В Люберцах-Товарных, где тоска обывательская сливалась с туманом от сырых дров, жил-был сторож Семён Питухов. Его жизнь, и без того серая, после истории с Вазгеном и женой окончательно потеряла всякий смысл. Но однажды всё изменилось.
Возвращаясь затемно из караулки, Питухов, чтобы сократить путь, свернул в промзону - лабиринт из ржавых цехов и замков, висящих на кривых петлях. Воздух здесь был густым и сладковатым, им было трудно дышать. Внезапно из-за угла старого склада, с треском раздирая паутину, на него вывалилась фигура. Это был не человек - нечто в промасленной робе, с лицом, напоминающим потрескавшуюся глиняную маску. Оно двигалось рывками, словно марионетка.
"Питухов... - проскрежетал голос, похожий на скрип несмазанных шестерен. - Ты ищешь её. А она тебя уже нашла".
Семён, сердце которого колотилось где-то в горле, отшатнулся. Но существо не нападало. Оно протянуло руку, и в пальцах, больше похожих на щупальца, замерла маленькая, холодная вещица - старый ключ от "Жигулей".
"Он откроет тебе дверь. Но не машины. Она ждёт у последнего вагона. В полночь".
Прежде чем Семён успел что-то сказать, фигура рассыпалась, будто её и не было, оставив после себя лишь запах окисленного металла и тот самый ключ, лежащий на асфальте.
С этого момента его жизнь превратилась в навязчивый квест. Каждую ночь, выходя на работу, он замечал знаки. Тени, которые вели себя слишком независимо от источников света. Безликих прохожих, шептавших его имя, когда он проходил мимо. А главное - он стал видеть их. Женщин. Они были похожи на живых, но в их глазах плавала та самая, знакомая ему до боли, одинокая надежда. Они манили его, звали в глубь тёмных переулков, суля избавление от тоски. Но инстинкт кричал ему об опасности; это была не любовь, а ловушка.
Его психика, и без того истощённая, начала давать сбои. Реальность наслаивалась на видения. Ему казалось, что по Люберцам разбросаны обломки его собственного прошлого: вот из окна панельной пятиэтажки доносится звук балалайки из его юности, а в отражении витрины он на миг видит не своё лицо, а лицо Вазгена Брыкалова, того самого соседа, к которому ушла его жена, а потом, когда Вазген её бросил, она захотела вернуться, но Семён к тому времени уже разменял квартиру и сбежал в эти самые Люберцы-Товарные. Он понимал, что его водят по какому-то жуткому лабиринту, где стены построены из его же воспоминаний и страхов.
Всё достигло апогея в ту пятницу. Преследуемый очередным призраком в облике женщины, он вбежал на заброшенную станцию "Люберцы-Скрытные". Платформа была пуста, если не считать одну-единственную фигуру, стоявшую спиной у края. И виолончели. Она играла на виолончели тот самый неумелый мотив его жизни.
Звук был леденящим, физически давящим, непереносимым. Рельсы под ногами начали вибрировать, хотя поезда не ходили здесь не уже лет двадцать.
Фигура обернулась. Это была не женщина. Это было то самое существо со склада, но теперь его глиняное лицо было искажено подобием улыбки.
"Она в пути. Поезд уже здесь. Ты слышишь?"
Свисток, которого не могло быть, пронзил воздух. Из туннеля, не излучая света, вырвался полупрозрачный, чёрный состав. Состав замедлил ход и в окне последнего вагона Семён увидел её - ту самую женщину, образ которой преследовал его все эти недели. Она смотрела на него пустыми глазами, и в её руке был второй такой же ключ от "Жигулей". Существо на платформе сделало шаг навстречу.
И тут Семён Питухов понял. Он не искал свою половинку. Он бежал от неё. От той части себя, что была отчаянием, тоской и пустотой, материализовавшейся здесь, в этих серых Люберцах. Встреча с ней в этом поезде означала бы конец.
В последнее мгновение он не побежал. Он выхватил тот самый ключ - холодный, ни к чему не пригодный амулет. И бросил его под невидимые колёса.
Раздался оглушительный скрежет метала по металлу. Мир содрогнулся и рассыпался, как плохая декорация.
Он очнулся на скамейке в своём чахлом сквере. Было утро. В горле стоял ком, а в руке он сжимал тот самый ключ, теперь горячий, будто от трения. Никакого поезда. Никакого существа. Только щемящее чувство, что история не окончена.
Он побрёл домой, в свою однушку, где на стене висела его единственная ценность - репродукция картины Нестерова "Поэт-охранник Казимир Бобров, играющий на виолончели на рельсах". Он всегда видел в ней родственную душу - такого же одинокого стража на краю пустоты. Но теперь он разглядел её по-новому. Он понял, что Казимир Бобров играет не просто на рельсах. Он играет для поезда. Он - дирижёр, вызывающий его из тьмы, аккомпаниатор его одинокой симфонии ужаса.
И Семён Питухов сел на табуретку напротив картины, достал из-под кровати старую, пыльную балалайку, на которой не играл со времён жены и Вазгена, и попытался подобрать тот леденящий мотив, что слышал на платформе. Он играл ужасно, фальшиво, но делал это с упорством автомата.
Так и пошло. Ночь за ночью. Он больше не выходил на работу, его уволили. Он сидел и играл на балалайке, глядя в глаза охраннику-виолончелисту. Иногда ему казалось, что в ответ на его дребезжащие аккорды из-за стены доносится одобрительный, едва слышный скрип. Он пил чай, доедал последнюю банку тушёнки и ждал. Не избавления, не спасения и даже не конца. Он ждал, когда же, наконец, эта сплошная, оглушительная, до смешного абсурдная симфония сыграет свой следующий аккорд. А пока что он был её единственным и самым неумелым музыкантом.