Сказывают: работал как-то в заводе кузнец Вакул. Могучий был, гружёну телегу одной рукой за край подымал. Было у него жена Домна , да две дочки - Акулина да Пелагея. Пошли как-то дочки в лес по грибы, да встретили старца-перехожего по виду из монасей.
Как об этом узнали ? Ну узнали , не про это сказ.
Лес стоял ясный, высокодревый, со старой елью и берёзками, что под ветром шепчутся, как девичьи тайны перешепчивают . Трава по колено, зверобой золотится, кислицы под листвой - звёздочки зелёные, а уж груздей - на заворот, рыжики во мхи впрятались, боровички плечистые, маслята слезятся, будто рады гостю. Пахло сыростью, смолой и тёплой землёй. Солнце меж ветвей так и прыгает, пятнами по сарафанам девичьим бежит. Пелагея смехом звенит: "Гляди, Акулинушка, вот он, белый, как боярин!", - и ножичком раз - и в лукошко. Акулина ей: "Всякому грибу - свой срок, сестрица, сыроежку не трожь, коли горчит". Идут тихомирно, словом меряются, да песенкой тонкой траву раздвигают.
А тут с проселка, меж папоротников, старец-перехожий показался. Ряса чёрная, вытертая, подпоясана пеньковой верёвкой, посох в руке сучковатый, борода седая полосами, в глазах то ли веселье , то ли тихий уголь. Поклонился низёхонько:
- Мир вам, доченьки. Не дашь ли, Христа ради, хлебушка краюшку? Путь-дорога дальняя, ноги в пыль, а душа в посте. "Не хлебом единым будет жив человек, но всяким словом Божиим", - так-то оно, а всё ж и хлебушка кусок согревает.
Акулина, не мешкая, из узелочка краюшку чёрного, на закваске, подала; Пелагея яблочко наливное из корзинки выискала - в ладонь вкатилось, как солнышко. "Гость в дом - Бог в дом", - говорит. Старец перекрестился лагодно, "Господи, помилуй" прошептал, да и сел на сосновый бурелом .
- Благодарствую, девоньки, - молвит, хлеб щепотью в уста подкладывая. - "Блажени милостивии, яко тии помиловани будут". Не велика милость-то ваша, а сердцу моему - радость краша.
Сели все трое. День в самом ходу: птицы на тонких ветвях переговариваются - щеглы, да пеночки, да дрозды серебром звенят. Сопит где-то ёжик в траве, муравьи по коре - чёрными струйками. Старец то хлебу крошку возьмёт, то яблочку надкусит, да речь ведёт гладкую, елейную, как лампадное масло в келейной лампе.
- Чей же вы род будете? - спрашивает. - Кто батька-то вам? Кто матка? Где изба стоит - за горушкой али у самой речки?
- Батька наш Вакул, кузнец заводской, - отвечает Акулина. - "Кузнец - человеку отец", - так у нас говорят. А матка - Домна, тихая. Изба-то наша за оврагом, к кладбищу ближе, где рябины краснеют.
Старец кивнул:
- "Не в силе Бог, а в правде", - князь Ляксандр сказал, а кузнецу правда под рукою - железо красное да молот верный. Коли правду куёшь, грех сам отскакивает, как окалина. А матка Домна - само имя ей в помощь: "Дом держи - и дом тебя убережёт". "Жена мудрая устроит дом свой", - Премудрость глаголет.
Пелагея носиком водит, присматривается:
- Дедушка, а откуда ты идёшь-то? По миру идёшь али к какому монастырю путь держишь?
- Иду, куда Бог пустит, - отвечает старец. - "Заповедь новая даю вам: любите друг друга". Где любовь - там и монастырь. В миру живём, а сердцем в келье сидим. "Всё суета сует", а милосердие - не суета. Вот вы, малые, хлебом поделились - уже милость. "С миру по нитке - голому рубаха", - это народ говорит, а у Господа: "Милости хочу, а не жертвы".
- А у нас в деревне, - затараторила Пелагея, - старушка Евлампия житьё ведёт по-старому, свечку восковую ставит да за избою по крючочкам поёт. Говорит: "Мы, староверцы, держим закон, как отцы держали". А другие её - "раскольница, раскольница!" - да пальцем тычут.
