Когда Павел Сергеевич впервые увидел Маркуса Холта, он подумал: вот человек, который не знает, что такое сомнение. Американец спустился с вертолёта в джинсах и потёртой рубашке, бросил рюкзак наземь и сразу - без паузы, без попытки оглядеться - направился к административному зданию. Шёл он так, словно не замечал ни хмурого неба над Якутией, ни морозного ветра, пробиравшего до костей, ни молчаливых вахтовиков, провожавших его взглядами.
Павел Сергеевич стоял на крыльце конторы, наблюдая. Он руководил этим геологическим участком двадцать три года - с той поры, когда ещё был Советский Союз, когда работа здесь считалась подвигом, а не наказанием. Теперь же, в девяностые, после всех потрясений, на такие окраины ехали либо те, кому некуда деваться, либо странные одиночки вроде этого американца, приехавшего по какой-то программе обмена.
- Мистер Холт? - спросил Павел Сергеевич по-русски, хотя знал английский достаточно прилично.
- Маркус, - коротко ответил американец, протягивая руку. - Я здесь работать.
Русский был корявый, но уверенный. Павел Сергеевич пожал протянутую руку - крепкую, сухую - и почувствовал что-то неприятное. Не в рукопожатии - в человеке. Маркус смотрел мимо него, сквозь него, словно Павел Сергеевич был не живым собеседником, а просто препятствием на пути к цели.
Павел Сергеевич принадлежал к поколению интеллигенции, которое верило в культуру как в последний бастион против социального хаоса. Он был геологом по образованию, но по духу - гуманитарием. В его вагончике стояли полки с книгами: Чехов, Бунин, Пастернак. Вечерами он слушал Шуберта на старом катушечном магнитофоне. Он переодевался к ужину - не в смокинг, конечно, но в чистую рубашку, выглаженные брюки, и это было его способом оставаться человеком посреди этой суровой, безлюдной земли.
Маркус же носил одно и то же: джинсы, рубашку, старые ботинки. Он ел из консервной банки, не подогревая. Он спал по четыре часа в сутки. И он работал с такой яростной целеустремлённостью, что другие геологи - усталые, пьющие, сломленные российской действительностью мужики - смотрели на него с подозрением.
- Зачем он сюда приехал? - спросил однажды Игорь, заместитель Павла Сергеевича, бывший подводник, человек грубоватый, но надёжный.
- Наука, - ответил Павел Сергеевич неопределённо.
- Наука, - усмехнулся Игорь. - Американцы сюда за наукой ездят. Ага, конечно.
Но Павел Сергеевич не был уверен. Маркус действительно делал замеры, брал пробы, отправлял их куда-то на анализ. Но в том, как он это делал, было что-то механическое, лишённое страсти. Он не любил эту работу. Он её исполнял, как солдат исполняет приказ.
А по вечерам Маркус сидел один в своём вагончике, и свет там горел до трёх, до четырёх утра. Павел Сергеевич однажды проходил мимо и увидел в окно: американец сидел за столом, согнувшись над чем-то, и плечи его были напряжены так, словно он нёс на них невидимую тяжесть.
Конфликт начался из-за якута по имени Алексей. Молодой парень, лет двадцати, работал на участке разнорабочим. Хороший человек, тихий, надёжный. Но однажды Маркус обвинил его в краже - пропали какие-то инструменты. Алексей всё отрицал, но Маркус был непреклонен: уволить, и точка.
Павел Сергеевич вызвал американца к себе.
- Маркус, доказательств нет. Алексей работает здесь два года, никаких проблем.
- Он украл. Я знаю.
- Откуда?
- Я просто знаю.
Вот эта самоуверенность - она кольнула Павла Сергеевича, как игла. Он смотрел на американца и думал: какого чёрта этот человек воображает? Что он здесь - хозяин? Что ему позволено судить и выносить приговоры?
- Я не уволю Алексея, - сказал он твёрдо.
- Тогда я напишу жалобу.
- Пишите.
Маркус написал. Павел Сергеевич ответил. Завязалась бюрократическая перепалка, в которой обе стороны оказались правы и неправы одновременно. Но отношения были испорчены окончательно.
Теперь они общались только по необходимости, записками, через третьих лиц. Павел Сергеевич каждый вечер переодевался к ужину, слушал Шуберта, читал Чехова - и это было его протестом против американской грубости, против этого напора, этой варварской уверенности в собственной правоте.
А Маркус продолжал работать, спать по четыре часа и сидеть по ночам над чем-то, чего никто не видел.
Однажды ночью Игорь пришёл к Павлу Сергеевичу. Было поздно, за окном выла метель, и лицо Игоря было серьёзным.
- Паша, - сказал он, - нам надо поговорить про американца.
- Что случилось?
- Алексей сказал мне странную вещь. Говорит, что Маркус каждую ночь куда-то уходит. В тундру. Один. Алексей видел следы.
Павел Сергеевич нахмурился.
- Может, просто гуляет.
- В минус сорок? Ночью?
Они посмотрели друг на друга. Потом Игорь добавил:
- Алексей ещё сказал... что Маркус не тот, кем кажется. Что с ним что-то не так. Якуты, знаешь, они чувствуют такие вещи.
Павел Сергеевич хотел было рассмеяться, но не смог. Потому что он и сам чувствовал. Что-то в Маркусе было... неправильное. Как будто он что-то скрывал.
