Во дворе между пятиэтажками всё было как всегда: асфальт тёплый, качели скрипучие, а на турнике висела вытянутая верёвка - "лифт", на котором никому нельзя было кататься, но все катались. За гаражами пахло бензином и кошачьими делами; в песочнице лежала крышка от ведёрка, под которой девчонки хранили "секретики" - фантик, бисеринки и цветочек под стеклянным осколком. Солнце било по белой стене, и казалось, что двор чуть-чуть шуршит, как новая тетрадка.
- Давай в "квадраты"? - предложил Витька, подпинывая мяч с погонялом "Кожаный".
Нет , - заорал их заводила Сережка Щербаков из 3 "А" ,- настояший матч . Васек и Длинный заулюлюкали. Сережка был их вожак. Мог подбрасить мяч ногой двадцать раз подряд, мог камнем в жестянку так как никто с трёх подъездов не мог, а мог и просто - посмотреть и всё. Все как-то сразу брали под козырёк.
Разбились по командам . Петьку Перхушкова взяли в защиту . Но строго предупредили - если что-то упорет, вылетит с пендалем вдогонку.
Игра пошла , обменялись голами , пока не случилось недопонимание.
- Нечестно, ты заступил! - закричал Толик и ткнул пальцем в трещину на асфальте. - Вот тут линия!
- Да ты слепой! - Витька пихнул его плечом. - Я вообще рядом пробежал!
- Ага, "рядом", - фыркнул Колян. - Носом почти в линию воткнулся.
Серёжка стоял сбоку, щурясь, и сразу выдал:
- Всё, спорите - значит обнуление. Счёт один-один.
- Сам ты обнуление, - буркнул Витька, но спорить с Серёжкой никто не любил. Тот и кулаком мог, и словом задавить. Вбросили , Витька пошел в нападение.
Петька кинулся было ему навстречу, но споткнулся и так нелепо растянулся на земле, что все заржали. Он поднялся, отряхивая коленки, и сделал вид, что ему вовсе и не хотелось играть.
- Дуй отсюда - сказал Витька. - Перхушков, ты всё равно косолапый, тебе только воздух гонять.
Толик тут же подхватил тему:
- У него ещё и кеды дырявые. Видал? Пальцы наружу торчат. Пусть сидит.
- Пусть сидит, - повторил Васька и закинул мяч выше всех.
Ребята закричали, подпрыгивая, кто-то схватил мяч, кто-то заорал, что это "рукой" и "не считается". Шум стоял как на стадионе.
А потом Серёжка вдруг остановил игру.
- Тихо! - сказал он - старшаки идут . Не светимся. Айда за гаражи.
Старшаки - это приближались двое шестиклассников с третьего подъезда . Ребята подхватили мяч и прыснули за дом , к гаражам . Петька припустил за ними.
Расселись прямо в лопухах на перевернутых дощатых ящиках.
- Погодите, ребзя - сказал Толик. - сначала вот что расскажу! Мой дед, между прочим, всю войну за рулём! Снаряды подвозил. Через всю Европу. Вчера выпил с дядькой Генкой и как пошел рассказывать... Уже под Берлином... - он сделал паузу и важно поднял палец, - под Берлином машина заглохла, а немцы как начали палить, а он под огнём устранял , устранял , помощника убило , а он устранял и устранил и всё равно доехал!
- А у меня, - перебил его Колян, - дед на заводе был. Станок у него... ну, такой здоровенный, с воротом, и вот так - ж-ж-жж - и искры! Он башни для танков точил, понимаете? Это он для Победы! Таких станков всего два было. Поэтому у деда была бронь. Ну чтоб на фронт не забрали. Все равно медаль получил.
- А у меня дед летал, - сказал Серёжка - Летал, понял? А после войны - техник на аэродроме. Он мне про "Як" всё рассказывал. Про маслёнки. Как фашиста с пулемёта сбил . Как мотор перебирать. Всё знает.
Все ахали и говорили "круто!" , а Петька Перхушков молчал. Он тёр пальцем шершавую щепку и делал вид, что у него срочное дело - нужно постучать по щепке определённое количество раз.
Петька был из тех, кого не замечают, пока не надо кого-то дёрнуть за ухо. Семь лет, уши торчком, вечно незаправленная рубаха. Папка ушёл, когда Петька ещё половину алфавита не выучил; мама теперь говорила "не мешайся под ногами" и "иди гуляй, я занята", но всё равно варила ему суп с лапшой и иногда гладила по голове - быстро, как комарика отгоняла. Почему-то дедушек у него не было . Была бабка Зина , но та приезжала пару раз в год. И то , лучше бы не приезжала ,
Истории пошли по второму кругу. Петька слушал и слушал, как мальчишки хвастаются дедами . Потом сказал негромко:
- А мой дед... крестоносец.
