Казимир Степанович Бобров, поэт-охранник при губернском Минздраве, человек с душой, тонкой как лепесток пиона, и желудком, испорченным казёнными чернилами на спирту, внезапно возненавидел медицину официальную. Возненавидел он белые халаты, бланки рецептов, запах карболки и собственное отражение в стекле парадного подъезда. Ему казалось, что душа его иссушена не творческим бесплодием, а именно этим унылым, бюрократическим подходом к плоти и духу. И вот, начитавшись переводов из восточной мудрости, он принял решение великое и тайное.
"Отправлюсь-ка я к истокам, - размышлял он, глядя на губернскую слякоть за окном. - К мудрецам, что лечат не болезнь, а дисбаланс стихий в человеке. Только инкогнито. Дабы не компрометировать мундир".
И, как будто бы, он уже не Казимир Бобров, страж казённого здоровья, а сам древний философ, пошатнувшийся от сквозняков бытия, явился в убогую квартирку в Загородном переулке. На двери висела кривая табличка, выжженная на дереве: "Ли Иванович Лао-цзы. Восстановление ци. Консультации. Пиявки".
Целитель, маленький, юркий, с глазами-щелочками, но с безукоризненными седыми бакенбардами a ля русский уездный лекарь, окинул худосочного посетителя взглядом, полным глубокомыслия и коммерческого расчёта.
- Ци не движется, - изрёк он с легким, ни на что не похожим акцентом, щупая пульс на обеих руках, запястьях и, почему-то, лодыжке. - Печень кричит, как продавщица на базаре. Почки спят. Я, Ли Иванович, вас комплексно подниму. Лечить будем согласно канону.
И началось.
Фитотерапия. Казимиру Степановичу выдали глиняный горшок с отваром, пахнущим болотом, сапогами и загадочной сладостью. "Полынь горькая, кора дуба, корень жень-шеня и для связи с местностью - щепотка вереска с Сызранских холмов", - пояснил Ли Иванович. Выпив, Бобров почувствовал, как внутри него закипает малая вселенная, настроенная исключительно на разрушение.
Иглоукалывание. Лежал он на жесткой кушетке, утыканный, как дикобраз, и думал о мелочности всего сущего. Целитель Ли Иванович, пыхтя, вонзал иглы, объясняя: "Вот эта откроет канал "инь-цзяо-май", а вот эта, возле селезёнки, успокоит "огонь сердца", который у вас явно разгорелся от неправильных мыслей". Сердце же Казимира Степановича отчаянно стучало, прося пощады и капель валерьянки. Казалось, иглы не выравнивали ци, а прикалывали его душу к потрёпанной клеёнке.
Прижигание. Запах тлеющей полыни, который Ли Иванович именовал "моксой", наполнил комнату едким, сладковатым дымом. Горячие сигары водили у самого живота поэта-охранника. "Греем меридиан мочевого пузыря, изгоняем холод", - бормотал целитель. Бобров лежал, боясь пошевелиться, и с тоской вспоминал запах казённого мыла в уборной Минздрава - запах простой, понятный и ни к чему не обязывающий.
Туйна. Ли Иванович принялся его мять, давить и скручивать с таким усердием, будто готовил тесто для грандиозного пельменя или пытался выжать из тряпки последнюю влагу. Хрустели кости, о которых Бобров и не подозревал. "Расслабьтесь, почтенный Казимир Степанович, - приговаривал он, с силой, достойной банщика, вправляя позвонки. - Позвольте энергии течь. Вы же мудрец, должны понимать".
Баночный массаж и Гуаша. Это было чистой воды средневековье. После вакуумных банок спина его стала походить на шкуру редкого сиреневого леопарда, а скребок гуаша довершил дело, оставив ощущение, что с него живьём содрали кожу, да не очень аккуратно. "Выходит плохая кровь, выходит ветер и сырость", - удовлетворённо констатировал Ли Иванович.
К вечеру измученный до смерти посетитель, он же Казимир Степанович Бобров, был не просто болен. Он был разобран, пересобран неправильно, высушен, проколот, обожжён и отскоблен. Духовного просветления не случилось. Напротив, он с ясностью, недоступной ему в здоровом состоянии, понял, что всё в мире - суета и тлен, а особенно - китайская традиционная медицина, применяемая на берегах Волги человеком по имени Ли Иванович.
Ли Иванович Лао-цзы, вытирая пот со лба, с видом художника, закончившего трудную фреску, сказал:
-Теперь ци пойдет как по маслу. Побочные эффекты - головокружение, слабость, временное отвращение к жизни - это норма. Знак, что лечение действует. Деньги, пожалуйста.
Бобров, едва живой, отдал последние рубли. Душа в нем ныла сильнее спины. "Ли Иванович Лао-цзы"... Да какой же он Лао-цзы? Просто хитрый делец из Загородного переулка с претензией! - пронеслось в его воспаленном мозгу.
Еле волоча ноги, он добрался до своей казённой квартиры. Мир плыл перед глазами, внутри гудело и переливалось остатками полынного отвара. Он был пустой сосуд, из которого выплеснули всё, включая дурные стихи и последние надежды. Он стоял в темноте прихожей, прислонившись к вешалке, и чувствовал, что вот-вот умрёт, и смерть его будет абсурдной и нелепой, как анекдот, рассказанный в пустой комнате.
И тут взгляд его упал на бутылку. Неказистую, с простой этикеткой: "Калужский бренди". Остаток с прошлого праздника. С отчаяния обречённого он отхлебнул прямо из горлышка.
И случилось чудо. Не вдруг, нет. Сначала по жилам разлилось тепло - не едкое, как от моксы, а бархатное, обволакивающее. Потом тепло собралось в комок в желудке и мягко, но решительно толкнуло оттуда во все стороны ощущение жизни, простой, грешной и до боли родной. Мир перестал плыть, предметы встали на свои места. Боль отступила, превратившись в смутное, почти философское воспоминание. Мысли, простые и ясные, как гвозди, вернулись в голову: "Завтра дежурство. Нужно начистить пуговицы. И более - никуда. И ни к каким Ли Ивановичам".
Казимир Степанович откинулся на диване, сделал ещё глоток. Он снова был Казимиром Степановичем Бобровым, поэтом-охранником, а не жалкой игрушкой в руках уездного эзотерика. Бренди, это янтарное, греющее, беспринципное чудо, совершило то, что не смогли все меридианы, все иглы и скребки вместе взятые: оно привело его в чувство. В единственно верное, русское, немного грустное и безнадёжно нетрезвое чувство реальности.
"Вот она, истинная гармония Инь и Ян, - подумал он, засыпая на диване с бутылкой на груди. - Ян - калужский бренди. Инь - моя собственная, неповторимая глупость, поверившая Ли Ивановичу. А сам Лао-цзы, настоящий, наверное, в гробу переворачивается. Или смеётся. Или тоже пьёт что-нибудь покрепче полынного отвара".
И сон его был крепок и без сновидений, как сон человека, нашедшего своё простое, дурацкое, но единственное спасение от всех дисбалансов вселенной.