Тишину распороли грубые крики. Они вытащили меня из серой ваты забытья. Я пыталась пошевелиться, но могла только водить взглядом. Смотрела на серые стены, серый потолок и не могла определить, кто так истошно орёт. Краем глаз увидела окно. Удивилась: раньше его не было. Или было? Долгое время серый туман застилал сознание и прятал от меня всё живое.
По серому небу летали серые птицы. Вороны летали над верхушкой дерева, которую только и видно было в окно, и орали. Скоро я научилась их различать. Та, что посветлее, по-видимому, была хозяйкой. Она сидела на ворохе хворостинок в кроне берёзы и кричала на своего благоверного. Тёмно-серый самец принёс в клюве тоненький прутик и деловито начал заправлять его между веток. Супруга внимательно следила за его действиями и продолжала сварливо причитать, видимо, была недовольна размерами принесённого стройматериала. Самец огрызался и продолжал деловито мастерить гнездо.
Надвигался туман. Он клубился, норовил спрятать картинку, погасить звуки и снова погрузить меня в привычную серую путину. Я цеплялась за эти хриплые крики, пытаясь удержаться на плаву.
Обе вороны улетели. Туман сразу воспользовался их отсутствием, зашептал, закладывая уши, повесил перед глазами серый занавес.
Не знаю, сколько продолжалось беспамятство. Кажется, целую вечность.
Иногда в серый туман моего сознания врывались сны. Или обрывки воспоминаний. Я не могла отличить одни от других. Слишком они были расплывчатыми, зыбкими, а моя ненадёжная память не давала никаких подсказок. Сны приходили обычно после коротких минут бодрствования, когда я видела птиц. А может, те моменты, когда я наблюдала за воронами, тоже были снами? Я ни в чём не была уверена.
***
Мне было лет шесть. Бабушка, к которой меня привезли на лето, взялась обучать меня шитью и вязанью. У неё был целый мешок разноцветных лоскутков и клубочков. Она постоянно шила забавных тряпичных куколок, которых раздавала направо и налево всем соседским ребятишкам и даже взрослым тётенькам и дядькам. Те смущались, растерянно оглядывались, словно опасаясь, что кто-то увидит их стыдное общение с полоумной старухой.
Да, я тогда так и думала: деревенские жители подозревали, что старуха слегка чокнулась. Но не могла припомнить случая, чтобы они отказались принять её подарки. Видимо, кому-то они всё же помогали. Бабушка хотела приобщить к сомнительному делу внучку, то есть меня. Но я совсем не желала брать в руки ножницы и нитки с иголками. А уж разносить берегинек по деревне - в мои планы никак не входило.
Мне нравилось "летать", поэтому я, вырвавшись из города, целыми днями носилась как угорелая по деревенской улице, "летала", раскинув руки, чтобы непременно дул ветер в лицо.
Ноги утопали в тёплой мягкой пыли, она липла к подошвам, забиралась внутрь сандаликов - не позволяла оторваться от земли. Но всё равно, ветер овевал мои щёки, отбрасывал назад трепещущие волосы. Я летала по улице, и все встречные смотрели на меня с восхищением.
А может, мне хотелось, чтобы это было восхищение. Сказать по правде, я подозревала, что, проводив взглядом гоняющую на всех парах городскую малявку, жители деревни смотрели мне в спину и крутили пальцем у виска. Мол, девка-то вся в свою чокнутую бабку. Желания проверить догадку не возникало, поэтому я никогда не оглядывалась.
Бабка была не только чокнутой, но и упорной. Она вылавливала меня из переулков и усаживала на кухне. Умяв внушительную горку масляных блинчиков, я становилась более покладистой, и бабке удавалось всунуть мне в руки иголку с ниткой. Тогда-то из-под моих неумелых пальчиков и начали рождаться несуразные уродины, кособокие, с кривыми ножками и торчащими в разные стороны нитяными волосами. Никудышники. Так обзывала их бабка.
Тогда я услышала это слово впервые. А потом оно стало привычным.
Бабка ворчала, что я перевожу лоскутки впустую и прятала моих уродцев в огромный старый чемодан с железными нашлёпками по углам.
Потом она выходила из дома, садилась на крылечко и закуривала папироску, предварительно размяв заскорузлыми пальцами.
- Что значит - никудышники? - каждый раз спрашивала я, провоцируя её на дурной ответ.
Бабка вытягивала губы трубочкой, выпускала струйку дыма и отвечала всегда одинаково:
- А то и значит: никуда не годные, ни в звезду, ни в Красную Армию!
Конечно, вместо звезды она произносила что-то другое, но мама не разрешала мне повторять за бабушкой скверные слова.
***
Из забытья снова вырвали крики. Скосив глаза к окошку, я увидела, как над вороньим гнездом кружит совсем другая птица: с длинными коричневыми крыльями и хищным загнутым клювом. Я испугалась: там же яйца! Из окна мне их не было видно. Но я знала, что ворох торчавших в разные стороны веток и прутиков только на первый взгляд кажется неопрятным и непрочным. На самом деле я не раз видела, что гнездо выдерживало сильнейший ветер, который раскачивал и гнул в дугу кроны деревьев. И точно знала, что там, в гнезде, на мягкой подстилке лежит шесть зеленоватых яиц в серую крапинку. А хищник пикировал сверху, нацеливаясь на лёгкую добычу.
