Между строк

Чикагский ветер впивается в пальцы, даже если календарь показывает апрель. Я снова и снова возвращаюсь в то утро коридор второго этажа в Swift Hall, слабый запах кофе, в окне рябит озеро, а за столом сидит Мирча Элиаде, как всегда, чуть сутулый, но лучащийся изнутри каким-то ироничным светом. Разговор об Отто начался буднично: про дихотомию fascinans и tremendum, про Лютера, про протестантскую интенцию ужаса перед Славой. А потом мой, тогда ещё дерзкий, вопрос: А что осталось между строк? Что не сказал Отто, не дописал ты?

Элиаде прищурился, и именно это прищуривание не слова! зажгло тот костёр воспоминаний, который разгорается во мне всякий раз, когда думаю о страхе, видении и мышлении, которое мыслит само себя.

В иврите (йира) страх; (раа) видеть. Между ними лишь вздох буквы йод. То ли прибавка, то ли недосказанность. Элиаде, постукивая стержнем старой авторучки по столу, прошептал: Страх и Видение почти одно и то же. Потому и псалом можно читать двояко: Приидите, чада, научу вас видению Господа.

Я тогда ухмыльнулся: лингвистические игры, мол. Но он вскинул брови: Подумай, что случается, когда видение слишком полно? Тот, кто видит всё, видит и небытие. Становится страшно не за себя, а за Само Бытие.

Мы перешли к Аристотелю. Ничего неожиданного: Перводвигатель, ноэсис ноэсиос. Но Элиаде вдруг оборвал привычный ход мысли: Ты ведь учил Аристотеля в семинаре как довод к бытию Бога. Но попробуй прочесть это место иначе: мышление, замкнутое на себя, это одиночество. Вечность одиночества, где нет ни ты, ни мы, ни даже он. Есть только Я, видящее Себя. Неужели в таком кристалле самосозерцания не родится дрожь?.

Страх Господа начало знания (Притч. 1:7). Мы привыкли слышать, что конец этого пути мудрость. Но Элиаде поставил акцент иначе: начало. Знание начинается там, где невозможна привычная оптика; где субъект и объект сбиваются с места.

Если человек боится, он ещё отделён: есть я, есть нечто грозное. Но страх Господа, на который намекает мистический текст, это дрожь Самого Бытия перед бездной собственного самосознания. И знание, возникающее из этой дрожи, парадоксальным образом лишено познающего: оно свет, в котором объекты сгорают, не оставляя теней.

Годы спустя, уже без Элиаде, я пытался найти параллели:

У каббалистов цимцум. Бог сжимается и впервые сознаёт пустоту в Себе. Тектонический страх, что сжатие может оказаться вечным.

В хадисе Аль-Газали человек видит Аллаха как нечто, что видит лишь Себя и трепещет сердце.

У дзэн-мастеров киота пустует: Будда видит Будду в Будде смех и ужас одной вспышкой.

Повсюду тот же нерв: чистое зрение ранит самого зрящего.

Я возвращаюсь в кабинет, слышу, как за окном шумит windy city, и, кажется, понимаю, почему у Отто не нашлось слов. Страх, о котором мы говорим, не могут описать ни феноменология, ни богословие. Он до различий, до грамматики. Попробуешь положить его в фразу выскользнет, как голая ртуть: сожмёшь рассыплется шариками.

Элиаде, кивая, заключил: Вот потому и остаются белые поля в рукописях. Самое важное всегда пишется между строк.

Когда я, выключив экран, сажусь в темноте комнаты, мне приходит смутный образ: сияющая сфера, у которой нет ни центра, ни края, и в то же время вся она один-единственный зрачок. И этот зрачок страшится, потому что не в силах закрыться. Ему нельзя моргнуть, нельзя не видеть.

Тогда я начинаю понимать величие и меланхолию человеческого положения. Мы устроены иначе: нам даровано веко. Мы можем прятаться, забываться, позволять вещам быть там. А потому у нас есть роскошь любви, ошибочности, юмора. Но стоит открыть все внутренние глаза сразу и мы прикасаемся к тому же трепету, которым полнится первозданная мысль.

И, может быть, именно это и есть начало знания: та тонкая стадия, где страх ещё не спрессовался в догму, но уже не растворён в неведении; где взгляд и ужас совпадают и вспыхивают озарением.

Когда разговор с Элиаде кончился, он медленно закрыл тетрадь, будто ловил под обложкой последние слова. И сказал тихо, почти шутя: Если когда-нибудь сможешь описать то, чего нельзя описать, пришли мне открытку.

Я так и не послал открытку адресат ушёл в 1986-м. Но всякий раз, когда ледяной ветер Чикаго бьёт по ладоням памяти, я наполовину верю, что сверху, в библиотеке, которая вне времени, он открывает конверт. Внутри пустой лист бумаги.