Дюрталь смотрел в окно мансарды на Париж. Ноябрь висел над городом плотной вуалью тумана, сквозь которую едва проступали очертания крыш, труб, шпилей - весь этот нелепый театр архитектуры, притворяющийся твёрдым, когда на деле всё растворяется, всё уходит в какую-то изначальную влагу, из которой, вероятно, и возникло когда-то.
Он писал о Средневековье уже третий год. Вернее, пытался писать. Чистая бумага лежала на столе, и Дюрталь понимал, что не может продолжать, потому что нащупал нечто такое, что требовало не описания, а - он не знал, как это назвать.
Жиль де Рэ стоял перед ним, как прореха в самой ткани времени. Маршал Франции, соратник Жанны д'Арк, человек безумной храбрости и безумной учёности, алхимик, эстет, убийца детей. Массовый убийца. Дюрталь прочёл всё, что можно было прочесть - протоколы процесса, свидетельства, хроники, - и с каждой страницей чувствовал, как что-то в нём самом начинает крениться, словно корабль, который накренился так сильно, что уже непонятно, выровняется ли.
Не сами злодеяния смущали его - хотя они были чудовищны до невозможности, до того абсурдны в своей методичности, что казались выдумкой больного ума. Нет. Смущало то, что Жиль де Рэ оставался религиозным человеком. Он не отрёкся. Он совершал свои преступления и ходил к мессе. Он плакал над распятием и резал горло детям в той же башне, где хранились церковные облачения невероятной красоты, которые он заказывал у лучших мастеров. Он пел в хоре. У него был божественный голос, писали современники. Божественный.
Дюрталь откинулся на спинку стула и закурил. Табак был крепкий, турецкий, и дым повис в воздухе, как ещё одна завеса между ним и миром. Он думал: современность невыносима именно своей плоскостью. Всё объяснено, всё разложено по полочкам. Преступник? - дефект развития, дурная наследственность, социальные условия. Вот вам Ломброзо, вот вам криминальная антропология, измерьте череп, взвесьте мозг, и всё станет ясно. Но ничего не станет ясно. Потому что Жиль де Рэ не укладывался ни в какие измерения.
Он был бездной. И бездна эта была не где-то снаружи, в тёмных подвалах замка Тиффож, а внутри самой природы человека, внутри той же культуры, которая родила готические соборы и схоластику, куртуазную поэзию и рыцарские романы. Зло не пришло извне. Оно произросло из самого сердца христианской цивилизации, как какой-то чудовищный цветок, питающийся теми же соками, что и лилии на алтаре.
Стук в дверь вырвал его из размышлений. Дюрталь поморщился - гости были ему противны, но это оказался не гость, а письмо. Консьержка поднялась сама, что было странно, потому что обычно она просто оставляла почту внизу. Он взял конверт, тяжёлый, из дорогой бумаги, цвета слоновой кости. Почерк был старомодный, с виньетками. Вскрыл.
"Господин Дюрталь, мне стало известно о Вашем интересе к вопросам, которые современная наука предпочитает обходить молчанием. Если Вы действительно хотите понять природу того, что скрывается за фасадом респектабельности нашего века, я мог бы быть Вам полезен. Среда, полночь, капелла Сен-Сюльпис, боковой вход со стороны rue Palatine. Приходите один. Доктор Йоханнес".
Дюрталь перечитал письмо трижды. Нелепость. Мистификация. Какой-то шутник, начитавшийся Барбэ д'Оревильи. И всё же - упоминание о "вопросах, которые наука обходит молчанием". Именно об этом он писал в последних главах, которые так и не были опубликованы. Как этот Йоханнес мог знать?
Два дня он колебался. Потом, в среду вечером, надел пальто и вышел. Ночь была влажная, туман сгущался так, что фонари превращались в мутные ореолы, и Париж казался городом призраков. Дюрталь шёл медленно, чувствуя, как что-то в нём сопротивляется - не страх, нет, а какое-то предчувствие, что за этой дверью, куда он направляется, начинается другой мир, где правила здравого смысла перестают работать.
Капелла Сен-Сюльпис высилась массивом камня, и боковой вход был почти незаметен, спрятан в тени колоннады. Дюрталь толкнул дверь - она поддалась беззвучно, словно её недавно смазали. Внутри было темно, только где-то в глубине мерцали свечи. Он двинулся на их свет.
Человек, стоявший у алтаря, был высок и худ, с лицом аскета или наркомана - впалые щёки, огромные глаза, руки длинные, почти пугающе длинные. Он был одет во всё чёрное, и когда повернулся, Дюрталь увидел, что одежда эта странного покроя, словно сшитая по моде прошлого века, но не из желания следовать моде, а из какого-то упрямого отказа признавать время.
- Вы пришли, - сказал человек, и голос его был удивительно мягок. - Я не был уверен. Люди вашего склада обычно боятся смешного больше, чем опасности.
- Кто вы? - спросил Дюрталь, и слова прозвучали резче, чем он хотел.
- Имя не важно. Йоханнес - такое же, как любое другое. Я изучаю традицию. Древнюю традицию, которая существовала до того, как церковь завоевала Европу, и продолжала существовать после, только в тени, в зазорах, в тех местах, куда не проникал свет витражей.
Он говорил по-французски почти без акцента, но с какой-то странной расстановкой слов, словно думал на другом языке и переводил.
- Вы пишете о Жиле де Рэ, - продолжал он. - И вы чувствуете, что здесь есть нечто большее, чем просто история одного безумца. Вы правы. Жиль де Рэ был посвящённым. Неудачным посвящённым, надо сказать, - он не выдержал. Но он прикоснулся к чему-то настоящему.
- К чему? - Дюрталь чувствовал, как его раздражение смешивается с любопытством.
- К бездне. - Йоханнес улыбнулся, и в этой улыбке было что-то почти детское. - Видите ли, господин Дюрталь, церковь учит нас, что зло - это отсутствие добра. Privatio boni, как говорил Августин. Тень, падающая от света. Но это ложь. Удобная ложь, позволяющая спать спокойно. Зло субстанциально. Оно реально. Более того - оно обладает своей собственной метафизикой, своими иерархиями, своим гнозисом.
