Дженни
Индейское лето

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками Типография Новый формат: Издать свою книгу
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Эпиграф: ...Сегодня будет дождь, на завтрак молоко, И падалиц в саду пунктирные эскизы. Озябшая голубизна легко Осядет в пыль, на стены и карнизы. Она омоет дом, отрежет все пути, Скользнет вдоль изгороди в лихорадке танца, И будешь ты грустна, что вот, нельзя уйти И тяжело, немыслимо остаться... Алексей Цветков
Это ознакомительный фрагмент текста
  
  
  1.
  Индейцы вышли на тропу войны! Они вооружились луком и стрелами, и томагавками, и воткнули в волосы перья горного орла, и раскрасили себе физиономии для устрашения врага. Собственно, индейцев было всего ничего - один маленький мальчик в шортах с вороньим пером в светлых волосах и с разрисованной акварелью мордочкой. Он очень серьезно смотрел на Анну, качавшуюся на качелях в дальнем уголке огромного сада Лифшицев. Качели были старые и немилосердно скрипели. Мальчик появился из кустов малины, росших вдоль соседского забора - наверное, там была дырка.
   Ты пришел меня спасти?
   Спасти? - он растерянно заморгал.
   Ну, ты же храбрый индейский воин Соколиный глаз? Нет?
   Я Оцеола, вождь семинолов!
   Ну вот! А я прекрасная семинолка, и меня взяли в плен индейцы племени сиу! Ты меня спасешь?
  Так они познакомились. Димке-Оцеоле было всего десять, Анне - почти двадцать. Она училась в "Пятке" - в художественном училище памяти 1905 года - и дружила с Соней Лифшиц. Дружила - это мягко сказано: Лифшицы приняли ее, как родную - пригрели, приласкали, присвоили себе. Они были такие! Софья Леопольдовна, бывший врач-кардиолог - огромная, пышная, курила, как паровоз, и виртуозно материлась. Ее сын Валентин Аркадьич, Сонин папа, преподавал в университете историю средних веков. А Маргарита, Сонина мама, была высокой, тоненькой и трепетной - дышала "духами и туманами" и пребывала в постоянной, несколько меланхолической задумчивости - Маргоша, очнись, наконец! Несмотря на хрупкость, Маргарита Михайловна была прекрасным стоматологом, и рвала зубы безо всякого трепета. Анна ее побаивалась - все казалось, сейчас скажет: открой рот! Соня пошла в бабушку - такая же крупная, громкоголосая, с непослушной копной рыжеватых кудрей, она все время пыталась похудеть и без конца пробовала какие-то невообразимые диеты: то питалась одними яблоками, то, наоборот, требовала мяса.
  Анну они приняли сразу же, как только Соня первый раз привела ее домой - как будто она была подобранным уличным котенком, озябшим и голодным. Впрочем, почти так и было. Папа Анны умер в одночасье, когда ей еще не было четырнадцати. Посреди ночи вдруг страшно закричала мама, Анька прибежала, вызвали скорую, но скорая не довезла - он умер по дороге. Папу Аня обожала. Она не понимала, как он мог так с ней поступить?! Папа, папочка! Всем - характером, внешностью: черными прямыми волосами, зелеными чуть раскосыми глазами и высокими скулами - она была похожа на отца, как будто он сделал ее самостоятельно, без помощи мамы. Маму Аня не то, чтобы не любила, нет - мама есть мама! Но... как-то снисходила к ней что ли. Главным был папа! Самым лучшим, самым умным, самым красивым. А мама казалась слишком простой, недалекой и не очень-то и красивой рядом с ним. И зачем он на ней женился? Маленькая Аня иной раз воображала себе совсем другую маму - прекрасную, как... как Людмила Чурсина! Ей очень нравилась Людмила Чурсина. Мама была совсем не такая - маленькая, полненькая кудрявенькая, краснощекая. И вот теперь папа умер, и она осталась с мамой. А мама... мама как-то потерялась. Аня это сразу поняла. Сначала все плакала, потом даже запила было, но Аня этого ей не позволила - еще чего! У нее все валилось из рук, и Ане пришлось научиться всему - и готовить, и убираться, и шить, и не давать маме плакать. Последнее получалось плохо - Аня как-то ожесточилась, и напрасно мама подъезжала к ней с поцелуями и причитаниями. Это из-за нее умер папа! Из-за нее - убеждала себя Анна и не поддавалась. Так они и жили - в состоянии холодной войны. А в один прекрасный день оказалось, что мама... беременна! Она прятала глаза, краснела - но живот уже лез на нос, и отпираться было бессмысленно. Ане стало противно. Она не могла даже прикасаться к матери, ее мутило от запаха ее тела, одежды, раздражали все эти ванночки и кроватки, ползунки и пинетки, заполонившие их квартиру.
   Я не буду нянчить твоего ребенка, даже не надейся! - сказала она жестко и мама испуганно съежилась.
   Анечка, но это же твоя сестра...
   Ко мне это не имеет никакого отношения!
  Но куда она делась! Конечно, помогала - нянчилась с крохотной Наташкой, стирала, ходила за детским питанием, и все это с раздражением, с ненавистью к матери, с отчаяньем: надвигались выпускные экзамены, в классе у всех были какие-то романы, а она, вместо того, чтобы бегать на свидания, стирает грязные пеленки! Наташка была забавная - когда не орала, конечно. Но Аня не расслаблялась - еще чего, будет она умиляться над этой чужой девчонкой. Какая она ей сестра! Нет, она сама никогда не будет такой, как мать, никогда - такой слабой, зависимой от мужчин, такой обыкновенной! Анна не такая, как все, нет - она художница, яркая, необыкновенная личность, она пробьется! Пробьется.
  Она легко поступила в училище, легко вписалась в богемную жизнь и гордо ходила в рваных джинсах и собственноручно расписанной майке, придерживая непослушную папку с этюдами тонкой рукой в бисерных браслетах. Как только появилась возможность, она ушла из дома. Сначала вместе с одной из девочек снимала комнату в загаженной коммуналке, а потом ее пригрели Лифшицы, и Анна считала это незаслуженным подарком судьбы. Она старалась быть полезной, как только могла - старательно мыла посуду, связала для Софьи Леопольдовны немыслимой красоты шаль, а Маргарите сделала необыкновенные бусы из персиковых косточек и остатков рассыпавшегося кораллового ожерелья. Соньке она поправляла рисунки и шила удивительные наряды, в которых та совсем не выглядела толстой. Но они любили ее просто так, ни за что, и шали с бусами тут были ни при чем. Валентина Аркадьича она немного побаивалась - то, чем он занимался, было совершенно ей недоступно: история средних веков, с ума сойти! Она никогда не могла запомнить ни одной даты и вообще плохо себе представляла, когда они были, эти средние века.
