Перова Евгения Aka Дженни
Повелительница мгновений

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками Типография Новый формат: Издать свою книгу
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Наша ладная жизнь перекроена косо и криво, Горизонт непременно завален - что лёжа, что сидя. Только кто же там, господи, ходит над этим обрывом И обрыва не видит, стоит, а обрыва не видит...
  ЕВГЕНИЯ ПЕРОВА
  ПОВЕЛИТЕЛЬНИЦА МГНОВЕНИЙ
  
  ...Наша ладная жизнь перекроена косо и криво,
  Горизонт непременно завален - что лёжа, что сидя.
  Только кто же там, господи, ходит над этим обрывом
  И обрыва не видит, стоит, а обрыва не видит.
  
  Это я там хожу - и ношу тебя всюду с собою,
  Как чудной амулет, как куриный божок и награду.
  Если вкратце, то мир повернулся лицом и спокоен,
  Потому что теперь всё идёт, наконец-то, как надо.
  Елена Касьян
  
  Выдумаю тебя
  
  Усталость угнетает меня. Постоянная усталость. Она - как огромная каменная глыба - придавила меня к земле и не дает взлететь. Иногда мне снится, что я лечу. Я крыльями ощущаю сопротивление воздуха, он хлещет мне в лицо, охаживает мои бока словно плетью, и я мчусь вперед и вперед, из всех сил, из последних сил. Я лечу!
  Но вдруг стремительно падает небо, с головокружительной быстротой приближается земля, мои крылья рассыпаются на сотни беспомощных перьев, и вот я уже лежу на камнях, и кровь из моих жил стекает по расщелинам скал, питая корни невзрачных растений...
  Иногда я думаю: зачем? Зачем я продолжаю цепляться за этот камень над бездной? Что руководит мною - привычка, страх, надежда, любопытство? Усталость? Усталость и одиночество.
  Я устаю думать и вспоминать, читать и смотреть, слушать и говорить, я устаю погружаться "в мечты о крестовых походах, о пропавших без вести открывателях новых земель, о республиках, не имевших истории, о задушевных религиозных войнах, о революциях нравов, о движенье народов и континентов..."
  Я больше не читаю Артюра Рембо.
  Одно лето в Аду... Что он знает об Аде, этот поэт?
  Поэты разочаровали меня. Но я еще верю в волшебство.
  Пожалуй...
  Да! Я выдумаю Тебя. И ты придешь. Ты принесешь мне запах дождя на волосах, отблеск солнца в улыбке, я услышу в твоем голосе утреннее щебетанье птиц и глухой гул морского прибоя, шум листьев на ветру и звук шагов позднего прохожего.
  Ты приведешь с собой саму Жизнь.
  Жизнь, которая отвернулась от меня.
  Это будешь именно Ты.
  
  Печальный пингвин
  
  Я, наконец, просыпаюсь.
  Раннее хмурое утро. Идет дождь - осенний, навязчивый и бесконечный, холодный и беспросветный. Надо вставать. Пора на работу. Я мрачно чищу зубы и стараюсь не смотреть в зеркало. Иногда, когда я вижу собственное отражение в зеркале, в черном стекле вагона метро, в витрине магазина, меня охватывает чувство недоумения: кто это? Это - я? Какое отношение ко мне имеет это нелепое существо, перемазанное зубной пастой, сонно кивающее головой над журналом или жующее на ходу гамбургер? И тогда я кажусь себе инопланетянкой, обреченной всю жизнь существовать в этом... скафандре!
  Впрочем, он хорошо оборудован для жизни. Он дышит, ходит, смотрит и слушает - все делает правильно, безо всякого моего участия: ведь не думаю же я над тем, какой ногой ступить сначала, какой после? На автомате. Здорово придумано. Я пытаюсь представить себе начинку скафандра: вот красный цветок сердца, бутоны почек, путаница кровеносных сосудов, сложная паутина нервов. Печень представляется мне в виде большого ленивого тюленя. А еще всякие там селезенки... А где же Я? Где пульт управления?
  Инопланетянке давно пора выходить из дому. Что же надеть? Сегодня важный день, и мне хочется быть нарядной. Нет, в черном костюме и белой блузке я определенно похожа на пингвина. На большого печального пингвина. В розовом - на перезревший персик. От зеленого на меня нападает тоска. В красном я - как пожарная машина. В белом - словно привидение-переросток. В общем, надеть совершенно нечего. Перезревший пингвин и печальный персик.
  Я с тоской оглядываю разбросанные по всей комнате разноцветные одежды. Придется опять влезть в джинсы. Они лежат на полу, сохраняя форму моего тела, как сброшенная шкура змеи. Удава, если быть точнее. Удава, съевшего маленького слона. Нет, не удается мне быть элегантной. Я вздыхаю и иду на кухню. Зачем? Подкрепиться, конечно. Печальные пингвины подкрепляются перезревшими персиками. Персика у меня нет. Ни перезревшего, ни недозревшего, никакого. Поэтому я съедаю бутерброд с сыром и йогурт.
  Пора! Сегодняшний день - на букву "П". Просто понедельник. Примерные пингвины прутся пахать. Это я так развлекаюсь - выбираю себе какую-нибудь букву и стараюсь соответственно подбирать все слова. Получается забавно. Нет, получается прикольно. Вот так правильно.
  Поганый понедельник пинает прохожих. Ворчливый вторник ворует веники. Свирепая среда судит строго. Чванный четверг чинно чаевничает. Пасмурная пятница потихоньку плачет. Скучная суббота собирается с силами. Виноватое воскресенье ...
  Нет, вот так определенно лучше: палевый понедельник пахнет пачулями!
  А как они пахнут, интересно, эти пачули?
  Васильковый вторник важничает. Сиреневая среда слишком суетится. Черный четверг чересчур... Чересчур черный четверг!
  Пятница... Какая же пятница? О! Пегая пятница пищит поросенком!
  Синяя суббота свистит соловьем.
  Воскресенье... Ванильное воскресенье... варит варенье! Интересно, какого цвета ваниль?
  А еще можно считать прохожих. Например, в клеточку. Или в горошек. Иногда я усложняю задачу, и считаю одновременно желтых и полосатых: шесть желтых, три полосатых. Семь желтых, три полосатых. Семь желтых, четыре полосатых. И так далее. Зачем я это делаю? Не знаю.
  
  Подводный мир
  
  Я работаю в библиотеке. В подвале. Надо мной - пять этажей, заполненных книгами. Я - на дне. Глубоководная рыба. Нас двое: я и Морской Конек. Время от времени мы с ним отправляем наверх контейнеры с книгами - так ловцы жемчуга поднимают со дна корзины с раковинами. Сокровища! Чего тут только нет: толстые фолианты, начиненные старинной премудростью и важные философические трактаты, учебники и молитвенники, газеты и журналы, каталоги музейных собраний и альбомы фотографий, хранящие в своих недрах порезанное на кусочки кадров прошлое, гравюры и "лубочные картинки; вышедшая из моды литература, церковная латынь, безграмотные эротические книжонки, романы времен наших бабушек, волшебные сказки, тонкие детские книжки, старинные оперы, вздорные куплеты, наивные ритмы..."
  Мне нравится Артюр Рембо. "Одно лето в Аду" - всего одно?
  Иногда к нам на дно спускается Вареная Рыба. Это наша начальница. Она обитает этажом выше. Морской Конек трепещет перед ней. У него краснеют уши, на тонкой шее судорожно двигается кадык, он мямлит и заикается. А я нисколько ее не боюсь - я вообще мало чего боюсь в этой жизни.
  Когда мне было десять лет, я поняла, что когда-нибудь умру. Понять это было несложно: ведь моя любимая бабушка умерла. Значит и я когда-нибудь. Я лежала ночью без сна, и пыталась понять, где же моя бабушка, если ее нет? Где она? И где буду я, когда умру? Я представляла себе Бесконечный Черный Космос, заполненный Миллионами Миллионов Сияющих Звезд (тогда я еще не знала, что невозможно представить бесконечность, поэтому легко ее себе вообразила), и наша планета - такая красивая, голубая. Вращаясь в черном Космосе, она уменьшалась и уменьшалась, пока не становилась такой же сияющей звездой, как и все. Уменьшаясь вместе с Землей, я постепенно исчезала, растворялась в беспредельности Космоса, превращалась в НИЧТО.
  НИЧТО. Вот наш удел. Так чего же бояться?
  Единственный вопрос, который долгие годы не давал мне покоя: ЗАЧЕМ это все? Зачем мы рождаемся и умираем, рождаемся и умираем, рождаемся и умираем? И так без конца! Меня удручала заведомая безнадежность этого предприятия, называемого жизнью. Зачем стараться, зачем к чему-то стремиться, если впереди - НИЧТО? Сначала мне казалось, что взрослые знают ответ. Я надеялась, что, когда вырасту, то узнаю, наконец, эту тайну. Я выросла. Тайна осталась тайной. Ответа не знает никто. Даже Вареная Рыба.
  А уж она-то знает все на свете. Обожает нас поучать: когда я была в вашем возрасте... Да никогда ты не была в нашем возрасте! В каком это возрасте? Мне ровно тысяча лет. А Морской Конек вообще еще не родился.
  Мы с ним работаем по сменам: первая смена с девяти утра до трех дня, вторая - с часу дня до семи вечера. С часу до трех мы с ним совпадаем. Жизнь получается очень неравномерная: то у тебя свободен вечер и половина следующего дня, в другой раз - работаешь до вечера, а потом рано с утра. Сложная система. Но мне нравится. Мне нравится этот рваный ритм жизни. Масса свободного времени. Которое мне некуда девать.
  Интересно, на что тратит свое свободное время Морской Конек? Наверное, на Интернет. Загадочная личность. Однажды я заглянула в его книгу - что-то сильно философическое. Понятными были только всякие союзы: "и", "но", "однако", "тем не менее". Он невысокий и хрупкий, всегда в костюме и при галстуке, выражается витиевато. Представляю себе, как он, зацепившись хвостом за водоросль и вытянув вперед узкое рыльце, проводит время в компании других морских коньков, таких же робких и виртуальных, как он сам. Однако - или нет, тем не менее! - не удивлюсь, если в один прекрасный день окажется, что он завсегдатай какого-нибудь "Синего банана", где подобные ему женственные юноши стыдливо улыбаются над бокалами мартини накачанным парням в коже и металле.
  Вареная Рыба сегодня что-то к нам благосклонна. Дождавшись момента, когда Морского Конька поблизости не видно, она подходит ко мне. Ее бледное лицо, напоминающее отварную картофелину, оживлено больше обычного и даже слегка порозовело. Неужели мне повысят зарплату? Или уволят, что более вероятно. Но нет:
  - Фран, - говорит она. - Я взяла на себя смелость рекомендовать вас господину Эн.
  Господин Эн - наш главный начальник. Вареная Рыба приходится ему какой-то дальней родственницей. Только поэтому ее здесь и держат. Она свирепствует и выслуживается изо всех сил.
  - Это большая честь для вас! - продолжает она. - Господин Эн ищет помощницу... или компаньонку... для своей дочери Одиллии. Господин Эн человек небедный, и, я думаю, лишняя сотня вам не помешает? Вы будете заняты самое большее два-три дня в неделю, график мы утрясем. Ну как, вы согласны? Господин Эн и его дочь ждут вас завтра в 12:00 у него в кабинете.
  Как это на нее похоже! Она уже решила все за меня.
  - А что я должна буду делать?
  - Господин Эн вам все расскажет. Я рекомендовала вас как исполнительную и прилежную девушку, ответственно подходящую к порученному делу. Не подведите меня! Я должна вас предупредить, дочь господина Эн не совсем здорова. Впрочем, скоро вы сами увидите.
  Ну надо же! Как удивительно, что именно сегодня, когда я решила...
  Когда я решила откликнуться на одно необычное объявление и пойти на собеседование, мне предлагают еще одну работу - и тоже какую-то странную. Обычно я совсем не склонна проявлять инициативу (зачем?), но это объявление меня заинтересовало. Оно звучало интригующе (обожаю детективы): "Требуется интеллигентная молодая особа с красивым голосом для чтения вслух. Внешность не имеет значения. Собеседование тогда-то и там-то. С собой иметь книгу". Книгу! Как вам это нравится?
  Мое воображение сразу же заработало: я представила себе древнюю слепую старушку в инвалидном кресле - чепец, митенки, шаль на плечах, слуховой аппарат... эдакий персонаж Диккенса. Совершенно не похожа на мою бабушку. Совсем не похожа, нет.
  Голос у меня красивый. Это единственная моя черта, которую без натяжки можно назвать красивой. Все остальное... Все остальное так себе. Ну, еще улыбка. Если для них внешность не имеет значения, прекрасно. А читать вслух я люблю - сколько книг я перечитала бабушке! Что может быть безопаснее, чем чтение вслух?
  А теперь еще и дочь господина Эн. Одиллия, надо же!
  Я давно заметила, что ко мне просто притягиваются всякие странные и убогие личности, хотя не сказала бы, что отличаюсь какой-то особенной добротой и чувствительностью. Просто мне гораздо интереснее заниматься чьей-то чужой жизнью, чем своей собственной.
  Бедная моя бабушка! Умирая, она была уверена, что хорошо подготовила меня к жизни: "Я всему тебя научила, ты сможешь позаботиться о себе!" На самом деле она научила меня, как заботиться о других. О себе мне заботиться скучно. И лениво. Ну что ж, посмотрим, что ждет нас сегодня вечером. А завтра... будет завтра.
  
  Что может быть безопаснее, чем чтение книг?
  