Он повернулся к алтарю, и Дюрталь увидел, что на нём лежит книга - огромный фолиант в потрескавшемся переплёте.
- Жиль де Рэ искал философский камень. Он думал, что через кровь детей, через их невинность, он сможет создать золото. Но алхимия - это всегда больше, чем химия. Он искал трансмутации себя самого. И он нашёл её. Только не ту, что ожидал.
- Это бред, - сказал Дюрталь, но голос его звучал неуверенно.
- Конечно, - согласился Йоханнес. - С точки зрения вашего века. Но ваш век слеп. Он закрыл глаза на половину реальности. Он решил, что достаточно электричества и железных дорог, чтобы изгнать демонов. Но демоны не изгнаны. Они просто переоделись. Они носят фраки и цилиндры, они заседают в парламентах, они строят колониальные империи и называют это прогрессом. Жиль де Рэ, по крайней мере, был честен. Он смотрел своей бездне в лицо.
Дюрталь подошёл ближе. Книга на алтаре была раскрыта, и он увидел иллюминированную страницу - рисунок, изображающий какую-то башню, окружённую языками пламени, а в самом верху башни - фигура человека, распростёртого в странной позе, словно одновременно распятого и танцующего.
- Что это?
- Гримуар пятнадцатого века. Один из тех, что приписывают самому Жилю, хотя это, вероятно, неточно. Но человек, кто бы он ни был, знал. Видите символ внизу страницы?
Дюрталь всмотрелся. Под башней был нарисован глаз - огромный, непропорциональный, и внутри зрачка - ещё один глаз, и ещё, уходящие в бесконечность.
- Это называется Вертиго, - пояснил Йоханнес. - Головокружение от созерцания. Когда смотришь слишком долго в пропасть, пропасть становится зеркалом. И тогда понимаешь: там, внизу, - это ты сам. Не искажённый, не ложный ты, а настоящий. Тот, кого ты прячешь под всеми этими слоями цивилизованности, морали, приличий.
Дюрталь почувствовал тошноту. Странную, физическую тошноту, словно пол под ногами качнулся.
- Зачем вы показываете мне это?
- Потому что вы ищете. И потому что есть вещи, которые нельзя найти в архивах. Вы хотите написать о Жиле де Рэ? Тогда вы должны понять его путь изнутри. Вы должны спуститься туда, куда спускался он. Не физически - замок Тиффож давно разрушен. Но существуют другие башни. Внутренние.
Он закрыл книгу.
- Через неделю, в полночь, я проведу мессу. Не здесь - в другом месте. Если вы хотите увидеть, что такое настоящая инверсия, настоящий переворот всех ценностей - приходите. Адрес я пришлю.
- Чёрную мессу? - Дюрталь произнёс это с усмешкой, но усмешка вышла деревянной.
- Называйте как хотите. Суть не в названии. Суть в том, что некоторые люди поняли: христианство породило свою собственную тень. И эта тень - не менее священна. Она просто священна наоборот. Она требует тех же обрядов, тех же жертв, но направленных вниз, а не вверх.
Дюрталь вышел из капеллы, едва соображая. Туман стал ещё гуще, и Париж исчез совсем - только фонари висели в пустоте, как светляки в небытии. Он шёл, не разбирая дороги, и думал: это абсурд, это театр, это какой-то декадентский маскарад. Но в глубине, в самой глубине, где-то под слоями рассудка, шевелилось что-то другое - жадное, любопытное желание узнать.
Письмо пришло ровно через неделю. Адрес - где-то на окраине, за Монмартром, район, о котором Дюрталь почти ничего не знал. Он мог не пойти. Должен был не пойти. Но вечером, когда стемнело, он уже стоял у себя в прихожей, натягивая пальто.
Дом оказался полуразрушенным особняком - когда-то богатым, теперь заброшенным, с выбитыми окнами и стенами, поросшими плющом. Дверь была приоткрыта. Дюрталь вошёл.
Внутри горели свечи, десятки свечей, но свет их был странный, какой-то мертвенный. И люди - десять, может, двенадцать человек, все в чёрном, лица скрыты капюшонами. Йоханнес стоял перед импровизированным алтарём, на котором лежало распятие - перевёрнутое.
Дюрталь хотел уйти. Но ноги не двигались. Он смотрел, как Йоханнес поднимает чашу - и начинается служба. Всё было как в обычной мессе, только слова произносились задом наперёд, или искажались, или заменялись другими - именами, которые Дюрталь не узнавал, гортанными, первобытными.
А потом была кровь. Настоящая кровь - откуда, Дюрталь не понял, не хотел понимать, - и женщина, нагая, легла на алтарь, и месса продолжалась на её теле, и всё это было так отвратительно, так непристойно, что Дюрталь почувствовал, как что-то в нём ломается - или раскрывается.
Потому что в этом был смысл. Чудовищный, неприемлемый, но - смысл. Все эти люди, стоявшие здесь, они знали то, чего не знал благополучный Париж наверху. Они знали, что порядок - выдумка. Что цивилизация - тонкая плёнка над пропастью. Что в каждом человеке сидит Жиль де Рэ, и единственное различие - в том, выпустишь ли ты его наружу или нет.
Дюрталь бежал. Выскочил на улицу, на холодный воздух, и бежал, спотыкаясь, до тех пор, пока не рухнул на какую-то лавочку. Рассвет был ещё далеко, и он сидел, дрожа, и понимал: он увидел бездну. И она посмотрела на него в ответ.
Несколько дней он не выходил из дома. Сидел у окна, курил, смотрел на город, который теперь казался декорацией - картонным макетом, за которым ничего нет, или есть нечто такое, о чём лучше не думать. Рукопись о Жиле де Рэ лежала на столе, и он не мог к ней прикоснуться. Каждый раз, когда пытался, буквы начинали плыть перед глазами, складываться в другие слова, не те, что он писал.
