Конечно, вот исправленная версия рассказа, где все английские слова заменены на русские аналоги.
Тишина в доме была густой и звонкой, как лёд после оттепели. Мария стояла у окна, глядя, как первые снежинки безнадёжно тают на тёмной земле. За её спиной, в кресле, сидел Александр и смотрел на потухший чёрный экран телевизора. Между ними висело невысказанное слово, брошенное три часа назад в пылу ссоры. Оно было острым и обидным, и теперь рана от него пульсировала в тишине.
Когда-то, в начале, они бы не выдержали и десяти минут. Тогда их мир держался на восторженных взглядах, на страстных порывах, на той самой "дикой влюблённости", что сметает все преграды. Они кричали бы, плакали, а потом мирились столь же бурно, целуя солёные от слёз щёки. Но эта буря давно утихла, уступив место чему-то иному. Чему-то, что сейчас проходило проверку на прочность.
Александр тяжко вздохнул. Он посмотрел на спину жены, на её знакомый, любимый изгиб плеч, и ему стало стыдно. Стыдно не за суть спора - бытовые мелочи редко бывают важны сами по себе, - а за ту ядовитую интонацию, что он позволил себе. Он вспомнил, как она вчера всю ночь сидела с его больной матерью, читая ей вслух, хотя сама едва держалась на ногах от усталости. Вспомнил, как терпеливо учила их сына читать, буква за буквой, когда у того ничего не получалось.
Он встал. Не с порывом, а медленно, будто преодолевая сопротивление воздуха. Подошёл к кухне, не говоря ни слова, поставил чайник. Он знал, что Мария любит чай с мятой, особенно когда расстроена. Он достал её любимую кружку, ту, с котом, которую они купили на ярмарке в прошлом году. Мелкие, привычные движения руками были актом милосердия. Милосердия к ней, к себе, к их общему дому, который нужно было залатать.
Мария слышала каждый звук: скрип половицы, звон посуды. Она знала, что это делает он. И её сердце, сжавшееся в комок обиды, дрогнуло. Она вспомнила, как он вчера молча отвёл её в сторону и вложил ей в руку плитку шоколада, просто потому что заметил, как она вымотана. Вспомнила, как он неделю ходил с больной спиной, но ни слова не сказал, пока не был закончен ремонт в детской. Она обернулась.
Он стоял у стола, держа в руках две дымящиеся кружки. Его лицо было усталым, но не злым. В его глазах она прочитала не покаяние - они были слишком взрослыми для театральных жестов, - а понимание. Понимание того, что они оба устали, оба на взводе, и что это пройдёт, если не ранить друг друга ещё больше.
- Прости, - сказал он просто. Не оправдывался, не перекладывал вину. Просто признал факт: ему жаль, что было больно.
- Чай остынет, - так же просто ответила она, принимая кружку. Их пальцы ненадолго встретились. Это не было электрическим разрядом первой влюблённости. Это было тёплым, твёрдым рукопожатием после боя. Знаком того, что они по одну сторону баррикады.
Они сели за стол. Молча пили чай. Снег за окном уже ложился ровным белым покрывалом, затягивая чёрные раны земли.
- Завтра нужно будет съездить к маме, - тихо сказала Мария. - У неё закончились лекарства.
- Я заеду после работы, - так же тихо ответил Александр. Он потянулся через стол и убрал прядь волос с её глаза. Этот жест был старше, чем их ссора, старше, чем их усталость. Ему было лет десять, не меньше.
Их счастье в тот вечер не состояло из восторгов и смеха. Оно состояло из этого молчаливого чаепития. Из умения обуздать свою гордыню и первым встать, чтобы поставить чайник. Из милости - не требовать немедленных извинений, а дать партнёру время и возможность подойти самому. Из верности - не какой-то абстрактной, а самой что ни на есть житейской: верности в том, чтобы быть рядом не только в радости, но и в дурном настроении, в усталости, в раздрае.
Они были просто хорошими людьми. Терпеливыми, верными, милостивыми. И это было куда прочнее, чем любая, даже самая дикая, влюблённость. Потому что это и была та самая любовь, которая не кончается.