Море не измеряет время часами и днями. Виктор понял это за двадцать три года у огня на мысе Гелиос: волны приходят и уходят по своему ритму, равнодушные к человеческим расписаниям. Луч маяка разрезает ночь с механической точностью, а Виктор несёт свою вахту ниже - ту, что замечает, когда у самого времени появляется едва слышная дрожь.
На третью ночь после осеннего равноденствия дрожь стала толчком. Виктор только что закончил запись в журнале, когда в фонарной комнате огонь дёрнулся - не от ветра и не от сбоя, а так, словно время само икнуло. Он взлетел по винтовой лестнице через ступень, и наверху увидел: луч исчез. Вместо него в линзе стояло нечто ярче - и страннее, переливающееся такими цветами, каких он не видел с детства, когда летом разглядывал масляные разводы в лужах.
- Не может быть, - пробормотал он, проверяя топливную магистраль.
Всё работало идеально. Никаких утечек, никаких перегревов, никакой ошибки автоматики. Но свет продолжал свой невозможный танец - не вращался, как положено, а будто слушал что-то внутри себя.
- Невозможное - это просто непривычное, - сказал голос из тёмного угла.
Виктор обернулся медленно. У стены стояла пожилая женщина, укутанная в шаль с узором, похожим на созвездия. Лицо у неё было спокойное - такое спокойствие бывает у людей, которые видели слишком много человеческой суеты и уже не спорят с ней.
- Вам нельзя здесь быть, - сказал Виктор автоматически, хотя к островному причалу не подходила ни одна лодка уже несколько недель. - Переправа в такую погоду опасна.
- Переправа всегда опасна, - ответила она. - Потому так немногие переходят её дважды.
Она шагнула в свет - в его свет, хотя теперь этот свет, кажется, уже не принадлежал ему одному. У неё были глаза, от которых у Виктора перехватило дыхание. Не "сверхъестественные" - нет. Скорее такие, каким бывает океан в редкие ясные утра, когда с обрыва видно до самой границы, где море становится началом.
- Меня зовут Таисия, - сказала она. - Я пришла попросить об услуге.
Виктор сжал перила так, что побелели пальцы.
- Я не оказываю услуг незнакомцам, которые неожиданно возникают в запертых помещениях.
- Запертых? - она улыбнулась почти ласково. - Здесь нет замков, которые имеют значение. Посмотри.
Она кивнула на дверь за своей спиной. Тяжёлый железный засов был задвинут - Виктор это точно помнил. Но дверь стояла приоткрытой, и за щелью была не лестница, а ночное небо, густое от незнакомых звёзд.
Виктор моргнул - и дверь оказалась закрыта, как прежде. Засов был на месте.
- Здесь тонкое время, - сказала Таисия. - Как старая бумага. Рвётся легко.
Он должен был испугаться. Должен был схватить её за локоть, вывести вниз, потребовать объяснений. Вместо этого он услышал собственный голос:
- Что вам нужно?
- Чтобы ты вспомнил то, что забыл, - сказала она. - Про седьмую гармонику.
Виктор нахмурился.
- Я когда-то был музыкантом. До моря. Но это была другая жизнь.
- Правда? - голос Таисии стал мягче. - Музыка нас не бросает. Это мы бросаем её. Седьмая гармоника связывает всё: приливы, сердцебиения, свет звёзд. Ты понимал это.
Она подошла к линзе, не касаясь стекла, словно боялась оставить отпечаток на самом воздухе.
- Когда люди смотрят на этот свет с кораблей, они видят не только безопасность. Они видят возможность. Поэтому я пришла именно к тебе. Ты ещё веришь в возможность.
Виктор вспомнил дочь - она жила на материке, далеко, с мужчиной, которого Виктор не видел ни разу. Письма приходили всё реже, и каждое было короче предыдущего. В его домике стояло пианино; крышка давно не поднималась, как будто внутри был не инструмент, а чужая жизнь, которую легче не трогать.
- Почему сейчас? - спросил он.
Таисия улыбнулась - и в этой улыбке было терпение, отмеренное веками.
