Петербург. Октябрь. Влажный ветер с Финского залива вгрызался в кости, а туман, как саван, окутывал гнилые фасады на Васильевском острове. Ко мне в контору, пропахшую дешевым табаком и отчаянием, вошел человек. Его пальто было дорогим, но потрепанным, а глаза горели лихорадочным блеском. Он отбросил на стол увесистый кошель.
"Меня зовут Семенов. Я - помощник доктора Виктора Кельвина. Он жив. Все думают, что он умер от чахотки, но он... он близок к великому открытию. Он просил найти вас. Сказал, что только вы сможете быть объективным свидетелем".
"Свидетелем чего?" - хрипло спросил я, не притрагиваясь к деньгам.
"Искупления", - прошептал посланец и, круто развернувшись, растворился в вечерней мгле.
Адрес привел меня в старую астрономическую обсерваторию на окраине города. Место было заброшенным и молчаливым, как склеп. Лестница скрипела под ногами, и каждый звук отдавался в тишине похоронным звоном.
Наверху, в круглом зале под сломанным куполом, царил хаос научного безумия. В свете керосиновых ламп поблескивали стеклянные колбы, тихо шипели горелки, а воздух был густым от запахов химикатов и болезни. За столом, заваленным бумагами и приборами, сидел он - доктор Виктор Кельвин. Человек-легенда, гениальный вирусолог, объявленный умершим от той самой "чахотки века", что унесла его жену и дочь. Он был жив, но живым его назвать было сложно. Это была тень, оболочка, целиком поглощенная одной мыслью.
"Артемий Петрович? - его голос был шелестом сухих листьев. - Вы пришли. Вы должны увидеть финал".
Он был ужасающе спокоен. На его запястье краснел свежий след от укола.
"Что я должен увидеть, доктор?"
"Цену спасения", - он протянул мне толстую тетрадь. Открытая страница была исписана ровным, ясным почерком, но последние строки дрожали от напряжения.
"...Синтез завершен. Лекарство существует. Но я смотрю на этот мир и вижу: оно не спасет человечество. Его сметут, как песок с дороги, те, у кого власть и деньги. Они не дадут его нищим и больным. Они присвоят его себе, чтобы править вечно, пока мир вымирает. Болезнь не в вирусе. Болезнь - в нас. И единственное лекарство от такой болезни - это уничтожить саму надежду на спасение для немногих. Пусть все будут равны перед лицом смерти. Только так мы сможем начать сначала".
Холодный ужас, не физический, а метафизический, сковал меня. Я смотрел на шприц с жидкостью лунного цвета, стоявший перед ним на столе.
"Вы... вы уничтожили формулу?"
"О, нет. Формула - здесь, - он ткнул пальцем себе в висок. - И здесь, - он указал на шприц. - Это единственная доза. И я не уничтожу ее. Я совершу акт высшей справедливости. Я применю ее. На себе. Чтобы никто и никогда не смог повторить мой путь. Чтобы это знание умерло вместе со мной. Вы - свидетель. Вы расскажете миру, что спасение было возможно. И что мы сами оказались ему недостойны".
В этот момент снизу донесся грохот распахнутой двери, а затем - быстрые, тяжелые шаги по лестнице. Доктор поднял на меня взгляд. В его глазах не было страха. Лишь горькое торжество.
"Он пришел. Сергей Петрович Грачев. Из Особого комитета. Он болен. И он знает".
Дверь в лабораторию с треском отлетела от косяка. На пороге стоял тот самый Грачев, его дорогой костюм был помят, лицо искажено маской страха и злобы. На его губах цвела герпетическая язва - верный признак "чахотки века". За ним теснились двое верзил с маузерами в руках.
"Кельвин! Где оно? Я знаю, ты сделал это!" - его голос сорвался на визг.
Доктор медленно поднялся. В его руке был тот самый шприц.
"Оно здесь, Сергей Петрович. Ваше спасение. Ваше личное, единственное спасение".
И прежде чем кто-либо успел пошевелиться, он с нечеловеческим спокойствием вогнал иглу в вену на своей шее и надавил на поршень. Жидкость исчезла в нем.
Грачев издал звук, средний между воплем и стоном, и выстрелил почти не целясь. Пуля ударила доктора в плечо, отбросив его на стол с колбами. Стекло зазвенело. На лице Кельвина не было боли - лишь странная, отрешенная улыбка.
"Ты... сумасшедший! Ты уничтожил его!" - закричал Грачев, его пистолет дрожал в руке.
