Аннотация: Продолжение рассказа "Дубайский заказ".
Уроки искусства.
Месть Кати была не мгновенной, как пощёчина. Она была выдержанной, холодной, как хорошее вино. Она выждала неделю, давая мне прочувствовать новообретённое, зыбкое спокойствие. И ударила точно в цель.
Я возвращался из магазина с пачкой самого дешёвого чая и батоном. У подъезда, в глубоких сумерках, курили двое. Бритые, в тёмных спортивных костюмах, с пустыми, не отражающими свет глазами. Я инстинктивно прибавил шаг, но они оказались быстрее. Один перегородил мне путь, второй встал сзади.
- Ты Саша? Художник? - голос был безразличным, будто он спрашивал про погоду.
Я успел кивнуть. Первый удар пришелся в солнечное сплетение. Воздух вышел из легких со свистом. Второй - ребром ладони по шее. Мир поплыл. Потом их было много - ударов. Глухих, точных, профессиональных. Я согнулся, пытаясь защитить голову, чувствуя, как хрустят мои рёбра, как ноют кости. Они били молча, тяжело дыша. Последнее, что я увидел перед тем, как сознание уплыло в чёрную яму, - лицо Катиного дяди из одного её каталогов, грустное и осуждающее.
Скорую мне вызывал алкаш Валера. Как он потом рассказал, шёл ко мне за долгом - я был должен ему очередные пятьсот. Он и нашёл меня в луже крови у мусорных баков. Ключи из вывернутого кармана и разбитый, но работающий телефон оказались у него.
Позже я узнал, что на мой телефон неожиданно позвонила Алиса. Валера, не долго думая, ответил.
- Это Сашин телефон? - услышал он женский голос.
- Ага, - буркнул Валера. - Только он сейчас не может подойти. Его тут чуть не до смерти избили. Скорая едет, в реанимацию, наверное, довезут.
На том конце провода повисла тяжёлая, шокированная тишина.
- В какой реанимации? - голос сорвался на высокую, испуганную ноту.
- Да в нашей, в центральной, - уточнил Валера и, посчитав миссию выполненной, положил трубку.
Я очнулся от пронзительной, воющей боли во всём теле. Сквозь пелену лекарственного забытья я пытался понять, где я. Белый потолок, шипение капельницы, приглушённые голоса.
Первое, что я увидел, придя в себя, было её лицо. Алиса. Сидела у кровати, бледная, в чёрном свитере, без единой капли косметики. Глаза были красными от слёз или бессонницы. За её спиной, скромно примостившись на табуретке, сидел алкаш Валера и виновато улыбался, будто это он во всём виноват.
- Живой, - выдохнула она, и её пальцы сжали мою руку, ту, что не была в гипсе. - Доигрался, дурак.
Позже она рассказала, что случилось дальше. Она отобрала у Валеры мои деньги, которые он уже почти просадил на выпивку, и вручила ему одну, новую, хрустящую купюру, велев 'сидеть и не отсвечивать'. А сама пошла договариваться с главврачом. Деньги, оставшиеся от её спонсора, сделали своё дело. Меня перевели в отдельную палату, за мной закрепили лучших специалистов.
Время потеряло для меня свою структуру. Оно не текло, а проваливалось в какие-то ямы между уколами обезболивающего и визитами медсестры с тонометром. Сутки спрессовались в один долгий, болезненный миг. Я лежал и смотрел в потолок, на пятна отсыревшей штукатурки, и они казались мне более настоящими, чем я сам. Я был лишь взглядом, запертым в разбитом сосуде тела.
Мои пальцы - эти предатели, эти главные инструменты моей жизни - были закованы в гипс. Я чувствовал их инородностью, тяжёлым, неподвижным грузом на краю сознания. Самое страшное было не в самой боли, а в немом вопросе, который исходил от них: 'А сможем ли мы?'. Сможем ли снова чувствовать упругость холста, вес кисти, лёгкий, точный росчерк? Или это навсегда? Этот вопрос был страшнее любых рёбер. Он бил в самую суть, в мою идентичность. Художник без рук - кто он? Никто. Пустота.
