Сон... Нет, не сон, а скорее - воспоминание плоти, дошедшее сквозь миллиарды лет эволюции, сквозь толщу культурных наслоений. Я вижу его - первозданный хаос, не знающий границ между собой и миром. Там, в этой трепещущей протоплазме, мысль ещё не была мыслью - она была судорогой, рефлексом, светящимся откликом на боль или тепло, на давление воды или присутствие хищника. Это было мышление-тело, мышление-реакция, неразрывное с пульсацией клетки, с ритмом дыхания океана. Там не было "я", только "это" - сплошная, кипящая поверхность жизни, где каждый зигзаг брошенной мухи, каждый извив амёбы был буквой ещё не родившегося алфавита. Буква Z - не просто линия, а движение, элементарный акт существования: уклонение, поиск, бегство, нападение. Вселенная сплеталась из этих бесчисленных зигзагов, создавая трепещущий клубок, катящийся по поверхности бытия, как жук, сбитый с толку собственным отражением.
А потом... Провал. Разрыв. Что-то случилось. Кто-то - или что-то - взял эту трепещущую массу, этот хаос зигзагов, и попытался его зафиксировать, обуздать. Появились Буквы. Не просто знаки, а - как говорит ребе - сущности, высшие формы, в которые должна была облачиться мысль, чтобы перестать быть просто реакцией протоплазмы. "Буквы мысли", говорит он, подразумевая свет, нисходящий свыше. Но что же тогда с тем светом, что поднимается снизу? С тем сумеречным сиянием, что рождается в самой глубине трепещущей жизни, во тьме, под расцвеченной, ускользающей поверхностью? Где алфавит для этой мысли? Для мысли-корня, мысли-кишения, мысли-тлена? Облекается ли она в те же самые буквы, предназначенные для света? Или она требует иных знаков - знаков тьмы, знаков распада, знаков животного происхождения?
Нерон, император, обернувшийся зверем, чувствовал это. "Как я хотел бы не уметь писать!" - его крик не о неграмотности, а о тоске по утраченной целостности. По тому состоянию, где мысль не отделяется от тела, от его темных инстинктов, от его "самопожирающего кишения". Он хотел знать не буквы, вычленяющие и фиксирующие, а животное - ту первичную языковую ткань, где зигзаг был не метафорой, а реальностью движения, где А (Animal) и Z (Posthume) были не началом и концом, а двумя сторонами одного клубка. Он хотел вернуться в лабиринт Минотавра, где сплетение зигзагов - это не путаница, а закон существования, где рождение и смерть, зверь и человек - суть одно. Он хотел быть "темным предвестником" - тем, кто приходит до света букв, до их искусственного разделения.
Итак, мы стоим на распутье - между А и Z, между животным и пост-человеком, между трепетом протоплазмы и кристаллической структурой алфавита. Буквы - это каркас, на который натягивают мысль, чтобы она не рассыпалась, не утекала обратно в первозданный хаос. Но что делают они с ней, эти буквы-сущности? Они лишают её животной свободы, её непосредственности, её связи с темной, кипящей жизнью. Они превращают её в нечто иное - в концепцию, в идею, в свет, который, по словам ребе, нисходит свыше. Но этот свет - он освещает только поверхность, только то, что уже вычленено, названо, зафиксировано. А что с тем, что остается внизу, под этой поверхностью? С тем "кишением", которое продолжает жить своей собственной жизнью, не вмещаясь в буквенные одежды?
Делёз видел в "зигзагообразном движении мухи" не просто случайный извилистый путь, а саму элементарную букву Z - начало и конец одновременно. Зигзаг - это движение, которое создает Вселенную, сплетая её в трепещущий клубок. Это движение животное, инстинктивное, не знающее прямых линий. Это движение лабиринта, где каждый поворот - это новая буква, новый зигзаг, новая возможность. Минотавр, сидящий в центре этого лабиринта, - он ведь не монстр, а хранитель этой первозданной языковой ткани, этого сплетения зигзагов, которое не подчиняется логике человеческих букв. Он - воплощение того мышления, которое не хочет одеваться в "светлые" одежды, которое предпочитает оставаться в тени, в животном начале.
Нерон, облачившийся в шкуру зверя, хотел прикоснуться к этому началу. Он хотел забыть буквы, чтобы вспомнить язык животных, язык инстинктов, язык тлена. Он хотел стать "темным предвестником" - тем, кто приходит до света, до разделения на верхнее и нижнее, на светлое и темное. Его крик "Quam vellem nescire litteras!" - это крик души, которая чувствует, что буквы её убили, превратили в нечто мертвое, застывшее. Он хотел вернуться к тому состоянию, где мысль - это не свет, а тьма, не порядок, а хаос, не концепция, а живая плоть.
