В тот вечер, когда Берлин затихал под осенним дождём, я сидел в своей квартире на пятом этаже панельной хрущёвки на Шёнхаузер-аллее и методично убивал время. Не работал - просто листал старые фотографии на экране ноутбука, где я ещё улыбался. Два года назад, до того как Анна ушла, забрав с собой не вещи, а способность чувствовать что-либо кроме пустоты.
Кофе в кружке давно остыл, покрывшись радужной плёнкой. За окном город размывался в мокрых бликах фонарей - Берлин, который туристы называют свободным, а я - серым лабиринтом, где все выходы ведут в одиночество. На полке пылились книги из университета: Ницше, Юнг, "Вакханки" Еврипида с закладкой на странице 47, где я остановился три года назад. Дионис, бог экстаза и безумия, смотрел с обложки издевательски - какой экстаз, когда даже злость притупилась до фонового шума?
Я задремал, уронив голову на сложенные руки, и снилось мне болото - вязкое, тёплое, где я тонул очень медленно, без паники, почти с облегчением.
Проснулся от скрежета - тонкого, настойчивого, как игла по стеклу. Сердце ударило о рёбра один раз, резко, потом замерло. За балконной дверью, прилипнув к мокрому стеклу, сидел богомол.
Mantis religiosa. Обыкновенный богомол, зелёный, длиной сантиметров десять, с передними лапами, сложенными в молитвенном жесте. Но на пятом этаже? В октябре, когда они должны умирать в траве? Его треугольная голова медленно поворачивалась - влево, вправо, - и фасеточные глаза, эти тысячи крошечных линз-омматидиев, ловили свет уличных фонарей, превращая его в созвездия отражений.
Я подошёл ближе. Богомол не шевелился, только усики чуть дрожали. В каждом омматидии - а их у богомола около десяти тысяч - мерцало что-то, чего не должно быть: не отражение улицы, а другие миры, как будто его глаза - не органы зрения, а порталы.
Рука сама потянулась к ручке двери. Открыл - и холодный воздух ворвался в комнату, принеся запах мокрого асфальта и опавших листьев. Богомол, не раздумывая, шагнул на раму, потом на мою ладонь. Лапки царапнули кожу - не больно, но электрически, как разряд статики, когда касаешься металла зимой.
Я внес его в комнату, закрыл дверь. Богомол переполз на край стола, рядом с кружкой, и замер. Мы смотрели друг на друга - человек и насекомое, разделённые миллионами лет эволюции, но в этот момент связанные чем-то, чего я не понимал.
А потом время дрогнуло.
Не метафорически. Я почувствовал это физически: как будто воздух стал вязким, секунды растянулись, и в этом зазоре между одним ударом сердца и следующим - реальность треснула.
Я наклонился ближе к богомолу, и в одном из омматидиев - верхнем левом, если считать от центра, - вспыхнул свет. Не белый, а золотисто-красный, как закат сквозь виноградные листья. И я провалился в него.
Холмы Фракии, Греция, IV век до н.э.
Я стоял на склоне горы, босиком, в разорванной тунике, и ноги мои были в крови - то ли от камней, то ли от бега, который я не помнил, но мышцы горели, как после марафона. Вокруг - лес, сосны и дубы, но не немецкие, аккуратные, а дикие, корявые, с ветвями, переплетёнными в узлы. Луна висела над головой, огромная, беременная светом.
И звук: барабаны. Тупой, низкий ритм - бум-бум, бум-бум - как биение сердца земли. К нему примешивались флейты, высокие, истеричные, и голоса - женские, но не человеческие. Скорее, вой зверей, которых научили петь.
Я обернулся - и увидел их.
Вакханки - менады Диониса, - спускались с вершины горы. Их было десять, двадцать, может, сотня - толпа сливалась в единый организм. Женщины всех возрастов: девушки с распущенными волосами, матроны с обвисшими грудями, старухи с провалившимися ртами. Все полуобнажённые, туники разорваны, кожа в царапинах и грязи. В руках - тирсы, длинные шесты, обвитые плющом, с сосновыми шишками на концах, но острые, как копья.
Впереди шёл Дионис.
Он был не таким, как на картинках в учебниках. Не мягкий юноша с кубком вина, а зверь в человеческой шкуре. Мускулистый, покрытый татуировками виноградных лоз, которые двигались - я клянусь, двигались, - оплетая руки и шею. Волосы длинные, спутанные, в них застряли листья и перья. На голове - венок из виноградных гроздей, но ягоды были чёрные, перезрелые, лопались, и сок тёк по лицу, как кровь. Глаза - жёлтые, как у козла.
Он увидел меня и засмеялся - низко, утробно.
- Ты пришёл, - сказал он по-гречески, но я понимал, как понимаешь во сне. - Наконец-то. Мы ждали.
