Семь лет минуло с тех пор как волны бросили меня на этот благословенный берег, где время течет медленнее смолы, стекающей с сосновой коры. Семь лет, что кажутся семьюдесятью, а порой - единым вздохом вечности. Калипсо зовет меня к своему ложу амброзии и нектара, обещая жизнь без конца, тело без старости, душу без печали расставания. Но сердце мое, подобно натянутой тетиве, дрожит от одного имени - Итака.
Вот сижу я на этом утесе, возвышающемся над морской пучиной, словно алтарь, воздвигнутый самими богами для созерцания бесконечности. Внизу, в расселинах скал, журчат источники, вода которых слаще меда и прозрачнее горного хрусталя. Пещеры зияют в береговых кручах, словно врата в царство теней: одни покрыты плющом и виноградными лозами, другие украшены сталактитами, похожими на застывшие слезы нимф. В глубине этих гротов мерцают отблески неведомого света, и кажется, что там обитают души тех, кто, подобно мне, выбирал между смертным счастьем и божественным пленом.
Море простирается передо мной, меняя цвет своих вод: то оно нежно-голубое, как глаза Афины, то темно-синее, как плащ Посейдона, то пурпурное под лучами Гелиоса, склоняющегося к западу. Волны набегают на берег с тем же постоянством, с каким бьется сердце в груди смертного, напоминая о мерности времени, о том ритме жизни, который неведом бессмертным. И в этом ритме слышу я зов родной земли, где каждый камень знаком, где каждая тропа ведет к дому.
Калипсо - дочь Атланта, чье имя означает "сокрывающая", - воистину скрыла меня от мира смертных. Ее остров - плен золотой, темница из роз и амброзии. Каждое утро она являет мне свою красоту, превосходящую красоту смертных жен как свет солнца - мерцание светляка. Ее голос - сладостнее пения сирен, ее прикосновение - нежнее дуновения Зефира. Она ткет на златом станке покрывала для нашего ложа, и нити ее переливаются всеми цветами радуги Ириды.
"Останься, Одиссей многоумный, - говорит она мне каждый день, - и будешь равен богам. Не ведаешь ты, какие печали ждут тебя в смертном мире. Жена твоя Пенелопа стареет, красота ее увядает, как увядают розы осенью. Телемах, сын твой, возмужал и, быть может, уже не нуждается в отце. А ты можешь остаться здесь, в вечном цветении лет, в неувядающей силе тела, в нескончаемом блаженстве духа".
И всякий раз, слушая эти речи, чувствую я, как душа моя раздваивается. Одна часть ее тянется к этому раю, где нет ни болезней, ни старости, ни смерти. Здесь я могу вкушать амброзию, делающую плоть нетленной, здесь могу пить нектар, дарующий вечную молодость. Здесь могу познавать тайны мироздания из уст самой богини, изучать движение светил, постигать законы, правящие стихиями.
Но другая часть души, та, что связана невидимыми нитями с родной землей, рвется прочь из этого блаженного плена. Ибо что есть бессмертие без земных корней? Что есть вечная жизнь без памяти о пути, приведшем к ней? Я - Одиссей, сын Лаэрта, царь Итаки. Я тот, кто хитростью взял Трою, тот, кто прошел сквозь бури, обошел чудищ, тот, кто видел край света и беседовал с тенями усопших. Все это - часть меня, и если я откажусь от этого пути, от этой судьбы, то что останется от Одиссея?
Размышляя так, вспоминаю, что слышал в юности от одного странствующего жреца. Говорил он, что душа наша - пленница тела, словно птица в клетке, и цель ее - освободиться от уз телесных, вознестись к тому божественному Единому, из которого она некогда изошла. Тело - гробница души, ;;;; ;;;;, и смерть - не конец, а освобождение.
Но если это так, то почему же душа моя так тоскует по смертному миру? Почему стремится она не к горним высотам божественности, а к простой человеческой юдоли? Не потому ли, что истинное восхождение к Единому лежит не через отрешение от мира, а через полное принятие своей судьбы, своего предназначения? Не в том ли высшая мудрость, чтобы пройти весь путь до конца, испить чашу жизни до дна - со всеми ее радостями и горестями?