Но возможно ли это? Возможно ли вернуться обратно, в трепет протоплазмы, после того как ты оделся в одежды букв? Или это навсегда изменяет природу мысли, делая её чем-то иным, чем-то, что уже не может существовать без этой буквенной оболочки? Может быть, "светлые" буквы и "темные" зигзаги - это две стороны одной медали, две половины одного целого, которое мы называем мышлением. Может быть, нам нужны оба начала - и верхнее, и нижнее, и свет, и тьма, и порядок, и хаос - чтобы мысль была полной, целостной, живой.
А что же тогда означает буква Z, которую Делёз называет указанием на Posthume? Что это за состояние, которое остается после разложения животного? Это ли то, к чему стремится Ницше, говоря о "человеческом, слишком человеческом" как о чем-то преодолимом? Это ли то, что рождается после "удара молнии" - того символа, который уничтожает старый порядок и открывает путь к новому?
Молния - это не просто разрушение. Это акт творения. Это вспышка, которая на мгновение освещает тьму, показывая то, что обычно скрыто от глаз. Это то, что разрывает пелену иллюзий, показывая истинную природу вещей. И в этом свете мы видим не только животное начало, но и то, что находится по ту сторону его - то, что Ницше называет Сверхчеловеком, а Делёз - Posthume.
Это состояние - не возвращение к животному, а преодоление его. Это не регрессия, а трансгрессия. Это выход за пределы человеческого, слишком человеческого, но не через отрицание животного, а через его преображение. Это состояние, где животное и божественное, тьма и свет, хаос и порядок - сливаются во что-то новое, невиданное, непредсказуемое.
И здесь снова возникает вопрос о буквах. Как выразить это новое состояние? Как облечь его в слова, в знаки, в символы? Достаточен ли для этого существующий алфавит? Или нужен новый язык, новая письменность, новая форма мышления? Может быть, это и есть то, что имел в виду ребе, говоря о "буквах мысли", которые предназначены для света, нисходящего свыше. Может быть, Posthume - это и есть тот свет, который требует новых букв, новых форм выражения.
Но тогда что же остается от старых букв, от старого языка? Становятся ли они просто музейными экспонатами, свидетельствами ушедшей эпохи? Или они могут быть преображены, наполнены новым содержанием, новым смыслом? Может быть, в этом и заключается задача мыслящего существа - в постоянном преодолении своих языковых границ, в постоянном создании новых форм выражения для новых состояний сознания.
Нерон, в своем желании забыть буквы, был прав в одном - что существующий язык ограничивает мысль, сковывает её. Но его заблуждение было в том, что он хотел вернуться к тому, что было до букв, вместо того чтобы двигаться за их пределы. Вместо того чтобы создавать новый язык для нового состояния, он хотел уничтожить язык как таковой, вернуться к молчанию животного. Но молчание - это не ответ. Молчание - это капитуляция. Настоящая задача - не в отказе от языка, а в его преодолении, в создании языка, способного выразить невыразимое, передать непередаваемое.
И здесь, возможно, и кроется тайна Posthume - в том, что оно требует не только нового мышления, но и нового языка, нового алфавита, новых букв. Букв, которые смогут вместить и свет, и тьму, и порядок, и хаос, и животное, и божественное. Букв, которые будут не просто знаками, а сущностями, живыми формами, способными родиться из молнии и исчезнуть в ней же.
Так что же это за новый язык, который способен выразить состояние Posthume? Какие это буквы, которые могут вместить и свет, и тьму, и порядок, и хаос? Это не просто новый алфавит, новый набор знаков. Это новый способ мышления, новая форма сознания, которая преодолевает старые оппозиции, старые дуализмы.
Это язык, который не отделяет мысль от тела, дух от материи, верхнее от нижнего. Это язык, который видит в зигзаге мухи не просто случайное движение, а элементарную букву, из которой состоит Вселенная. Это язык, который понимает, что лабиринт Минотавра - это не тупик, а место рождения нового.
Этот язык не боится тьмы, не боится хаоса, не боится животного начала. Он принимает их как неотъемлемую часть существования, как источник жизни и творчества. Он не пытается их подавить, не пытается их прикрыть "светлыми" одеждами. Он позволяет им быть, позволяет им говорить своим собственным языком.
