В губернском городе N осень стояла необыкновенно долгая и слякотная. Воздух, пропитанный влагой и запахом преющих листьев, казалось, не столько передавал звуки, сколько поглощал их, превращая в невнятное бормотание. В такие времена ум, не занятый полезной деятельностью, склонен к самым причудливым и тревожным мыслям, а границы между мирами истончаются, как паутина в заброшенной часовне.
На заброшенной окраине, в здании бывшего соляного склада, размещалась легендарная радиостанция УВБ -76, в просторечии именуемая "Жужжалка". Старожилы шептались, что пыль столетий, густым ковром покрывшая каждую балку и каждый угол, была не простая. Она впитывала в себя не влагу, а время - обрывки разговоров, тишину ушедших эпох, шепот забытых имен. Оттого место это стало тонким, прозрачным для иных реальностей, как выцветшая от времени ткань. Долгие годы станция лишь монотонно жужжала в эфире, будто сонный шмель в осенней спячке, изредка прерываясь на бессмысленные наборы цифр. Но некоторые старые радисты, те, что слышали не только ушами, клялись, что в этом жужжании, если слушать слишком долго, можно различить отголоски прошлого - лязг сабель, цокот копыт или тихий плач.
Службу на ней нёс радист Семён Питухов, человек незлобивый и склонный к меланхолии. Главной его обязанностью было поддержание аппаратуры в исправности, но была у Семёна и слабость, губительная для человека его профессии, - неудержимая страсть к калужскому бренди, чьи новые сорта он испытывал с усердием настоящего дегустатора. Говорили, что бренди этот настаивали на травах, собранных на курганах, но Питухов лишь отмахивался - главное, чтобы душа грелась.
Случилось так, что в одну из особенно тоскливых сред, отведав только что полученной из Калуги "Настойки бодрости с привкусом гречневой крупы", Питухов почувствовал неодолимый прилив вдохновения. Вечное жужжание "Жужжалки" показалось ему верхом бессмыслицы. Но в тот миг ему почудилось, что за этим жужжанием скрывается не просто тишина, а огромное, дремлющее внимание. И оно ждёт слова. Он щёлкнул тумблером, и, откашлявшись, изрёк в эфир голосом, густым и бархатным, как патока:
"Внимание, внимание... Говорит УВБ-76. Жужжалка сломалась о ребро алчности... 18-35-4... Повторяю... Пасека... Пасека в объятиях медведей... Старый улей ищет нового царя... Брыкалдион Воронежский по Васгеновски сеет звёзды, а пожинает золотые яйца... Приём".
Он отпустил кнопку, удовлетворённо вздохнул и, подливая себе бренди, принялся ждать ответа. Ответа, разумеется, не последовало, ибо кому, спрашивается, могло прийти в голову отвечать на такую чушь?
Но тишина, воцарившаяся после его слов, была иной. Она была тягучей, настороженной и живой, словно пыль столетий затаила дыхание. И тут началось нечто невообразимое. Эфир, тридцать лет дремавший под монотонное жужжание, вдруг взорвался. Сперва отозвался какой-то возмущённый голос из Перми: "Повторите позывные! Что за пасека? Какие медведи? Вы где, товарищ?" Затем ворвалась трещотка азбуки Морзе из Гамбурга, полная недоумения. Чей-то взволнованный тенор из Лиона принялся выкрикивать: "Брыкалдион? Это код? Подтвердите! Жужжалка, вы ли это?"
Но были и другие голоса. Голоса, которых не должно было быть. Хриплый, проржавевший, прошелестел из ниоткуда: "Царь найден. Улей ждёт. Нестеров знал..." Другой, похожий на скрип телеги по булыжнику прошлого века, пробубнил: "Брыкалдион... да, Брыкалдион... свет погас в колодце..." Эти сообщения не имели позывных, их источником, казалось, была сама пыль, заговорившая всеми голосами, что она в себя вобрала.
Питухов, очарованный и испуганный произведённым эффектом, хлебнул ещё и продолжил, уже чувствуя себя не пророком, а рупором чего-то древнего и безликого:
"Вас не должно смущать... Жужжалка не сломалась - она прозрела... Алчность - имя моё, а свет дарован лишь Боброву... Ипотечник ждёт инсульта, а я - нового бренди... Семён Питухов в эфире... Нестеров опух от истины... Приём".
В ответ эфир взвыл. Голоса людей потонули в хаосе нечеловеческих звуков: вскрики, похожие на птичьи, но лишённые всякого смысла, бормотание на забытых языках, мерный стук, от которого стыла кровь. Аппаратура на станции ожила сама по себе - стрелки приборов затанцевали безумный танец, лампы вспыхивали и гасли в такт этому адскому хору. Питухову показалось, что в углу, где гуще всего лежала пыль столетий, зашевелилась тень, сложенная из самого времени - ветхая, седая и безмолвная.
На следующий день мир радиолюбителей погрузился в хаос. Но настоящий ужас начался для тех, кто попытался докопаться до сути. Радист из Сиднея, всю ночь промучившись с расшифровкой, утром был найден в бессознательном состоянии в своей студии: он сидел перед включённым приёмником, а на столе перед ним аккуратной горкой лежала пыль, слежавшаяся в плотные, древние комья, пахнущие стариной и забвением. Японец-энтузиаст, первым создавший теорию о "Питухове-пророке", бесследно исчез, оставив дома работающий передатчик и записку с одним словом: "Пасека".
А виновник вселенского переполоха в это время мирно почивал на своей станции, положив голову на прохладный корпус передатчика. Пыль столетий медленно осыпалась с балок, покрывая его волосы и плечи седым, мерцающим саваном, словно само время укутывало своего нового звонаря. Ему снилось, будто он - пчелиный царь в улье из спутанных проводов и эфирных голосов, а всё человечество - это огромный, беспокойный рой, летящий на сладкий, одурманивающий аромат его калужского мёда, за которым скрывается вкус вечной, всепоглощающей тишины. И во сне он улыбался, счастливый и непонятый, одинокий повелитель эфирного безумия, навсегда открывший шлюз в мир, для которого монотонное жужжание было не тайной, а заткнутой глоткой истории. И теперь глотка эта обрела голос.