Иван Кузьмич Подсекаев, отставной штабс-капитан, человек с пунцовыми от усиленного кровообращения щеками и усами, похожими на две взъерошенные щетки, сидел в своем кабинете и перечитывал книгу. Книга была мудреная, переводная, и от нее, как от спирта камфорного, веяло таким холодным и надменным безумием, что щеки Ивана Кузьмича налились еще пуще, а усы зашевелились от негодования.
- Да-с! - провозгласил он пустой комнате, стуча пальцем по странице. - Совершенно верно-с! К женщине - с хлыстом! Вот единственный метафизический принцип, коего они, так сказать, органически требуют!
Он встал, прошелся по кабинету, заложив руки за спину. Мысль о хлысте пленила его своей кристальной, почти математической ясностью. Он всегда чувствовал себя неуютно в обществе женщин, особенно своей супруги, Пелагеи Саввишны, женщины плотной, с взглядом, способным остановить скачущую тройку. Он бормотал ей в ответ что-то невнятное, отдавал жалованье и чувствовал непонятную, гнетущую вину. А тут - все так просто! Оказывается, виной всему был не хлыст.
Решимость созрела в нем мгновенно, как нарыв. Сказано - сделано. Хлыст? Но где его взять? Ружья были, сабля висела на стене, но хлыста, этого инструмента экзистенциального прозрения, в доме не водилось.
Иван Кузьмич вышел в коридор и крикнул:
- Прохор! Ступай-ка на конюшню к Семену, попроси у него на время хлыст! Скажи, для надобности.
Через минуту Прохор вернулся, неся длинный, гибкий, потрепанный хлыстище, от которого еще пахло лошадиным потом и сеном.
- Вот, ваше высокоблагородие, только Семен говорит, чтобы уж вы его берегли. Он им уж очень жалует кобылу Пеганку.
- Ладно, ладно, - отмахнулся Иван Кузьмич, ощущая в руке твердую и властную тяжесть плети. Сердце его забилось чаще. Он чувствовал себя Заратустрой, сошедшим с заснеженной горы, чтобы нести новое слово. Этим словом должен был стать свист хлыста.
Он направился в гостиную, где Пелагея Саввишна, прищурившись, раскладывала пасьянс.
- Пелагея! - начал он, стараясь придать голосу металлические нотки. - Я хочу сказать тебе...
Он не успел договорить. Пелагея Саввишна подняла на него глаза, и взгляд ее скользнул с его растерянного лица на хлыст в его руке. Ни тени удивления или страха в ее глазах не мелькнуло.
- А, хлыст, - произнесла она мерно, кладя червонную даму на пикового короля. - Очень кстати. Как раз кот Васька на кухне селедку стащил. Ступай-ка, проучи его хорошенько, чтобы неповадно было. Да смотри не мечись по всем углам, посуду побьешь.
И она снова погрузилась в изучение карт.
Иван Кузьмич постоял с минуту, чувствуя, как из него понемногу выходит весь запал метафизического героизма. Он молча развернулся и побрел на кухню. Кот Васька, сытый и довольный, спал на теплой лежанке. Хлыст бессильно повис в руке у штабс-капитана.
В этот момент в комнату вошла горничная Маша, румяная, с русой косой девка. Увидев хлыст, она весело рассмеялась.
- Иван Кузьмич, а дайте-ка я попробую! У нас во дворе гусь задиристый есть, так я его этим делом разгоню!
И, ловко выхватив хлыст из ослабевших рук барина, она выбежала во двор, где вскоре послышались ее ликующие возгласы и гогот встревоженного гуся.
Иван Кузьмич побрел обратно в кабинет. Он чувствовал себя глубоко опозоренным. Он не то что применить - даже удержать этот символ власти не смог. Он сел в кресло, и ему пришла на ум другая фраза, какого-то английского философа, о том, что девять женщин из десяти... Он не помнил точно, но смысл был тот, что хлыст у него просто отнимут.
Так оно и вышло.
Вечером, за чаем, Пелагея Саввишна спросила:
- Ну что, проучил кота?
- Нет... ушел он... - пробормотал Иван Кузьмич.
- Эх, ты... Никудышный ты у меня, Иван Кузьмич, - с легкой укоризной сказала супруга, наливая ему чай. - И хлыст, поди, Машке отдал? Она его об гуся чуть не сломала. Верни, говорит, Семену. И без того кнутов у нас много, а толку чуть.
Иван Кузьмич молча помешивал ложечкой в стакане. Он думал о том, что все философы - болваны, пишущие о том, чего не знают. И что истинная мудрость заключается не в том, чтобы идти к женщине с хлыстом, а в том, чтобы вовремя и безропотно пить поданный ею чай. И что кот Васька - настоящий счастливец, ибо ему неведомы ни Заратустра, ни стыд, ни глупая, бессмысленная, как выеденное яйцо, метафизика.