Я сидел на исходе вечера в унылой от бессилия задумчивости, не выказывая никакого энтузиазма в выполнении домашнего задания по русскому языку. Пытался придумать хоть какое-нибудь наипримитивнейшее, а о большем и не мечталось, предложение в котором бы использовались частицы -то, либо, нибудь.
И тут-то неожиданно, как черт из табакерки, подскочил он. Был не по обыкновению бодр и весел. Спросил, что делаю. Слегка подумав, продиктовал предложение по заданной теме. Увидев моё равнодушное отношение к результату его литературного вдохновения, настырно настоял на принятии нежданной, внутренне почему-то отторгаемой помощи, к исполнению. Проконтролировал записывание результата своего творчества в тетрадь.
Видимо, зачитанные на следующий день на уроке учениками деревенской школы выполненные ими задания не отличались каким-либо изыском, поскольку не только увеличили кривизну сведённой презрением физиономии учительницы восьмилетней школы, но и породили почти истерические порицания в адрес отвечавшей передо мной отличницы. Зачтённое же мною предложение вызвало на лице педагогической дамы, отрабатывающей в лесной глуши после институтскую гуж-труд повинность, улыбку радости и даже, как мне показалось, проблеск счастья. По её словам, оно единственное из всех носило хоть какой-нибудь смысл.
На переменке я понял, чем чреват отрыв от школьного коллектива. Легенда о маленькой птичке, обжегшей крылья при полёте к солнцу, озвученная в шедевре советского кинематографа, в то время ещё не свила себе, постфактум довольно часто посещаемое заштатными шутниками, гнездо в массовой культуре. Поэтому оценивать событие по окончании дня пришлось без использования так подходящего для осознания всего произошедшего в следствии оного фразеологизма.
Трое подошедших одноклассников с моментально понятным мною вызовом, имевшему за столь короткий отрезок жизни большой, но не благо приобретённый опыт инициирования драки, намекнули на то, что Сашке, он стоял в сторонке у стенки, не понравилось упоминание его имени.
Доведённая теснящимся вокруг моего готовящегося к силовому отпору тела будущим закадычным приятелям информация об авторстве столь высоко оцененного шедевра сняла напряженность.
Мой отец с помянутым всуе в школьной тетрадке пацанёнком приятельствовали. Разбирательство, соизволивший дополнить собою тесный круг вокруг меня, Сашка закончил, агрессивно глядя прямым взглядом снизу в верх в мои глаза, указывая тем окружающим и мне кого он имеет ввиду, цитированием - громко, так, чтобы слышали все стоящие рядом - проверочного предложения из предыдущей темы изучения родного языка - Он мне не друг, а просто товарищ.
Сашка Панта, Сашка Тюха, Сашка-пантюха - вечный пацан из моей памяти, втюханный обстоятельствами существования в мою судьбу другом детства.
Пошли мы как-то с другом Сашкой на рыбалку.
Шли первые дни первых каникул после окончания первого класса.
У Сашки было метров пять слегка перепутанной лески, накрученной на небрежно скомканную бумажку и два крючка. Я не имел ни того ни другого.
Зато у меня был столовый нож из неподдающегося заточке металла с пластмассовой ручкой цвета слоновой кости. Им и решили вырезать удочки из реек, взятых в сваленной во дворе куче.
Рейка предназначалась для утепления многоквартирного дома, построенного из сборно-щитовых панелей, в котором мы жили. То, что удочки должны гнуться мы пока не знали. У Сашки отца "не было вообще", а мой, бывший детдомовец, быть может не знал этих рыбацких премудростей. А если и знал, то уж точно не был готов к тому чтобы учить чему-либо своего сына.
Единственным его отцовским поучением, выданным по настоянию матери после очередной моей драки, было с трудом выговоренное в пьяном угаре - Никого нельзя закладывать. А кто закладывает, тот последний человек.
Да и ножом из столового прибора невозможно было бы нам срезать хоть одно тоненькое удилище.