  Здесь, на даче, было хорошо - старый дом, запущенный участок, недалеко пруд. Аня с Соней валялись в саду с книжками, ходили купаться, смотрели кино в летнем кинотеатре, писали пейзажики и натюрмортики, варили варенье из черной смородины, шили какие-то наряды на старом ручном Зингере, играли в мяч и бадминтон, потом Валентин Аркадьич сделал им стол для пинг-понга. Иногда, когда вся семья была в сборе, а никого из гостей не случалось - Софья Леопольдовна любила, чтобы вокруг толпился народ, и все время кто-то приезжал с визитами - когда оставались только свои, Валентин Аркадьич или Маргарита читали вслух на веранде. Так они прочли воспоминания Коровина, и Аня подозревала, что книжка выбрана была специально для нее - глушь ты нерадиофицированная, говорила ей часто Сонька и заставляла читать нужные, по ее мнению, книжки. Библиотека у них была огромная и дома, и на даче, и все книги серьезные, никакого бульварного чтива, хотя Софья Леопольдовна обожала детективы и почитывала тайком не только Сименона и Жапризо, но и разваливающиеся книжонки с красавицами и головорезами на мятых обложках - где она их только брала! Какую чушь ты читаешь, мама! - ворчал Валентин Аркадьич, а Софья отвечала прокуренным басом:
   В моем преклонном возрасте, мой дорогой, мне позволены любые безумства!
  Девчонки подружились с соседской Иркой, сестренкой Оцеолы - та была лет на пять их помладше и сердилась на маленького Димку, что он ходит за ними хвостом. А он ходил и таращил на Анну свои огромные серые глаза с длинными ресницами, и слушал ее, разинув рот - Ирка первая догадалась и стала его дразнить: влюбился, влюбился! Он страшно обижался, лез драться, а девчонки хохотали. Год от года Димка подрастал, начал стесняться, не давался обнять, а когда ходили на пруд, так выкомаривал на тарзанке, что Аня боялась, как бы он не грохнулся с высоты - а ведь все для нее! Грохнулся он с качелей - старая веревка оборвалась, и он со всего маху упал на жесткую землю, разбил локоть, коленку и даже заработал легкое сотрясение мозга - врач велел лежать в темной комнате и не делать резких движений. Димка лежал, голова слегка кружилась, его подташнивало - он был преисполнен горя: Анна уезжает, и он не увидит ее до будущего лета! Вот возьму и умру - думал он мрачно, - тогда узнаете! Он представил себе, как лежит бледный и прекрасный, а Аня плачет над ним, и ее горячие слезы льются ему на грудь...
  Дальше он представить не успел, потому что вошла настоящая Аня - веселая, пахнущая солнцем и бархатцами: в косу она вплела цветы.
   Ну, как ты тут, вождь семинолов? Бедный! Выздоравливай! Вот тебе от меня подарочек! Она дала ему маленький этюдик: два яблока на зеленой скатерти. Димка молчал, только смотрел на нее во все глаза.
   Ну, что ты?
  Она нагнулась - он с ужасом смотрел, как приближаются ее смеющиеся глаза, потом зажмурился - и поцеловала его. Когда он пришел в себя, в комнате витал ее запах, но самой Анны уже не было. Димка потрогал пальцами свои губы - вот сюда, сюда она его поцеловала! Его переполняло чувство какого-то жуткого восторга, невыносимого счастья, и радостного отчаянья, если оно бывает радостное. Пожалуй, я доживу до следующего лета, подумал он.
  Но следующее лето принесло сплошные разочарования. Все началось еще весной. За зиму Димка страшно вытянулся и чувствовал себя совсем взрослым - еще бы, почти четырнадцать! У него ломался голос, мучили бесконечные прыщи и смутные эротические фантазии, в которых он, впрочем, не продвигался дальше поцелуев. Теоретически он представлял себе, что должно следовать за поцелуями, но это казалось ему совершенно невероятным: неужели и правда взрослые проделывают все эти штуки? И... ему придется? Брр!
  Была необычайно дружная весна - цвело все сразу: вишня, черемуха, боярышник, сирень, жасмин, яблони, в саду благоухали ландыши, и воздух, настоянный ароматами, казался густым, как сироп. Лифшицы собирали гостей - у Софьи Леопольдовны был юбилей, и Димка маялся с утра, зная, что Анна непременно приедет. Он пошел за водой к уличной колонке и увидел ее - Анна шла рядом с высоким седым мужчиной, который нес ее этюдник и охапку красных роз. Анна в темно-бордовом длинном платье с распущенными волосами была прекрасна, как никогда, и Димка сунулся было к ней, но она даже не повернула головы - не заметила, так занята была разговором с этим седым мужиком. Ледяная вода лилась ему на ноги, он не чувствовал. Жизнь, только что казавшаяся такой замечательной, остановилась - словно захлопнулась крышка сундука, и он, Димка, остался внутри.
  К Лифшицам он идти не хотел.
  Но пошел.
  Анна, заметив его, улыбнулась и равнодушно чмокнула в щеку - как ты вырос, совсем большой! Весь вечер он следил за ней - за ней и Сергеем, так звали этого седого. Он видел их насквозь, всю их игру, все эти взглядики, улыбочки, нечаянные прикосновения - видел и умирал от отчаянья. Заснуть он не мог. Посреди ночи вышел в сад, залитый лунным светом, пролез в дыру в заборе и замер: на качелях кто-то был. Еще не видя, он знал кто это! Они целовались и шептались, обнявшись, один раз Анна тихо рассмеялась - Димка не мог, не мог этого вынести! Не мог. Он вернулся к себе, постоял на балконе - внизу, словно зачарованный, белел сад, луна смотрела с неба и, чтобы добить его окончательно, вдруг запел соловей, потом второй, подальше. Димка сел на пол и заплакал от горя, безнадежности, любви, из-за невозможной красоты этой весенней ночи, созданной специально для того, чтобы целоваться, сидя на старых качелях.
  Больше он не плакал никогда в жизни.
  2.
  Анна с трудом вылезла из вагона - рюкзак, этюдник, сумка, да еще куртку она зачем-то взяла, жара стоит страшная, а она с этой курткой! И как только смогла добраться до вокзала! В состоянии аффекта, так что ли это называется? Пока ехала сорок минут в электричке, весь "аффект" кончился, и как теперь тащить все это барахло, было не понятно. Идти, конечно, недалеко, но уж больно жарко! Ну да ладно. Она успела дойти как раз до поворота, когда кто-то преградил ей путь:
   Анна? Аня!