"Нет, - прошептал доктор, и кровь выступила у него на губах. - Оно во мне. Моя кровь... единственный источник. Забирайте меня. Везите в свою лабораторию. Анализируйте, дистиллируйте, препарируйте. Вы получите все, что останется".
Грачев замер. Его умный, подлый мозг уже прочертил весь путь. Труп доктора был теперь единственным ключом. Его лицо исказила ужасающая улыбка торжества. Он победил.
"Привести людей! Хирургические инструменты, все необходимое! Немедленно!" - просипел он своим громилам.
Он повернулся ко мне, его глаза блестели лихорадочно. "А вы, сыщик, все увидите. Вы увидите, как рождается бессмертие для избранных".
...Доктор медленно поднялся. В его руке был тот самый шприц.
"Оно здесь, Сергей Петрович. Ваше спасение. Ваше личное, единственное спасение".
И прежде чем кто-либо успел пошевелиться, он с нечеловеческим спокойствием вогнал иглу в вену на своей шее и надавил на поршень. Жидкость исчезла в нем.
Грачев издал звук, средний между воплем и стоном, и выстрелил почти не целясь. Пуля ударила доктора в плечо, отбросив его на стол с колбами. Стекло зазвенело. На лице Кельвина не было боли - лишь странная, отрешенная улыбка.
"Ты... сумасшедший! Ты уничтожил его!" - закричал Грачев, его пистолет дрожал в руке.
"Нет, - прошептал доктор, и кровь выступила у него на губах. - Оно во мне. Моя кровь... единственный источник. Забирайте меня. Везите в свою лабораторию. Анализируйте, дистиллируйте, препарируйте. Вы получите все, что останется".
Грачев замер. Его умный, подлый мозг уже прочертил весь путь. Труп доктора был теперь единственным ключом. Его лицо исказила ужасающая улыбка торжества. Он победил.
"Привести людей! Хирургические инструменты, все необходимое! Немедленно!" - просипел он своим громилам.
Он повернулся ко мне, его глаза блестели лихорадочно. "А вы,сыщик, все увидите. Вы увидите, как рождается бессмертие для избранных".
И в этот момент из груди умирающего доктора вырвался последний, хриплый шепот, предназначавшийся только мне: "...Не лечит... Останавливает. Консервирует. Живой мертвец... без мысли, без воли... как я... Это не жизнь... Это капсула... для формулы..."
Ледяная прозрение пронзила меня. Я все понял. Гениальность и безумие Кельвина заключались не в создании лекарства, а в создании идеального контейнера.
Он создал не эликсир жизни. Он создал биохимический кокон.
Препарат не убивал вирус и не исцелял тело. Он вступал с вирусом в симбиоз, останавливая болезнь в момент введения. Человек не умирал, но и не жил по-настоящему. Болезнь замирала, а вместе с ней замирали и все процессы - старение, потребности, возможно, даже мыслительная деятельность. Это была не жизнь, а биологический стазис. Вечная консервация.
Кельвин не принял яд. Он превратил себя в пробирку. Его тело, его кровь теперь были стабильной средой, в которой вирус и формула "лекарства" существовали в идеальном, замороженном равновесии. Чтобы извлечь формулу, нужно было не просто проанализировать кровь. Нужно было понять этот симбиоз, этот застывший танец смерти и жизни. А для этого требовался гений, равный Кельвину. Гения у Грачева не было. Были только деньги, власть и отчаяние.
Я молча отступил к лестнице. Грачев, одержимый своей находкой, уже не смотрел на меня. Он с жадностью вглядывался в тело доктора, видя в нем не человека, а руду, из которой можно выковать бессмертие.
Я выбрался на улицу и бежал, пока не скрылся в пелене тумана.
Доктор Кельвин действительно всех переиграл. Он не дал им лекарства. Он дал им задачу. Неразрешимую. Он спасал мир, подменив легенду о спасительном эликсире - легендой о философском камне, который нельзя найти. Он обрек Грачева и ему подобных на вечные, бессмысленные поиски.
Он спас человечество, подарив ему не исцеление, а неразрешимую загадку. И в этом была его леденящая, безупречная и бесчеловечная логика. Лучше вечный, бесплодный поиск, чем вечная тирания бессмертных негодяев.
А свое тело он превратил в вечный памятник этой идее. В склеп. В который был заживо погребен он сам и последняя надежда мира.
Туман заполнил мои легкие сладковатой вонью нечистот и отчаяния. Я бежал, не разбирая дороги, спотыкаясь о брусчатку, чувствуя на спине призрачный прицел Грачева. Но выстрела не последовало. Он остался там, в своей башне, со своим мертвым золотом. Он был слишком занят будущим бессмертием, чтобы тратить пулю на ничтожного свидетеля.
