В середине круглого, сложенного из необработанного булыжника очага стоял глиняный горшок.
Казалось, что он был готов прекратить своё долгое и трудное существование если не сразу сейчас, то уж при следующем использовании точно.
Вокруг побелевшей от огненного жара на две трети своей высоты глиняной ёмкости в аккуратный валик были уложены угли.
Похожий на потусторонний, с мистическим изумрудным отливом свет, исходящий от пылающих своим предельным свечением угольков, что лежали на вершине гребня, состоящего по большей части из пока ещё не распавшихся пластин горячего пепла, едва освещал ограничивающие очаг круглые камни, да небольшую часть ближней стены.
В доставшемся, скорее всего, от наставников в деле ведовства, послуживший уже не менее чем двум, а то и трём поколениям первобытных колдунов широкогорлом горшке, уже потеряв более трети объёма, томилась густая похлёбка, имеющая насыщенный зелёный цвет. Своей консистенцией похожая на кисель, но данным видом пищи определённо не являющаяся. Видимость густоты вареву, как я предположил после пристального вглядывания в приковавшую мой взор жидкость, пронизываемую поднимающимися со дна редкими струйками мельчайших пузырьков пара, придавали опустившиеся на дно сосуда, с трудом различимые глазом разваренные стебли трав.
Из кромешной тьмы неосвещенной части помещения к очагу медленно подошел укрытый с ног до головы черным плащом с накинутым на голову капюшоном человек. Невозможно было определить то ли это дородный мужчина, то ли высокорослая женщина.
Не идеального телосложения человеческое создание постояло слегка затянувшееся время неподвижно у очага, затем плавным движением руки скинуло капюшон на плечи.
Движение одежды возбудило удивительный по силе, как будто после резко распахнутой входной двери, порыв воздуха. Хлынувшая на очаг волна свежего кислорода распалила угли.
Свет от пылающих мощей древесины озарил лицо. Серое, усталое лицо старой женщины. Возрастом около сорока лет.
После непродолжительной вспышки, на глазах ослабевший без подпитки свежим воздухом огонь в очаге постепенно начал затухать. Травница встрепенулась. Торопливыми движениями кочергой ловко, мастерски придала валику из освободившихся при переворачивании от слоя пепла углей вид идеального круга. Обрамив огненным жаром глиняную посудину.
Мельком заглянула внутрь сосуда. Слегка задумалась, шевеля при этом губами. Как будто припоминая давно, в безвозвратно утерянной юности прочитанный текст.
Отшатнулась, отступила от очага на полшага. Словно получила ожог от извергаемого им жара. Надолго замерла. Застыла парализованная страхом.
Жутким страхом. Первородным страхом смерти, заложенным Создателем при сотворении мира во все живые существа.
Стояние завершилось сначала конвульсивным движением в сторону дверного проёма, а затем проворным отступлением к нему семенящим шагом на полусогнутых ногах. Слегка приоткрыв дверь, так, что даже малейший лучик света не сумел проникнуть за порог, хозяйка очага выскользнула бочком на улицу.
Долго рассматривала огромные мигающие звёзды на почти до абсолютной прозрачности чистом ночном небосводе. Затем, перевела взгляд на покрытую изморосью траву у надёжно запертой калитки, блестевшей почерневшими от старости досками под лучами зыбкого серебряного света ущербной луны. Взирала на окружающий мир, пока не замёрзла.
Вернулась к обязанностям кашевара. За период отсутствия угли повторно покрылись толстым слоем серого пепла и уже почти погасли. Необходимо было спешить.
Свет практически пропал. Да он был уже и не нужен. Чем темнее, тем лучше. Тем безопаснее.
Подошла к глухому углу за очагом. Разрыла землю под стоящей впритык к очагу стеной. Достала из тайника свёрток. Положила его на каменную плиту стола, по особенностям изготовления очень неудобного для приёма пищи. Годную разве что для проведения магических ритуалов. Аккуратно развернула внешний слой свертка, состоящий из кусков пергамента. Достала свёрнутый в рулон ветхий матерчатый мешок. Извлекла из его глубин маленькую мумию млекопитающего с лысыми крыльями. На удивление хорошо сохранившуюся. Похоже по всему добытую не более года назад. Наклонив горловину мешка к слабому свету очага выудила аккуратно, двумя пальцами, боясь раскрошить иссохшую за длительное время хранения пупырчатую кожу земноводного.