Я закричала. Я думала, что закричала. На самом деле, из моей груди вырвался лишь вздох. Что я могла? Я прикована к кровати, не в силах пошевелить ни рукой, ни ногой. А злодей, задумавший чёрное дело, кружил и кружил вокруг берёзы. У меня сжалось сердце. Как же так? Вороны были единственными живыми существами, которых я могла видеть, скосив глаза на окно. Они без устали таскали прутики, трудолюбиво обустраивали гнёздышко, любили друг друга, откладывали плоды любви... и что? Вот так подлетит кто-то чужой и сильный - и капец?
Но нет. Родители не дремали. Светло-серая и тёмно-серый отважно защищали свой дом, своих будущих детей. Вороны кричали хриплыми голосами и угрожающе хлопали крыльями, пытаясь отогнать вора от гнезда. Они даже умудрились тюкнуть его несколько раз своими крепкими клювами. Коричневый супостат поджал когтистые лапы, тоненько пискнул и с позором ретировался.
А меня снова накрыли клубы тумана. Сквозь его невнятный шёпот я различила обрывок фразы: "...весеннее обострение..." И больше ничего.
***
Апрель выдался холодным. Уже таяли снега, бежали ручьи, но ледяной ветер поддувал под новенькое пальто, которое я поспешила надеть взамен надоевшей шубы из искусственного каракуля. Ветер холодил коленки в тонких колготках, задувал в уши.
Мама лежала в больнице, отец где-то пьянствовал - праздновал внезапно свалившуюся на него свободу. А мне в тот день исполнилось тринадцать. Я одиноко бродила по обледенелой улице, смотрела, как ручьи тащат куда-то мусор, и не знала, куда себя деть.
Навстречу шёл Димка. За все годы учёбы в одном классе мы едва ли перекинулись с ним парой слов.
- Привет, Копуша! - поздоровался он и неожиданно добавил: - Какое у тебя красивое пальто!
- Привет, - выдавила я.
- Но ты совсем замёрзла. У тебя красный нос и синие губы.
Хороша картинка, ничего не скажешь.
- Сам дурак! - Я шмыгнула носом и зашагала в другую сторону.
- Ладно, не злись, - Димка схватил меня за руку. - Ой, а руки-то какие холодные!
Он взял мои ладони в свои и принялся отогревать дыханием.
Мы бродили по улице до темноты. Димка держал мою руку в своём кармане и чего-то рассказывал. Я смеялась, и уже совсем не замечала ни ветра, ни холода.
Дома встретил отец.
- Где была, дочь? - Он пытался сохранить строгий взгляд, но пьяные губы расползались в мерзкой ухмылке.
- Гуляла, - робко ответила я, уже предчувствуя трёпку.
- А уроки ты выучила?
- По русскому сделала, а математику нет.
- Почему? - Отец надвигался на меня, надувая красные щёки и грозно вращая дикими глазами. Он всегда так себя накручивал, разжигал пламя гнева.
- У меня паста в ручке закончилась. А денег на новую нет, - пролепетала я.
Отец вытащил из брюк ремень и лупил меня долго, зло и безжалостно. Я верещала, извивалась, пытаясь вырваться, но хватка была железной. Одной рукой папа держал меня за руку, а другой вскидывал ремень и жёг огнём мою спину, бока, бёдра - куда попадёт.
Не знаю, почему он остановился: в пьяной голове что-то щёлкнуло или кончился завод. Он вдруг выпустил мою руку, велел умыться и сесть за уроки. И даже дал свою ручку.
***
Весеннее обострение у всех происходит по-разному. Бабку накрыло ещё с вечера. Она бегала по квартире, суетилась, то хватала веник, то принималась мыть посуду. Разбила две тарелки и метнула стакан в телевизор. Хорошо, что не попала. Я дала ей успокоительного, она выпила лекарство, но легла не сразу. Сквозь сон я слышала, как она тащила из-под кровати старый чемодан с железными нашлёпками по углам, скрежетала ржавыми замками, задвигала чемодан обратно. "Опять!" - подумала я. Хотела выбраться из кровати и приструнить неугомонную свою бабулю, но громкие звуки стихли, из её комнаты доносилось лишь неразборчивое бормотание.
Утром мы собирались пойти на кладбище, навестить маму. Я заме́шкалась, сначала рылась в шкафу в поисках недраных колготок, потом искала ключи. Баба Катя против обыкновения собралась быстро, стояла в плюшевой жакетке в прихожей, периодически ощупывая что-то в кармане, подгоняла меня, нетерпеливо постукивая по полу костыльком.