  Вечером я направилась по указанному в объявлении адресу с книгой под мышкой.
  Это богатый квартал. Вышколенный слуга поднял меня на лифте и провел по бесконечным коридорам. Идя вслед за ним, я просто кожей чувствовала собственную неуместность. Огромный кабинет. За столом - седая дама неопределенного возраста, дивной красоты и потрясающей элегантности. Если мой пестрый свитер и вытянутые на коленках джинсы и потрясли основы ее мироздания, она этого никак не показала. Вот оно, хорошее воспитание! Она попросила меня рассказать о себе.
  - Да, мадам. Я - Фран Смит, работаю в библиотеке...
  И так далее, бу-бу-бу, ля-ля-ля.
  - Фран?
  - Франциска.
  - Сколько вам лет? Двадцать с небольшим, верно?
  - Примерно.
  - Вы принесли книгу?
  - Да, мадам.
  - Почитайте, пожалуйста.
  Я читаю. Она слушает. Или не слушает. Лицо ее непроницаемо. Вторая страница кончилась. Я вопросительно смотрю на мадам Хорошее Воспитание. Она смотрит в пространство. Дверь за моей спиной открывается, на пороге появляется слуга - не тот, который меня привел, а другой.
  - Ну что, Джон?
  - Ответ положительный, мадам.
  - Хорошо.
  Ответ положительный? Разве кто-нибудь о чем-нибудь спрашивал?
  - Итак, мисс Смит... Фран... Вы позволите вас так называть? Хорошо. Ваш талант чтицы оценен, и вы приняты. Сейчас мы пройдем к моему брату - это ему вы будете читать. Я должна вас предупредить, что он находится в тяжелом состоянии. Он инвалид, не может двигаться, с трудом говорит. Он быстро утомляется. Надеюсь, вы справитесь. Пойдемте.
  Сопровождаемые Джоном, мы проходим несколько коридоров. Наконец, слуга открывает тяжелую дверь и почтительно пропускает нас вперед. Мы входим.
  Большая, очень светлая комната, мягкий рассеянный свет, полупрозрачные бледно-кремовые шторы, такой же ковер на полу, чайные розы в белой вазе на столике. Посредине комнаты - сложное устройство на колесах, окруженное проводами, ручками, рычагами и мониторами. Я не сразу замечаю, что на этом устройстве лежит человек - его почти не видно среди всего этого хозяйства. Он укрыт по самые плечи белым пушистым одеялом - на виду только удлиненное бледное лицо и кисти рук, вытянутых вдоль тела. Я совершенно неприлично глазею на него: впалые щеки, длинный прямой нос, очень красивые, изящно вырезанные губы, темные глаза в окружении длинных ресниц. Волосы острижены очень коротко. Сколько ему лет? И тут мы встречаемся взглядами. Я краснею по самые пятки. Он смотрит насмешливо и очень по-мужски - так, что я чувствую себя голой. Оказывается, мы с ним остались один на один, я и не заметила, когда ушла мадам.
  - Почему вы выбрали именно эту книгу?
  У него тихий глухой голос. Откуда он знает, какую я книгу... Ах, да! У них там, наверно, был микрофон, а он здесь слушал мое чтение.
  - Это моя любимая книга.
  - Вы хорошо читаете.
  - Спасибо! Я много читала вслух.
  - Это кому же?
  - Бабушке.
  - А!
  - Она умерла, когда мне было десять лет.
  - Вы давно... не практиковались... в чтении вслух.
  - Иногда я читала сама себе.
  - А ваши родители?
  - Они тоже умерли.
  - Так вы сирота.
  - Да.
  - Ну что ж, почитайте.
  - С начала?
  - С начала.
  Я сажусь в кресло и некоторое время читаю. Он лежит, закрыв глаза, неподвижный, как мумия, только самые кончики пальцев иногда подрагивают. Меня переполняет жалость. Я стараюсь, чтобы мой голос не дрожал. Дочитав до конца главы, я замолкаю. В комнате тишина. Мне кажется, он заснул. Я встаю и похожу к окну. За окном виден парк - ряды подстриженных кустов, клены роняют красные листья на мокрую зеленую траву...
  Я думаю, каково это, когда можешь пошевелить только кончиками пальцев?
  
  Слепой Трубач
  
  - Ну, и что ты об этом думаешь?
  Слепой Трубач не отвечает. Он пьет кофе из большой кружки, держа ее обеими руками. Из кружки поднимается пар. Мы сидим на каких-то ящиках около ресторанчика Джереми. Я нежно держу на коленях его трубу. Мы знаем друг друга сто лет - с тех пор, как я поселилась в этом доме. Вечерами я часто слышала, как он играет на улице около ресторанчика. Порой он приходил каждый вечер, а иногда целую неделю не было слышно звука его трубы. Один раз, слушая его импровизацию, я встала со своего дивана, сварила большую кружку кофе и отнесла ему - было холодно, и шел дождь. С тех пор я часто выхожу к нему - приношу кофе, сигареты, просто сижу рядом и слушаю, как он играет. Каждый раз, когда я только собираюсь перейти улицу, он начинает играть одну и ту же мелодию. Как он узнает, что это я подхожу? Не знаю.
  - Это твоя мелодия, - говорит он. - Это ты.
  - А как ты ее называешь, эту мелодию? - спрашиваю я.
  Он на секунду задумывается.
  - Солнечный дождь, - говорит он.
  Солнечный дождь! Надо же...
  Я не знаю о нем ничего - и никто не знает. Лица его не разглядеть: длинные волосы, усы, борода, темные очки. Ему может быть сорок лет. А может быть - девяносто. Голос его трубы - то высокий и звонкий, то низкий и страстный - плывет над городом и дождем, взмывает к небу. Ведь там, за смогом и серыми облаками, должно же быть небо?
  - Так что ты об этом думаешь?
  Он молчит. Потом берет трубу, подносит к губам. В темных очках отражаются огни машин. Чистые звуки его трубы словно бы спускаются по невидимой лестнице - медленно и печально.
  - Как его имя?
  - Кларк Сёртис.
  - Вот оно что...
  Лестница мелодии кончилась, внизу полная тьма, и только маленький узкий лучик света оставляет надежду.
  - Ты знаешь, мне кажется, я помню эту историю. Он был... да, точно! Он был автогонщик. Пилот "Формулы-1".
  - Он разбился на гонках?
  - Нет, кажется, нет. Не помню. Давно это было.
  Мелодия медленно следует за лучиком надежды - вперед, сквозь тьму и неизвестность, к свету и любви...
  - А как ты его назвала?
  - Икар.
  Я пытаюсь представить себе автогонки: рев моторов, запах бензина и машинного масла, безумная скорость, виражи, скрежет металла. Тишина, неподвижность. Одиночество. Медленный спуск по темной лестнице. И никакого лучика надежды.
  
  Падение Икара.
  
  Я довольно быстро нашла в Интернете своего Икара.
  Вот он, молодой и ослепительно красивый, в красной форме гонщика около красной низкой машины. Да, все как я представляла: рев моторов и запах бензина, безумная скорость и скрежет металла, шампанское на финише и визжащие красотки. И победы, победы, победы! Он побеждал пять лет подряд. А потом разбился, катаясь на горных лыжах. Перелом позвоночника, паралич. Невеста - та самая, которая вывезла его в горы - выдержала только год. Он держится уже 15 лет. Тишина и неподвижность. Одиночество и забвение. Медленный спуск по темной лестнице.
  
  Он - мой парень, но я - не его девушка
  
  - Привет! Что это ты делаешь? Увлеклась автогонками?
  - Привет!
  Он обнимает меня, целует за ухом, его светлая трехдневная щетина щекочет мне кожу. Это - мой... мой парень. От него пышет жаром южного полдня, а волосы словно выжжены солнцем. Он похож на молодого Брэда Питта. У него хитрые зеленые глаза и улыбка, как на рекламе зубной пасты. Он - мой парень, но я - не его девушка. Ведь бывает и так. Мы просто живем рядом. Он снимает квартиру на двоих с каким-то длинным придурком - вечные наушники с бубнящим рэпом и серьга в носу.
  - Да ладно, он ничего, прикольный!
  Он угощает меня пивом. Я пользуюсь его компьютером, он занимает у меня деньги, я пью его кофе, он приходит ко мне за утешением и поддержкой - странно, как сильно эти крутые парни нуждаются в утешении. Мы переспали с ним в первый же день. Он позвонил ко мне в дверь:
  - Привет! Слушай, там мой сосед привел девушку, не хочется им мешать, а на улице дождь... Не угостишь чашечкой кофе?
  Кофе мы так и не выпили.
  Он удивленно присвистнул, увидев мою квартиру - одна огромная комната, матрас на полу и штабеля книг по стенам.
  - Здорово! И ты все это прочла?!
  - Ну-у... Более или менее.
  Он смотрел на меня, и я знала - он думает о том, что никогда еще не спал с такой интеллектуалкой. Надеюсь, я его не разочаровала.
  Потом, лежа на матрасе, он курил и разглядывал причудливый светильник, доставшийся мне в наследство от прежних жильцов. Дым сизой струйкой поднимался вверх к переплетению металлических трубок и консервных банок, символизирующих плафоны, а я смотрела на него - четкий профиль, светлые лохмы, дерзкие зеленые глаза - и чувствовала, как мое сердце медленно тает, словно мороженое на солнце. Пожалуй, надо завести холодильник.
  Волею случая мы с ним оказались вдвоем на маленьком островке посреди океана - растрепанные пальмы, ровный шум прибоя, золотой песок, пустые бокалы на полу, догоревшая свеча, немытые тарелки на кухне, шум дождя и печальный звук трубы, сулящий разлуку.
  И когда он засыпает рядом со мной - а он всегда засыпает первым - я лежу, прижавшись к его крепкому телу, слушаю его ровное дыхание, и все медлю и медлю оборвать те мелкие корешки, которыми мы успели прирасти друг к друг, пока наши тела двигались в такт, падая и взлетая... взлетая и падая... все выше и выше... в самую глубокую пропасть... на самое дно. Сейчас он проснется, построит себе лодку и уплывет в неизведанную даль. А я останусь одна. Ведь это мой остров. И мои немытые тарелки. Куда же мне плыть?
  Внутри него словно прячется небольшой моторчик, заставляющий мчаться по жизни сломя голову. Он хочет всего и сразу. Кем он только не работал! Рассыльным и официантом, статистом и почтальоном, рабочим сцены и стриптизером. Однажды он мыл стекла в машине самого Сильвестра Сталлоне и пытался продать пылесос Джулии Робертс. Так он уверяет.
  Я обедала в его кафешке и чуть не умерла со смеху, глядя, как он в костюме цыпленка с серьезным видом разносит тарелки. Я побывала в его театрике - пьеса была совершенно безумная, а актеры играли как в последний раз. В стрипбар я не пошла. Еще чего! Хотя интересно, что бы я почувствовала, увидев, как он вертит задом среди толпы преисполненных вожделения баб? Может быть, ревность?
  В нем есть все то, чего недостает мне: честолюбие, жажда славы и денег, жажда жизни, наконец. Я плыву по волнам, как щепка, он - словно идущий на нерест лосось, - изо всех сил гребет против течения. Наша встреча мимолетна: меня снесет вниз, в равнодушный океан безвестности, он же прорвется наверх - туда, где расстелены красные ковровые дорожки, звучат фанфары и золото сыплется прямо с неба.
  Хотя...
  Что там, в конце концов, происходит с лососями?
  - Ты не понимаешь! - говорит он мне. - Ты не понимаешь, какой это кайф! На тебя - только на тебя! - смотрят тысячи глаз, ты купаешься в обожании, ты пьешь его горстями, ты кумир этой жадной до зрелищ толпы...
  - Ага, в стрипбаре, - говорю я.
  - Да ладно. Это только начало. Я вырвусь из этой дыры, ты увидишь.
  Конечно, дорогой. Конечно.
  Я поддерживаю его.
  Всегда.
  
  Повелительница мгновений
  
  Я знаю, как важна поддержка. Мне ли не знать? После того, как умерла бабушка, я оказалась в приюте. Потом - приемные родители. За пять лет я сменила три семьи. Так уж мне повезло. Я научилась не ждать от жизни слишком многого, применяться к обстоятельствам, и ни к кому не привязываться. Зачем? Я живу сегодняшним днем, этой минутой: прошлого не вернуть, над будущим я не властна. Один этот миг - мой. Я иду по узенькой тропинке над Бездной Небытия...
  Здорово загнула - над Бездной Небытия!
  ...над Бездной Небытия, позади - непроницаемый мрак, в котором тают отблески воспоминаний, впереди - слепящий свет, скрывающий Нечто Неизвестное. Или Ничто. А может, лучше так: слепящий мрак и непроницаемый свет? Я - повелительница мгновений.
  Аромат горячего кофе, красный лист на зеленой траве...
  Вкус свежей булочки с корицей...
  Иней на тонких ветвях, печальный звук трубы...
  Запах разгоряченного тела...
  Поцелуи, отдающие дешевой зубной пастой...
  Капли дождя на светлых волосах...
  
  Меркуцио
  
  - Слушай, ты представляешь! - сегодня он возбужден больше обычного. - Меня взяли на роль этого парня!
  - Какого парня?
  - Ну, этого... он приятель другого, который застрелился от любви к девчонке, а та отравилась.
  - В общем, все умерли.
  - Ну да.
  Он чудовищно невежественен.
  - "Ромео и Джульетта"?
  - Вот-вот!
  - И ты будешь играть Меркуцио?
  - Точно! Но у нас пока нет денег. Спонсор подвел.
  Какая жалость! Я представляю, как будет выглядеть мой Меркуцио в средневековом трико. Пожалуй, ему пойдет. Но нет! Оказывается, это авангардная постановка: все они будут в черной коже и заклепках.
  - И Джульетта?
  - Ну да.
  - А на чем вы будете сражаться? Не на шпагах же?
  - Режиссер сказал, это будет конфу. Или карате, что ли.
  Боже мой! Бедный старик Шекспир. Надо будет перечитать "Ромео и Джульетту".
  