- Я не... - начал я, но он поднял руку, и слова застряли в горле.
- Не говори. Танцуй.
И вакханки окружили меня. Их руки схватили за запястья, за волосы, и потащили в круг. Барабаны ускорились - бум-бум-бум, флейты завизжали, и тела начали двигаться. Не хореография, а конвульсия, как припадок, переданный по цепи. Женщина справа от меня запрокинула голову и завыла - протяжно, до хрипоты, - а другая впилась зубами в предплечье третьей, и та засмеялась, продолжая танцевать.
Я попытался вырваться, но руки вакханок были сильнее, чем должны. Пальцы впивались в кожу, оставляя синяки. Одна из них - девушка лет двадцати, с лицом, искажённым экстазом, - поднесла ко мне тирс и провела шишкой по моей щеке. Шишка была влажной, пахла смолой и чем-то сладковатым - гнилью.
- Пей, - прошептала она, и я увидел, что из шишки сочится жидкость. Не вино, а что-то более густое, тёмное.
- Нет, - выдохнул я.
- Пей, или мы разорвём тебя, - сказала она без злобы, как констатацию факта.
Дионис подошёл ближе, и я почувствовал жар, исходящий от него - не от тела, а от самого присутствия. Он протянул кубок - чашу из черепа, оправленную в золото.
- Это не вино, - сказал он тихо, почти нежно. - Это свобода. Свобода от времени, от себя, от всего, что держит тебя в клетке разума. Выпей - и ты будешь здесь, в вечности этого мгновения. Откажешься - и вернёшься в свою серую коробку, где ты медленно гниёшь, как фрукт, забытый на полке.
Я смотрел в кубок. Жидкость внутри была чёрной, но светилась изнутри - красным, как угли.
- Что это? - спросил я.
- Кровь виноградной лозы, смешанная с кровью того, кто был растерзан во имя моё. Каждый глоток - это смерть старого и рождение нового. Так было с царём Пенфеем. Так будет с тобой.
Я взял кубок. Он был тяжёлым, тёплым. Поднёс к губам. Запах ударил в нос - железо, мёд, разложение. Я сделал глоток.
И мир взорвался.
Вакхический оргазм. Первая волна.
Это не было похоже на опьянение. Это было растворением границ.
Сначала - боль. Жидкость обожгла горло, как кислота, желудок скрутило спазмом, и я упал на колени, рыча. Но из рыка вырвался смех - истеричный, неконтролируемый. Я смеялся и кричал одновременно, и не мог остановиться.
Потом - удовольствие. Волна прокатилась от солнечного сплетения вниз, к паху, вверх, к макушке. Каждая клетка тела вспыхнула, как будто по венам пустили электрический ток. Кожа стала чувствительной до невыносимости: ветер на лице - как поцелуй, земля под ладонями - как тело любовницы.
Я встал, шатаясь, и вакханки снова схватили меня, но теперь их прикосновения были не насилием, а *единением. Я танцевал с ними - нет, мы танцевали как один организм, сто ног, сто рук, сто голосов, сливающихся в единый вопль.
Дионис танцевал в центре, и виноградные лозы на его теле росли, оплетая вакханок, оплетая меня. Я почувствовал, как побеги впиваются в мою кожу, прорастают сквозь мышцы, и вместо страха - экстаз. Я становился частью лозы, частью леса, частью земли.
Время исчезло. Не знаю, танцевали мы минуту или час. Барабаны били всё быстрее - бум-бум-бум-бум, флейты взвизгивали, и вдруг одна из вакханок схватила оленя - откуда он взялся? - и разорвала его голыми руками. Кровь брызнула на лица, на тела, и все вокруг завыли от радости.
Мне протянули кусок сырого мяса. Я смотрел на него, и разум - та последняя часть, что ещё держалась за реальность, - кричал: "Не ешь! Это безумие!"
Но я откусил. Плоть была горячей, солёной. И в тот момент последняя граница рухнула.
Я был не человеком. Я был зверем. Я был богом. Я был всем, и ничто не имело значения, кроме сейчас - этого мгновения, где боль и радость, жизнь и смерть сливались в одно.
Дионис смотрел на меня и улыбался.
- Теперь ты знаешь, - сказал он. - Это и есть истина. Не разум, не мораль. Хаос, из которого рождается порядок. Запомни это чувство. Ты его ещё потеряешь.
И видение начало меркнуть.
Я очнулся на полу своей квартиры, в луже собственного пота. Тело дрожало, как после оргазма, но хуже - каждая мышца ныла, голова раскалывалась. Рот был полон вкуса металла и мёда, хотя я ничего не пил.
Богомол сидел на краю стола, неподвижный. Часы на ноутбуке показывали 23:47. Прошло всего десять минут.
Я сел, обхватив голову руками. Что это было? Галлюцинация? Микроинсульт? Или...