Шли к речке босые, в одежде, состоящей из одних ситцевых трусов чёрного цвета. Загребали загоревшими до негритянской черноты худыми ногами мельчайшую невесомую теплую белую пыль, непонятно каким образом образовавшуюся на всегда красной от глины дороге. Радостно срубали полутораметровыми рейками растущие у обочины лопухи.
Стояла прекрасная летняя жара. Та, что так желанна только в детстве, когда твой организм легко переносит любую погоду.
На выходе из деревни встретили водовозку. И Сашка, в отличие от меня знающий всех и вся, попросил у сидящего на бочке водителя кобылы, назвав его по имени, напиться.
Медленно двигающаяся, изнывающая от палящих лучей солнца лошадь с удовольствием остановилась, и водовоз подал нам полуведёрный ковш на длинной ручке с холодной ключевой водой в нём. Сидящего на козлах парня я видел в школе и знал, что тот перешел уже в седьмой класс. Воспринимался он мною взрослым, солидным человеком, не нашего круга интересов. И было мне непонятно о чём с ним можно нам говорить.
Смотрел я на навалившегося спиной на бочку конюха снизу-вверх, в пол уха выслушивая неспешную беседу двух разновозрастных пацанов, начавшуюся после получения старшим информации о цели нашего похода.
Мой друг, или просто товарищ, начал беседу о жизни с вопроса собеседнику о его работе продолжительностью четыре рабочих часа в день. Поинтересовался о размере заработка, причитающегося за весьма необременительный, со слов работника, труд, продолжительностью всего в один полный месяц. Он, как было озвучено, ожидался в размере сорока рублей. Рассказчик сообщил на что будут потрачены деньги.
Я уже собирался продолжить путь, когда он продолжил беседу. После глубокой задумчивости сообщил о том, что со следующего года будет введено обязательное среднее образование и учиться нам придётся более четырнадцати лет. Сказано это было с первоначально не понятым мною сочувствием. Которое стало понятно после того как он сообщил, что хотел бы закончить обучение после семи классов, когда ему будет уже четырнадцать лет и он сможет работать самостоятельно. Обосновал всё сказанное по этому поводу тем, что отец его закончил всего четыре класса и даже этого ему не пригодилось в дальнейшем, поскольку деревенская жизнь не требует больших знаний.
Я стоял, изнывая от безделья, терпеливо слушал их до бесящей надоедливости затянувшуюся пустопорожнюю беседу. Потеряв уважение к балаболам, трепеща в ожидании рыбацкого счастья во время первой самостоятельной рыбалки, решил шуткой напомнить достопочтенному обществу о своём присутствии.
Водовозка состояла из деревянной бочки, установленной на телеге и прилагаемым к ней большим ковшом, которым черпали воду из ключа. Точно так же выглядела и ассенизаторская бочка, с таким же ковшом. Мой незамысловатый юмор состоял из предложения совместить водовозу эти две функции, чтобы не ездить порожняком.
Посмотрев задумчиво отбелёнными солнцем до прозрачности как у безумного глазами на нас с высоты своей бочки, будущий семиклассник с философской индифферентностью и акцентированной медлительностью в голосе так ответил нам, будущим второклассникам:
- "Вам ребята давно х... пора наиграться, а у вас всё ещё детство в я... пищит".
На этом мы и разошлись по своим делам. Как в море корабли.
Рыбалка была удачной - поймали трёх маленьких рыбёшек, прозываемых у нас краснопёркой. Сашка попытался скормить их потом своей кошке. Но кошка к такой пище не была приучена.
Место, где мы рыбачили, называлось Оськин мост.
Мост этот состоял из двух толстых, не ошкуренных, и даже не скреплённых между собой стволов большущих елей. К одному из них был прибит сооружённый из жерди поручень.
Мать как-то сказала, что этот пешеходный переход назван по имени человек со странностями. По традиции русской деревни всем имена человеческие дополняются прозвищами, часто обидными. Вот и Осип стал Оськой.