Наконец мы вышли из подъезда. Сквозь муаровую дымку проглядывало солнце. Его скупые лучи плющили грязные сугробы и блёкло отсвечивали в нарождающихся лужах. Чтобы попасть на остановку, нужно было обогнуть дом слева, но бабка повернула в другую сторону и засеменила к соседнему корпусу с такой скоростью, что я не могла её догнать. Внезапно она остановилась и запрокинула голову. Из окна верхнего этажа выпало что-то большое, полетело, неуклюже переворачиваясь в воздухе, а потом с глухим звуком впечаталось в сугроб. Бабка вскрикнула:
- Ну вот! Опять не успели! Всё из-за тебя, Копуша! Вечно копаешься.
Мы подбежали, чуть приотстав от мужика в серой куртке, который оказался у тела раньше нас и склонился, щупая пульс. Пожилая женщина лежала на боку, уткнувшись лицом в грязный снег. Её грузное тело содрогнулось, колыхнулся необъятный живот, и всё замерло. Ветер трепал седые волосы и задирал линялую ночнушку. Голые бёдра с буграми целлюлита отдавали желтизной и выглядели на загаженном собаками снегу беспомощно и жалко. Мужик в серой куртке обернулся и громко сказал:
- Звездец! Вызывайте полицию.
Мужик попытался одёрнуть на женщине сорочку, натянуть её на жёлтые старческие ляжки, из-за ветра это ему удавалось плохо. Начала собираться толпа. Кто-то набросил на труп простыню. В ожидании медиков и полиции люди разговаривали негромко. Из разговоров я поняла, что женщина долго болела, и её на днях отпустили из больницы. Умирать. Но что она сама бросится навстречу смерти, да ещё так быстро, соседи не предполагали.
- Отмучилась...
- Сама с балкона прыгнула.
- Сил терпеть больше не было.
Они переговаривались тихо и как-то обыденно.
- Никудышники. - Бабка выплюнула своё излюбленное словечко и засеменила прочь.
Я поплелась за ней, силясь разгадать, какое значение в это слово она вложила на этот раз.
***
Мы пробирались между могил по узкой тропинке. Вдалеке слышался собачий лай и редкое карканье ворон, но вскоре кладбищенская тишина сожрала все звуки. Бабка шла впереди, ощупывая снег костыльком. Вдруг что-то тронуло меня сзади под коленкой. Я резко повернулась, собака испуганно отскочила, но не убежала. Она стояла на тропинке в пяти шагах, старательно виляла растрёпанным хвостом и смотрела, взывая к милосердию. Я вытащила из сумки блин и запустила в собаку, она поймала его на лету и тут же проглотила. Бабка обернулась, погрозила палкой, я испугалась, что сейчас ухайдакает несчастную, но бабка останавливаться не стала, заковыляла дальше.
В маминой оградке сутулился сугроб, перечёркнутый синими полосами теней от креста и голого куста сирени. Помолчали. Я смела снег со столика, расстелила полотенце, поставила пластиковую тарелку с блинами. Бабка не признавала поминки водкой, мы никогда не приносили её на кладбище, но блины и любимые мамины конфеты брали с собой всегда.
Когда мама умерла, я будто потеряла часть себя, мне её не хватало всегда и во всём. Но бабка... Бабке было ещё хуже. Ведь хоронить своего ребёнка - какое горе может быть страшнее этого?
Молча съели по блину. Бабка отстранённо смотрела куда-то вдаль.
- Почему ты, которая посылала этих своих куколок всем и каждому, не помогла маме - своей дочери? - Наконец я смогла выдавить из себя вопрос, который мучил меня давно. - Не почувствовала? Ты - и не почувствовала?
Бабка помяла скрюченными пальцами папироску, закурила, прищурилась от едкого дыма.
- Почувствовала. Но не успела. Да и как успеть? Не попасть в эти ваши многоэтажки. Окна высокие, двери железные... - Бабка затянулась, потом стряхнула пепел в сугроб, смяла папиросу. - Вы тогда быстро уехали, на скорой. Потом, вы в городе, я в деревне. Посылала Берегинюшку по почте, посылка пришла обратно. Не успела...
Бабка достала из кармана куколку: тряпичное личико, красная косынка.
- Не успела, - повторила она. - Вот как сегодня не успела к той толстухе из соседнего дома. - Бабка разглаживала рукой помятое ситцевое платьице. - Вот куда её теперь? Эх! Всё чаще возвращаться ни с чем стали, никудышники.
По морщинистым щекам поползли слёзы. Я протянула бабке салфетку. Она высморкалась, взяла блин, разорвала его пополам, половину кинула собаке, которая наблюдала за нами из-за оградки. Надо же! Я думала, бабка рассердится, прогонит. Всегда гнала от себя собак после того случая.
***
Однажды зимой бабушка заболела. Мы приехали за ней в деревню. Мама пекла блины и плакала, уговаривала её переехать к нам. Бабка упрямилась. И хотя лежала в постели с температурой и надсадно кашляла, но курить не бросала и в город ехать категорически не хотела.
- На кого я куриц оставлю? И Пушинку...
Любимой бабкиной собачке было чуть меньше лет, чем её хозяйке. Мама вышла во двор покормить псину. И почти сразу мы услышали её грозное рычанье и мамины крики.
