Помозов Олег Алексеевич
Рассвет над Искером

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками Типография Новый формат: Издать свою книгу
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    В книге "Рассвет над Искером" рассказывается о развитии культуры и образования в Сибири XVII-начала XIX веков, о зарождении самосознания сибиряков как субэтноса русского народа, на этом материале прослеживается история развития гражданственности в сибирском регионе, что является отличительной особенностью данного произведения и его новизна. Книга предназначена для широкого круга читателей, не имеющих специального исторического образования, для студентов и преподавателей гуманитарных вузов, а также для профессиональных историков-исследователей.
  
  Моей матери - с благодарностью.
  
  
  
  РАССВЕТ НАД ИСКЕРОМ
  Образование, культура и самосознание сибиряков в XVII - нач.XIX века
  
   ОТ ЕРМАКА ДО СПЕРАНСКОГО
  
  (СИБИРСКИЙ ИЗБОРНИК)
  
  
  Потихоньку-помаленькку
  На следующую ступеньку -
  Одна судьба...
  О. Помозов. Сибирское хокку
  
  
  К Читателю
  
  А сам я... усердно и до изнеможения занимался,
  разворачивая и просматривая множество разных свитков <...>
  однако из них заимствовал в меру и то лишь,
  что <...> быстро и легко могло бы ревностные и способные умы
  привести кратчайшим путём к увлечению благородной учёностью
  и к восприятию полезных наук.
  Авл Геллий. Аттические ночи
  (Перевод с латинского Б.С. Тритенко)
  
  
  
  Когда я решился взяться за этот свой очередной труд, я ещё раз удивился тому количеству литературы научной, научно-популярной, публицистической и художественной, которая уже существует на тему сибирской истории XVI-XIX вв. Нужно отдать должное многочисленным авторам - они поработали весьма добросовестно и достаточно продуктивно, так что вряд ли теперь найдётся такой человек, который сможет при всём своём желании хотя бы прочитать всё то, что опубликовано за те четыре с лишком века, которые существует сибирская историография в период российского управления этим нашим макрорегионом (я уж не говорю о том, что написано, но ещё не опубликовано). И даже сузив тему предстоящего исследования до определённого ракурса, у меня появилось не больше шансов объять, что называется, необъятное, и это притом, что я посвящал своим занятиям практически всё своё рабочее время и даже порой немножко сверх того.
  Попав в такую достаточно сложную ситуацию, ваш покорный слуга невольно задумался о том, каково же приходится тем нашим землякам, которые, испытывая потребность узнать что-то подспудное и до сей поры ещё неизвестное из истории своей малой родины, не имеют, к сожалению, возможности это сделать, поскольку у них среди забот о хлебе насущном попросту не хватает времени для того, чтобы просеять в поисках ценного тот объём золотосодержащей породы, который удалось обработать с Божьей помощью мне.
  Делая из всего этого соответствующие выводы, я посчитал небесполезным познакомить людей читающих, думающих и интересующихся историей Сибири с теми выписками из изученного мной материала, которые я сделал за то время, что работал, обозревая деяния наших праотцов сибиряков в попытке самоутверждения себя на поприще строительства гражданского общества на своей родине. Своим трудом, таким образом, я надеялся оказать хоть какую-то помощь тем лицам, которые захотят не просто познакомиться с историей завоевания и освоения Сибири русскими, но и осмыслить в первую очередь, говоря словами одного сибирского исследователя конца XIX века, "историю развития гражданственности в этой стране" (Ин. Кузнецов-Красноярский "Томский сын боярский Федор Протопопов"*).
  Над этим "проклятым"** вопросом, так или иначе работали многие выдающиеся сибирские умы. Начало этому процессу, с нашей точки зрения, положили ещё первые наши историографы - Савва Есипов, Семён Ремизов и Пётр Словцов; но основной вклад в разработку данной темы, конечно же, внесли сибирские публицисты второй половины XIX в., такие как Афанасий Щапов, Михаил Загоскин, Всеволод Вагин, Григорий Потанин, Николай Ядринцев, Серафим Шашков и ещё многие, многие другие иже с ними. Всех этих людей, в нашем понимании их деятельности, мы, ничтоже сумняшеся, что называется, объединили в своего рода рыцарский орден - великий духовный орден сибирских просветителей.
   *Полные библиографические данные указанных в тексте исторических трудов привидены в конце нашей книги.
  **В силу того неимоверно жесткого упорства, с каким центральное Российское правительство всегда тормозило все без исключения реформы, связанные с расширением гражданских прав сибирского населения и приданием нашему макрорегиону большей самостоятельности в вопросах самоуправления, сибирские областники все эти вопросы, так и неразрешенные до самой революции 1917 г., в сердцах называли "проклятыми", с ударением на второй слог, хотя в данном случае вполне уместно было бы перенести ударение и на первый, учитывая тот факт, что многое нам сибирякам не разрешено и до сих пор - например, распоряжаться своими финансовыми доходами, и это в третьем десятилетии XXI в., т.е. спустя 160 лет после того, как эти наши так называемые "проклятые" вопросы впервые были сформулированы в среде представителей передовой сибирской интеллигенции. "Мы хотим жить и развиваться самостоятельно, иметь свои нравы и законы, читать и писать, что нам хочется, а не что прикажут из России, воспитывать детей по своему желанию, по своему собирать налоги и тратить их только на себя же". - Г.Н. Потанин. Из письма Н.С. Щукину, 1862 г.
  Великий потому, что, во-первых, всё поистине духовное само по себе уже велико*, а во-вторых, то, что сделали наши сибирские областники во второй половине XIX-нач. XX вв., стало поистине уникальным явлением в российском региональном общественном движении. По объёму и качеству наработок как теоретического, так и практического плана ни одно из региональных движение бывшей Российской империи не могло сравниться с сибирским областничеством, так что даже украинские националисты-сепаратисты всегда проигрывали сибирякам в том смысле, что они, по-сути своей, изначально стремились к отделению от России, тогда как сибирские областники-федералисты занимались главным образом тем, что на примере своего региона пытались встроить жизнеутверждающие устремления провинциальных окраин к самостоятельности в систему единой российской государственности на принципах конституционного федерализма или конфедерализма, как в США, Германии или Швейцарии.
  *"А из того, что связано с телом, душа больше всего приобщилась как-то к божественному, божественное же прекрасно, мудро, доблестно и тому подобное". Платон. Федр. Перевод В.С. Соловьева.
  В качестве доказательства последнего достаточно, я думаю, привести цитату из "Воспоминаний" Г.Н. Потанина:
  "Областничество включает в себе сепаратизм не только в области культуры, но и в области политики, за исключением только самого крайнего акта (покушение на целость государства), который на обычном общепринятом языке называется политическим сепаратизмом; последний недопустим с государственной точки зрения; но областнический сепаратизм не угрожает целости государства, хотя может заходить очень и очень далеко".
  Это то, что касается существа вопроса, теперь о деталях. Выдержки из "множества разных свитков" мы, по ходу изложения материала, сопроводили своими комментариями, иногда короткими, но иногда и довольно объёмными, для того, чтобы, во-первых, пояснить некоторые трудные для непрофессионального историка места, а, во-вторых, для того чтобы не потерять основную нить нашего исследования, нашу, так сказать, сверхзадачу; ну и, наконец, в-третьих, комментарии оказались необходимы для того, чтобы читатель не отвлекался слишком на те малозначительные для основного рассказа мелочи, без которых, конечно же, нельзя было обойтись, но которые были важны лишь сами по себе, как экскурс, как своего рода сопроводительные документы-факты в нашем историческом путешествии-исследовании. Таким образом, предлагаемая вашему вниманию книга есть ни что иное как "изборник" исторических материалов, в рамках определённого уже нами выше сквозного действия, осмысленных и переадресованных читателю исследователями прошлого и настоящего, а также сопровождённые скромными комментариями вашего покорного слуги.
  
  Автор
  
  
  
  СОДЕРЖАНИЕ
  ПРОЛОГ
  ГЛАВА ПЕРВАЯ. ПЛЕМЯ ЕРМАКА - ПЛЕМЯ ПЕРВОПРОХОДЦЕВ
  ГЛАВА ВТОРАЯ. МЕЖДУ ДВУХ ЦИВИЛИЗАЦИЙ
  ГЛАВА ТРЕТЬЯ. СИБИРЬ, ПРЕВРАЩАЮЩАЯСЯ В ИППОКРЕНУ
  ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ. ИРКУТСКИЕ РЕБЕЛИИ
  ГЛАВА ПЯТАЯ. БЕСПОКОЙНЫЕ ЛЮДИ
  ГЛАВА ШЕСТАЯ. ПЕРВЫЕ СИБИРСКИЕ ПРОСВЕТИТЕЛИ
  И ПУБЛИЦИСТЫ
  
  ГЛАВА СЕДЬМАЯ. ПРЕЗЕНТАЦИЯ СИБИРСКОЙ ТЕМЫ И СИБИРСКОГО ТЕКСТА В СТОЛИЧНОЙ ПЕЧАТИ
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  ПРОЛОГ
  
  ... собирая пресветло православных лики
  союзом духовным.
  С.У. Ремезов. Летопись Сибирская
  
  В октябре 1581 г. отряд Ермака, прошедший с боями от реки Чусовой до Тобола, вплотную приблизился к столице Сибирского ханства, городу Искеру. Хозяин этих территорий татарский царь Кучум решает тогда собрать в единый кулак все оставшиеся у него воинские силы и дать последний решительный бой русским казакам у Чувашского мыса (недалеко от нынешнего Тобольска). Здесь он приказал сделать засеку, у подножья возвышающейся над мысом Алафейской горы расположил свои войска, командование которыми он поручил царевичу Маметкулу, а сам взошел на самую высокую точку горы, чтобы наблюдать оттуда за ходом всего сражения. Русские войны во главе с Ермаком подошли к Чувашскому мысу 23 октября, но, увидев огромное, в несколько раз превосходящее их союзное войско татар, вогулов и остяков, возроптали и, не надеясь на победу, стали подумывать о том, чтобы отступить и вернуться туда откуда пришли - за Урал-камень. Однако, собравшись с духом и уповая на Божью помощь, они всё-таки решили дать сражение и победили.
  Вот как всё это описывает "Сибирская летопись" (Строгановская):
  Царь же Кучум о сем оскорбися и опечалися вельми зело, и паки в недоумении мнозе бысть, и посылает во всю свою державу, по градом и по улусом, дабы к нему ехали во град на спомогание противу Русских сильных вой ополчитися; в мале же времени собрашеся к нему все множество воя его, князи, и мурзы, и уланове, и Татары, и Остяки, и Вогуличи и прочая языцы под его властию вси <...> Кучум повелел себе учинити засеку подле реки Иртыш под Чувашием, и засыпати землею и многими крепостьми утвердиша <...> Рустии же вои, атаманы и казаки, видевши такое поганых собрание <...> начаша размышляти в себе, и учини круг и совет благ сотвориша о том, и глаголаша друг ко другу: отойти ли нам места сего или стояти единодушно? Инии начаща мыслити и глаголати, лутче бы нам было, аще отъидем от них в отход; а инии же супротив глаголаху жестостию твердо: "О братия наша единомысленная, камо нам бежати?" Уже осени достигшу и в реках лед смерзается, не дадимся бегству, и тоя худые славы себе не получим, ни укоризны на себя не положим, но возложим упование на Бога; не от многих бо вои победа бывает, но свыше от Бога помощь дается; может бо и безпомощным Бог помощи <...> И всем совет им бысть благ. И уже нощи прошедши свитающу дневи, и солнцу просиявшу просвешися облак светлым блистанием, Ермак же о деле своем зело печашеся, и рече дружине своей со слезами: "О друзи и братия! Помолимся Богу и пречистой его Богоматери, и всем небесным силам и угодникам его <...>". И изыдоша из городка на бой месяца Октября в 23 день <...> и вси вкупе, как единеми устами глаголаху: с нами Бог! И паки: Господи, помози нам рабам своим. И начаша приступати к засеке мужественно и сурово зело; и бысть с погаными брань великия.
  
  
  
  
  ГЛАВА ПЕРВАЯ
  ПЛЕМЯ ЕРМАКА. ПЛЕМЯ ПЕРВОПРОХОДЦЕВ
  
  Сибирь является колонией,
  куда славянский народ пришел
  создать себе новую, лучшую жизнь.
  Г.Н. Потанин. Сибирь перед лицом русской литературы
  
  
  26 октября 1581 г. всем известный Ермак Тимофеевич захватил и разграбил город Искер, столицу Сибирского татарского ханства*. Руины этого города постепенно стёрло время и теперь о нём напоминает лишь так называемое "Кучумово городище" или "Кучумов холм", стоящий на берегу Иртыша у места впадения в него реки Сибирки, от которой тоже теперь осталось в качестве напоминания (или предостережения?) лишь её пересохшее русло. С этой даты и с этого места и начинается, собственно, русская история Сибири, история её завоевания, освоения и, увы, превращения в нещадно эксплуатируемую сырьевую колонию некогда великой Российской империи, которая и сама, после своего распада в 1991 г., превратилась вместе с Сибирью в сырьевой придаток новой мегаимперии - империи мирового неоглобализма.
  *Год 1581-й, на основании летописных источников, всегда считался абсолютно достоверной датой в описаниях этого события. Однако в 1982 г. в столице Сибири, в г. Новосибирске вышла монография ленинградского историка Р.Г. Скрынникова "Сибирская экспедиция Ермака", в которой автор, основываясь на материалах нескольких исторических документов, а также на доводах нескольких своих предшественников в этом вопросе, определил, что осенью 1581 г. Ермак никак не мог воевать Сибирь, поскольку находился в это время совсем в другом месте - на театре боевых действий Ливонской войны, командуя отрядом служилых казаков. Авторитет автора нескольких десятков книг и монографий по истории России XVI века оказался настолько весомым, что с тех пор в отношении взятия Искера принято считать наиболее верной дату, указанную Скрынниковым - 26 октября 1582 г. И, тем не менее, мы посчитали более уместным для нашей книги принять за основу старую доскрынниковскую дату, поскольку и главные герои нашего повествования, и большая часть выбранных нами комментаторов тех событий придерживались именно этой даты. К тому же и трехсотлетие присоединения Сибири к России официально отмечалось на государственном уровне в 1881 г., а 26 октября того же года сибирская общественность впервые отпраздновала День Сибири и делала это потом ежегодно вплоть до 1918 г. Данный исторический период мы, собственно, и собираемся описать в нашей книге, так что... К тому же уважаемый профессор Скрынников (впрочем, не он один) своими научными изысками разрушает столь привычный для нас сибиряков романтический образ Ермака, втискивая его в прокрустово ложе служилого человека, исполнителя государевой, а не народной воли, а нам ближе всё-таки мифический Ермак, человек стремящийся вырваться из государевой кабалы и жаждущий обрести долгожданную свободу на просторах Сибири.
  У Валентина Распутина ("Сибирь, Сибирь...) читаем:
  "С Борисом Эрнстовым, научным сотрудником Тобольского краеведческого музея и знатоком тобольской старины, мы отправились взглянуть на Искер. Давно нет уже этого города, татарской столицы Сибири на берегу Иртыша, ставки Кучума, откуда управлял он своими владениями и куда свозил богатую дань. Города нет, но хотелось посмотреть хоть на место, где он стоял, представить, как стоял, откуда входил в него Ермак, что перед собой видел. И хотя знал я, что Иртыш (землерой с тюркского) подмывает и Кучумов холм, что, вероятней всего, мало что от него отсталость, но и это "мало" не терпелось увидеть.
  По Иркутскому тракту мы проехали мимо Ивановского монастыря, поставленного первой постройкой в середине XVII века, миновали вдоль полей ещё несколько вёрст и перед лесной полосой остановились. Иртыш остался справа, за полями. Дороги туда нет, нет нигде и упоминания об Искере. Мы прошли по лесной меже. От реки Сибирки, подходившей к Искеру, теперь только урман и остался, в котором было русло. Он повернул круто влево, а мы направились через незасеянное поле напрямик к Иртышу. И когда вышли - будто вознесло нас, и далеко-далеко, вёрст на тридцать, открылось его подолье в зелени и старицах, островах и низких берегах. Перед такой картиной с особенной печалью чувствуешь свою немоту, это восхищение не имеет языка.
  По высокому берегу Иртыша и подошли мы к крутому оврагу, за которым вздымался Кучумов холм. Историк Миллер два с половиной века назад застал здесь пятьдесят сажен в ширине холма, тобольский краевед и художник М.С. Знаменский сто лет назад намерил лишь пятнадцать сажень. Ныне ушло под воду и начало их замеров. Знаменский пил из Сибирки студеную воду, стоял над знаменитым Кучумовым колодцем, отрытым на случай осады. Сегодня всё кануло в преисподнюю. От холма осталась уже и не часть его, а понижение к Сибирке с северной стороны. Как время сносит события, так ветер и вода - место этих событий на земле, и чем громче и ярче прозвучали они в истории, тем безжалостней результат".
  С основанием Тобольска, первой столицы русской Сибири, Искер обречён был на гибель, "Иртыш лишь исполнил приговор". "Какая судьба теперь в XXI веке ждёт Тобольск, Тобольск не только как город, но и как исторический символ нашей Сибири?" - спрашивает сам у себя и у нас с вами В. Распутин. "Неужели явятся люди, которые поставят новый град и отдадут Тобольск Иртышу или какой-нибудь иной силе? Или они уже пришли, молодые и энергичные, без груза памяти на этой земле, и встали под боком Тобольска, тесня и тесня его к обрыву? Пятнадцать вёрст считалось от Искера до Тобольска... Что ждёт тебя, Тобольск, громкая, славная старая столица Сибири?! Достанет ли у нас сил, мужества, убедительности, памяти и доброй воли, чтобы тебя отстоять?".
  
  * * *
  
  Князь Гагарин. Первым, кто практическими мерами попытался отвести от Тобольска опасность, угрожавшей ему со стороны реки, но только не Иртыша, а Тобола, был князь Матвей Петрович Гагарин (1659-1721). Именно он, будучи губернатором Сибири в эпоху Петра Великого, используя подневольный труд взятых в плен под Полтавой шведских солдат и офицеров, планировал отвести русло Тобола подальше от стен Тобольского кремля. Но не уберегла судьба того нашего губернатора-радетеля, с самой известной на весь мир русской фамилией, пав жертвой, по большей части злых наветов, он окончил свою жизнь на виселице. Один из тех пленных по фамилии Страленберг, получив свободу после окончания Северной войны и вернувшись назад в Европу, опубликовал там несколько своих научных трудов, в которых утверждал, что князь Матвей Гарин пытался отделить Сибирь от России, наградив его тем самым званием первого сибирского "сепаратиста".
  