Сообщила, что сделан Оськин мост абы как. Так как работник, по состоянию души, способен был выполнять только тяжелую физическую работу. Мог выполнить её старательно и с большой отдачей, но не аккуратно и красиво. И закончила рассказ мнением о том, что дебилы отличаются большим трудолюбием при выполнении примитивной работы.
Подойдя к этому мосту во время грандиозного весеннего разлива, никогда больше такого не видел, понял - перейти речку можно только в том месте, где построен переход. Зацепила меня фраза матери, задела своей скрытой несправедливостью. Ведь человек работал, старался. Не для себя одного он строил мост.
С этим местом связано много детских воспоминаний. Здесь я впервые переплыл речку в самом широком её месте. Пусть и была ширина та не более четырёх метров.
Километрах в трёх вверх по течению реки от Оськина моста я два раза выходил на небольшой луг, приютившийся между редко используемой лесной дорогой и речкой.
Первое посещение было мимолетным. Посередине зарастающего высокой травой поля находилась яма, обычно остающаяся на месте разобранной избы. Такие встречались мне ниже по течению, рядом с торчащими из воды сваями, оставшимися от разрушенных водяных мельниц. Ближе к краю берегового обрыва находились два продолговатых холмика. Рядом с левым лежал ветхий, сгнивший у комля деревянный крест, а над правым стоял крест покосившийся. Детское сознание не восприняло эти земляные холмики как могилы. Могилы бывают на кладбище.
Во второй раз я оказался там с двумя приятелями. Один из них заявил, что хозяева исчезнувшего дома уходя зарыли здесь своё имущество. Мы втроем начали тыкать палками, играющими для нас роль мушкетёрских шпаг, в эти холмики. Самым легким для разрытия местом оказались их края, в которых мы быстро разрыли заполненные деревянной трухой ямки. Догадавшись, что это заброшенные могилы, быстро скрылись с вызвавшего интуитивный страх места.
Утвердиться в предполагаемой связи этих могил с несколькими своими подростковыми снами умудрился по дожитию до времени воспоминаний.
ά. Мать нагрела поутру воду в русской печи. Из эмалированного тазика обмыла моё тело. Затем переложила из деревянной кровати, стоящей в закутке за печкой, на покрытый белой скатертью стол. Под голову почему-то ничего не подложила.
Видел всё со стороны. Сверху. Из-под потолка. Находясь над в темноте ушедшей ночью покинутой постелью.
Небольшая комната. Стены сложены из тонких брёвен. Невысокая, небелёная, коричневого цвета неказистая русская печь посередине маленького дома, состоящего из одной комнаты. Неведомая сила, а может поток воздуха, переместили на позицию напротив печи. Завис рядом с иконами. Слева закуток, справа низкая, грубо сколоченная дверь со старой чугунной ручкой. Три узких окна, смотрящие в разные стороны.
Лежу, одетый в длинную белую рубаху, ни разу до этого не одёванную мной. И, может даже не мою.
Яркий солнечный свет льётся из окна справа на моё тело. Сияет белизной в том свете моё новое одеяние. И, как будто переняв тот свет от белоснежной материи, постепенно начинают сиять моё лицо, руки и босые ноги.
Удовлетворённо наблюдаю за тем, каким я становлюсь от слепящего свечения красивым.
Безвольно, неосознанно перевожу взгляд вверх, под низкий потолок. И смотрю на окно в передней стене, залитое сияющим, способным ослепить, но не меня сейчас, не виданным никогда до этого мною, светом Солнца. Оно, после утреннего восхода вознесшись над поросшим тёмным лесом хребтом и начав свой так часто мною наблюдаемый от безделья поход над угором, устремляясь в зенит постепенно меняло степень освещения всех предметов. Неспешно добравшись до столешницы светило заставило светиться моё тело.
Резко, пронзительно, начинает приходить обрекающее прозрение. Два чувства, грусти и печали все мысли изгнали из меня.
Кто-то говорит за спиной - Через год пошёл бы в школу и остался жив.
Понял - Этот мальчик умер.
Рыдание перехватило судорогою грудь и слёзы щипля наполнили нижние веки.
