В уездном городе N стояла такая духота, что даже мухи, эти присяжные философы бытия, забивались в щели и молчали. Коллежский асессор Порфирий Варфоломеевич Обломов, человек с лицом, напоминающим помятый пергамент, сидел в своей гостиной и терзался. Терзался он мыслью о бренности всего сущего и, в частности, о полном отсутствии у него так называемой "второй половины".
- Вздор! - провозгласил он пустой комнате, обращаясь к портрету дяди-статского советника, отчего-то изображенного в жокейском картузе. - Никаких половинок не существует! Есть лишь временные отрезки, в которые нам с кем-то сносно. Вот и всё!
Он выпил рюмку горькой настойки, которую в доме для благозвучности называли "сладенькой", и мысль его, окрылённая алкоголем и тоской, воспарила.
- Но как измерить эти отрезки? - воскликнул он. - Три минуты? Два дня? Пять лет? Вся жизнь? Непорядок! Науке требуется точность!
И тут его осенило. Порфирий Варфоломеевич был большим любителем точных наук, особенно тех, которые он сам же и выдумывал. Он вскочил, опрокинув табурет, и ринулся в кабинет. Через час упорного труда, в ходе которого было испорчено несколько листов гербовой бумаги и выпито ещё две "сладеньких", проект был готов.
На листе бумаги красовался чертёж сложного механизма, отдалённо напоминавшего хронометр, соединённый с безменом и реостатом. Сбоку был выведен заголовок: "Хронометр душевного резонанса, или Аппарат для измерения временны́х отрезков совместного благополучия".
Суть была такова: аппарат должен был крепиться к обоим субъектам, вступающим в общение. Специальные сенсоры-тактильные регистраторы, которые Обломов планировал заказать у местного механика Кузьмича, должны были фиксировать "уровень симпатии" по пульсу и "коэффициент приятности времяпрепровождения" по тембру голоса. Данные поступали в механический вычислительный блок на основе системы шестерёнок и дифференциалов, а итоговый отрезок времени - от трёх минут до всей жизни - отпечатывался на бумажной ленте самописца, как в метеорологическом барографе.
- Гениально! - прошептал изобретатель. - Теперь всё станет ясно! Не будет никаких иллюзий! На ленте так и будет отмечено: "С купцом Еропкиным - 15 минут (до разговора о политике)", "С вдовой Простоквашиной - 2 часа 17 минут (до попытки поцелуя)"!
Окрылённый, он помчался к механику Кузьмичу. Тот, человек угрюмый и практичный, выслушал его, поплевал на точильный камень и мрачно изрёк:
- Это ж сколько шестерёнок точить? И проволоки нихромовой? И главное - на кой чёрт?
- Науке! Ради истины! - горячился Обломов.
- Наука наукой, а денежки вперед, - философски заметил Кузьмич.
Денег у асессора не было. Пришлось закладывать у ростовщика серебряные запонки и тот самый портрет дяди в жокейском картузе. Через неделю, в течение которой Порфирий Варфоломеевич жил впроголодь, питаясь лишь мечтами о будущих открытиях, аппарат был готов.
Он представлял собой громоздкое сооружение из полированных латунных труб, стальных пружин, стеклянных колб с загадочными жидкостями и шелковых проводков, пристёгнутое к кожаным нарукавникам с позолоченными застёжками. Выглядел он так, словно его собрали по чертежам Жюля Верна для опытов по передаче мыслей на расстояние.
Осталось найти объект для испытания. Выбор пал на вдову Простоквашину, которая жила напротив и уже давно с надеждой поглядывала на окна холостяка Обломова.
Визит был назначен на семь вечера. Ровно в шесть Порфирий Варфоломеевич стал пристёгивать к себе аппарат. Это было нелегко. Один из нарукавников туго затянулся на его худой руке, перекрыв кровоток. Второй механизм он, по рассеянности, пристегнул к массивной ножке дубового стола.