Йоханнес не давал о себе знать. Дюрталь даже начал думать, что всё это было галлюцинацией - результатом переутомления, слишком долгого погружения в материалы процесса, в эти бесконечные протоколы, где священники с методичностью нотариусов записывали признания Жиля: сколько детей, каким способом, в какой башне, какие молитвы он читал после. Может, его собственный разум не выдержал и создал этот театр - доктора Йоханнеса, чёрную мессу, весь этот декадентский вздор.
Но в субботу утром пришла посылка. Небольшая, завёрнутая в коричневую бумагу. Внутри была книга - не та, которую он видел на алтаре в Сен-Сюльпис, а другая, тоньше, в простом сафьяновом переплёте без всяких украшений. И письмо.
"Вы испугались. Это естественно. Человек, который впервые смотрит на солнце, тоже зажмуривает глаза. Но Вы вернётесь. Потому что теперь Вы знаете, что есть нечто реальное за всеми этими книгами, которые Вы читаете. Эта книга поможет Вам понять. Она была написана священником - отступником, если угодно, - но человеком, который прошёл весь путь. От алтаря до бездны. И нашёл там Бога. Другого Бога. Йоханнес".
Дюрталь открыл книгу. Почерк был мелкий, старательный, чернила выцвели до коричневого. Латынь вперемешку с французским. Он начал читать.
"...и я понял, что всё учение Церкви построено на лжи не потому, что оно ложно в деталях, а потому что оно ложно в самой своей основе. Оно утверждает, что Бог есть Любовь. Но какая любовь создала этот мир? Мир, где ребёнок рождается, чтобы умереть в муках от чумы? Где невинные страдают, а злодеи процветают? Где сама природа - это бесконечная резня, где каждое существо питается другим, где жизнь возможна только через смерть?
Нет. Если Бог есть, то это не Бог любви. Это Бог жестокости. Бог, который создал мир как арену страдания, как огромный алтарь, на котором приносятся в жертву миллиарды существ каждый день, каждый час, каждую секунду. И тогда - тогда! - всё становится на свои места. Сатана не восстал против Бога. Сатана увидел истинную природу Бога и отказался поклоняться. Он выбрал честность вместо лицемерия.
И мы, кто понял это, мы служим не злу. Мы служим правде. Мы срываем маску с лица мира и показываем, что под ней - череп. Мы не изобретаем жестокость - мы только признаём её божественной..."
Дюрталь захлопнул книгу. Руки дрожали. Это было безумие. Манихейство, гностическая ересь, которую Церковь истребляла веками. Но изложенное так просто, так логично, что на мгновение - только на мгновение! - он почувствовал, как внутри что-то переворачивается, как будто кто-то показал ему фотографический негатив реальности, где все светлые места стали тёмными, а тёмные - светлыми, и вдруг обнаружилось, что это - настоящий снимок, а то, что он видел всю жизнь, было иллюзией.
Он встал, прошёлся по комнате. Нужно было выбросить эту книгу. Сжечь её. Забыть про Йоханнеса, про мессу, про всё это. Вернуться к нормальной работе, к архивам, к сноскам, к академическому анализу. Жиль де Рэ как исторический персонаж, как феномен своего времени, как продукт упадка рыцарства после Столетней войны - вот о чём нужно писать.
Но он не выбросил книгу. Положил её в ящик стола, на самое дно, под рукописи. И всё равно знал, что она там лежит. Чувствовал её присутствие, как чувствуют незаживающую рану.
В понедельник к нему пришла Гиацинта. Она была его любовницей - нет, не совсем любовницей, потому что любви между ними не было, во всяком случае, той любви, о которой пишут романисты. Она была женой врача, скучающей женщиной среднего класса, которая искала в Дюртале чего-то - он не знал чего. Острых ощущений? Интеллектуальной близости? Просто способа заполнить пустоту между обедом и ужином?
Гиацинта была хороша собой, в этом нельзя было отказать - тёмные волосы, огромные глаза, рот, который казался слишком большим для её лица, что придавало ей вид одновременно чувственный и немного хищный. Она вошла, сбросила шляпу, и он увидел, что она взволнована.
- Наконец-то, - сказала она. - Я писала тебе три раза. Ты получил мои письма?
Он не получал. Или получал и не читал - последние дни память его работала странно, словно какие-то куски времени просто выпадали.
- Извини, я был занят.
- Занят, - повторила она с усмешкой. - Своим маршалом-убийцей. Ты знаешь, Дюрталь, иногда мне кажется, что ты влюблён в него. В Жиля де Рэ. Влюблён так, как никогда не был влюблён ни в одну женщину.
Он хотел возразить, но осёкся. Потому что в её словах была доля истины. Жиль де Рэ захватил его воображение так, как не захватывал никто. Он думал о нём днём и видел его ночью. В снах Жиль являлся ему не чудовищем, каким его рисовали хроники, а человеком усталым, почти кротким, с глазами, в которых застыла такая тоска, что просыпался Дюрталь с мокрыми от слёз щеками.
- Послушай, - сказала Гиацинта, садясь рядом. - Я хочу тебе кое-что рассказать. Что-то странное. Помнишь, я упоминала мадам Шантелув? Ту даму, что устраивает салоны?
Он смутно помнил. Гиацинта водила его однажды в один из этих салонов - скучное сборище, где дамы в перьях обсуждали поэзию символистов, которой не понимали, а мужчины пили херес и притворялись, что им интересно.
- Так вот, - продолжала Гиацинта, понижая голос, хотя в комнате они были одни, - позавчера она пригласила меня на особый вечер. Очень интимный, только несколько человек. И знаешь, что там было?
- Что?
- Священник. Католический священник, представь себе, в сутане, со всеми этими причиндалами. Только он говорил такие вещи... Дюрталь, он говорил о сатанизме. О том, что сатанизм существует сейчас, в Париже, что есть целые общества, которые практикуют... ну, ты понимаешь.
Дюрталь почувствовал, как холод пробегает по спине.
- Что за священник?