- Потому что время сходится. Как приливы у входа в гавань. Через три дня, в тот миг, когда рассвет коснётся восточного хребта острова, откроются двери, которые не открывались три тысячи лет. Нужен кто-то, кто понимает точность и умеет не стыдиться удивления. Кто-то, кто сможет стоять на пороге.
Виктор взглянул на странный свет - потом на журнал.
- У меня обязанности. Судоходные полосы...
- Будут безопаснее из-за того, что ты сделаешь, - спокойно закончила Таисия. - Седьмая гармоника - это не только музыка. Это частота, на которой звучит правда. А правда - единственный навигационный прибор, который не врёт.
Он должен был отказаться. Он был практичным человеком: гайки, лампы, графики проверки, ветер, который надо предугадывать по звуку. Но Таисия тихо пропела одну чистую ноту - и луч маяка вздрогнул в ответ, как сердце, которое вдруг узнало свой ритм.
Нота повисла в воздухе и вошла в кость - без боли, без давления, как будто там всегда было место именно для неё.
- Что мне делать? - услышал Виктор себя.
- Вспомнить, - сказала Таисия. - Когда придёт время - вспомнить то, что ты уже знаешь. Остальное придёт само.
И её не стало.
Луч снова стал обычным: белым, ровным, послушным. Машина вернулась к своему режиму, как будто ничего не случилось.
Виктор спустился вниз медленно. Каждый шаг давался тяжело, как если бы он нёс не тело, а годы. В домике он поднял крышку пианино - впервые за десять лет. Клавиши были пыльные, но целые. Он положил пальцы и закрыл глаза.
Он не знал, что играл в ту ночь. Музыка не "рождалась" из него - она проходила через него так же неизбежно, как море проходит через пролив. Когда наступил рассвет, он понял: что-то сдвинулось. Не в мире - в том месте, где мир встречается с человеком.
Два следующих дня прошли как будто в тумане. Виктор делал обычные дела с необычной внимательностью. Полировал линзу до тех пор, пока на ней не исчезло его отражение и не осталось только стекло. Проверял запас топлива. Обходил остров по периметру, чувствуя под подошвами древний камень. Написал дочери три письма - запечатал, но не подписал адрес.
На третье утро он вышел на восточный хребет, когда небо ещё было серым. Он не знал, чего ждёт: двери, вспышки, знака. Он увидел то, что видел тысячу раз: свет касается воды и превращает её в жидкое золото.
А потом услышал: одну чистую ноту, принесённую ветром. Седьмую гармонику.
Не думая, он ответил ей голосом - хриплым, непривычным, но правильным. И воздух перед ним дрогнул - не от жара и не от влажности, а как будто от самой возможности.
Сквозь дрожь проступил берег - чужой и знакомый одновременно: словно его остров, только раньше, до того, как море взяло своё. Там стояла Таисия. Она улыбалась.
Виктор почти сделал шаг - и остановился. Не из страха: из ясности, которая приходит мгновенно и не требует слов. Ему достаточно было увидеть.
Дрожь исчезла. Утро стало обычным.
Виктор вернулся к маяку. Луч держался ровно. В журнале он аккуратно вывел: "Рассвет ясный. Море спокойно. Свет держится ровно".
Запись была точной. И совершенно недостаточной.
Некоторые истины не выдерживают протокола. Они живут в той самой гармонике, которая связывает всё.
Когда Виктор готовил обед, он заметил на горизонте не корабль, а маленькую лодку - слишком маленькую для коммерции, слишком упрямую для случайности. Он поднял бинокль. У руля была фигура. Виктор опустил бинокль, и руки у него дрогнули.
Луч маяка будет светить ночью, как всегда. Но Виктор уже знал: изменилось не время - изменилось понимание времени. Как музыка, которую наконец услышали после долгого молчания.
Он достал вторую тарелку и поставил рядом с первой.
* * *
Примечание: "harmonic seventh" (гармоническая/натуральная септима) описывается как интервал с отношением частот 7:4.