Посмотрел на руки - и замер. На левом запястье, там, где вакханка схватила меня, краснел синяк в форме пальцев. На правом предплечье - царапины, как от веток, хотя в квартире нет растений.
- Боже, - прошептал я. - Это было реально?
Богомол повернул голову. В его глазах снова мерцало - другой омматидий, другой мир.
- Нет, - сказал я вслух, отшатываясь. - Нет, нет, нет. Я не хочу. Это слишком...
Но любопытство - проклятое, отвратительное любопытство - было сильнее страха. Я подполз ближе, и богомол расправил передние лапы, как будто приглашая.
В нижнем правом омматидии загорелся свет - неоновый, синий и розовый.
И я снова провалился.
Клуб "Berghain", Берлин, 2025 год, 02:37
Я стоял в темноте, пронзённой стробоскопами. Воздух был густой - пот, дым машин, запах тел. Басы долбили так, что рёбра вибрировали, как мембраны динамика: бум... бум... бум... - тот же ритм, что и барабаны во Фракии.
Вокруг - люди. Сотни, может, тысяча. Полуобнажённые, в латексе, коже, в ничем. Танцующие в трансе - глаза закрыты, головы запрокинуты, тела двигаются не по воле, а по команде ритма. Это был не танец - это была конвульсия, коллективная, синхронная.
На сцене - диджей в маске козла, руки его летали над пультом, выкручивая ручки, и каждое движение рождало новую волну звука, которая накрывала толпу, как цунами.
Я посмотрел вниз - на мне не было ничего, кроме трусов и грязи. На руках - те же царапины, что и в видении Греции. Я был здесь, но и там, одновременно.
Рядом материализовалась девушка - та самая, с татуировкой виноградной лозы на плече, которую я видел в первом видении. Но теперь она была в рваных джинсах и топе, волосы выкрашены в фиолетовый. Она смотрела на меня знакомо, как будто узнала.
- Ты пришёл, - сказала она, и голос её был тем же, что и у вакханки. Русский акцент, но слова греческие - я слышал оба языка одновременно, как двойную экспозицию.
- Кто ты? - прокричал я сквозь грохот.
- Эвридика. Семела. Ариадна. Имена меняются, но суть одна. Мы - те, кто следуют за ним.
- За кем?
Она указала на сцену. Диджей снял маску - и под ней был Дионис. Тот же, но в чёрной футболке, с пирсингом в носу, волосы собраны в пучок. Он увидел меня и кивнул - приглашение.
- Иди, - сказала девушка и толкнула меня вперёд.
Толпа расступилась. Я шёл к сцене, и люди вокруг касались меня - ладонями, губами, языками. Не агрессивно, а исследующе, как слепые, опознающие форму. Чья-то рука скользнула по моей спине, чьи-то зубы прикусили плечо - не сильно, но ощутимо.
Дионис протянул руку и помог мне подняться на сцену. Вблизи он пах потом, виски и ладаном.
- Узнаёшь меня? - спросил он, склонившись к уху.
- Да, - выдохнул я.
- Хорошо. Значит, первый урок усвоен. Теперь второй: времена не существуют отдельно. Фракия IV века и Берлин XXI - одно и то же. Люди меняют одежду, инструменты, языки, но суть - неизменна. Экстаз. Освобождение от "я". Растворение в хаосе. Видишь?
Он показал на толпу внизу. И я увидел: среди танцующих мелькали вакханки в туниках, философы в тогах, римляне в доспехах, средневековые ведьмы, хиппи 60-х, рейверы 90-х - все эпохи, все культуры, танцующие вместе, сквозь время.
- Но зачем? - спросил я. - Зачем ты показываешь мне это?
Дионис повернулся, и лицо его стало серьёзным. Жёлтые глаза сузились.
- Потому что ты умираешь. Не физически - хуже. Твоя душа гниёт в клетке, которую ты сам построил из страхов, из "надо", из "правильно". Ты забыл, как чувствовать. А когда забываешь это - ты мёртв, даже если сердце бьётся.
Он схватил меня за подбородок, заставив смотреть в глаза.
- Я даю тебе выбор. Прыгни в хаос. Разрушь клетку. Стань живым снова. Или вернись в свою серую коробку и дотлей там в безопасности. Но знай: если откажешься, я больше не приду. Богомол улетит, видения закроются, и ты останешься с тем, с чем пришёл - с ничем.
Музыка оборвалась. Толпа замерла. Тишина была оглушительной.
- Решай, - прошептал Дионис.
Я стоял на сцене, и тысяча глаз смотрела на меня - из толпы, из теней, из омматидиев богомола, который вдруг появился у меня на плече, лёгкий, как перо, но тяжёлый, как судьба.
Выбор.
Прыгнуть - значит принять безумие. Отказаться - значит остаться в безопасности пустоты.