Бабушка, простоволосая и босая, выскочила из дому в одной старенькой ночнушке. Я поспешила за ней, но замешкалась, набрасывая пальтишко и обуваясь, а когда вышла, обомлела: баба Катя держала в руках топор, которым обычно колола дрова. С лезвия капала кровь. Капли отскакивали красным горохом от босых ступней и расползались по белому снегу. В красной луже лежали мама и Пушинка. Даже мёртвая, собака не отпускала мамину руку. Еле вызволили.
- Пушинка охотно приняла косточку, - рассказывала мама, и в её голосе смешались ужас, удивление, непонимание. - А пока я выкладывала в миску кашу, вдруг ни с того ни с сего остервенилась. Зарычала, вцепилась в мою руку и начала трепать. Мотала из стороны в сторону рыжей башкой, а я ничего не могла поделать.
Изжёванная мамина рука никак не хотела заживать из-за диабета. Сначала отняли руку по локоть, потом выше. Вскоре мама умерла.
***
Баба Катя кинула приблудной собаке вторую половину блина.
- И к тебе не успела, - сказала она тусклым голосом.
- В смысле - ко мне? - Я резко дёрнулась и непонимающе уставилась на бабку.
- В том самом смысле. Не успела предупредить, послать оберег.
- И что?
- А вот что. - Бабка отступила на шаг, и я увидела за маминой могилкой надгробный камень, с которого на меня смотрела... я сама.
Я не понимала, что это ещё за шуточки, но подобралась внутренне, заледенела.
- А то, - продолжала бабка. - Пора, пора тебе, Копуша, понять, что ты уже умерла. Давно. И это твоя могилка.
Да, надпись на камне это подтверждала: "Минаева Ирина Петровна, 2001 - 2016". И фото, где я с двумя белыми бантами на голове.
Я застыла на месте. Всего пятнадцать лет? В голове зашевелились какие-то смутные воспоминания. От затылка по шее и дальше вниз поехал снежный комок. Но я всё ещё не верила. Похоже, бабкина крыша съехала окончательно. Но как же памятник с моей фотографией?
- Как умерла? Девять лет назад? Вот же я с тобой сейчас разговариваю.
- Да разговариваешь. Ты со мной, я с тобой. Но мы обе уже не здесь.
- Отчего я... это...
***
- Ты же всегда любила летать, - сказала бабка уже дома, когда мы вернулись с кладбища. - Маленькая была - просто бегала, раскинув руки. Потом соседи отдали тебе лисапед. Ихняя девчонка выросла, не нужен стал - в сарайке пылился. Вот и отдали. Я не хотела брать, как чувствовала беду. Да и денег не было, чтоб заплатить. Они так отдавали, задаром, но я за так не хотела. Но ты вцепилась в этот лисапед, как клещ. А потом села - и поехала. Сразу. Никто не учил. Села и поехала... Гоняла на нём по деревне, даже руль отпускала, а руки - крыльями в стороны...
Бабка заплакала. Сидела на старом продавленном диване, маленькая, сухонькая. И плакала, вытирая слёзы кончиками белого платка в мелкий синий горошек.
- И что потом? - спросила я.
- А что потом? Через год после смерти твоей матери ты летела по дороге. А навстречу - такой же любитель полётов. Только на грузовике. Вы встретились. Ты на лисапеде со всего маху влетела в кабину. Лисапед под колёсами - в лепёшку, потом его на металлолом сдали. А ты ещё живая была. Врачи по кусочкам собрали. Тело-то собрали, а вот в голове видать чего-то не хватило...
Бабка снова заплакала.
- В смысле?
- Врачи хоть тело и собрали, но сами не надеялись, что выживешь, сказали, неделю, другую поживёшь, ну может, месяц.
- А я?
- А ты пролежала в коме три года. Я всегда чувствовала, что мать хотела тебя с собой забрать, тянула туда. А я не пускала, надеялась вытащить: ведь молоденькая совсем! Вот ты и болталась между небом и землёй...
"А, вот откуда эти серые воспоминания, - догадалась я. - Серые стены, серые вороны..."
- Я так и не сумела тебя вытащить, сил не хватило, - продолжала бабка. - В шестнадцатом году ты померла. Похоронили. Я старалась, правда. Но не смогла...
- Да, но с тех пор прошло девять лет! А я... Скажи, я что, всё ещё между небом и землёй?
Бабка высморкалась и прямо посмотрела на меня.
- Выходит так, Копуша. И я тоже. Никудышники мы с тобой.
- Да как так? - я забегала по комнате, не понимая, отказываясь понимать и снова, как в детстве, спросила:
- А кто такие - эти никудышники?
- А то и значит: ни в звезду, ни в Красную Армию!
Конечно, вместо звезды она произносила другое слово, но... повторять за бабушкой скверные слова... не позволяла нынешняя ситуация.
Я ненавидела свою бабку. Вечно бормочет что-то невнятное, вечно копошится в своих тряпочках-лоскутках. Какие куколки-берегини? Я не видела ни одного человека, кому реально помогли эти кособокие уродцы. И зачем она не пускала меня туда, к маме? Как говорится, умерла так умерла. Вот радость великая - болтаться между землёй и небом!