- Доктор, его называли. Доктор канонического права. Фамилию я не расслышала. Высокий такой, худой, глаза странные...
- Йоханнес, - сказал Дюрталь.
- Да! Именно! Ты его знаешь?
Он не ответил. Встал, подошёл к окну. Значит, это не галлюцинация. Йоханнес реален. Более того, он ведёт какую-то игру, затягивает в свою сеть разных людей. С какой целью?
- Он говорил о тебе, - добавила Гиацинта тихо. - Не называл имени, но я поняла. Он сказал, что есть один писатель, который сейчас работает над книгой о Средневековье и скоро поймёт, что прошлое и настоящее - это одно и то же. Что зло не умерло, оно только изменило форму. Что Жиль де Рэ был только началом.
- Началом чего?
- Не знаю. Он не договорил. Но, Дюрталь, мне стало страшно. Не от его слов - от атмосферы. Все эти люди, они... они верили ему. Как будто он открыл им какую-то тайну, которую они всегда ждали услышать.
Она придвинулась ближе, положила руку ему на плечо.
- Обещай мне, что ты не будешь связываться с этим человеком. Пожалуйста. Я чувствую, что он опасен. Не физически опасен - хуже. Он разрушает что-то внутри. Он заставляет думать, что...
Она не закончила. Но Дюрталь понял. Что чёрное - это белое. Что низ - это верх. Что бездна - это дом.
После её ухода он достал из ящика книгу и продолжил чтение. Читал весь вечер, всю ночь. Читал, как священник-отступник описывал свой путь. Как он служил мессу годами, искренне веря, что служит Богу любви. Как постепенно начал замечать трещины в этой вере. Как во время исповедей слушал грехи прихожан и понимал, что эти грехи - не отклонения, а самая суть человеческой природы. Как однажды на мессе, поднимая гостию, вдруг увидел - или ему показалось, что увидел, - как из белого хлеба сочится кровь. Настоящая кровь. И понял: это не чудо преложения. Это знак. Знак того, что христианство само по себе есть культ крови, замаскированный под культ любви.
"...мы едим плоть Бога и пьём его кровь. Мы называем это причастием, таинством. Но что это, если не ритуальное людоедство? Что это, если не жертвоприношение, повторяемое тысячи раз каждый день на каждом алтаре? Христос умер, но мы не позволяем ему умереть. Мы снова и снова убиваем его, снова и снова пьём его кровь. И называем это спасением.
А что, если спасение - в другом? Что, если нужно не убивать Бога, а стать им? Не через смирение, а через дерзость. Не через отказ от плоти, а через её возвеличивание. Жиль де Рэ понял это. Он пытался стать Богом через убийство. Это был его путь. Неправильный путь - но он искал в правильном направлении. Вниз. Всегда вниз..."
Когда рассвело, Дюрталь закрыл книгу. Голова раскалывалась. Он смотрел в окно на просыпающийся город - булочники открывали лавки, молочницы везли тележки, какой-то мальчишка бежал с вязкой газет, - и весь этот нормальный, здоровый мир казался ему теперь картинкой, наклеенной поверх чего-то другого. Поверх пропасти, которая ждёт, затаившись, только щели, чтобы прорваться наружу.
Он принял решение. Встретится с Йоханнесом ещё раз. Последний раз. Спросит напрямую: что ему нужно? Чего он хочет? И потом порвёт все связи. Выбросит книгу. Закончит рукопись о Жиле де Рэ в академическом ключе, как планировал изначально. Вернётся к нормальной жизни.
Он написал записку - короткую, сухую: "Хочу встретиться. Назначьте место и время". Отправил с посыльным на тот адрес, что был на конверте.
Ответ пришёл к вечеру: "Завтра. Три часа дня. Кладбище Монпарнас, у памятника Бодлеру".
Кладбище в три часа дня было почти пусто. Холодный ноябрьский ветер гнал по аллеям жёлтые листья. Памятник Бодлеру - скромная стела, на которой кто-то оставил увядшие цветы, - стоял в отдалении от главных аллей.
Йоханнес был уже там. Стоял, глядя на надпись: "Charles Baudelaire. 1821-1867". Когда Дюрталь подошёл, он обернулся и улыбнулся.
- Подходящее место, не правда ли? Бодлер был одним из немногих, кто понял. "Цветы зла" - не метафора. Зло действительно цветёт. Оно прекрасно. Гораздо прекраснее, чем добро, которое всегда скучно, предсказуемо, мертво.
- Что вам от меня нужно? - спросил Дюрталь без предисловий.
Йоханнес наклонил голову набок, рассматривая его.
- Ничего. Я не хочу ничего от вас. Я хочу что-то для вас.
- Чего?
- Освобождения. Вы в тюрьме, господин Дюрталь. В тюрьме, которую называете разумом, моралью, цивилизацией. Вы пишете о Жиле де Рэ, но боитесь понять его. Потому что понять его - значит признать, что в вас самом сидит то же самое. Та же жестокость. То же любопытство. То же желание нарушить все границы и посмотреть, что будет.
- Вы сумасшедший.
- Возможно. Но разве сумасшествие - не единственный честный ответ на безумие мира? Посмотрите вокруг. Ваша цивилизация, ваш прогресс - что это? Заводы, где дети работают по шестнадцать часов в день. Колонии, где вырезают целые племена. Войны, которые становятся всё страшнее с каждым десятилетием. И всё это под флагом христианских ценностей, гуманизма, просвещения.
Жиль де Рэ, по крайней мере, не лгал. Он делал зло и знал, что это зло. Ваши современники делают его в миллион раз больше и называют это прогрессом.
Дюрталь молчал. Потому что возразить было нечего. Или было, но слова застревали в горле.
- Я покажу вам кое-что, - сказал Йоханнес. - Одно место. После этого вы решите сами - продолжать свои поиски или вернуться к своей безопасной жизни. Идёмте.
Они шли между могил, и Дюрталь чувствовал себя как во сне - том сне, где ты знаешь, что должен проснуться, но не можешь, потому что сон держит тебя железной хваткой. Йоханнес вёл его куда-то в глубину кладбища, туда, где памятники были старые, почерневшие от времени, где имена стёрлись и никто уже не помнил, кто здесь похоронен.
