Он уже не чувствовал запаха пыли. Запах Иудеи - едкий, известковый, с примесью жжёной полыни и овечьего помёта - въелся в него насквозь, стал частью его бытия. Понтий Пилат, пятый прокуратор Иудеи, сидел в прохладной полутьме своего дворца и чувствовал себя не правителем, а пленником. Пленником этой земли, этих фанатичных богословских споров, этого невыносимого солнца.
Утром к нему привели Человека. Его обвиняли в том, что Он называл Себя Царём Иудейским. Пилат взглянул на Него - избитого, в грубом плаще, с лицом, опухшим от бессонной ночи. Но в глазах Его не было ни страха, ни подобострастия. Была лишь странная, бездонная тишина. Как в глазах человека, который смотрит на бушующее море с высокой, недоступной никому скалы.
- Ты Царь Иудейский? - спросил Пилат из римской привычки к порядку и ясности.
- Царство Моё не от мира сего, - ответил Человек. Голос Его охрип, но слова падали, как отточенные кремни, высекая искры в сознании прокуратора.
Это был не бред фанатика. Это была констатация факта. И этот факт пугал Пилата больше, чем угроза бунта. Он пугал его своей абсолютной, неримской инаковостью. Он пытался вести диалог, но чувствовал, что говорит с Ним на разных языках. Он, представитель величайшей империи, вдруг ощутил себя мелким чиновником, который пытается объяснить что-то космическому явлению.
- Что есть истина? - бросил он почти с отчаянием. Вопрос, который когда-то волновал его в юности, за чтением греческих философов, прозвучал сейчас как насмешка над самим собой. Он уже давно не искал истину. Он искал спокойствия.
Он вышел к толпе. Крикливой, пахнущей потом и злобой. Он предложил им отпустить Царя - по милости, в честь праздника. Он надеялся на их милосердие, но услышал только одно имя: "Варавва!". Разбойник, убийца. Плоть от плоти этой толпы.
И тогда до него дошло. Они не хотели справедливости. Они хотели жертвы. Им нужно было излить свою тёмную, необъяснимую ярость на кого-то, кто смел быть другим. Кто говорил о любви, когда они хотели ненависти. Кто говорил о Царстве Небесном, когда они мечтали о царстве земном, где можно резать глотки римлянам.
Пилат почувствовал приступ тошноты.
Он был винтиком в этой машине.
Он - железный римский легионер, представитель императора - был заложником истеричной толпы.
И тут прозвучала фраза, которая придавила его, как могильная плита:
- Если отпустишь Его, ты не друг кесарю!
Всё было кончено. Это был шах и мат. "Друг кесаря" - это не просто титул. Это панцирь, который защищал его здесь, в этой гиблой провинции. Это было всё, что у него осталось. Лишиться этого - значило лишиться всего. Стать мишенью для доносов, быть отозванным в Рим и брошенным на растерзание придворным шакалам. Или того хуже - заставить разгневанного Тиберия усомниться в его лояльности.
Он посмотрел на Иисуса. Тот молчал. Его молчание было оглушительным. Оно было страшнее любых обвинений. В нём был суд.
И Пилат сделал свой выбор. Он выбрал императора. Он выбрал порядок. Он выбрал свою карьеру и свою жизнь. Он приказал принести таз с водой и с показным, никому не нужным жестом умыл руки.
- Невиновен я в крови Праведника Сего, - сказал он.
Но как только холодная вода коснулась его кожи, он понял, что это - самый страшный поступок в его жизни. Он не смывал с себя вину. Он омывал себя для вечного осуждения. Он подписал себе приговор не перед лицом кесаря, а перед лицом той самой Истины, которую только что отринул.
Когда всё было кончено, он сидел в той же самой комнате. Сумерки затягивали небо, как синяк. Запах пыли сменился запахом крови, который ему тоже скоро предстояло перестать замечать.
Он был правителем Иудеи. Он сохранил спокойствие в городе. Он доказал свою преданность императору.
Он был абсолютно, безнадёжно пуст. Он продал свою душу за мнимое спокойствие и безопасность и теперь понимал, что это была плохая сделка. Он не палач. Палач - всего лишь инструмент. Он - тот, кто, имея всю власть, оказался слишком слаб, чтобы ею воспользоваться.
И тишина во дворце была уже не римской, разумной тишиной. Это была тишина опустевшей вселенной. Тишина человека, который навсегда останется заложником одного утра, одного вопроса и одного молчаливого Взгляда, который будет преследовать его до самого конца его дней - в Иудее, в Галлии, в самом Риме. Куда бы он ни поехал, он будет слышать тихий, отчётливый звук - стук капель воды из таза, падающих на мраморный пол. Свой собственный, личный ад.