  Черное Пламя
  
  На следующий день я все-таки надеваю костюм - перед начальством хочется появиться в презентабельном виде. Чувствуя себя учительницей воскресной школы, прибываю на работу. Вареная Рыба радостно мне кивает - ну просто лучшая подруга. Ближе к двенадцати я поднимаюсь на лифте наверх, в царство начальства. Дверь приемной открыта. Секретарша встречает меня строго отмеренной порцией суховатой любезности.
  - Господин Эн сейчас подойдет. Он пошел встретить дочь. Присядьте.
  Я послушно присаживаюсь. В открытую дверь я вижу, как по залитому светом коридору идет господин Эн - он высокий, импозантный, с коротко стрижеными седыми волосами, в дорогом костюме и модных очках.
  Рядом с ним...
  Рядом с ним движется трепещущая черная тень.
  Словно черное пламя на ветру.
  Юная девушка - на вид ей не больше шестнадцати.
  Она прекрасна.
  Она прекрасна настолько, что у меня перехватывает дыхание.
  Она прекрасна утонченной, изысканной красотой, тем более притягательной, что ее трудно разглядеть - девушка ни на секунду не остается неподвижной. Ее тело выполняет прихотливый медленный танец: вот голова склонилась к плечу, плечо приподнимается, локоть отходит вправо, другая рука плавным движением приподнимается к подбородку, пальцы сжимаются... ноги выполняют какие-то странные па...
  И все повторяется снова.
  Она движется словно разлаженная механическая игрушка.
  Марионетка с оборванными нитями.
  Трепещущая черная тень.
  Язычок черного пламени на ветру.
  Она с ног до головы в черном. Волосы тоже черные. Длинная шея, бледная нежная кожа, черные глаза, ресницы - как крылья черных бабочек. Танцующая черная орхидея.
  Отец смотрит на нее с такой любовью, что мне становится зябко. На секунду наши с ним взгляды встречаются - нас захлестывают волны сострадания. Девятый вал. Сейчас мы захлебнемся. Потом он отворачивается.
  Когда я возвращаюсь в отдел, Вареная Рыба пытается завести со мной разговор, выведать, что и как. Но я молчу. У меня перед глазами все танцует черное пламя, все кружится черная бабочка с поломанными крыльями. Что я могу сказать? Вареная Рыба обижена. Она чувствует, что потеряла все свое могущество. Я теперь более важная персона, чем она. И она сама это устроила. Конечно, ей обидно. Морской Конек за ее спиной строит мне какие-то странные гримасы и подмигивает. Мы встречаемся за стеллажами.
  - Ну? - говорю я. - Что случилось?
  - Послушай, - он шепчет и боязливо оглядывается. - Будь осторожна!
  - В каком смысле?
  - С дочерью господина Эн.
  - А что с ней не так?
  - Один мой... - он краснеет до ушей. - Мой знакомый... он... у него была сестра... они дружили с дочерью господина Эн, были знакомы с детства. И она... то есть, сестра... покончила с собой!
  - А причем здесь дочь господина Эн?
  - Сестра оставила предсмертную записку. И там... я точно не знаю... но... между ними что-то произошло. В общем, будь осторожна!
  Я задумываюсь. Мне самой не слишком хочется приниматься за эту работу. Когда я представляю, что мне придется быть рядом с ней, видеть ее изысканную красоту, трепещущую в невидимых путах, мне делается не по себе. Она... Она словно пробила брешь в моем скафандре, в моих железных латах, и они постепенно разваливаются на куски, обнажая слабое беззащитное тело. Она словно нанесла мне рану, и эта рана потихоньку увеличивается, разъедая мне душу состраданием и жалостью. И тоскою.
  
  Лекарство от тоски
  
  Тоска... Черная, как ночь. Черная, как Танцующая Орхидея. Я уже по щиколотки в этой черноте, и она поднимается все выше и выше. Я очень хорошо ее знаю. Сначала мерзнут ноги, как будто стоишь в ледяной воде, потом холод поднимается все выше и выше, пока ты не погрузишься с головой. Тогда остается только лечь на диван лицом к стене, накрыться одеялом с головой и ждать, когда же ослабеет железная рука, сжимающая твое сердце, и холодные черные воды тоски схлынут, оставив тебя на берегу. Ты задыхаешься и кашляешь, выплевывая воду, в волосах полно песка, а солнце слепит глаза, и жизнь снова прекрасна!
  Но я стараюсь вовремя принять меры, чтобы не захлебнуться. У меня есть разные способы. И сегодня я воспользуюсь лучшим из них. Я открываю один из шкафов, надеваю белые перчатки и вынимаю из футляра книгу. Она совсем маленькая, в восьмушку. Белая кожа переплета пожелтела, позолота поистерлась, но она все равно великолепна. Я осторожно листаю пергаментные страницы, заполненные затейливым и витиеватым готическим шрифтом. Это Часослов Принцессы Тосканской. В книге 12 миниатюр. Смысл их темен, и сотни специалистов вот уже лет пятьсот бьются над их толкованием. Если бы Вареная Рыба узнала, что я рассматриваю эту книгу просто так, для собственного удовольствия, меня бы точно уволили.
  Я впитываю глазами и сердцем пышущую жаром киноварь и пронзительную синеву азурита, я кормлю свою душу сиянием золота. Цепляясь за завитушки орнамента, я выкарабкиваюсь из черного болота тоски. Я проникаю вглубь этого крошечного мирка, тихо брожу среди пашущих крестьян, играющих младенцев и женщин, собирающих хворост. Лев провожает меня равнодушным взглядом, зайцы скачут следом, а грустный единорог позволяет погладить себя по белоснежной спине.
  Только она не обращает на меня никакого внимания - прекрасная дама в небесно-голубом платье и высоком колпачке с белой вуалью, похожая на фею из детской сказки. Она присутствует на каждой миниатюре - то срезает розы в саду, то глядит на солнечные часы, то вышивает. На одной картинке она стоит рядом с небольшим и безобидным на вид драконом - у него две ноги и хвост кольцами, а справа - рыцарь с мечом в руке. Кажется, дракон защищает даму от рыцаря, а не наоборот.
  Но особенно мне нравится та миниатюра, где она сидит с книгой в руке, но не читает, а смотрит на небо, откуда на нее изливается золотой сноп света - два пухленьких ангелочка раздвинули облака, словно занавески, и луч солнца смог осветить ее бледное лицо с нежным румянцем. Больше всего меня поражает, что на листе раскрытой книги в руках у дамы художник изобразил тот же сюжет. Его можно рассмотреть только в лупу, подумать только. И эта совсем уж крошечная дама в голубом платье тоже держит в руках раскрытую книгу, на листе которой опять тот же сюжет. Опять и опять. До бесконечности. А золотой луч все озаряет и озаряет ее бледное лицо. Никогда, никогда не повернет она головы в остроконечном колпачке с вуалью, никогда не посмотрит на меня...
  
  Господин Эн
  
  - Есть тут кто-нибудь?
  Я быстро прячу Часослов в шкаф и выхожу в первую комнату. Боже мой! Это господин Эн! Он спустился со своих неимоверных высот к нам грешным. У меня неприятно сосет под ложечкой. Следом за ним вбегает Вареная Рыба. Она подобострастно суетится и мельтешит.
  - Оставьте нас, Доротея. Пожалуйста. Ненадолго.
  Надо же, у Вареной Рыбы есть имя. Доротея, подумать только. Она выходит, метнув на меня ненавидящий взгляд. Ну вот, я и обрела врага. Мы стоим друг против друга. Мне не приходит в голову предложить ему сесть. Он откровенно рассматривает меня, а я - его. Наконец, мы одновременно произносим:
  - Я...
  - Вы...
  - Прошу вас! - он делает широкий жест рукой, приглашая меня высказаться первой.
  - Я... обдумала ваше предложение и...
  - Вы решили отказаться?
  - Да.
  Он вздыхает и присаживается на край стола, снимает очки и старательно их протирает. Без очков он моложе, и совсем не кажется таким грозным. Он выглядит как... просто как заботливый отец, придавленный грузом любви и ответственности.
  - Должен вам признаться, это была моя идея.
  - Странная идея - нанять подругу.
  - Согласен с вами. Но...
  - У нее совсем нет друзей?
  - Нет. Сейчас нет. У нее... была подруга. Она... она уехала. Моя дочь... Ей трудно заводить друзей. Я решил, так будет проще для всех: человек оказывает определенные услуги, ему за них платят. Никаких... сложностей.
  Я молчу.
  - Дело в том, что вы очень понравились моей дочери. И мне. В вас есть... надежность. И душевное спокойствие. Мне кажется, у нас могло бы получиться. Я мог бы платить вам...
  Он называет сумму, от которой у меня звенит в ушах. Вот это да! Если прибавить те деньги, что будут платить у Икара, я стану просто миллионершей!
  - Подумайте еще, хорошо?
  - Я подумаю.
  
  Перышко из крыла ангела
  
  Я думаю.
  Я думаю о Поверженном Икаре и Танцующей Орхидее. Они дополняют друг друга, как два пазла в головоломке: полная неподвижность и непрерывное движение, теплый свет и мерцающая тьма. Что же мне делать? Какую карту выбрать в этой колоде: даму пик или короля черв?
  Или обе сразу?
  Что может быть безопаснее, чем чтение вслух?
  Может ли обжечь черное пламя?
  Или ни одной?
  Может быть, не делать ничего? Продолжать жить, как раньше... лицом к стене. А когда подступит черная вода, накрыться одеялом с головой. Тоска. После смерти бабушки я так нуждалась в любви, что видела ее там, где ее никогда не бывало. Сколько обманутых надежд и напрасных ожиданий, сколько растраченной впустую нежности, сколько синяков и ссадин! Так больно каждый раз обрывать эти мелкие корешки, которыми прирастаешь к чужой душе. И вот я превращаюсь в глубоководную рыбу - книги не предадут, не обманут. Я поворачиваюсь к миру спиной. Я одна, мне не нужен никто. Только звук трубы, пронзающий фиолетовые сумерки.
  Но проходит время, и моя душа, иссушенная очередным разочарованием, наполняется постепенно любовью и нежностью - день за днем, капля за каплей. Улыбка случайного прохожего, птичья трель на рассвете, горьковатый и свежий аромат хризантемы в цветочном магазине, ребенок, бегающий за бабочкой по зеленой траве - капля за каплей. И вот уже душа не вмещает всех моих чувств, и я опять - опять! - готова одарить ими первого встречного.
  Сколько раз я...
  Сколько раз...
  Жар стыда и холод обиды.
  Почему я не могу не думать о трепещущем черном пламени?
  Или о каменной неподвижности беспомощного тела?
  Это просто работа, говорю я себе. От меня совсем не требуется сострадание.
  Но что же делать, если оно пробивается, как родник в пустыне? Если сочится из меня, как сок из сломанного растения? Как кровь из раны?
  Надо смотреть - и не видеть, слушать - и не слышать. Не выпускать его на волю, это сострадание - пусть сидит себе в скафандре и не высовывается. Последние несколько лет я успешно пряталась на самом дне, в обществе Вареных Рыб и Морских Коньков, среди книг, пахнущих тленом, среди затонувших сокровищ ушедшего мира. И мне было хорошо. Аромат кофе, звук трубы на закате. К утру заживают все те мелкие ранки, которые оставили оборванные корешки, и лодка уже не видна среди волн. Зачем же я так часто открывала Часослов Принцессы Тосканской?
  Я иду по улице среди спешащих по своим делам людей и думаю.
  Как много людей!
  Из всех миллионов судьба выбрала для меня именно этих двух. Почему? Зачем?
  Я останавливаюсь на переходе, ожидая зеленого сигнала светофора, смотрю на мчащиеся мимо машины: две черных, одна желтая. Три зеленых, две красных. Смотрю на прохожих: двое лысых, четверо в очках, один в бейсболке. И вдруг я чувствую неожиданное тепло. Тепло и свет. Я поднимаю лицо к небу - там, высоко-высоко, в просвете среди серых облаков, видно пронзительно синее небо, и горячий луч солнца, прорвавшись в этот просвет, обжигает мне кожу. Небо такое синее, такое высокое, такое сияющее - я не удивлюсь, если сейчас из этой слепящей синевы ко мне спустится ангел. Я уже вижу его белые крылья!
  Меня толкают прохожие, гудят машины, а я стою, запрокинув голову к небу. Глядя в бездонную синеву, я понимаю, что нечего думать и решать - все уже решено. Не мной. Синий просвет затягивают облака, солнца больше не видно, но я знаю, что оно есть. Тепло и свет. И маленькое белое перышко, слетевшее с неба. Я поймала его! И держу крепко-крепко.
  Мне всегда казалось, что Судьба, верной рукой выдернувшая меня из груды покореженного железа и горящего бензина, должна была что-то иметь в виду, какую-то цель. Но что? Когда в нашу машину на полной скорости врезался трейлер, погибли все - моя мама, мой папа, мой брат и шофер трейлера. Я осталась жива. Мое детское дорожное креслице выбросило из машины. Приехавшая полиция нашла меня по голосу. Я орала из всех сил - креслице попало в лужу. Я как-то подсчитала - если сложить прожитые годы всех, погибших тогда в аварии, получается ровно сто лет. 32 - папе, 28 - маме, пять лет братишке и 35 - шоферу трейлера. Ну, не странно ли это? Иногда мне кажется, что их жизненная сила перешла ко мне - я так и вижу, как покореженные тела исходят белесыми дымками; дымки сплетаются, сливаются в одну струю и втягиваются в мой разинутый в крике рот. Все эти годы я пыталась понять: ЗАЧЕМ? Зачем я осталась жить? Что во мне такого необыкновенного, чтобы жертвовать другими жизнями? Как я должна искупить смерть моих близких? Я всегда знала, что в долгу перед судьбой.
  Может быть, настало время расплачиваться?
  