Остановились у склепа. На двери был ржавый замок, но Йоханнес достал ключ - и замок открылся легко, словно его смазали.
- Сюда, - сказал Йоханнес.
Внутри склепа была лестница, ведущая вниз. И свет - тусклый, зеленоватый, непонятно откуда исходящий. Дюрталь остановился на пороге.
- Это катакомбы?
- Можно и так сказать. Под Парижем - целая сеть. Старинная. Некоторые туннели ещё со времён римлян. Церковь знала о них всегда, но предпочитала делать вид, что нет. Потому что здесь всегда было что-то другое. Что-то, что существовало до христианства и продолжает существовать после.
Они спустились. Воздух был влажный, пахло землёй и чем-то тошнотворным. Туннель был узкий, стены блестели от влаги. Время от времени попадались ниши, в которых были сложены кости - черепа, бедренные кости, рёбра, - всё аккуратно, почти декоративно.
- Сюда свозили кости с переполненных кладбищ, - пояснил Йоханнес. - Миллионы костей. Весь Париж стоит на скелетах. Вы ходите по улицам и не думаете об этом, но под каждым вашим шагом - мёртвые. Слои и слои мёртвых. Город построен на смерти.
Они вошли в большое помещение - бывшую крипту, вероятно. Посреди неё стоял алтарь. Настоящий алтарь, каменный, древний, покрытый странными символами. И на алтаре - фигура. Дюрталь подошёл ближе и увидел: это была статуя, но не христианская. Существо с телом человека и головой козла, с огромными рогами, с крыльями, распростёртыми за спиной. Между рогов горела свеча.
- Бафомет, - сказал Йоханнес. - Идол тамплиеров. Или то, что инквизиция называла идолом. На самом деле это символ. Андрогин. Объединение противоположностей. Мужского и женского. Света и тьмы. Бога и Дьявола. Тамплиеры поняли, что разделение ложно. Что всё едино. И за это их сожгли.
Дюрталь смотрел на статую, и ему казалось, что глаза её - пустые глазницы, на самом деле, - смотрят на него.
- Жиль де Рэ искал философский камень, - продолжал Йоханнес. - Но камень - это тоже символ. Символ трансмутации. Не свинца в золото, а человека в нечто большее. Сверхчеловека. Того, кто преодолел мораль. Того, кто живёт по ту сторону добра и зла.
- Ницше, - прошептал Дюрталь.
- Ницше прикоснулся к этому. Но он боялся. Сошёл с ума, потому что не смог вынести того, что увидел. Мы не боимся. Мы смотрим в бездну и видим там своё отражение. И говорим: да. Да этому. Да всему.
Дюрталь чувствовал, как комната начинает вращаться. Вертиго - вот что он чувствовал. Головокружение от высоты. Или от глубины. Разница стёрлась.
- Вы хотите, чтобы я присоединился к вам, - сказал он. - К вашему... культу.
- Я не хочу ничего. Выбор ваш. Но я показываю вам дверь. За ней - другая реальность. Реальность, где вы можете быть тем, кто вы есть на самом деле. Без лжи. Без притворства. Жиль де Рэ был чудовищем, да. Но он был честным чудовищем.
- А вы? - Дюрталь повернулся к нему. - Что вы нашли здесь, в своей бездне? Свободу? Или просто оправдание для того, чтобы делать то, что всегда хотели делать?
Йоханнес улыбнулся. В полумраке крипты его лицо казалось черепом с натянутой кожей.
- А разве есть разница?
Они вышли из склепа, когда уже темнело. На кладбище никого не было. Йоханнес запер дверь, спрятал ключ.
- Подумайте, - сказал он. - У вас есть время. Но не слишком много. Жизнь коротка. А бездна - вечна.
Он ушёл, растворился между надгробий, и Дюрталь остался один. Стоял, глядя на холодное ноябрьское небо, где собирались тучи, и думал: что он делает? Зачем он здесь? Зачем всё это?
Ответа не было. Был только ветер, гнавший опавшие листья, и далёкий звон церковных колоколов, звавший к вечерне. Звук этот казался насмешкой. Или предупреждением.
Дюрталь пошёл к выходу. Шёл медленно, и с каждым шагом чувствовал, как что-то внутри него крошится, осыпается, как стены старого склепа. Он больше не знал, кто он. Писатель? Исследователь? Или просто ещё один человек, который заглянул туда, куда не следовало заглядывать, и теперь не может забыть того, что увидел.
У ворот кладбища его ждала Гиацинта.
Она стояла под газовым фонарём, и свет странно падал на её лицо - половина в тени, половина освещена, и невозможно было понять, какая из этих половин настоящая. Когда увидела его, шагнула навстречу, и он заметил, что она бледна, губы поджаты.
- Я знала, что найду тебя здесь, - сказала она. - Не спрашивай, откуда. Просто знала.
- Ты следила за мной?
- Нет. Да. Не знаю. - Она взяла его под руку, крепко, почти больно. - Дюрталь, нам нужно поговорить. Но не здесь. Пойдём ко мне. Мужа нет до завтра.
Они взяли фиакр. Ехали молча. Гиацинта смотрела в окно, на проплывающие мимо улицы, дома, витрины магазинов - весь этот вечерний Париж, который начинал зажигать свои огни, превращаясь в город-фантом, город газовых призраков и электрических миражей. Дюрталь сидел рядом и чувствовал её тепло, запах её духов - что-то восточное, - и это тепло, этот запах казались ему единственным реальным в мире, где всё остальное стало декорацией.
Квартира Гиацинты была на третьем этаже дома в хорошем квартале. Муж её был успешен - практиковал среди буржуазии, лечил их от мнимых болезней, выписывал лауданум дамам с истерией и морфий господам с ипохондрией. Обстановка была респектабельная, даже пышная - тяжёлые портьеры, персидские ковры, мебель красного дерева, - но Дюрталю это всегда казалось гробницей. Гробницей для живых, где Гиацинта медленно задыхалась.