Голова пухла от всего непонятного, пугающего и плавно погружалась в серый туман. Он шелестел, кружился, затягивал в воронку.
***
Я продолжала наблюдать за воронами. Светло-серая и тёмно-серый по очереди летали за кормом. Однажды отлучились одновременно, и одного птенца тут же утащила сорока. Спохватившись, вороны истошно заорали, пытаясь вырвать воронёнка из лап сороки, а меня - из ватного забытья. Я силилась встать, подойти к окну, сделать хоть что-то. Но нет. Всё так же крепко держали на кровати невидимые путы.
Иногда меня пробуждал дождь. Он молотил по стеклу, размывал и без того нечёткую картину за окном. Сквозь потоки воды мне удалось разглядеть мокрую птицу. Ворона сидела на гнезде, растопырив крылья: укрывала детей. И смотрела в мою сторону.
Глаз не было видно, зато длинный чёрный клюв был нацелен прямо на меня. Он удлинялся, протягивался мостом между деревом и мной. Острый клюв приближался, вот-вот клюнет в голову. Расплющит лицо и тело, как дуло пистолета. Как металл того грузовика. Впервые я испытывала радость оттого, что серый туман заволок страшную картину густыми клуба́ми.
Сквозь туман пробился солнечный луч, коснулся щеки. Я открыла глаза, нашла взглядом окно. Родители учили летать пятерых оставшихся в живых воронят. Нескладные и неловкие, как всякие подростки, они нелепо взмахивали крыльями, промахивались мимо веток и кубарем скатывались вниз. Никудышники, - пришло на ум бабушкино слово.
На крыше соседнего дома сидели и зорко наблюдали за учебным процессом голуби, канюки и сороки. "Сколько же у них врагов! Как сложно вырастить и сохранить жизнь", - думала я, болея за своих пернатых питомцев.
Я снова летала. Это не был бег по пыльной деревенской улице с раскинутыми в стороны руками. Это была не безрассудная езда на велосипеде навстречу грузовику. Я летала по-настоящему. За спиной у меня - большие сильные крылья. С каждым их взмахом я с упоением ощущала, как хорошо - летать, как прекрасно - жить! Я приноровилась к потокам ветра, радовалась проглянувшему сквозь тучи солнцу и летела к родителям - поделиться восторгом.
Светло-серая мать сварливо заорала ещё издали, а тёмно-серый папаша принялся махать крыльями и целиться в мою голову клювом. Он отгонял от родного гнезда меня и моих четверых братьев! Мать тоже снялась с места. Вдвоём они злобно кричали, хлопали крыльями и гоняли нас, будто мы их враги - канюки́ или сороки. Большие уже, мол, нечего тут! Сами по себе теперь! Оберегали родовое гнездо от нас - своих собственных детей! Сволочи.
С крыши соседнего дома за нашим позорным поражением злорадно наблюдали голуби.
***
- Почему ты не отпускала меня - к маме? - спросила я.
Бабка пожевала губами, сморщила личико, пригнула голову в белом платочке.
- Жить-то лучше, - просто сказала она.
- Жить - может, и лучше! - воскликнула я. - Но болтаться между небом и землёй - не айс. Да ты и сама это знаешь. А ты-то, бабуля, сама, почему не померла насовсем, как все порядочные люди?
- Не знаю, - горько сказала она. - Думаю, думаю, зачем я жила. Дочку схоронила, внучку тоже. Не оставила после себя никого. Наверное, поэтому Провидение и не отпускало: не выполнила своего предназначения. А как выполнить-то, если уже всё случилось? Да и что я могу? Куколок вот шью, каждый раз надеюсь, может кому-то не дам уйти раньше времени... Может, это зачтётся: помогу кому-то - а кто-то поможет тебе... Может, за этим я тут?
Я смотрела на старенькое морщинистое лицо, по которому текли слёзы, на согбенную спину. И мне стало вдруг жалко её. Я обняла бабку, прижалась.
- Почему ты сказала мне об этом только сейчас?
- Да потому, что пора пришла. Скоро уйду совсем. А ты останешься одна. Не знаю, как будешь. Всё сердце изболелось. Ничему путному научить тебя не сумела. Даже кукол шить не умеешь, не хочешь. И никогда не хотела.
- Так и не уходи! - Я вцепилась в рукав бабушкиной кофты.
- Не могу, Копуша. Это от меня не зависит.
***
История бабушкиной "никудышности" меня потрясла.
Схоронив мужа, дочку и внучку, бабушка осталась одна. Со временем одряхлело и стало немощным тело. Крючком согнулась спина. Лицо избороздили морщины. Скрючились руки. Пальцы уже не могли держать иголку. Перестали видеть глаза. Бабушка жила в нашей с мамой квартире. И всё время боялась, что из-за своей старческой неловкости затопит соседей или устроит пожар. И она решилась. Ушла в дом престарелых.
Прожив в казённом доме всего две недели, баба Катя умерла. К вечеру того же дня умерла ещё одна пожилая женщина. Обычное для того заведения дело. Старики и старухи уходят из жизни один за другим.
Мою бабушку, не имеющую родственников, похоронили специальные службы: она оставила распоряжения и деньги.
