- Неужели, - думал я, лениво наблюдая, как муха бьется о стекло моего кабинета, - неужели мое единственное назначение на земле - разрушать чужие надежды?
Мысль эта посетила меня не в бурном порыве самоанализа, а за ежевечерним разбором почты. Письмо было от некоей Марии Петровны, особы мне незнакомой, но умудрившейся возложить на мои плечи вину за крушение семейного счастья своего племянника, некоего Степана. Я, видите ли, месяц назад в булочной Филиппова нечаянно толкнул его, отчего пирожное "Картошка" в его руках упало на пол и было немедленно съедено бродячим псом. Степан, человек впечатлительный, усмотрел в сем дурное предзнаменование для своей готовящейся помолвки, впал в меланхолию, помолвку расстроил, а тетушка, по-видимому, решила, что виной всему - я, со своим локтем, наделенным демонической силой.
С тех пор как я живу и действую, судьба как-то всегда приводила меня к развязке чужих драм, как будто без меня никто не мог бы ни умереть, ни прийти в отчаяние!
Помню, лет пять назад зашел я как-то к приятелю, чиновнику особых поручений Синицыну. Застаю картину: он сидит бледный, с листком бумаги в руках.
-Друг, - говорит, - гляди! Получил анонимное письмо, жена, мол, неверна. Жизнь кончена!
Я, желая его утешить, взял письмо, прочел и расхохотался.
-Да это же, голубчик, почерк твоего шурина Гаврилы! Смотри, буква "ять" у него закорючкой выходит, совсем как в той расписке, что он тебе давал!
Синицын вгляделся, побледнел еще больше и простонал:
-Ты прав... Но зачем ты мне это сказал? Я бы помучился недельку и успокоился. А теперь я знаю, что родственник мой - подлец, и должен с ним объясняться! Проклят будь твой зоркий глаз!
Или другой случай. Еду я в поезде Москва-Петербург. В купе дама, вся в трауре, рыдает навзрыд. Из вежливости спрашиваю, что случилось.
-Ах, - отвечает, - еду хоронить мужа, ангела во плоти! Накануне получила телеграмму! Свет померк для меня!
Желая подбодрить несчастную, я заметил, что, мол, жизнь продолжается, и даже Гете говорил, что "смерть - это искусство". Дама перестала плакать, посмотрела на меня с интересом и спросила, не литератор ли я. Дальше мы заговорили о вечном, я, дабы развеять ее тоску, пошутил пару раз, она улыбнулась. К концу пути она уже пригласила меня на вечерний чай в Петербурге, дабы продолжить беседу.
А на перроне ее встречал тот самый "умерший" муж, оказавшийся коммивояжером, задержавшимся в командировке из-за наводнения, решивший таким образом проверить свою благоверную. Увидев нас вместе, он побагровел, швырнул букет цветов и закричал: "Так вот почему ты так легко переносишь мою мнимую смерть!". Брак их дал трещину, в которой, как вы догадываетесь, обвинили меня.
Я - словно катализатор несчастий. Безобиднейшее мое действие влечет за собой череду абсурдных и печальных последствий. Предложишь другу денег - он проиграет их в карты и будет тебя винить за то, что дал соблазн. Посоветуешь не ехать в дождь - он послушается, пропустит выгодную сделку и будет пенять на твой дурной совет. Мое присутствие в обществе - словно появление гриба-поганки в корзинке со съедобными опятами: все вроде бы хорошо, но общее блюдо уже отравлено.
И вот, размышляя над этим, сижу я в своем вольтеровском кресле и чувствую себя каким-то метафизическим сапожником, который, желая починить башмак, нечаянно подбивая подметку и обрушивает все здание.
В дверь постучали. Вошел мой слуга, Ефим, с траурно-торжественным видом.
- Барин, там вас какая-то девица спрашивает. Плачет.
- Что ей нужно? - с мрачным предчувствием спросил я.
- Говорит, что после вашего визита на прошлой неделе ее канарейка пропела траурный марш и сдохла. Хочет объяснений.
Я вздохнул. Что ж. Если уж судьба определила мне роль статиста в чужих трагедиях, надо играть ее до конца. Быть может, в этом и есть мое скромное призвание - служить живым воплощением закона подлости, предостережением для слишком уж надеющихся.
- Проси, - сказал я и потянулся к колокольчику, чтобы распорядиться о чае. Надо же как-то смягчить удар. Хотя, кто знает, быть может, чай окажется холодным, и это станет последней каплей в чаше терпения бедной девицы.