Она зажгла лампы, налила коньяку - ему и себе. Села напротив, закурила. Курила она по-мужски, затягиваясь глубоко, и это было одно из немногих её проявлений свободы, которые муж терпел, потому что считал забавными.
- Я видела его сегодня, - сказала она наконец. - Йоханнеса. Он пришёл к мадам Шантелув. Опять. И на этот раз говорил... Дюрталь, он говорил о тебе. Прямо. Назвал по имени.
- Что он сказал?
- Что ты на пороге. Что скоро ты сделаешь выбор, и этот выбор изменит всё. Что ты можешь стать тем, кто откроет дверь. Он говорил так, словно ты какой-то мессия наоборот. Антихрист в миниатюре.
Она засмеялась, но смех был нервный, надломленный.
- Я не понимаю, что происходит, - продолжала она. - Но я боюсь. За тебя. За себя. За всех нас. Этот человек - он не просто сумасшедший. Сумасшедших я видела достаточно, муж каждый день приводит их на обеды, демонстрирует свои методы лечения. Йоханнес другой. Он убеждён. Абсолютно убеждён в том, что говорит. И эта убеждённость заразительна. Я слушала его и чувствовала... чувствовала, как что-то во мне соглашается. Как будто он говорил то, что я всегда знала, но не смела признать.
- Что именно?
Она встала, подошла к окну, прижалась лбом к холодному стеклу.
- Что всё это ложь. Брак, долг, добродетель, все эти вещи, которым нас учат. Что на самом деле мы животные в клетках, и клетки эти мы сами себе построили, и называем это цивилизацией. А он предлагает взломать замок. Выйти. Стать дикими снова.
- И ты хочешь этого?
Она обернулась. Глаза её блестели - слёзы или возбуждение, он не мог сказать.
- Не знаю. Да. Нет. Чёрт возьми, Дюрталь, я не знаю, чего хочу! Но я знаю, что не могу больше продолжать жить так, как живу. Этот дом. Этот муж. Эти обеды с его коллегами, где обсуждают новые методы применения гальванизации к нервным расстройствам. Я задыхаюсь. Я умираю здесь. Медленно. По крупицам.
Она подошла к нему, села рядом, взяла его руку.
- Возьми меня с собой. Куда бы ты ни шёл. Даже если это... даже если это в ад. Лучше гореть, чем медленно гнить.
Дюрталь смотрел на неё, и в этот момент понял: она уже сделала свой выбор. Йоханнес поймал её так же, как поймал его. Расставил сети, и они оба в них запутались, и чем больше пытаешься вырваться, тем туже затягивается петля.
- Нет, - сказал он тихо. - Я не могу взять тебя. Потому что сам не знаю, иду ли я куда-то или просто падаю. И потому что если это ад - я не хочу тянуть туда никого, кроме себя.
Она отстранилась, как будто он её ударил.
- Значит, ты эгоист. Хочешь всё испытать сам, да? Все эти запретные вещи, все эти откровения. А я должна остаться здесь, в своей золотой клетке, и ждать твоих писем, где ты будешь рассказывать, как замечательно там, за гранью.
- Гиацинта...
- Уходи, - сказала она. - Просто уходи. Если не можешь дать мне свободу, хотя бы не отнимай иллюзию, что я всё ещё что-то значу для тебя.
Он ушёл. Вышел на улицу, где уже совсем стемнело, и пошёл пешком, не зная куда. Париж ночью был другим городом - городом теней и призраков, где в каждой подворотне мог скрываться кто угодно, где каждая проститутка у фонаря могла оказаться ангелом или демоном в маскараде. Он шёл, и мысли его были как стая ворон, кружащих над падалью.
Гиацинта права. Он эгоист. Всегда был. Его интерес к Жилю де Рэ - это не исторический интерес, не литературный. Это что-то личное. Как будто он ищет в пятнадцатом веке ответ на вопрос о самом себе. Как будто думает: если я пойму Жиля, я пойму себя. Если я оправдаю Жиля - или, по крайней мере, объясню его, - то оправдаю и себя. И все свои тёмные желания, о которых не смел думать вслух.
А Йоханнес это понял. С самого начала. Он не предлагал Дюрталю ничего нового. Он просто показал ему зеркало.
Дюрталь остановился. Огляделся. Не узнал места. Где он? Какая-то узкая улочка, старые дома, нависающие друг над другом так, что небо превращается в щель. Ни души вокруг. Только где-то далеко лай собаки и пьяная песня.
И вдруг - голос. Совсем рядом, хотя никого не было видно.
- Заблудились, месье?
Дюрталь обернулся. Из тени портала вышла женщина. Молодая, лет двадцати, в дешёвом платье, волосы растрёпаны. Проститутка, решил он. Но когда она подошла ближе, он увидел её лицо и замер.
Она была красива. Неправдоподобно красива. Красота её была не земной - черты слишком правильные, глаза слишком большие, рот слишком алый. Как будто кто-то нарисовал идеальную женщину и она сошла с холста.
- Вы искали меня? - спросила она, и голос её был низкий, хрипловатый.
- Нет. Я никого не искал.
- Неправда, - сказала она, улыбаясь. - Все всегда ищут. Только не всегда знают, что именно. Вы, например, ищете грех. Настоящий грех, не эти мелкие пакости, которые люди называют грехами. Вы хотите совершить нечто такое, что изменит вас навсегда.
Он попятился.
- Кто ты?
- Имя не важно. Важно то, что я здесь. Йоханнес послал меня. Он сказал, что вы колеблетесь, и вам нужен последний толчок. Я должна быть этим толчком.
- Что ты несёшь?
Она подошла ещё ближе. Так близко, что он чувствовал её дыхание.
- Возьми меня, - прошептала она. - Прямо здесь, в этой подворотне. Никто не увидит. Никто не узнает. Это будет твой первый шаг. Первое нарушение. Такое маленькое, такое незначительное. Но после него всё остальное станет проще.