- Что ты предлагаешь?
- Проследить за ним.
- Зачем?
- Чтобы знать.
Они пошли вдвоём - Павел Сергеевич и Игорь. В ту ночь мороз был особенно лютым, звёзды горели так ярко, что казалось, до них можно дотянуться рукой. Они дождались, когда Маркус выйдет из вагончика, и пошли за ним следом, держась на расстоянии.
Американец шёл уверенно, без фонаря, словно видел в темноте. Он шёл долго, минут сорок, пока не остановился посреди замёрзшего озера. Там он встал, запрокинул голову к небу и замер.
Павел Сергеевич и Игорь спрятались за снежным наносом и смотрели.
Маркус стоял так, не шевелясь, минут пятнадцать. Потом опустился на колени. Потом - Павел Сергеевич не поверил своим глазам - лёг на лёд. Распростёрся, раскинув руки, и лежал так, неподвижно, как мёртвый.
- Господи, - прошептал Игорь, - он замёрзнет.
Они бросились к нему. Павел Сергеевич схватил американца за плечо, попытался поднять - но Маркус резко обернулся, и в глазах его было такое выражение, что Павел Сергеевич отшатнулся.
- Уходите, - сказал Маркус по-русски. Голос был ровный, холодный.
- Ты замёрзнешь, - сказал Павел Сергеевич.
- Уходите.
- Маркус, что ты делаешь?
Американец посмотрел на него долго, очень долго. Потом сказал:
- Я пытаюсь почувствовать.
- Что?
- Что-нибудь.
На следующий день Павел Сергеевич пришёл к нему в вагончик. Маркус сидел за столом, перед ним лежала раскрытая тетрадь. Павел Сергеевич увидел строчки на английском, исписанные мелким, нервным почерком.
- Ты болен? - спросил он.
- Нет.
- Тогда что с тобой?
Маркус молчал. Потом закрыл тетрадь.
- Я был на войне, - сказал он. - Ирак. Девяносто первый. Я был солдатом. Видел вещи. Делал вещи.
Павел Сергеевич сел на койку.
- И что?
- И с тех пор я ничего не чувствую. Совсем. Ни боли, ни радости, ни страха. Ничего. Я приехал сюда, потому что думал: может, холод меня разбудит. Может, это место...
Он не закончил. Павел Сергеевич смотрел на него и впервые увидел не врага, не чужака, а человека. Изломанного, потерянного человека, который пытается найти себя в этой ледяной пустоте, потому что внутри у него такая же пустота.
- Я не хотел обидеть Алексея, - сказал Маркус. - Я просто... не умею больше вести себя нормально. Не знаю, как. Всё, что я делаю, получается неправильно.
Павел Сергеевич молчал. Потом сказал:
- Почему ты не рассказал раньше?
- Кому рассказывать? - Маркус усмехнулся горько. - Ты меня ненавидел. Все меня ненавидели.
- Потому что ты вёл себя как...
- Как робот. Я знаю. Но это единственное, что я умею. Я забыл, как быть живым.
В ту ночь Павел Сергеевич не спал. Он сидел у окна, смотрел на звёзды и думал о том, что есть границы, которые проходят не по земле, а по человеческим душам. Что есть войны, которые не заканчиваются с последним выстрелом. Что есть люди, которые возвращаются домой, но остаются там, на той стороне, навсегда.
Маркус уехал через неделю. Павел Сергеевич проводил его до вертолётной площадки. Они попрощались коротко, без лишних слов.
- Ты найдёшь то, что ищешь, - сказал Павел Сергеевич.
- Я не уверен, что оно существует, - ответил Маркус.
Вертолёт поднялся в небо, стал точкой, растворился. Павел Сергеевич стоял на промёрзшей земле и думал о том, что они оба - он и американец - были изгнанниками. Один изгнан из мира, в котором родился, потому что этот мир рухнул. Другой - из самого себя, потому что война сожгла в нём что-то, без чего человек перестаёт быть человеком.
И что империя - это не только страна с границами. Это ещё и то, что мы строим внутри себя: правила, убеждения, способы быть. И когда эта внутренняя империя рушится - от войны, от травмы, от столкновения с чужим - мы оказываемся на окраине самих себя. И не знаем, как оттуда вернуться.
Много лет спустя Павел Сергеевич узнал, что Маркус Холт покончил с собой. Застрелился в своём доме в Монтане. Никакой записки не оставил.
Павел Сергеевич сидел в своей московской квартире - он давно уже не работал на Севере, вышел на пенсию - и думал о том, что некоторые битвы невозможно выиграть. Что некоторые люди обречены блуждать по границам, между жизнью и смертью, между чувством и пустотой, и никто не может им помочь.
Он встал, налил себе виски, поднял стакан.
- За тебя, Маркус, - сказал он тихо. - Ты был на окраине империи. Мы оба были.
За окном шумела Москва, огромная, равнодушная. Но Павел Сергеевич видел перед собой не её огни, а звёзды над якутской тундрой, такие яркие, что казалось - протяни руку, и коснёшься вечности.
И он думал о том, что цивилизация - это тонкая плёнка. Что под ней - хаос, холод, бесконечность. И что некоторые люди проваливаются сквозь эту плёнку и падают, падают без конца, туда, где нет ни границ, ни империй, ни самих себя.
А мы, оставшиеся, можем только стоять на краю и смотреть им вслед.