Андрей Рублёв - инок, созерцатель. Его речь тиха, полна внутреннего света. Он ищет гармонию и божественный смысл во всём.
Даниил Чёрный - инок, мастер. Его речь более земная, основательная; он мыслит категориями традиции, канона и соборного труда.
Место действия: Трапезная Спасо-Андроникова монастыря. Вечер. За окном заходит солнце, окрашивая стены в золотой цвет. Пахнет древесиной, воском и ладаном.
(Диалог)
Даниил: (Откладывая ложку, смотрит на закат.) Сумерки... Время, когда краски мира гаснут, чтобы назавтра вновь родиться на доске под нашей кистью. Андрей, я смотрю на твой лик Спаса для Звенигорода, и сердце замирает. Но порою мне чудится, будто ты пишешь не столько Его, сколько... отражение чего-то внутри себя.
Андрей: (Не спеша поднимает взгляд.) А разве есть стена между внутренним и внешним? Разве светильник ставят под лавку? Нет, его ставят на подставку, и светит всем в доме. Так и свет души должен изливаться на образ.
Даниил: Свет - да. Но канон - это и есть та самая подставка. Без неё светильник упадёт и погаснет. Мы - слуги Писания. Феофан Грек писал огнём и бурей, его лики - это гром с Синая. А мы? Мы пишем тишину. Тишину Преображения.
Андрей: Тишина бывает разной. Есть тишина пустоты, а есть тишина полноты, когда Слово уже сказано и пребывает в вечности. Я ищу вторую. Мы изображаем Спасителя не грозным Судиёй, но Богочеловеком, в лике Которого - вся печаль мира и вся любовь, способная её утолить. Разве это не правда канона? Канон - не оковы, а крылья.
Даниил: Крылья нуждаются в опоре, а опора наша - догмат. Помнишь спор об Имени Божием? Имя - не просто звук. Оно - сущность. Так и икона - не просто изображение. Она - имя, явленное в линии и цвете. Она - место встречи. Потому каждый мазок должен быть выверен, как слово в молитве.
Андрей: Согласен. Но если молитва творится лишь устами, а сердце молчит, - суетна она. Так и в лике: если ты вывел всё по правилам, но не вдохнул любовь, он будет подобен книге, написанной на незнакомом языке. Красота - это не украшение, Даниил. Это сияние Истины. Вспомни "Троицу", над коей трудимся... Мы пишем не трёх мужей, а таинство Любви. Лазурь, золото, кроткие наклоны глав... Это и есть догмат о Пресвятой Троице, явленный не в словах, а в гармонии бытия.
Даниил: (Вздыхает, но не в раздражении, а в глубокой мысли.) Ты говоришь о бытии красок... А я думаю о бытии доски. Её нужно приготовить, залевкасить, положить золото - основу нетленного света. Без этой, казалось бы, грубой работы твоя лазурь не будет сиять. Моя философия - в кистях, в яичной темпере, в твёрдости руки. Через плоть мира - к духу.
Андрей: И я не спорю. Но дух вдыхает жизнь в плоть. Ты говоришь: "Мы пишем". А кто этот "Мы"? Это и есть соборность. Когда мы трудимся вместе, стирается грань между "моим" и "твоим". Рождается нечто третье - общее достояние. Икона - это собор в красках. В ней нет места уединённости гордыни.
Даниил: (Кивает, глядя на свои грубые, испачканные краской пальцы.) Верно. И в этом наше служение миру. Не в том, чтобы удивить его, а в том, чтобы напомнить о первообразе. Земля наша терзаема междоусобицами, мором... А мы пишем нетленный град, Горний Иерусалим. Наши иконы - это окна в тот град для тех, у кого глаза закрыты дымом земных пожарищ.
Андрей: (Улыбается, и в келье будто становится светлее.) Выходит, спор наш, брат, - не спор вовсе. Ты - о фундаменте, я - о куполе. Но храм не стоит без того и другого. Твоя верность земному труду и канону - это стены. А мои поиски света и гармонии - это стремление к кресту на главке, указующему в Небо.
Даниил: (Тоже улыбается.) Так и есть. Пойдём. Света уже нет. Завтра, с первыми лучами, снова возьмёмся за кисти. Надо дописать складки на ризе. В них - тоже богословие. Складка, покойно ниспадающая, - это образ смиренной человеческой природы, воспринятой Логосом.
Андрей: (Встаёт.) Пойдём. И да будет воля Его как на досках наших, так и в сердцах наших.