В губернском городе Н., где жизнь текла столь же медленно и мутно, как вода в местном пруду, проживал некто Виктор Ипполитович Стружкин. Был он мужчиной видным, статным, с густыми кудрями цвета воронова крыла и бархатным баритоном, от коего у всякой чувствительной особы женского пола замирало не только сердце, но и, кажется, селезёнка.
Слава о нём ходила по городу тройная: во-первых, он был красавец, каких поискать; во-вторых, пел он так, что даже старый, глухой как пробка, отставной чиновник Вакулин, слушая его "Не искушай меня без нужды", проливал слезу; а в-третьих, и это была слава главная, был он гулёна, как студент на каникулах, и ловок в делах амурных, как Онегин, ежели бы тот родился не в столице, а в уездном городишке.
Жил Виктор Ипполитович по нехитрой, но отрадной философии: "Жизнь даётся один раз, и прожить её надо так, чтобы потом не то что мучиться, а даже припоминать было некогда". А потому дни его состояли из трёх священных таинств: пения, возлияния и покорения дамских сердец, непременно сопровождаемого обильной закуской.
Однажды, после особенно удачного романса, спетого на вечере у предводителя местного дворянства, и последовавшего за ним покорения сердца одной прелестной вдовушки (сопровождавшегося, разумеется, маринованными опятами и холодной телятиной), шёл он домой, чувствуя лёгкую усталость и приятную тяжесть в желудке. Воздух был сладок, луна кругла и нелепа, как пятак, брошенный на бархат небесный кем-то не в меру щедрым.
И набрел Виктор Ипполитович на пруд, где сидел, свесив ноги с ветлы, бывший учитель и местный сумасшедший, он же вольный философ, по прозвищу Заратустра. Был он бос, бородат и вечно говорил загадками, отчего его все сторонились.
- Доброй ночи, учитель! - весело крикнул Стружкин, чьё настроение требовало всеобщего участия. - Что-то вы сегодня мрачны, как погреб у скупого рыцаря!
Заратустра, не поворачивая головы, промолвил в лунную рябь:
- Поэты слишком много лгут.
- Вполне возможно, вполне! - согласился Виктор Ипполитович, которому в эту минуту было приятно всё на свете.
- Особенно эти, с их "девами и розами". Чушь собачья!
- Но и Заратустра - поэт, - добавил философ и горько вздохнул.
Стружкин остановился. Фраза показалась ему дико забавной. "Но и Заратустра - поэт! Ха-ха-ха! Вот так штука!" - подумал он. Он повторил её про себя несколько раз, и она вдруг показалась ему ключом ко всей мировой философии, только что выпитой водки и съеденной телятины.
"В самом деле, - размышлял он, шагая дальше, - все мы поэты! Я, когда пою "Я встретил вас" - поэт. Купчина Губошлёпов, когда, нализавшись, рассказывает о том, как он "в Астрахани арбуз с полпуда съел" - и тот поэт!
А вдова, что только что вспоминала своего покойного мужа-ротмистра, - и она поэтесса, ибо несомненно приврала насчёт его подвигов! Все лгут! А значит, и я не вру, а творю!"
Мысль эта его до того восхитила и разнежила, что он почувствовал прилив вселенской любви. Он зашёл в ближайший трактир "У погибели", где уже сидели его приятели - вечно пьяный акцизный чиновник и полунищий стряпчий.
- Господа! - возгласил он, снимая фуражку с таким видом, будто это лавровый венок. - Я понял! Все мы - поэты! Заказывайте всё, что есть, ибо жизнь - это песня, которую нужно пропеть, а закуску - закусить!
И он пропел. Пел о любви, о луне, о бифштексе с луком, о шее одной англичанки, о хрусте поджаренного поросёнка. Друзья подпевали, трактирный слуга Афанасий, зевая, подливал вино, а стряпчий, вдохновлённый всеобщим поэтическим порывом, сочинил и тут же продекламировал иск о взыскании убытков с некоего мещанина, но в таких цветистых и высокопарных выражениях, что все прослезились.
Наутро Виктор Ипполитович просыпался с тяжёлой головой, но с лёгкой душой. Его философская система работала безупречно. Он вспомнил, что вчера пообещал зайти сразу к трём дамам: к вдове - читать стихи, к купеческой дочери - петь романсы, а к жене пристава - просто так, для солидарности. Раньше это называлось бы бесстыдным бабством. Теперь же это звалось - Поэзия.
