В нашем местечке говорили просто: если хочешь знать, зачем тебе целый год, приходи к ребе на Рош ха-Шана. "Рош ха-Шана - это всё дело", - повторял он, будто проверяя прочность слов на собственном сердце. Мы смеялись меж собой, что год большой, а день маленький, но когда наступало утро трубления, никто не спорил.
В тот год я пришёл раньше. Сел у стены, где обычно сидят те, кто не уверен, что готов. Раввин прошёл мимо меня и кивнул. "Сиди, - сказал, - стены сегодня пригодятся". Я не понял, какие стены он имеет в виду, но помолчал. Когда подняли шофар, зал наполнился тем смешным и страшным ожиданием, которое бывает у ребёнка перед грозой. Трубящий приложил к губам рог, и из него вышел первый длинный звук, не столько звук, сколько дыхание того, кто был до нас.
Ткиа - будто кто-то расправил простыню над целым миром. Шеварим - три вздоха, которые мы не позволяли себе весь год. Труа - как если бы мелкие камешки изнутри ударили по нашей груди. Я не знаю, как это описать правильно. В какой-то момент мне показалось, что стены синагоги - не штукатурка и кирпич, а мои привычки, мои "я всегда так делаю" и "так меня учили". Они заскрипели. Шофар ударил ещё, и из трещин потянуло холодком. Я услышал шёпот возле себя: "Так и написано у одного праведника - шофар разбивает стены, скрывающие Царство". Я не увидел, кто шептал, но запомнил.
После молитвы ребе сказал коротко: "Видели?" Никто не отвечал. У кого голос найдётся, когда стены рушатся.
"Теперь держите, - добавил он, - десять дней". И мы держали. Рав Элимелех, из тех, кто умел подбирать слова к сердцу, писал, что в эти дни вдохновение близко, как хлеб к столу. Мы и правда ходили, как будто свет усилен на ступень, но не бьёт в глаза. Утром псалмы, вечером селахот, между ними работа и мелкие заботы - а в середине всего, на нитке, всё тот же звук шофара, вытянутый на дни, как тонкая нить, которая не рвётся.
В Йом Кипур не нужно говорить много. Там и так всё ясно. Каждый знает, где ему стоять и что просить. Целый день мы стояли, как люди, которые наконец перестали делать вид. При неила я вдруг понял, что ничего не сказал. Но это не было пустотой; скорее, когда слова на своём месте, они не бегут впереди тебя.
На другой день мы строили сукку. Я люблю эту работу: ясная, простая, с меркой и законом. Вот стена достаточной высоты, вот щели правильной ширины, вот схах - не из железа и не из того, что принимает нечистоту, а из ветвей, которые были живыми вчера. Ребе ходил между нами, подталкивал то эту ветку, то ту мысль.
"Видите ли, - сказал он, - есть такие, которые думают, что сукка - это вклад в копилку заслуг. А есть - кто знает, что это перенос высших миров в свой двор. Один старый праведник учил: материалы сукки - это святые имена. Не потому что мы так решили, а потому что мы так смотрим".
Мы смотрели. Я не скажу, что увидел имена на стенах - я не из тех, кто видит. Но как только мы закрыли крышу, и через схах легла тень, я почувствовал её - не как на улице, где тень от облака бежит, а как тень от матери, которая стоит рядом и не трогает тебя руками. Сидишь, ешь, говоришь - а она есть. Тепло и легко. Понял я тогда, что правы те, кто говорили о "переходном пространстве" - слово-то городское, но мысль - наша: сукка держит огонь Йом Кипура, только не обжигает, чтобы мы могли сидеть в нём день за днём.
У нас гостил хасид из Карлина. Он устроился в сукке так, будто это кровать после долгой дороги. "Я не выйду отсюда семь дней", - сказал. Ребе улыбнулся. "Есть и такие, - сказал он, - и хорошо. Есть и другие. Один из праведников учил: кто освобождён от сукки и огорчён этим, на того всё равно падает её тень. И если кто сидит в тени святости - где бы он ни был - это его сукка". Карлинер моргнул, ничего не ответил. А я на третий день простудился и лежал дома, возле окна. Смотрел, как ветер двигает куст у забора, и повторял шёпотом благословение на сидение в сукке. И честно скажу: тень пришла сама. Не от дерева и не от крыши, а от того, что на сердце стало так, как бывает в сукке, когда не думаешь, где ты.