Я не помню, как добрался до своей конторы. Дверь захлопнул, щеколду задвинул, хотя понимал - если придут, эти щепки его не удержат. Рука дрожала, пытаясь налить виски. Стакан зазвенел о графин. Выпил залпом. Жжение в горле было единственным ощущением, которое казалось реальным.
Он победил. Грачев. Он получил то, что хотел. Тело гения. Химическую лабораторию в виде трупа. Он будет вываривать его, дистиллировать, пытаться выудить из остывающей крови тот призрак эликсира, что растворился в ней без следа. Он будет пытаться годами. И все эти годы будет жить с надеждой. С самой ужасной пыткой, какую только мог придумать доктор Кельвин.
Я - свидетель. Последнее звено в этой цепи безумия. Меня наняли не для того, чтобы я что-то нашел, а для того, чтобы я знал. Чтобы эта истина жила в ком-то еще, кроме того холодного безумца в обсерватории. Чтобы его жертва не была абсолютно безмолвной.
На следующий день город жил своей обычной жизнью. Извозчики ругались, торговцы кричали, чиновники спешили на службу с озабоченными лицами. Никто не знал, что в эту ночь мир лишился своего спасения. Никто не знал, что где-то на окраине, в заброшенной башне, могущественный человек роется во внутренностях спасителя, пытаясь выцарапать у смерти отсрочку.
Ко мне пришел Семенов, тот самый посланец. Его лицо было серым, глаза пустыми. "Ну?" - только и выдохнул он. "Доктор мертв. Грачев забрал его тело", - ответил я, глядя в мутное стекло окна. Он кивнул,словно ожидал этого. "Он говорил, что это единственный путь. Что иначе будет хуже. Мне тут больше делать нечего. Прощайте". "Он был прав",- пробормотал я, хотя уже не был ни в чем уверен.
Прошла неделя. Две. Я следил за газетами, ожидая увидеть крошечную заметку о находке в обсерватории, о задержании, о чем угодно. Но было тихо. Слишком тихо. Власть умеет хранить свои секреты, особенно самые безумные.
Я пытался вернуться к делам - найти пропавшую кошку какой-то генеральше, проследить за неверной женой купца. Но это казалось таким мелким, таким игрушечным после той ночи. Я видел их всех - больными. Я видел в каждом прохожем потенциального Грачева, готового на все ради продления своей жалкой жизни.
Как-то раз, проходя мимо одного из лучших ресторанов города, я увидел его. Грачева. Он сидел у окна за столом, покрытым белой скатертью, с дамой. Он был бледен, худее, чем раньше. Он что-то говорил, со своей холодной, официальной улыбкой. Но я видел его глаза. Глаза человека, который каждую ночь проводит в лаборатории, пахнущей формалином и смертью. Глаза алхимика, который из месяца в месяц не может получить золото из свинца и уже начинает подозревать, что его обманули. Но остановиться не может. Ибо это - его единственная надежда.
Наша встреча длилась секунду. Его взгляд скользнул по мне, задержался на долю мгновения, и в нем не было ни злобы, ни страха. Была лишь пустота. Пустота человека, обреченного на вечные поиски того, чего не существует. Он был мертвее того, кого препарировал.
Я отвернулся и пошел прочь. Доктор Кельвин не просто уничтожил лекарство. Он создал идеальную машину для пытки. Он дал Грачеву единственную дозу - дозу надежды. И обрек его на вечную ломку, на вечную жажду, которую никогда не утолить.
Я вернулся в свою контору. Вынул тот самый кошель, что бросил мне Семенов. Он был полон. Я мог бы уехать. Начать новую жизнь.
Но я не смог. Ибо я - свидетель. Последний хранитель самой бессмысленной тайны на свете. Тайны о том, что спасение было возможно. И что его не стало не из-за злобы или глупости. А из-за идеи. Из-за холодной, безупречной, бесчеловечной логики одного-единственного человека, который решил, что лучше вовсе не иметь спасителя, чем иметь его - несправедливым.
Я запер кошель в сейф. Я остаюсь здесь. В этом городе, полном больных, не знающих, что их врач уже мертв, а лекарство обратилось в прах. Я буду ждать. Рано или поздно Грачев поймет это. И когда он поймет, он придет ко мне. Не за ответами - их у меня нет. Он придет, чтобы стереть последнее доказательство своего величайшего поражения.
Последнего свидетеля того, как один человек, пожелавший спасти мир от себя самого, его и погубил.