Иногда сквозь морок ко мне пробивалось лицо Алисы. Озабоченное, бледное, настоящее. Её прикосновение к единственному участку кожи на моей руке, не тронутому гипсом или синяками, было якорем. Единственной нитью, связывающей меня с тем миром, где возможна не только боль. Но потом она уходила, и нить обрывалась, и я снова погружался в одиночество, более полное, чем когда-либо в моей мастерской.
Меня навещал Валера, виновато ухмыляясь и дыша перегаром в больничную стерильность. Его присутствие было нелепым и по-своему трогательным. Он был частью того старого, уродливого мира, но здесь, в палате, казался почти другом. Почти.
Но главным был внутренний диалог. Молчаливый, изнуряющий суд над самим собой.
Глупец. Думал, что твой бунт что-то значит. А он стал всего лишь товаром, который можно отнять с помощью пары громил. Ты позволил ей себя разбить. И не только ей. Ты сам сломал себя гораздо раньше. И что теперь? Кто ты теперь?
Я чувствовал себя разоблачённым. Вся моя гордость, всё моё 'гордое сердце' были избиты, унижены, выставлены на показ. Я был голым, беспомощным и страшно уставшим. Уставшим от борьбы, от города, от людей, от самого себя.
И в самые тихие, предрассветные часы, когда боль отступала до терпимого нытья, а по коридору переставали ходить, наступало странное, почти мистическое принятие. Да, я сломан. Да, я никто. Я - просто дыхание, просто боль, просто взгляд, скользящий по потрескавшемуся потолку.
И в этой тотальной потере всего - картин, денег, будущего, самого себя - рождалась какая-то новая, горькая, чистая точка отсчёта. Полный ноль. Абсолютная белизна. Та самая, с которой я когда-то начинал. Только теперь она была не на холсте. Она была внутри меня. И она ждала.
Я вернулся домой хромая, опираясь на палку. Рука в гипсе, ребра стянуты тугой повязкой. Моя мастерская встретила меня пустотой и пылью. Но уже не той, творческой, а мёртвой, заброшенной.
Самым страшным были пальцы. Два на правой руке были сломаны. Врачи сказали, что двигаться будут, но будет ли прежняя точность, ловкость - большой вопрос.
Я садился перед чистым холстом, брал в слабые, непослушные пальцы кисть и пытался провести линию. Она выходила кривой, дрожащей, детской. Кисть выскальзывала из пальцев и падала на пол. Я закусывал губу до крови, пытаясь заставить их работать, разработать, вернуть к жизни.
Иногда звонила Алиса. Спрашивала, как я. Предлагала помощь. Я отмахивался, бормотал 'нормально' и 'справлюсь'. Я не хотел, чтобы она видела меня таким - сломленным, беспомощным, неспособным держать кисть.
Однажды вечером, когда я в очередной раз безуспешно пытался зажать карандаш, в дверь постучали. На пороге стояла она. В руках - сумка с продуктами и новая, дорогая пачка кистей.
- Двигайся, инвалид, - сказала она безжалостно, проходя внутрь. - Покажешь, что ты там накалякал за моё отсутствие.
Она увидела чистый холст и мои дрожащие руки. Увидела всё. Молча подошла, взяла мою повреждённую руку в свои и осторожно, почти с нежностью, начала разминать онемевшие пальцы.
- Ничего, - прошептала она. - Ничего, Саш. Всё срастётся. Всё зарастёт. Будешь снова рисовать. Ты ещё нужен. У меня тут одна идея появилась с арт-бизнесом..
И впервые за этот долгий месяц боли и унижения я позволил себе согласиться, что возможно она права. Возможно это не конец. Возможно это просто ещё один шрам. Самый большой и заметный.
Внезапно раздался звонок в дверь. Я вздрогнул - кто это? Алиса была здесь, Катя вряд ли бы решилась прийти. Сердце неприятно заколотилось, отдаваясь болью в сломанных рёбрах.
Алиса нахмурилась, но подошла и открыла дверь.
На пороге стоял Валера. Он смущённо улыбался и явно пытался спрятать за спиной бутылку в тёмно-коричневом бумажном пакете.