Дни слились в однообразное, дребезжащее пятно. Балалайка в его руках издавала не музыку, а звуки разбитого стекла и ржавых пружин. Он почти не спал. Пальцы, изрезанные струнами, покрылись коркой засохшей крови. Он играл. И ждал.
Картина Нестерова больше не была просто изображением. Она стала окном. Иногда ему казалось, что в глазах Казимира Боброва появлялось не то сочувствие, не то нетерпение.
Однажды ночью, когда чай и тушёнка закончились окончательно, струна на балалайке лопнула, разрезая ему щёку. Семён замер, и в этой внезапной тишине он услышал это снова. Не скрип. А музыку.
Она шла не из-за стены, а отовсюду сразу - из сырых углов, от потрескавшихся обоев. Тот самый леденящий, давящий мотив с платформы. Только теперь он был тихим, настойчивым, как голод.
Семён подошёл к окну. Напротив, в окне такой же серой пятиэтажки, горел одинокий свет. И в том окне, отбрасывая на занавеску длинную тень, сидела женщина. Она не двигалась, просто сидела и смотрела в его сторону. Он не видел её лица, но в глубине души что-то ёкнуло. Это была не одна из тех призрачных незнакомок. Это была та самая. Его отчаяние, принявшее её облик.
Он не почувствовал страха. Только странное, выстраданное облегчение.
Он спустился во двор. Воздух снова был густым и сладковатым. Тени жили своей жизнью, сползая с стен и устремляясь в сторону пустыря за домом. Он шёл за ними. На пустыре, где валялись битые кирпичи, ничего не стояло, кроме старых "Жигулей". И ржавые рельсы, заросшие бурьяном, уходящие в туман. Те самые, что вели к заброшенной станции "Люберцы-Скрытные".
В кармане его телогрейки лежал ключ. Один-единственный ключ. Холодный, ни к чему не пригодный, но теперь он чувствовал его вес, как гирю.
Из тумана, не издавая звука, выплыл тот самый полупрозрачный, чёрный состав. Он замедлил ход прямо на заросших рельсах пустыря. В окне последнего вагона сидела она. Теперь он видел её лицо. Это было его собственное лицо, искажённое годами непрожитого горя. Его тень.
Двери вагона с тихим шипением раздвинулись. Приглашая. Внутри был не свет, а сгустившаяся тьма.
Семён вынул из кармана ключ. Он не был горячим. Он был ледяным, как сама пустота. Он не открывал машины. Он открывал дверь. Ту самую дверь, что вела к ней.
Он обернулся. На краю пустыря, упираясь смычком в невидимый рельс, стоял Казимир Бобров с картины. Его фигура была чёткой и плотной. Он кивнул Семёну, не прекращая играть. Это был не аккомпанемент ужасу. Это было напутствие.
Семён Питухов посмотрел на ключ в своей руке, а затем на открытую дверь вагона. Он не бросил ключ на этот раз. Он сжал его в кулаке, ощущая холод металла, впитывающий в себя последние крохи тепла.
Он шагнул в вагон. Дверь захлопнулась с тихим, окончательным щелчком. Поезд дрогнул и медленно тронулся, не вперёд, не назад, а растворяясь в тумане, унося его вглубь его собственной тоски.
На пустыре остались лишь старые рельсы да пыль, кружащая в свете одинокого фонаря.
А в его квартире, на табуретке, лежала балалайка с одной лопнувшей струной. И картина на стене снова была просто картиной. Но если бы кто-то вошёл в ту ночь в квартиру и прикоснулся к холсту, он почувствовал бы лёгкую, едва уловимую вибрацию, будто от струны виолончели, звучащей где-то очень далеко. И очень близко.
И на полу, рядом с табуреткой, лежал один-единственный старый ключ от "Жигулей". Холодный и ни к чему не пригодный. Ожидающий следующего музыканта для этой бесконечной, одинокой симфонии.