Но удивление заполнило меня и не позволило рыдать. Как же так, ведь я закончил первый класс два года назад, через полтора месяца, в сентябре пойду в четвёртый.
Не могу я умереть и лежать на столе в примитивном деревянном доме. Мне абсолютно не знакомом.
Значит - Это никак не я.
Почему же тогда я вижу всё это чужими глазами.
Глазами мёртвого.
Как мерзко, страшно и брезгливо как.
А может быть глазами его души.
ώ. Пахать под осень начал поздно. Уже ночной морозец успел первый раз сковать гребни отвалов коркой, с утра оттаявшей под лучами утреннего солнца.
Работал без разгибу, торопливо, спешил чтобы успеть обработать яровище до наступления настоящих морозов.
Поле готовил сам, рубил лес, корчевал пни. Только один раз, в последней, самой тяжелой корчёвке, помог брат жены с семьёй. Но сейчас уж помощи от них не будет. Съехали из деревни, переселились поближе к железной дороге.
На середине поля, идя за плугом, вспомнил прошлогоднюю осеннюю пахоту. Как маленький сынишка, взятый первый раз в поле, спотыкаясь бегал с вичкой за конём. Смешно понукал его, издавая неразборчивые звуки напоминающие ругательные слова. Горловым мычанием подражая грубому голосу отца. А затем, умаявшись, присел на большие желтые листья, кучкой собранные мною под кустом на краю поля.
Мальчишка так и уснул под обманчиво тёплыми лучами послеобеденного солнца. Белые волосёнки на головке ласково шевелил порывистый погожий ветерок.
Стремясь доделать дело за день, заработался допоздна. И в тяжести трудов не заметил заката солнца и наступления сумерек, мгновенно остудивших землю и ветер.
Пришла встревоженная жена и, качая головой от расстройства, подняла сынишку с холодной земли. Горбясь от тягостных мыслей о беспутстве мужа, унесла в дом.
После этого дня сын начал чахнуть и часто болеть. Вот и сегодня лежит дома в горячке уж с начала недели.
Маленький домик поставил рядом со своим, с такими большими трудами расчищенным полем. Для того, чтобы не ездить за полверсты из деревни, где жили то этого у родителей жены. Дом поставил на крутом краю угора, ниже поля, над чистой речкой, собирающей воду из множества лесных родников.
Закончил пахоту, поняв, что не поспевает. Оглядевшись вокруг, решил оставить необработанную треть поля на завтра. Распряг коня. Привалил плуг под кустами, завалив его хворостом. Место глухое, малоезженое, но кто его знает. Взяв под узды, повёл коня домой. Подходя к воротам конюшни встретился с выходящей из избушки женой.
Она, видимо, глядя в окно давно уже ждала. Вышла навстречу, как только хозяин остановился у ограды.
Отвернула низко опущенную голову в сторону. Помолчала. Сообщила тихим, деревянным голосом:
- Сын умер.
Лежал на столе светлый лицом, с иссушенным болезнью телом, одетый в белый саван мальчик.
Подумалось отстранённо, что скоро ему надо было идти в школу. Отвёз бы его в деревню к добродушному деду и любящей бабке, отдал в школу, и сын остался жив.
Года через два пособлял бы матери по дому. Лет через пять отцу в поле. Женившись, приходил бы в гости по воскресеньям. Вместе робили б в лесу, на сенокосе, рубили бы дома, клали печи.
Но отдай в школьное ученье, и тогда уж точно не вернулся б он обратно к родителям, в маленькую избушку на отшибе. Выучившись, обязательно уехал в город по расположенной в десяти километрах по лесу железной дороге. Как это делает нынче вся деревенская молодёжь.
Так пропал, а по-другому для меня пропал. Тогда зачем отдавать...
Похоронил мальчика в маленьком огородике, разработанным рядом с жильём.
Вечером после похорон жена самостоятельно переставила стол ближе к двери, а лавку перетащила в угол дома. Приткнула её вплотную к стене, снаружи от которой серел свежей землёй могильный холмик.
С этого времени она спала отдельно от мужа.