Тишина падала смешно, как ведро на бок. Сначала никто не понял, а потом Витька захохотал, Толик зашипел , подавившись смехом , а Колян прописал Петьке щелбан по лбу .
- Ты что, с дуба? - сказал Серёжка, щурясь. - Крестоносец у него! Кино пересмотрел ?
- Правда, - упрямо повторил Петька. - Из Палестины.
- Из палестины, - передразнил Колян. - Ой, приехали...
Серёжка не смеялся. Он разглядывал Петьку внимательно, как букашку под лупой.
- Так. Значит, дед-крестоносец. Раз так - показывай. До конца недели. Иначе темная и бойкот. Всё честно. И не вздумай никого со стекляшки подговорить.
Стекляшкой называли районный гастроном , возле которого с утра и до вечера происходило броуновское движение личностей в разной степени опьянения и опохмела .
Темная же- это когда тебя в подвале под вторым подъездом "учат уму-разуму" без лишнего шума. А бойкот - ещё хуже. Ты есть, а тебя нет.
Петька сглотнул. Кивнул.
Следующие два дня во дворе всё было прежним: "ножички" у стены, "классики" мелом на плитах, "Битлз" из открытого окна у бабы Маши - старший внук привёз пластинку, и теперь вся пятиэтажка знала "Ёстердей". Девчонки организовывали новые "секретики", вытирая стекляшки об футболки и сарафанчики. Мальчишки спорили, у кого кто из их дедов чего больше , орденов или медалей, - у кого "За отвагу", у кого "орден Трудового". Петька ходил молча, как тень.
На третий вечер он пришёл к проходу между гаражами . Проверил калитку - ржавая, тяжёлая, засов застревал в проушинах . Он дергал его, пока тот не стал ходить свободно. Рядом в лопухах лежали какие-то древние шины. Из гаражей тонко пахло старым железом; кто-то вдалеке хлопнул дверцей - глухо, как в барабане.
Петька постоял и отвернулся. Шёл домой обходным маршрутом - чтобы лишний раз не попадаться. Дома мама сидела на табуретке и смотрела в окно, как будто там кино. На столе - тарелка с картошкой и огурцом, черный хлеб.
- Поел? - спросила не глядя.
- Ага.
- Не шляйся ночью.
- Угу.
Он сел в трухлявое кресло, которое когда-то было мягким, как пончик. На потолке тени от фонаря двигались, как рыбки. Петька думал о дедах. Про настоящий станок, что "ж-ж-жж" - и искры. Про аэродром, где ночью пахнет керосином, а днём - горячими самолетами . Про грузовик, который "дотащил". И про крестоносца - такой железный, бредет по жаре , по песку , с крестом на груди. Он даже не пытался понять, как такое может быть. Просто знал, как знают, что завтра опять будет утро.
- Ну, мы пришли, - сказал Серёжка. - Где твой дед?
Солнце исчезало за домами, и проход между гаражами был как хищное горло - узкий и тёмный. По краям - дурная трава, лопухи. Витька сжимал мяч и делал вид, что ему всё равно. Колян держался за Серёжкиной спиной. Толик вытянул шею, как гусь. Были еще Васёк и Длинный . Девчонки не пришли - им сказали "не для вас".
Петька сказал:
- Тихо. Только не орите.
И тогда в тени шевельнулось. И вышел он.
Высокий, как старый школьный шкаф, он вышел из мрака прохода. Кольчуга, с потускневшими звеньями свисала до колен; кольца звенели неровно, будто половина из них была изъедена ржавчиной. Поверх кольчуги - светлый, но обтёртый сукман с крестом, когда-то белым и алым, а теперь потемневшим, словно запёкшаяся кровь, смешанная с пылью пустыни.
На голове - тяжёлый шлем-куб с узкой щелью. Металл потемнел, местами словно обуглился, по краям выступила тёмная окись. В левой руке - длинный, вытянутый каплевидный щит, облупленный, с зазубринами на железном ободе. В правой - меч, не киношный блестящий клинок, а серый, грубый, весь в пятнах и разводах, как нож уставшей домохозяйки, повидавший уже слишком много .
Он шёл тяжело, будто каждая кость в теле помнила падение с коня и удары копий. Лениво, но с той суровой усталостью, что бывает у солдат после марша под палящим солнцем: шаг - скрип ремня, шаг - глухой звон кольчужных колец, шаг - щит ударяется о бедро. Казалось, вместе с ним идёт запах: сухая пыль, конский пот, вино и кровь, давно засохшая на железе.