  * * *
  
  Сибирь-Кашлык. К Гагарину мы ещё вернёмся, а теперь вот что - наше мировое всё, древнегреческий философ Платон ("Законы") писал: "Ну, а каким же надо представлять себе это будущее государство? ...имя оно получит скорее всего от способа своего основания или от места, от реки (курсив наш. - О.П.), от источника либо от богов той местности, где оно будет основано, ведь вновь возникающее государство приобщится к их славе". Следуя предположениям великого афинянина, надо полагать, что именно небольшая речушка Сибирка и дала имя нашему макрорегиону. Первоначально же, ещё в доермаковский период, те земли, что лежали за Урал-Камнем, назывались в русских летописях Югорскими, или просто - Югра. Слово "Сибирь" появляется лишь в начале XV века, в связи с кончиной хана Тохтамыша, того самого, что во времена Дмитрия Донского спалил Москву, но потом был убит где-то в "сибирских землях". Сибирь-Кашлык* - это ещё одно название татарского Искера, может быть ещё более древнее, автохтонное.
  *Это название впервые упоминает Семён Ремизов в своей летописи.
  Территория, включавшая эти земли, а также казахские и приволжские степи, в начале XIII века вошли в состав империи Чингиз-хана и достались в удел старшему сыну великого завоевателя Джучи, а непосредственно Кашлык со временем перешел во владение Тукаю одному из сыновей Джучи. Его потомки до 1406 г. (до смерти Тохтамыша) владели землями образовавшегося здесь Тюменского ханства и собирали дань с местных охотничьих племён вогулов (манси) и остяков (хантов). В XV веке империя Чингизидов, включавшая в себя Китай, Сибирь с Казахстаном, Среднюю Азию и восточнославянские земли, прекратила своё существование; из Китая монголы были изгнаны в результате восстания Красных повязок, территория современной Центральной России после Куликовской битвы в течение ста лет собственными силами её народа была освобождена из-под власти наследников Чингиз-хана, белоросские и малоросские (украинские) земли в этот же период отвоевало у монголов Великое княжество Литовское. Ну и, наконец, туркестанские (среднеазиатские) земли перешли во владение местного уроженца Тимура (Тамерлана). После этого туркестанцы начали распространять свою власть и на Сибирь, сначала в Кашлык и прилегающие к нему города стали захаживать со своими караванами бухарские купцы, потом сюда пожаловали мусульманские проповедники, ну а вслед за ними, уже на идеологически подготовленную почву начали наведываться различного рода вооруженные авантюристы в поисках воинской славы и политической власти.
  Г.Н. Потанин ("Завоевание и колонизация Сибири") писал:
  "Сюда убегали недовольные из соседних туркестанских оседлых государств, как простые люди, так и принцы, и нередко какой-нибудь способный авантюрист сплачивал вокруг себя значительную шайку удальцов, с которую и делал набеги на оседлые местности, сначала для грабежа, а потом и для завоеваний, - набеги, кончавшиеся иногда основанием новой и сильной династии. Вероятно, такими-то удальцами и были основаны первые зародыши татарской, собственно туркестанской колонизации в Сибири.
  Сначала возникло несколько отдельных княжеств. Одно из них, самое древнее, было Тюменское, другой князь жил в Ялуторовске, третий в Искере. Вдоль рек была заложена прочная колонизация из татарских поселений. В поселениях, бывших резиденциями князей, были устроены крепости или городки, в которых жили дружины, обязанные собирать князю дань с окрестных бродячих племён. Эти колонисты положили начало земледелию и ремеслам. Из Туркестана являлись сюда хлебопашцы, кожевники и другие мастера, а также купцы и проповедники ислама; муллы принесли сюда грамоту и книгу. Отдельные князья, конечно, не жили между собою мирно; время от времени, появлялись между ними личности, стремившиеся объединить край под своею личной властью.
  Первое объединение удалось совершить князю Едигеру. Тотчас же это новое царство* сделалось известно на западной стороне Урала <...> в 1555 г. явились в столицу Московского государства первые сибирские послы. Может быть те дары, которые были привезены в Москву, указали на богатство Сибирского края пушниной, и тогда же явилась мысль завладеть этим краем. Участь Зауральского края в умах московских государственных людей была решена; московский царь стал сноситься, путем посольства, с Сибирью. Едигер признал себя данником, и ежегодно присылал по тысяче соболей. Но эта дань была внезапно прекращена. Степной наездник Кучум, с толпою татарской орды, напал на Едигера и завоевал его царство. Разумеется, московские воеводы заставили бы и Кучума признать московскую власть, но их предупредила банда вольницы, под предводительством Ермака".
  *Сибирское ханство (1552-1563).
  
  * * *
  
  За Урал-Камень. Первые хождения русских на территории, примыкающие к Урал-Камню, относятся ещё к XI веку, об этом имеется записи, как в новгородских летописях, так и в знаменитой "Повести" киевского монаха Нестора. Ипполит Завалишин ("Описание Западной Сибири") писал:
  "Преподобный Нестор, (инок знаменитой Киево-Печерской лавры, живший во второй половине XI столетия) в своей "Повести временных лет" передавал своим современникам тёмные предания старины и о далёкой Сибири. "Се же хощу сказати, - говорит он, - яже прежде сих лет четырех сказа ми Гуро Тогорович Новогородец, послал отрока своего в Печёру, люди же суть дань дающе Новогороду, и пришед отрок мой к ним, - оттуда иде в Югру; Югра же суть язык нем и соседят с самоядью, на полуночных странах". Первый поход новгородцев в Югру, под предводительством Умбата, относится к 1030 г. В 1093 г., зыряне, по словам летописца, "прорубили оконце" в Сибирь, то есть прорубили просеку лесом через Уральский хребет до Оби и проложили себе путь от реки Вогулки до реки Сосвы. С развитием вольности и могущества Великого Новгорода, а именно в XIII столетии, толпы отважных новгородцев устремились в Биармию (ныне Пермскую губернию) искать добычи: драгоценных мехов и закамского серебра, Вятка была населена выходцами новгородскими. Тайна могущества, богатства и торговли Новгорода никогда не была понята и оценена нашими историками. Новгород был посредником между Сибирью и Европой. Из Приуралья и Зауралья он доставал пушнину, серебро, золото, медь и с огромными выгодами сбывал это тогдашней Европе, ещё невежественной и бедной. Северная торговля подняла как Новгород, так и Ганзу. С открытием Америки торговля нашла меха, серебро, золото в более доступных ей странах и северный край упал, обеднел и обезлюдел. Иоанн III, бессмертный собиратель земли русской в 1465 г. (через 3 года после своего воцарения) уже обратил прозорливый взгляд свой на Приуральские страны и послал устюжанина Василия Скробу, с охочими людьми, воевать Югорскую землю. В 1483 г. рать великокняжеская, под предводительством князя Федора Курбского и Ивана Тропина, двинулась 9 мая из Устюга на Пермь, в землю вогулов, дошла до устья реки Пелыма, впадающей в Тавду и Тавдой, а потом Тоболом, проникла в Иртыш и Обь и разгромила все племена, населявшие тогда эти пустыни. В доказательство того, - что уже в конце XV столетия, Западная Сибирь была известна Москве, еще за 100 лет до Ермака, - в числе покорённых тогда племён мы находим вогулов, татар, остяков и самоедов, доселе, чрез 400 лет, на тех же местах обитающих. Вогулы, остяки и самоеды - племена финские, оттеснённые на крайний север, при наступательном движении монголов из глубины среднеазиатских пустынь в Pocсию и Европу, - были тогда уже данниками татар, но и татары, некогда поработившие Россию и угрожавшие Европе, были тогда уже только тенью воинов Чингиз-хана. В 1499 г. Иоанн III предпринял опять поход на Сибирь. Рать его, под предводительством князя Семёна Федоровича Курбского и князя Петра Ушатого, двинулась тоже из Устюга 21 ноября; 17 дней переходила "Каменный пояс", то есть Уральские горы, достигла Ляпина, остяцкого городка и завоевала всю землю Югорскую и Обдорскую. С того времени внесены в царский титул названия князя Югорского, Обдорского и Кондинского. Нет сомнения, что настойчивый Иоанн III, покоривший Новгород и Псков, не отстал бы и от покорения Сибири, но со смертью его великая государственная мысль эта приостановилась. Разгром Новгорода при Иоанне IV, смуты междуцарствия и укрепление крестьян за помещиками, способствовали быстрому заселению Приуралья, где "именитые люди" Строгановы уже во времена Иоанна IV завели соляные варницы по Каме и Чусовой, строили укрепленные городки, торговали, а иногда и воевали с дикими соседями, но pyccкиe все-таки не проникали ещё за хребет Уральский, чтобы за ним селиться. Игра случая развила и привела в исполнение великую государственную мысль Иоанна III. В 1581 г., стало быть, ровно 100 лет спустя после похода князя Федора Курбского, производившие разбои по Волге донские беглецы, вытесненные из приволжских стран царскими воеводами, бросились вверх по Каме к пределам Пермским и вспомоществуемые дальновидными Строгановыми, пустились воевать Сибирь. Атаман этих удальцов, Василий Тимофеев, по прозвищу Ермак, (что означало у волжских разбойников и у запорожцев днепровских "кашеварный котёл" братскую связь артели*) поднялся по рекам Чусовой и Тагилу в реку Туру, покорил окрестных вогулов и татар, разбил 26 октября 1581 г. сибирского хана Кучума и взял его город Искер".
  *Котёл, варивший на кош, то есть на военное подразделение у казаков, отсюда - кошевой атаман, звание выборного командира этого подразделения. Вариантов имени, фамилии, отчества и даже прозвищ Ермака существует великое множество, приведённый Завалишиным вариант лишь один из этого многочисленного списка.
  Преимущество в оружии "огненного боя"* помогло казакам не только одолеть татар Кучума, но и дало перевес при завоевании всей территории Сибири. А российский историк немецкого происхождения Август Шлёцер (1735-1809) в своей работе "Краткое начертание сибирской истории" утверждал в добавление к этому, что русские казаки, используя своё воинское искусство речных походов на стругах, как "нож в масло" проникали в Сибирь по её многочисленным рекам и таким образом достаточно легко покоряли все населявшие её народы. От себя добавим, что потом в конце XVIII века, используя тот же самый опыт, русские сибиряки по прибрежным мелководьям Командорских и Алеутских островов проникли уже и в Америку, используя, правда, для этого уже не казачьи струги, а поморские кочи, точно такие же плоскодонные суда, однако намного более приспособленные для морских походов.
  *"Оружием огненным пушечки и скорострельными пищалями семипядными", - уточняет Семён Ремезов. А атаман Иван Петров и мурза Бурнаш Алышев, отправленные в 1567 г. по приказу Ивана Грозного в первую разведывательную экспедицию в Китай, отмечали в своём отчёте, что, проехав через всю Сибирь, они ни одного народа, населявшего её, никакого другого оружия кроме "ручного боя" не обнаружили и лишь в Китае, на родине изобретателей пороха они увидели, что "бой у них огненный".
  Таким образом становиться ясно, что с самого первого своего проникновения за Урал русские рассматривали сибирские земли только как источник сырья для своего ремесленного (промышленного) производства, а точнее даже не столько для собственного производства товаров из так называемой мягкой рухляди, сколько для продажи дорогостоящих сибирских мехов европейским купцам. На этой торговле колониальными товарами Господин Великий Новгород сказочно разбогател, так что даже мог себе позволить в течение целых трёх веков вести экономическую и политическую борьбу с самой Москвой, а также вполне себе самостоятельно отражать многочисленные набеги немецких "псов-рыцарей" на русские земли.
  В отличие от тюрков-туркестанцев русские до конца XVI века не создавали на территории Сибири постоянных поселений, и лишь после похода Ермака они стали строить здесь первые города-крепостицы. Так что от Тюмени (основана в 1586 г.) и Тобольска (основан в 1587 г.) потянулась вскоре на восток целая цепь острогов. "Эти колышки, вбитые в огромное тело сибирского края, служили единственной опорой и защитой немногочисленным крестьянам-поселенцам, которые перебирались в новую страну из европейской части России" (Сергей Владимиров - "День Сибири"). Русские начали осваивать Сибирь ровно на сто лет позже, чем европейцы - Америку, но справились со своей задачей не менее успешно и даже в более короткие сроки. Н.М. Ядринцев писал: "Покажите мне другой народ в истории мира, который бы в полтора столетия прошел пространство, больше пространства всей Европы, и утвердился на нём! Всё, что ни сделал народ русский, было выше сил его, выше исторического порядка вещей".
  Ну а своего рода завещание новым хозяевам Сибири оставил изгнанный из Искера умудрённый жизненным опытом престарелый хан Кучум. После поражения от отряда Ермака он с остатками своих нукеров откочевал на юг в Ишимскую степь и отсюда направил московскому царю Федору Иоанновичу письмо с просьбой вернуть захваченную казаками посылку с лекарством от глазной болезни, присланную Кучуму из Индии какими-то очень знаменитыми в ту пору знахарями. Письмо начиналось словами: "Бог богат!". Георгий Гребенщиков ("Моя Сибирь") писал:
  "В этом грустном письме есть одна поучительная мысль. Не жаль Кучуму потерянного царства, ему жаль лекарства от глазной болезни, потому что он теперь хотел лишь видеть белый свет, хотел иметь свои глаза здоровыми. Каким, значит, величайшим богатством обладают все, у кого имеется здоровое зрение. Но словами "Бог богат!" Кучум, быть может, хотел напомнить победителю о богатстве, которое нельзя отнять, - о зрении духовном, видящем гораздо далее богатств материальных".
  С середины XVI века в поисках морского пути в Китай на путях от Поморья до Обской губы стали появляться и первые европейские мореходы. Ко второму десятилетию XVII века этот путь уже достаточно освоили экспедиции английских и голландских исследователей, а когда русским мореходам удалось пройти и до устья Енисея, московское правительство, опасаясь торговой конкуренции со стороны поморов, часто "воровски избегавших" царских таможен, и имея политические предосторожности по поводу частого появления "немцев" в этих краях, в 1616 г. категорически запретило плавание каких-либо судов морем от Архангельска до Мангазейского моря (Обской губы). Однако через два года запрет для русских судов был снят, но в 1620 г. вновь и надолго запрещено было ездить "старою дорогою, большим морем"*. С этих пор и вплоть до второй половины XIX века, т.е. более чем два века "воровской" Северный морской путь функционировал на полулегальной основе. И лишь в 80-е годы, благодаря усилиям крупных сибирских предпринимателей и в первую очередь Сибиряковых (какова фамилия!), начали осуществляться первые крупномасштабные проекты по торговому освоению этого заповедного пути.
  *Через десять лет поступил донос об "измене" мангазейского воеводы Григория Кокорева, который, якобы, хотел провести запрещённым путём в Сибирь "немецких людей" и "златокипящею Мангазейскою землёю и иными землями завладеть".
  
  
  
  
  
  ГЛАВА ВТОРАЯ
  МЕЖДУ ДВУХ ЦИВИЛИЗАЦИЙ
  
  Сибири суждена роль - создать ту цивилизацию,
  которая будет служить последним звеном,
  смыкающим образованные народы
  умеренного пояса северного полушария
  Н.М. Ядринцев. Из публичной лекции в Омске в 1863г.
  
  
  Г.Н.Потанин ("Завоевание и колонизация Сибири") писал:
  "Человечество обязано цивилизацией двум центрам, лежащим на двух противоположных концах материка Старого Света. Европейская цивилизация зародилась на берегах Средиземного моря, китайская - на восточных окраинах материка. Эти два мира, европейский и китайский, жили отдельной жизнью, едва зная о существовании друг друга, но не совсем без сношений между собою. Произведения этих отдельных стран, а может быть и идеи, передавались с одного конца материка на другой. В промежутке между двумя мирами лежал путь международных сношений, и это общение Востока с Западом вызывало вдоль пути большие или меньшие успехи оседлости и культуры, несмотря на то, что самый путь проходил по местам пустынным, где плодородные участки встречаются урывками и разъединены безводными пространствами. Сибирь, более удобная, чем эти пустыни, для оседлости и культуры, лежала в стороне от этого международного пути, и потому, до позднейших веков, не получила никакого значения в истории развития человечества".
  Роль соединительного звена между двумя цивилизациями Востока и Запада выполняли не только торговые трафики, долгое время существовавшие под объединяющим наименованием Великого шелкового пути, но и завоевательные походы, как европейских племён с одной стороны, так и азиатских, главным образом кочевых, - с другой. Наиболее значимыми среди которых были: вторжение на Восток непобедимых фаланг Александра Македонского и захватнические войны на Западе несокрушимых туменов Чингиз-хана и его потомков.
  Монголы завоевали Древнюю Русь, в том числе, благодаря принятым на вооружение китайским осадным орудиям и прочим изделиям "военно-промышленного комплекса" Поднебесной, поскольку это была самая передовая по тем временам боевая техника, русские города, несмотря на отчаянное сопротивление, выстоять против всего этого никак не могли уже по определению. Тактику полевых сражений монголы тоже частично позаимствовали у покоренных ими северных китайцев. Вслед за завоеванием Древней Руси на русскую почву перекочевали и политические порядки китайского единодержавия; так существовавшая ранее лествичная система престолонаследия была отменена, и наследование великокняжеского престола стало происходить по прямой, от отца к одному из его сыновей, а не как раньше - к его братьям, старшим племянникам и т.д. И как следствие этого под дланью московского единодержавия была разрушена со временем и общинно-корпоративная система древнерусского общежития, последнюю отрасль которой - Новгородскую вечевую республику - уничтожили два великих князя Всея Руси - Иван III и его внук Иван IV (Грозный). То, что не в состоянии было сопротивляться московской деспотии, стало тогда уходить на Дон, на Урал, а потом и в Сибирь. Сибирь в этом смысле была последней и самой дальней вотчиной таких беженцев; из царского указа 1686 г. видно, что страсть к переселению была так велика, что, например, из поморских городов, из числа тогдашних 71000 описных дворов около 2/3 бежало в Сибирь.
  Значительную часть беженцев со второй половины XVII века составили ещё и раскольники. Сначала они селились по Тоболу и Иртышу, но когда их настигали царские ищейки, приверженцы старой веры шли всё дальше и дальше в поисках своего Беловодья на Алтай и в Восточную Сибирь, пока, по меткому выражению сибирского историка П.А. Словцова, не упёрлись своими огородами в Китай... Дальше бежать было некуда, за Алтайскими горами простиралась прародина нашей московской деспотии - империя китайского богдыхана. Туда ломиться, понятно, не было уже абсолютно никакого смысла.
  А казаки-первопроходцы в поисках пушного зверя осваивали в то же самое время уже и Дальний Восток, захватили все северные острова Тихого океана, по ним перебрались в Америку, на Аляску, а потом и в Калифорнию, дошли почти до самых Скалистых Гор и здесь, наконец, двухсотлетний, поисками свободы движимый, потенциал русских землепроходцев, со временем переродившийся, однако, в чисто захватнический угар, наконец, исчерпал себя, да и дальше идти уже было некуда, потому как опасно, дальше лежали земли, захваченные уже до нас другими великими европейскими державами - Испанией, Францией и Великобританией.
  