"Все лгут, - с блаженной улыбкой думал он, натягивая щёгольские брюки. - А значит, и я, и я... поэт".
И, глядя на своё отражение в зеркале, он нашёл его неотразимым. Мир был прекрасен, полон идиотского смысла и требовал немедленной закуски.
Часть вторая
Проснувшись на следующий день ближе к полудню, Виктор Ипполитович обнаружил себя не в собственной постели, а на постоялом дворе "Три кита", в номере, более похожем на чулан для забвения грехов. Голова его гудела, как улей в пору медосбора, а во рту поселился странный привкус, напоминающий одновременно вчерашний бифштекс, маринованные опята и лёгкую примесь философского сомнения.
"Чёрт возьми, - подумал он, с трудом фокусируя взгляд на потолке, украшенном причудливыми разводами от сырости, - а ведь Заратустра, пожалуй, был прав. Лгут все. Но зачем?"
Мысль была настолько неожиданной и глубокой, что Стружкин даже присел на кровати, что немедленно вызвало приступ головокружения. Он всегда считал себя человеком искренним - пел искренне, пил искренне, любил искренне. А если и привирал насчёт количества покорённых сердец или выпитых бутылок, то лишь для пущей поэзии повествования. Разве это ложь? Нет, это - художественное преувеличение, необходимый атрибут любого творца!
Однако сегодня его душа, обычно столь ясная и неомрачённая, почему-то заныла. Он вспомнил вчерашний вечер в трактире. Свои пафосные речи о всеобщей поэзии. Восторженные лица приятелей. Слёзы умиления стряпчего. И ему стало неловко. Не от похмелья, а от смутного ощущения, что он всех их надул. И себя заодно.
"Нет, - сурово сказал он сам себе, с трудом наливая в стакан мутной воды из графина, - это не ложь. Это мифотворчество. Я создаю миф о самом себе. Более прекрасный, чем скучная действительность".
Подкрепившись этим соображением, он почувствовал себя лучше и даже сумел найти под столом свой жилет. В кармане жилета лежала записка, наскоро начертанная карандашом на обороте счёта из трактира. Почерк был нервный, женский: "Жду сегодня в семь. Обязательно. Ваша А. P.S. Муж уехал в уезд на срочное совещание".
Виктор Ипполитович нахмурился. Какая А.? Анна? Аглая? Аполлинария? Вчерашний вечер расплывался в памяти мутными, но восторженными пятнами. Он припомнил томные взгляды, звонкий смех, чью-то руку, лежавшую на его рукаве... Но чьи именно - оставалось загадкой. Поэзия брала своё, стирая конкретные черты, оставляя лишь приятное ощущение всеобщего обожания.
"Все мы поэты, - снова утешил себя Стружкин. - Она, наверное, тоже. И её записка - не что иное, как поэтическое послание, приглашение в новый мир грёз".
Он решил действовать методично. В семь часов вечера в городе Н. было всего три дамы на букву "А", которые могли оставить подобную записку. Анна Петровна, жена доктора, дама солидная и вряд ли рискнувшая бы на такой опрометчивый шаг. Аглая Семёновна, молодая купеческая вдова, склонная к романтическим жестам. И Аполлинария Викентьевна, сестра милосердия из земской больницы, женщина строгих правил, но с тайным огнём в глазах.
Весь день Виктор Ипполитович пребывал в приятном оживлении. Он посетил парикмахера, купил новый галстук и даже заглянул в книжную лавку, дабы полистать томик Шопенгауэра - для придания весу предстоящей беседе. К семи часам, благоухая одеколоном и философией, он вышел на улицу, полный решимости.
Первой на его пути оказалась Аглая Семёновна. Она как раз выходила из кондитерской, неся коробку с пирожными.
- Аглая Семёновна! - радостно воскликнул Стружкин, снимая шляпу с таким изяществом, будто собирался не на свидание, а на дуэль. - Какая судьба!
Вдова вздрогнула, уронила коробку. Эклеры и картошка покатились по мостовой.
- Виктор Ипполитович! - всплеснула она руками. - Что вы! Я вас не ждала! То есть я жду, но не вас! Я жду тётю из Саратова!
Стружкин поспешно поднял пирожные, которые уже привлекли внимание местных дворняг.