- Ungläubige... Heiden... - донеслось из-под шлема глухо, как из бочки. Голос был надорванный, с сипом, будто когда-то пришлось кричать до разрыва горла.
- Чего это он? - шепнул Толик.
- Нехристи, - тихо, почти спокойно ответил Петька. - Он нас так зовёт. У него привычка.
Крестоносец поднял голову. Из щели шлема пахнуло чем-то, чего во дворе никогда не бывало: горячим дыханием пустыни, кровью, дымом костров . Ребята невольно отступили на шаг.
- Это... актёр? - спросил Витька, хотя сам не верил. В горле у него щёлкнуло сухо, как у старой игрушки.
- Близко не подходите, - сказал Петька. - Он устал. И злой.
И будто подтверждая его слова, крестоносец чуть наклонил голову набок - как пёс, высматривающий добычу. На щите виднелась длинная царапина, точно оставленная чьим-то коротким кинжалом - след, который могли оставить те самые подростки, что когда-то, в фанатичном ослеплении, насели на всадника, сшибленного с коня.
Шлем поворачивался медленно... Петька шагнул назад, ухватил засов обеими руками - ржавчина осыпалась на его пальцы .
- Ты чего? - обернулся Серёжка. - Эй!
Петька посмотрел на него и не ответил. Вцепился в калитку и потянул , и когда она лязгнула о стенку гаража , с силой задвинул засов.
Внутри прохода воздух сделался тесным. Ребята кучкой прижались к стенке. Серёжка всё ещё держал спину прямо, но теперь он тоже дышал часто и мелко, как перед нырком.
Крестоносец чуть повернул голову. Лезвие меча, невысоко поднятое, поймало красный отблеск заката. Он произнёс что-то короткое - не разобрать - и шагнул.
Петька стоял, держал засов. У него подрагивали пальцы. Он слышал свое дыхание и как мимо по асфальту пробежала собака. Где-то на детской площадке завизжала качель, и звук отдался у Петьки в зубах.
- Ad mortem. - Глухой голос донесся, как из глубокой кастрюли.
В проходе за калиткой лязгнуло. Металл о металл. Короткие, сдержанные шаги. Кто-то заплакал тонко-тонко, совсем по-детски. Кто-то сказал "мам...". Мяч "Кожаный" тихо стукнулся о землю и слышно было как покатился , подпрыгивая. Пахнуло железом сильнее. Ветер, который ещё минуту назад перелистывал тополиный пух, вдруг стих, как будто слушая.
- Открой же, - сказал Серёжкин голос, и в нём впервые появилась просьба, а не приказ. - Петь... ну... Петька...
Петька закрыл глаза. Посчитал до трёх. До пяти. До девяти. До пятнадцати . До тридцати восьми . Открыл. Ветер опять начал играть пухом , кто-то хлопнул дверью подъезда. Во дворе всё было как всегда.
Он откинул засов. Калитка заскрипела медленно, как старик встаёт со скамейки. В проходе было пусто. Трава мятая. На земле тёмные пятна, как мокрые тени.
Петька постоял у входа, прислушался. Ничего. Только где-то далеко сбоку в окне бабы Маши пластинка опять прокрутила "Ёстердей".
Он медленно пошёл к песочнице. Песок уже остыл, и от него тянуло прохладой. Сел на край, взял палочку и стал ровнять край ямки - просто так, чтобы руки не дрожали.
Когда в окнах загорелись жёлтые квадраты, Петька пошёл домой. Мимо качелей, мимо ларька с лимонадом, мимо турника с "лифтом". Возле третьего подъезда остановился, чтобы перевести дух. Подъезд пах кошками и сыростью. На площадке между этажами кто-то оставил картонку с надписью "Не ставить коляски". Было тихо.
- А я говорил, - сказал он себе совсем негромко, как будто боялся спугнуть, - мой дедушка - крестоносец.
Он поднялся на четвёртый, открыл дверь висевшим на шее ключом и вошёл. Мама спала на диване, телевизор шептал. Петька сел в кресло, где сидел вчера, и посмотрел в щель между шторами. Там был кусочек дворового света - пыль летала в нём, как снег. Он слушал, как часы "Слава" на кухне говорят "тик-так", и думал, что завтра опять будет утро. Выйдешь во двор - качели скрипят, девчонки, секретики... Он подумал про ребят и не стал думать дальше.
Где-то вдалеке, за гаражами, тонко и чуждо звякнул металл - как будто кто-то чиркнул клинком по камню, проверяя, не притупился ли.
Петька закрыл глаза. И крепче прижал к себе своё новое знание - как тёплую ладонь.