  Черная Орхидея
  
  - Нет, нет, нет! - говорит Орхидея. - Что ты! Это тебе совсем не идет.
  Мы делаем покупки. Она уже купила себе сумочку и перчатки - по-моему, они ей вовсе не были нужны - а теперь выбираем наряд мне.
  - Померяй вот это.
  Я послушно отправляюсь в примерочную.
  Что ж, ее вкусу можно доверять. Я вижу в зеркале элегантную молодую особу - неужели это я? Мы покупаем этот наряд, и эти туфли, и эту сумочку, и этот шарф, и эти перчатки... Все - мне. Я истратила кучу денег! Но теперь я могу себе это позволить.
  Вчера мы были на выставке модного художника, два дня назад - у модного парикмахера, послезавтра нас ждет модная театральная премьера. Мы ведем бурную светскую жизнь.
  Мы осторожно присматриваемся друг к другу - два зверька разных пород. Принюхиваемся, ходим кругами, робко трогаем лапкой. Мы изучаем друг друга, устанавливаем правила. Это можно, а это нельзя. Это можно всегда, а это - только по понедельникам. А вот этого - ни боже мой!
  Мы выращиваем доверие, как хрупкий цветок.
  Я уже знаю, что у нее бывают хорошие дни, когда прихотливый танец тела замедляется и почти не заметен, а бывают плохие, и тогда надо остерегаться ярких красок, громких звуков, сильных впечатлений - все может спровоцировать приступ.
  Я была у нее дома, и сам господин Эн угощал меня чаем. Узнала бы Вареная Рыба - умерла бы от зависти. Он очень просто держится, внимателен и заботлив.
  Интересно, куда подевалась ее мать?
  После того, как мы с ним во время первой встречи чуть было не утонули в волнах сострадания, я совершенно перестала его опасаться. В те несколько секунд, когда наши с ним взгляды встретились - кстати, глаза у него карие - мы словно заключили тайный союз. Мы - рыцари Ордена Черной Орхидеи.
  Итак, они включили меня в свой тесный круг, приняли в компанию. Такая вот компания - отец, дочь и я, Фран. Три глубоководные рыбы. Мы медленно шевелим плавниками среди всяких фикусов и араукарий - у них великолепный зимний сад. Мы беседуем о книгах - господин Эн искренне удивлен широте моих познаний. Еще бы, всю свою жизнь я только и делаю, что читаю. Нам с ним одинаково нравится Диккенс:
  - Вот не думал, что кто-то еще читает Диккенса! Вы знаете, я в молодости даже пытался дописать "Тайну Эдвина Друда".
  - Как интересно! И я тоже пыталась.
  - Надо нам сравнить наши версии...
  Дзинь!
  - Ах! Какая я неловкая.
  Разбилась чашка, выпала из рук Орхидеи - прелестная чашка костяного фарфора, расписанная ландышами. Какая жалость.
  - Ничего, ничего, дорогая! Ты устала. Тебе надо отдохнуть. Пойдем, я провожу тебя...
  Господин Эн преисполнен нежного беспокойства.
  - Можно, меня проводит Фран?
  - Хорошо-хорошо, дорогая!
  Мы бредем в комнату Орхидеи. Там мягкий полумрак. Нежные сиреневые сумерки. Она прилегла на диван, я сажусь рядом.
  - Тебе правда нравится Диккенс? По-моему, такая скука. Я обожаю детективы.
  - Я тоже люблю детективы. Сименон, Рекс Стаут...
  - Ну-у, это такое старье.
  Она совсем не выглядит утомленной. Грациозная черная кошка на лиловом покрывале, среди подушек, расшитых ирисами и бледными бабочками. Ее тонкие пальцы перебирают шелковые кисти покрывала. Она сбросила туфли. Какие узкие ступни! Она необычайно женственна. Я украдкой смотрю на часы - мне уже пора.
  - Ты торопишься?
  - Да, прости, мне нужно идти.
  - Как жаль! Ты всегда так таинственно убегаешь. Свидание?
  - В некотором роде.
  - Таинственная Фран! Непроницаемая Фран! "Фран исчезает" - чем не название для детектива.
  - Ну да, "Леди исчезает".
  - До свиданья, дорогая! Я тебе позвоню?
  - Хорошо. Пока!
  - Позови ко мне папу, хорошо?
  На лице Орхидеи легкая улыбка - извиняющаяся и в то же время торжествующая. Или это мне только кажется?
  - Хорошо, дорогая.
  Господи, как быстро я заразилась всеми этими "Да, дорогая", "Хорошо, дорогая". Кошмар. Никогда в жизни я так не выражалась. "Папу" я нахожу в кабинете. Он работает - создает очередной шедевр научной мысли и выглядит безмерно одиноким в круге света настольной лампы. Он слегка сутулится. Пишет он ручкой по бумаге, хотя рядом - компьютер. Вполне в духе Диккенса. Интересно, есть ли у него любовница? Может, это суровая секретарша? Она вполне ничего. Хотя, какое мне дело до него и его любовниц?
  Вернувшись домой, я ложусь на пол и лежу, не думая ни о чем. Усталость постепенно покидает мое тело - словно мокрый скафандр медленно сохнет на солнце. Я даже вижу пар, исходящий от него.
  Сколько у нее в комнате, думаю я, всяких штучек, разных милых вещичек и забавных игрушек. Словно мышка-норушка, она все тащит в свою норку, полную лилового сумрака и аромата нарциссов.
  Лежа на полу, я вижу трещины на потолке, кривой светильник, доставшийся мне от прежнего жильца, кусочек облачного неба в окне...
  Почему я так устаю?
  Я закрываю глаза.
  Медленно накатывает прибой, чайки кричат, ветер шумит в пальмах. Краб бежит по золотому песку - боком, боком. Вот и Меркуцио! Он приплыл на доске. Он мокрый и соленый, он нетерпеливо целует меня.
  - Целую вечность тебя не видел! Где это ты пропадаешь?
  - Пропадаю, - соглашаюсь я, расстегивая молнию на его джинсах. - Пропадаю...
  Потом мы едим пиццу, сидя на ковре.
  
  Протекающий кувшин
  
  Я присвою тебя. Заберу тебя себе. Потихоньку. Ты и не заметишь, как - мягкой лапкой, острым коготком, нежным мурлыканьем, кротким взглядом. Ты будешь со мной. В лиловом сумраке, пахнущем нарциссами. Еще одна безделушка, сверкающая острыми гранями в полутьме. Моя и только моя! Я не хочу делить тебя ни с кем. Ни с кем! Ни с тем, ни с той, ни с теми, ни с этими. Только меня ты будешь слушать, только на меня смотреть. Я упьюсь твоим голосом допьяна. Твое молчание наполнит меня тишиной и покоем. Ты будешь только для меня - как этот цветок, эта книга, это дерево. Ты еще не знаешь, как я умею расставлять тенета нежности и ловушки жалости, как затягиваю липкой паутиной доверительности, опаиваю сладким ядом откровенности. Маленькими шажочками, аккуратненько, осторожненько, медленно, но скоро... скоро! Скорей! У меня мало времени. Так мало. Мое время утекает, как вода из разбитого кувшина - капля за каплей, капля за каплей. Я могу не успеть. Я хочу успеть! Я хочу наполнять свой кувшин быстрее, чем утекает время, пусть он переполнится, пусть затянется рваная рана на его боку, пусть оно остановится, мое утекающее время, пусть! Пожалуйста! Кап-кап. Кап...
  
  Медведь
  
  Под звуки трубы - это мелодия из "Доктора Живаго" - я варю кофе и иду через улицу к Трубачу.
  - Ну как? - спрашивает он. - Как там твоя Орхидея?
  - Цветет и пахнет. Мы были на выставке этого, знаешь, который рисует анималистические портреты.
  - Как это?
  - Ну, людей в виде животных. Или птиц.
  - А!
  - Она хочет, чтобы он написал ее портрет. В виде кошки.
  - Это она хочет в виде кошки или он?
  - Он. Ему кажется, она похожа на черную кошку.
  - А тебе так не кажется?
  - Да, пожалуй. Ну, не собака же?
  - А ты кто?
  - Я? Я-то как раз собака. Ньюфаундленд. Или сенбернар.
  - А я?
  - Ты? Ты - медведь!
  Он хохочет и играет что-то ворчливое и косолапое.
  - Это медведь танцует, - говорит он.
  
  Икар поверженный
  
  - Достаточно. Спасибо.
  Некоторое время мы молчим. Он лежит, закрыв глаза, и я могу свободно любоваться очерком его скул, изящно вырезанной линией рта, темными тенями от ресниц. Главное - вовремя отвести взгляд.
  - Ну, чем ты занималась все это время?
  С ним удивительно легко. Можно говорить, о чем угодно. Можно молчать, сколько угодно. Просто удивительно, как он все понимает. Понимает без слов. И мне совсем не страшно, что он так все понимает. Не нужно нырять на дно, прятаться среди водорослей и кораллов. Мы вдвоем на вершине, вокруг - только синее-синее небо и облака. Камень над бездной - вот наш дом. Никогда, ни с кем мне не было так просто. И так сложно. С каждым днем он все ближе. И все дальше. Я обретаю его и теряю. Словно бегу вверх по эскалатору, идущему вниз.
  - Ты так изменилась. Новые наряды?
  - Вам нравится?
  - Да. Надеюсь, это в мою честь?
  - Конечно. Вы же знаете, я хочу вас очаровать.
  Он улыбается. От его улыбки у меня щемит сердце. Я подхожу к кровати, присаживаюсь на край. Мы просто смотрим друг на друга. Потом я беру его руку и целую в ладонь.
  - Не бойся, - говорит он. - Я не умру сегодня. И даже завтра.
  - Вы знаете, я много думала... о смерти.
  - Что же ты думала?
  - Я думаю... это как с бабочкой.
  - При чем тут бабочка?
  - Откуда берется бабочка?
  - Бабочка? Из гусеницы... Нет, из куколки.
  - Вот видите. Наше тело - это просто куколка.
  - А душа - это бабочка?
  - Да.
  - Но куда же она полетит?
  - Кто знает?
  - Но ведь бабочки тоже умирают.
  - Это верно.
  Мы молчим.
  - Нет, все не так! - говорит он.
  - А как?
  - Как электричество. Мы выключаем свет, но ток не перестает существовать.
  - Скажите это перегоревшей лампочке.
  - Всегда можно ввернуть новую.
  
  Я отберу у тебя все
  
  Ты так увертлива, так недоступна. Так независима. Так надежно спрятана в своих доспехах - как улитка в домике. Ты не даешься мне - как солнечный луч, скользящий по воде. Так близка и так далека. Но у меня много упрямства, много упорства, я добьюсь своего. Я всегда добиваюсь своего. Я отберу у тебя все: доспехи и сияние, друзей и врагов, слезы и смех. ты останешься совсем одна - голая и беззащитная, преследуемая и гонимая, не нужная никому и не любимая никем, преисполненная отчаяния и опаленная страхом. и тогда ты придешь ко мне! Ты придешь ко мне, в лиловый сумрак, пропитанный ароматом нарциссов. И я... Я буду наслаждаться Твоим страхом и отчаяньем, бессилием и покорностью, а потом я отпущу тебя. И ты полетишь, как воздушный шарик с проколотым боком - постепенно сдуваясь и опадая, падая и пропадая - жалкая цветная тряпочка, обрывок мечты, надоевшая игрушка...
  
  Чек
  
  Мадам Хорошее Воспитание выписала мне чек - для Меркуцио, для его театра! Подумать только! Меркуцио удивился и обрадовался. Спросил, надо ли как-то поблагодарить. Букет цветов, например? Хорошая мысль. Перебрав весь цветник, мы остановились на розах - темно-красные, полураспустившиеся, колючие и отстраненные. На длинных стеблях. И никаких бантиков и рюшечек. Завернуть в суровый крафт или холст. Идеально.
  
  Принцесса Тосканская
  
  Пришел заказ на Часосолов Принцессы Тосканской. Незнакомое имя - странно, я думала, что знаю всех, кто интересуется этой книгой. Я открываю сейф, беру в руки футляр, вынимаю книгу, чтобы еще раз - на вполне законных основаниях - полюбоваться миниатюрами. Но что это? Бог ты мой! Из книги выпадает один лист и планирует на пол - это лист с моей любимой миниатюрой, где Принцессу озаряет золотой луч. Как это могло случиться? Дрожащими руками я поднимаю лист - он неровно отрезан. Кто? Кто это сделал? Я тупо смотрю на изуродованную книгу, на вырезанную миниатюру: ангелочки в облаках с недоумением разводят ручками; единорог, лежащий у ног Принцессы грустно моргает, а селяне вдали бросили полевые работы и собрались в кучку - шепчутся и жестикулируют, оглядываясь на меня. Принцесса медленно-медленно поворачивается ко мне, глаза ее полны слез, и она...
  - Та-ак! Что это вы делаете? Боже мой! Как вы посмели!
  Это Вареная Рыба. Она подошла совсем неслышно и теперь страшно кипятится. Я слышу ее крики словно сквозь толщу воды - зеленой воды, полной медуз и липких водорослей. Морской Конек робко выглядывает из-за стеллажа.
  - Я должна сообщить руководству! Как вы могли! Я не ожидала от вас!
  - Но...
  - Пригрела на своей груди змею!
  - Послушайте...
  - Нет, нет! Вы будете объясняться не здесь и не со мной!
  - НО Я ЭТОГО НЕ ДЕЛАЛА!
  Она меня не слышит. Она кричит в телефонную трубку. Морской Конек подошел поближе, в его глазах застыл ужас. Вода вокруг нас делается все темнее, все гуще, и крики Вареной Рыбы расплываются в ее толще мутными струями - ядовито желтыми, оранжевыми, фиолетовыми.
  Я так и стою с книгой в руке. Миниатюру я вложила на то место, откуда она вырезана, и она лежит, как сухой осенний лист, заворачиваясь по краям. Принцесса плачет, закрыв личико ручками.
  Внезапно тяжелая волна прижимает нас к стенам - сверху к нам на дно опускается мощная туша кита. Это господин Эн прибыл на место происшествия. Морской Конек исчезает за стеллажом. Господин Эн мрачно рассматривает меня с книгой, Вареную Рыбу, потом берет книгу в руки. Одним коротким движением плавника он затыкает ее верещание:
  - Помолчите минутку, Доротея. Ну, Фран? Что произошло?
  - Я не знаю! Когда я взяла книгу в руки, оттуда вылетел этот лист - видите, он отрезан!
  - Вижу.
  - Это она! Это она! - не выдерживает Рыба. - Она всегда! Я знаю! Она смотрела эту книгу! Тайком! Это она вырезала миниатюру, чтобы потом свалить на читателя!
  - Я НЕ ДЕЛАЛА ЭТОГО!
  - Да вы проверьте - у нее небось и ножницы при себе! А-а! Поймали тебя за руку! Тварь!
  - ДОРОТЕЯ!
  - Да нет у меня ничего! Какие ножницы?
  Я выворачиваю оба кармана рабочего халата - и на пол со стуком падают маленькие маникюрные ножницы.
  
  Зачем
  
  - Конечно, меня уволили.
  - А как же книга?
  - Книгу починят - вклеят лист. А с меня вычтут за реставрацию.
  - Но это же несправедливо!
  - Несправедливо.
  Мы лежим на полу, на мягком ковре. Меркуцио утешил меня, как мог. Волны мягко плещут о берег, и соленые брызги жгут мне лицо. Моя рука медленно пересыпает горячий золотой песок. На бумажных тарелках - недоеденная пицца, вялые шкурки бананов.
  - Послушай, но кто же это сделал?
  - Не знаю.
  - И зачем?
  - Зачем...
  Хороший вопрос. И ответ на него маячит у меня в мозгу, как маленький бумажный фонарик, качающийся на ветру в темном саду. Огонек мерцает, еле виден, но он есть. Надо только подобраться поближе.
  - Ты вручил розы? Как тебе мадам Хорошее Воспитание?
  - Беатрис? О! Она просто класс!
  - Ты называешь ее просто по имени?
  Вместо ответа он целует меня. Меркуцио сегодня как-то особенно нежен и несколько смущен.
  - Я пригласил ее на премьеру.
  - Да?
  - Ну, она... Она поблагодарила и...
  - И?
  - В общем, вроде придет. Слушай, а у нас есть еще пиво?
  Пива полно в холодильнике. Он прекрасно это знает. Я смотрю, как он идет на кухню - голый, стройный, загорелый, золотоволосый. Я знаю его наизусть, все его шрамы и родинки, все его ямочки и косточки, все его ухмылочки и заморочки. Он идет, загребая ногами песок, отшвыривает ракушку, пинает краба... вот он уже по пояс в воде, по грудь, он плывет в сверкающих волнах... уплывает под крики чаек. Что-то волна сегодня особенно солона.
  Что я буду делать, если он не вернется на мой остров?
  