- "Не судите, да не судимы будете", - старец гладко сказал, - инаго судят - себя погубят. "Кто хулы не боится, за тем и Бог доглядит", - старообрядцы знают; "не отступай от отеческих уставов", а и супостату не отдавай душу на осуждение. Коли поёшь Богу - не криком пой, а духом. "Смирение украшает, гордыня разрушает".
Слово за слово - разговор у них ладится. Про грибы - старец: "Гриб что человек: на вид хорош, а внутри трухляв, смотри в корень". Про воду: "Где родник - там и чист помысл". Про труд: "Дело мастера боится", "Работай тихо - молоток громыхать будет", "Кто рано встаёт - тому Бог даёт". Акулина к словам прислушивается, как к колокольному звону в праздник: у неё сердце мягкое, слезинка в углу глаза блеснёт - исчезнет. Пелагея смешливее, да и она унимается, как старец притчицу скажет:
- Было, - говорит, - у одного человека два сердца. Одно у него от мамки-матушки - мягкое, как хлеб тёплый; другое от мира - каменное: "мне-моё". Пока хлебом делился - живо ему было; как за "моё" ухватился - и остыл. Так и у вас: делитесь - тёпло будет.
Солнце по капелюшку клонится, полдень в ладонь перелился, тени от сосен длиннее стали, как добрые речи - тягучие. Девкам и не до устали: сидят да слушают. Старец то Писание припомянет ("Блажени чистии сердцем, яко тии Бога узрят", "Гнев человека не творит правды Божией"), то просто по-нашему скажет: "Живешь с Богом - и на печи рай". Уж и клюквы охапку разобрали, и чернички поели, и водицы из кувшинчика испили - чистой, холодной, как рассвет.
- Дедушка, - робко Акулина, - а ты кто по чину-то? Иеродиакон али просто монах? Чётки у тебя какие-то не наши - узелки да косточки.
- Что чин? - улыбнулся старец. - Чин у Бога - "кто хочет быть первым, да будет всем слуга". Простой я, перехожий. "Аще кто жаждет - да приходит ко мне и пьёт". А чётки эти - память, как Бог дал, так и держу: "Помяни последняя твоя, и во век не согрешишь".
- А у нас батюшка, отец Георгий, говорит: "Кто крошку даст - тому Господь и каравай наполнит", - вставила Пелагея. - И ещё: "Крест святой на плечах нести - не мешок с мукой, а украшение души". Верно это?
- Верно, - кивнул старец. - "Кто милует бедного - тот займ даёт Господу". "Милость превозносится над судом". Видите, как лес дышит? Всякая травка Господа славит - "да хвалит Господа всякое дыхание". А человек как? То гордо, то злобно, то забывчиво, - а токмо вспомнит - и уже конец рядом.
Слова его текли тихо; и в самом деле казалось - не лес кругом, а храм тихий: комарьё поёт, как клирос тонкий, а кукушка, откуда-то с опушки, как старый дьяк, размер держит. Синица где-то "вере-вере", как "верую" шепчет. Девки, заслушавшись, и про день забыли. Тень совсем уж прохладой стала, пахнуло вечером. Сойка вскрикнула - и озябло как-то.
- Ой, дедушка, - спохватилась Акулина, - глянь-ко, солнышко уж в бор ушло. Нам бы домой торопиться - матка без нас сердцем занеможется , да батька осерчает : "Назвался груздем - полезай в кузов", - так скажет, а грибы-то мы набрали, да поздно принесли.
Старец посохом по коре мягонько постучал, голову наклонил - как бы слушает не их, а землю. И глаза его как будто темнее сделались, как омут, где звёзды ночные прячутся.
- Пойдёте, - говорит, - пойдёте, доченьки. "Всякой вещи - своё время". Только не раньше, как кровей ваших отворю да угощусь. "Кровь есть душа", - сказано.
Тут Пелагея вздрогнула, губы белёсыми стали:
- Дедушка, ты чего это... Ты что, кафолик? - и засмеялась вдруг неловко, будто шутку хотела сказать, да смех стеклянный вышел.
Старец улыбнулся - не зло, не умильно , а как-то уж очень древне. Вздохнул: запахло от него вдруг землёй сырой, горькой, как в старом кургане .
- Я, - тихо молвил, - древлен днями. Видел, как камни молились, пока слов не было. Слышал, как вода шептала , пока имён не придумали. Я "до и после" пил, как ключ бескрайний. Я голодую тем, чем мир сытость называет. Дайте-ка мне, девоньки, по капле, и вам путь укорочу, и боль стороной обнесу. Таков устав, ещё до уставов.