А за телом другой старушки приехали родственники: сын и две дочери. Когда откинули простыню, родственники в ужасе отшатнулись. А потом стали кричать:
- Это не наша мама!
- Это... какая-то чужая бабка!
- Отдайте нашу мамочку!
- Это и есть ваша, - толстуха с обожженными перекисью волосами протянула документы. - Вот, посмотрите, написано: Петрова Екатерина Георгиевна.
Родственники пялились в документы, потом снова смотрели на труп чужой старухи и не понимали, в чём подвох.
Начали разбираться. Оказалось, старушек перепутали. Да и не мудрено. Мою бабушку звали Петрова Екатерина Григорьевна, а чужую - Петрова Екатерина Георгиевна. Почти полные тёзки. И умерли почти одновременно. День в день. Дата смерти у обеих одна и та же. Вот такое совпадение.
Оказалось, ошиблись санитары, впопыхах подхватили не ту старушку, увезли. К делу подключилось похоронное бюро. В бюро даже не догадывались, что по документам моей бабушки, по её письменному распоряжению и на её деньги они хоронят совсем другого человека. Похоронили - значит, вырыли могилу и закопали в землю. Поставили крест. Сделали своё дело добросовестно.
А теперь сын и дочери требуют вернуть тело своей родной мамы, чтобы похоронить по-человечески на кладбище рядом с могилой их отца.
А тело моей бабушки, Петровой Екатерины Григорьевны, им без надобности.
Работники богадельни предложили родственникам не поднимать шума, а тихонько похоронить мою бабушку по их документам. Мол, какая разница.
- Ваша мама уже в земле. Похоронена. А вы придайте земле вот эту бабулю. И всё будет тип-топ.
- Как можно? Рядом с нашим папой будет лежать чужая женщина? - Родственники артачились и грозили судом.
Директор приюта обещал заплатить им сто тысяч за моральный ущерб, лишь бы дело не попали в СМИ и не обрушило репутацию заведения.
***
- И вот пока они там разбираются, моё тело лежит у них в холодильнике, - скорбно сказала бабушка. - А я вот тут, с тобой.
Потрясённая до глубины души, я смотрела на неё и молчала.
- Теперь ты понимаешь, что у меня мало времени. Скоро всё разрешится: родственники моей тёзки или согласятся взять деньги и похоронить меня по документам их матери, или выиграют суд. Тогда, наверное, будет эксгумация и новые похороны. И я уйду. Насовсем.
Да, я понимала, что рано или поздно, это всё закончится. И моя милая бабулечка, которая даже после своей смерти пыталась помочь мне и кому-то ещё, покинет меня навсегда. Я прижалась к ней всем своим несуществующим телом. Мы сидели, обнявшись, плакали и утешали друг друга.
***
Я осталась совсем одна. А зачем? Будущее скрывал привычный серый туман. Как там говорила бабуля, надо найти своё предназначение?
Может быть, моя миссия как раз в том, чтобы продолжить её дело - удерживать на этом свете людей, не дать им уйти раньше времени? Надо хотя бы попробовать.
А что я могу? Летать? Я не была уверена ни в чём. Я ничего не знала, ничего не умела. Но с чего-то надо было начинать.
Я достала из-под кровати старый чемодан с железными нашлёпками по углам. Стала перебирать тряпичных кукол. Они были разные - с весёлыми и грустными мордашками; с кривыми, торчащими в разные стороны ножками. Одни имели туго набитое ватой тельце, другие - тощие, будто обтянутые тканью щепки. Я узнавала лоскутки, из которых были пошиты их платья: этот, кружевной - от маминой блузки, этот - от бабушкиного цветастого платка.
Я выбрала одну, взяла в руки и, выскользнув на улицу, поймала ветер. Летала по микрорайону и заглядывала в окна. Ничто не вызывало тревоги: здесь спит в кроватке ребёнок. Ему ничего не угрожает. В другом окне мирно сидит за столом семья: родители и двое детей. Мальчик двигал тарелку к сестре, а та толкала её обратно. Они смеялись, а родители не обращали внимания, оживлённо разговаривая друг с другом. Вдруг девочка бросила взгляд на окно и замерла, уставилась большими удивлёнными глазами. Неужели заметила меня? Или увидела в моих руках разноцветную игрушку?
Я спешно ретировалась, спрятав куколку подмышкой.
На восьмом этаже женщина мыла окно. Она разбрызгивала моющее средство и, ловко управляясь тряпкой, протирала стекло с внутренней стороны. Я зависла в воздухе, ожидая худшего. Предчувствие не обмануло. Женщина распахнула рамы и влезла на подоконник. Он же скользкий! Я видела, как за секунду до этого выплеснулась на пластиковую поверхность мыльная вода. Сейчас поскользнётся! Упадёт, разобьётся! Но ведь она совсем молодая: лет тридцать пять, от силы - сорок. Всё это промелькнуло в моей голове мгновенно, не позволив хорошенько продумать тактику. Как её можно спасти?
Я вытащила берегиню: давай, подруга, помогай! Ведь бабушке твои товарки помогали удерживать людей на плаву...
