Иван Фаддеич Плюшкин, не путать с тем, литературным, ибо сей Иван Фаддеич был не скряга, а, напротив, расточитель собственной души, сидел в своем кабинете и терзался. Терзался он темой великой и необъятной: как жить далее?
На диване, подобно изваянию неведомого бога, возлежал его приятель, штабс-капитан в отставке, Свистулькин, человек превесёлый и в философских вопросах изрядно подкованный, ибо имел обыкновение всё сводить к простоте.
- Дилемма, любезнейший, - вздохнул Иван Фаддеич, глядя на паутину в углу потолка, казавшуюся ему сложнее, чем его собственная судьба. - Дилемма, как у Геркулеса на распутье. С одной стороны - добродетель, самосовершенствование, свобода от низменных страстей. С другой... - он обвёл рукой свой кабинет, где на столе стояла недопитая бутылка портвейна, а на стуле висела подозрительного вида жилетка, - с другой - одобрение людей.
Свистулькин зевнул так, что казалось, вот-вот проглотит сам себя.
-Вздор, - изрёк он, не открывая глаз. - Всё до безобразия просто. Решил стать свободным - становись. Отвернись от прошлого, как от дурно пахнущей старухи в трамвае, и не дотрагивайся. А коли нравится одобрение - так иди и угождай. Только помни: угождай до конца. Будь тряпкой. Но тряпкой образцовой, этаким эталоном мокропостижности.
- Но как же... пороки? - слабо возразил Плюшкин. - Водка, например. Она мне и нравится, и не нравится. После неё голова болит, но во время процесса... о, во время процесса!
- Пороки? - Свистулькин наконец приоткрыл один глаз. - Так ты же для людей стараешься! Возведи их в ранг общественного служения. Пей не просто так, а с размахом, с жертвой! Чтобы все ахали: "Ай да Плюшкин! Целых два стакана выкушал, не поморщившись! Наш человек!" Блуди не уныло, в поту лица, а с фанфарами, чтобы друзьям было что рассказывать в клубе. Будь не грешником, а шутом гороховым при дворе Его Величества Общественного Мнения. Это почётная должность.
Мысль эта, столь простая и гениальная, осенила Ивана Фаддеича, как удар весеннего сосулькой по макушке. Он даже подпрыгнул.
- Точно! Я не пьяница, я - жертва социума! Не бабник, а исполнитель народной воли!
Вдохновлённый, он схватил ту самую бутылку и отпил прямо из горлышка, дабы потренироваться в жертвенности. Потом надел жилетку задом наперёд - это казалось ему началом карнавала.
- И не забудь про главное, - добавил Свистулькин, уже засыпая. - Корчи рожи. Это особенно ценится.
С того дня жизнь Ивана Фаддеича обрела новый, возвышенный смысл. Он более не боролся с собою, он служил. Служил усердно.
Если ему предстояло идти в гости, он тренировался перед зеркалом: "А какую бы рожу скорчить такую, чтобы все аж за животы взялись?" И упражнялся. Приходил в дом, падал на пороге, целовал хозяйке руку, причмокивая при этом, как лошадь, рассказывал анекдоты, пересыпая их прибаутками собственного сочинения, и пил всё, что ему подносили, с видом священного трепета, будто причащаясь.
Как-то раз на именинах у купца первой гильдии Персикова он, дабы угодить публике, изобразил "падение Византии". Сначала важно расхаживал, изображая императора, потом, при криках "Турки! Турки!", залез под стол и, ловя за ноги дам, вопил: "Спасаю святыни!" Все хохотали до слёз. Купец Персиков, тучный мужчина с лицом цвета кумача, бил себя по ляжкам и кричал: "Ай да Плюшкин! Уморил! Ну, персона!"
Иван Фаддеич, красный, вспотевший, с торжеством выполз из-под стола. В ушах звенело, в боку кололо, но на душе было светло и радостно. Он получил одобрение. Он добился своего!
Однажды утром он проснулся на незнакомой лестнице, в обнимку с метлой, на которую была надета шляпа. Голова гудела, как улей, а во рту явно ночевало некое мелкое, но противное животное. Он с трудом пришёл в себя и побрёл домой, чувствуя себя мучеником.
Дома его ждал Свистулькин, невозмутимый, как всегда.
-Ну что, свободен? - спросил он, разглядывая газету.
Иван Фаддеич хотел было сказать о своём торжестве, о всеобщем одобрении, о том, как все его хвалят и любят. Но вместо этого он вдруг посмотрел на свои руки, на жилетку, испачканную в неизвестно чём, на пустой кошелёк, вывернутый наизнанку.
- Знаешь, - тихо сказал он, - а ведь когда корчишь из себя шута, самое трудное - это потом вернуть обратно своё лицо. Оно так и застывает в этой дурацкой улыбке.
- Э, любезный! - махнул рукой Свистулькин. - Какие мелочи! Ты добился одобрения. Ты - свой. Ты - тряпка, но тряпка признанная, эталонная! О чём ещё мечтать?
Иван Фаддеич молча подошёл к зеркалу и попытался сделать своё обычное, привычное, нешутейное лицо. Но мышцы не слушались. Уголки губ сами ползли вверх, образуя идиотскую ухмылку, глаза щурились в притворном веселье. Он пытался нахмуриться - выходила жалкая, комичная гримаса.
Он обернулся к Свистулькину, желая поделиться своим ужасом, но с губ его сорвалось лишь привычное, ласкающее слух: -Хочешь, рожу скорчу?
Свистулькин одобрительно кивнул. Иван Фаддеич скорчил.