Вынула лежащие под этими отвратительными вещами маленькие мешочки. Ощупала, отложила три, в которых содержались семена ядовитых трав. Четвёртый пришлось открывать, для того чтобы убедиться, что в нём находится именно тот, требуемый по рецепту порошок наркотического действия. Замерла, поборола однократный толчок нервного тика, возникшего в предплечьях. Запустила правую руку на самое дно торбы. Вытащила свернутую трубочкой, странного вида, серую, безволосую кожу, скрывающую какую-то гадость.
Плоть некрещённого младенца.
Растолкла всё каменным пестом.
Останки трав и тел быстро превратились в неосязаемую для её грубых, искалеченных тяжелыми трудами пальцев, пыль.
Грязный прах в три приёма оказался в глиняном горшке. И, после непродолжительного помешивания жидкость благородного растительного цвета превратилась в коричневую бурду.
Прах превратился в глину, глина иссушилась в пыль. Пыль пала на дорогу под ноги идущим.
Ведунья знала все растения, что использовались ею сегодня для приготовления настоя. Знала их действие. Непонятным для неё казался только смысл последнего ингредиента. Но, так записали чернокнижники на пергаменте запретной книги. Потому интуитивные сомнения были, без не соответствующих уровню знаний исполнителя и потому никчёмных рассуждений, решительно отброшены.
Отвергнув остатки сомнений, ведьма слегка передёрнула плечами, как бы освобождаясь от гнёта надоевших колебаний, решив, что вреда от жуткого составляющего не будет. Если не поможет, то послужит пищей ослабленному организму.
Ранним утром, когда солнце только обозначило своё присутствие за грядою гор, дверь поскребла ногтями посредница. Сначала показалось, что это курица царапает когтями доску.
Так не хотелось открывать.
По настойчивой, перешедшей в хамскую назойливость именно её просьбе, которая в конце даже стала похожа на требование, произнесённое с нотками неприкрытой угрозы, было изготовлено зелье.
Отвратительной сплетнице уж очень хотелось угодить, прислужить богатому семейству из соседнего поселения.
Злобная карга завернула горшок в шерстяной плат и ушла быстрым шагом, стараясь скрывать лицо от редких прохожих.
Вернулась за час до полудня. Не поднимая глаз от земли молча передала деньги. Резко обернулась, и неслышным шагом, полу наклонившись, как будто припадая грудью к земле, подобно мелкому хищнику на охоте, незаметно исчезла с глаз.
Сводня не должна была больше приходить ни в коем случае. Но она заявилась на следующий день поздним вечером, незадолго до того часа, после которого все прогулки становятся подозрительными. Приволокла огромную корзину с продуктами.
Раскраснелась рыжей мордой рассказывая о том, что ребёнку стало намного лучше, что жар резко спал, что на лицах всех в семье она видела только тихую благодарность сверхъестественным сущностям. А ещё уловила она фибрами души отсвет счастья на обличьях некоторых из них от возможности лицезреть подтверждение существования мифических созданий, после наблюдения ими неоспоримого проявления возвращающих к земной жизни сил. В знак благодарности старый глава семьи отправил ей наилучшие продукты, памятуя о надвигающемся на страну голоде.
Она говорила, а на лице её витала едва уловимая, неверная, непонятная пока, очень странная улыбка. Не улыбка, а... Ухмылка.
Подлая пупырчатая жаба, прячущаяся под человеческим обличьем.
Злоязычница смотрела на ведьму так, как смотрят с любопытством дети в лицо идущему на казнь. Как смотрят утратившие возможность сопереживать слабоумные на умирающего.
Через короткое время после ухода этой стервы забежала соседка. Скороговоркой сообщила:
- В городок вступил отряд инквизиторов.
И вернулся тот, недавний страх прошедшей ночи.
Бежать!
Бежать в соседний кантон. Там есть возможность спрятаться. И есть там люди способные принять и укрыть беглеца от дурного народа.
Но, бежать нельзя! Кара падёт на близких родственников. И будет та кара тяжкой до жути.
Неизбежность накатывающего катком беды бытия совсем немногих, единицы, возвышает от подземелий вырытых на глубину могил до небес. Успокаивает сильные души.