Ровно в семь в дверь постучали. Вошла вдова Простоквашина, полная, румяная дама, пахнущая свежими булками и духами "Букет Ницы". Увидев хозяина, пристёгнутого к фантастическому аппарату и к ножке стола, она остановилась в изумлении.
- Порфирий Варфоломеевич, голубчик, это вы для чего?
- Это, Марфа Савельевна, для науки! - ликуя, воскликнул он. - Сейчас мы измерим наш отрезок! Просто ведите себя естественно! Говорите что-нибудь!
Он повернул массивный латунный выключатель. Аппарат вздрогнул, зашипел, зажужжал, стрелки на циферблатах забегали... и вдруг замерли. Из-под крышки повалил едкий дым палёной резины и окисленных проводов.
- Ой, батюшки, пожар! - взвизгнула вдова.
В этот момент перегретый механизм, содрогаясь, испустил последнее предсмертное динь! и из щели самописца выплюнул бумажную ленту. Вдова, движимая любопытством, подхватила её.
На ленте было криво напечатано стальным пером: "Временной отрезок совместного благополучия: 3 минуты 14 секунд".
Наступила тягостная пауза. Лицо вдовы Простоквашиной из румяного стало алым, затем багровым.
- Так-то вот... - прошипела она. - Три минуты... Четырнадцать секунд... А я-то, дура, пирог с ветчиной принесла!
С этими словами она швырнула на пол заветренный пирог, с грохотом захлопнула дверь и ушла, отряхая подол.
Порфирий Варфоломеевич остался сидеть посреди комнаты, пристёгнутый к дымящемуся аппарату и ножке стола. Он поднял бумажную ленту и долго смотрел на циферки.
"Всего три минуты... - думал он. - А пирог-то с ветчиной... Он, наверное, вкусный..."
Он потянулся к пирогу, но не достал. Механизм не позволял. Так он и просидел до утра, пристёгнутый к своему провалившемуся изобретению, глядя на заветренный пирог и чувствуя острый, вполне конкретный голод.
И лишь к рассвету его осенила простая мысль, что некоторые временные отрезки, особенно те, что связаны с пирогами, лучше вообще не измерять.
Глава вторая
Утро застало коллежского асессора Обломова в той же позе, пристёгнутого к ножке стола, которая, к его удивлению, тоже казалась несколько помрачневшей от перенесённого унижения. Дым рассеялся, открыв взору печальную картину: латунные трубки почернели, шёлковые проводки обуглились, а из одной стеклянной колбы медленно сочилась какая-то бурая жидкость, подозрительно напоминавшая по цвету и консистенции забродившее повидло.
Голод, острый и требовательный, наконец заставил Порфирия Варфоломеевича пошевелиться. С нечеловеческим усилием он сумел дотянуться до пирога ногой, подкатить его к себе и, не обращая внимания на прилипший к тесту сор, надкусить. Пирог и впрямь оказался вкусным, даже заветренным. Ветчина была отменного качества. Эта простая житейская радость несколько смягчила горечь поражения.
Однако покоя он не знал. Мысль о том, что его гениальный аппарат не просто сломался, а выдал столь ничтожный и, главное, точный результат, не давала ему покоя. "Три минуты четырнадцать секунд! - твердил он сам себе. - Почему не пятнадцать? Почему не три? В расчётах должна быть ошибка!"
Одолеваемый манией совершенства, он вновь, уже на коленях, ибо нарукавник по-прежнему не отпускал его, принялся за чертежи. Вдруг тишину разорвал настойчивый стук в дверь.
- Открывайте! Полиция! - раздался грубый голос.
Сердце Обломова ушло в пятки. Кто мог донести? Ростовщик? Кузьмич? Или сама вдова Простоквашина, движимая местью за поруганное чувство и испорченный пирог?
В квартиру вошли околоточный надзиратель, усатый и грозный, и два будочника.