  * * *
  
  Начала самоуправления. Вольнонародный характер колонизации Сибири первым подметил ещё М.В. Ломоносов, он видел в освоении нового края результат "неутомимых трудов нашего народа", территориальные приращения, по его мнению, осуществлялись главным образом "приватными поисками нежели государственными силами", а одно из первых мест в среде тех "приватных искателей" Михаил Васильевич отдавал своим землякам - поморам. А.Н. Радищев, "бунтовщик хуже Пугачёва", добавил в тот список новгородскую "гражданскую вольность" и казачье "непорабощённое воинство". В написанном во время ссылки "Сокращенном повествовании о приобретении Сибири" он отмечал, что присоединение зауральских территорий было плодом "усилия частных людей, корыстолюбием вождаемых. Сие не на одного Ермака с его товарищами относиться долженствует, но на всех произведённых после его завоеваниях Сибири, даже до самой Америки".
  С конца XVII века, как и полагается по естественнонаучным законам, количество постепенно стало прирастать качеством, и русские, основательно закрепившись в Сибири не только городами, но и крестьянскими мирами, начали постепенно обустраивать своё общежитие, причём во многом на тот же самый манер непокорного территориально-общинного анархизма, который существовал в русском человеке издревле, со времён ещё домонгольской Руси*. Таким образом, свободолюбивый дух "последних из могикан" - потомков новгородцев и поморов**, не изведавших богдыханского ига, а иже с ними и кошевых казаков - по-прежнему давал о себе знать, так что сначала подсознательная, а вскоре и вполне осознанная оппозиция официальным властям стала проявляться в той или иной форме общественной активности сибирского населения.
  *Гений Григория Николаевича Потанина очень точно подметил тот факт, что первый каменный храм Сибири - Тобольский Софийский собор (XVII в.), храм во имя премудрости Божьей, стал прямым продолжением древней Софии Киевской и Новгородской (XI в.) и тем самым явился наследником великой Софии Константинопольской (VI в.) - главного храма всего православного мира.
  **Поморы ходили в Сибирь не только сухопутными дорогами, но и северными морями - через Обскую губу доходили до Обдорска (нынешний Салехард), а также до "златокипящей" Мангазеи, на реке Таз, где и осуществляли свои торговые операции.
  Одним из первых проявлений такой оппозиционности стал протест ветеранов Ермака, казаков так называемой "старой сотни". Дело происходило в начале XVII века в Тобольске, где местный воевода своим распоряжением отправил в отставку атамана ермаковских ветеранов Гаврилу Ильина и назначил сотником литвина*, сосланного в Тобольск за разбой. Ильин был выборным атаманом, а литвин - дворянином государевой службы. Казаки отказались подчиняться воеводскому назначенцу и отписали по этому поводу челобитную государю, с жалобой на самоуправство местных властей. Московская канцелярия рассмотрела обстоятельства дела и приняла решение уважить ветеранов ермаковского похода и вернуть на должность сотника прежнего выборного атамана. Наказания за казачий "бунт" никакого не последовало, поскольку и центральное правительство после Великой смуты 1605-1612 гг. было ещё не всесильно, да и выдающиеся заслуги "старой сотни" тоже, видимо, пошли в зачёт.
  *Литвой на Руси в XVI- XVII веках называли подданных Речи Посполитой, или Литовского государства, среди которых были не только сами литовцы, но и русские, белорусы и украинцы.
  Несколько иная развязка событий случилось некоторое время спустя в Томске, также во время казачьего выступления против самоуправства местных властей. Надежда Дмитриенко ("История Томска") пишет:
  "В апреле 1648 г. в Томске вспыхнуло восстание служилых людей, недовольных недоплатой хлебного жалованья, возмущённых корыстолюбием воеводы, князя Осипа Щербатого. Он не только присваивал себе казённые средства, но и принуждал пашенных крестьян и казаков работать в своём хозяйстве. По свидетельству очевидцев, воевода приехал в Томск на одном дощанике, а покидал его на девяти судах, нагруженных его имуществом.
  Участники томского восстания, длившегося около 16 месяцев, полностью взяли управление городом в свои руки. Они сместили опостылевшего воеводу и избрали на его место Илью Бунакова, который поддерживал одобренный городским миром порядок, не допускал разорительных для города злоупотреблений. Выступая за справедливость, томские повстанцы отправили челобитчиков в Москву, чтобы убедить государя признать "мирскую правду". Но царь Алексей Михайлович томских делегатов не принял, более того, появилось распоряжение бросить их в тюрьму. В Томск же были направлены новые воеводы, которые начали сыск. Самые активные участники восстания - дети боярские*, пятидесятники и служилые - были "биты кнутьем и разосланы в ссылки". Главное, что вменялось в вину томским повстанцам, была попытка заменить царское назначение воеводы избранием такового на казачьем кругу, то есть посягательство на государственные полномочия". Как мы видим в данном случае, укрепившая свои позиции центральная государственная власть на сей раз не признала требований казачьей вольницы и достаточно сурово расправилась с лидерами протестного движения.
  *Дети боярские - это, как правило, офицеры младшего и среднего командного состава.
  Г.Н. Потанин в статье "Естественное богатство Сибири..." очень точно, на наш взгляд, определил общую тенденцию сохранения традиций общинного самоуправления в среде первых насельников сибирских крепостей-острогов, а потом и городов. "Первые пришедшие в Сибирь русские вероятно принесли с собой хотя слабую тень самоуправления; вероятно армия Ермака управлялась казачьим кругом; может быть, казачий круг служил прототипом и для устройства всех других городов Сибири; мы видим, что ещё во времена Петра нередко восстававшие против воевод городские общества по большей части имели коноводами казачьих старшин".
  
  * * *
  
  Общественные элементы. По мере заселения "немалых концов" Сибири, откуда до столицы порой добирались месяцами, а то и годами, появилась ещё одна тенденция, весьма характерная, впрочем, для всего российского менталитета. Плохо поддающийся контролю административный аппарат воеводства, а потом и губернаторства, во-первых, сразу же вошел в глубокое противоречие с традициями народного самоуправления, а, во-вторых, разделился, так скажем, на белых и чёрных "ворон". Первые, которые, как известно, всегда в меньшинстве, являлись радетелями интересов общественных и государственных, вторые же использовали своё служебное положение в большей степени для личного обогащения, приезжая в Сибирь лишь для того, чтобы набить собственные сундуки дорогими мехами, а кошельки деньгами, нажитыми на мздоимстве и казнокрадстве*. Серафим Шашков в 1879 г. в статье "Сибирское общество накануне своего юбилея" весьма точно подметил следующее: "Все, что ехало в Сибирь, ехало сюда с целью наживаться. Мужик обирал и закабалял инородца, купец мужика, подьячий (чиновник. - О.П.) купца, воевода всех. А гуманизирующих, облагораживающих влияний до последнего времени не было и в продолжение трёх веков поколения рождались и вырастали в узких заботах, о куске хлеба и в привычках хищничества, несколько сдерживаемых только страхом".
  *Тенденция эта, увы, жива и по сей день, более того, есть такое предположение, что после того, как сибирские субъекты России, обретут, наконец, подлинную автономию, а такое рано или поздно обязательно произойдёт, количество управленцев чёрной масти вряд ли уменьшится, а может быть даже и возрастёт. Для борьбы с этим необходимо хотя бы - или строгое соблюдение равной для всех и каждого законности (древнеримский способ), или воспитание "достойных мужей" в конфуцианском духе (древнекитайский способ), а лучше - и то, и другое, и побольше, как любил говаривать незабвенный Винни-Пух. Иначе так всё и останется по-прежнему: "до царя далеко, до Бога высоко". Ну и стремление к социальному равенству тоже, конечно, никогда не помешает и даже напротив - имеет и будет иметь общемировую тенденцию.
  Ссыльный декабрист и один из первых сибирских публицистов Дмитрий Завалишин* вслед за Серафимом Шашковым в 1882 г. писал по этому поводу ("Сибирь и Канада") следующее:
  "...в Сибири, несмотря на частые перемены в формах управления, несмотря на ревизии, дурное местное управление сделалось хронической болезнью; а известно, что никакие естественные бедствия, ни неурожаи, ни наводнения, ни пожары, ни землетрясения, ни эпидемии, не могут сравниться в гибельных последствиях своих с дурным управлением; те губят временно результаты развития, тогда как дурное управление губит самое развитие в жизненном его источнике".
  *Старший брат цитировавшегося уже нами Ипполита Завалишина.
  Уже с первых лет освоения сибирских территорий данная тенденция прослеживается вполне отчётливо, она оказывала и оказывает до сих пор устойчивое и весьма значительное влияние, влияние негативное, конечно же, на весь вектор развития общественного самосознания в регионе. К счастью, на фоне, увы, многочисленных нечистых на руку воевод-самодуров, изредка мелькают на историческом полотне светлые образы управленцев-радетелей, пекущихся, в том числе, и об общественном благе, а не только о государевом и своём личном. В этом смысле Р.Г. Скрынников приводит положительный пример тобольского губернатора, по всей видимости, наследника того, который вступил в конфликт с ветеранами ермаковского похода.
  "Среди уцелевших соратников Ермака многие дожили до глубокой старости: сибирская экспедиция была по плечу молодым и физически очень крепким людям. В 20-х гг. XVII в. архимандрит тобольского монастыря писал, что в его обители "стригутца все служилые люди: увечные, раненые и которые очьми обнищали, за убожество, иные и без вкладу стриглись ещё из ермаковых казаков подстриженники лет во сто и больши...". Примерно в то же время тобольский воевода испросил в Москве разрешение на учреждение богадельни в Тобольске для престарелых служивых людей, которые служили "в Сибири лет по сороку и больше с сибирского взятия и на боех ранены и за старость и за увечье от службы отставлены и волочатца меж двор, помирают голодною смертью". Ходатайство воеводы было удовлетворено".
  Для другого, совершенно противоположного, примера вернёмся опять в Томск*. В 1606 г. воеводами в Томск были назначены Ржевский и Бартенев. Уже по дороге к месту службы они дали себя знать местным инородцам или как их тогда называли ясашным людям**. Как сообщал потом первый профессиональный историк Сибири Герхард Миллер, они "едучи по Оби-реке, ясашных людей пытками пытали и поминки (поборы) с них великие имали, и их грабили, лисицы и собаки, и рыбу, и жир, чем они сыты бывают, имали насильством". Bcледствие этого "в ясашных людях стала измена великая и в Томский город не приходят". На местe службы Ржевский и Бартенев продолжали "насильства": они, например, обращали в рабство инородцев ("ясашных людей сильно имали к себе в холопы"); один из них, Бартенев, насиловал женщин-инородок ("имал жены их сильно и держал в постели"). Служилые люди доложили об этих безобразиях царю Василию Шуйскому, и тот вместо Ржевского с Бартеневым прислал в Томск двух новых воевод, которые навели порядок, хоть и ненадолго. Это было первое отмеченное в исторических документах выражение недовольства томичей, о втором, случившемся не многим более как через 30 лет, мы уже писали.
  *Тобольск, Томск и ещё Иркутск были наиболее крупными и значимыми города на протяжении трёх первых веков русской истории Сибири, поэтому вокруг именно этих городов в основном и будет развиваться наше дальнейшее повествование.
  **Ясак (восточный термин) - своего рода подоходный налог, взимавшийся в пользу государства с сибирских инородцев и ими регулярно выплачивавшийся, главным образом, мехами. Однако, несмотря на обеспечение госбюджета самой твёрдой "валютой" того времени, "ясачные люди" находились на самой низкой ступени социальной иерархии, располагаясь вслед за неподатными (дворяне и духовенство) и податными сословиями (крестьяне, мещане и купцы). К тому же они были урезаны в своих правах ещё и как нехристиане, и поэтому вплоть до 20-х годов XIX века в Сибири сохранялся институт инородческого рабства; коренных жителей Сибири, в том числе, порой, и крещёных, свободно продавали и покупали для собственных нужд не только дворяне, но и представители податных сословий, главным образом купцы, конечно, но также и чиновники, из числа тех, кто побогаче, имевших помимо скудного государственного жалованья и другие, часто нетрудовые, что называется, источники доходов. Кстати, сибирские областники сравнивали по податному признаку сибирских инородцев и американских индейцев. Последние не считались гражданами США и никогда не платили никаких налогов (ясака), вследствие чего американское государство не обязано было защищать индейцев, и поэтому единственным средством для собственной защиты у "краснокожих" был только их знаменитый "выход на тропу войны". Впрочем, сибирские инородцы тоже частенько восставали, особенно на первых порах (в 1607, 1616, 1640 и 1661 гг. - остяки, дальние родственники знаменитых американских апачей; в 1647 г. - буряты; в 1665 г. - тунгусы и т.д.; в 1609 г. в период великой русской смуты в Западной Сибири планировалось общее восстание коренного населения под руководством остяцкой княгини Анны (о нём см. раздел "Приложения". Буцинский П.Н. О восстании сибирских инородцев.). Восставали, пока обладали сплочённым воинским духом, пока придерживались многовековых устоев традиционного общества и пока силы их не подкосили: "огненная вода", завезённые русскими болезни (в первую очередь - сифилис и оспа), ну и, наконец, массовый голод, как итоговый негативный результат всего к ним извне привнесённого. В результате за первый век владычества русских в землях западносибирских татар, вогулов и остяков их население сократилось с 40 до 4 тысяч (см. например: Буцинский П.Н. Заселение Сибири и быт её первых насельников.).
  Гнёт со стороны местной воеводской власти, периодически сменяемой из центра, но фактически остававшейся неизменной по характеру своего отношения к общественным запросам, приводил к тому, что колонисты опять и снова в поисках лучшей жизни стали уходили всё дальше и дальше на восток. Областник Николай Козьмин ("Очерки прошлого и настоящего Сибири") писал:
  "В этом отношении характерны бунты и побеги на Амур служилых людей в XVII в. Это были своеобразные общественные организации, ставившие целью "идти на море острова искать", жить "заодно особо, а у государевых воевод под началом не быть и не даватца - стоять заодно", "самим" жить. Действительность была тяжела, невыносима, но простор, общее брожение манили перспективой найти какие-нибудь "острова", где нет насильничающих воевод; где беглецы получат возможность жить самостоятельно, особо".
  Однако и в местах новых поселений повторялось то же самое, в основанные беглецами крепости направлялись из Москвы наделённые неограниченной властью воеводы, начинались новые поборы и притеснения, так что колонисты вновь "упирались своими огородами" в царство извечного "богдыхана", и может быть вспоминалось кому-нибудь из них знаменитое библейское: "...всё суета! Что было, то и будет; и что делалось, то и будет делаться, и нет ничего нового под солнцем" (Экклесиаст).
  И вот в конце XVII века теперь уже и в Восточной Сибири, в основанном в 1661 г. Иркутске, вспыхивает очередной бунт сибирских служилых колонистов. У того же Н. Козьмина читаем:
  "Характерен и известный бунт в Иркутске конца XVII в. Фактическое содержание этого события таково. В Иркутск был назначен новый воевода, но дорогой умер, приехала его вдова с малолетним сыном. Преемник покойного воеводы оказался дурным правителем. Служилые люди собрались и "отказали" ему от воеводства. Воеводой был избран малолетний сын покойного, а регентом один из высших местных казачьих чинов. Служилые люди отписали о случившемся в Москву, откуда было получено утверждение малолетнего воеводы и своеобразного регентства. Здесь от дурного воеводы не двигались на неизвестные острова; ему самому отказали от места. Но, по существу, явление носит тот же характер. Местные служилые люди, тяготясь действительностью, стали особо, вышли из-под "начала воеводы", но ничего, в сущности, не изменили.
  В XVII в. не было ещё местных общественных элементов. Они начинали ещё только формироваться..."
  