  Она подняла глаза - господи, это еще кто? Он стоял против солнца, и Анна никак не могла разглядеть - кто-то высокий, светлый.
   Я тебе помогу! - он потащил с нее рюкзак, она отпрянула.
   Да ты не узнаешь меня? Я - Дима!
   Дима? Димка?! - Анна так удивилась, что он беспрепятственно отобрал у нее всю поклажу. Наконец она его разглядела:
   Боже мой, Димка! Какой ты огромный! Дай я тебя поцелую!
  Он покраснел, но нагнулся и подставил ей щеку - господи, колючий!
   Ты что, уже бреешься?
   Ань, мне двадцать лет, ты что!
   Двадцать лет! Не может быть!
  Всю дорогу она косилась на него - надо же, какой! Высоченный, загорелый, вырос - не узнать, только глаза все те же - серые, в обводке длинных темных ресниц. Он проводил ее до дома, натаскал воды, принес целый тазик яблок и слив, и не оставалось ничего другого, как напоить его чаем. Он смотрел на нее и светился от радости, и Анна все время невольно улыбалась - такой он был юный, крепкий, чистый, как будто только что из упаковки.
   А ты чего на ночь глядя на дачу? - спросила она, но Димка толком не ответил, а стал рассказывать ей про свадьбу Ирки - замуж собралась, представляешь?! Не мог же он сказать ей, что вовсе и не приехал, а как раз бежал на электричку в Москву, но, увидев Анну, передумал. Какое счастье, что он не уехал вчера, с родителями! Какое счастье, что опоздал на предыдущую электричку! От одной мысли, что он мог пропустить Анну, у Димки холодели руки. Месяц! Целый месяц она будет здесь! А может, и два! Он тут же решил, что не поедет в Москву, ни за что. Еще чего! Но Анна как-то очень ловко выспросила у него, где он учится, как, зачем и почему, а врать он не умел - так что, черт побери, придется завтра тащиться в институт, но вечером! Вечером он вернется сюда и тогда... Что, собственно, тогда, Димка не знал. Всё - тогда.
  Когда Димка ушел, Анна разобрала вещи, походила по дому, с любовью оглядывая знакомые уголки - Софьи Леопольдовны уже три года как не было в живых, без нее Лифшицы почти не ездили на дачу, и дом слегка одичал. Она решила, что будет жить наверху, в Сониной мансарде. Потом прошлась по заросшему саду - яблоки и сливы падали на траву, исходя соком, и вокруг вились злые осы, надсадно жужжа. Анна дошла до забора, где в зарослях малины была дыра к соседям - от старых качелей не осталось и следа. Вместо них купили качели-диванчик под тентом, и Софья Леопольдовна в последние годы возлежала там с детективом и миской смородины. Диванчик стоял напротив веранды, а здесь, на том самом месте, где Сергей впервые поцеловал Анну, вовсю разросся жасмин. На малине еще попадались поздние ягодки, Анна задумчиво собрала их и положила в рот. Сердце щемило - все-таки шесть лет вместе! Или семь? Нет, шесть...
  Шесть лет назад Сергей сел напротив нее в электричке - успел в последнюю минуту - и сразу занял все пространство своими длинными, затянутыми в джинсы ногами. Совершенно седой, он не выглядел, тем не менее, старым - скорее рано поседевшим мальчишкой с пронзительно голубыми глазами и голливудской улыбкой. Он тоже, почти не скрываясь, разглядывал ее - Анна была в новом платье, собственноручно вышитом и украшенном аппликацией - ей удивительно шел темно-бордовый цвет. Пестрый шнурок с бисером она повязала по волосам и такой же - на запястье. Рассмотрев ее, он опять улыбнулся, сверкнув белоснежными зубами - надо же, ямочка на щеке, удивилась Анна - и произнес длинную тираду по-английски. Анна вытаращила на него глаза: иностранец? Улыбка-то вполне американская! И ответила, сама почувствовав неуклюжесть своего школьного английского:
   Сорри! Ай эм нот андестенд!
  Он засмеялся и перевел:
   Какая неожиданность встретить здесь, на российских просторах, прекрасную женщину индейского племени!
  Анна тоже засмеялась:
   А вы видели индейских женщин?
   Да, мне довелось побывать в резервации.
   И что, я так похожа на индеанку? - Анна прекрасно знала, что похожа, и всячески подчеркивала это сходство, подбирая одежду и украшения в этническом стиле.
   Очень! Волосы, высокие скулы, разрез глаз, смуглая кожа! Вы - художница? - он заметил этюдник.
   Да. А вы?
   Я? Немножко - журналист, немножко - переводчик, немножко - писатель. Всего понемножку.
   И путешественник?
   О да. А у вас совершенно необыкновенные глаза! Они так меняют цвет: то зеленые, как трава после дождя, то светло-коричневые, как каштаны! И ободки вокруг радужки...
  Анна видела, что он кокетничает с ней, но как-то так, несерьезно - искусство ради искусства. Потом ее вдруг осенило - рядом на сиденье лежал букет темно-красных роз, дышавших густым, знойным ароматом. Наверняка!
   И давно вы знакомы с Лифшицами?
  Он разинул рот:
   Как вы... Откуда вы знаете?!
   Догадалась по букету. Софья Леопольдовна любит такие розы.
   Так вы тоже к ним?!
   Да. - Анна кивнула на свой букет, точно такой же, лежавший наверху на багажной полке, и протянула ему руку:
   Ана.
  Он взял ее руку и задержал в ладонях, потом поцеловал и отпустил, с неохотой, как ей показалось:
   Надо же, какое совпадение! Я - Сергей. Анна - красивое имя, библейское.
   Нет, Ана. С одним "н". Индейское имя.
   Индейское? И что же оно означает?
   Ну, вы же знаток индейской жизни, скажите сами!
   Женщина с глазами цвета каштана, упавшего на мокрую после дождя траву...
   Красиво! Но длинно...
  Так они познакомились.
  Пока шли пешком до дачи Лифшицев - Сергей нес ее этюдник и цветы - разговаривали о чем-то необязательном: какие погоды стоят, вы заметили; да, в этом году все цветет сразу, так редко бывает; а сколько же лет Софье Леопольдовне исполняется нынче; я думаю, сто пятьдесят; ну, столько не живут; а как прекрасно сохранилась...