Дюрталь смотрел на неё, и внутри него разворачивалась война. Часть его хотела - Боже, как хотела! - схватить её, прижать к стене, почувствовать живое тело под этим дешёвым платьем, утопить себя в ней, забыться, перестать думать, перестать быть тем, кто он есть, и стать просто желанием, просто плотью.
Но другая часть - меньшая, слабеющая с каждой секундой, но всё ещё живая - кричала: это ловушка. Это испытание. Или искушение. Йоханнес играет с тобой. Он хочет сломать тебя по частям, и эта женщина - только начало.
- Нет, - сказал он сквозь зубы. - Нет. Уйди.
Лицо её изменилось.
- Трус, - сказала она спокойно. - Ты пишешь о чудовищах, но сам не смеешь стать чудовищем. Жиль де Рэ презирал бы тебя.
Она развернулась и ушла. Исчезла в тени так быстро, что Дюрталь даже усомнился, была ли она вообще. Может, галлюцинация? Может, он действительно сходит с ума, и весь этот последний месяц - просто прогрессирующее безумие, которое скоро достигнет точки невозврата?
Он побежал. Просто побежал, не разбирая дороги, пока не вырвался на большой бульвар, где были люди, свет, трамваи. Нормальность. Благословенная, скучная нормальность. Остановил фиакр, назвал свой адрес, забрался внутрь и сидел, дрожа, обхватив себя руками.
Дома он сразу пошёл к письменному столу. Достал из ящика книгу, которую дал ему Йоханнес, и рукопись о Жиле де Рэ. Понёс всё это к камину. Зажёг огонь. Стоял, держа бумаги над пламенем, готовый бросить.
Но не бросил.
Не мог.
Потому что это означало бы признать поражение. Признать, что Йоханнес выиграл. Что бездна сильнее. Что единственный способ не упасть - это отвернуться, закрыть глаза, притвориться, что её нет.
Он опустил бумаги. Вернулся к столу. Сел. Раскрыл рукопись на последней написанной странице. Взял перо.
И начал писать.
Писал всю ночь. Писал лихорадочно, не останавливаясь, даже чтобы поесть или выпить. Слова лились сами, как будто кто-то диктовал их ему. Он писал о Жиле де Рэ, но это был уже не исторический труд. Это было что-то другое. Исповедь. Или обвинение. Он писал о том, как человек становится чудовищем. Не потому, что рождается чудовищем, а потому что однажды заглядывает в себя и видит там бездну. И эта бездна начинает говорить. Сначала шёпотом. Потом громче. Потом её голос заглушает все остальные.
Он писал о том, что Жиль де Рэ был не исключением, а правилом. Что в каждом человеке сидит маршал-убийца, и только страх, условности, религия держат эту внутреннюю башню Тиффож на замке. Но замок слаб. Достаточно одного удара, одного момента слабости - и дверь открывается. И тогда выходят монстры.
Он писал о том, что христианство не победило зло. Оно только загнало его вглубь. Подавило, но не уничтожило. И теперь это подавленное зло накапливается, как гной под кожей, и рано или поздно прорвётся наружу. И будет новый Жиль де Рэ. И ещё один. И ещё. Потому что зло не умирает. Оно просто ждёт.
Когда рассвело, он остановился. Посмотрел на исписанные листы. Прочёл последний абзац:
"...и я понял: бездна - это не где-то там, в замках средневековых маршалов или в подземных криптах современных сатанистов. Бездна - это зеркало. Она показывает нам то, что мы есть на самом деле, когда сняты все маски. И самое страшное не в том, что мы можем стать чудовищами. Самое страшное в том, что мы всегда ими были. Просто не знали об этом. Или боялись узнать".
Дюрталь отложил перо. Руки тряслись. Голова гудела. Он посмотрел в окно. Город просыпался. Обычный день. Обычные люди шли на свои обычные работы. Пекари, клерки, торговцы, служанки - вся эта армия респектабельности, которая делала вид, что живёт в свете, когда на самом деле каждый из них носил свою личную тьму внутри.
И тут раздался стук в дверь.
Настойчивый.
Дюрталь встал. Пошёл открывать, хотя каждая клетка его тела кричала: не открывай. Что бы ни было за этой дверью - не открывай.
Но он открыл.
На пороге стоял полицейский. Молодой, с усами, при параде.
- Господин Дюрталь?
- Да.
- Вам нужно пройти с нами. Для дачи показаний.
- Показаний? О чём?
- О смерти мадам Гиацинты Шантелоб. Её нашли сегодня утром. Самоубийство. Но есть некоторые обстоятельства... В общем, инспектор хочет с вами поговорить.
Мир качнулся. Дюрталь схватился за косяк двери, чтобы не упасть.
- Что... когда...
- Ночью, предположительно. Яд. Мышьяк, похоже. Оставила записку. Там упоминается ваше имя.
Полицейский смотрел на него спокойно, оценивающе, и Дюрталь понимал: для этого человека он уже подозреваемый. Не в убийстве, может быть, но в чём-то. В том, что довёл её. В том, что толкнул.
- Я... я пойду, - прошептал он. - Только дайте мне минуту.
- Конечно, месье. Я подожду внизу.
Полицейский ушёл. Дюрталь закрыл дверь, прислонился к ней спиной, медленно сполз на пол. Сидел так, обхватив голову руками, и в ушах звучал голос Гиацинты: "Лучше гореть, чем медленно гнить".
Она выбрала огонь. Только огонь этот оказался не метафорой.
Где-то внутри, в самой глубине, тихий голос шептал: это твоя вина. Ты мог спасти её. Мог взять с собой, куда бы ты ни шёл. Но ты отказал. Потому что боялся. Или потому что она была тебе не нужна. Просто очередная проходная фигура в твоей игре с бездной.
Дюрталь встал. Автоматически надел пальто, шляпу. Спустился вниз, где ждал полицейский. Они сели в карету. Париж проплывал мимо, равнодушный и прекрасный.
А в голове звучал смех. Чей-то далёкий, издевательский смех.
Вертиго продолжалось.