- Господин Обломов? - надзиратель окинул взглядом асессора, прикованного к столу, и почерневший аппарат. Лицо его выразило не столько удивление, сколько профессиональную усталость от странностей уездных обывателей. - На вас поступила жалоба. От Марфы Савельевны Простоквашиной. Обвиняет вас в... - Он замялся, доставая бумажку. - ...в "мистическом шарлатанстве, порче имущества в виде одного пирога с ветчиной и измерении временны́х отрезков без соответствующей лицензии".
- Это недоразумение! - взмолился Порфирий Варфоломеевич. - Я занимался наукой! Сугубо теоретической!
- Теории свои оставьте для уездного суда, - отрезал надзиратель. - А это что за контрабанда? - Он ткнул пальцем в аппарат.
- Это не контрабанда! Это хронометр душевного резонанса!
- Резонанс, говорите... - Надзиратель многозначительно постучал по почерневшей латуни. - А по-моему, самодельный аппарат для гранения запрещённых алмазов. Или фальшивомонетный станок. Взять его! - скомандовал он будочникам.
Началась невообразимая суета. Будочники попытались отцепить Обломова от стола, но запутались в проводках и в итоге пристегнули нарукавник к пуговице одного из своих мундиров. В конце концов, вся группа - надзиратель, два будочника и коллежский асессор - оказались скованы одной цепью, вернее, одним злополучным аппаратом, и, спотыкаясь и цепляясь за косяки, стали продвигаться к выходу.
На улице их уже поджидала толпа зевак. Кузьмич-механик ехидно ухмылялся. Из-за занавески второго этажа на них глядело багровое от злости лицо вдовы Простоквашиной.
И тут случилось нечто. Один из будочников, отчаявшись высвободиться, дёрнул за самую толстую медную трубку. Аппарат, который все считали мёртвым, вдруг жалобно взвыл, дёрнулся и... из его недр вылетел и упал к ногам надзирателя маленький, аккуратно свёрнутый листок.
Тот, по привычке подняв его, развернул и прочёл вслух: "Временной отрезок совместного благополучия полицейской команды и арестанта: 7 минут 03 секунды (до первого тычка сапогом)".
Наступила мёртвая тишина. Надзиратель медленно покраснел, потом побледнел. Он посмотрел на Обломова с новым, почти суеверным интересом.
- Это... это он всё наперёд знает? - прошептал один из будочников, крестясь.
- Чёртова машина! - выругался надзиратель, но уже без прежней уверенности.
- Точно! - воскликнул он, вдохновенно вращая глазами. - Аппарат предсказывает будущее! Он измерил вашу грубость ещё до того, как вы её проявили! Вы становитесь соучастниками собственного протокола!
Эта фраза оказалась слишком сложной для полицейского восприятия. Надзиратель, окончательно запутавшись, махнул рукой.
- Отцепить этого чернокнижника! И чтоб я больше ни жалоб, ни пирогов, ни этих ваших... отрезков не слышал! Убываем!
Аппарат, наконец, расстегнули. Полицейские ретировались, стараясь не смотреть на Обломова, словно он и впрямь был колдуном.
Порфирий Варфоломеевич стоял посреди комнаты, свободный, среди обломков своего детища. Он был голоден, опозорен, но странно спокоен. Он поднял с пола две шестерёнки на шкиве от машины, поглядел на них, потом на пятно от аппарата на полу.
Он вышел в сени, принёс веник и совок и тщательно подмёл пол. Потом сел и написал короткую записку: "Марфа Савельевна! Приношу глубочайшие извинения за вчерашний вечер. Ваш пирог был прекрасен. Если позволите, я возмещу его стоимость и принесу новый, вдвое больше. С совершенным почтением, Ваш сосед Обломов".
Он отдал записку мальчику-разносчику, сунув ему в руку медяк. Мальчик убежал.
Обломов вздохнул. Он понял, что, возможно, единственный временной отрезок, который стоит измерять, - это тот, что проходит между глупой ошибкой и попыткой её исправить. И что этот отрезок лучше всего заполнять пирогами. Большими пирогами. С ветчиной.