В одну из ночей, под конец праздника, ребе собрал нас на пение. Никто не разделял, где трапеза, где молитва. Он не говорил хитроумных слов. Сидел спокойно, иногда закрывал глаза, и казалось, что кто-то поднимает нас, как людей подбирают на телегу по дороге - без усилия, без заботы о ногах. "Шмини Ацерет - это когда Он задерживает нас, - сказал ребе, - и мы задерживаемся без труда". Потом добавил совсем тихо: "Праведники в этот день легко поднимают души, как дети поднимают камешки. Не потому что мы сильные, а потому что нас просят остаться ещё немного".
Мы остались. Утром пошёл дождь. Мы стояли под навесом и смеялись; кто-то решил, что начались "гешамим", кто-то напомнил, что пока ещё благословение на дождь не меняли. И в этой разговорной, обыденной радости я вдруг почувствовал, как всё - шофар, десять дней, белые одежды, сукка - всё это складывается в один дыхательный цикл, как у хорошего хазана: вдох - выдох - пауза - снова вдох. И что не обязательно быть всё время в одном положении, чтобы быть верным делу.
В тот же день ко мне подошёл мой сосед, мудрец из тех, кто не любит слов "транс" и "видение". "Ну что, - сказал он, - всё это у вас - для чего? Чтобы забыть про заповеди и заниматься своими чувствами?" Я не обиделся. Я и сам когда-то думал так.
"Как раз наоборот, - ответил я, - все эти вещи держатся на заповедях, как сукка держится на столбах. Если столбов нет - это не тень, а иллюзия. Если столбы есть - можно и стены убрать на минуту, и огонь всё равно не погаснет". Он кивнул, не потому что согласился, а потому что был воспитанный. И всё-таки вечером я увидел его в нашей сукке, он сидел тихо и гладил ладонью стол, как будто вспоминал дерево в нём.
На исходе праздников мы вернулись к обычной жизни. Разобрали сукку, связки веток положили к сараю - на будущий год. Шофар убрали в коробку. Синагога снова стала синагогой для будней. И всё же что-то осталось в воздухе. Когда я проходил по улице, мне казалось, что на углах домов чуть виден след от букв, как на старых вывесках, которые сняли, а краска проступает под солнцем. Я думал о словах одного учёного, который любит связывать наше дело с новыми знаниями: что шофар - это инструмент, разрушающий иллюзии; что сукка - переходное пространство; что она продлевает интенсивность святого дня на неделю. Всё верно, но у нас это не теория. У нас это хлеб и вода.
И ещё: я понял, почему ребе так настаивал на Рош ха-Шана. Это ведь не только начало. Это удар по стенам. Если стены не разбить - некуда принести сукку. Не на что тень положить. Можно, конечно, и без этого - многие живут и так. Но мы, видно, привыкли сначала слушать, потом стоять, потом сидеть. Такой наш порядок.
Прошли месяцы. Когда снова пришёл Шаббат, я заметил странную вещь: глаза сами искали следы того света, который мы видели в праздники. В каждом деревянном столе мне представлялась старая доска из нашей сукки, в каждом голосе - отголосок шофара, в каждом споре - трещины от того первого звука. Я не рассказывал об этом никому, потому что не хотел, чтобы смеялись. И всё же однажды ребе сам сказал: "Не думайте, что всё ушло. Кто сидел в тени - тот её носит. Она не мешает работать, она помогает. Главное - держите столбы".
Зимой мы собрались на урок. Ребе открыл книгу и прочитал пословицу: "Грех ради чистоты больше заповеди ради выгоды". Он помолчал и объяснил так, что мы вздохнули с облегчением: не переходи границы, только не путай страх и любовь. И я подумал про ту женщину, что часто приходит к нам за советом, и про соседа, который слишком строг к себе; и понял: наши ребе не разрушают закон, они очищают его от дурной памяти.
Вечером я взял в руки тот самый шофар, который лежал на полке в бейт-мидраше. Приложил к губам, не трубил, просто ощутил его тяжесть. И в этой тяжести было всё, что нужно: деревня, стадо, руки человека, который минуту назад резал хлеб; и где-то в глубине - тот звук, который мы снова услышим, когда придёт время.
"Рош ха-Шана - это всё дело", - сказал я вслух. И подумал: а сукка - это дом, в котором можно удержать дыхание, пока не настанет другой день. А Шмини Ацерет - это когда нас просят остаться, и мы остаёмся без труда. И весь наш год - это дорога между этими домами, где стены строят, рушат и снова строят, чтобы было куда приходить.