  * * *
  
  Сибирство. Вместе с тем уже к концу этого века, по мнению многих исследователей, складывается этнографический тип сибиряка, или, как тогда выражались, - "сибирянина", а также начинает формироваться представление о Сибири, как о цельной, объединённой некоторыми общими потребностями стране, как о нравственно-общественном целом, - словом, о "сибирстве", как характерно и колоритно выразился один из первых сибирских патриотов, тобольский учёный муж Семён Ульянович Ремезов, автор так называемой "Краткой сибирской летописи" (конец XVII - начало XVIII вв.). В ней он несколько витиеватым стилем, столь свойственным летописцам, записал то, что уже, как говорится, не вырубишь топором:
  "Обаче попечение имети должни есмы да нашему сибирству во веки пребывати, дабы отчизна наша когда тогда ныне требует совета и мудрости и подлинным советом здравым, а не спыльчивым, что исцелити добрыми образцы, которыми мочно междуусобные и градские ухищрения и злобы утишити".
  Смысл цитированного места, по мнению Н. Козьмина, состоит в следующем: "Прежде всего, попечение иметь мы должны о том, чтобы наше сибирство пребывало вовеки; отчизна наша, если когда, то именно ныне имеет потребность в мудром совете, - притом, в совете спокойном и здравом, а не внушенном раздражением, - чтобы посредством добрых примеров исправить то, что можно, и по мере возможности положить конец городским нестроениям и неурядицам, успокоить общее озлобление".
  Предшественником Семёна Ремизова на поприще сибирского летописания был учёный дьяк Тобольского архиерейского дома (дома св. Софии - премудрости слова Божия) Савва Есипов. На основании, главным образом, так называемых "Написаний казаков о походе Ермака"* (1622 г.), т.е. воспоминаний непосредственных участников тех событий**, он в 1636 г. составил летопись о "Сибири и о Сибирском взятии". О походе 1581 г. писали до него и после него и другие летописцы: один царский "летописец" - в приказных документах, другой - строгановский***, однако Савва Есипов был первый, кто творил свои сказания непосредственно здесь у нас в Сибири, в стольном граде Тобольске. Так что он, собственно, и есть первый сибирский историк, прародитель, так сказать, всех нас - сибирских краеведов, армия которых сейчас настолько значительна, что можно только порадоваться и за Савву, и за нас самих - его последователей - тоже.
  *Название "Написания" для недошедших до нас воспоминаний ермаковских ветеранов ввёл в научный оборот лауреат Сталинской премии выдающийся советский историк С.В. Бахрушин ("Очерки по истории колонизации Сибири..."). Являясь учеником В.О. Ключевского и по-молодости - приверженцем школы буржуазной историографии, Бахрушин даже при советской власти, однако лишь в короткий период экономического всевластия НЭПа, отстаивал ту точку зрения, что движущей силой присоединения и освоения Сибири был торговый капитал, а также торговые и промышленные люди и, в частности, солепромышленники Строгановы. По мнению Бахрушина, непосредственной причиной, заставившей русских промышленников и предпринимателей двинуться в земли Зауралья, был повысившийся спрос на пушнину за границей, суливший русским торговцам большие барыши. Строгановы шли вслед за ватагами промышленных людей, а государство уже двигалось "по стопам частных предпринимателей" Однако, позволим себе заметить, что не всё в нашей жизни и в нашей истории вписывается в формулы коммерческого успеха. Тем более что и в самой основе коммерческого "успеха" лежит дух свободы, свободного предпринимательства. Следствием этого непреходящего духа свободы является, как правило, ещё и стремление коммерчески успешных людей к просвещению и благотворительности, а следствием несвободы от примитивной жажды наживы - лишь жадность и невежество.
  **Составлены были по просьбе первого митрополита Тобольского и Сибирского Киприана.
  ***В дружине Ермака по некоторым данным также был свой летописец, однако этот факт ещё не имеет, насколько нам известно, строго научного подтверждения.
  Заслуга Есипова, помимо всего выше перечисленного, ещё и в том состоит, что он первым представил Ермака и его боевых товарищей как героев русской и сибирской истории. Писавший до него царский официоз, заклеймил ермаковскую дружину как шайку казаков-разбойников с большой Волжской дороги, искупавших свою вина за разбои службой московскому государю и осуществивших поход в Сибирь по приказу этого государя. Савва Есипов, не отрицая, конечно же, значимость царских указов в освоении зауральских земель, описал боевой путь ермаковской дружины как своего рода крестовый поход в Сибирь радетелей православной веры, богоборцев, которым сам Господь помогает в их праведных миссионерских делах.
  Так, например, рассказывая в своей летописи о первом архиепископе Тобольском Киприане, Савва пишет о том, что он в 1622 г. "воспомину атамана Ермака и з дружиною и повеле распросити ермаковских казаков, как они приидоша в Сибирь и где у них с погаными были бои и кого где убили погании на драке. Казаки ж принесоша к нему написание, како приидоша в Сибирь и где у них с погаными бои были и где казаков и какова у них именем убили. Он же, добрый пастырь, попечение имея о них и повеле убитых имена написати в церкви Софеи Премудрости Божия в соборной синодик и в православную неделю кликати повеле с прочими пострадавшими за православие вечную память (курсив мой. - О.П.)"*.Сам же Ермак, согласно той же летописи, вступил в поход "с обетом доблести и целомудрия" и выполнил этот обет свято.
  *Цит. по: Мельников Н.М. Ермак Тимофеевич - князь Сибирский... С.35.
  А Н.М. Карамзин в "Истории государства Российского" добавлял, "что грозный неумолимый Ермак, жалея воинов христианских в битвах, не жалел их в случае преступления и казнил за всякое ослушание, за всякое дело студное, ибо требовал от дружины не только повиновения, но и чистоты душевной, чтобы угодить вместе и царю земному и Царю Небесному. Он думал, что Бог даст ему победу скорее с малым числом добродетельных воинов, чем с большим закоснелых грешников, и казаки его, по сказанию Тобольского летописца, и в пути и в столице Сибирской вели жизнь целомудренную, ибо опасности ещё не миновали".
  А основанная, по мнению большинства учёных, на народных преданиях так называемая Кунгурская повесть (или Кунгурская летопись) представляет по этому поводу ещё и достаточно реалистичную картинку происходивших внутри ермаковской дружины суровых очистительных мероприятий по законам казачьего круга: "и указ на преступление чинили жгутами, а кто подумает отойти от них и изменити, не хотя быти, и тому по донски указ: насыпав песку за пазуху и посадя в мешок - в воду. И тем у Ермака все укрепилися; а больши 20 человек с песком и камением в Сылве упружены. Блуд же и нечистота в них в великом запрещении и мерска, а согрешившего обмывши 3 дня держат на цепи".
  Мысль Саввы Есипова о Ермаке, как герое-освободителе Сибири, поддержал Семён Ремезов в своей иллюстрированной "Истории Сибирской", окончательную редакцию которой относят к 1709-1710 гг. Однако, в отличие от Есипова, подчёркивавшего важную роль православия и Православной церкви в присоединении и освоении Сибири, Ремезов отдаёт предпочтение в описании событий, в первую очередь, светским делам покорителей зауральских земель. Профессор Скрынников по этому поводу писал:
  "Новые веяния, связанные с петровскими преобразованиями, появление новых исторических сочинений, распространение рационалистических воззрений оказали решающее влияние на идейную эволюцию первого сибирского историографа*. В конце жизни С. Ремезов отдавал решительное предпочтение чисто светским по своему содержанию "сказам" о походе Ермака, широко использовал свои записи фольклора, географические и этнографические наблюдения, сделанные во время картографирования сибирских мест, в которых действовал отряд Ермака. Преодоление церковно-книжной традиции, бесспорно, повысило степень достоверности последнего редакционного слоя "Истории Сибирской"".
  *Семён Ульянович Ремезов являлся сибиряком по рождению, Савва же Есипов, по всей видимости, не был уроженцем Сибири и приехал в Тобольск из Новгорода уже в зрелом возрасте. Это даёт основание считать Ремезова первым сибирским историком по рождению, а старшего по возрасту Есипова - первым сибирским историком по направлению его творческой и научной деятельности. Вот такое малозаметное для невооруженного глаза отличие, которому, в общем-то, и не стоит придавать особого значения.
  
  * * *
  
  Первый сибирский "сепаратист". Современником Семёна Ремизова был сибирский губернатор князь Матвей Гагарин. Те, кто знаком с темой опального князя, сейчас же сразу скажут: "Ну, теперь начнётся, теперь только держись!". Что ж - возможно... Однако и умолчать об этом человеке по ходу нашего рассказа тоже нельзя, - всё-таки как-никак первый сибирский "сепаратист". Правда был за пять веков до него ещё один - старший сын Чингиз-хана - Джучи, который, как гласит легенда, тоже, якобы, пытался выделиться со своим сибирско-казахским улусом из империи своего отца, за что и поплатился собственной жизнью. Возможно, подобные эксцессы случались на территории Сибири ещё и раньше, движется-то всё, как известно, по спирали. Вот и князь Матвей Петрович Гагарин попал, что называется, под раздачу, угодил под неумолимый молох истории. Жуткая трагедия.
  Гагарины принадлежали к роду Рюриковичей, первой великокняжеской династии на Руси, Гагарины вели своё родовое древо от самого Владимира Мономаха и его сына Юрия Долгорукого. После воцарения династии Романовых Рюриковичи немного отошли на второй план, из олигархической обоймы их стали вытеснять многочисленные родственники новых царей и поэтому с начала XVII в. им приходилось довольствоваться, главным образом, лишь должностями провинциальных воевод. Вот и отец нашего героя был воеводой в далёком сибирском Берёзове*; здесь, собственно, и родился Матвей Гагарин, предположительно в 1659 г. Таким образом князь был сибиряком по рождению, поэтому он, точно также как и Семён Ремезов, является нашим земляком и от того уже весьма симпатичен нам как личность.
  *Здесь, кстати, ещё проживали в то время потомки самого Ермака Тимофеевича, семьи Пановых и Мещеряковых. Наверняка воеводская семья общалась с представителями наследников славных дел; послушав героические сказы и священные предания старины глубокой из уст родственников покорителя Сибири вполне можно было напитаться на всю оставшуюся жизнь патриотическим, но никак не сепаратистским, духом.
  Правда, в отличие от Ремезова, судьба помотала Гагарина основательно, то из Сибири в Россию, то обратно, и так несколько раз до той самой поры, пока его не арестовали, пытали, а поток казнили. В молодые годы он был стольником на Москве, в тридцатилетнем возрасте началась его чиновничья карьера, сначала в Иркутске в должности помощника воеводы, потом он получил уже самостоятельное воеводство в Нерчинске, в частности, осуществлял контроль за добычей серебра на местных рудниках. Здесь впервые в отношении него, а также против его двух братьев, тоже местных восточносибирских управленцев высшего звена, были возбуждены уголовные дела, их обвинили в разного рода хищениях и злоупотреблениях должностными полномочиями в корыстных целях. Эти дела, однако, вскоре были прекращены, - царь Пётр в то время готовился к великой войне за выход к Балтийскому морю и нуждался в умелых управленцах, которые, что называется, и украсть, и покараулить хорошо умели. Так началась эпоха не только великих преобразований, но и великого стяжательства, на которое царь-реформатор до поры до времени вынужден был закрывать глаза, поучая казнокрадов чаще всего не тюремными сроками, а своей дубинообразной тростью, с которой никогда не расставался.
  Многих сгубила такая безнаказанность, в том числе и Матвея Гагарина. Его карьерный рост сопровождался и ростом его нетрудовых доходов, так что его богатству вскоре стали завидовать многие, в том числе и лица из ближайшего окружения царя; даже сам Меньшиков, говорят, положил неравнодушный глаз на знаменитую карету Гагарина, всю от верха и до колёс включительно отделанную краденым, по всей вероятности, нерчинским серебром. Дома князя в Москве и Петербурге были одними из первых по красоте и великолепию роскоши. Тут бы Матвею Петровичу и успокоиться, но нет...
  В 1708 г. он был назначен первым Сибирским губернатором, и с этого момента, собственно, и начинается во многом противоречивое дело князя Гагарина, дело губернатора-преобразователя, переквалифицированное в дело губернатора-сепаратиста. Первое время, пока ещё не состоялась виктория Полтавской битвы, Матвей Петрович, оставался ещё в должности военного коменданта Москвы и управлял Сибирью через своего доверенного человека, князя Михаила Черкасского. Лишь осенью 1712 г. Гагарин переехал в Тобольск и приступил к непосредственному исполнению своих обязанностей. До своего ареста в январе 1819 г. князь Матвей Петрович сделал немало хорошего для развития экономики, культуры и образования в Сибири. Начал он, в первую очередь, со столицы края, при нём появились в городе первые мощённые камнем дороги, через два года было завершено строительство каменных стен Тобольского кремля*, в том числе и парадных Дмитриевских ворот**, а также возведено ещё несколько каменных зданий, что являлось большой редкостью для провинциальных городов тогдашней России. Строительство это осуществлялось при активнейшем участии сибирского достойного мужа - летописца, картографа, а теперь ещё и архитектора - Семёна Ульяновича Ремезова.
  *В то время ещё существовала вполне реальная угроза городу со стороны воинственного Джунгарского ханства, войска которого в один месячный переход через казахские степи могли достичь стен Тобольска.
  **Дорога от Дмитриевских ворот вела в город Берёзов, на родину князя...
  Невольными помощниками князю Гагарину в этом деле стали также и пленённые под Полтавой шведы. Их руками велось не только основное строительство, но также осуществлялись и некоторые проектные работы, выполнявшиеся хорошо образованными шведскими офицерами. Руками и мозгами этих первых представителей европейской культуры и науки на сибирской земле осуществлялись и другие мега замыслы Матвея Петровича. Так в Тобольске появились первые ликбезы - прообразы сибирских начальных школ, в которых преподавали те же самые шведы, но в которых учились не только сами пленные и их дети, но и некоторые местные тобольские ребятишки. Шведы, знакомые с корабельным делом, по приказу сибирского губернатора построили несколько судов в Охотске и наладили регулярное морское сообщение между этим городом и полуостровом Камчатка*. Отсюда же открывалась морская дорога на Курильские и Командорские острова, а потом и в Америку.
  *Выезжавших в сибирские окраины шведов, а также и других своих уполномоченных князь Гагарин всегда снабжал сопроводительными документами, заверенными личной подписью - "проезжими листами", некоторые из которых сохранились в архивах. Внизу таких "листов" обязательно ставилась сургучная печать Сибирского царства.
  Ещё ряд смелых проектов из запланированных, не успел, к сожалению, осуществить сибирский губернатор, например, уже упоминавшееся нами строительство канала между Иртышом и Тоболом, с целью уберечь город от подмывания его речными водами. Говорят, князь Гагарин пытался даже хрестианизировать Китай, для чего направил в Пекин первую духовную миссию. Данный замысел хотя и не удалось осуществить в полном объёме, однако православие с тех пор, и, видимо, уже навсегда закрепилось в Поднебесной и имеет там своих приверженцев и даже среди местного населения.
  Не оставлял без внимания князь и горнорудное дело, серебро из алтайско-колыванских, а также нерчинских рудников исправно поступало в столичный Сибирский приказ (министерство по делам Сибири). Матвей Петрович также пытался отыскать в Сибири и золото; для этих целей он привёз из Петербурга известного инженера-золотознатца Блюгера, однако данная геологоразведочная экспедиция тогда не увенчалась успехом, и о поисках золота у нас забыли на целых полтора века. Несмотря на эту неудачу, золотой поток всё-таки тоже потёк из Сибири в Россию. При Гагарине велось целенаправленное разграбление степных могильных курганов; сколько изделий древнего сибирского ювелирного искусства перекочевало из могильников в столичные хранилища неизвестно, но понятно, что - немало. Трудно назвать этот проект сибирского губернатора полезным для Сибири, точно также нелегко оправдать и продолжавшиеся хищения из государственной казны, практиковавшиеся Гагариным согласно общей традиции и по старой своей привычке. В итоге недоимок по налогам и сборам насчитали за сибирским губернатором, если перевести на наши деньги, то что-то около нескольких миллиардов рублей; больше половины этой суммы Матвей Петрович покрыл из собственных средств, остальное погасили конфискованные имения князя, а то, что так и не дочли государевы фискалы, "простила" ему виселица.
   Ну а где же тут злополучный "сепаратизм"? - спросите вы. Он уважаемый читатель в следующем.
  Сначала надо отметить тот факт, что все злые умыслы против государства аукнулись князю по завершению войны за Балтику, великий Пётр, получил тогда, наконец, время для серьезных внутренних разборок. Отставив в сторону свою грозную трость и подключив силу закона, он занялся делами политической оппозиции. Самым громким в чреде тех дел стала, конечно же, расправа с царевичем Алексеем и лицами, окружавшими оппозиционно настроенного наследника. В числе тех, кто подписал обвинительный акт по делу царевича, был и князь Гагарин, его специально вызвали для этого в Петербург. Там же в столице, в начале 1819 г., и его самого взяли под стражу. Следствие длилось два года, 11 марта 1821 г. его пытали, 14 марта Сенат вынес ему сметный приговор, а ещё через два дня Матвей Петрович Гагарин был повешен.
  Повешен с особым, если так можно выразиться, изыском: на Сенатской площади, перед зданием юстиц-коллегии в присутствии ближнего окружения царя, а также жены и детей князя. Сразу же после казни состоялись официальные поминки по казнённому с вином, с обильными закусками, в сопровождении музыкального оркестра; музыканты, одетые в чёрное, играли на обвитых траурными лентами инструментах, а на Царицыном лугу палили пушки.... В общем, была ассамблея ничем не хуже, как при праздновании очередной виктории в Северной войне. Какова же была причина столь великой "радости" государя?.. А она была, видимо, в том, что царь-самодержец отметил, таким образом, победу, как он считал, над великой государственной "изменой", в которой и заподозрил опального князя, "плута и недоброго человека".
  Началось с того, что Гагарин завязал очень тесные торговые и даже в некотором роде дипломатические отношения с Китаем. Ещё находясь на посту нерчинского воеводы, Матвей Петрович сильно злоупотреблял доверием царя в сношениях с китайцами. Но тогда им руководил лишь чисто коммерческий интерес; через своих людей, назначенных в сопровождение государевых торговых караванов, он получал значительные доходы от беспошлинной торговли, втягивая тем самым в свой криминальный проект и китайскую сторону. Став хозяином всей Сибири, Гагарин расширил круг своих заграничных интересов, при этом, по-прежнему, укрепляя и увеличивая торговые операции с Поднебесной, князь не только заботился о государственных делах, но и не забывал и о своих. Плюс ко всему этому, ему, по всей видимости, не претила и забота о сибирских прибылях. Возможно, он хотел играть в сибирском транзите не только роль посредника, но активного участника крупных торговых операций, поэтому и начал вести собственный дипломатический диалог с китайской стороной. В итоге князь, кажется, немного заигрался в самостоятельность, что не могло не насторожить царя.
  И тут ещё посыпались доносы, что сибирский губернатор хочет организовать в Тобольске собственный оружейный двор и начать изготовлять порох и даже оружие. Многим было известно, что в Тобольске трудится известный оружейник по фамилии Пиленко*. Потом стали доносить, что в Тобольске губернатор весьма крепко сдружился с пленными шведами** и вроде бы как даже хочет сформировать из них целый злодейский полк, под предлогом, якобы, обороны сибирских границ от джунгар. Да тут ещё и жадность в очередной раз навредила князю, его угораздило присвоить себе несколько очень дорогих бриллиантов, из числа тех, что китайские послы везли в подарок её величеству императрице Екатерине I. Последнее обстоятельство, по всей видимости, и стало той каплей, что переполнила чашу терпения Петра.
  *После опалы князя Пётр I, видимо, зная руку этого талантливого мастера, велел прислать ему из Тобольска в Петербург два ружья в серебряной оправе для собственной коллекции.
  **Один из современников и панегиристов князя восторгался тем, что он "в продолжение трехлетнего срока раздал пленным, сосланным в Сибирь, 15 тысяч рублей", что-то около 150 миллионов на наши деньги.
  Труп бывшего сибирского губернатора грозный император не велел снимать с виселицы до тех пор, пока не сгниёт верёвка, на которой был повешен казнённый; и даже тогда, когда это случилось и горестные останки Гагарина рухнули на землю, царь приказал вновь подвесить полуизгнившее и исклёванное птицами тело на цепь, так что труп провисел в назидание другим до самой зимы. С чего бы, спрашивается, такая варварская почти нечеловеческая жестокость по отношению к своему некогда одному из самых ближайших сподвижников? Воровство ли Гагарина было причиной тому? Думаем, что нет. Казнокрадов и покруче Матвея Петровича было полно в окружении царя, и он это прекрасно знал; Меньшиков, допустим, воровал в десятки раз больше и ничего. Значит не в воровстве дело. Так в чём же? Так - в государственной "измене", в чём же ещё. Вернее, на наш взгляд, не в "измене", а в подозрении на наличие таковой в поступках губернатора Сибири.
  Такой великий гнев в отношении казнимых Пётр испытывал, пожалуй, лишь однажды: когда подавлял восстание московских стрельцов, пытавшихся осуществить, по-сути, государственный переворот в пользу сестры царя, царевны Софьи. Даже несчастный Виллим Монс, наставивший, что называется, рога императору, отделался гораздо меньшими проблемами, - ну отрубили ему голову, ну заспиртовали и преподнесли в подарок любимой во плоти императрице... Пожалуй, такой жестокой казни как князь Гагарин, мог ещё тогда подвергнуться только один человек - это изменник под номером один, украинский гетман-иуда Иван Мазепа, открыто перешедший на сторону шведов при Полтаве. Однако Пётр так и не сумел его поймать, вот и выместил, как нам представляется, на князе Матвее Петровиче всю свою злобу, заподозрив Гагарина в том, что он мог отложиться со всей нашей Сибирью в сторону Китая*.
  *Видимо с тех давних пор и повелось, что украинский самостийный сепаратизм идёт нога в ногу с сибирским патриотическим автономизмом. Началось всё, как мы видим, с Мазепы и Гагарина; в XIX веке эту эстафету приняли, как самые яркие представители этих течений: на Украине - великий кобзарь Тарас Шевченко, а в Сибири - выдающийся публицист Николай Ядринцев; в начале ХХ в. лидерами этих движений стали: у них - Михаил Грушевский, а у нас в Сибири - Григорий Потанин; ну и, наконец, в период Гражданской войны в Киеве заседала Украинская рада, а в Томске - Сибирская областная дума. Тому, кто не совсем понимает разницы между двумя этими движениями - украинским политическим сепаратизмом и сибирским культурно-экономическим автономизмом, мы хотели бы пояснить, что, теперь, когда незалежная Украина стала не только полностью независимым государством, но и нашим врагом, с которым мы на протяжении уже нескольких лет ведём кровопролитную войну на Донбасе, мы - истинные сибирские автономисты - можем со всей определённостью заявить, что никогда не поддерживали и не поддержим гибельной, как для всех россиян, так и для сибиряков в отдельности, тенденции, направленной на отделение Сибири от России, а тех, кто всё-таки надеется на это, мы называем никак иначе, как предателями Родины; однако, и вместе с тем, тех сибиряков, которые готовы по-прежнему мириться с полуколониальным положением Сибири, как сырьевым придатком Московии, мы должны назвать просто недалёкими людьми. Об этом обо всём, собственно, и пишется сейчас эта наша очередная книга.
  Об этих своих "грехах" князь не признался даже под пыткой, значит, по всей видимости, и не было их. Однако подозрения остались. О сепаратизме Гагарина писал в своей книге о Сибири, свидетель тех событий тобольский пленник Филипп фон Страленберг. О том, что истинной причиной опалы и казни князя Матвея Петровича был замышлявшийся им мятеж, вспоминал в своих "Записках" и Пётр Долгоруков. Версию сепаратизма подхватил потом российский историк первой половины XVIII в. Василий Татищев, упрекал в этом сибирского губернатора и наш доморощенный исследователь, Пётр Словцов. И всё потому, что, выражаясь словами классиков марксизма, призрак сепаратизма бродит по Сибири, и будет бродить до тех пор, пока наша малая родина не освободится от колониальных оков, пока из бесправного заложника мировой глобализации не превратится в уважаемого всеми партнёра при транзите развивающихся экономических и культурных связй между Западом и Востоком.
  Такова легенда о первом сибирском губернаторе-радетеле, легенда, подкреплённая вполне реальными историческими фактами. Однако уже пора, наверное, нам заканчивать свой рассказ об этом. В заключении лишь хочется сказать ещё, что сибиряки помнят князя Матвея Петровича Гагарина и любят его, несмотря ни на что. Памятника князю в Сибири, к сожалению, пока ещё нет, но вот в Тобольске выпущена памятная медаль из серии "Славен град Тобольск". Матвей Петрович представлен на ней в рыцарских доспехах, величественно опирающимся на щит с изображением герба Сибирского царства.
  
