Ночь была не чернильной, а графитовой, как грифель карандаша, которым усталый бог чертит эскизы так и не случившихся миров. Я, Алексиос, историк и каталогизатор осколков чужой страсти, сидел в своей квартире-аквариуме. Стекло, хром, холодный свет диодов. За окном двадцать третьего этажа беззвучно пульсировал современный город - нейронная сеть, забывшая о существовании крови.
Моим единственным собеседником был килик V века до нашей эры. Вернее, его цифровой призрак на экране монитора с разрешением 8К. Я писал статью о менадах для скучного академического журнала. "Дионисийский экстаз как форма социального протеста..." - сухая, безжизненная фраза, мертвая, как бабочка под стеклом. Я рассматривал фигуру танцующей женщины на винно-красной глине. Ее голова была запрокинута, волосы - змеиный клубок, в руке - тирс, увенчанный шишкой пинии. Она была там, две с половиной тысячи лет назад, на склоне горы Киферон, а я - здесь, в стерильной башне из бетона, пытался препарировать ее священное безумие скальпелем логики.
Между нами лежала пропасть.
И тогда он появился.
Не с балкона. Он возник прямо на экране. Сначала я принял его за цифровой артефакт, сбой рендеринга. Но он двигался. Изумрудный, невозможный, живой. Богомол. Mantis religiosa. Он медленно полз по изображению килика, его зазубренные передние лапы касались глиняной кожи менады. Осколок дикой природы, пробивший цифровую мембрану моей тюрьмы.
Его треугольная голова повернулась. Черные глаза-бусины, состоящие из тысяч линз, уставились на меня. В них не было ни бушменских мифов, ни тайных знаний. В них была геометрия чистого бытия. Каждый омматидий - отдельная вселенная, точка зрения, с которой мир выглядит иначе. И все эти тысячи вселенных смотрели на меня одновременно.
Я замер. Мой палец, словно управляемый чужой волей, потянулся к экрану.
Коснулся холодного стекла в том месте, где сидел богомол.
И мир раскололся.
***
Холодный горный воздух пахнет мятой, тимьяном и страхом. Луна - расколотая устричная раковина над известняковыми скалами. Меня зовут Лира. Но это имя - лишь шелуха, которую скоро сорвет ветер. Мое тело натянуто, как струна. Я жду. Мы все ждем. Женщины из Фив, с распущенными волосами, в шкурах молодых оленей. В наших руках тирсы, в наших жилах - предчувствие бога.
Он приходит не как человек. Он приходит как ритм.
Сначала - далекий, едва уловимый стук тимпана. Сердцебиение горы. Потом ближе. Чаще. Удар. Удар. Удар. Он входит в стопы, поднимается по икрам, заставляет дрожать бедра. Мои глаза закатываются. Я больше не вижу луну - лишь пульсирующую тьму, пронизанную багровыми вспышками.
***
В моей комнате воцарился полумрак. Богомол на экране начал раскачиваться из стороны в сторону, совершая свой странный, гипнотический танец. Его движения были прерывистыми, механическими, но в них был ритм.
Клик. Клик. Клик.
Я слышал этот звук не ушами. Он рождался где-то в основании моего черепа. Стук копыт по каменистой тропе. Сухой треск лавровых листьев в костре. Щелчки кастаньет.
Картина первая: Современность.
Изумрудное тело богомола, острое, как осколок кристалла, на светящейся матрице экрана. Его фигура - идеальный хищный механизм - наложена на двухмерное изображение древней вакханки. Пиксели светятся вокруг него, создавая цифровой ореол. За его спиной, в отражении монитора, видно мое искаженное лицо - бледное, с широко раскрытыми глазами, лицо человека, смотрящего в бездну, которая внезапно посмотрела на него в ответ.
Я опустил взгляд. Мои руки на столе казались чужими. Кожа побледнела, проступили вены - синие реки под тонким льдом. Я чувствовал, как по ним течет не кровь, а молодое, терпкое вино.
Воздух наполнился ароматами, которых здесь не могло быть: запах пота, пролитого вина, влажной земли. И чего-то еще - дикого, мускусного. Запах разорванной плоти, запах крови.
***
Ритм поглотил меня. Я больше не Лира, я - вихрь. Мое тело движется само, подчиняясь не моей воле, а воле Бога. Голова запрокинута так сильно, что хрустят позвонки.
"Эвой! Эвой, Сабазий!"
Крик вырывается из моего горла, но это не мой голос. Это голос сотен женщин, ставший одним. Мы бежим по склону. Колючие ветви царапают кожу, но я не чувствую боли. Я чувствую лишь восторг.