Знахарка положила в огромную корзину для белья все деньги имевшиеся в доме. Не спешила особо. Сосредоточенно опустошила от немногих ценностей полки. Сверху заложила материальное добро продуктами. Понесла, сгибаясь под неженской тяжестью, свою последнюю ношу в соседнее селение. В дом своего единственного сына.
Он был в отъезде, на заработках. Некому кроме неё осталось заботиться о его жене и маленькой дочери.
Невестка с радостью на лице принимала корзину с продуктами.
Увидев деньги, опечалилась.
Старуха, замерев душой, слегка приподняв брови - казалось по выражению лица глубоко задумавшись, но не промелькнуло в голове её за всё это время ни одной мысли - долго смотрела на девочку лет пяти.
Старалась запомнить на всю смерть.
Вздохнула глубоко, повернулась, и ушла без оглядки. Перешагивая порог, отрешенно уставившись взглядом в пыль двора, произнесла - более для себя чем для оставляемых - негромкие слова последнего прощания.
Вернувшись в свой холодный, пустой дом, остановилась у остывшего очага. Пошевелила клюкой холодные угли. Но разводить огонь не стала. Стояла неподвижно, безмолвно, не думая ни о чём.
Нет, раз улыбка души согрела сердце, когда возник в глазах зрительный образ двух оставляемых девочек - так она называла их про себя.
Ранним утром пришёл городской страж. И увёл - с усталым от бессонной ночи, обыденным выражением на лице, без проявления в своих действиях каких-либо эмоций - в каменную темницу под кирхою.
ex Salvatoris**
Зовут, тормошат, выпрашивают, вымаливают из вечного покоя. Никто не хочет подумать о пройденном мною пути перед смертью.
Я должен пройти тот путь в обратном направлении чтобы вернуться. Преодолеть предсмертную агонию.
Агонию, сотворенную людскими руками, затянувшуюся на неимоверное для мученика время. Необходимо прорваться, пусть даже в воспоминаниях, через моральное унижение словом и пыткой. Испытать вновь обиду приравнивания местом и временем казни к диким разбойникам. Окропиться скверной смерти на позорном орудии убийства.
Все молят жалости к себе.
Кто пожалеет бога.
Бог тоже человек.
Зовут, и я не могу остаться равнодушным к предсмертной мольбе.
Мой смертный крик услышан не был, так как же мне отказать взывающему.
Внимание концентрируется на укрытом тьмою городке. Влечёт к стоящей на холме коричневой кирхе. Затягивает в её подвал.
Посреди пыточной, освещаемой сатанинским чадным горением двух смоляных факелов, огромный валун - его, должно быть, не смогли убрать при начале строительства здания, да так и оставили. А может это вершина обнажившейся скалы.
К холодной плоской вершине базальтового монолита, уходящего в глубины земные - возможно, опирающегося на куполообразный потолок разогретого клокочущей магмой ада - привязана верёвками голая женщина.
Черные, начавшие седеть от корней волосы, прямые плечи, мускулистые руки, непропорционально длинная спина, узкие бёдра, жилистые ноги. Некрасивое тело заезженной, измученной тяготами жизни престарелой самки.
Словно распяли на камне лошадь.
Это она кричала за миг до потери сознания. Кричала неосознанно.
Издала, бесспорно по привычке, давно истрепавшуюся в быту фразу. Произносимую непроизвольно при любом подходящем и не подходящем случае при разговоре. Давно утратившую истинное значение для подавляющего большинства его произносящих. Выкрикнула, из тела изрыгая физическую боль, сочетание слов, не требующих осмысления их услышавшим.
Но - как оказалось в час случайный - не для меня.
Палач размял сильными руками кожаный ремень, которым только что истязал человеческое тело. Накинул орудие пытки рядом с почти таким же на борт деревянного чана, заполненного на две трети водой.
С небольшого возвышения в виде помоста за всем происходящим наблюдает священнослужитель. Облачён в светлые одежды свободного покроя с золотым шитьём. На голове девственно белая митра в виде перевёрнутого кораблика. Шляпа удивительной, странной формы глубоко посажена на потную лысую голову.
Старший инквизитор чрезмерно тучен телом. Круглое, опухшее лицо лоснится жиром.
