Боль в рёбрах стала притупляться, но хромота и скованность в пальцах остались, как вечное напоминание. Как шрам на совести города, который я больше не мог терпеть. Однажды утром, глядя на запотевшее окно, за которым метель заметала грязный снег и чужие жизни, я понял - всё.
Цивилизация - это не музеи и театры. Это Катя с её холодным расчётом. Это верзилы в подворотне. Это телефонные звонки, полные фальшивого участия. Это Алиса, чья доброта была куплена так же, как и всё остальное в её жизни. Я был частью этой сделки, и с меня было достаточно. Я выбрал свободу.
Я собрал немногие пожитки в рюкзак: краски, которые ещё не высохли, тёплую одежду, книги. Оставил на столе телефон, ключи и часть денег, которую Алиса вручила Валере, - пусть он пропьёт их до конца. Это была последняя дань абсурду.
Валера уже нетерпеливо переминался с ноги ногу в дверях, ожидая когда он уже окажется обладателем энной суммы денег и мысленно подталкивал художника к уходу.
Дорога в Орловскую область была долгой и унылой, как путь в никуда. Поезда, автобусы, попутки. Люди с потухшими глазами, смотрящие в заледеневшие окна. Я был одним из них - человеком, которого списали со счетов.
Избушка, оставшаяся от бабки, встретила меня так, как и должна была встречать забытое богом место. Скрипучая, покосившаяся, с протекающей крышей и одним целым окном. Печь, сложенная из красно-рыжего кирпича, стояла посреди горницы, как древнее сердце этого забвения. Пахло пылью, прошлым веком и сырой землёй.
Первую неделю я только молчал, растапливал печь, смотрел в окно. Дрова приходилось собирать у края леса, и каждый пучок хвороста давался ценой боли в спине и непослушных пальцах. Я пил чай из железной кружки и смотрел на огонь. Это был единственный диалог, на который я был способен. Огонь не требовал ответов. Он просто горел.
По ночам сквозь дырявую крышу были видны звёзды. Не блёклые городские, а яркие, ледяные, безучастные. Они напоминали мне о белизне холста - той, что была до всех этих историй. Абсолютной и безразличной.
Я не пытался рисовать. Руки ещё не слушались, а душа была пуста. Вместо этого я стал наблюдать. За молчаливой жизнью леса. За старым псом, который приблудился к крыльцу и остался. За дымом из трубы, который уходил в низкое серое небо. Это было не созерцание - это было медленное, мучительное возвращение к самому себе. Отшелушивание всех тех слоёв - голода, страха, боли, предательства, - что наросли в городе.
Иногда, по старой памяти, я ловил себя на том, что ищу в кармане телефон, чтобы проверить, не звонил ли кто. Но телефона не было. Была только тишина, прерываемая треском поленьев в печи и завыванием ветра в щелях.
Однажды, когда ранний весенний дождь забарабанил по железу крыши, я взял уголь. Не кисть - её я ещё боялся. Просто кусочек обгоревшего полена. И на грубой стене избушки, между трещинами и выбоинами, я вывел первую за много месяцев линию. Потом ещё одну. Это был не портрет, не пейзаж. Это был просто жест. Попытка доказать самому себе, что я ещё жив. Что где-то там, под сломанными рёбрами и покалеченными пальцами, всё ещё бьётся что-то, что не удалось продать, не удалось избить, не удалось сломать.
Уголь крошился в пальцах, оставляя на коже чёрные, как земля, следы. Рисунок получался корявым, неуверенным, как у ребёнка.
Но это было начало. Новое начало. Здесь, на краю мира, в полном одиночестве, я снова учился говорить. И первым словом была эта простая, дрожащая линия.