Не знаю, что произошло. То ли куколка возникла перед женщиной слишком неожиданно и резко. То ли её напугало размалёванное личико берегини.
Но мы не справились.
Женщина вскрикнула, взмахнула руками и начала падать. Я пыталась. Я честно пыталась удержать её. Или хотя бы снизить скорость падения. Тщетно. Она кувыркалась в воздухе, кричала и неумолимо приближалась к земле. Кажется, у неё лопнуло сердце, и она умерла в полёте.
Я опустилась на землю. Стояла неподалеку от трупа и заставляла себя смотреть на тело, которое впечаталось в цветочный газон и орошало его алой кровью. Я заставляла себя не затыкать уши и слушать сирену скорой, рёв детей и дикий вой мужа. Это было для меня жестоким уроком. Но он помогал понять, какова цена моих ошибок.
До моего плеча кто-то дотронулся. Я обернулась.
- Привет, Копуша!
- Димка? А как ты... как ты меня увидел? И почему ты?..
- Слишком много вопросов, Копуша. Попробуй догадаться сама.
- Ты тоже?..
- Да. Представь себе. Перебрал с наркотой - и теперь вот болтаюсь между небом и землёй. Как говорила твоя бабка - никудышник!
- Никудышник, - заворожённо повторила я. - А как ты здесь оказался?
Димка захохотал, в его смехе послышалось неприятное взвизгивание.
- Да это просто, - отсмеявшись, сказал он. - Ты же не одна тут охотишься.
- Ты что говоришь? Я не охочусь! - возмутилась я. - Ты думаешь, это я ей помогла упасть? Просто, наверное, подоконник был слишком скользким... А у меня мало опыта.
- Не думаю, а знаю, - недобро ухмыльнулся Димка и самодовольно добавил: - Это я. Лично я помог мамочке грохнуться с восьмого этажа.
- Так это твоя мать? - Я в ужасе прикрыла рот ладонью.
- Ну да. У неё тут новая семейка - видишь, рыдают. А на меня ей было наплевать... с восьмого этажа. Наплевать папаше - он бросил эту курицу давно, ещё беременной. Мы жили с ней вдвоём - хорошо ведь было! Так нет... Снова замуж пошла. А потом они нарожали новых деток. А я...
- Так же нельзя, Димка! Ведь мы должны быть добрыми!
- Не смеши меня, Копуша. Никому ничего мы не должны... Для них мы вообще не существуем. Пустое место. Никудышники.
Я не могла найти подходящих слов. А в его глазах плясали бесовские огоньки.
- А хочешь, вместе будем охотится? Ты, я вижу, любишь в окна заглядывать... Вот и будем дураков ловить, которые балансируют на острие ножа, не знают, помереть сейчас или продолжать влачить свою вонючую жизнь.
- Почему - вонючую? - Я разозлилась и подыскивала слова, которые бы убедили Димку, что он не прав.
- А что, - продолжал он с воодушевлением. - Поможем им с выбором. Это же весело! Подумай, Копуша! Одной быть плохо. А так будем вместе. Ох, и повеселимся! Видел, как она кувыркалась? Умора! У нас теперь столько возможностей! Вдвоём-то мы...
Тьфу! Мне стало так гадко, будто в собачье дерьмо наступила.
***
Я вернулась в нашу с бабушкой комнату. Из головы не выходила моя неудачная попытка предупредить падение женщины - Димкиной матери.
Открытие о том, что Димка, мой бывший одноклассник, тоже умер и тоже пока неприкаянный - ошарашило. Но он совершенно другой: не такой, как бабуля или я. Почему? Ведь я же помнила, каким он был в шестом классе - внимательным, отзывчивым. Грел мои руки в своём кармане.
"Мы никому ничего не должны, - сказал он. - Если с нами жизнь поступила жестоко, почему мы должны быть добренькими?"
И ведь не страшно ему, что с такими мыслями он опускает себя в такую тьму, которой и представить себе невозможно.
Я была с ним категорически не согласна. "Я не стану такой, как он! - пообещала я себе. - И продолжу бабкино дело".
Пообещать легко. А как это выполнить?
За окном разыгралась вьюга. Ветер гонял снежные вихри, раскачивал верхушку берёзы, грозил растрепать ворох прутьев и свалить наземь воронье гнездо. Хозяева не собирались сдаваться. Светло-серая ворона и её темно-серый супруг уселись на край гнезда, наполовину засыпанного снегом. Они повернули клювы в сторону, откуда дул ветер, и вцепились когтистыми лапами в ветки. Их распластанные тела удерживали гнездо под собственной тяжестью.
Если даже вороны могут сопротивляться обстоятельствам, значит, смогу и я.
***
Я летела над микрорайоном, расправив крылья. "Я птица, обычный городской голубь, которых много. Никто не должен обратить на меня внимания", - изо всех сил внушала я себе, людям и всем встречным сущностям.
Тревожно заколотилось сердце. Моё внимание привлекло окно на пятом этаже. Там явно затевалось что-то нехорошее. Предчувствие снова не обмануло. Сев на водоотлив, я видела в окно, как мужик в комнате крепит к крюку верёвку, как забирается на табурет.