  Мы пьем бренди
  
  Конечно, господин Эн был огорчен. Сильно, очень сильно. Но как будто не удивлен. В ответ на мои возмущенные оправдания и истеричные вопли Вареной Рыбы он только недовольно поморщился. У него в кабинете - Доротею он не пригласил! - мы некоторое время молчали. Он сидел за столом, я - напротив. Он выглядел усталым, почти больным. Я знала, куда он смотрит - у него столе всегда стоит фотография Орхидеи, маленькой черноволосой девочки, не по-детски серьезной.
  - Пожалуй, нам надо выпить. Что вам налить?
  Мы оба пьем бренди.
  - Вы верите мне?
  - Да, - говорит он задумчиво. - Я вам верю.
  - Я не понимаю, как это могло произойти!
  - Не важно. Теперь это уже не важно.
  Он вздыхает.
  - Я должен вас уволить. Другого выхода нет. И вам придется возместить ущерб.
  - Но...
  - Да. Да. Но я... Я просил бы вас... Не оставлять нас с дочерью. Пожалуйста! Я увеличу вашу сумму, чтобы компенсировать...
  - Но как же...
  - Только ради дочери...
  - Хорошо.
  
  Премьера!
  
  Мы с Морским Коньком сидим в первом ряду партера, мадам Хорошее Воспитание - в ложе для почетных гостей. Сегодня она необыкновенно хороша и почти взволнована. Актеры на сцене рвут страсти в клочья. Джульетта, на мой взгляд, несколько толстовата, а Ромео - явный гей. Меркуцио лучше всех. Во время его монолога зал почти не дышит, а когда он умирает, пронзенный шпагой - все-таки они оставили шпаги! - слышен дружный вздох взволнованных женщин. Я не смотрю на сцену - все это я видела на генеральной, я смотрю на Беатрис, которая выглядит как собственная ожившая фотография. Костяшки ее пальцев, вцепившихся в бархат барьера, побелели, на щеках горит нервный румянец, глаза блестят. Между нею и Меркуцио натянута тонкая струна - я вижу, как она блестит в свете софитов, как колеблется и вибрирует.
  Я закрываю глаза. Спектакль идет своим чередом. Сцена - как остров в коралловом рифе. Сквозь толщу черной воды цветными рыбками проплывают реплики персонажей.
  Наконец шум аплодисментов выносит меня на берег - туда, где среди цветов и бутылок с шампанским Меркуцио празднует свой первый в жизни успех. Все уже слегка пьяны и безмерно возбуждены. Ромео в цветных колготках, забросив Джульетту, кокетничает с осветителем; рыжая нянька лихо отплясывает с одним из Капулетти; нервный режиссер рыдает на груди у папы Монтекки. Беатрис сидит в дальнем углу, ее спутника что-то совсем не видно. Она окружена невидимой стеной, сложенной из правил хорошего тона, которую не рискуют переступать нищие и безалаберные актеры. А где же Меркуцио? Его терзает репортер, но тонкая струна между ним и Беатрис никуда не делась: стала еще ярче и звенит от напряжения. Меркуцио не видит меня. Он никого не видит, только Беатрис. Они улыбаются друг другу, и связывающая их нить вспыхивает, подобно бикфордову шнуру. Не дожидаясь взрыва, я ухожу.
  
  У Джереми
  
  Иду пешком, сама не зная куда, и не слишком удивляюсь, когда меня догоняет Морской Конек. В конце концов мы приходим в ресторанчик Джереми - он закрыт, но нас впускают. Оказывается, сегодня день рождения подруги Джереми - толстушки Розы. Она мне нравится - страшная хохотушка. Никогда не видела ее хоть чем-то недовольной или печальной. Да, пожалуй, мне срочно нужна порция здорового оптимизма Розы.
  Нас усаживают за стол, наливают фирменную настойку Джереми, накладывают на тарелки все без разбора, и я жадно ем. Проголодалась, оказывается. Через некоторое время Морской Конек дематериализуется: он застенчив и не любит пьяных сборищ. Оглядываясь по сторонам, я понимаю, что не вижу Слепого Трубача, а он непременно бы пришел поздравить Розу.
  - О, ты не знаешь? - говорит кто-то из парней. - Его же машина сбила! На прошлой неделе. Уже похоронили.
  Я замираю, не донеся вилку до рта. Черт. Еще и это. Залпом допиваю свой стакан и продолжаю есть. Слезы капают в куриное рагу, которое и без того невозможно острое и соленое.
  - Джереми, ты влюбился? - спрашиваю я. - Чего так пересолил?
  - Я всегда влюблен! - кричит Джереми, звонко чмокая Розу в пухлую щеку. - Верно, радость моя?
  Его радость хохочет. А потом вылезает из-за стола и идет к музыкальному автомату:
  - Сейчас забацаем что-нибудь позабойней! - говорит она и поворачивается ко мне:
  - Поднимай свою задницу, дорогая. Давай-ка спляшем.
  - Не хочу.
  Я пытаюсь отмазаться, хотя и знаю, что бесполезно: если уж Роза вбила что-то себе в голову, не отвяжется. Несмотря на полноту, танцует она классно, когда-то брала призы на конкурсах. Я против нее - неуклюжий бегемот, неохота позориться. Правда, все уже пьяны. Нехотя встаю, выхожу к Розе, которая уже стоит наизготовку и подмигивает мне:
  - Щас оторвемся!
  И мы отрываемся вместе с Чаком Берри под старый добрый рок-энд-рол - "Johnny B. Goode":
  Deep down in Louisiana close to New Orleans
  Way back up in the woods among the evergreens
  There stood an log cabin made of earth and wood
  Where lived a country boy named Johnny B. Goode...
  Сначала я стесняюсь, но потом музыка проникает в мою кровь, сердце стучит в ритме рока - я машу руками, мотаю головой, дрыгаю ногами и подскакиваю, ни о чем не думая.
  - О, йеее! Жги, детка! Давай-давай! - кричат зрители, а я пляшу с ожесточением и делаю резкие выпады, словно нанося удары своей дурацкой судьбе. Вот тебе, зараза! Go, go! Go, Johnny go, go, go! Пляшут уже все - те, кто еще может стоять на ногах. Наконец, музыка смолкает, и танцоры, хохоча, валятся на пол. Роза подходит и обнимает меня:
  - Молодец, детка!
  - Спасибо, - отвечаю я. - Теперь все хорошо.
  - То-то же. Пойдем, выпьем. О, смотри-ка кто тут!
  Я оборачиваюсь - в дверях стоит Меркуцио. Выглядит он бледно.
  - Привет! - говорю я и улыбаюсь, надеясь, что улыбка не слишком кривая. - И давно ты здесь?
  - Уже некоторое время, - говорит он. Его улыбка ненамного лучше моей. Наверняка видел, как я плясала. Ну и ладно.
  - Народ! - кричу я. - Поздравьте моего друга с премьерой! Он теперь суперзвезда.
  Суперзвезда неловко хмыкает и кланяется. Джереми подносит ему штрафной и Меркуцио лихо опрокидывает стакан, не закусывая.
  - Может, пойдем? - спрашивает он. - Мне кажется, тебе уже достаточно.
  - Ладно, - легко соглашаюсь я. И правда, хватит.
  Выйдя из ресторанчика, я оглядываюсь: на том месте, где всегда играл Слепой Трубач, лежат цветы на картонке. И сплющенная труба. Она тоже умерла.
  - Фран, - говорит Меркуцио. - Фран, прости меня. Прости.
  - Бог простит, - отвечаю я. - Прощай.
  Я медленно перехожу на другую сторону улицы, а когда оглядываюсь, Меркуцио так и стоит около ресторанчика, глядя мне вслед. Эдакий восклицательный знак в конце нашей истории. Хорошо, что не многоточие.
  
  Белая роза
  
  Орхидея сегодня как-то необычно оживлена, и я присматриваюсь: не надвигается ли приступ? Но вроде бы все нормально. Мы с ней на модном показе, сидим в первом ряду, глазея на диковинные наряды, в которые облачил своих моделей знаменитый кутюрье, и тихонько хихикаем:
  - Смотри, смотри!
  - Ааа, не могу...
  - Тебе пошло бы!
  - А это - тебе!
  Сидящие рядом светские дамы осуждающе на нас косятся. Хорошо, что мы выглядим не хуже них, особенно Орхидея - она, как всегда, в черном. Я тоже ничего, но сразу понятно, что я ее компаньонка. Показ окончен, все разбредаются по холлу, обмениваясь впечатлениями и смакуя дорогущее шампанское. Я держу тарелку для Орхидеи, а она аккуратно, стараясь не уронить, отправляет в рот одну закуску за другой.
  - Ешь, - говорит она. - Это вкусно.
  Но вдруг замирает, уставившись куда-то. Буквально замирает, словно ее тремор выключился. Я оборачиваюсь: по залу, сопровождаемая взглядами и вздохами, медленно плывет невиданной красоты женщина - высокая стройная блондинка, с ног до головы вся в белом: струящийся шелк, высоченные шпильки, бриллианты. Белая роза. Сколько ей лет, непонятно - от двадцати до пятидесяти. Платина волос, нежная персиковая кожа, кокетливый взмах длинных ресниц, жаркий взгляд неожиданно черных глаз, зовущая улыбка. Высокая грудь вздымается, стройная нога в разрезе длинной юбки кажется бесконечной. Мерилин Монро, второе издание, улучшенное и доработанное. Даже я знаю, кто это. Кинозвезда с миллионными гонорарами, светская львица, сменившая чуть ли не десяток мужей и поклонников. Вдруг выражение ее лица меняется - "Мерилин" заметила нас с Орхидеей. Она что - испугалась? Похоже на то, потому что ее медленное движение резко убыстряется - звезда исчезает в проеме дверей, а зачарованная ею публика возвращается к шампанскому и сплетням.
  Рядом со мной раздается звон разбитой посуды - я оборачиваюсь и успеваю подхватить Орхидею, которая падает в обморок. Так и знала, припадок! Я сажусь на пол, укладываю ее голову себе на колени, достаю из сумочки одноразовый шприц, делаю укол, потом звоню шоферу и отцу Орхидеи. Шофер прибегает мгновенно, и мы ведем Орхидею в машину, сопровождаемые любопытными взглядами публики. Дома, уложив Орхидею, я рассказываю господину Эн, что случилось.
  - Кого она увидела? - переспрашивает он. - Белую Розу?
  Я называю настоящее имя "Мерилин". Он стонет и хватается за голову. Потом говорит:
  - Надо срочно выпить.
  Наливает себе полбокала бренди, мне поменьше. Выпивает залпом. Долго молчит. Наконец, сообщает официальным тоном:
  - Это была ее мать.
  - Ее мать?! - я потрясена.
  Мы сидим напротив друг друга в его кабинете. Над нами тонна темной и вязкой воды, а мы расплющились на самом дне. Закопались в песок. Господин Эн тяжко вздыхает и печально кивает. Глаза его покраснели. Вдруг он говорит:
  - Фран, не могла бы ты называть меня просто по имени? Ты практически член нашей семьи. Давай сократим дистанцию, хорошо?
  - Ладно, - растерянно отвечаю я. - А как вас зовут?
  - Ты не знаешь? - он даже смеется. - Вот это да! Джон. Мое имя Джон.
  Я тоже смеюсь, радуясь, что смогла его отвлечь.
  - Мы очень рано поженились и рано родили ребенка. Да еще не совсем здорового, - рассказывает Джон, рассеянно гладя в пространство. - Моя жена... Она хотела быть актрисой и пыталась пробиться, но, сама понимаешь, с таким грузом за плечами это трудно
  - Она вас бросила? С ребенком?
  - Мы расстались, скажем так. Я отпустил ее. Да и мать она была плохая. Ничего, нам и вдвоем хорошо. Я долго ничего не рассказывал дочери. Но Доротея... Она сестра моей бывшей жены. Двоюродная. Короче, она проболталась.
  - Вот дура!
  - Не могу не согласиться. Дочь очень тяжело пережила этот момент. И я попросил, чтобы ее мать не искала с нами встреч. Когда дочка была маленькая, она пару раз навещала нас. Надо было мне предупредить тебя. Хотя случайную встречу трудно предотвратить.
  - Теперь понятно, в кого Орхидея такая красивая, - задумчиво бормочу я, но тут же спохватываюсь:
  - Нет, вы тоже очень симпатичный!
  Джон улыбается:
  - Вот за что я тебя люблю - ты умеешь меня развеселить. Да уж, я просто красавчик. Конечно, дочка очень похожа на мать. Если бы не увлекалась так черным цветом - в пику матери, и, если бы та не красилась в блондинку, это было бы более заметно. Спасибо, Фран. Какое счастье, что ты с нами! Может быть, ты могла бы и совсем к нам переселиться?
  - Джон...
  - Нет?
  - Простите.
  - Да я понимаю, у тебя своя жизнь. Ничего, мы справимся. С твоей помощью.
  Я ухожу домой с тяжелым сердцем: мне жалко Джона, жалко Орхидею. Но я не готова полностью погрузится в их жизнь. Нет, не готова. Не хочу.
  
  Дырявое решето
  
  Ты расцветаешь с каждым днем все больше и больше. Я чувствую, как ты пытаешься одарить меня своей силой, молодостью и энергией, и принимаю с благодарностью, потому что ты рада делиться. Но знаю: это бесполезно. Я - дырявое решето. Сколько ни наполняй, все прольется. Какая жалость, что мы встретились так поздно, думаю я. И тут же себя одергиваю, понимая, что раньше просто не обратил бы на тебя никакого внимания. Надо быть честным. Сейчас мы совпали, как два фрагмента большого пазла. Инь и Ян. Жизнь и Смерть. Я беспокоюсь: ты слишком привязалась ко мне. Что с тобой будет, когда я уйду? Я знаю: ты сильная. Но все равно беспокоюсь.
  