Он расстроен тем, что терзание женского тела так быстро закончилось в связи с утратой жертвой сознания.
С раздражением смотрит в спину палача. Ждёт, когда он оставит свои орудия в покое, дабы выказать претензию на недостаточную его искушенность в пыточных делах.
Заплечных дел мастер не спешит отвлекаться от орудий труда. Как будто сознательно игнорирует нанимателя. Презрением веет от него.
Не дождавшись проявления к своей светлости хотя бы малого внимания от огромного, подобного циклопу мужлана, церковник переводит взгляд на жертву.
И тогда я вижу в глазах его омерзительное сладострастие. Он испытывает сексуальное - до физиологических выделений в сшитые для богослужений священные одежды - удовольствие. Наслаждение от вида женских мучений одержимого похотью маньяка. Нет, не человека. Животного.
И я ничего не могу сделать. Мне не помочь живому существу.
Казнь ведьмы была назначена на следующий день.
Но она не состоится. Утром из светоча церковной добродетели придёт письмо с грозным приказом предводителю отряда святой инквизиции немедля явиться на епископский суд.
Это будет реакция на дошедшие с огромной задержкой жалобы от властей и духовенства городов, облагодетельствованных посещением отряда борцов с ересью ранее. Причём жаловались не на необоснованно большое, несоразмерное предыдущим подобным экспедициям количество сожжённых женщин. Жаловались на поведение представителя вселенской церкви высокого ранга во время пыток.
Он всё время странно улыбался. А улыбка при совершении строгой процедуры служения богу неуместна.
Недавно ещё грозный поход за веру оказался обезглавлен. Он утратил не только способность самоорганизации, но его участники даже не смогли, или не захотели, принимать сколь-нибудь ответственные решения. Недавно грозные изуверы и убийцы ради бога тихо, стараясь не попадаться никому на глаза, в испуге разбрелись по своим обителям и городкам.
Не сознавшаяся ведьма в один миг, как по божьему велению, оказалась не интересна церковникам. А для властей городка она способна была превратиться в источник больших неприятностей. Государь страны имел право потребовать объяснений за допущенное на вверенной им территории нарушений системы розыска и выявления религиозных преступлений. Арест основывался на единичном доносе, материальных улик не нашли.
Этой же ночью невестка перевезёт знахарку к себе. На лечение истратит не только все деньги, но и часть продуктов. Голод переживут все вместе.
Не побоялись они под страхом голодной смерти пожертвовать ближнему своему. Отдали всё заработанное для них опасным трудом, данное ею им на жизнь.
Не стали они есть тело её и пить кровь её.
Как делают с моим.
quisque morietur***
Женщина умрёт через два года после событий.
Увидев меня отвернётся в испуге. Постарается тихо пройти мимо, остаться незамеченной мною.
Я пойду следом.
Подожду, пока успокоится. Поймёт, что от меня не будет ей зла.
Укажу покойное место, где кровавые рубцы на её душе если и не заживут, то не будут болеть.
Оттуда она сможет изредка следить за своими девочками. А при крайней необходимости и помогать им.
И пусть на её могиле произойдут чудеса исцеления.
Да только чудеса всегда не от меня.
Тихий подвиг вознаграждён будет.
Может вмешаться тот, кто высоко. Но, Он там, далеко, очень высоко - а Я здесь, рядом.
Удел гадкой наветчицы, долго ещё поганившей мир своею жизнью, мне безразличен. Душа, отданная при жизни животным страстям, после смерти должна попасть в загробный мир зверей.
А такового не существует.
Жирный священник умрёт на полгода позже своей последней жертвы. Будучи сосланным в маленький бедный монастырь, он уже не будет лосниться жиром, но останется толстым как свинья.
Чёрная зараза придёт к нему с рук согбенного от мучений послушника, что подаст миску, наполненную до краёв грубой пищей.
Полученные в молодости знания и внутренний голос кричали толстяку об опасности, но сломивший сознание зверский голод, захвативший, поработивший тело в последние месяцы, победил.
Он не ел, он глотал ставшую ядом пищу бедных крестьян подобно года не кормленой собаке.
Умрёт последним из монастырской братии. Сгинет в животном страхе, побоявшись даже осуществить попытку побега от смерти тогда, когда это было ещё возможно.