  
  * * *
  
  Центр новой цивилизации. Ну, и теперь, как бы подводя итог этой нашей главе под названием "Между двух цивилизаций", приведём выдержки из статьи Вадима Штепы ("Сибирская Европа"). Цитируем без ковычек, но строго по тексту.
  Самые проницательные европейцы всегда смотрели на Сибирь как на перспективу своего собственного будущего. Провидец Нострадамус возвещал о грядущей "золотой стране Камшат" - Камчатке. Освальд Шпенглер, созерцая "Закат Европы", одновременно видел и скорый восход "сибирской цивилизации". Вальтер Шубарт в книге "Европа и душа Востока" призывал:
  Если европеец хочет вернуться к вечным целям человека, он должен исповедовать русско-сибирскую оценку мира <...>
  В этом смысле можно сказать, что Европа заканчивается на берегу Тихого океана.
  Однако у этой европейской экспансии существует два зеркально противоположных понимания - рассматривать ли её как политическое и экономическое расширение нынешнего Евросоюза (о чём мечтал бельгийский геополитик Жан Тириар в своей работе "Европа от Дублина до Владивостока"), или напротив - как обращённое к Европе глобальное развитие собственно сибирской культуры ("Сибирь от Владивостока до Дублина") <...>
  В проекте Транслаборатории "Европа от Китежа до Аляски" на этот счёт говорилось:
  Абсурдной является нынешняя ситуация, когда огромную территорию за Уралом населяет всего 30 миллионов человек, когда жители Дальнего Востока и Крайнего Севера оставлены на произвол судьбы и принуждены к эвакуации. Тогда как необходимо, напротив, начать её настоящее освоение, которое полностью изменит лицо мира. В Сибири и на Дальнем Востоке должно жить не 30, а как минимум 300 миллионов человек. Это великое, полностью самодостаточное пространство и станет базой для создания и развития новой цивилизации XXI века. Природные ресурсы Сибири вполне позволяют добиться такого уровня развития, который бы смог обеспечить жизнь этих 300 миллионов <...>
  Может быть, в этом есть своя мистика истории, что после трагической эпохи поисков счастья в других странах и по чужим рецептам, Россия вдруг получает (вернее - открывает в самой себе) такой бесценный подарок.
  В авторитетных газетах Америки уже публиковались проекты "выкупить" у России Сибирь и Дальний Восток за несколько триллионов долларов, как когда-то была "выкуплена" наша Аляска. Нынешняя московская "элита", судя по её политике в отношении этих регионов, наверняка мечтает получить комиссионные от этой сделки. Но если уж возникнет такая необходимость, то логичнее продать Америке американизированную Москву, на вывоз, со всеми её потрохами и нечистотами, со всеми столичными политиками, бизнесменами, артистами, журналистами <...>
  Красноярский политик и общественный деятель Павел Клачков объясняет эту сибирскую специфику так:
  Всё больше подозрений в том, что на территории Сибири случился пассионарный толчок. Здесь появляется всё больше талантливых и энергичных людей. В федеральном центре, наоборот, налицо деградация и разложение. Это очень бросается в глаза при перелётах Красноярск-Москва и обратно. Словно сообщение между двумя вселенными. По идее, в центре власти люди должны быть качественнее, сильнее, на окраине - слабее и бестолковее. На самом деле, все наоборот <...> как в Римской империи времён заката - развращенные, изнеженные патриции, обожравшиеся устрицами граждане и сильные, вольные и волевые варвары окраин.
  В отношении сибиряков к москвичам господствует не антигосударственнический пафос, а подозрение в том, что жители метрополии предали нас. Им нельзя доверять. Они лукавы и корыстны. Власти неадекватны. Сибиряки не хотят терять великую страну и замыкаться в ограниченном пространстве, пусть с нефтью и газом. Просто центр власти может изменить своё место. Причём сам собой. Постепенно. На абсолютно новых основаниях, свойственных именно двадцать первому веку.
  Это самостоятельное, могучее, матёрое сибирское самосознание совершенно не укладывается в рамки банальной рациональности <...> Это уникальное самосознание первыми сформулировали лидеры сибирского областничества - Григорий Потанин, Николай Ядринцев, Афанасий Щапов и др. Они прекрасно знали европейскую интеллектуальную жизнь своего времени - но уже тогда были свободны от довлевшего в ней "лево-правого" дуализма. Есть сведения, что на ранней стадии на это движение существенно повлиял "отец русского анархизма" Михаил Бакунин - но в отличие от него они были куда большими почвенниками и традиционалистами.
  Областники впервые повели речь о том, что богатейшие ресурсы Сибири должны служить в первую очередь самим сибирякам, и что интересы всей России заключаются именно в процветании самостоятельных областей (отсюда и их самоназвание). Это было своего рода воскрешение на новом историческом этапе древнерусского, новгородского проекта - России не как централистской империи, но континента самоуправляемых княжеств. Сибирь, по мнению областников, оставалась бы "нераздельною частью" такой России, но при этом представляя собой достаточно обособленную область как по своим историческим, географическим и общественным условиям, так и по экономическим интересам <...>
  Сегодня, пользуясь "геополитическими" расчетами московского правительства, не желающего портить отношения с Китаем и потому закрывающего глаза на эту демографическую экспансию, китайцы уже проникают в Сибирь миллионами. Причём эта экспансия того же порядка, что и арабская в нынешней Европе - её составляют вовсе не носители древней высокой культуры, а в основном этнические торгово-криминальные группировки, меняющие свои "стеклянные бусы" на богатства "глупых белых туземцев".
  Но всё же - никакая культура не может быть сохранена лишь за счёт консервативной изоляции. Ей требуется свой - новый, альтернативный, позитивный проект. Европейский облик Сибири могут сформировать лишь сами сибиряки, которые осознают себя Новой Европой.
  Новосибирский академик Влаиль Казначеев предсказывает:
  Сибирь должна стать новым центром мировой цивилизации, источником величайших научных открытий в XXI веке, новой философии устройства Мира и места Человека в нём, новейших образцов культуры.
  По его мнению, для этого у Сибири есть всё - необъятное жизненное пространство, природные ресурсы, колоссальный интеллектуальный и творческий потенциал. Не хватает лишь одного - политической воли. Роль выразителя этой воли, на взгляд академика, может выполнить новое поколение интеллектуалов и творческих людей, не собирающееся уезжать из Сибири. Казначеев даже выдвигает "лозунг эпохи": Талантливые дети спасут Сибирь, а Сибирь - Россию! <...>
  Сделать новую нацию способен именно сибирско-европейский этнический синтез, который будет сочетать в себе европейское развитие личности и широту сибирского характера. В глобальной экономике Сибирь будет тяготеть к Азиатско-Тихоокеанскому региону. Но - играя там роль Европы! В этом процессе неизбежно произойдёт и новая транскультурация. Ортодоксальные деятели Московской патриархии неслучайно с таким беспокойством говорят об успехах в Сибири и на Дальнем Востоке так называемых "нетрадиционных для России", а на самом деле абсолютно традиционных и органичных для этих мест синкретических культов и религиозных движений. Нео-шаманизм, живая мифология, визионерские практики всё более становятся "матрицей" специфически сибирского мышления, на основе которой затем возникают уже вполне рациональные интеллектуальные модели <...>
  Постколониальное развитие Сибири означает радикальное изменение её имиджа - из "сырьевой провинции" в "место паломничества". Конец цитаты.
  
  
  
  
  
  
  ГЛАВА ТРЕТЬЯ
  СИБИРЬ, ПРЕВРАЩАЮЩАЯСЯ В ИППОКРЕНУ*
  
  Цвети, Сибирь, и украшайся
  Наук начальных сих плодом;
  На степень славы возвышайся:
  Нет малого сомненья в том,
  Что ты струями Иппокрены
  Премноги узришь перемены,
  Возвысишь до небес свой рок,
  В науках узришь совершенства.
  Иван Трунин. Ода Иртышу, превращающемуся в Иппокрену
  
  
  