  Мята и базилик
  
  - Как ты себя чувствуешь? - спрашиваю я.
  Орхидея улыбается и молчит. Странно: улыбка совсем не красит ее лицо. Похожа на болезненную гримаску.
  - У тебя ничего не болит?
  - Ничего, - кротко отвечает она, медленно моргая длинными ресницами, но тут же легкий тик левого глаза превращает величавый взмах ресниц в судорожное подергивание.
  - Хочешь чего-нибудь? Чаю? Сока?
  - Бренди.
  - Дорогая, ты же знаешь - тебе нельзя.
  - Я пошутила.
  - Послушай, твой отец рассказал мне...
  - Я знаю.
  - Хочешь поговорить об этом?
  Орхидея долго молчит, рассеянно перебирая пальцами шелковую бахрому шали, в которую кутается - завернулась так основательно, что похожа на кокон бабочки. Потом смотрит мне в глаза и спрашивает:
  - Она тебе понравилась? Правда, красивая?
  - Красивая, - соглашаюсь я.
  - Ты осуждаешь ее?
  - Кто я такая, чтобы осуждать?
  - Но все-таки?
  Я вздыхаю и принимаюсь чистить и нарезать на дольки большое яблоко. Говорю:
  - Я не понимаю ее. Так что, похоже, осуждаю.
  После моего ответа Орхидея явно успокаивается и с удовольствием жует яблочные дольки. От горящей ароматической свечи в комнате пахнет чем-то свежим и очень знакомым.
  - Мята и базилик, - говорит Орхидея в ответ на мой вопросительный взгляд.
  - А, вон оно что, - улыбаюсь я. - То-то мне почудился аромат маринованных огурцов.
  - Почему? Почему огурцов? - хохочет она. - Ты уморительная!
  Отсмеявшись, она спрашивает незаинтересованным тоном:
  - Папа сказал, что ты не согласилась на его предложение. Почему?
  - Ну, видишь ли, у меня есть еще одна работа.
  - Ты не можешь от нее отказаться? Почему?
  И я рассказываю ей про Икара. Орхидея слушает, замерев.
  - Вот такая история, - заканчиваю я свой рассказ. - Хочешь еще грушу?
  - Нет, спасибо, - рассеянно бормочет она. - Ты ведь его любишь, да?
  - Люблю, - признаю я.
  - А меня?
  Личико Орхидеи делается расстроенным и совсем детским, словно она боится моего ответа.
  - Конечно, люблю, - спокойно отвечаю я. - Но не забывай, что и ты, и он - моя работа.
  Знаю, что лгу. Правду говорить ей нельзя. Но почему-то мне кажется, что она догадалась. Выражение ее лица меняется - в этот момент она очень похожа на мать. Орхидея усмехается и, отвернувшись, спрашивает:
  - А кого тебе больше жаль - меня или его?
  - Никого. Мне вас обоих не жаль.
  - Почему?!
  - Потому что вы вовсе не жалкие. Вы замечательно справляетесь. Мужественно несете свою ношу. Я восхищаюсь вами и горжусь.
  Орхидея хмыкает и внимательно на меня смотрит. Спрашивает:
  - А если он умрет, ты согласишься жить с нами?
  Это как удар в сердце! И я слишком резко отвечаю:
  - Нет. Ваша жизнь - это ваша жизнь. Я в ней не постоянная величина, а переменная. У меня есть собственные мечты и цели. Собственная жизнь. Так что - прости.
  Мы расстаемся, недовольные друг другом. Я чувствую неясную тревогу и легкий стыд: какие это у меня, интересно, мечты и цели? Да никаких вообще-то. Что со мной не так? Надо бы это обдумать.
  
  Новости
  
  Вареная Рыба внезапно уволилась! Морского Конька повысили. Чудны дела твои, Господи.
  Меркуцио съехал. Мы больше не видимся. Интересно, где он теперь живет? Беатрис купила ему квартирку? Мы с ней тоже не пересекаемся. Похоже, поглощена личной жизнью.
  Кажется, у Икара появилась новая сиделка - я плохо их различаю, они все в одинаковой форме и чепцах.
  Сгорел ресторанчик Джереми. Они, конечно, получили страховку, но решили уехать на родину Джереми. Печаль.
  
  Рядом с ним
  
  Только рядом с ним я чувствую себя дома. Как странно. Вот в его жизнь я готова погрузиться полностью, сколько бы ее ни осталось. Впрочем, доктора пророчат еще несколько лет и даже говорят, что есть улучшения. Он всегда улыбается мне с нежностью, а я... Я с радостью отдала бы ему половину своей жизни. Но иногда думаю: встреться мы во время его триумфов, даже не посмотрел бы на меня. Просто не заметил бы. Но что толку об этом думать.
  - Вы верите в перерождение? - спрашиваю я.
  - Конечно, - отвечает он. - Кто-то вкрутит новую лампочку.
  - А вдруг забудет?
  - Никогда.
  - И мы встретимся в следующей жизни?
  - Обязательно. Но давай пока радоваться этой.
  Он улыбается. Глупый, он думает, что это я делюсь с ним энергией, силой, радостью. И не подозревает, как много дает мне. Благодаря ему я чувствую себя живой. Настоящей. А не персонажем книжки, которую никто так никогда и не прочел. Не знаю, чего больше в моих чувствах - любви или сострадания? Да какая разница.
  
  Роза в мехах
  
  - Простите, это вы - Фран? - спрашивает меня человек в черном костюме, похожий на агента Смита. - С вами хотят побеседовать. Пройдемте.
  Я "прохожу" - сажусь в шикарный лимузин, где меня поджидает улучшенная Мерилин. Белая Роза. Она вся закутана в белоснежные пушистые меха, но слегка дрожит. Я вопросительно смотрю на нее. Она нервно улыбается и спрашивает:
  - Ты знаешь, кто я?
  Голос у нее чуть хрипловатый, как бы надтреснутый. И очень сексуальный.
  - Да. Вы мать Одиллии.
  - О!
  Пауза, переполненная чувствами настолько, что можно ничего больше и не говорить. Но Белая Роза говорит:
  - Она меня ненавидит, должно быть?
  - Мы не обсуждали эту тему.
  - Послушай... Ничего, что я на "ты"? Можно? Ты ведь вполне годишься мне в дочери.
  - Это вряд ли, - отвечаю я, но на мгновение представляю себя ее дочерью... Нет, не представляю. Белая Роза стискивает руки в длинных белых перчатках - поверх них надеты сверкающие кольца и браслеты.
  - Ты не могла бы, - начинает она прерывистым голосом. - Ты не могла бы иногда... Рассказывать мне... Как она живет. И еще я хотела бы иметь ее фотографии. Ведь у тебя есть возможность снимать ее на телефон? Пожалуйста. Тебе же не трудно?
  Ее речь похожа на порхающую птицу, которая то взлетает ввысь, то снижается, охотясь за мошкой. Мошка - это я. Или ее дочь?
  - Я должна спросить разрешения у вашей дочери. И ее отца.
  - Какая ты! Обязательно спрашивать?
  - Я же работаю на них. Понятие верности вам знакомо?
  - Господи, причем тут верность! - фыркает она. - Сколько он тебе платит? Я заплачу вдвое.
  - Я переговорю с господином Эн и сообщу вам его решение. Как мне с вами связаться?
  Еще раз фыркнув, Белая Роза достает откуда-то из мехов визитку с номером телефона своего секретаря:
  - Обязательно позвони! В любом случае, хорошо?
  Я киваю и выбираюсь из лимузина, слыша, как она недовольно бурчит: "Вот упрямая девица!"
  
  Присутствие Смерти
  
  В моем доме поселилась Смерть. И привела ее ты. Не специально, не нарочно. Лучше сказать, Смерть пришла за тобой следом. Почему это случилось именно сейчас, когда я... Когда я, наконец, захотел жить. Когда ощутил в себе некое горячее - или горячечное? - биение, которое заставило мою кровь быстрее бежать по венам и артериям, оживило мои спящие нервные волокна и они вспомнили свою работу. Осознав, что могу пошевелить большим пальцем левой руки, я был счастлив так, словно выиграл Гран При на Формуле-1.
  Ты пока не знаешь. Представляю, как ты обрадуешься.
  Печально, что нам придется расстаться так скоро. Представляю, как ты будешь горевать.
  Надеюсь, ты справишься. Ты сильная.
  Но вообще это прикольно - знать свою Смерть в лицо. А самое смешное: я не могу ничего сделать, потому что не знаю, что собирается сделать она - придушит меня подушкой? Откроет на ночь окно, чтобы я заработал воспаление легких? Сделает смертельный укол?
  И какие у меня доказательства? Никаких. Все скажут, что это мои параноидальные выдумки. Конечно, я могу, не объясняя причин, попросить сестру ее уволить. Я так не раз поступал. Уволить собственную Смерть - заманчивая идея.
  Но стоит ли так цепляться за жизнь? Если бы не ты, я бы и не раздумывал. Но не эгоизм ли это - так привязать к себе столь юное и живое создание? Привязать к своей душе, алчущей тепла и любви, к своему бесполезному телу, в котором, как в клетке, замкнуто мое драгоценное "я"? Драгоценное лишь для меня.
  А может, она еще передумает?
  
  Орден Черной Орхидеи
  
  Мы молча сидим в гостиной, образуя вершины невидимого треугольника: Орхидея, Джон и я. Ни один из нас не смотрит на других. Орхидея рассеянно перебирает бахрому шали - сегодня хороший день: у нее почти нет тремора. Джон задумчиво вертит в руках бокал с бренди. Не многовато ли он пьет? Хотя, какое мне дело? Я изучаю рисунок на темно-лиловом ковре, в котором прихотливо переплетены белые линии орнамента и стебли ирисов. Мельком взглянув на Джона и Орхидею, я замечаю, что они тоже смотрят на ковер, и в центре пересечения наших взглядов постепенно начинает возникать призрак Белой Розы. Орхидея тяжко вздыхает, Джон резко встает и отходит к окну. Повернувшись к нам спиной, он говорит:
  - Мне кажется, не следует допускать ее в нашу жизнь. В конце концов, однажды она сделала свой выбор и...
  - А я хочу, - перебивает его Орхидея. - Пусть.
  - Дорогая...
  - А что такого? Она моя мать! Естественно, она хочет...
  - Шестнадцать лет не хотела, а теперь...
  Я молчу. Не знаю, как поступила бы на их месте.
  На своем...
  Господи, если бы вдруг оказалось, что моя мама все это время была жива! Например, потеряла память, покалечилась, лежала в коме... И вдруг очнулась!
  У меня так сжимается сердце, что я невольно кладу руку на грудь и стараюсь сделать глубокий вдох. Вдох-выдох. Вдох-выдох. Я глубоководная рыба, я зарылась в песок, надо мной толща зеленоватой воды, сквозь которую почти не проникает свет, а голоса Джона и Орхидеи звучат глухо и неразборчиво - они роняют слова, которые вьются вокруг меня разноцветными рыбками...
  - Фран? Тебе нехорошо? - взволнованно спрашивает Джон.
  - Все в порядке, - вымученно улыбаюсь я. - Просто здесь как-то душновато. Можно, я пойду?
  - Да-да, конечно! Отдохни как следует!
  Я откланиваюсь, Орхидея прощально машет мне рукой. И только дома осознаю, что так и не узнала, до чего они договорились. И договорились ли вообще.
  
  Маленький принц улетел
  
  Мы все еще читаем "Маленького принца" Экзюпери. Это его выбор. Говорит, что в детстве мама читала им сестрой эту книгу. Он тогда мало что понял - совсем маленький был. Но ему нравилось, что мама звала его своим маленьким принцем. Интересно, какой он был в детстве?
  У меня сложное отношение к этой книге: она слишком глубоко проникает в душу. Больно от этого. Но сейчас, когда читаю вслух, совсем не больно, а просто грустно. Эта грусть осязаема - кажется, она наполняет комнату легким трепетным сиянием. Тихо, только мой голос слышен. А легкое гудение и попискивание приборов и мониторов, к которым подключен Икар, давно стало привычным фоном и не замечается. Даже сиделка, пришедшая поменять капельницу, проходит настолько бесшумно, что кажется привидением.
  Но вдруг эту идиллию нарушает какое-то судорожное хрипение - я поднимаю глаза от книги и вижу, что Икар задыхается: глаза его закатились, а левая рука внезапно обрела подвижность и скребет простыню. На мониторах творится что-то несусветное, а равномерное попискивание превратилось в какофонию. Я бросаюсь к нему, зову, беру его руку в свою, и эта почти неживая рука вдруг вцепляется в мою с такой силой, что страшно. Он силится что-то сказать, и я склоняюсь к его губам:
  - Что?
  - Я... не хотел... тебе... больно...
  - Любимый!
  - Ты сама... чтобы... приручил...
  Тут меня отталкивают в сторону - набежала толпа народу: доктор, Беатрис, сиделка, санитар. Я сижу у стены, наблюдая суматоху вокруг Икара. В ушах у меня стоит страшный звон, я вижу все как в тумане. "Я ведь не хотел, чтобы тебе было больно. Ты сам пожелал, чтобы я тебя приручил" - это Маленький принц сказал Лису. Это хотел сказать мне Икар. Да, любимый, да! Я сама этого хотела! И теперь мне придется нести свою боль по жизни, в которой больше не будет тебя...
  - Время смерти - 15:27, - говорит доктор.
  Мониторы отключены, стало тихо. Слышны только всхлипывания сиделки. И в этой тишине раздается страшный крик:
  - Нееееет!!!!
  Это кричу я.
  Я прихожу в себя в другой комнате - не помню, как туда попала. Сижу в кресле, и доктор щупает мой пульс, а Беатрис смотрит на меня с отвращением, словно я уродливая жаба. Хотя, наверно, я так и выгляжу сейчас.
  - Как она? - спрашивает Беатрис, и доктор кивает:
  - Нормально.
  Он уходит, а Беатрис подходит ближе, опирается на ручки кресла и наклоняется ко мне:
  - Зачем?! Зачем ты это сделала? - шипит она. - Мерзкая тварь! Ты позарилась на его деньги?
  - Я ничего не делала, - беспомощно лепечу я. - Какие деньги? О чем вы?
  - Позвольте мне, - прерывает нас властный баритон, и мадам отходит в сторону. Ее место занимает красавчик лет тридцати пяти, явный коп. Это словно написано на нем большими буквами, так что предъявленный жетон - лишь ненужное подтверждение.
  - Франциска Смит, - говорит он. - Вы арестованы по подозрению в умышленном убийстве господина Кларка Сёртиса.
  - Вы с ума сошли? - вяло возражаю я. - Какое убийство? С чего вы взяли?
  - Поговорим об этом в полицейском участке.
  И меня выводят в наручниках.
  
