В уездном городе N стоял такой воздух, что, казалось, сам господь бог выкурил свою трубку и забыл потушить. В конторе земского страхования от огня титулярный советник Семен Петрович Подсебякин, человек с лицом, напоминающим печеное яблоко, читал вслух своему сослуживцу, коллежскому регистратору Поликарпычу, заметку из "Московских ведомостей".
- Слушай, слушай, какая глубина мысли! - восклицал Подсебякин, и печеное яблоко его лица покрывалось восторженными трещинками. - "Отдельная личность... должна осуществить свое предназначение в некоем действенном поприще..." А? Чувствуешь? Как сказано! Дей-ствен-ном! Точно гвоздь в сапог - в самое нутро впивается!
Поликарпыч, тощий, как щепка, молчал и глядел в окно на тощую курицу, деловито копошившуюся в пыли.
- Ты чего ж молчишь? - обиделся Подсебякин. - Неужто не потрясено?
- Слова-то все замысловатые, Семен Петрович, - робко заметил Поликарпыч. - Я их не то что понять - выговорить боюсь. У меня в голове от них сумбур происходит.
- Вот именно-то и оно! - всплеснул руками Подсебякин. - Сумбур! Это и есть высшая форма современной мысли! Не то чтоб я был глуп, братец ты мой, напротив! Умственные способности мои ныне шире, чем когда-либо! Но зачем ими пользоваться-то? Зачем рыть, копать, сомневаться? Надо брать готовенькое, да покрепче, да посолиднее, да - бух! - в речь, как камень в огород! И чувствуешь себя сразу человеком просвещенным, без страха и упрека!
Вдохновленный, он вышел из конторы и направился в сад общественного собрания, где уже прогуливались дамы и кавалеры. Подсебякин нашел компанию знакомых, среди которых была и девица Кубышкина, особа с претензиями, учившаяся когда-то в столице на белошвейку.
- А я, знаете ли, вчера весь вечер пребывал в самоуглубленном созерцании житейского быта, - громко начал он, причмокивая от удовольствия. - Умственное переваривание, знаете ли, внутреннее такое... Уединенное.
Общество почтительно замерло.
- Как вы сказали, Семен Петрович? Пребывали в созерцании?
- Ну да! То есть заключался в сам себя! Сидел дома и размышлял! - бодро объяснил Подсебякин, сам не зная, что сие значит, но чувствуя непреодолимую потребность сказать именно это. - И пришел к выводу, что наше жизненное устроение требует коренного переустройства!
Девица Кубышкина, ревниво слушавшая его, не выдержала.
- А я, Семен Петрович, полагаю, что все это не имеет никакого приложения к злобе нашего местного дня! Надо укреплять не быт, а нравственные устои!
Между ними завязался спор, столь же жаркий, сколь и бессмысленный. Они сыпали словами, как из мешка, словами чужими, тяжеловесными, но такими основательными! "Мировоззрение", "попрание устоев", "согласие умов" - летело над клумбами с астрами. Окружающие слушали с открытыми ртами, чувствуя себя причастными к великой тайне.
Подсебякин сиял. Он не просто считал себя умным - он провозглашал свое право на этот словесный сор, свое право на пошлость! Он не стремился быть понятым, он стремился быть услышанным. И в этом был его триумф.
Вечером, возвращаясь домой, он встретил того самого Поликарпыча, который тащил из лавки банку с ваксой.
- А я, брат Поликарпыч, сегодня в публике целый диспут устроил! - похвастался Подсебякин. - О высоких материях! Кажется, даже девицу Кубышкину своими доводами прижал!
Поликарпыч остановился, поставил банку на тумбу и грустно посмотрел на начальника.
- И о чем же спорили-то, Семен Петрович?
Подсебякин задумался. Лицо его померкло. Он честно пытался вспомнить суть спора, но в голове была лишь густая, липкая каша из громких слов, как та вакса в банке - черная и ни о чем.
- Э-э... Как тебе сказать... Очень глубоко было... - смущенно пробормотал он. - Не объяснишь в двух словах. Там такая... специфика...
Он махнул рукой, попрощался и побрел дальше, чувствуя вдруг непонятную тоску. А Поликарпыч вздохнул, поднял свою банку с ваксой и пошел чистить сапоги. Чистые сапоги - вот что было понятно и не требовало никаких "действенных поприщ".
А в городе N по-прежнему стоял густой воздух, и в нем носилась странная болезнь - право каждого человека на собственную, ничем не ограниченную пошлость, возведенную в абсолют и произносимую громким, солидным голосом, без тени сомнения и с чувством великого гражданского долга.