  Тобольские посиделки. Приехавший в Россию в 1659 г. и пытавшийся устроиться на русскую службу хорват по рождению Юрий Крижанич был сослан в Тобольск при царе Алексее Михайловиче, пробыл здесь ровно пятнадцать лет, с марта 1661 по март 1676 г., и вернулся из сибирской ссылки лишь после смерти своего гонителя. Опале этот "сербо-хорват" подвергся за свои папистские взгляды, за пропаганду католицизма и идей униатства в России. В сибирскую ссылку государственных и вообще преступников везли, кстати, тем же самым путём, которым шел и Ермак со своей дружиной, по Тагилу, Туре и Тоболу, так что дорога несравненных подвигов человеческих стала на долгое время ещё и дорогой непомерной скорби людской.
  *Иппокрена - в древнегреческой мифологии святой источник на горе Геликон, где, по преданию, обитали музы, богини науки и искусства. "Иппокрена" стала названием для первого сибирского журнала, вышедшего в Тобольске в конце XVIII века.
  В Тобольске Крижанич получал достаточно хорошее, особенно на первых порах, содержание от казны, при этом ни на какой службе он официально не состоял. Имея таким образом много свободного времени и материальный достаток для культурного досуга, он за период своей ссылки написал, а потом и опубликовал, главным образом уже за границей, целый ряд научных работ, в том числе и самый известный свой труд "Историю о Сибири"* - справочное пособие с достаточно подробными для того времени данными о географическом положении Сибири, о её истории, нравах и традициях её жителей.
  *Полное название: "История о Сибири, или сведения о царствах Сибири и береге Ледовитого и Восточного океана, также о кочевых калмыках и некоторые повествования об обманах ювелиров, рудоплавов и алхимиков". Книга была написана около 1680 г. в Вильно (современный Вильнюс) на латинском языке. Перевод на русский впервые был опубликован Григорием Спасским в Петербурге в 1822 г. под названием "Повествование о Сибири". В других, более поздних изданиях, книга Крижанича озаглавлена как "Описание Сибири".
  Привезя с собой некоторое количество книг, разрешенных надзорными органами, а также весьма значительный по объёму запас выписок, сделанных им до ссылки, Крижанич пользовался для своей работы ещё и имевшимися в Тобольске местными сибирскими письменными источниками, главным образом из архиерейского св. Софии дома, а также использовал то немногое, что привозили с собой другие сосланные на поселение, в основном иностранцы, конечно. "Вероятно от своих знакомых ссыльных иноземцев, - писал в 1901 г . Сергей Белокуров ("Юрий Крижанич в России"), - Крижанич получал и тогдашние заграничные газеты, которые доходили хотя и не особенно скоро, но всё-таки достигали сей отдалённой окраины Московского государства". Кое-какой литературой можно было разжиться и у заезжих бухарских купцов. Но всё равно книг нашему учёному катастрофически не хватало, и он постоянно жаловался на данное обстоятельство в своих челобитных, посылаемых в Москву.
  Имел Крижанич в ссылке, в качестве утешения в перерывах между своими учёными изысканиями, и беседы с немногими, но близкими по духу и интересам образованными людьми. "В Тобольске Крижаничу пришлось жить не только среди русских и сибирских инородцев; в составе его знакомых могли быть и иноземцы, в числе последних мы находим порядочное количество поляков и литовцев и несколько других иноземцев - немцев, шведов". Всё это были или пленённые во время боевых действий офицеры и солдаты вражеских армий или заподозренные, как и сам Крижанич, в политических и идеологических интригах люди, которых в наше время назвали бы агентами иностранного влияния.
  Имелись среди тобольских ссыльных и первые русские диссиденты - непримиримые проповедники старообрядчества. У того же Сергея Белокурова читаем: "Из обмолвок Крижанича в сочинении его "Обличение Соловецкой челобитной" видно, что Юрий был знаком и с нашими расколоучителями. С поддьяком Фёдором Трофимовым он ехал из Москвы в течение полутора месяца и потом жил вместе с ним в одном и том же городе - Тобольске в продолжение пяти с половиной лет, и нужно думать, продолжал своё знакомство с ним. С другим расколоучителем - попом Лазарем "в сём граде Тобольске, - пишет Крижанич, - не мало время живохом и много крат говорихом и ядохом и пихом". Время препровождения Лазаря хорошо было известно Юрию: сей град знает, что ему иногда улицы бывали тесны и люди его под руки водили, когда сам не мог до дома дойти. Лазарь бывал у Юрия и в конце беседы начинал "проповедати басни гадки", так что "гости" стыдились слышать от иерея такие речи, за которые по уходе их Юрий делал замечания Лазарю".
  Один раз виделся наш герой даже и с самим апостолом старообрядчества неистовым протопопом Аввакумом, когда того, точно в таком же статусе ссыльного, везли через Тобольск "из даурцев" в Москву. Батюшка Аввакум, как известно, не жаловал католиков, называл их проповедников "римскими блядями", поэтому идеолог униатства Крижанич был для него представителем однозначно вражеского лагеря, с которым он, в отличие от отца Лазаря, "едохом и пихом" никак не собирался. Встреча их оказалась короткой и искромётной, похожей на молниеносную сшибку двух наиболее сильных ратоборцев перед большим сражением.
  Вот как её описывает сам Крижанич:
  "Аввакум, пославше по меня, вышел на крыльце и хотящему мне на лестницу ступить и взойти сказал: не ходи сюда, стой там и исповедуй - какой ести веры? Я рекох: благослови, отце. А он отвещал: не благословлю, исповедуй сперва веру. А я отвещал: отче велю честный! Я верую во все, еже верует св. апостольская соборная церковь, и иерейское благословление приемлю в честь и прошу его в честь. И о вере готов справиться пред архиереем, а пред тобою путником, который сам о вере осумнен, не зачем мне о вере нашироко говорити, ни справляться. Если ты не благословишь, - благословит Бог. И остай с Богом". На том и разошлись два страстотерпца за веру, каждый за свою.
  В качестве дополнения надо, наверное, отметить ещё один примечательный и весьма прискорбный, с нашей точки зрения, факт, касающийся только что изложенных событий. Ссыльного старовера Аввакума, по его воспоминаниям, в Братском остроге, а потом и в Даурии свои же православные власти едва "голодом не умучили", а ссыльный католик Крижанич имел в Тобольске даже в самые худшие свои в финансовом отношении дни годовое содержание в 22 рубля, это по нашим теперешним деньгам что-то около 300 тысяч. На многократно меньшее даже и претендовать не мог в своей сибирской ссылке несчастный протопоп-старовер, который вместе с тем являлся ещё и выдающимся русским писателем, - вот ведь какой немудрёный, но о многом наболевшем говорящий исторический факт...
  Гораздо более покладистым собеседником для Юрия Крижанича оказался другой исторический персонаж - Николай Спафарий-Милеску, ещё один иностранец на русской службе, однако не католик, как предыдущий герой нашего повествования, а православный по вере и молдавский боярин по рождению. По распоряжению царя Алексея Михайловича Спафарий в 1675 г. был отправлен в Китай с дипломатической миссией. Согласно предположениям некоторых исследователей, успешный по результатам вояж в Поднебесную состоялся тогда во многом благодаря одному из научных трудов Крижанича, подаренному им Спафарию*, в котором сибирский затворник "философски" обосновал и на фактах доказал огромную значимость для России экономических связей с Китаем посредством сибирского торгового трафика. Упрощая научные выкладки Крижанича, можно резюмировать его выводы следующим образом: бухарских купцов, возивших товары из Китая в Тобольск, нужно заменить русскими негоциантами, а ещё лучше - сибирскими, и вести торговлю ни через калмыцкие (теперь казахские) степи, а ездить за шелком, ревенем, чаем и прочей восточной экзотикой через сибирские города и даурские (забайкальские) остроги.
   *А такой вполне добросовестный исследователь второй половины XIX века, как профессор П.А. Бессонов ("Духовное завещание Крижанича"), утверждал даже, что сочинение Крижанича о торговле с Китаем ("О китайском торгу") было ещё до 1675 г. послано из Тобольска в Москву некоему Осколкову, который ознакомил с ним московский царский двор, следствием чего, собственно, и явилось посольство Спафария в Китай.
   Данный проект, благодаря дипломатическим усилиям Николая Спафария, в весьма скором времени вполне состоялся, сибирская транзитная торговля была налажена, а бухарская монополия на торговлю с Китаем подорвана раз и навсегда. Вследствие этого многие сибирские города, и прежде всего Тобольск, Томск и Красноярск, а особенно Иркутск, как самый близкий к китайской границе торговый центр, получили новый, теперь уже экономический толчок для своего дальнейшего развития. Заслуги Юрия Крижанича в данном проекте трудно переоценить, они весьма и весьма значимы. Возможно, сибирский торговый трафик состоялся бы и без его теоретических наработок, поскольку как бы сама историческая судьба предназначила после присоединения Сибири к России проложить по нашей, замирённой московскими царями, территории новый шелковый путь для связи Запада и Востока в единый евразийский узел*. И, тем не менее, всегда в таких делах, как известно, нужен, что называется, первоначальный мозговой штурм, который и состоялся во многом благодаря интеллектуальным усилиям тобольского ссыльнопоселенца Юрия Крижанича. Вскоре, кстати, он был освобождён из ссылки новым всероссийским самодержцем. Не за эти ли заслуги?..
  *В декабре 1712 г. Фёдор Степанович Салтыков, государственный деятель из близкого окружения Петра I, подал царю "прожект" под названием "Пропозиция", в котором, в частности, излагалась идея о поиске северного морского пути, по которому можно было проплыть в Китай и Индию, он советовал построить в устье Енисея корабли и "теми кораблями кругом Сибирского берега проведать, не возможно ль <...> на таких кораблях там купечествовать в Китай и в другие острова". В факте открытия сибирским казаком Семёном Дежневым в 1648 г. пролива между Сибирью и Америкой тогда в Российском правительстве ещё не были полностью уверены, поэтому результатом "прожекта" Фёдора Салтыкова стала снаряженная за государственный счёт экспедиция Витуса Беринга, повторно открывшая межконтинентальный пролив. Однако идею Северного морского (шелкового) пути так и не удалось осуществить до сих пор. Сначал тому мешали непроходимые льды Студёного моря, а потом Транссибирская железнодорожная магистраль, построенная в конце XIX века, уже, видимо, навечно сдала идею Салтыкова в архив истории. Глобальное потепление, возможно, и возродит когда-нибудь этот проект, однако это потепление теперь тоже далеко не лучший вариант, в том числе и для нас - сибиряков.
  Когда Николай Спафарий в конце 1677 г. возвращался из Пекина, Крижанича в Тобольске он уже не застал; в марте 1676 г., освобождённый царской милостью, больной, начавший уже терять и слух и зрение, наук мирских радетель раб Божий Юрий уехал в Москву. А за год до этого, когда русское посольство следовало в Китай, между двумя интеллектуалами сложились очень тесные и дружеские отношения. 30 марта 1675 г. глава дипломатической миссии прибыл в Тобольск и пробыл здесь аж до 2 мая. По словам Крижанича Спафарий "на приезд в первый день есть обо мне спросил; пять недель есть зде постоял, а ни единого обеда, ни вечерни без мене не ел". Сведения о своих разговорах с послом Юрий занёс потом в свою "Историю о Сибири".
  Далее читаем опять у Белокурова:
  "Крижанич оказал Спафарию несколько услуг, или, как он писал в 1676 г. "к его посольству верно поработал" и прежде всего, перевёл ему "едну холандским языком напечатану велику книгу об посольству, како суть холандци пред 8 летами в Китаю пословали". Это была книга, которая дана была Спафарию, по его желанию, в Москве "из Аптеки", в ней, по всей видимости, описывалось посольство голландцев в Китай 1666-1668 гг. Крижанич перевёл Спафарию с голландского языка на латинский "всё, еже есть годно к его делу".
  Крижанич кроме того дал ему "преписать свою книгу, которую издавна о китайских делах из всяких повестей собирал, а наипаче от себя по философии придумал; а в ней об заводу много корыстного (полезного. - О.П.) с Китайским королевством торга, и как можно чрез таков торг и чрез иные изрядные промыслы государевой казне значну прибыль учинить. Спафарий усильно просил написать ему особо всё касавшееся сибирских путей и Китая, беспрестанно спрашивая - готово ли дело". Крижанич исполнил желание посла, "сообщил ему свои заметки и всё необходимое для Сибири и Китая", которое "в двух рукописях и увёз с собою"".
  2 мая 1675 г. Спафарий выехал из Тобольска в направлении Пекина, а Юрий Крижанич как бы во след ему писал в своих дневниках: "Молю Бога и надеюсь, что он вернётся назад с добрым и всему народу корыстным делом".
  В заключение нашего рассказа о тобольских посиделках Юрия Крижанича необходимо, конечно же, несколько слов сказать и о его размышлениях по поводу присоединения Сибири к России. В. Мирзоев ("Присоединение и освоение Сибири...") пишет:
  "Крижанич, пожалуй, единственный, кто рассматривал Ермака, как своеобразного выразители общественного протеста против тирании царя Ивана Грозного. Будучи ревностным сторонником самодержавия, которое он считал самым совершенным способом правления, Крижанич страстно восставал против "тиранства" и "людоедства" царей". Таким образом, можно констатировать, полагаем мы, что с Юрием Крижаничем в Сибирь впервые проникает передовая европейская мысль (порой она, действительно, бывает передовой), осуждающая, в частности, тиранию восточного типа, укоренившуюся в России со времён монголо-китайского завоевания.
  И далее читаем у того же Мирзоева:
  "Принципы отношения к местному сибирскому населению Крижанич развивает в "Политике". Здесь он выступает против жестокости и произвола в отношении к сибирским племенам: "Правда и разум скажет, еще не годится их нам на смерть убиять". Крижанич далёк от того, чтобы отказаться от эксплуатации местного населения: всё дело, по его мнению, в способах эксплуатации. Ясак он рассматривает как слишком примитивную, хищническую форму, а поэтому рекомендует торговлю, которая принесёт гораздо больше регулярных доходов. В этом отношении он указывает на немцев, которые "отнюдь не подбиша под свою область Русские земли, а еднакож ясак выбирают разными хитростями". Следует сказать, что в тех конкретно-исторических условиях требования Крижанича о замене ясака торговлей было прогрессивным, приводящим к ослаблению внеэкономического принуждения сибирских народов и объективно открывало путь к их развитию.
  Крижанич выступает против дальнейшего расширения русских владений на Востоке. Считая, что "Доста и премного уже в Сибири было расширено твое пречестивый царь господство", Крижанич полагал дальнейшую колонизацию невыгодной, "або кто станет прешироко распростирает руки, ничего не стиснет". Силу государства и государя Крижанич видит не в расширении границ, а в добром внутреннем его устройстве и развитии. Заселение пустых земель, не имеющих промыслов, не приносит пользы, а только вред: это касается как сибирской, так и украинской колонизации. Поэтому необходимо утвердиться и развивать производительные силы и благосостояние уже подчинённых земель Сибири: "И да не засылаем посад на разна места в одно время; но наполнивши первле едно место, и добро укрепивши, потом того ведется посады заводить на другом месту". Таким образом, Крижанич призывал к развитию русской и сибирской экономики в глубь, как пути поднятия производительных сил страны и выступал против её развития вширь, по пути присоединения новых земель и подчинения новых народов. Ратуя за интенсивный (буржуазный) путь развития Сибири, Крижанич не мог учесть характера русского хозяйства, шедшего в основном по пути экстенсивного (феодального) развития".
  Таким образом, само появление сочинения Крижанича о Сибири свидетельствовало о растущем экономическом и политическом значении зауральских территорий и о тех новых международных отношениях, которые сложились в результате расширения России на Восток. Вследствие чего, как нам представляется, Сибирь в конце XVII века вошла в сферу международных дипломатических и торговых отношений Европы с восточноазиатским регионом и, в первую очередь, с Китаем, конечно, - извечной сверхдержавой этой части Евразии.
  
  
  * * *
  
