Он сидел за столом, и мир распадался на слова. Это был не его кабинет - кабинетов у него не было уже давно, - а кухня в съемной квартире, окна которой упирались в глухую кирпичную стену соседнего дома. Стекло чашки с остывшим чаем было покрыто пылью, а на краю блюдца лежала недокурённая сигарета. Пепел был похож на первозданный прах, готовый к новому творению.
Его звали Лев, но это имя казалось теперь слишком тяжелым, монументальным для того, кто стал почти невесомым. Он был писателем. Когда-то это звучало гордо. Теперь это было диагнозом. Призванием, которое не выбирают, а которым заболевают. Болезнь протекала тяжело: с бессонницей, приступами отчаяния, острой потребностью в истине и хронической неспособностью высказать её до конца.
Писать - это не складывать буквы в слова, а слова в предложения. Это акт тихого разрушения. Ты берешь привычный, уютный, обжитый смысл мира - "стол - это стол", "любовь - это любовь", "правда - это правда" - и расшатываешь его. Ты заставляешь стол помнить, что он был деревом, и предчувствовать, что станет пеплом. Ты показываешь любовь, в которой уже зреет семя разочарования, а правду заставляешь отбрасывать тень лжи.
Лев ставил смысл мира под косвенный вопрос. Его роман, над которым он бился десять лет, был именно таким вопросом. Он был не о герое, а о молчании, которое герой носил в себе. Не о войне, а о той тишине, что наступает после последнего выстрела и оказывается громче любого взрыва. Он выворачивал наизнанку привычные формулы, и редакторы в издательствах, вежливо морщась, говорили: "Это гениально, Лев, но никто не поймет. Где сюжет? Где надежда?"
А он не давал ответов. Он не мог и не хотел. Его дело было - спровоцировать вопрос, всколыхнуть тину уверенности в душе будущего читателя. Ответы должны были принести они - те, кто, привнося в текст свою боль, свои радости, свой пройденный путь.
Но мир не торопился отвечать. Мир отвечал счетами за квартиру, усталым молчанием жены, ушедшей к бухгалтеру, который никогда не ставил под вопрос смысл бытия, потому что видел его в цифрах отчетности. Мир отвечал звонками обеспокоенной матери: "Лев, ты уже опубликовал свою книжку? Найди наконец нормальную работу".
Его собственная история, его собственный язык, его свобода - всё, что, по его замыслу, должно было стать инструментом читателя для поиска ответа, - обернулись против него. Его история была историей непризнания. Его язык - сложным, витиеватым, непонятным для эпохи клипового сознания. Его свобода - кабалой, ибо он был свободен от всего, кроме необходимости писать.
Он смотрел на экран, где курсор мигал на последней фразе: "...и в тишине услышал он не ответ, а лишь эхо своего собственного вопроса".
Он был голоден. Он был один. Он был болен. Судьба писателя - это не рукописи, пожираемые огнем, и не непризнание при жизни. Это ежедневное расшатывание почвы у себя под ногами. Чтобы добраться до сути, нужно отказаться от покоя. Чтобы задать миру вопрос, нужно согласиться на его безответное молчание.
Лев потушил сигарету. Сделал глоток холодной горечи, что стояла на столе в чашке и в его жизни. И снова положил пальцы на клавиши.
Он не знал, выйдет ли книга. Услышит ли его кто-то. Поймет ли. Но он знал,что за окном, за кирпичной стеной, миллионы людей несли в себе свои истории, свой язык, свою свободу. Они были бесконечно изменчивы, а значит, бесконечно живы. И возможно, однажды, через годы, один из них, открыв его книгу, найдет там не готовую истину, а зеркало для собственной души. И тогда мир - в лице этого человека - наконец даст ему ответ.
Бесконечный. Как сама жизнь.
А пока его долгом было продолжать расшатывать. Ставить под вопрос. Быть вопросительным знаком в конце предложения, которое мир считал утверждением.
Он постучал по клавишам. Первое слово нового абзаца возникло на ослепительно-белом экране. Оно было похоже на крик только что родившегося младенца - полный боли, недоумения и надежды.