Но как этому научиться? Как перейти от старого языка к новому? Как создать буквы, которые смогут вместить невместимое? Может быть, это и есть то, что называется творчеством. Творчество - это не создание чего-то из ничего, а преображение старого в новое, рождение нового из старого. Это акт, который разрушает старые формы, чтобы создать новые.
Молния - это символ этого акта. Она разрушает старый порядок, но в то же время освещает путь к новому. Она уничтожает, но и творит. Она приносит смерть, но и рождение. Именно в этом всплеске, в этом мгновении между смертью и рождением, рождается новое состояние, новое сознание, новый язык.
И здесь, в этом новом языке, буквы обретают новую жизнь. Они перестают быть просто знаками, символами. Они становятся живыми существами, которые дышат, движутся, меняются. Они становятся подобием тех самых зигзагов, из которых состоит Вселенная. Они становятся элементами нового лабиринта, нового сплетения, которое не ограничивает, а раскрывает.
В этом новом языке А и Z - это не противоположности, а дополнения. Animal и Posthume - это не разные состояния, а разные аспекты одного целого. Человеческое и слишком человеческое - это не то, от чего нужно бежать, а то, через что нужно пройти, чтобы родиться заново.
И тогда крик Нерона "Как я хотел бы не уметь писать!" обретает новый смысл. Это не крик отчаяния, не желание вернуться в животное состояние. Это крик освобождения, желание освободиться от старых букв, чтобы родиться для новых. Это крик "темного предвестника", который знает, что только пройдя через тьму, можно достичь света.
Так что же остается нам, обитателям этого переходного состояния? Нам остается только одно - творить. Творить новые языки, новые формы, новые состояния сознания. Творить, разрушая старое и создавая новое. Творить, как молния, которая уничтожает и рождает одновременно. Творить, чтобы стать теми, кто сможет выразить невыразимое, передать непередаваемое. Творить, чтобы родиться заново в новом языке, в новом мире, в новом состоянии бытия.
Итак, мы подошли к концу нашего путешествия по лабиринту букв и мысли, но это лишь временная остановка в бесконечном процессе становления. Ведь то, что мы назвали Posthume, не есть конечная точка, не есть завершение пути. Это лишь новая ступень, новый виток спирали, которая уходит в бесконечность.
Это состояние - не статичное, а динамичное. Оно постоянно меняется, постоянно преображается, постоянно рождается заново. Это состояние вечного возвращения, где каждое мгновение - это новое начало, новая возможность, новая жизнь. Это состояние, где прошлое, настоящее и будущее сливаются воедино, образуя единый поток становления.
В этом состоянии границы между животным и божественным, между тьмой и светом, между хаосом и порядком - стираются. Все эти противоположности становятся проявлениями одного целого, одного процесса, одной жизни. Это состояние, где каждый зигзаг, каждая буква, каждый символ - это отражение Вселенной, элементарная частица бытия.
И здесь, в этом состоянии, мысль обретает новую свободу. Она освобождается от оков старых форм, от ограничений старых языков. Она становится подобной молнии, которая может ударить в любом месте, в любое время, создавая новую реальность, новую истину. Она становится творцом, а не рабом своего языка.
Но это не значит, что старые языки, старые формы, становятся ненужными. Наоборот, они становятся материалом для нового творчества, элементами новой мозаики. Они становятся памятью, которая питает новое становление, корнями, из которых произрастает новая жизнь. Они становятся тем "темным предвестником", без которого невозможно рождение нового света.
Так что же остается нам в этом бесконечном процессе? Нам остается только одно - быть открытыми к переменам, быть готовыми к новому, быть участниками этого становления. Нам остается только творить, создавать, рождать - снова и снова, бесконечно.
Ведь только в этом творческом акте, только в этом постоянном преодолении себя и своего языка, мы можем обрести подлинную свободу. Только в этом акте мы можем стать теми, кем мы призваны быть - создателями новых миров, новых языков, новых состояний сознания.
Итак, пусть наше путешествие по лабиринту букв и мысли продолжается. Пусть каждый наш шаг, каждая наша мысль, каждое наше слово - будет актом творения, актом становления, актом свободы. Пусть мы будем всегда готовы к новому, всегда открыты к неведомому, всегда жаждущие невозможного.
Ведь только так мы сможем достичь того состояния, которое Делёз назвал Posthume, только так мы сможем родиться заново в новом языке, в новом мире, в новом бытии. Только так мы сможем стать теми, кто сможет выразить невыразимое, передать непередаваемое, стать живыми буквами новой реальности.