Быть может, именно по сей причине душа моя, изможденная ипохондрией и терзаемая демонами бессонницы, обретала столь невыразимое блаженство в тот предрассветный час, когда мир сбросил с себя проказу ночи и предстал очищенным и новорожденным. О, сколь часто, вставая с ложа, более похожего на погребальный катафалк, нежели на одр для отдыха, я припадал к окну моей кельи, дабы приобщиться великому таинству пробуждения!
Воздух, дивно-прохладный и острый, как лезвие давно забытой добродетели, врывался в грудь, изгоняя из нее миазмы кошмаров. Природа, омытая росой, словно слезами ангелов, дышала такой первозданной чистотой, что казалось, сама Тьма была низвергнута и скована в бездне. И тогда хор пернатых тварей, этих неутомимых служителей Света, возносил свое ликование - не песнь, но именно ликование, гимн, полный такой пронзительной надежды, что сердце мое, черное и сморщенное, подобно старому углю, начинало трепетать и пыталось вспомнить забытый ритм бытия.
И в сей миг я видел их - багровые очи ночи, гаснущие звезды. Они медленно угасали в набухшем светлеющем теле небес, посылая мне свой прощальный, полный неизъяснимой скорби и обещания привет. Они были стражами, чья вахта подошла к концу, и в их угасании был залог того, что кошмар не вечен.
Но величайшее из откровений являлось затем. Первый луч восходящего солнца, подобный удару гигантского кадила, пронзал горизонт. И вслед за ним приходило Оно - первое дуновение, дыхание самого дня. Оно несло в себе не запах цветов или влаги, но аромат самой Сущности, нетленной и вечной. Оно было дыханием Самого Бога, холодным, опьяняющим, всепроникающим. В тот миг я чувствовал, как скорбь моя отступает, как воображение мое, доселе плодившее лишь химер и горгоны, освежается и обновляется, а замыслы, прежде похороненные заживо в склепе моей воли, внезапно окрыляются и рвутся к лазури.
Тогда я начинал день, как если бы вновь родился для жизни, и сердце мое, пусть на краткий миг, очищалось от скверны.
О, какое же горькое прозрение ждало меня! Ибо я, безумец, полагал, что сие есть милость, ниспосланная лично мне, страдальцу, дабы я мог вынести бремя своего жалкого существования. Я вообразил себя избранным, узревшим тайный механизм мироздания. Я жаждал этого часа, сгорая от нетерпения в течение всей долгой ночи, как алхимик жаждет явления философского камня.
Но сегодня... о, сегодня мое ослепление достигло апогея! Влекомый неодолимой силой, я покинул свою келью и поспешил в ближайшую рощу, дабы принять дар всецело, обнажив душу перед божественным дуновением. И там, под сенью пробуждающихся дубов, я увидел Истину.
Воздух не просто очистился - он стал кристально плотным и зрячим. Пение птиц было не хаотичным ликованием, но стройным хоралом, слова которого, древнее человеческого языка, я почти что мог разобрать. И само дуновение, тот прохладный ветерок, был не просто движением стихии - он был направляем.
Сквозь дрожащие листья, в сиянии, что стало уже нестерпимым для ока смертного, я узрел фигуру. Нет, не фигуру - силуэт, сотканный из самого света, воздуха и надежды. Оно дышало, и от каждого Его вздоха мир рождался заново. Дереья тянулись к Нему, трава зеленела у Его ног, и сама смерть отступала, побежденная и посрамленная.
Это был Источник того дара. Сам Даритель.
И в ужасе своем я пал ниц, ослепленный величием, которого жаждала, но не могла вынести моя грешная душа. Я понял всю глубину моего заблуждения. Этот блаженный ранний час несется нам каждый день. Каждое утро есть Божие утро. Но мы, слепые кроты, погребенные в склепах своей суеты, проходим мимо сей благодати, не видя, не слыша, не чувствуя.
Мы спим, когда мир пробуждается для своего Творца.
И теперь, вернувшись в свою келью, пишу я эти строки дрожащей рукой, снедаемый новым, доселе неведомым видом ужаса. Не ужаса перед тьмой или смертью. Но ужаса перед ослепительным, всепрощающим, вечным Светом, который явился мне и который я, по немощи своей, не смог принять. Я узрел величайший дар и осознал, что навеки недостоин его.
И с сего дня ранний час стал для меня не источником блаженства, но источником самой мучительной тоски. Ибо я знаю, что происходит за стенами моего склепа. Я слышу, как мир заново рождается и ликует. Но я более не смею приобщиться к этому таинству. Я осужден лишь слушать приглушенное эхо великого гимна и помнить миг, когда дышал одним дыханием с Самим Богом, - миг, убивший меня для жизни и не давший мне войти в бессмертие.