  Но главный разговор шел между слов - взглядом, вздохом, улыбкой, движением брови, взмахом ресниц было сказано так много, что слов уже и не требовалось. Все время, проведенное у Лифшицев, Анна чувствовала натяжение той прочной невидимой нити, что так внезапно связала их между собой - и он чувствовал тоже, она это видела. Она не влюбилась в Сергея, нет! Она его... узнала. Вот, это было правильное слово: узнала. Словно компасная стрелка ее сердца, повернувшись, указала: вот он, твой северный полюс. "Ты лишь вошел - я вмиг узнала, вся обомлела, запылала, и в мыслях молвила: вот он!" - нет, я не Татьяна Ларина, думала Анна. "Вмиг узнала" - это да, но "обомлела, запылала" - это не про меня. У нее было ясное знание и холодная уверенность - она должна быть с этим мужчиной, несмотря ни на что. А посмотреть было на что - Анна осторожно навела справки, потихоньку расспросив Сонечку, Марианну Михайловну, Софью Леопольдовну и даже Валентина Аркадьевича.
  Картина вырисовывалась своеобразная: ой, он такой обаятельный, правда? Жуткий бабник, знает кучу языков, пишет в "Москоу-ньюс", все время где-то путешествует (это Сонечка); несчастный человек, перекати-поле, талантливый, несомненно, но жизнь как-то не сложилась, не встретил подходящую женщину (это Марианна); ой, деточка, взрослый мужик, а ни кола, ни двора, одно шило в заднице, женился рано, да неудачно, но хорош, хорош, не отнимешь (это Софья Леопольдовна). Валентин Аркадьевич, как настоящий историк, оперировал не эмоциями, а фактами: оказалось, что отец Сергея был гражданином Франции, но работал на СССР в ООН, потом вместе с семьей приехал в Россию, где и остался. Сергей с братом детство и раннюю юность провели в Европе и Америке, оба учились здесь в МГУ, где Валентин Аркадьевич с ними и познакомился. А какая была семья! Все на матушке держалось, на Александре Григорьевне - как ее не стало, развалилось все, отец не сумел удержать. Измельчание! Да, измельчание...
  Как интересно, подумала Анна. Отец-то - шпион, не иначе!
  Интересно - это для нее было главным. Со сверстниками, с этими предсказуемыми мальчишками, ей было не интересно, хотя она и прошла через парочку романов с двумя юными непризнанными гениями, похожими друг на друга, как близнецы-братья, при полном внешнем не совпадении: один был белокожий рыжий красавчик с античным профилем, другой - меланхоличный очкарик, слегка похожий на молодого Кайдановского. Глядя на страсти, кипевшие среди ее друзей, Анна слегка недоумевала, из-за чего весь этот сыр-бор? Она еще ни разу не влюблялась, да особенно и не верила, что способна. Еще чего! Терять голову из-за мужчины? Да никогда - пример собственной матери был слишком показателен. Секс ее тоже разочаровал - да ну, ерунда какая-то. Ничего интересного. Целоваться ей еще нравилось, а все остальное...
  Но сейчас что-то изменилось в ней, она чувствовала: даже когда Сергей просто смотрел на нее с нежной усмешкой в глазах, она как-то... как-то таяла, что ли? Подтаивала, как льдинка на солнце. И ей хотелось, чтобы он смотрел, любовался, чтобы... хотел ее, черт возьми! Весь день между ними шла взаимная игра: за столом сидели рядом, его нога невзначай прижималась к ее ноге, а рука как бы нечаянно ложилась на спинку стула, почти на ее плечо - и она не отодвигалась. Вечером, усевшись на диване, Аня рисовала в альбомчике Сергея и Валентина Аркадьича, увлекшихся разговором о политике - Сергей дымил трубкой, а Валентин Аркадьич машинально разгонял рукой дым, сам этого не замечая. Потом Сергей подсел к ней:
   Что это вы там все рисуете, а? Шаржи? Ну-ка...
  Анна не давала посмотреть, и он схватил ее за руки, она вырывалась, смеясь - эта шутливая борьба была больше похожа любовную схватку, и, взглянув друг другу в глаза, оба это поняли. Ближе к ночи Анна нашла Сергея в саду - пришла на запах табака и огонек его трубки. Он сидел на качелях под жасмином и удовлетворенно улыбнулся в полумраке - уверен был, что придет.
   Ана! С одним "н"! Присаживайся! - и приглашающее похлопал себя по коленке. Она присела, и он тут же обнял ее за талию. - Ничего, что я курю?
   Мне нравится! Вкусно пахнет. А можно мне попробовать?
   Ну, попробуй, индейская женщина...
  Анна затянулась и даже не закашлялась.
   Нет, просто нюхать - приятнее.
   Храбрая индейская женщина...
  Он прижал ее покрепче и поцеловал, уронив трубку, и Анна ответила. Совсем не так, как с другими! - думала Анна, вспоминая свой богатый опыт по этой части: однажды она три часа подряд целовалась с мальчишкой-однокурсником - на этюдах в Царицыно. Потом она перестала думать вообще и просто растворилась, как кусочек сахара в горячем чае, чувствуя только его губы и руки, нежно гладящие ее грудь - она надела платье прямо на голое тело.
   Черт возьми! - сказал Сергей, с трудом оторвавшись от нее. - Какая жалость, что я не могу себе этого позволить!
   Почему это? - спросила она, переводя дух.
   Ну, во-первых, - Сергей взял ее руку и стал загибать пальцы, - я слишком стар для такой юной особы как ты. Во-вторых, мне совершенно нечего тебе предложить, кроме себя самого, а я - смотри пункт первый!
   Какие-то глупости... - пробормотала Анна, пытаясь опять его поцеловать.
   Нет, подожди! В-третьих, я женат. И в-четвертых - я не свободен. Пока.
   Что-то я запуталась: то, что ты женат, и то, что ты не свободен, это два разных обстоятельства?!
   Да. Мы с женой давно уже не живем вместе, хотя не разведены. Но... я не один.
  Анна подумала.
   Ладно, теперь послушай меня! - и тоже стала загибать его пальцы. - Во-первых, юным индейским женщинам почему-то нравятся белые мужчины преклонного возраста! Кстати, мне двадцать четыре, а тебе?
   Тридцать девять. - Он усмехнулся.
   Да, конечно, просто глубокая старость! Во-вторых... Что там было во-вторых? А, да! У тебя что, нет собственного вигвама?
   Нет, - сказал Сергей со вздохом.
   У меня тоже нет, поэтому я согласна на любой временный шалаш, что ты мне предложишь! И, наконец, третье и четвертое... Скорее - четвертое. Мы, индейские женщины, ни с кем не делим наших мужчин. Мне неважно, что у тебя штамп в паспорте, если ты, как говоришь, с ней не живешь. Но с кем-то ты ведь живешь? И что значит - пока?