Я вспомнил свою квартиру: остывший кофе, пыльные книги, фотографии, на которых я улыбаюсь прошлому. Вспомнил Анну, которая сказала перед уходом: "Ты не живёшь, ты имитируешь жизнь". Вспомнил себя в зеркале сегодня утром - бледного, пустого, почти прозрачного.
А потом вспомнил вкус сырого мяса во рту, жар виноградной лозы, прорастающей сквозь кожу, экстаз единения с вакханками.
Свобода или безопасность?
Жизнь или смерть в рассрочку?
Я сделал шаг вперёд - к краю сцены, где внизу толпа разверзла пасть, руки тянулись вверх, готовые поймать или разорвать.
- Я прыгаю, - сказал я.
Дионис засмеялся - громко, торжествующе.
- Тогда плати!
И толпа внизу превратилась в яму. Не метафорически - пол клуба раскололся, и из трещины хлынул свет - золотой, ослепительный. Из света поднимались руки - тысячи рук, вакханок, диджеев, танцоров, богов, - и все они тянулись ко мне.
- Цена свободы - жертва, - сказал Дионис. - Принеси мне то, что держит тебя. Отдай прошлое.
И я понял: Анна. Фотографии. Воспоминания о том, кем я был. Всё, за что я цеплялся, боясь отпустить.
- Как? - прокричал я.
- Сожги.
Богомол на моём плече зашевелился. Его глаза вспыхнули, и из омматидиев вырвались лучи - тонкие, как иглы, и горячие. Они пронзили мою голову, и я увидел внутри себя: хранилище памяти, где на полках лежали моменты - первый поцелуй с Анной, наша свадьба, её смех, её слёзы, её уход.
- Нет, - прошептал я. - Только не это.
- Только это, - ответил Дионис. - Пока держишься за мёртвое, живое не войдёт.
Руки из света схватили меня за лодыжки, потянули вниз. Я падал, и в падении решил: отпустить.
Мысленно взял воспоминания об Анне - все, до последнего, - и бросил в свет. Они вспыхнули, как бумага в огне, и исчезли.
Боль была невыносимой - как вырывают часть души. Я кричал, но из горла вырывалось не слово, а вой - звериный, освобождающий.
И когда последнее воспоминание сгорело, боль превратилась в экстаз.
Второй вакхический оргазм. Катарсис.
Я больше не падал. Я летел.
Руки из света подхватили меня, и я растворился в них. Больше не было "я" - было множество: я был вакханкой, танцующей во Фракии; я был диджеем, крутящим пластинку в Берлине; я был виноградной лозой, пробивающей асфальт; я был Дионисом, смеющимся и плачущим одновременно.
Время схлопнулось. Прошлое, настоящее, будущее - одно мгновение, вечное, пульсирующее.
Я увидел всё:
- Античный театр, где актёры в масках разыгрывают "Вакханок", и зрители плачут от катарсиса.
- Средневековый карнавал, где толпа в масках танцует на площади, нарушая законы церкви.
- Вудсток, где тысячи хиппи сливаются в единое тело под гитары.
- Современную рейв-культуру, где DJ - новый жрец, а танцпол - храм.
Всё это - одно. Дионис не умер. Он просто менял маски, следуя за человечеством, напоминая: "Забудьте себя. Растворитесь. Живите".
Оргазм накрыл третьей волной - не телесной, а космической. Каждая клетка тела пела, каждый атом вибрировал в унисон с ритмом вселенной. Я кончал светом, звуком, смыслом. Я был всем, и это было невыносимо прекрасно.
А потом - тишина.
Я открыл глаза.
Лежал на полу квартиры. За окном занимался рассвет - серый, берлинский, обычный. Часы показывали 06:12. Прошла вся ночь.
Тело болело везде - мышцы, кости, кожа. Как после избиения. Но внутри была пустота - не тоскливая, а чистая, как выметенная комната.
Богомола не было.
Я сел, осмотрелся. На столе, рядом с кружкой, лежал один омматидий - крошечная линза, размером с рисовое зерно, переливающаяся радугой. Богомол оставил его, как подарок. Или напоминание.
Я взял линзу в ладонь. Она была тёплой. Посмотрел сквозь неё на окно - и увидел два Берлина: один серый, обычный; другой - золотой, где виноградные лозы оплетают небоскрёбы, а по улицам танцуют тени вакханок.
Встал, подошёл к зеркалу. Лицо было другим - не чертами, а выражением. Глаза живые, горящие. На плече, где сидел богомол, остался шрам - тонкий, как царапина, но в форме виноградного листа.
Я попытался вспомнить Анну. Её лицо, голос, запах. Но ничего. Воспоминания сгорели, как обещал Дионис. Осталась только смутная тень - "была какой-то важной", - но без боли, без привязанности.