В уездном городе С. существовала своя малая алкогольная вселенная, центром коей был сторож Семен Иудович Петухов, человек, чья душа, подобно закисшему тесту, ждала лишь нужной закваски, чтобы вознестись к подвигам. Закваской этой служил калужский бренди - темная, пахучая жидкость, которую художник Нестеров, с видом алхимика, вливал в гончарные горшки работы Поликарпа.
Без браги Петухов был существом жалком и пришибленным. Но стоило калужскому бренди низойти в его утробу, как в нем просыпался герой неведомых времен и народов. Горшок, опустошенный до дна, с грохотом разбивался о голову, и Семен Иудович, с горящими глазами, устремлялся на поиски приключений, достойных его внезапно воспрянувшего духа.
Подвиги его были абсурдны и величественны. Однажды, вдохновленный бренди, он вскарабкался на крышу своего же склада и, сорвав с шеста старый, проржавевший флюгер в виде петуха, водрузил на его место дырявый башмак, объявив его "знаменем свободной торговли". Другой раз, ощутив в себе дух мореплавателя, он привязал к единственной на складе тачке старую простыню и, сев в нее, принялся грести веником по пыльному полу, пытаясь "обогнуть мыс Доброй Надежды", коим служил угол, заваленный битым кирпичом.
Художник Нестеров, разумеется, был в восторге. Он тайком наблюдал за этими метаморфозами, срисовывая позы героического Петухова в свой альбом.
- Смотри, Поликарп! - шептал он гончару, указывая на сторожа, который, взобравшись на гору старых ящиков, декламировал стихи собственного сочинения о "величии калужского винограда". - В нем пробуждается архетип! Дионисийское начало! Он - Вакх уездного масштаба!
Поликарп, получавший свою порцию бренди за каждый горшок и оттого пребывавший в состоянии философского сплина, лишь вздыхал:
-У меня, Феофилакт Бонифатьевич, от вашего бренди только спать хочется. А у него - летать. Не иначе, организм у человека героический.
Но однажды героический пыл обратился в новое, доселе невиданное русло. Опьяненный калужскими парами, Петухов узрел в старой, дырявой бадье, стоявшей во дворе, не просто бадью, а "Утлый чёлн" - символ своей одинокой души. С криком "Загорелось сердце у бродяги!" он вбежал в склад, схватил единственное ценное, что там было - веник, - и, вставив его в щель бадьи, как факел, устроил "костер тщеславия". К счастью, кроме веника и паутины, гореть было нечему, но зрелище было потрясающее: Семен Иудович, освещенный чахлым огоньком, танцевал вокруг пылающей бадьи с лицом человека, одержавшего великую духовную победу.
Огонь в сердце, однако, требовал иного выхода. Внезапно танцы прекратились. Петухов замер, устремив горящий взор в темноту, за ограду склада. Там, в крошечном домике с закрытыми ставнями, обитала вдова унтер-офицера Кузьмина, особа дородная и прагматичная, чье сердце, по слухам, открывалось лишь в ответ на звон монет.
- Иду к ней! - провозгласил Семен Иудович, хлопнув себя в грудь, отчего поднялось облако пыли. - Иду к своей Дульсинее! Суждено нам породниться с воинским сословием!
Он сорвал у забора полусгнивший подсолнух и,встряхнул его, дабы обратить в бутон, величественно зашагал к калитке.
Художник Нестеров, затаив дыхание, крался за ним, лихорадочно роясь в карманах за карандашом. "Эврика! - мысленно восклицал он. - Амурные подвиги Вакха! Рубенс, дрожи!"
Петухов подошел к дому вдовы и, откашлявшись с присвистом, принялся стучать обломком кирпича в ставню.
- Авдотья Никаноровна! Явите свой лик! К вам является ваша судьба, сиречь - я!
Ставня с скрипом отворилась,и в проеме возникло суровое, одутловатое лицо вдовы, ощетинившееся бигудями из газетной бумаги.
- Чего тебе, Петухов? Обезумел? - просипела она. - Пошёл вон, несет от тебя, как из бочки с селедкой.
-Не селедкой, а вином любви благоухаю! - парировал Семен Иудович, пытаясь вручить ей увядший подсолнух. - Авдотья Никаноровна! Сердце мое, разбухшее от страсти, как сухарь в квасе, не может более терпеть! Будьте мне женой! Я предлагаю вам руку, сердце и... - он сделал паузу для важности, - неограниченный доступ к веникам и гончарным горшкам!
Вдова холодно окинула его взглядом,задержавшись на прохудившемся локте и босой ноге.
-А капиталы твои где? - отрезала она. - На что жить-то будем? На твои веники да на мои бигуди? У меня покойник Кузьмин, царство ему небесное, двадцать лет службы горбатил, чтобы мне пенсию обеспечить. А ты что можешь предложить? Кроме своей пьяной рожи?
- Я предлагаю вселенную! - воскликнул Петухов, распаляясь. - Мы обогнем на тачке мыс Доброй Надежды! Мы водрузим знамя свободной торговли на крыше этого хлева! Мы...
- Знамя ты свое водрузи себе в башку, - перебила его вдова. - И чтобы духа твоего тут не было! Ступай, пока горшков мне не перебил!
И с этими словами она захлопнула ставню с таким грохотом, что Семен Иудович отшатнулся.
- Но... но я - Вакх! - пробормотал он упавшим голосом, глядя на захлопнувшуюся ставню. - А она... она не признала в мне божества...
Он повернулся и поплелся прочь, волоча за собой свой "бутон". Героический пыл сменился горьким недоумением. Даже калужский бренди не мог защитить от холодного дуновения реальности, воплощенной в лице унтер-офицерской вдовы.
Наутро, протрезвев, он с ужасом смотрел на обугленный веник и смутно припоминал не только "акт очищения", но и жгучий стыд неудачного сватовства. Его охватывало стыдливое недоумение. Но художник Нестеров уже спешил к нему с новым горшком, с лицом, полным благоговейного любопытства.
- Ну что, Семен Иудович? - участливо спрашивал он. - Какие сегодня видения? Не мерещится ли вам, что конторская книга - это ларец с древними манускриптами, а мыши - гномы, стерегущие сокровища? Или, быть может, дух Амура вновь воспылает?
Петухов с тоской смотрел на темную жидкость в горшке.Он знал, что это не просто питье. Это был ключ от двери в мир, где он был не жалким сторожем, а безумным героем, капитаном тачки, поэтом ящиков, поджигателем веников и отвергнутым божеством. И, вздыхая, он протягивал руку, чтобы в очередной раз испить зелья, обрекавшего его на нелепое, гротескное, но такое желанное бессмертие.