   Это значит, что... в общем, я хотел это закончить. А теперь у меня есть очень веская причина, чтобы сделать это как можно быстрее! Ты дождешься меня?
   Дождусь! Ну что, теперь уже можно целоваться?
  В мансарду, где ей определили место рядом с Сонечкой, она вернулась только под утро, совершенно сведя Сергея с ума, потому что позволяла только целовать себя и ласкать поверх платья, а когда он пытался продвинуться дальше или склонить ее к более решительным действиям, отводила его руки и грозилась сразу уйти.
   Да что ж ты со мной делаешь! Я тебе не мальчик! - он разъярился, прижал ее одной рукой, а другой залез под подол - он давно уже понял, что на ней нет даже трусиков.
   Тихо! - со страхом прошептала она ему в самое ухо. - Кто-то идет!
  И когда он замер, прислушиваясь, ловко выскользнула и исчезла в темноте, а он чуть не свалился с качелей. Чертова девка! - подумал Сергей. Ему было и досадно, и смешно. Утром она долго не попадалась ему на глаза, а когда он, наконец, собрался уезжать, Анна сама нашла его в полутемной столовой.
   Я принесла твою трубку! Ты обронил вчера.
  Взгляд у нее был совершенно невинный, но, когда он, не выдержав, прижал ее к дверце буфета, Анна судорожно вздохнула. За окном звучали голоса Сонечки и Валентина Аркадьича, рядом на кухне о чем-то спорили Софья Леопольдовна с Марианной, а они целовались, как безумные, задыхаясь от нетерпения.
   Я приеду за тобой через неделю! Ты будешь здесь?
   Да...
   Ты дождешься меня?
   Дождусь. И ты будешь свободен?
   Да, да! Чертова девчонка...
  Через неделю Сергей привел Анну к себе "домой" - это было их первое общее съемное жилье из череды последующих: длинная, как пенал, комната в коммуналке, в которой в любое время суток царил зеленоватый полумрак от огромного тополя за окном.
   Годится! - сказала она и вытянула руки вверх, чтобы он снял с нее платье.
  Но все оказалось совсем не так легко и просто, как ему представлялось: она вся горела под его руками, но, когда он попытался войти, так напряглась, что у него ничего не вышло.
   Ну, что такое? - спросил он нежно. - Расслабься!
   Не получается...
  Вид у нее был самый несчастный, и Сергей попытался приласкать ее, но Ана, вздохнув, сказала:
   Не надо, оставь! - но сама его не оставила и довольно умело сделала то, к чему он пытался склонить ее в саду на качелях.
   Что ж такое? - спросил он, гладя ее по спине - Ана лежала, уткнувшись ему в живот, и подозрительно там вздыхала. - Ты же не девушка, верно?
   Да-а...
   Тебя что... изнасиловали?!
   Да нет, с чего ты взял? Просто... первый раз... было так неприятно... что я никак... не привыкну. Вот.
   Понятно. Тебе сколько лет-то было... в первый раз?
   Восемнадцать.
   Влюбилась?
   Нет.
   Нет? А зачем тогда?
   А! Скучно быть девственницей...
   Так ты что... из любопытства, что ли?!
   Вроде того.
   С ума ты меня сведешь! А он тебе хоть нравился?
   Ну, так, немного.
   А еще кто-то был?
   Еще один. Я хотела попробовать, вдруг с этим лучше будет...
   Не было?
   Не-а. Вот с тобой... я так надеялась!
   Почему ж ты на меня такие надежды возлагала?
   Ты взрослый, опытный. И все совсем по-другому было...
   По-другому?
   Я хоть что-то почувствовала!
   Ну, допустим, в саду ты очень даже чувствовала!
   Откуда ты знаешь?!
   Да чего там знать-то! Ну-ка, иди сюда!
  Он привлек ее поближе, чтобы видеть лицо - она скроила жалобную мину, и он, улыбаясь, поцеловал ее обиженно выпяченные губы.
   Экспериментатор! Скучно ей, видите ли! Ой, дурочка...
   Чего это я дурочка-то?
   Дурочка и есть. Вот представь, что ты - цветок.
   Цветок?
   Бутон цветка. В свое время он развернется, раскроется и превратится в пышную розу. А если ты захочешь ускорить этот процесс и станешь расковыривать бутон пальцами, чтобы быстрей развернулся, он просто завянет. Понимаешь? Просто ты тогда еще не созрела для этого, только и всего. У каждого - свое время.
   Ты думаешь? А если я... никогда... не стану розой?
   Станешь! Индейские женщины - очень страстные.
   А у тебя была индейская женщина?
   А как же!
   Врешь ты все!
   Вру...
  Так они начали жить вместе.
  3.
  В коммуналке было еще тринадцать комнат и двадцать соседей - настоящий Ноев ковчег: сумасшедшая старушка с четырьмя кошками, и классический юродивый, разводивший тараканов, украшали собой коллекцию колоритных персонажей. В комнате - стол, пара стульев и шкаф с не закрывающимися дверцами, а на одной из стен висела загадочная картина, вызывавшая у Анны такое же жуткое ощущение, как полотна Сальватора Дали, хотя это был реалистически выписанный пейзаж: берег городской реки с торчащими из воды какими-то странными не то пеньками, не то бревнами - что-то мерзкое, гнилое, полуживое.
  На старой полуторной кровати они каким-то чудом ухитрялись умещаться вдвоем, что, впрочем, только шло им на пользу: на следующее же утро все у них получилось самым лучшим образом и Сергей, наконец, взял ее, как хотел - томную, полусонную, открывшуюся для него, как та самая роза.
  Он все время называл ее разными именами - придуманное ею куцее "Ана" ему не нравилось, а полновесный вариант не нравился ей - ну, какая из меня Анна, сам подумай! Анна - это что-то крупное, вальяжное, фигуристое, медленное, а я - маленькая и быстрая! От всяких Нюр и Анюток она отказалась категорически, и Сергей провел изыскания в европейских языках: Анук, Наннерль, Аннунциата, Анаис - самым нежным вариантом оказалась португальская Нинья, а когда ему удавалось довести ее до белого каления, что случалось довольно часто, она превращалась в ирландскую Нэнши.
