Было уже за одиннадцать часов вечера, когда в моей комнате, подобно назойливой мухе, взвизгнул и загудел звонок телефона. На экране металась Евлампия Павловна, особа чувствительная и склонная преувеличивать трудности бытия. Лицо её, искажённое горем, напоминало помятый лимон.
- Серж, голубчик, - завопила она, и голос её дребезжал, как расшатанная форточка. - Катастрофа! Совершенная катастрофа! Я погибаю!
Я, естественно, вообразил пожар, потоп или нашествие тараканов невиданной величины. Однако действительность, как это часто бывает, оказалась банальнее и ужаснее.
- Комод, Серж! - всхлипывала она. - Этот ужасный, этот чудовищный комод из финского картона! Он не собирается! Он надо мной издевается!
Парадокс был в том, что я-то как раз мог собрать этот комод. Своими руками. У себя дома. Я бы справился за час, насвистывая песенку. Но на расстоянии, посредством этого прыгающего глаза, я был беспомощен, как младенец. Я стал Архимедом, лишённым точки опоры, и Леонардо да Винчи, которому вместо "Джоконды" подсунули детские каракули.
Сеанс нашего общения походил на дурной фарс. Евлампия Павловна, вдохновляемая моими неуверенными указаниями ("Нет, левее... Нет, это, кажется, право... Сударыня, где вы видите выступ?"), колотила молотком по невидимым мне деталям. Камера её телефона прыгала, как блоха на сковороде, показывая то растерянный потолок её комнаты, то дрожащий пол, то фрагмент её подбородка, увлажнённого слезами отчаяния.
- Поверните, ради Бога, камеру! - умолял я, чувствуя, как во мне просыпается ярость человека, который видит, как надо, но не может протянуть руку. - Я вижу лишь вашу люстру и часть собственного ногтя! Где винт "Г"? Ищите винт "Г"!
- Его нет! - рыдала она. - Есть только "В" и какая-то жуткая "Ж" с тремя крючками!
Связь прерывалась с завидным постоянством. Мы обрывались друг у друга на полуслове, и я уже начал верить, что собираю не комод, а некий священный артефакт, тайну которого нельзя передать по воздуху.
И вот в самый разгар этой адской мистерии, когда я, высунув язык от напряжения, пытался объяснить принцип крепления фасада, связь вновь ожила. Камера, после очередного судорожного вздрагивания, вместо обещанной полки с направляющими показала нечто иное. Нечто монументальное. Нечто волосатое.
В кадр попали две мужские ноги. Голые. Загорелые, покрытые густым, чёрным, как смоль, волосяным покровом. Они стояли на полу Евлампии Павловны в столь уверенной и привычной позе, что не оставалось сомнений - эти ноги знают этот пол давно и чувствуют себя на нём как дома.
Наступила мёртвая тишина. Я успел рассмотреть даже узор на носках тапочек, в которые были обуты эти величественные конечности. Евлампия Павловна издала короткий, приглушённый звук, похожий на писк мыши, на которую наехали колесом. Лицо её на экране сменилось с озадаченного на багрово-алое, а затем экран погас. Связь оборвалась. Окончательно и бесповоротно.
Я сидел в тишине своей комнаты, уставившись в чёрный прямоугольник телефона. В ушах звенело. Прошло, наверное, с час. Я уже мысленно похоронил и комод, и наши с Евлампией Павловной отношения, и, пожалуй, саму веру в человеческую порядочность.
И тут телефон вздохнул и выдал короткое сообщение. Скупое, сухое, выверенное, будто телеграмма военного времени.
"Прошу прощения за перерыв. Это на шум случайно зашёл сосед. Помог закрутить винт "Г". Комод собран".
Я отложил телефон. Посмотрел в тёмное окно, за которым спал огромный, абсурдный мир. "Сосед", - прошептал я. Какой ёмкий, какой многословный, какой чеховский термин. В нём одном умещается и внезапная мужская дружба, и молоток, и винт "Г", и голые волосатые ноги, стоящие на полу одинокой женщины далеко за полночь.
И комод, да, комод-то собран. Эту работу, которую я не смог сделать через пустоту, с лёгкостью совершили на месте чьи-то чужие, уверенные руки. И в этом, пожалуй, было главное и самое горькое утешение.