Возвратился в родное местечко после долгой отлучки Мойша-водовоз, с деньгами, с гостинцами и с той особой усталостью в костях, что бывает только от честного труда. Душу его согревала мысль о встрече с женой, Хаей-Сарой, женщиной тихой, благообразной и, что греха таить, несколько блеклой, как выцветшая занавеска.
Однако едва переступил он порог своего жилища, как сердце его, нетронутое ни ревностью, ни подозрением, вдруг дрогнуло и замерло. Хая-Сара встретила его не одна. С ней был незримый, но уже ощутимый спутник. Вся ее фигура, некогда плоская, как доска, ныне обрела округлость и некую монументальность, а взгляд был полон той таинственной значительности, какая бывает у кошек, знающих место, где припрятана сметана.
"Хая! - воскликнул Мойша, роняя узел с баранками. - Это что же такое?"
Мужчина простой, он не поверил в чудо сразу. Он поверил в самое простое и горькое. Глаза его налились кровью, в горле запершило от обидных слов, а руки, привыкшие носить тяжелые ведра, сжались в кулаки. Он видел уже себя героем трагедии: обманутым мужем, изгнанником, одиноким страдальцем. Он закричал, замахал руками, объявил о немедленном разводе и о том, что уедет обратно, хоть сейчас, хоть пешком.
Хая-Сара не спорила. Она лишь вздохнула и сказала с непонятным ему спокойствием: "Пойдем к рабби. Он рассудит. Он человек мудрый".
Рабби Шмуэль, человек с окладистой седой бородой и глазами, всегда слегка увлажненными, будто от дыма только что вынутой из печи кугеля, принял супругов в своей каморке, заваленной фолиантами.
Мойша, задыхаясь, излил ему свою горечь. Рабби слушал, кивал, поддакивал, хмыкал и время от времени посматривал на Хаю-Сару с выражением не то чтобы отеческим, а каким-то деловым, оценивающим.
Когда поток жалоб иссяк, рабби поднял палец, и в комнате воцарилась тишина, густая, как мед.
"Мойша, сын мой, - начал рабби, и голос его зазвенел, как старый самовар. - О чем ты плачешь? О чем тужишь? Останови свой пылкий нрав и внемли словам моим".
Мойша замер.
"То, что случилось с Хаей-Сарой, - продолжал рабби, и глаза его закатились под лоб, будто он заглядывал в невидимый свиток, - не есть дело рук человеческих. Разве могла бы сия смиренная женщина, эта скромная голубица, пойти на грех? Взгляни на нее! Нет! Сие есть не что иное, как Промысел!"
"Какой промысел?" - прошептал ошеломленный Мойша.
"Промысел Божий, Мойша! Разве ты не читал в Писании? Бывало такое! Жена твоя удостоилась великой чести. На нее снизошел Дух Святой! Зачатие сие - непорочно! И родит она Праведника, который укажет путь многим заблудшим овцам нашего кагала! А может, и не только нашего!"
Рабби развел руками, и широкие рукава его халата взметнулись, как крылья седовласой птицы.
Мойша остолбенел. Гнев его, столь громкий и жаркий, мгновенно угас, сменившись благоговейным ужасом. Он посмотрел на жену. Та стояла, потупившись, и на лице ее играла странная, загадочная улыбка. И впрямь - не земная это женщина! Святая!
"Так... значит... я... отец Праведника?" - выдохнул он.
"Не отец, а названый родитель! Хранитель! Попечитель! Почетнейшая доля, Мойша!" - воскликнул рабби, хлопнув его по плечу.
Тут уж счастье хлынуло в душу водовоза могучей струей. Он расплылся в улыбке, схватил руку Хаи-Сары и принялся целовать ее, бормоча слова извинения. Он уже видел себя стариком, сидящим у ног своего гениального пасынка, которого все будут почитать. Он выбежал от рабби окрыленный, готовый кричать о своем счастье на всю улицу.
А рабби Шмуэль остался в своей каморке. Дверь закрылась. Он подошел к полке, снял том Талмуда, потом другой, зачем-то переставил их местами. Потом подошел к закопченному оконцу, глядя на пустынную улицу, где уже скрылся из виду ликующий Мойша.
И тут плечи рабби задрожали. Из густой седой бороды вырвался странный звук - не то вздох, не то сдавленный смешок. Потом другой, третий. В тишине каморки зазвучала тихая, довольная усмешка. Рабби ухмылялся в свою величественную бороду, зажимал рот ладонью, но смех прорывался наружу - ехидный, победный и до неприличия земной.
"Праведника... - прошептал он, смачно вытирая слезу из глаз. - О, конечно, Праведника... С моей-то крови..."
Он откинул голову и тихо, так что не услышал бы никто, кроме мышей, грызущих святые книги, рассмеялся в голос. Ему было смешно. До коликов.