  Сначала Анна этого не осознала, но потом выяснилось, что они живут вовсе не вместе: Сергей был сам по себе, а она при нем. Приятное приложение, сладкий бонус. Он не особенно вникал в ее дела и не ограничивал ее свободу, главное, чтобы она была на месте, когда он возвращался домой. Она и была, хотя он не всегда возвращался, когда обещал, и это просто доставало Анну: неужели нельзя точно сказать, чтобы она могла планировать свою жизнь! И не волноваться. Позвонить-то можно?! Сергей был способен, уехав на две недели в Питер, вернуться через месяц из Киева - везде у него были друзья, он легко заводил новые знакомства, и Анна надеялась, что он все-таки держит однажды данное ей слово, ведь индейские женщины не делят своих мужчин ни с кем! Однажды она проводила его куда-то за Урал, в Новосибирск или Ханты-Мансийск, что-то такое, у нее всегда было плохо с географией, а вернувшись, он привез ей настоящее индейское платье из мягкой замши с бахромой, и оказалось, что Сергей успел побывать в Штатах. Нет, подарки он привозил всегда, и слушать его рассказы было просто наслаждение. Но о себе самом Сергей говорить избегал, и Анна только случайно узнавала какие-то подробности его прошлой или нынешней жизни - о том, что он получил какую-то литературную премию, Анна узнала лишь потому, что они с друзьями неделю ее обмывали, и она не успевала готовить закуску.
  После того, как они сменили несколько комнат в разных коммуналках, им, наконец, повезло: кто-то из многочисленных Сергеевых друзей пустил их пожить - за символическую плату - в свою почему-то пустовавшую однокомнатную квартиру. Это был старый дом в самом центре Москвы - в переулке напротив находилось какое-то посольство, не то Аргентины, не то Гондураса, и Анна, сидя на широком низком подоконнике, любила наблюдать за съездом машин во время приемов. Квартира располагалась как-то странно - между этажами - и была своеобразно устроена: длинный темный коридор, вдоль которого с одной стороны двери кухни, ванны и туалета, а с другой - единственная огромная, метров сорока, комната, с выступом посредине по стенам и потолку - следы некогда существовавшей перегородки. Мебели не было никакой, кроме овального стола-сороконожки - тоже огромного, даже в сдвинутом состоянии. Над ним свисал с потолка большой овальный абажур с бахромой, похожий на выцветшую медузу. В первое время они даже спали на этом столе, и Анна все время боялась свалиться на пол. Потом они обжились, обзавелись разномастными стульями и табуретками, приятель Севка сколотил им лежанку, а друзья поделились посудой. Анна сделала из холста занавес, отделивший лежанку от стола - получилось как бы две комнаты. Кухня была большая, а ванная просто уникальная, с окном!
  Квартира нравилась Ане, и все было бы хорошо, но...
  Но Анна чувствовала: их отношения иссякают, как пересохший родник. Ей по-прежнему было с ним интересно. Еще бы! Без него Анна маялась и набирала побольше работы, ездила к матери, где мрачно наводила порядок, отмывая квартиру, крася полы, разбирая антресоли - ей все казалось, что мать совершенно не приспособлена к жизни и хозяйство ведется спустя рукава. Стоило Сергею приехать, как все начинало вертеться колесом: еще по дороге он обрастал новыми приятелями, у них собирались бесконечные компании, однажды даже пришел Казаков - услышав из кухни его характерный голос, Анна так и обмерла. Казаков окинул ее оценивающим мужским взглядом, за спиной у нее подмигнул Сергею и показал большой палец - хороша, мол! Анна заметила и потом целый вечер кокетничала с ним - Казаков читал стихи, и она почти влюбилась в него, а он посмеивался, пыхтя трубкой. Сергей вдруг страшно приревновал, и, прижав ее в коридоре, шипел:
   Ты что это, Аннунциата, а? Ты только попробуй! Ты мне смотри! Он сейчас как раз свободен, он тебя съест, и не поморщится!
   Да ладно тебе, это я так!
  А самой страшно нравилось, что Казаков не сводит с нее глаз, а Сергей ревнует - это с ним редко случалось. Он водил ее на премьеры, на вернисажи, на какие-то тусовки и гордился ею - она была хороша, всегда как-то необычно одета - в своем собственном, ни на кого не похожем стиле, и мужчины провожали ее взглядами.
  А потом почему-то оказалось, что вернисажи и премьеры - это не главное. Интересно - тоже не главное, жизнь не вечный карнавал на колесах. Анна устала от этой безалаберной жизни, что прекрасно устраивала Сергея - ни кола, ни двора, вечное перекати-поле, жить днем сегодняшним, не задумываясь о будущем. Анна понимала прекрасно, в чем дело: она приближалась к тридцатилетию. Внутренние часы начали отсчет, и она, никогда не мечтавшая о семье и детях, с брезгливым равнодушием рассматривавшая чужих детей и не желавшая помогать матери нянчить сестер - она вдруг страстно захотела ребенка, и даже знала, когда именно включилась в ней жажда материнства! Как-то летом, возвращаясь от Лифшицев, они шли с Сергеем по тенистой улочке дачного поселка, и выбежавшая вдруг из калитки крошечная девочка так доверчиво обняла присевшую к ней Анну, лепеча что-то невразумительное, что Анна растаяла: беззащитная хрупкость детского тельца и младенческий запах пробудили в ней такую нежность, что она сама удивилась. С тех пор мысль о ребенке не оставляла ее, и она со стыдом вспоминала скандал, который закатила матери, узнав, что та опять беременна.
  Тебе сколько лет?! - орала она. Даже подростки знают, что надо предохраняться! Вон, Наташка и та небось знает, что такое презерватив! Наташка хлюпала носом и бегала между ними, ничего не понимая. Она обожала сестру - Анна редко приезжала домой, но всегда привозила подарки, книжки, шила ей нарядные платьица. Анна казалась ей прекрасной принцессой, правда очень строгой, и она радовалась каждой случайной улыбке, а теперь принцесса кричала так ужасно, мама плакала, и было страшно. Правда, в результате все оказалось совсем не так плохо, как боялась Анна: если Наташкин отец видел их всех "в гробу в белых тапочках", отец будущей Людочки ребенка признал и деньги потом давал исправно.
  Со свойственным ей рационализмом Анна обдумала этот вопрос и поняла: нет, нереально! Сергей никак не годился на роль отца - у него уже было двое детей от разных женщин, и он не всегда помнил об их существовании. Анна больше не могла быть просто приложением к его жизни и хотела получить его целиком - но Сергей никак не давался. Значит, надо что-то делать. Иначе все это так и будет продолжаться - еще пять лет, десять, пока она не состарится! Надо расходиться и начинать новую жизнь. Только вот - с кем? И где жить, если расходиться? Вернуться к матери? Их и так трое в двушке, а сестры уже совсем большие - Наташке четырнадцать, Людочке - восемь. Снимать? На какие шиши?
