Он не помнил чистого неба. Память - этот единственный трюк, с помощью которого жизнь пытается придать себе видимость смысла, - отказала ему с самого начала. Его первое воспоминание было не зрительным, а осязательным: шероховатость камня под кончиками пальцев и холодная влажность воздуха, который он вдыхал, ещё не зная, что это называется "воздух".
Его звали Иоанн. Это имя, словно тяжёлая, никому не нужная корона, иногда произносил стражник, приносящий похлёбку. Оно падало в камеру глухим стуком, лишённым значения. Оно не вызывало в нём никакого отклика, как не вызывало его и слово "император", которое он изредка слышал сквозь сон, в обрывках пьяных разговоров за дверью.
Его вселенная была высечена из камня: четыре стены, зарешечённый квадрат неба - когда ему разрешали подойти к окну, - и смутные тени, приносившие еду. Эти тени были частью механизма его существования, таким же необходимым и бесчувственным, как скрип двери или вода, капающая с потолка. Он не испытывал к ним ненависти. Ненависть - это чувство, а чувства требуют прошлого, точки отсчёта, с которой можно сравнивать. У него не было прошлого. Было лишь бесконечное, монотонное настоящее.
Иногда в его организме, этом биологическом механизме, рождалось странное тепло, когда луч солнца падал на пол и грел камень. Это было приятно. В этом не было никакого смысла, но это было приятно. Так еда утоляла голод, а сон - усталость. Простые, телесные действия, лишённые метафизического груза. Он не был несчастен. Он был ничем.
Однажды механизм дал сбой. Дверь его клетки распахнулась с непривычной резкостью. Появились незнакомые тени. Их движения были быстрыми, порывистыми, в голосах звучала незнакомая нота - не скука, а нечто острое, лихорадочное. Одна из теней опустилась перед ним на колени, произнося странные, бессмысленные слова: "Ваше Величество... свобода... престол...".
Он смотрел на этого человека, на его лицо, искажённое непонятным страстью, и не чувствовал ничего, кроме лёгкого любопытства, с каким наблюдают за муравьём, тащащим непосильную соломинку. Эти звуки - "свобода", "престол" - были пусты, как звук ветра в оконной решётке.
Затем появились другие тени. Знакомые. Те, что приносили еду. Последовали громкие звуки, крики, лязг железа. Механизм пришёл в движение, чтобы устранить неисправность.
Он стоял, неподвижная точка в центре этого хаоса, абсолютно безучастный к смыслу происходящего. Он был лишь зрителем собственной жизни, вернее, того, что другие называли его жизнью.
А потом - резкая, жгучая боль в груди. Острая и ясная, как луч света в темноте. Он увидел перед собой лицо одного из стражников - знакомое, обезображенное теперь гримасой животного ужаса. Он услышал собственный хрип - звук воздуха, выходящего из повреждённого механизма.
И в это последнее мгновение, когда вечное безразличие мира обрушилось на него в своей самой окончательной форме, он, возможно, впервые что-то понял. Он не подумал о Боге, о судьбе, о потерянном троне. Он почувствовал холод камня на своей щеке. Он увидел пылинки, пляшущие в луче света, пробивавшемся сквозь дверной проём. Абсурдная, прекрасная в своей бесполезности картина.
Мир оставался так же равнодушен к его смерти, как и к его рождению. И в этой совершенной, абсолютной несправедленности не было никакого смысла. Не было в ней и ничего дурного. Она просто была.
И на его губах не было ни проклятия, ни молитвы. Только тишина.