  Учёный муж Семён Ремезов. До той поры дорога из Сибири в Китай проходила старым, давно исхоженным и изъезженным путём - через калмыцкие (теперь казахские степи); он был не только привычнее, но и намного короче нового, только ещё формировавшегося торгового пути через Восточную Сибирь. В начале царствования Алексея Михайловича Романова старую дорогу контролировал калмыцкий тайша Аблай со своим довольно значительным войском. Дружба с Аблаем поэтому являлась стратегической необходимостью, тем более, что после того, как в 1651 г. казаки Ерофея Хабарова основали на Амуре первое русское поселение - острог Албазин, Россия вышла к границам Китая и должна была теперь налаживать (через владения калмыков) дипломатические отношения с этой великой страной, теперь своим непосредственным соседом.
  За мир и дружбу с Россией калмыцкий тайша в 1650 г. запросил особого рода залог - преподнести ему в дар панцирь, снятый с тела погибшего Ермака; его доспехи (панцирь и кольчуга), по мнению сибирских инородцев, имели магическую силу: "чудотворение, болезненным - исцеление, на войне и на промыслах - удача". Тело утонувшего в реке Вагай Ермака, по легенде, обнаружили войны Кучума и с почестями похоронили его. Панцирь и кольчуга покорителя Сибири достались двум счастливым обладателям - татарскому мурзе и вогульскому кондинскому князю, союзнику Кучума. Панцирь потом перешел во владение тобольскому служилому татарину Кайдаулу-мурзе. Самого Кайдаула к тому времени, о котором идёт речь, уже не было в живых, но искомый раритет удалось найти у его сына, бек-Мамета, и отправить его тайше Аблаю.
  Посольство в калмыцкую ставку возглавил стрелецкий сотник Ульян Мосеевич Ремезов, отец нашего сибирского летописца и картографа Семёна Ремезова. Последнему в то пору было всего 9 лет, и он не мог, конечно, лично запечатлеть в своей памяти все подробности той истории, но записал её впоследствии, видимо, по рассказам отца. В наследство от него же Семёну досталась ещё и "сказка" Аблая-тайши, письменный источник (не дошедший до нас), описывающий историю гибели и погребения Ермака Тимофеевича, которую Семён Ульянович позже использовал при составлении своей летописи.
  Сейчас несколько слов о предках нашего нового героя, а потом двинемся дальше.
  Семья Ремизовых пришла в Сибирь в 1628 г. по уже упоминавшейся нами дороге скорби, другими словами, предки Семёна Ульяновича оказались в наших краях, по всей видимости, не по собственной воле; за что они были сосланы на поселение - неизвестно, однако, надо полагать, - ни за грабёж и разбой, не та у них была порода, знаете ли. Фамилия Ремезовых принадлежала, по всей видимости, к образованным слоям населения, известно, что ещё дед Семёна Ульяновича - Мосей Ремезов составлял чертежи новой слободы на реке Туре. Ульян Ремезов, помимо своих воинских и посольских обязанностей, так же занимался ещё и сибирской картографией, дело отца продолжил и Семён Ульянович, вследствие чего он и известен нам теперь не только как один из первых сибирских летописцев, но и как составитель достаточно широко известной "Чертёжной книги Сибири" (1701 г.), которая явилась на долгое время самым подробным атласом всех сибирской территорий и карты которой поражают даже современных учёных точностью своих описаний, а "русская историческая география не имеет другого подобного памятника" (Оглоблин Н.Н. "Источники "Чертёжной книги Сибири"").
  Тот же Николай Оглоблин, специально занимавшийся исследованием источников "Киги" Ремезова, отмечал в числе таковых следующие: 1) прежние сибирские чертежи, 2) географические рукописи и 3) допросы сведущих людей. "Ремезов не один раз упоминает о составленных до него "сибирских городовых чертежах", доставлявшихся из Сибири в Москву, в Сибирский приказ и частью написанных в самом приказе. Он точно отмечает, что из 24-х листов его атласа - только 7 листов он "написал вновь", а остальные 17 листов переснял (возможно, что с дополнениями и поправками) "с прежних образцов городовых сибирских низовых чертежей, с привозных (из Сибири в Москву) и снятых на Москве"". Эти "прежние сибирские чертежи" и описания к ним составлялись на протяжении всего XVII века в том числе и первыми сибирскими первопроходцами, казачьими атаманами, имевшими лишь начальные познания в грамоте, но наделённые хватким от природы умом, незамутнённой научными штудиями памятью и зоркой наблюдательностью следопытов. Подобные чертежи содержались, в том числе и в "отписках" таких знаменитых первопроходцев, как Поярков, Перфильев, Дежнёв и др. С одним из таких землепроходцев Семён Ремезов даже очно познакомился; это был уже, что называется, последний из "могикан"-первопроходцев - казачий пятидесятник Владимир Атласов, исследовавший и составивший картографическое описание Камчатки и вёзший его в 1700 г. в Москву.
  Ещё читаем у Н. Оглоблина:
  ""Отписка" в Сибирский приказ Тобольских воевод кн. Михаила Черкасского с товарищи, в декабре 1700 г., рассказывает, что когда Владимир Атласов после первого своего Камчатского похода приехал в Тобольск и подал воеводам "скаску" о походе, то Семён Ремезов немедленно явился в приказную палату и просил у воевод разрешения "списать эту "скаску", мотивируя своё желание именно тем, что "скаска" ему нужна для составляемого им "чертежа всей сибирской земли". Воеводы разрешили Ремезову "скаску списать"... Воеводы не говорят, но это несомненно, что Ремезов не ограничился одним списыванием "скаски" Атласова, но и лично виделся и беседовал с "Камчатским Ермаком"*, прожившим в Тобольске с 16-го пo 30-е декабря 1700 г."**.
  *Так назвал Владимира Атласова А.С. Пушкин.
  **"Отписка" воеводы Черкасского доподлинно была следующего содержания: "И того ж числа бил челом тебе великому государю, а нам холопем твоим в приказной палате Тобольской сын боярской Семен Ремезов словесно говорил, чтоб ему Семену у того пятидесятника скаски, какову он дал в Якуцку о тамошних краех, где он был - списать, для того, что-де по твоему великого государя указу дана ему Семену на Москве из твоей великого государя казны из Сибирского приказу Александриская бумага и велено на той бумаге написать чертеж всей Сибирской земле, и чтоб ты великий государь пожаловал ево Семена велел по челобитью ево о списке с той скаски указ учинить, чтоб ему не осведомясь подлинно в тех чертежах какой неправды не написать".
  Среди "географических рукописей", которыми пользовался Семён Ремезов, Н. Оглоблин выделяет, главным образом, "писцовыя" и "переписныя книги" сибирских уездов, "ясачныя книги", "доезды" и "статейные списки" посольств в порубежные "мунгальския", "калмыцкия" и другие страны. На один такой "доезд" даже сам Ремезов указывает как на первоисточник, читанный им в рукописи в Тобольске, это - описание упоминавшейся нами уже поездки атамана Ивана Петрова и мурзы Бурнаша Алышова в Китай "преж Ермакова взятия Сибири". Ещё одной весьма основательной "географической рукописью", легшей в основание фундаментального труда сибирского картографа, стала "Роспись против чертежу... Сибирских земель городам и острогам и слободам...", составленная в 1667 г. по распоряжению царя Алексея Михайловича тобольским воеводой Петром Ивановичем Годуновым, для того, чтобы знать "где какие реки и озёра" и "построить какие крепости" и "сколько где у крепостей посадить драгун" и "к Китайскому государству ход". В составлении "Росписи" воеводе Годунову помогали, собственно и сами Ремезовы - отец и сын - Ульян и Семён, последнему в ту пору было уже 25 лет.
  На следующий, 1668 г., состоялось официальное поступление Семёна Ульяновича в государеву службу: он был принят простым казаком в стрелецкую сотню отца, а уже через 4 года "повёрстан" тобольским воеводой в служебный чин сына боярского, т.е. стал офицером военной и гражданской службы. "В функции "детей боярских", - пишет современный исследователь Лев Баньковский ("История и экология..."), - традиционно входило несение и собственно стрелецких и многих административно-хозяйственных служб: сбор ясака, составление смет на любые строительства и иные предприятия, описные земельные дела и многое другое. Ремезовы, например, считали своей постоянной обязанностью и изучение природы Сибири, и её истории, и природных богатств, и промыслов, и быта, и обычаев местных народов". Так что уже с того времени, т.е. с 1682-1683 гг. начинает Семён Ульянович свои чертёжные изыскания, "многие чертежи по грамотам городу Тобольску, слободам и сибирским городам в розных годех писал", а венцом этой деятельности и стал его знаменитый атлас 1701 г. - "Чертёжная книга Сибири".
  "Ремезов, - продолжает далее Л. Баньковский, - впервые в отечественной картографии применил несколько новых способов генерализации разных географических показателей. Некоторые историки прошлых времён полагали, что произведения тобольского картографа носят преимущественно справочно-служебный характер. Со временем же оказалось, что в этих картах сконцентрировались ещё и замечательные исторические повествовательные материалы, которые по разным причинам не смогли попасть в источники других исторических жанров... Рукопись "Чертёжной книги Сибири" по инициативе А.А. Виниуса* была подготовлена к типографской печати на русском и голландском языках. Однако в связи с кончиной владельца амстердамской типографии И.А. Тессинга и уходом из Сибирского приказа А.А. Виниуса, интереснейшая издательская работа над итоговым картографическим документом Сибири XVII века, к сожалению, оборвалась". И лишь в 1882 г., в рамках мероприятий по празднованию 300-летия присоединения Сибири к России, Археологическая комиссия напечатала "Чертёжную книгу" Ремезова в полном объёме, в "размере подлинника".
  *Андрей Андреевич Виниус с 1697 г. являлся главой Сибирского приказа, сначала в чине думного дьяка, а потом статс-секретаря по делам царства Сибирского. По происхождению - сын голландца Андреуса Виниуса, поступившего на русскую службу при Михаиле Фёдоровиче Романове и построившего под Тулой знаменитый оружейный завод. По матери (Гертруде Мейер) Андрей Андреевич также был не русским, однако в четырнадцатилетнем возрасте патриарх Никон окрестил его в православие, что весьма поспособствовало ему в его служебной карьере, особенный рост которой пришелся на эпоху Петра Великого. Собственно непосредственно от Виниуса Ремезов и получил задание на составление своего атласа.
  Находясь в 1698 г. вместе с сыновьями в течение нескольких месяцев по делам службы в Москве, Ремезов представил на рассмотрение Сибирского приказа свой план каменного городского строительства в Тобольске, который с трудом*, но всё-таки был утверждён. "В Сибирском и Разрядном приказах и в Оружейной палате, - пишет Л. Баньковский, - Ремезовы прошли дополнительную архитектурно-строительную подготовку. Новые градостроительные работы в Тобольске под руководством Семёна Ульяновича начались в мае 1699 года. Спроектированный и построенный Ремезовым тобольский белокаменный кремль на Алафеевских горах местные жители и гости города ласково называли опустившимся на землю белым облаком. Это был единственный за Уралом кремль, по-домашнему, по-европейски напутствовавший русских первопроходцев, первостроителей и первопоселенцев Сибири".
  *Провинциальное каменное строительство в те времена не очень приветствовалось правительством; камень, как строительный материал, был довольно дорог, и поэтому его, как правило, приберегали для столичных нужд или для сооружения пограничных, стратегически важных крепостей. Семёну Ремезову, по всей видимости, удалось убедить московское начальство в том, что Тобольск - это главный крепостной форпост на востоке России, и таким образом он смог, как у нас принято говорить, выбить деньги на строительство каменного кремля.
  Ну и, наконец, последнее, о чём нам бы хотелось поведать, рассказывая о Семёне Ульяновиче Ремезове, - это его летописи. Их, как минимум было две - собственная "История Сибирская", написанная без сомнения им самим, и так называемая ""Летопись Сибирская краткая Кунгурская", по поводу которой до сих пор ведутся нескончаемые споры. Первым, кто обнаружил и ввёл в научный оборот эти две ремезовские летописи, был небезызвестный Герхард Миллер, создатель Норманнской теории происхождения великокняжеской власти на Руси, заклятый враг в этом вопросе Михаила Васильевича Ломоносова, славянофилов, евразийцев, ну и современных русских националистов, конечно же, тоже. Некоторый счёт к профессору Миллеру имеют и сибирские неоавтономисты.
  Дело в том, что назначенный в 1733 г. Академией наук в состав "Второй Камчатской экспедиции", Миллер до Камчатки, в отличие от других участников экспедиции, так и не доехал, а вместо этого на целых десять лет осел в городах Западной и Восточной Сибири, где с немецкой добросовестностью, аккуратностью и дотошностью перелопатил, что называется, все наши местные архивы, отыскав в них очень много интересного из древнейшей истории нашего края. Все эти, во многом, сугубо тайные и неизвестные науке материалы Миллер, якобы, вывез в Петербург, после чего значительная часть документов бесследно исчезла ни без участия, как предполагают некоторые, самого профессора Миллера, так что место их нахождения до сих пор науке неизвестно. Скорее всего, считают сибирские приверженцы теории тайных заговоров, они где-то далеко на Западе, в тайных тайниках иллюминатов или ещё кого-нибудь.
  В числе тех материалов, которые Герхард Миллер посчитал нужным придать огласке и которые были переданы им в 1744 г. в фонды Российской Академии наук, были и две ремезовские летописи. Автором Кунгурской летописи немецкий профессор посчитал тоже Семёна Ремезова, основывая свой довод на приписке, написанной литореей (тайнописью), которая после расшифровки читается следующим образом: писал Семён Ремезов. Данная точка зрения была многими поддержана, однако позже появилось и другое мнение. Анализируя стиль и вообще характер изложения материалов двух представленных Миллером летописей, некоторые исследователи пришли к выводу, что Ремезов, по всей видимости, всё-таки не является автором Кунгурской летописи, что он, по версии, наприер, С.В. Бахрушина, нашел её, работая в Кунгуре над очередным своим чертёжным описанием местности, переписал и вставил в качестве добавления к собственным летописным материалам.
  Лев Баньковский, например, так пишет об этом:
  "Поездка Ремезова в Кунгур оказалась увенчанной замечательным открытием Кунгурской летописи - редчайшего памятника казачьего летописания. К этому времени Семён Ульянович уже создал "Историю Сибирскую" - своеобразную книгу-альбом, где главным содержанием были собственные его исторические рисунки, дополненные небольшими, совмещёнными с рисунками статьями. В основу "Истории" положены тобольские летописи, составленные при дворе Тобольского архиепископа Киприана, а затем Нектария (при этом архиепископе был установлен церковный обычай - провозглашать вечную память Ермаку и его дружине). Однако ремезовская "История Сибири" получилась больше по объёму, чем старинные тобольские летописи. Семён Ульянович дополнил, переработал и включил в книгу воспоминания очевидцев, записи устных татарских и русских преданий, песен и плачей. Ремезов хотел подарить эту "Историю" Петру Великому, а природная скромность не торопила расставаться с задушевной работой и требовала новых усовершенствований. После находки Кунгурской летописи Семён Ульянович мастерски вплёл её в свой многолетний литературно-художнический труд,* и получилось новое роскошное историческое произведение - "Краткая Сибирская (Кунгурская) летопись" со ста пятьюдесятью четырьмя авторскими рисунками. Эта летопись была взята из Тобольска историком Г.Ф. Миллером, который ввёл её текст в свой, изданный в 1750 г., труд "История Сибири". Историки Фишер и князь Щербатов следовали в своих трудах Миллеру.
  Летописные заслуги Ремезова высоко оценили последующие исторические летописцы и историки Сибири И.Л. Черепанов, П.А. Словцов и другие. Главные положения Ремезова о принципах и способах изучения региональной и отечественной истории освоил, принял и укрепил в своих обобщающих исторических трудах В.Н. Татищев. Основные воззрения ремезовской летописи поддержал Д.И. Иловайский в "Истории России". Многие исследователи творчества Ремезова выделяют "ремезовский этап" изучения, картографирования Сибири и России, ремезовские летописи, карты и пояснения к ним приобрели славу памятников мировой науки и культуры".
  *Некоторые исследователи полагают, что Кунгурскую вставку к летописи отца сделали сыновья Семёна Ульяновича. Данная версия, если она верна, может свидетельствовать о дальнейшей преемственности поколений в семье Ремезовых, что для нас весьма отрадно, конечно.
  Самого Ремезова современная историческая методология представляет как первого исторического писателя, а "ремезовский этап" - как переходный от летописного периода сибирской историографии к научному, начавшемуся в XVIII веке с трудов Миллера, который нашел ремезовские летописания в тобольских архивах и на основании их представил как бы уже документальную историю присоединения Сибири к России.
  