  Анна выучилась в "Пятке" на реставратора масляной живописи, но шить ей нравилось больше. После училища она некоторое время поработала в музее, потом через свою знакомую Сергей пристроил ее к театру, и Анна даже помогала Марине - той самой знакомой - готовить костюмы к дипломному спектаклю в театральном училище. Курс вел сам Ширвинт, и Анна страшно веселилась, потому что все студенты, игравшие в спектакле - это был "Идеальный муж" Бернарда Шоу - казались маленькими Ширвиндтами: говорили его с интонацией и копировали его жесты.
  Марина стала время от времени привлекать ее к работе, когда был большой заказ, и она сама не справлялась: Марина занималась дизайном интерьеров, и Анна то строчила какие-то необыкновенные шторы и чехлы на кресла, то приводила в порядок странную лубочную живопись, купленную на барахолке, то наряжала целую компанию больших фарфоровых кукол. Она долго подозревала, то Марина Сергею не просто знакомая, в конце концов он признался: ну да, переспали пару раз, но это было давно. Не морочь себе голову пустяками, Нинья! Она и не стала морочить.
  Иногда Анна шила наряды заказчицам по Марининым эскизам, а однажды ей пришлось собирать платье из фрагментов старинного черного кружева - она замучилась, потому что элементы кроя никак не желали сходиться, а шить надо было вручную, чтобы совпадал рисунок. Заказчица осталась довольна, и стала сама обращаться к Анне - она собирала старые кружева, и Анна наловчилась с ними работать, даже сходила пару раз к девчонкам-тканщицам в музей на консультацию, а потом решила вернуться, и ее взяли на полставки. Существовать совсем без работы, без трудовой книжки ей было почему-то страшно, да и с девчонками веселей.
   Живя с Сергеем, Анна как-то не беспокоилась о деньгах - им хватало. Он, не считая, выдавал ей на хозяйство и наряды, но если начать новую жизнь, одной...
  Анна все раздумывала, все тянула время, пару раз пыталась поговорить с Сергеем, но ничего хорошего из этого не выходило: он либо ускользал, переводя все в шутку, либо раздражался. В один прекрасный вечер ее терпение лопнуло - стояла мутная московская июльская жара, дышать было совершенно нечем, и у Анны с утра ужасно болела голова, предвещая грозу - темные тучи который день бродили, грохоча дальним громом, но все не проливались долгожданным дождем. Яду мне, яду! - думала Анна, сидя на широком подоконнике - снизу, с поста перед посольством на нее заинтересованно посматривал милиционер: она была в одних трусиках и тонкой маечке.
  К вечеру появился Сергей - он уезжал куда-то и вернулся с огромным арбузом и пакетом вяленого леща. Анна поняла, что будут гости. Как не вовремя! И точно, вскоре заявился вечный Севка с упаковкой пива, Петруша и Стас с новой девушкой, потом Эсмеральда - цыганистого типа дама в кудрях и серьгах размером с чайное блюдце - со своим бой-френдом Сашуней.
  Анна знала про них все. Севка - Всеволод Большое Гнездо - постоянно женился, подбирая каких-то несчастных неустроенных женщин, которые, оправившись и отрастив новые крылья, тут же улетали и бросали его: одна основательно ограбила, другая оставила своего ребенка, и Севка нянчился с ним несколько лет, пока та, внезапно вернувшись, не забрала уже привыкшего к Севке мальчишку. Севку Анна жалела - он был сердобольный и добрый мужик, искренне любил всех вокруг, к ней относился с дружеской нежностью, только донимал стихами: стоило ему выпить, как заводил непременное самойловское - "У зим бывают имена": "...и были дни, и падал снег, как теплый пух зимы туманной. А эту зиму звали Анной, она была прекрасней всех!"
  Работавший на телевидении Стас менял девушек, как перчатки, Петруша, поэт-сюрреалист, стихов которого Анна не понимала категорически, ему завидовал и порой подбирал "отработанный материал", как называл это Стас. Критикесса Эсмеральда на самом деле звалась Ольгой, а ничем определенным не занимавшийся Сашуня был лет на десять ее младше и строил глазки Ане. В первое время ей было ужасно интересно с этими людьми - богема, потомки дворянских фамилий, творческие люди! Ей, скромной провинциалке, они сначала представлялись какими-то небожителями, а сейчас казались просто живым паноптикумом, ходячей кунсткамерой! Они вели бесконечные разговоры, от которых Анна ужасно уставала - словоблудие какое-то, все одно и то же. Она даже однажды в сердцах обозвала Эсмеральду, доставшую ее своими рассуждениями о судьбах интеллигенции, Осмердохой, и Сергей долго хохотал - точно, Осмердоха! Она рисовала на всех шаржи - довольно злые, или уходила за занавеску, где строчила на ручном Зингере, раздобытом все тем же Севкой, очередной заказ или вязала что-нибудь, забравшись с ногами на лежанку.
  В этот жаркий, насыщенный грозовым электричеством вечер вся компания как-то особенно раздражала Анну - она не могла дождаться, когда же они уйдут! Сидели, как нарочно, долго: пили пиво с лещом, потом Сашуня сгонял за водкой и красным вином, медленно доедали арбуз... Когда, наконец, все расползлись, и Анна прибралась, было уже совсем поздно, но Сергей пристал к ней с нежностями, и она всерьез было рассердилась - голова болела, не переставая. Но он вдруг так обиделся - меня две недели не было, ты что, не соскучилась?! - что она, вздохнув, уступила, а потом ушла в душ, где долго стояла под тепловатой водой, не приносившей облегчения, и если бы могла, заплакала - от жары, усталости, от бесконечной ломоты в висках и бессилия.
  Я больше не хочу так жить! - думала она, сидя на подоконнике. Не хочу и не буду. Да, мне нравилось это параллельное существование - мы жили независимо, не загружая друг друга своими проблемами, рядом - но не вместе. Не вместе! Может, в этом дело?
  Хотя Анна искренне считала себя не такой, как другие "домашние" женщины - художница, свободная личность, во всем равная мужчине! - глубоко в душе жило воспоминание о счастливых днях детства, когда был жив папа, и когда словосочетание "семейный круг" имело ярко выраженную овеществленность: это был круг света от зеленой настольной лампы, под которой папа читал по вечерам газету, мама что-то шила, а она, маленькая, играла на полу в куклы.
  На следующий день они страшно поссорились:
   Ты все знала заранее! - кричал Сергей. - Я не гожусь для семейной жизни. Хочешь замуж - вон, пожалуйста, Севка на тебе хоть сейчас женится! Смотрит на тебя, как кот на сметану! Ребенка он вряд ли тебе сделает, зато пылинки сдувать будет, это точно!
   Послушай, ну что ты говоришь?!
