На Евлампию Павловну нашло затменье. Нечто столь же редкое, сколь и пугающее: она задумалась. Сидя перед зеркалом и стирая с лица слой ночного крема, она вдруг, с беспощадной ясностью, увидела панораму своей жизни.
Вот он, весёлый муж-алкаш, вросший в диван, как кочан капусты в грядку, единственная деятельность коего - протирать оное ложе собственными боками. Вот Серж, этот философ без философии, художник без картин, мыслитель без мыслей, существо, чья основная жизненная функция заключалась в том, чтобы с лёгкой иронией наблюдать за её, Евлампии Павловны, метаниями.
Мысль эта была столь невыносима, что душа её немедля ринулась в спасительные объятия прекрасных воспоминаний. А вспомнить было что! Олигархи! Да-да, те самые, что, по её рассказам, бросали яхты, заводы и пароходы к её ногам, предлагая руку, сердце и, что важнее, безграничный кредит в лучших бутиках мира.
И поклонники! О, это был настоящий интернационал страсти. Немец педантичный, финн молчаливый, серб пламенный, турок ревнивый, болгарин... болгарский. Алкаш местный, Абрам гостеприимный, Ахмед щедрый... А уж Саши, Миши, Кости, Алексеи, Иваны и прочие Саши - тут она сбивалась со счёта, как бухгалтер во время потопа. Все они, конечно, осыпали её комплиментами и подарками, пока она, воздев очи горе, вещала: "Нет, я не такая! Я жду возвышенной любви!" И они, уязвлённые такой душевной чистотой, исчезали в утреннем тумане, прихватывая с собой подарки.
Но мысль, раз пробудившись, не желала уходить. Она нашептывала, что все эти немцы-алкаши были лишь мимолётными тенями, пробовавшими её, как пробуют бесплатный сыр в мышеловке, и столь же стремительно исчезавшими, завидев ловушку.
Тогда-то и всплыла последняя, самая лучезарная надежда. Дети! Дети в Америке! Она вообразила себя не матерью, навещающей потомство, а этакой зрелой, умудрённой опытом красавицей, которая в кругу родных (и на фоне их скромного, но уютного американского достатка) встречает его. Скромного, седого, в потёртом свитере, но - настоящего американского миллионера. Он, конечно, будет потрясён её духовной глубиной, не похожей на меркантильность местных дам, и предложит ей руку, сердце и виллу в Калифорнии.
- Ты это заслужила! - вторили ей по телефону незамужние подруги, Ирина и Света, чьи собственные надежды давно выцвели, как дешёвые ситцевые занавески.
И Евлампия Павловна верила. Она уже мысленно примеряла белые штаны для игры в гольф и томно произносила: "О, да, дорогой, этот закат над Тихим океаном напоминает мне закат над... над Волгой в моём родном городке". Она была уверена, что миллионер оценит эту поэтическую параллель.
Она отложила тюбик с кремом. Затменье прошло. Жизнь снова обрела смысл и перспективу. Нескладная проза бытия была отброшена like an old sock. Впереди сияла поэзия американской мечты, где её ждал тот самый, последний и главный поклонник, который наконец-то поймёт, что она - такая. Такая единственная и неповторимая.
И, повернувшись к пьяному мужу на диване, она мысленно продиктовала ему условия будущего бракоразводного процесса, который, несомненно, будет освещён в лучших светских хрониках обоих полушарий.