В уездном городе N. жизнь текла так вяло и беспросветно, что даже мухи, по слухам, заводились здесь от скуки и умирали от меланхолии. Чиновник особых поручений, коллежский асессор Валериан Аполлинарьевич Пупков, человек с лицом заплывшим и мыслями туманными, получил от своего начальника, тайного советника Перегаркина, задание столь же важное, сколь и невыполнимое: отбыть в село Малые Козявки и удостовериться, что казна, отпущенная на сооружение там подъездного пути, не употребилась впустую.
Путь Валериана Аполлинарьевича был долог и тернист. Доехав по железной дороге до станции "Разъезд No 7", он обнаружил, что далее его должен был ждать экипаж. Экипажа не было. Вместо него у пыльного перрона стоял мужичок с телегой, запряжённой козой тщедушного сложения по кличке Нерка. -Это и есть подъездной путь? - съехидничал чиновник, коему уже мерещился в ушах одобрительный баритон Перегаркина. -Она хоть и коза, но путь свой знает, - мрачно ответил мужичок. - Садитесь, ваше высокоблагородие.
Дорога от станции до Малых Козявок являла собой, по совести говоря, не дорогу, а пространство, о котором земство и господь бог забыли одновременно. Телегу бросало из стороны в сторону, Нерка блеяла что-то негодующее, а Валериан Аполлинарьевич, держась за свой портфель с вензелем, как за якорь спасения, уже мысленно составлял гневный рапорт.
Въехали в село. Первое, что предстало взору чиновника, была лужа. Не лужа, а, можно сказать, философская категория, явление порядка метафизического. По размерам она не уступала Женевскому озеру, а по глубине, как уверяли местные, достигала преисподней, откуда временами доносилось серное зловоние. Вокруг лужи стояли козявские обыватели и с немым удивлением взирали на водную гладь, как будто ожидая, что вот-вот из неё вынырнет русалка или, на худой конец, утонувший полтора века назад староста.
А у края этой бездны стоял, опершись на костыль, исполнявший должность сторожа и поэта Казимир Бобров. Человек он был не от мира сего, сочинявший оды засохшей берёзе и сонеты дождливой погоде, а на жизнь зарабатывавший тем, что сторожил амбар, в котором, кроме мышей и совести председателя земской управы, хранить было решительно нечего. Рядом с ним, сгребая в кучу невесть откуда взявшийся мусор, стояла девица Анфиса, особа с двумя детьми, чьи мужья, по словам селян, "либо померли, либо ещё того хуже - сбежали".
Валериан Аполлинарьевич, движимый праведным гневом и желанием поскорее зафиксировать безобразие, вылез из телеги и, не замечая под ногами ничего, кроме собственного величия, направился к толпе. -Где здесь, - возгласил он, обращаясь к вселенной, - дорога, на которую израсходовано пять тысяч казённых рублей?!
Вселенная ответила ему глухим, смачным чмоком. Чиновник шагнул прямиком в лужу и мгновенно исчез с поверхности земли, как будто его и не было. На месте трагедии остались лишь пузыри, медленно всплывающий цилиндр и кожаный портфель, принявшийся неспешно плыть, словно ладья Харона.
Произошло замешательство. Мужики сняли шапки. Бабы ахнули. Коза Нерка меланхолично жевала свою жвачку.
Но первыми опомнились Казимир и Анфиса. -Эх, Валериан Аполлинарьевич, - с искренней досадой промолвил поэт-охранник, - не дорогу вы ищете, а путь к познанию сущего! Анфиса, подавай верёвку, что бельё сушим! -Лови, Казимир Петрович! - отозвалась девица. - Только держи крепче, он, поди, тяжёлый, от казённых пирогов!
Началась героическая эпопея спасения. Казимир, зацепившись костылем за кривую берёзу, полз по грязи, читая наизусть строки только что сочинённой оды "К тонущему чинуше". Анфиса ловко закидывала в пучину верёвочную петлю, приговаривая: "Ну-ка, дяденька, хвать покрепче! Мои детки, бывало, и не такое вытаскивали!" Дети же её, мальчик и девочка, подбадривали утопающего, бросая в него комьями земли для вящей бодрости духа.
Вытащили. Предстал он перед изумлёнными козявцами во всей своей красе: облепленный тиной, водорослями и, как потом выяснилось, тремя головастиками, без сапога и без достоинства. Он сидел на земле и молча, с тупым ужасом глядел на свою спасительницу, которая выжимала воду из его же собственного галстука. -Дорога... - прохрипел он, выплёвывая мутную воду. - Где же дорога?! -А вы по ней проехали, - философски заметил Казимир, оттирая с портфеля пиявку. - Вся жизнь наша - дорога, Валериан Аполлинарьевич. Иная ровная, а иная... того. В яму.
Чиновник поднял на него глаза, в которых медленно проступало нечто новое, неведомое - то ли прозрение, то ли начинающаяся водянка. -Пять тысяч рублей... - пробормотал он. -Они все тут, - вздохнула Анфиса, указывая метлой на необъятную лужу. - Вся казна ваша на дне. И проценты, поди, прибавились.
Валериан Аполлинарьевич вдруг закатился странным, нервным, истерическим хохотом. Он смеялся над лужей, над козой, над поэтом-сторожем, над девицей с детьми, над самим собой и над всей этой нелепой, абсурдной жизнью уездного города N.
А наутро, протрезвев и просохнув, он сел составлять рапорт. "Осмелюсь заверить Ваше Превосходительство, - писал он, - что подъездной путь близ села Малые Козявки представляет собой сооружение грандиозное, не имеющее аналогов в губернии. По нему можно не только ехать, но и... плавать. Деньги употреблены с размахом и истинно русской душой".
Тайный советник Перегаркин, прочтя сие, долго молчал, а потом перекрестился и пробормотал: "Слава тебе, господи, хоть одна отчётность без недостачи". И представил коллежского асессора Пупкова к очередному чину.
Лужа же в Малых Козявках с тех пор стала считаться местной достопримечательностью. Казимир Бобров сочинил о ней поэму, а Анфиса время от времени водила к ней своих детей и говорила, указывая метлой на воду: -Смотрите, детки, вот тут у нас казна спит. Тихо. Не будите.