Говорит он - и не поймёшь, чей это язык: то словно наше слово, книжное, церковное, "аще, бо, да не", то вдруг шепот у него глиной пахнет, и отголоском - будто "Энли-Энки" сквозит, "Ур-Урук", да не слово это, а просто ветер в ветвях . Акулина крестится, губами шепчет: "Матушка Богородица, покрый честным омофором", - и сама не слышит, как "Господи помилуй" десять раз подряд прошептала. Пелагея рукой сестру за рукав - "бежим!", а ноги в землю, как в тесто, утапливаются: трава липнет, тень из-под елового корня будто пальцами держит.
- Дедушка, - одними губами Акулина, - отпусти нас с миром... "Не убий", - заповедь-то как же?
- Не вам, - мягко отвечает, и в голосе его вдруг столько печали, как у осени в последнем листе, - не вам, малым, судить старые голоды. Я ведь не убийством прошу, а гостинцем древним, как сама земля. "Всякое семя умирает, чтобы жить". "Кто душу свою потеряет ради меня, тот обретёт её"...
Он глаз не поднимает, а меж бровями у него морщины лёгли - как знак, как письмена какие-то, чужие и старые. И стало тихо-тихо, только где-то внизу, под корнями, будто вода прошла, и опять... Девки переглянулись: Акулина - бела, Пелагея - дрожит, как осинка.
Только все их страхи перед этим явлением , словно сор травяной перед ветром грозовым.
Сказывал тот же люд наш, деревенской молвы сторожкий, что после того дела исправник сыск учинил. Собак в лес выводили , мужиков с рогатинами гнали - следа найти не смогли. Лишь под старою поваленной сосною, где ручей подмывал, каплями что-то впилось в мох - не то сок, не то кровь бог знает чья. По девкам - тишина: будто и не было их.
Вакул, кузнец, человек строгий и немногословный, думал-то думал, где девки заночевали, да к утру седьмого дня ум-то его, видно, треснул, как каленое железо, в воду уроненное. Исправник на своем стоит: кого спросят - у того ответ должен быть. Кого хошь виновать , а делу ход дай . И вот Вакул в железах, кандалами позвякивая, в острог поведен был. Не кричал, не оправдывался - молчал, будто воздухом запёкся. Люди меж собой: "Не виноват, по всему видать", - да кто тебя слушать-то будет? Закон не про жаль.
А матка Домна, смирница, иная беда ей в сердце пришла. Сказывали бабы, что в ту же ночь приснился ей старец-перехожий: стоит на пороге, крошку хлеба держит, яблочко - и молвит: "Где милость, там и судьба". . Да только сон - не бумага , для закона силы в нём куда меньше . Встала как-то Домна на заре, заплакала тихо, завязала в платочек сухарей, свечку восковую в пазуху, да и пошла по миру - то к скитам лесным, то к обителям староверским, то к монастырю общежительному . Иной раз видели её у кладбища: положит крошку на порог, яблочко под крест - и шепчет: "Блажени плачущие, яко тии утешатся".
Время текло , как вода по камню. Лето сменилось осенью, осень - зимой с позёмкой. По весне детишки на опушке, играючи, наткнулись на берестяную ленту - на ней вырезаны кружочки да крючки: не то письмена, не то просто детская рука баловалась. Старики поглядели - помолчали: "Не наше". Свернули бересту в трубочку, в костёр сунули: "В огонь - всё, что не для мира". Пламя взяло да треснуло, как в кузнице, и погасло ровно. И стало как прежде: лес - лесом, люди - людьми. Только бабы, когда девок своих по грибы пускали, на порог клали крошку хлебную да яблочко - "на всякий случай". А как солнышко к бору клонилось, в окно кликали: "Домой, малые! "День дню речь подаёт, ночь ночи знание являет", - всё в своё время.
Вот и сказу конец. Кому - кукушка смех, а кому - наставленье: "Дай страннику крошку - да не отдавай время". И помни: "По делам их узнаете их". А дела у нас - хлеб, да милость, да вовремя домой вернуться. Вопрошаете - откуда так точно всё распрознал ? Может я там и был , своими ушами слышал.
...Да куда же вы припустили , пострелята ?