Префектура полиции на острове Сите встретила его специфическим запахом. Дюрталя провели по коридору, мимо дверей, за которыми слышались голоса, плач, механический стук печатной машинки. Мир продолжал существовать, вращаться, производить свои маленькие трагедии, и смерть Гиацинты была всего лишь одной из них, очередной записью в полицейском журнале.
Инспектор Морен оказался человеком средних лет, с усталым лицом и глазами, видевшими слишком много. Он указал Дюрталю на стул, сам сел за стол, заваленный бумагами, закурил без разрешения - или разрешение здесь было излишним, это была его территория.
- Мадам Шантелоб, - начал он без предисловий. - Вы были близки с ней?
- Мы... знали друг друга.
- Знали. - Морен выпустил дым, посмотрел на потолок. - Месье Дюрталь, давайте не будем играть. У меня двадцать восемь лет службы, я видел все виды лжи. Вы были её любовником. Муж знал, кстати. Или догадывался. Хотя сейчас он изображает убитого горем вдовца, что довольно комично, учитывая, что у него самого была любовница, молоденькая медсестра из его клиники.
Дюрталь молчал. Что было говорить?
- Записка, - продолжал Морен, доставая из папки лист бумаги. - Хотите прочесть или я вам прочту?
- Прочтите.
Морен надел очки.
- "Я не могу больше. Дюрталь показал мне дверь, но не хочет, чтобы я вошла. Йоханнес предлагает войти, но я боюсь того, что за ней. Значит, остаётся только третий выход. Вниз. Всегда вниз. Простите меня. Хотя, наверное, просить прощения бессмысленно, если то, что я делаю, непростительно по определению. Г.".
Он снял очки, посмотрел на Дюрталя.
- Йоханнес. Кто это?
- Я... не уверен.
- Не уверен. - Морен усмехнулся. - Месье Дюрталь, женщина мертва. Мне безразличны ваши интимные дела, но если здесь замешан кто-то третий, особенно если этот третий каким-то образом способствовал её самоубийству, это уже дело полиции.
Дюрталь смотрел в окно - там, за решёткой, была видна Сена. Сколько тел она приняла за века? Сколько самоубийц, утопленников, жертв преступлений?
- Это человек, - сказал он медленно, - который называет себя доктором канонического права. Йоханнес - вероятно, не настоящее имя. Он... проповедует определённые идеи. Религиозные, если можно так сказать. Или антирелигиозные. Он считает, что христианство - ложь, и что истинное спасение в принятии зла как реальности, равной добру.
Морен поднял бровь.
- Сатанист?
- Можно и так сказать.
- И мадам Шантелоб была вовлечена в это?
- Она присутствовала на одном из его... собраний. У некоей мадам Шантелув.
- Шантелув, - повторил Морен, записывая. - Адрес?
- Не знаю точно. Где-то в восьмом округе.
- Найдём. - Морен откинулся на спинку стула. - Знаете что, месье Дюрталь? Я тридцать лет служу в полиции. Видел убийц, воров, мошенников всех мастей. Но хуже всех - проповедники. Те, кто убивает не ножом, а словом. Кто находит людей в моменты слабости и вкладывает им в голову идеи, от которых потом нельзя излечиться. Этот ваш Йоханнес... И если я его найду, а я найду, он ответит. Может, не за убийство - формально он ничего не сделал, - но за что-нибудь. Всегда можно найти за что.
Он встал, давая понять, что разговор окончен.
- Вы свободны. Но не уезжайте из Парижа. Могу вызвать ещё раз. И держитесь подальше от этого типа. Если, конечно, вам дорога ваша жизнь. Или, по крайней мере, рассудок.
Дюрталь вышел на улицу. Был полдень, но небо затянуло тучами так плотно, что казалось - уже сумерки. Он шёл наугад, пока не оказался у собора Парижской Богоматери. Огромное строение из камня высилось перед ним, как окаменевший вопль к небесам. Горгульи смотрели вниз с высоты, эти каменные демоны, которых церковь сама поместила на своих стенах - почему? Чтобы напугать грешников? Или чтобы напомнить, что зло тоже часть Божьего творения?
Он вошёл внутрь. Собор был почти пуст - несколько старух молились у боковых алтарей, священник в дальнем конце готовился к вечерне. Дюрталь сел на одну из скамей, в самом углу, куда свет от витражей почти не достигал.
И вдруг почувствовал: кто-то рядом.
Повернул голову. На соседней скамье сидел Йоханнес. Сидел спокойно, руки сложены на коленях, смотрел прямо перед собой, на распятие над главным алтарём.
- Как вы... - начал Дюрталь.
- Тихо, - прервал Йоханнес, не поворачивая головы. - Мы в церкви. Здесь принято шептать. Или молчать. Я предпочитаю второе, но ради вас сделаю исключение.
- Гиацинта мертва.
- Я знаю. - Теперь Йоханнес повернулся к нему, и на лице его было выражение почти скорбное. - Прискорбно. Она была слаба. Не выдержала напряжения между двумя мирами. Таких много. Они чувствуют зов бездны, но не могут ответить на него. Вместо этого выбирают небытие. Жалкий компромисс.
- Вы убили её, - прошептал Дюрталь. - Может, не своими руками, но вы вложили в неё яд. Идеи, от которых она не смогла излечиться.
- Я? - Йоханнес улыбнулся. - Я ничего не вкладывал. Я только открыл то, что уже было там. Каждый человек носит в себе семена собственной погибели. Некоторым нужно только показать, где эти семена посажены. И дать им прорасти.
- Вы чудовище.
- Возможно. Но не худшее из чудовищ. - Он указал на распятие. - Вот это - настоящее чудовище. Бог, который требует смерти своего сына, чтобы простить людей за грехи, которые он сам же вложил в них. Какая логика? Какая справедливость? Это не любовь. Это садизм, возведённый в религию.
- Хватит, - Дюрталь встал. - Я не хочу больше слышать ваших проповедей. Вы сумасшедший. Опасный сумасшедший. Полиция вас ищет.