Калипсо предлагает мне бессмертие, но что это за бессмертие? Это остановка времени, замирание души в одном состоянии. Это отказ от движения, от становления, от божественного беспокойства, толкающего человека вперед. Орфей учил, что душа должна пройти через множество воплощений, чтобы очиститься и вознестись. Но как может она очиститься, если застынет в одном месте?
Нет, истинное бессмертие - не в продлении жизни, а в завершении того, что начато. Бессмертен тот, кто исполнил свое предназначение, кто стал тем, кем должен был стать. А я еще не стал. Я - царь без царства, отец, не видевший взросления сына, муж, оставивший жену ткать саван для женихов. Пока я не вернулся на Итаку, пока не восстановил свой дом, пока не соединился с теми, кого люблю, - я не Одиссей, а лишь тень Одиссея, блуждающая между мирами.
И еще одно понимаю я, сидя на этом утесе и взирая на морскую ширь. Красота этого острова - красота застывшая, неизменная. Здесь вечная весна, но это весна без перехода в лето. Здесь вечное цветение, но это цветение без плодов. Это красота смерти в жизни, красота застывшей статуи. А красота смертного мира - в его изменчивости, в его движении от рождения к смерти, от весны к зиме, от юности к старости. В этом движении и есть подлинная жизнь, притягательная созидательность времени.
Вспоминаю я свою Итаку - скалистую, небогатую, овеваемую суровыми ветрами. Не может она сравниться красотой с этим божественным садом Калипсо. Но там каждая скала говорит со мной на родном языке, каждый источник поет песни моего детства. Там растут оливы, посаженные моим дедом, там стоит дворец, стены которого помнят мой смех и плач. Там спит на моем ложе Пенелопа - не богиня, не бессмертная красавица, а женщина, с которой я прожил лучшие годы молодости, мать моего сына, спутница моих дум.
О Пенелопа! Когда вспоминаю тебя, сердце мое сжимается от боли и нежности. Знаю, что годы изменили тебя, как изменили и меня. Знаю, что лицо твое покрыли морщины, а волосы твои, быть может, побелели. Но в этих переменах вижу я не увядание, а созревание, не утрату красоты, а ее усиление. Ибо красота смертной женщины - не в вечной юности плоти, а в верности души, в стойкости сердца, в мудрости прожитых лет.
И Телемах, сын мой! Покинул я его младенцем, а теперь он, верно, стал мужем. Не видел я, как он учился ходить, как произнес первое слово, как впервые взял в руки оружие. Все это похищено у меня войной и странствиями. Но разве не сладостнее будет встреча с ним, ставшим взрослым, чем вечное пребывание в мире, где время не движется?
Солнце склоняется к закату, окрашивая море в пурпур и золото. Скоро придет Калипсо и вновь будет молить меня остаться. И я отвечу ей, как отвечал семь лет подряд: "О светлая богиня, не гневайся на меня за эти слова. Знаю я, что смертная Пенелопа не может сравниться с тобой красотой и мудростью. Знаю, что жизнь, ждущая меня на Итаке, полна трудов и печалей. Знаю, что смерть рано или поздно настигнет меня. Но таков мой путь, такова моя судьба. И лучше мне умереть Одиссеем, чем жить вечно не-Одиссеем".
Ибо понял я великую тайну: истинное бессмертие души достигается не избеганием смерти, а принятием ее как части великого круговращения Всего. Смерть - не враг души, а ее освободитель, не конец пути, а переход к новому началу. И тот, кто прожил свою жизнь до конца, кто исполнил свое предназначение, кто любил и был любим, - тот воистину побеждает смерть, ибо становится частью того вечного, того своего дома, своего мира, который не исчезает с разрушением тела.
Волны по-прежнему бьются о берег, звезды одна за другой зажигаются в темнеющем небе. И каждая волна, и каждая звезда повторяет мне одно слово: "Домой". Домой, к смертному счастью и смертным печалям, к жизни, текущей, как река, к любви, горящей и гаснущей, но в своем горении озаряющей весь мир.