Вот он - молодой олень. Замер в лунном свете, глаза - два черных озера ужаса. Наш единый крик разрывает ночь. Мы набрасываемся. Нет ни рук, ни зубов - есть лишь стихия. Теплая, липкая кровь на моих губах слаще меда.
Это не убийство. Это причастие.
***
Тошнота подступила к горлу. Я отшатнулся от стола, опрокинув стул. В ушах стоял пронзительный женский визг, смешанный с низким, гортанным ревом. Я видел не свой кабинет, а залитую лунным светом поляну, растерзанное тело, дымящееся на холодном воздухе, и белые фигуры, кружащиеся в танце, забрызганные кровью.
Богомол на экране перестал танцевать. Он медленно, ритуально поднял одну из своих зазубренных лап и стал ее чистить. Движение древнее, как мир.
И в этом простом, инстинктивном жесте я увидел всю суть дионисийского культа. Не в книгах, не в теориях - здесь. Жизнь, пожирающая жизнь, чтобы продолжаться. Жестокий, прекрасный, безжалостный цикл. Спарагмос - священное растерзание. Омофагия - поедание сырой плоти.
Я понял. Не умом - клетками.
Это был не протест. Это был прорыв. Прорыв из клетки рационального, из тюрьмы эго, из оков цивилизации. Это был поиск вакхического оргазма - не телесного соития, а оргазма бытия, слияния с первобытной силой, что движет галактиками и заставляет траву расти сквозь асфальт. Экстаз, в котором исчезает "я", и остается лишь пульсирующая, ревущая, танцующая жизнь.
Картина вторая: Древность.
Ночной склон горы. В центре - менада, моя Лира. Она стоит на коленях, запрокинув голову к луне. Ее лицо искажено гримасой экстаза - средним между агонией и высшим блаженством. По подбородку стекает темная струйка. Волосы, пропитанные потом и росой, прилипли к щекам. Ее хитон разорван, обнажая грудь, вздымающуюся от частого дыхания. В ее широко раскрытых глазах отражается не луна, а черное, беззвездное небо - пустота, наполненная присутствием Бога.
Две картины наложились друг на друга. Богомол на экране и менада на горе стали единым целым. Его угловатые, инопланетные формы были ее ломаными, экстатическими движениями. Его хитиновая броня - ее одержимость, защищающая от боли и страха. Его безмолвная хищная природа - ее священное безумие.
Я стоял посреди своей безупречной комнаты, и меня трясло. Я больше не был Алексиосом, историком. Я был свидетелем. Нет - соучастником.
Пропасть между мной и ей исчезла. Время схлопнулось. Две с половиной тысячи лет оказались иллюзией, тонкой пленкой, которую проткнуло острое, как стилет, любопытство насекомого. Ее крик был моим криком, застрявшим в горле. Ее жажда была моей жаждой, которую я пытался утолить дистиллированной водой знания.
Словно услышав мои мысли, богомол расправил крылья. Под изумрудными надкрыльями оказались другие, тонкие, пергаментные, с узором, похожим на всевидящее око. Он сорвался с экрана и бесшумно заметался по комнате. Не насекомое - сгусток чистого хаоса, живой иероглиф, значение которого я только что постиг.
Его тень металась по стенам, превращая мою упорядоченную вселенную в театр теней.
Я упал на колени. Не от страха. От освобождения.
Из моей груди вырвался хриплый, сдавленный стон, который тут же перешел в крик.
- Эвоэ!
Одно слово. Не мое. Ее. Наше.
Слово ударилось о стеклянные стены моего аквариума и разбилось на тысячи осколков. Богомол нашел приоткрытую створку окна и вылетел в графитовую ночь мегаполиса. На мгновение его силуэт замер на фоне неонового сияния города - крылатый, невесомый, невозможный.
Потом исчез.
***
Я остался один на полу своей тихой комнаты. В ушах звенело. Тело болело, словно после долгого, изнурительного танца. Я медленно поднялся и подошел к монитору.
На экране по-прежнему был килик. Танцующая менада на винно-красной глине.
Но теперь она не была объектом исследования. Она не была символом.
Она смотрела на меня. И в ее нарисованных, пустых глазах я видел понимание. Она знала, что я был там, с ней, на склоне горы.
Я коснулся своего лица. Щеки были влажными. Я заглянул в темное стекло окна, в свое отражение.
И увидел в глубине зрачков крошечную, далекую, но отчетливую искру безумия.
Искру жизни.
***
Прошлое не мертво. Оно даже не прошлое. Оно течет параллельно нашему миру, как подземная река. И иногда, очень редко, на поверхности появляются трещины.
И если в этот момент рядом окажется правильный проводник - будь то древний ритуал или просто зеленый богомол на экране компьютера - можно заглянуть внутрь.