Я стукнула клювом в стекло. Мужик обернулся, увидел меня - сизого голубя. Это его не остановило.
Он махнул рукой и даже попытался меня прогнать:
- Кыш!
Я стала стучать сильнее. Мой стук усилился громкими звуками, доносящимися из подъезда. Надрывался дверной звонок. Жена и дети мужика колотили в дверь руками и ногами. Жена истошно кричала:
- Открой! Вася, открой! Хрен с ними, с деньгами, займём, расплатимся!
Она знала, чувствовала, что с мужем беда.
Я колотила клювом в стекло, они тарабанили в дверь. Наши общие усилия ни к чему не привели. Стеклопакеты теперь делают прочные, железные двери - тоже. Когда жена сбегала за участковым и привела слесаря, когда, распилили дверь и ворвались в квартиру, они увидели ту же картину, что видела я через окно.
Вася висел в дверном проёме, ведущем на кухню. Из его рта вывалился багровый язык. Табуретка валялась на полу. А за ней сидел серый кот и трогал лапой свисающий шнурок Васиного ботинка. Играл со шнурком, будто с мышкиным хвостиком.
Хозяйка отшвырнула ногой кота и заголосила. Хором заревели дети.
Кот неохотно сел в метре от повешенного и принялся умываться. Внезапно он почувствовал мой взгляд и обернулся на окно. Похабная ухмылка на морде напомнила Димкину. Кот выгнул спину, зашипел и протянул ко мне лапу, демонстрируя острые когти.
- Ну как, не передумала? - будто спрашивал он.
***
- Не передумала! - твердила я, отправляясь в новый полёт и заколдовывая вокруг себя пространство, чтобы никто не мог мне помешать.
Девчонка лет десяти-одиннадцати в инвалидной коляске выкатилась на балкон. Глядя на её бледное личико, я моментально прочитала всю её безрадостную жизнь. Родилась с ДЦП, отец бросил, мать выбивается из сил и мечется между двумя работами, аптекой и больной дочкой. Девчонка устала от боли, одиночества и чувства вины. Решила, что матери без неё станет легче. Она подъехала к балконным перилам и, вцепившись в прутья искривлёнными болезнью руками, попыталась встать. Беспомощные ноги не слушались, но девчонка не сдавалась.
"Сейчас перевалится через перила!" - с ужасом догадалась я.
Недолго думая, я бросила на её колени куколку. Девчонка испугалась, откинулась на спинку коляски и с изумлением принялась разглядывать берегиню.
И на сей раз куколка в красивом платьице не подвела. Она всплеснула ручками, подмигнула девчонке нарисованным глазом и сказала:
- Рано!
Девчонка не могла точно расслышать слово, которое произнесла куколка. Ей показалось, что она сказала: "Мама". Девчонка прижала берегиню к груди, в которой билось горячее сердечко.
Теперь я была спокойна: у девчонки появилась собственная дочка, о которой нужно заботиться. Теперь она будет играть с волшебной куколкой и не станет рвать сердце матери взглядом, в котором застыли боль, безнадёга и чувство вины. Пусть им обеим станет хоть немного легче.
У меня тоже появилась надежда: в этот раз получилось - значит, смогу ещё кому-то помочь. Я поклялась, что буду это делать до тех пор, пока кто-то главный не решит, что время моего пребывания между небом и землёй закончилось.
Да, мы существуем. Мы отличаемся от живых. Но отличия не такие уж и большие. Нас не увидеть простым глазом. Нас не слышно из-за шороха ветра. У нас нет телесной оболочки.
Но у нас есть чувства, эмоции. А добрые мы или злые, зависит от многого. Доброта - это не черта характера, это выбор. Вечный выбор, который рано или поздно встаёт перед каждым человеком. И не важно, жив он или болтается пока между небом и землёй.
И мы кое-что умеем. Иногда у нас даже получается...
Сделав круг над районом, я снова заглянула в окно, где недавно повесился не справившийся с жизнью Вася. Кот всё ещё сидел рядом и играл шнурком его ботинка. Я постучала клювом в стекло, привлекая внимание. И котяра повёлся. Выгнул спину, по-боевому мявкнул, припал на лапы и начал ползти на брюхе к стеклу, за которым расхаживала я. Он прыгнул на подоконник. Я рассчитала всё. Сидела на отливке́ и мирно чистила пёрышки. Он не выдержал моего демонстративного нахальства и, повернув ручку лапой, протянул её в приоткрывшуюся щель.
Он летел, растопырив лапы, кувыркался в воздухе и страшно орал, превосходя силой крика всех мартовских котов в округе. Я вцепилась когтями в мягкую шерсть - знала, в какое место надо клюнуть, чтобы он не смог выпростаться из тела кота и, наконец, сдох по-настоящему, насовсем. Я и клюнула - в ямочку за ушком. И отпустила.
Кому нужен ничейный дохлый кот, свалившийся с неба? Никому.
Старая дворничиха сунула его в чёрный пакет и забросила в мусорный бак - к другим пакетам с бытовыми отходами. А что ещё делать с такими никудышниками?