- Но записка... - начал он смущённо.
- Какая записка? - искренне удивилась вдова. - Ах, если бы я решилась написать вам записку, Виктор Ипполитович, это было бы целое поэтическое послание! В стихах!
Поняв, что ошибся адресом, Стружкин извинился и ретировался, оставив Аглаю Семёновну в некотором смятении среди пострадавших пирожных.
Второй пунктом его маршрута был дом докторши Анны Петровны. Её муж брандмайор, как он помнил, как раз дежурил. Анна Петровна открыла дверь сама. Увидев Стружкина, она не выразила ни радости, ни удивления.
- Виктор Ипполитович? Вам плохо? - спросила она профессиональным тоном. - Нет, почему же... Я, собственно, по вашему приглашению...
- Приглашению? - удивилась она. - Я никого не приглашала.
И дверь захлопнулась перед самым его носом.
Оставалась Аполлинария Викентьевна. Сестра милосердия жила при больнице, в маленьком флигельке. Стружкин, уже изрядно уставший от своей поэтической миссии, подошёл к её дому ровно в половине восьмого. В окне горел свет. Он постучал.
Дверь открыла Аполлинария Викентьевна в строгом форменном платье и с градусником в руке.
- Виктор Ипполитович? - удивилась она. - Вам опять плохо? Опять тошнота и головокружение?
- Нет-нет, я, собственно, получил ваше приглашение... - пробормотал он, чувствуя, как вся его философская уверенность тает, как мороженое на солнце.
Аполлинария Викентьевна посмотрела на него с таким недоумением, что он сам почувствовал себя больным.
- Я никому не писала записок, - сухо сказала она. - И вообще, считаю подобные послания крайне неприличными. Вам, Виктор Ипполитович, вместо всяких глупостей, лучше бы клизму поставили. Очищение организма часто способствует и очищению мыслей.
С этими словами дверь закрылась.
Виктор Ипполитович остался стоять на тёмной улице один, в полной прострации. Все его поэтические иллюзии разбились о суровый быт. Никто его не ждал. Никто не писал записок. Возможно, он сам себе её написал в пьяном угаре? Или это была шутка его приятелей?
Он побрёл прочь от больницы, чувствуя себя не поэтом, а последним дураком. В голове его стучало: "Поэты лгут. Все лгут. И я лгу. Но зачем?"
Возле знакомого пруда он снова увидел Заратустру. Тот, по обыкновению, сидел на ветле и смотрел на воду. -Здравствуйте, учитель, - уныло произнёс Стружкин.
- Здравствуй, поэт, - отозвался философ.
- Я не поэт, - мрачно сказал Виктор Ипполитович. - Я просто болтун и балабол.
- Бывает, - согласился Заратустра. - Иногда нужно соврать, чтобы понять правду. А иногда нужно понять правду, чтобы продолжать врать с новым вдохновением.
Стружкин поднял на него глаза.
- То есть как?
- Очень просто, - сказал Заратустра.
- Ты сегодня не нашёл свою даму потому, что искал одну. А их, если верить городским сплетням, у тебя гораздо больше. Ты запутался в собственной лжи. Это признак мастерства.
Виктор Ипполитович задумался. Да, пожалуй, в этом был свой смысл. Если ты создал слишком грандиозный миф, ты должен соответствовать. Даже если сам в нём путаешься.
- Спасибо, учитель, - сказал он уже бодрее. - Кажется, я понял. Поэзия - это не когда ты помнишь всё, а когда помнишь главное. А главное - это чтобы было прекрасно.
- Именно, - кивнул Заратустра. - А теперь иди. Трактир "У погибели" ещё открыт. Твои друзья-поэты уже заказывают вторую порцию телятины.
И Виктор Ипполитович пошёл. Он шёл, и в голове его уже рождался новый, ещё более прекрасный миф о том, как три дамы одновременно ждали его сегодня, а он, устав от такой всеобщей любви, предпочёл уединённую беседу с мудрецом. Мир снова становился ясным, простым и полным поэзии.
А наутро он снова проснётся с тяжёлой головой и лёгкой душой, и снова будет искать какую-то записку, и снова запутается в трёх соснах. Но это уже будет завтра. А сегодня его ждали друзья, вино и закуска. И это было единственной правдой, в которой он не сомневался ни секунды.