   А ребенка сделать - хоть Стас, хоть Сашуня, любой годится!
   Как ты смеешь так со мной говорить!
  Она ушла, хлопнув дверью, и гуляла часа три по бульварам. Две недели до очередной командировки Сергея они разговаривали сквозь зубы, и он опять не сказал, когда вернется, хотя знал: у Анны отпуск с пятого сентября и можно отправиться куда-нибудь вместе. Десятого сентября, так и не дождавшись Сергея - он даже не позвонил! - Анна поговорила с Сонечкой и та разрешила ей поселиться на даче у Лифшицев: да конечно, живи, сколько хочешь, все равно после смерти бабушки мы туда почти не ездим! Она собрала все свои вещи, часть отвезла матери, а все необходимое уместилось в рюкзак и сумку, взяла этюдник и, оставив на столе прощальное письмо для Сергея, отправилась начинать новую жизнь.
  И в этой новой жизни сразу же возник Димка!
  4.
  Димка приезжал каждый день, привозил что-нибудь вкусное - то дыню немыслимых размеров, то бутылку хорошего красного вина, то виноград изабеллу, и они долго вечерничали на крылечке или на качелях, ведя неспешные разговоры. Анна вставала рано и, пока еще было не так жарко, уходила на этюды или писала в саду бесконечные яблоки и сливы. Днем она читала, спала, а вечером... а вечером был Димка, который таращился на нее и все время улыбался. Анна не сразу поняла, в чем дело: ей и в голову не приходило, что его детская влюбленность могла дожить до сих пор! Она даже как-то неосторожно спросила: А девушка-то у тебя есть? Небось проходу не дают такому красавцу? Димка стал красным, как помидор, а она отвела глаза и перевела разговор на другое, отругав себя за неделикатность - и чего смутила мальчика?
  В субботу они решили сходить к дальнему пруду. Анна взяла этюдник, который Димка тут же отобрал у нее, и она шла барыней, подшучивая:
   Как хорошо иметь пажа! Всегда буду брать тебя с собой!
  Он решил искупаться и ушел подальше - стеснительный какой, подумала Анна, усаживаясь рисовать. Здесь, у воды, было не так жарко, пахло тиной и пожухлой листвой, сновали деловитые скворцы и пищали в листве синицы. Дима вернулся, сел рядом на бревно - джинсы подвернуты до колен, без рубашки, с капельками воды на коже, волосы мокрые, загорелый и такой складный, что Анна осторожно косилась на него. И опять ее поразило ощущение свежести и чистоты, исходящее от него: Димка был такой юный, такой новенький - словно только что из целлофана!
   Хочешь яблоко?
  И сама впилась зубами в румяный яблочный бок, истекающий соком. Димка посмотрел на нее каким-то странным взглядом и отвернулся, взяв яблоко. А она все еще ничего не понимала. И только в переполненном автобусе, когда на повороте их резко прижало друг к другу, она собственным телом, еле прикрытом тонкой тканью сарафана, ощутила всю силу его мужского желания. Он покраснел просто чудовищно, до слез, и повернулся лицом к окну - Анна видела сбоку, как дергается скула и горит ухо. Ничего себе! - думала она. Какая же я дура! Другая давно бы поняла, зачем он каждый день приезжает на дачу, зачем ходит за ней хвостом. И что теперь делать? Надо это как-то прекратить, а как? И ей было жалко тех дружеских отношений, которые, как она думала, сложились между ними: теперь не взъерошишь ему волосы, не обнимешь ненароком, не прикоснешься...
  Когда вылезали из автобуса, он не подал ей руку и шел, насупившись. Я же играла в него, как в живую куклу! - думала Анна. Такой милый, такой юный, он все казался Анне тем смешным мальчиком, который доставал для нее кувшинки из пруда, прыгал с тарзанки и играл с ней в догонялки. Ужинать Дима к ней не пошел, и Анна была этому рада. А посреди ночи проснулась от такого мучительного желания, что просто взвыла, сжав что есть силы ноги: ей снилась яростная любовная сцена - в саду, на траве, под луной! И тот, кто так мощно овладевал ею, и чье тело светилось в призрачном лунном свете, был не Сергей. Это был Дима. Анна, вся мокрая от пота, села на кровати, прижав руку к телу - низ живота тянуло от боли, а сердце колотилось, как сумасшедшее. В комнате было душно - она встала и подошла к окну: и правда, лунный свет заливал сад, а напротив, под яблоней, сидел на земле Дима и смотрел прямо на нее, голую и взбудораженную от так и неудовлетворенной страсти. Она отпрыгнула назад - как будто он мог до нее дотянуться, до второго-то этажа! И когда через пару минут осторожно выглянула, в саду уже никого не было. Это он! - думала Анна, лежа без сна в горячей постели. Это он смотрел в мое окно, это он хотел меня. А мне это снилось. Что же делать? Надо это прекратить...
  Назавтра он целый день не показывался, но ближе к ночи не выдержал, пришел. Анна делала вид, что ничего особенного не случилось, и Димка постепенно успокоился, а зря - когда пили чай, Анна сказала, глядя в чашку:
   Я думаю, тебе не надо больше приезжать сюда.
   Почему?
   Ты понимаешь.
   Нет!
   Послушай, у нас с тобой ничего не получится.
   Я тебе не нравлюсь?
   Нравишься, но... как... как друг, как младший брат! Димочка, я же на десять лет тебя старше!
   На девять лет три месяца и четырнадцать дней.
   Надо же, подсчитал!
   Только не говори, что испытываешь ко мне материнские чувства! - он прямо взглянул ей в глаза, преодолевая смущение, и Анна опять почувствовала: нет, он не ребенок, он - мужчина.
   И вообще-то - я не свободна!
  Он усмехнулся:
   И где он? Почему ты тут одна?
   А это - не твое дело! Иди! И не приходи больше!
  Димка вскочил и убежал, хлопнув дверью, но, когда Анна, убрав со стола, вышла на крыльцо, он все еще сидел там и встал при виде ее.
   Дим, я все сказала, чего ты еще ждешь? Иди, пожалуйста! Лишнее это все...
  Но он шагнул к ней - Анна отступила и прислонилась к двери:
   Дима!
  Она вдруг так живо ощутила, что они совершенно одни здесь: вокруг стояли пустые дачи, сонно дышал и шуршал ночной сад, а старый дом, в дверь которого она упиралась спиной, словно подталкивал ее навстречу этому мальчику, и Анна слегка испугалась того, что может вдруг произойти между ними. Дима придвинулся еще ближе - схватив за волосы, завязанные сзади в хвост, оттянул ее голову назад и поцеловал в губы...
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"