  Допрос
  
  Неужели это происходит наяву, и я действительно нахожусь в комнате для допросов? Я столько раз видела это в кино! Они не сразу стали меня донимать - помариновали в КПЗ до следующего утра, да еще заставили ждать в этой унылой комнате, где только стол, стулья и зеркало на стене, из-за которого они наверняка наблюдают за мной. Состояние у меня слегка истерическое, и меня подмывает показать им язык, но я держу себя в руках. Наконец, появляются два типа: один - вчерашний красавчик, другой постарше и строже видом. Понятно - добрый следователь и злой.
  - На каком основании вы меня задержали? - спрашиваю я, но мне не отвечают и начинают стандартную процедуру допроса, многократно виденную в фильмах: "Имя? Возраст?" и прочее бла-бла-бла. Потом переходят к сути: смерть Икара показалась доктору неестественной, поскольку его жизненные показатели в последнее время явно улучшились и ничто не предвещало столь скорого конца. Поэтому Беатрис вызвала полицию и настояла на проведении вскрытия, результаты которого должны скоро прийти. И так как я - последняя, кто видел его живым, то естественным образом подпадаю под подозрение, тем более что у меня есть мотив.
  - Мотив? Какой мотив? - удивляюсь я.
  - Господин Кларк Сёртис завещал вам пятьсот тысяч.
  - Пятьсот тысяч?!
  Я растерянно таращусь на них, а они внимательно смотрят на меня.
  - Но я ничего об этом не знала...
  - Это только ваши слова.
  - Да я отдала бы пятьсот миллионов, лишь бы он был жив! - кричу я. - Я любила его!
  Старший скептически хмыкает:
  - Любила? Эту развалину? Ты извращенка, что ли? Не вешай нам лапшу на уши.
  - Но это правда! И потом - как бы я могла его убить, интересно?
  - Очень просто, - говорит младший. - Достаточно ввести в капельницу барбитурат или антиаритмический препарат, как сказал нам лечащий врач. Капельница сейчас тоже находится в лаборатории. Как и тот шприц, что найден в твоей сумочке.
  - Какой... шприц...
  - Вот этот.
  Он показывает мне фотографию предметов, вытряхнутых из моей сумочки: ключи, кошелек, гигиеническая помада, маленькая щетка для волос с зеркальцем на тыльной стороне, по упаковке носовых платочков и прокладок, яблоко, блокнот, авторучка... и одноразовый шприц с пластиковым чехольчиком на игле.
  - И если в нем обнаружатся следы того же препарата, что введен в капельницу и, соответственно, в вену Сёртиса, то... Сама понимаешь, что это значит.
  - Но я этого не делала! Послушайте, я же отключилась. Кто угодно мог подбросить мне этот шприц!
  - И кто же? - язвительно спрашивает старший. - Сестра Сёртиса?
  - А что? Может, она устала нянчиться с братом? Кроме нее там доктор был, сиделка, еще кто-то...
  - Но ты ж понимаешь, что и доктору, и сиделке не выгодна смерть пациента? - спрашивает младший. - Они получают хорошие деньги за уход, зачем убивать?
  - Я не знаю...
  - Да ладно тебе! - встревает старший. - Чего тут вообще рассусоливать? На шприце твои отпечатки пальцев, мы уже проверили.
  - Мои? Я ничего не понимаю...
  - А может, ты сделала это из сострадания? - голос младшего становится вкрадчивым. - Я верю, что ты могла любить Сёртиса. И не выдержала его мучений. Или, возможно, он сам тебя попросил, а? Подумай, это хорошее оправдание. Тебя, конечно, все равно осудят, но срок могут скостить.
  - Он меня не просил. И я этого не делала.
  - Ну, как знаешь.
  И меня уводят обратно в КПЗ. Я ложусь на жесткую кушетку и пытаюсь думать. Но получается плохо. В голове крутятся картинки последних мгновений жизни моего Икара, возникают лица Беатрис, следователей, доктора, санитара... Вижу их прекрасно: Беатрис была в серо-зеленом костюме, сухощавый длинноносый доктор - в белом халате. Санитар - дюжий молодой парень в синей униформе, он испуганно таращился на Икара, и я подумала: он, вполне вероятно, впервые видел смерть. Я могу различить веснушки на его круглом лице, складки у рта доктора и морщинки у глаз Беатрис - она мгновенно постарела, увидев скончавшегося брата. Но сиделку я почему-то не могу ясно представить, вижу только полноватую фигуру в форменной одежде. Вместо лица у нее расплывчатое пятно, напоминающее вареную картофелину...
  Господи, о чем я только думаю?! Шприц! Откуда взялся проклятый шприц? Да еще с моими отпечатками? Его совершенно точно не было в моей сумочке! Я, конечно, не проверяла утром, но... Нет, теоретически, он мог бы там быть, потому что...
  Черт, голова слово ватой набита!
  Потому что, когда я на выходе с Орхидеей, то ношу в сумочке одноразовый шприц с лекарством. И однажды даже применила.
  Но!
  Судорожно пытаюсь разгрести вату в голове в поисках этих важных "но".
  Во-первых...
  Во-первых, тот шприц, что мне дает Орхидея, всегда заключен в элегантный золотой футляр. И по возвращении домой я отдаю его Орхидее. Во-вторых, это другая сумочка - с ней я не хожу к Орхидее, а то засмеет. А Икару все равно, с какой я сумкой. Было все равно. Теперь ему все - все равно...
  Слезы выплескиваются из моих глаз океанской волной. Я рыдаю в голос, колотя кулаками по кушетке. Так громко, что прибегает охранник, за ним - врач. Вдвоем они пытаются прекратить мою истерику, и доктор даже отвешивает мне пощечину. Внезапно она помогает.
  - Не ори так! И не буйствуй, - говорит охранник. - А то свяжем.
  Доктор предлагает мне успокоительное, но я отказываюсь: сама справлюсь. Прошу воды, и охранник приносит мне открытую пластиковую бутылку. Оставшись в одиночестве, я стараюсь успокоится. Слезами не поможешь, да. И - рыдай не рыдай, Икара не вернешь.
  Подумать только, он оставил мне кучу денег, внезапно вспоминаю я. И ведь ни словечка не сказал! А ведь теперь они могли бы пригодиться - на адвоката. Но у меня нет ни денег, ни адвоката. При задержании мне предлагали позвонить кому-нибудь: один звонок положен. Но я была в таком состоянии, что не сообразила, к кому обратиться за помощью. А сейчас подумала: действительно, к кому? К Меркуцио? К господину Эн? Оно им надо? Но бывают ведь какие-то назначенные государственные адвокаты?
  Моя голова решительно отказывается думать. Я сворачиваюсь калачиком на кушетке и неожиданно отключаюсь. Но и во сне мысли вертятся вокруг этого проклятого шприца.
  
  Адвокат
  
  На следующий день вымечтанный мною адвокат материализуется. Это мужчина средних лет, лощеный и невозмутимый, с длинным носом и мохнатыми бровями, а его яркие карие глаза обрамлены такими длинными ресницами, что любая красавица обзавидуется. Он представляется и дает мне визитку: Майкл Шапиро.
  - Вас назначили? - спрашиваю я. На его лице обозначается намек на улыбку:
  - Нет, Франциска. Я частный адвокат.
  - Но вы, наверно, дорого стоите?
  - Не беспокойтесь, мои услуги уже оплачены.
  - Кем это?
  Он молчит, глядя на меня, и не собирается признаваться. Но меня вдруг осеняет:
  - Вас нанял господин Эн?
  Левая бровь слегка приподнимается:
  - Он надеялся, что вы не догадаетесь. Хорошо, давайте приступим. Я изучил имеющиеся материалы дела и беседовал с главным следователем. К сожалению, все складывается против вас: имеется мотив и орудие преступления с вашими отпечатками пальцев.
  - Они получили результаты экспертизы?
  - Да. В шприце тот же препарат, что убил Кларка Сёртиса. Это сделали вы?
  - Нет.
  - Хорошо. Но вообще-то все плохо. Они готовы передать дело в суд, но хотели бы получить ваше признание. Мне кажется, вам следовало бы признать вину и сказать, что вы действовали по просьбе Сёртиса. Тогда мы могли бы добиться существенного снижения срока, упирая на то, что убийство совершено из милосердия.
  - Это они вам подсказали?
  - Мне не требуются подсказки, я сам выбираю выигрышную стратегию. И пока что не проиграл ни одного дела.
  - Но я его не убивала!
  - К великому сожалению, мы никак не можем это доказать. Удивительно, что следственная бригада явно тянет время. Кое-кто из них вам сочувствует.
  - Молодой красавчик?
  - Нет. Тот, кто постарше.
  - Старший?
  - У него дочь - ваша ровесница. На следующем допросе я буду присутствовать и советую вам положиться на меня. И если вы вдруг поймете, каким образом в сумочке мог оказаться этот убийственный шприц с вашими отпечатками, сообщите мне немедленно, хорошо?
  В моей голове по-прежнему туман. "Фран, соображай! Ты же умная!" - пытаюсь я пробудить свое сонное сознание. Но думаю о чем угодно, только не о деле: о господине Эн, который нанял мне адвоката; о Меркуцио и Беатрис - интересно, поверил ли ей Меркуцио и что он теперь обо мне думает; о Белой Розе и Орхидее, которая явно хочет сблизиться с матерью; о том, что мы с Икаром так и не дочитали "Маленького принца"...
  "Когда даешь себя приручить, потом случается и плакать".
  И снова плачу. Тихонько, чтобы не услышал охранник. Это горькие слезы. Безнадежные.
  "И когда ты утешишься (в конце концов, всегда утешаешься), ты будешь рад, что знал меня когда-то. Ты всегда будешь мне другом. Тебе захочется посмеяться со мною. Иной раз ты вот так распахнешь окно, и тебе будет приятно... И твои друзья станут удивляться, что ты смеешься, глядя на небо. А ты им скажешь: "Да, да, я всегда смеюсь, глядя на звезды!" И они подумают, что ты сошел с ума. Вот какую злую шутку я с тобой сыграю".
  Да, твоя шутка удалась, Кларк Сёртис.
  
  Прозрение
  
  На следующем допросе они неожиданно начинают расспрашивать о моих отношениях с Беатрис и... Меркуцио. Откуда они вообще узнали, что он мой бывший парень? Явно появилась новая линия расследования, да и атмосфера заметно изменилась: старший все так же резок, младший - слащав, но у меня четкое ощущение: градус их недоверия ощутимо снизился.
  - А в чем дело? - спрашиваю я. - Вы ищете новый мотив? Прежний не годится? Думаете, это убийство из ревности, что ли? Но мы с моим бывшим расстались еще до того, как у него начался роман с Беатрис. У меня нет претензий ни к нему, ни к ней. А если бы и были - зачем мне убивать Кларка? Что за изощренная месть? Логичнее было бы разделаться с самой Беатрис. Или с бывшим.
  Адвокат, сидящий рядом, тихонько хмыкает. Наконец, старший не выдерживает и смеется:
  - Вот чертова девка! Раскусила нас.
  - Так что там с прежним мотивом? - встревает адвокат.
  А вот что: он больше не считается мотивом, потому что, оказывается, в комнате Икара была установлена прослушка и все мои (и не только) визиты записывались. И мы с ним ни разу не говорили о деньгах и завещании. К тому же специалист, анализировавший последнюю запись, заключил, что я не прерывала чтения и не вставала со своего места, так что...
  Ха, надо же! Нас прослушивали! А идея с местью, как я и думала, исходит от Беатрис. Сами они не слишком в нее верят и, похоже, склоняются к мысли, что меня подставили. И тут же начинают меня расспрашивать, с кем я общалась в доме Сёртисов. Общалась я только с Икаром и Беатрис. Ну, еще прислуга. Но все общение заключалось в том, что меня провожали от двери до двери.
  - А медперсонал? - спрашивает молодой.
  - Врача я впервые увидела в тот день. Санитар попадался мне на глаза, но мы только раскланивались. Так же и с сиделками. Я не знаю, как кого зовут и вряд ли опознаю - они в одинаковой форме. Я даже не всегда их замечала, так тихо они ходят. Наверно, какая-то специальная обувь?
  - А та сиделка, что приходила менять капельницу? Элеонора Ковальски. Ее ты знаешь?
  - Нет.
  - Странно.
  - Почему? Я должна была ее знать?
  - Ну, ты вообще-то проработала под ее руководством почти год. В библиотеке. Она была твоей начальницей.
  - В библиотеке? Подождите... Вы хотите сказать... Это что, Вареная Рыба?!
  - Вареная рыба? - хором переспрашивают мужчины.
  - Это ее прозвище. Но Рыбу звали Доротея, а фамилию я и не помню.
  - Доротея Элеонора Ковальски. Здесь она назвалась своим вторым именем, - поясняет старший.
  - Но... Как она могла устроиться сиделкой? После библиотеки?
  - В юности она закончила медицинский колледж, а сейчас прошла переподготовку. Сертификат у нее есть.
  Мы молча смотрим друг на друга. Вся вата, которой была набита моя голова вдруг исчезает, и рабочие шестеренки начинают лихорадочно крутиться, заставляя сложившуюся картинку моего мира распасться на отдельные пазлы, а потом собраться заново. Я поворачиваюсь к адвокату, и он, увидев выражение моего лица, объявляет допрос на сегодня законченным и просит о возможности поговорить со мной наедине. Нас переводят в другой кабинет.
  - Франциска, что случилось? - взволнованно спрашивает он. - Что вы поняли?
  - Сначала спрошу: откуда господин Эн узнал, что мне необходим адвокат?
  - Я думал, вы обратились к нему за помощью. Нет?
  - Нет. Я ему не звонила. А в прессе что-то было?
  - Нет. Сестра Сёртиса позаботилась об этом.
  - Я предполагаю, что господин Эн узнал об этом от своей дочери. Вы ее знаете? Весьма своеобразное существо.
  - Одиллию? Да, конечно. Мне как-то пришлось... иметь с ней дело, - адвокат хмурится.
  - Ей я тоже не звонила. Остается один вариант: ей сообщила ее тетка. Вы знали, что Доротея Элеонора Ковальски - родная сестра ее матери?
  - Этого я не знал, - адвокат принимает очень задумчивый вид.
  - Теперь про шприц. Я была компаньонкой Одиллии. Когда мы выходили куда-нибудь, она давала мне одноразовый шприц с лекарством на случай приступа судорог. Он был всегда в золотом футляре и в пластиковом пакетике. Однажды мне пришлось им воспользоваться, потом я положила шприц обратно в футляр, а дома вернула Одиллии.
  - Когда это было?
  - Я не помню точно, но можно узнать дату - мы были на показе весенней коллекции модного дома Селин. Теперь про Доротею. Она души не чает в племяннице, сама меня ей сосватала, а потом возненавидела, ревнуя к Одиллии - она же ее вырастила.
  И я рассказываю адвокату все, начиная с испорченной книги с вырезанной Принцессой и заканчивая моим последним разговором с Орхидеей, когда она спросила: "Если он умрет, ты согласишься жить с нами?" Адвокат долго молчит, постукивая пальцами по столу. В задумчивости он жует нижнюю губу - не слишком приятное зрелище.
  - Если вы спросите меня о мотивах Одиллии...
  - Не спрошу, - отвечает он. - Как вы правильно выразились, существо это весьма своеобразное. Я примерно представляю ее мотивы.
  - Мне кажется, все это следует сообщить Джону... господину Эн. Но... Боюсь, он может отозвать вас, раз дело касается его дочери.
  - Вы слишком плохо думаете о господине Эн, - чуть улыбается адвокат. - А он слишком хорошо знает Одиллию. И очень привязан к вам. Сильнее, чем вы предполагаете. Я озабочен другим: все это бездоказательно.
  - Я понимаю.
  - Хорошо, надо начать хоть с чего-то. Я тотчас отправлюсь к господину Эн.
  Оставшись одна в камере, я долго размышляю, а потом прошу охранника сообщить старшему следователю, что я хочу с ним поговорить - не для протокола. Он приходит, садится рядом:
  - Что ты хотела мне сказать?
  И я второй раз рассказываю историю своих отношений с Доротеей и Одиллией. Он задумывается.
  - Я знаю, это трудно доказать...
  - Ты права, - кивает он. - Трудно, но возможно. Если мы прижмем как следует эту твою... Как ее? Вареную Рыбу! Прозвище прямо в точку. Она может расколоться. Но боюсь, что племянницу не выдаст. Возьмет вину на себя. Ладно, и это хлеб. По крайней мере, с тебя снимут все обвинения. Ты молодец! Не сдавайся.
  - Почему вы мне верите? - спрашиваю я. Он вздыхает:
  - У меня дочка твоего возраста. Такая же кулёма.
  Он уходит. Кулёма! Но из его уст это прозвучало совсем не обидно.
  Ловлю себя на том, что болтаю ногами, сидя на кушетке. Болтаю ногами в теплой морской воде, зарываюсь пальцами в песок, запрокидываю голову к синему небу, и перышко ангела, медленно кружась, опускается с высоты прямо в мою раскрытую ладонь.
  Перышко из крыла Икара.
  "Как позвать, чтобы он услышал, как догнать его душу, ускользающую от меня..."
  