Огород забросила. По дому выполняла только самую необходимую работу.
Не проронила больше ни слова. Словно наложила на себя обет молчания. Молча готовила, молча прибиралась. Молчала молясь.
Только в самом начале молитвы, после короткой паузы шевелила губами, как будто проговаривая про себя несколько, не более трёх слов. Должно быть напоминала богу и ангелам его имя утраченного ребёнка.
Через полгода жена умерла.
Умерла тихо, во сне. Ничем не болела. Просто растаяла.
Проснувшись, увидел её мёртвое тело, лежащее напротив, на лавке у окна.
В окно, наполовину засыпанное белым снегом, с вкраплёнными в него льдинками, образовавшимися от воздействия предвесеннего солнца и ночных морозов, лился отражаемый настом яркий, с весёлыми праздничными искорками, свет утреннего солнца.
Жену хоронил один, рядом с сыном.
На следующий день решил заняться обычными занятиями по хозяйству.
Но понял неожиданно:
- Не могу.
Работа всегда была основным смыслом жизни. Работать начал как начал помнить себя.
Работал истово с раннего утра до поздней ночи. Работал, не напрягаясь и не чувствуя усталость, полностью используя всю непонятно от кого доставшуюся природную, животную силу. Слыл лучшим работником в округе.
Не задумываясь, и не рассчитывая ни на чью-либо благодарность, перекинул через речку мостик у деревни в которой жили родители. Их часто, почти каждую неделю, а на церковные праздники обязательно ходил навестить.
Так и не смог понять, почему не сделали этот мостик те, кто ежедневно переходил эту речку вброд.
Когда приходил в соседние деревни, большинство их жителей уважительно здоровались первыми. Особенно женщины.
Работал, работал, работал.
Семью воспринимал как необходимое в жизни приложение.
Смерть сына была принята с холодным спокойствием. Как житейское дело.
А сейчас, нет, не понял - ума бы не хватило - а как бы пришло извне, со стороны, что вместе с женой похоронил и свой смысл жизни - работу.
Дожил до весны, и как-то раз проснулся в ужасе от мысли, что скоро умрёт сам.
Тело будет долго лежать не прибранным на голой лавке. Ветры и непогода распахнут окна, отворят двери. И лесные звери растащат кости по округе.
Собрался в несколько дней. Заколотил окна и двери досками. Хотя уж знал то, что обратно не вернётся.
Стоял долго у двух могил, рядом с извилистым обрывом вырытым заросшей ивой речкой.
В задумчивости глянул на далёкий холм Белой горы, в одиночестве торчащий на грани горизонта. На вершине её едва были различимы купола огромной церкви, принадлежащей опустевшему монастырю. Превращенному в психиатрическую лечебницу.
Одним рывком, с полуприсяду, закинул за спину большую котому, доверху заполненную домашним скарбом. Постоял, привыкая, к попытавшейся при резком распрямлении спины повалить навзничь, её тяжести. Которую ещё пару месяцев назад даже бы не почувствовал.
Пошёл лесными дорогами на север. Где, как говорили люди, есть секты, в которых можно получить приют. Там всё ещё хранили древнюю, доставшуюся от предков веру.
В своих смиренных обрядах правильного бога правильно славящих.
Шёл вниз по речке. Мимо своего моста. Направлялся туда, где впадала эта маленькая речка в немногим большую реку. Вдоль неё проходил сибирский тракт. Идя по гравийной дороге, примерно через сутки хода, нужно повернуть на север. А там неделя, а если не повезёт с погодой, то и все две пути. Осилю.
Понимал, что пуст, что уже нет веры и стремленья. Но не мог не идти. Был обречён на уход.
Как судьбой была обречена его жена. Не способная покинуть полоумного мужа.
Уходил, ещё не понимая, что всё, что было им прожито и нажито похоронил сам. Своими руками. Рядом с самим распаханным полем. Вблизи самим срубленного дома.
Да так в этой жизни и не понял главного.
Того, что похоронил свою душу, заложенную за ненадобностью физической работе, под тем лесным угором.