Двор в тот день был привычно серым - таким, каким он стоял и в начале осени, и в конце зимы: облупленные стены, бельё на верёвках, детские крики, перемешанные с гулом далёкого трамвая. Лёша Курочкин и его друг Санёк маялись возле старого турника, перекидываясь словами, больше похожими на обрывки смешков.
Из подъезда вышел человек - пожилой, в тёмном плаще, аккуратном, но старом. Он шёл осторожно, словно проверяя каждую ступеньку, тяжело опирался на трость и при этом чуть вбок выносил левую ногу. Движение было странным, запоминающимся. Санёк толкнул Лёшу локтем, изобразил эту походку, прищурился, будто пародировал важность. Лёша, не задумываясь, повторил. Они прыснули, потом засмеялись громче. Смех подхватили девчонки у песочницы, не понимая, над чем, но чувствуя - можно.
Старик не взглянул на них. Он медленно прошёл мимо, и только лёгкое напряжение в плечах выдавало, что он услышал.
;
На следующий день в школе классный руководитель сказала:
- Ребята, будем помогать ветеранам. Тимуровцы, как раньше. У некоторых нет родных, им нужна помощь - продукты, лампочку вкрутить, поговорить.
Она распределила адреса. Лёша и Санёк попали в одну группу. Читая листок, Лёша почувствовал, как внутри стеснилось дыхание: адрес был неподалёку от их двора.
В четыре часа они стояли у облупленной двери на третьем этаже. Санёк ткнул пальцем в кнопку звонка. Послышались шаги - нет, скорее ровные удары палки о пол. Дверь открылась, и на пороге оказался вчерашний прохожий.
Они узнали его сразу. И в то же мгновение почувствовали, что и он узнал их. Но он сказал просто:
- Проходите.
;
Квартира была крошечной, но чистой. На кухне - белые плитки кафеля, пузатый чайник, на подоконнике баночка с проросшим луком. На столе - аккуратно нарезанный хлеб, блюдца, чайные чашки, варенье.
- Это вы со школы? Познакомимся. Я - Семён Петрович, - сказал он. - Живу один. Сам справляюсь. Но если хотите - посидите, чай попьём.
Они сели. Старик налил чай, подвинул блюдце с вареньем.
- Служил в гаубичном полку резерва главного командования, - сказал он ровно, без пафоса. Обращался к обоим, но посматривал на Лёшу. - Получил тяжёлое ранение. Теперь вот так хожу.
Он говорил спокойно, без подробностей, и это спокойствие было тяжелее всяких историй.
Санёк, немного помолчав, спросил:
- А... гаубица - большая была?
- Б-4, - сказал Семён Петрович. - На гусеничном лафете. Медленная, но верная. Работала честно. Одно слово - медведь. Как рыкнет, полдня без слуха.
Он улыбнулся глазами. Потом встал, принёс небольшой альбом с марками, достал две и положил перед ними.
- Память. Возьмите. Тут она - как живая.
На марке была самоходная гаубица Б-4, чуть повернутая влево, с поднятым стволом.
- Спасибо, - тихо сказал Лёша.
- Берегите, - ответил старик. - Каждая вещь помнит, что с ней было.
;
Дома, за ужином, Лёша рассказал матери про ветерана, но без лишних слов. Марку положил на письменный стол, а после ужина достал лупу - десятикратную, в пластмассовой оправе.
Он сел, положил марку на белый лист бумаги и стал рассматривать. Крошечные точки печати сливались в металл, над стволом висела невидимая тяжесть. Гусеницы казались почти настоящими, на броне угадывалась царапина.
Он придвинул лупу ближе. На мгновение показалось, что чёрное отверстие ствола чуть дрогнуло. Лёша замер. Линии вокруг ствола будто потянулись внутрь, и в этом круглом пятне мелькнуло крошечное, тёмное, как зрачок, движение.
Раздался сухой хлопок - резкий, как лопнувший в сжатой ладони орех, но глухой. На крошечном изображении блеснула искра, и в то же мгновение лупа в руках Лёши треснула, разлетевшись мелкими осколками. Он почувствовал острое прикосновение к середине лба. Там, где сходятся мысли.
Мать, услышав звон стекла, крикнула из кухни:
- Лёша! Что там?
Она вошла и увидела сына, лежавшего головой на столе. Белый лист под маркой был чист, только в центре лежала разбитая лупа. На лбу Лёши блестела крошечная точка крови.
- Лёша! - закричала она.
Марку, очевидно, сквозняком сдуло на пол, изображением вверх. Над ней ещё дрожал тонкий дымок.