  Суд
  
  Доротея призналась, и меня освободили. Как мы и думали, взяла всю вину на себя. Старший следователь пришел со мой попрощаться. Спросил, чем я собираюсь теперь заниматься, ведь работу я потеряла - и у Сёртисов, и у господина Эн.
  - Послушай, - говорит он. - На следующий год моя дочь собирается поступать в полицейскую академию. Не хочешь к ней присоединиться? Вы бы подружились, я думаю.
  - Две кулёмы? - я смеюсь и обнимаю его, отчего он страшно смущается. Сует мне визитку:
  - Вот. Короче: позвони, если надумаешь.
  - Спасибо! - кричу я в его удаляющуюся спину. Придумал тоже - полицейская академия!
  Интересно, как они вынудили Вареную Рыбу признаться? На суде она ведет себя так, словно совсем потеряла рассудок: перебивает свидетелей, выкрикивает всякие гадости в мою сторону - судья все время призывает ее к порядку, а адвокат, по-моему, готов ее пристукнуть, потому что она сама роет себе могилу, вызывая отвращение у присяжных. Наверно, жалеет, что не настоял на версии невменяемости подзащитной. Особенно после того, как свидетелем обвинения выступил Морской Конек - он смущался и говорил очень тихо, но твердо. Рассказал историю про испорченную книгу и мое увольнение. Оказывается, он нечаянно слышал телефонный разговор Вареной Рыбы, в котором она хвалилась, как ловко меня подставила. Но с кем именно она говорила, он не знал. Вареная Рыба фыркала и ерзала на своем месте, пытаясь возражать, но адвокат ее заткнул.
  Адвокат другой, не Шапиро. Его наняла сестра Доротеи. Она никак не упоминается по ходу дела и создается впечатление, что Белая Роза умерла, когда ее дочь была еще малюткой. Орхидею не вызывали, она дала письменные показания. Нам их зачитали - все, как я думала. Оказывается, бедная девочка всю жизнь страдала от деспотичного и ревнивого характера своей тетушки.
  Господин Эн был на суде всего раз - для дачи свидетельских показаний. Мы с ним перебросились лишь парой слов. Сказал, что Одиллия сейчас в больнице, у нее ухудшение, и она просит, чтобы я ее навестила. Произнося это, он поморщился.
  - Неужели она еще на что-то надеется? - спросила я. Он развел руками. А вечером перевел мне кучу денег - выходное пособие.
  Беатрис присутствует на суде, но сидит отдельно от Меркуцио. Оба делают вид, что не замечают меня. Меркуцио проще - его место в заднем ряду, и он может быстро ускользнуть. Только в последний день он решается подойти ко мне. Нам обоим страшно неловко.
  - Прости! - говорит он.
  - Да за что? - возражаю я. - Ты ничего не сделал.
  - Вот именно, - морщится он. Потом делает глубокий вдох и выпаливает:
  - Мы расстались с Беатрис!
  - Я так и поняла.
  - Она так и не извинилась перед тобой?
  - О чем ты вообще? Чтобы она - и просила прощения?
  - Не ожидал, что она окажется такой стервой...
  Помолчав, он неуверенно говорит:
  - Может быть, мы с тобой... Давай забудем прошлое и начнем сначала?
  Я упорно смотрю в пол, выложенный желто-коричневой плиткой в виде ромбов.
  - Ясно, - говорит он. - Прости. Но я хотя бы попытался.
  И мы расходимся в разные стороны.
  
  Черное и белое
  
  Подумав, что надо как-то завершить наши странные отношения, я все-таки навещаю Орхидею в больнице, которая больше похожа на дорогой санаторий. И - сюрприз-сюрприз! - кого же я вижу рядом с Орхидеей? Белую Розу! Мать и дочь трогательно держатся за руки. Орхидея в черной шелковой пижаме, ее мать - в белом элегантном костюме. Белая Роза торжествующе смотрит на меня, а Орхидея смущенно опускает глаза.
  - Ты пришла! - восклицает Орхидея, когда ее мать, демонстративно промокая сухие глаза кружевным платочком, нас покидает. - Дорогая, я так из-за тебя переживала! Как ты?
  Я молча на нее смотрю. Она продолжает щебетать:
  - Такое горе! Представляю, как тебе сейчас одиноко! Но ничего, меня скоро выпишут, и мы с тобой снова будем вместе. Теперь ты же сможешь переселиться к нам, правда? Твоя комната будет рядом с моей, я уже приказала ее отделать в твоем вкусе. Ах, как нам будет хорошо втроем: я, ты и папа. Но если иногда мама станет нас навещать, ты же не будешь против, правда? Она такая красивая! Обещала мне, что...
  - Разве отец не сказал тебе, что я уволилась? - перебиваю я ее монолог.
  - Уволилась?! Но почему?
  - Ты не понимаешь?
  - Нет! Дорогая, ты можешь ненавидеть эту чокнутую дуру, мою тетку, но я же ни в чем не виновата! Это же благодаря мне тебя освободили. Я велела ей во всем признаться, и вот, ты на свободе! Разве ты мне не благодарна? Я так тебя люблю, а ты...
  Прекрасные черные глаза Орхидеи наполняются слезами, ресницы дрожат, вид самый несчастный.
  - Ты для меня всегда была только работой, - отвечаю я. В моем сердце нет жалости, оно словно кусок янтаря, в глубине которого застыло перышко от крыла моего Икара.
  - Только работой?!
  - Да. И ты мне не нравишься.
  - Не нравлюсь?!
  - Ты очень красивая. Но это и все. Я сразу поняла, что ты хочешь получить меня в полную собственность. Но я не игрушка, я живой человек с собственными желаниями и стремлениями, живущая в собственном мире. Тебе это не нравилось, да? Тебе хотелось, чтобы моим миром стала твоя клетка, полная сиреневого сумрака? Поэтому ты...
  Я замолкаю - события прошлого внезапно освещаются для меня новым светом. Какой же дурой я была!
  - Все правильно, - бормочу я, глядя в пространство невидящим взором. - Так и было! Тебе не понравилось, что я с удовольствием работаю в библиотеке, и ты велела Вареной Рыбе сделать так, чтобы меня уволили. Я рассказала тебе о Слепом Трубаче, и его сбила машина. Ты знала о ресторанчике Джереми, и он сгорел...
  Я перевожу взгляд и смотрю ей прямо в глаза:
  - И поэтому ты велела тетке убить Кларка Сёртиса и подставить меня? Чтобы потом спасти? Рассчитывала, что я не пойму твою многоходовочку? Что прибегу в слезах к тебе - единственной, кто у меня остался? Учти, твой отец тоже это прекрасно понимает.
  Я вижу, что она потрясена. Глаза горят черным огнем, лицо нервно подергивается, и эти гримасы делают ее просто жуткой. Она вытягивает дрожащую руку в мою сторону:
  - Ттты.... Тттты...
  - Прощай, - говорю я и ухожу, аккуратно прикрыв дверь, за которой нарастает ее страшный крик: "Аааааааааааааааа!"
  
  Навсегда и никогда
  
  Через пару дней господин Эн внезапно оказывается у дверей моей квартиры. Я удивлена, но впускаю его. Черт, да он пьян! Что это с ним? Он с недоумением оглядывает мою комнату, в которой все тот же матрас на полу, стены заставлены стеллажами с книгами, а вместо светильника под потолком болтается странная конструкция из консервных банок. А, еще пара картонных коробок и стоячая вешалка с одеждой, заменяющие мне комод и гардероб. Раньше там было больше шмотья, но вчера я выкинула все, что покупала мне его дочь.
  - Что случилось? - спрашиваю я.
  Он тяжело опускается на матрас и отхлебывает из бутылки, что принес с собой. Потом говорит:
  - Она ушла к матери. Навсегда.
  - О!
  Я решительно не знаю, что сказать. К счастью, звонит курьер, и я с облегчением принимаю доставку китайской еды.
  - Вы ели сегодня? - спрашиваю я, устраиваясь рядом с ним и открывая упаковки. - Любите острую курочку? Я ужасно проголодалась. Вот, возьмите палочки. Вы же умеете ими пользоваться? Ммм, как вкусно! Налетайте! Давайте сюда вашу бутылку. Что это, бренди?
  Он сидит, поджав ноги и покачиваясь. Смотрит на меня скорбным взглядом. Спрашивает:
  - Я правильно понимаю, что работать в библиотеке ты больше не захочешь?
  - Да, - киваю я. - Начну новую жизнь.
  - Новую жизнь... А мне что делать?
  - Для начала съешьте курочку. Ааам!
  Я подцепляю палочками кусочек курицы в золотистой хрустящей панировке и отправляю ему в рот.
  Он послушно жует, а из его глаз льются слезы.
  - Так остро? Вот запейте!
  Протягиваю ему булочку с минералкой. Он запивает. Потом сам берет палочки и начинает есть. Прожевав очередную порцию, говорит:
  - Я понимаю, сам виноват. Воспитал такое чудовище. Во всем потакал ей. Жалел. Наверно, слишком. А теперь... Она разбила мне сердце! И ты... тоже...
  Он плачет, уронив палочки. Я вздыхаю и пересаживаюсь поближе. Обнимаю его:
  - Все наладится...
  Хотела было сказать: "дорогой", но язык не повернулся. Чувствую, теперь никогда больше не смогу произнести это слово.
  - Все наладится, все как-нибудь устроится. Мы это переживем. И я не думаю, что она уживется с матерью. Вернется к вам, как миленькая.
  Он мотает головой:
  - Я ее не приму.
  - О!
  - Даже если... Ты-то ведь все равно не вернешься?
  - Джон...
  - Разве ты не понимаешь, что нравишься мне?
  - Джон...
  - Давно! С первого дня!
  - Джон...
  - Я тебе совершенно безразличен, да?
  - Нет. Не совершенно. Возможно, у нас и могло бы что-нибудь получится, но...
  - Ты так сильно его любила? Того человека?
  - Да. Но дело не в нем. Та любовь была безнадежной.
  - Значит дело в ней. В моей дочери.
  - Простите.
  - Ладно. Тогда я пойду.
  Я смотрю в его полные слез глаза и понимаю, что не в силах так его отпустить. Снова обнимаю и шепчу прямо в ухо:
  - Я могу утешить тебя сегодня. Один раз и больше никогда. Потом ты забудешь обо мне. Хочешь?
  - Да! - выдыхает он. - Да!
  И обреченно добавляет:
  - Я приму твою милостыню.
  
  Новая жизнь
  
  Я получила наследство Кларка Сёртиса. Сменила квартиру и гардероб. Дала денег Джереми и Розе на новый ресторан - они открыли его неподалеку от моего нового дома. Я подружилась с дочерью старшего следователя, но в полицейскую академию поступать не стала. Никакая она не "кулёма", а очень милая девушка, действительно, слегка похожая на меня. Работаю я теперь в адвокатской конторе секретарем Майкла Шапиро и готовлюсь к поступлению на юридический факультет универа. Я ни с кем не встречаюсь, хотя ко мне начал подбивать клинья младший следователь - мы снова встретились на юбилее старшего. Но я пока не поддаюсь, хотя он и красавчик.
  Ни с Джоном, ни с Меркуцио мы больше не видимся, но я знаю, что Меркуцио снялся в блокбастере про пришельцев и стал звездой. Джон все так же руководит библиотекой и пишет научные труды. Белая Роза сейчас играет на Бродвее Бланш Дюбуа в пьесе Теннесси Уильямса "Трамвай Желание" и, как говорят, спектакль пользуется бешеным успехом. Свою дочь она определила в специальный закрытый частный пансионат.
  Да, совсем забыла! Вареная Рыба получила двадцатилетний срок за умышленное убийство.
  Я больше не считаю прохожих или машины: два лысых, один в клеточку; две желтых, одна серебристая. Не сочиняю фразы, в которых все слова начинаются на одну букву: "Печальные пингвины плавают по понедельникам" - я больше не ощущаю себя печальным пингвином, хотя и плаваю теперь в бассейне, правда, по субботам.
  Мне немножко жалко ту прежнюю Фран, жившую на необитаемом острове посреди океана и временами превращавшуюся в глубоководную рыбу. Она осталась в прошлом. И сердце мое больше не похоже на кусок янтаря. Мое "лето в аду" закончилось, и теперь я просто живу - не в прошлом, не в будущем, а просто здесь и сейчас.
  Живу и радуюсь аромату горячего кофе, красному листу на зеленой траве, вкусу свежей булочки с корицей, инею на тонких ветвях, печальному звуку трубы, улыбке случайного прохожего, птичьей трели на рассвете, горьковатому и свежему аромату хризантемы в цветочном магазине; ребенку, бегающему за бабочкой; солнечному лучу, пробивающему серые облака...
  И перышку ангела, что, медленно кружась, опускается с небес в мою открытую ладонь.
  
  2005 - 2025
  
  Примечание: в тексте есть цитаты из Артюра Рембо "Одно лето в аду" и из "Маленького принца" Экзюпери
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"