  
  * * *
  
  Три школы. Нельзя сказать, что советы Юрия Крижанича по качественному освоению присоединённых зауральских территорий напрямую взяли на вооружение сибиряки того времени, никто из них, конечно же, его "Политику" не читал и даже, наверное, не слышал об этой изданной за границей книге. Вместе с тем всё-таки так получалось, что эпоха, в которой пришлось жить и трудиться на благо своего родного края семье Ремезовых, да и другим сибирским подвижникам, стало временем, когда действительно на необозримых просторах Сибири очень медленно и едва заметно, но стали происходить процессы по качественному обустройству культурного общежития в среде следовавших за казаками-первопроходцами первых сибирских поселенцев.
  Как раз в тот год, когда Семён Ульянович заканчивал свою "Чертёжную книгу", в Сибири начали пробиваться ростки школьного образования, как духовного, так и светского, а так же стали зарождаться и начала некоторых свободных искусств, которые на первых порах имели, конечно же, прочную увязку с религиозным воспитанием. Впрочем, в условиях полного подчинения государству в петровскую эпоху, русское постниконианское православие и само нуждалось в союзе с отвечающими духу времени светскими запросами, образованием и искусством, ибо только таким образом, как представляется, оно могло получить хоть какие-то дополнительные активы в процессе своего закрепления на захваченных ермаковским воинством территориях в окружении населения с догматически чуждыми религиозными устоями.
  Однако - увы, русская православная церковь долгое время пренебрегала таким союзом, больше уповая на финансовую и силовую поддержку со стороны государства, практиковавшего, по большей части, принудительные методы воздействия на "неокрепшие" умы инородцев. И пусть не обижаются на нас приверженцы теории "победоносного" православного крестового похода на Восток, но мы должны заметить, что сейчас, спустя 400 лет после начала освоения русскими Сибири, вполне очевиден тот факт, что, если даже такой крестовый поход и имел место, то он полностью провалился. Сибирские мусульмане так и остались мусульманами, буддисты - буддистами, а шаманисты - по большей части, шаманистами. По-прежнему, как и в те далёкие времена, количество православных церквей растёт, а вот число верующих христиан - увы, если и увеличивается, то только в вечно лживых статистических отчётах. Плоды безжалостного подавления в XVII веке старообрядческого движения, хотя и консервативного, но вместе с тем и духовно-просветительского, по сути своей, как тогда, так и теперь дают о себе знать.
  Одну из причин провала миссионерской деятельности в Сибири православных никониан, довольно точно, с нашей точки зрения, определил Н.С. Юрцовский, представивший в конце XIX-начале ХХ века одно из лучших исследований по развитию образования в нашем регионе под названием "Очерки по истории просвещения в Сибири". В нём, в частности, он писал:
  "В противоположность католическим и протестантским миссионерам, среди которых встречались люди фанатически преданные своему делу, православные миссионеры были чиновниками в рясах, заботившимися лишь о представлении отчетов начальству и получении соответствующих кредитов. В то время, когда западно-европейские миссионеры связывали церковную проповедь и школу в одно целое, рассматривая последнее как основное и необходимое условие действительной христианизации языческого населения, русские миссионеры ограничивались лишь официальным присоединением к православию, не избегая всевозможных способов обращения, вроде демонстрирования вооруженной силы, раздачи новокрещённым штанов и рубашек, выдачи им денежных ссуд и т. п. Конечно, были и другие примеры, встречались среди русских миссионеров люди и иного порядка, например - деятельность камчатской духовной миссии, на протяжении десятка лет создавшей целый ряд школ, которые впоследствии закрыла гражданская администрация, опасаясь развития ябедничества со стороны грамотных инородцев".
  Положение дел с устройством школ для инородцев несколько поправилось лишь во второй половине XIX века, но не настолько, чтобы как-то повлиять на исход борьбы за религиозное сознание сибирских автохтонов. В гораздо большей степени среди, например, бурят преуспели буддийские, а среди татар их мусульманские проповедники. А ведь это одни из самых многочисленных народностей на территории Сибири.
  Далее читаем опять у Юрцовского:
  "Можно, конечно, так или иначе относиться к образованию, которое даётся инородцам миссионерами тех или иных вероучений, но факт остаётся фактом: просветительная деятельность русских православных миссионеров среди инородцев Сибири должна быть признана чрезвычайно ничтожной по своим размерам и итогам.
  Среди татар Тобольской и Томской губерний никаких специальных инородческих школ не создавалось ни гражданской администрацией, ни православным духовенством. Между тем, уже при исследованиях экспедиций Минист. Гос. Имуществ в 90-х годах (XIX века. - О.П.) и при всеобщей переписи 1897 г. обнаружилось любопытное явление: среди татар грамотность оказывается выше, чем среди русского населения. По данным переписи 1897 г. процент грамотности среди татар Тобольской губернии равнялся 25,4% среди мужчин (против 17,5% среди русских) и 16,8% среди женщин (против 4,5% среди русских). Но грамотность эта - не на русском языке (для 93%) и образовательная деятельность ведётся среди татар мусульманским духовенством. Вот что говорит по этому поводу исследователь быта крестьян и инородцев Тюменского уезда в начале 90-х годов. "В редких татарских селениях нет мечети и муллы при ней и в этом отношении дети татар поставлены в лучшие условия, чем дети крестьян". В отдельных татарских селениях за отсутствием мечетей и муллы занимались обучением детей прохожие начётчики-мусульмане, не отличаясь в содержании и методе своего преподавания от мулл; обучение девочек производили жены мулл. Вследствие частоты мечетей и связи обучения грамоте с преподаванием вероучения, процент грамотных и обучающихся к общему числу детей выше, чем в русских селениях".
   Процент грамотных среди бурят, согласно той же переписи 1897 г., был несколько меньше, чем у русских, но вместе с тем гораздо больше, чем у их собратьев по несчастью - инородцев крайнего севера, у которых вообще не было никаких школ и количество грамотных в среде которых едва превышало два процента. В лучшем случае отдельные и очень редкие представители этих народов, главным образом, из числа детей знати получали начальное образование в русских школах сибирских городов. Самым "образованными" из кочевых инородцев считались якуты, которые тоже не могли похвастаться наличием у них национальных школ, однако они во второй половине XIX века получили уникальную возможность для самообразования. Те, кто хотел и имел средства, могли получить необходимые знания от многочисленных политических ссыльных, зачастивших тогда в Якутию. Приезжали они в эти негостеприимные края, понятно, не по своей воле и учили, по большей части, не по желанию, а по необходимости - частными уроками зарабатывали себе на хлеб насущный, поскольку условия их проживания были ничем не лучше, чем два века назад у первооткрывателя сибирской политической ссылки, упоминавшегося уже нами протопопа Аввакума, - ютились они кое-как и где придётся, проводя дни и ночи по большей части в холоде и голоде при постоянном уничижении в собственном сознании последних остатков своего человеческого достоинства... Но всё-таки мир не без добрых людей, а потому, не было бы, как говорится, счастья для якутов, да вот несчастья первых русских революционеров им определённо помогли, причём не только в распространении начального образования, но и по части революционного просвещения тоже*.
  *Об итогах этого просвещения смотрите, например, нашу книгу "День освобождения Сибири".
  Однако вернёмся к нашим трём школам.
  В июне 1700 г. "отчаянно больного" митрополита Сибирского и Тобольского Игнатия, находившегося на излечении в Москве, указом Петра I приказано было заменить новым архипастырем "не только доброго и благого непорочного жития, но и учёного". Прежние сибирские митрополиты, по мнению известного исследователя сибирских церковных древностей протоиерея Александра Сулоцкого ("Челобитная митрополита Сибирского..."), были люди грамотные и знающие, но всё-таки "школьного систематического образования не имели"* и знания свои получали, как и все тогда грамотные люди в России, в основном, путём самообразования. Сначала несколько частных уроков за тумаки и подзатыльники от отцов и дедов или за денежную оплату от "грамотеев-мастеров", а потом только самостоятельное чтение в основном рукописных и очень дорогих в те времена книг, что было, конечно, не каждому по средствам.
  *А воспитатель царевича Алексея Петровича, барон Генрих фон Гюйссен, говоря о том, что сделано Петром для просвещения русского народа, замечал по этому поводу: "Прежде, если русский священник умел кстати прочесть одну главу из Библии или отрывок из проповеди, то считался уже за учёного человека, и кто умел читать и писать, от того не требовали дальнейшего учения".
  Пётр I, опираясь на европейский опыт, посчитал такое положение дел с образованием неудовлетворительным, а примирительно к Сибири ещё и вдвойне плачевным, поскольку именно на безграмотных священников низового звена он списывал провалы в деле христианизации многочисленных сибирских инородцев. К тому же до царя дошли слухи, распускавшиеся русскими купцами, ездившими с товарами из Москвы в Пекин и обратно*, о том, что, якобы, тогдашний китайский император весьма расположен к принятию христианства... Поверить в это было достаточно сложно, но всё-таки можно при желании, и таковые желания, конечно же, имелись - от политических перспектив продвижения в Китай просто захватывало дух, поэтому Пётр решил действовать. Для организации духовной миссии во владения богдыхана, по его мнению, нужен был человек особый, не просто умный и благочестивый, но и глубоко учёный, не самоучка какой-нибудь, а пастырь с академическим духовным образованием, а таких тогда можно было найти только в Малороссии (т.е. на Украине), где находилась единственная на всю тогдашнюю Российскую империю духовная академия, Киевско-Могилянская**.
  *Регулярная караванная торговля с Китаем через Сибирь начала осуществляться после подписания в 1689 г. Нерчинского договора.
  **Название Могилянская Киевская академия получила в честь выдающегося православного богослова Петра Могилы, который наравне с Богданом Хмельницким стал опорой русской власти в Малороссии, противостоящей в союзе с православными украинцами католическому и униатскому наступлению на восточнославянские земли.
  Запрос отыскать такого человека тут же поступил Киевскому митрополиту, который предложил сначала кандидатуру Дмитрия Туптало (будущего св. Дмитрия Ростовского), но тот после некоторых размышлений, сославшись на болезнь, отказался ехать в Богом забытый край, и тогда выбор пал на эконома Киево-Печерской лавры пятидесятилетнего Филофея Лещинского. 4 января 1702 он был посвящён в сан митрополита Сибирского и отбыл в Тобольск в сопровождении ещё нескольких образованных монахов "способных изучить языки китайский и сибирских инородцев". Так на сибирском церковном престоле впервые оказался украинец по национальности, до этого все тобольские архипастыри были русскими.
  Чуть раньше Филофея Лещинского, в январе 1701 г., с тем же самым просветительско-образовательной расчётом, в столицу Сибири особым распоряжением царя был направлен дворянин Андрей Городецкий в должности приказного человека Софийского Тобольского дома с поручением: "... на Софийском дворе, или где прилично, построить училище поповских, диаконских и церковниковых детей, робяток учить грамоте, а потом славянской грамматике и прочим на славянском языке книгам; и катехизис православной веры могли бы совершенно знать, и удостояся в чин священства, народ учить и многочисленных в Сибири иноземцев, неведущих Создателя Господа Бога, приводить в познание истинныя веры могли, и потому ко святому крещению искать расширения до самого государства Китайского...". Помощь в организации первого в Сибири образовательного учреждения должен был оказать Городецкому Сибирский воевода Михаил Яковлевич Черкасский.
  Софийский дом Андрей Городецкий нашел в некотором запустении и "праздным", не имевшим вот уже более года в своих стенах митрополичьей кафедры, а недавно случившийся пожар придавал резиденции сибирского духовного владыки совсем уже безжизненный вид. Денег, как всегда в нашей стране, на такое благое дело, как образование, видимо, выделено было не так много (ну и поворовать могли, конечно, - не без этого), так что к приезду Филофея Лещинского, в апреле 1702 г., строители успели возвести на Софийском дворе помещение школы лишь "вчерне", по всей видимости, только стены и крышу здания, и митрополиту потом пришлось выпрашивать у царя разрешение на получение из Приказной палаты слюды для застекления полутора десятков окон на митрополичьем дворе, в том числе и в готовившейся к занятиям школе. Это по версии Александра Сулоцкого.
  Однако у некоторых комментаторов есть несколько иная трактовка той строительной компании. Они утверждают, что в Тобольске в начале XVIII века была открыта не одна, а сразу две школы. Одна - духовная Филофея Лещинского, а другая - светская, воеводы Михаила Черкасского, возможно именно та, что была построена при участии Андрея Городецкого. Так современная исследовательница Татьяна Эйхман ("Развитие народного образования...") пишет:
  "Согласно архивным документам начала XVIII века ещё до прибытия митрополита Филофея Лещинского в Тобольск там уже существовала школа нерелигиозного направления. Она была открыта в 1701 г. воеводой Черкасским. Учителями в ней служили томские жители Григорий и Василий Дровнины. В ней обучали, в основном, тобольских дворянских и боярских детей.
  Сначала учили грамоте и латинскому языку, позже арифметике, затем геометрии, фортификации и артиллерийскому делу. Последним двум предметам учил специально приглашенный пленный швед Антон Деловал. По документам о первой светской школе в Тобольске было установлено, что из учебных пособий приблизительно в 1702-1703 гг. в библиотеке школы были арифметические книги. Их упоминание встречается в связи с "расходами на приобретение сукна для изготовления переплётов".
  Работа двух разных школ, светской и духовной, конечно, огорчали духовенство, которое играло ведущую роль в деле просвещения. Конечно, Филофей Лещинский, который был митрополитом всей Сибири, в то время не был доволен такой школой. Его не устраивал состав учащихся и учителей и особенно учебная программа. Хотя работа сразу двух школ одобрялась чиновниками. Из записок Сибирского приказа о структуре школ в Тобольске мы можем узнать о светской и духовной школах: "Первой у Митрополита, а учить поповских детей и диаконовских и прочих чинов духовных до Церкви надлежащих, а ведать их и учителей Митрополиту. Во второй школе учить дворянских, служилых, торговых и промышленных людей детей грамматике, арифметике, геометрии, фортификации, архитектуре и прочим тем подобным. А школы и учителей ведать боярам и воеводам для того, что те науки духовного чина людям не надлежат.".
  В 1703 г. количество учеников светской школы увеличилось до 120 человек, в то время как численность учащихся архиерейской школы варьировалось в разные годы от 15 до 90. Митрополит Лещинский всячески старался помешать работе школы воеводы Черкасского, хотел её закрыть, чего и добился в 1704 г.".
  Цитировавшийся уже нами Н. Юрцовский писал, что в 1727 г. в Тобольске имелись две духовные школы - при архиерейском доме с 57 учениками и при Знаменском мужском монастыре с 14 учениками. Последняя, возможно, и являлась той самой светской школой, сначала закрытой, а потом перепрофилированной в духовную. Но это лишь наши предположения, никакими документальными источниками не подкреплённые. Да и вообще, если говорить в целом, то сведения о школе воеводы Черкасского, надо признать, всё-таки отрывочными и немного туманными; странным кажется ещё и тот факт, что всесильный сибирский воевода не сумел отстоять свой собственный светский проект народного училища... К тому же историк начала ХХ века А. Лиховицкий утверждал, что школа, располагавшаяся в Знаменском монастыре Тобольска, была не духовная, а светская - цифирная. По указу Екатерины I с 1726 г. цифирные школы, точно также как и духовные, стали содержаться за счёт архиерейских домов, возможно, поэтому цифирная школа при Знаменском монастыре была сочтена в 1727 г. как духовная, архиерейская?..
  В общем, так или иначе, но вполне очевидно лишь одно: крест на развитии светского образования в Сибири всё-таки не был поставлен, и оно имело, наряду с духовным, весьма успешное продолжение. Цитируем ещё раз Т. Эйхман:
  "По указу Петра I, принятому в 1715-1716 гг., в стране открылись цифирные начальные школы. В приказе от февраля 1714 г. было начертано: "Во всех губерниях* дворянских и приказного чина, дьячих и подьяческих детей от 10 до 15 лет, опричь однодворцев**, учить цифири и некоторую часть геометрии и для того учения послать математических школ учеников по нескольку человек в губернию по архиереям и в знатные монастыри, и в архиерейских домах и монастырях отвесть им школы". Цифирные школы были открыты для обучения детей всех сословий (кроме крепостных крестьян). В Сибирь приехали ученики Московской навигационной школы Никита Пилецкий и Яким Лодейников с намерением открыть несколько местных цифирных школ. Первая из них была открыта в Тобольске. Ученики этих школ учили основы грамоты, военное дело, различные профессии. В 1721 г. Петр I издал указ, где говорилось, что в каждом из пятидесяти гарнизонных пехотных полков выделялось по пятьдесят мест для солдатских детей от семи до пятнадцати лет, которых принимали в цифирные школы на казённом содержании. Это было причиной постепенного превращения цифирных школ в гарнизонные".
  *Сибирская губерния была образована 18 (29) декабря 1708 г.
  **Дворяне-однодворцы, вместе со своими сыновьями, указом Петра I, поголовно записывались в народное ополчение, так что в период Северной войны им было не до учёбы по гражданским предметам.
  Гарнизонные школы, учреждённые по новому указу 1732 г. во всех губернских центрах, в том числе и в Тобольске, просуществовали до 1805 г., когда на смену им пришли кантонистские школы, преобразованные в 1868 г. в военные прогимназии. Эти учебные заведения выполняли одну из важных целей образовательной системы, а именно: обеспечение грамотными кадрами не только воинских подразделений, но и учреждений государственной гражданской службы. Таким вот образом и продолжилось развитие военно-светского образования в Тобольске, а потом и в других губернских и областных центрах Сибири - Иркутске, Томске, Омске и др.
  Возвращаясь к духовному образованию, нужно отметить, что история духовной школы митрополита Филофея Лещинского прослеживается в архивных документах, по крайней мере, на первых порах, достаточно отчётливо. В первую очередь, благодаря сохранившемуся письменному ответу из Москвы на запрос архипастыря по поводу порученных ему мероприятий по организации в Сибири первых образовательных учреждений, а также по подготовке и проведению активной миссионерской деятельности среди инородцев, а равно с этим и при дворе китайского богдыхана. Мероприятия, как видим, планировались весьма масштабные, с присущим Петру Великому размахом, отсюда и запрос митрополита Лещинского оказался весьма и весьма обстоятельным и состоял, не много не мало, а из 25 статей. Царь ознакомился с посланием в конце января 1703 г., а в начале марта того же года, дал точно такой же обстоятельный ответ по всем пунктам "челобитной своего сибирского богомольца", с рекомендациями и разрешениями по одним вопросам и с запретами по другим. Всё это со слов Петра записал и отослал в Тобольск известный нам уже статс-секретарь Сибирского приказа (министр по делам Сибири) Андрей Виниус.
  Историки весьма активно уже в течение долгого времени штудируют этот документ, они разобрали его, что называется, до последней запятой, расшифровали и откомментировали текст петровского послания во всех мельчайших подробностях. Однако, наиболее обстоятельно (следуя, видимо, методу авторов корреспонденции) изложил суть переписки в нескольких своих работах протоиерей Александр Сулоцкий, поэтому по большей части именно на его материалы мы и будем опираться в нашем дальнейшем изложении обстоятельств дела по организации Филофеем Лещинским религиозного образования в Сибири. Вдаваться во все подробности мы, конечно, не будем, а остановимся на главном.
  Во-первых, радетель о сибирском просвещении просил царя дозволения принимать в строившуюся им школу детей из всех сословий, а не только из духовного; во-вторых, "учить не по-славянски только и по-русски*, но и по латыни**"; в-третьих, "на содержание учеников и на книги им дать пособие от казны"; в-четвёртых, "завести при школах на казённый счёт друкарню (типографию. - О.П.) с тем, чтобы в ней печатать учебники, например, буквари, часословы и прочее"; ну и, наконец, "позволить беспрепятственно, притом на ямских подводах (т.е. за государственный счёт. - О.П.) приезжать школьным учителям и проповедникам слова Божия".
  *Теперь эти языки называются древнеславянский и древнерусский. На древнеславянском языке, языке Кирилла и Мефодия, были написаны, главным образом, все наши православные и старообрядческие церковные книги, поэтому его ещё называют церковно-славянским. Очень трудный для восприятия современного человека язык, требующий специального словаря для перевода. Древнерусский язык нам более понятен, на нём написаны первые, самые ранние произведения светского характера: летописи, поучения, сказания и пр.
  **В Европе на латыни писались тогда не только все богословские, но и большинство исследовательских трудов по естественно-научным дисциплинам, без знания этого языка знакомиться с передовой европейской мыслью того времени было практически невозможно. В школах Малороссии латинский язык изучался уже давно, и Филофей Лещинский, по их примеру, решил завести изучение латинского языка и в Сибири.
  По всем этим вопросам, касающимся организации в Тобольске церковных школ, за исключением лишь одного пункта, от Петра пришел категорический отказ. "Было воспрещено: а) набирать в школы детей из других сословий кроме духовного*, б) учить по латыни** и заводить типографию, "а друкарне в Тобольске не быть и какие книги понадобятся, покупать на Москве"***. Учить Пётр I повелевал: грамоте (по букварю, часослову и псалтири), потом славяно-российской грамматике и прочим на славянском языке книгам, а особенно катехизису, по книге православного исповедания Петра Могилы "и всему, яже попу и диакону надобно знать"". В "прогонных" учителям также было отказано, да и вообще царь дал понять, что с митрополитом из Малороссии уже достаточно приехало монахов и что кадры учителей в дальнейшем нужно создавать на месте, то есть в самой Сибири.
  *Видимо, Пётр приберегал детей из других сословий для светских, цифирных, школ, где предпочтение отдавалось точным наукам и где готовили учеников, главным образом, для гражданской и военной службы.
  **По всей видимости, для этого, по мнению царя, ещё не пришло время. Изучение латыни начнётся в Тобольске лишь спустя тридцать лет.
  ***Одна типография имелась тогда в Москве, открытая ещё при Иване Грозном. Больше друкарен, считал Пётр, России пока не нужно. Возможно, царь не мог забыть, как по смерти его отца, Алексея Михайловича, в Москве раскольники распространяли берестяные грамоты антиправительственного содержания, писанные страшными заговорщиками из Пустозёрска - протопопом Аввакумом со товарищи. Типография в Сибири, которая буквально "кишела" мятежными старообрядцами, по всей видимости, была, по мысли Петра, весьма опасным предприятием.
  По поводу просьбы Филофея содержать учеников своей духовной школы на казённый счёт и обеспечивать их бесплатно учебниками, Пётр распорядился следующим образом: "Так называемые милостынные деньги, собиравшиеся с архиерейских домов и монастырей Сибири, государь не велел присылать в Москву, а велел оставлять в Тобольске, с обязательством употреблять их в пользу новоучреждённых духовных школ. Они взимались в каждой епархии по гривне с церкви и отсылались в Москву на содержание тамошних богаделен. - С Тобольской епархии их шло 16 р.; в то время это были немалые деньги", - писал А. Сулоцкий. Это что-то около 160 тысяч рублей по нынешнему курсу*. Однако, вскоре началась сверхзатратная Северная война, и царь отменил своё решение относительно милостынных денег, распорядившись содержать сибирские духовные школы за счёт средств, выделяемых на содержание митрополичьего двора. Потом, когда тобольскому архиерейскому дому были выделены в собственность значительные земельные наделы, часть доходов от этих сельхозугодий так же разрешено было употреблять на содержание школ.
  *Это если 16 рублей в медной монете, если серебром - то в несколько раз больше. Бумажных денег тогда ещё не было, они появились в России лишь при Екатерине II.
   "Училище это, - опять цитируем протоиерея А. Сулоцкого, - митрополитом Филофеем было открыто в том же 1703 г., или никак не позже следующего 1704 г. Лет через 10 или 15 после сего в нём учились уже, кроме детей духовного звания, и дети новокрещённых инородцев, остяков, вогулов и пр.". Школа, открытая Лещинским, ни разу не закрывалась до самого преобразования её в 1743 г. в Тобольскую семинарию, тогда как в других епархиях длительные перерывы в занятиях случались довольно часто. В 1706 г., силами, в том числе, и подготовленных здесь священнослужителей, началась широкомасштабная компания по крещению вогулов и остяков (современные манси и ханты), а в 1707 г. Лещинский направил первых миссионеров уже и в Китай, правда, пока не в саму Поднебесную, а на территорию принадлежащей Китаю части Монголии, в так называемую Внутреннюю Монголию. У исследователя начала XX века А. Лиховицкого ("Просвещение в Сибири..." ) читаем:
  "В 1707 г., посылая в Монголию к буддийскому Кутухте* "со своей грамотою и дарами" посольство "из словесных и разумных учителей", митрополит Филофей отправил с ними и двух "остроумных" юношей, которые были оставлены миссией при дворе Кутухты для изучения монгольского языка и для "разведывания" о буддийской вере. Для таких важных целей митрополит употребил молодых людей, подготовленных в училище, и это вероятно, тем более, что один из юношей прямо назван в летописи учеником".
  *В современно транскрипции - Хутухта; монгольский светский и духовный правитель в одном лице, наподобие тибетского Далай-ламы.
  В 1714 г. миссионерская делегация была отправлена уже непосредственно в Пекин, там её радушно приняли, отвели специальное подворье, куда впоследствии регулярно стали приезжать российские священники и учёные монахи, в том числе и ученики Филофея Лещинского. Крестить китайцев им удавалось с трудом, но вот с дипломатическими, культурно-просветительскими и научными задачами пекинская миссия справлялась весьма успешно. Проработав в столице Китая почти два с половиной века, она закончила своё существование в середине 50-х годов XX века, в период крайнего обострения российско-китайских отношений.
  Ну и теперь, наконец, несколько слов ещё об одной, третьей, школе, заявленной нами в заглавии статьи. Сведений о ней, кстати, дошло до нас гораздо больше, чем о первых двух вместе взятых*. И здесь опять прослеживается иностранный след. Всё дело в том, что об этой школе писали многочисленные европейские "корреспонденты", побывавшие в начале XVIII века в Тобольске, это были пленённые в ходе Северной войны так называемые каролины - бывшие солдаты и офицеры армии шведского короля Карла XII. Деятельность школы описал и сам основатель её, взятый в плен под Полтавой капитан Альбедильского драгунского полка, немец по национальности**, Курт Фридрих фон Врех. Его книга, изданная за границей под названием "Истинная и обстоятельная история о шведских пленных в России и Сибири", выдержала целых два издания (в 1725 и в 1728 гг.), что говорило, по всей видимости, в том числе, и о большом интересе европейского читателя к Сибири (возможно, - как к новой сырьевой колонии).
  *Вследствие этого, и мы об этой школе поговорим, уж извините, более подробно.
  **В армии Карла XII, кроме самих этнических шведов, служили по найму также немцы, финны и прибалты.
  Школа фон Вреха примечательна уже тем, что это было первое частное учебное заведение в Сибири, существовавшее без каких-либо государственных дотаций, главным образом, за счёт спонсорской помощи со стороны людей, пожелавших оказать посильную помощь доброму начинанию немецкого просветителя-интузиаста. Российский исследователь середины XIX века, скрывший своё имя под инициалами А.Ш., в статье "Шведская школа в Тобольске..."* писал:
  "Невольно рождается вопрос: как бедным пленным в такой глуши, лишённым по большей части самых необходимых потребностей жизни, могла прийти мысль устроить школу и богадельню в таких больших размерах, что в наше время подобного рода предприятие вряд ли было бы возможно без содействия со стороны правительства. Откуда они брали значительные суммы, необходимые для поддержания школы, в которой большая часть воспитанников принималась бесплатно, а также что могло побудить этих храбрых людей добровольно переносить самые тяжкие лишения и труды, чтобы содействовать успеху дела, которое было совершенно вне круга их прежней деятельности? Люди, преданные одной высокой идее, всегда всячески стараются поддерживать друг друга, и охотно делают всё для достижения общей цели, что и объясняет нам возможность содержать в продолжение стольких лет школу одними пожертвованиями благотворительных лиц (курсив мой. - О.П.)".
  *Это было, насколько нам известно, первое научное исследование в российской историографии о школе фон Вреха.
   Это в качестве вводного замечания по поводу нашего дальнейшего рассказа, а теперь немного непосредственно истории. В 1711 г. большинство каролинов, ввиду намечавшегося военного конфликта России с Турцией, была отправлена от греха подальше из европейской части страны к нам в Сибирь на поселение. Основную их часть разместили в Тобольске по частным квартирам, предоставив им самим заботиться и об оплате за жильё и вообще о собственном материальном обеспечении. Солдатам поэтому сразу же пришлось вспомнить прежние свои довоенные навыки и заняться разного рода ремёслами, а вот офицеры, как правило профессиональные военные, оказались в более сложном положении, особенно те, кто не имел на родине богатых родственников и не мог рассчитывать на их финансовую поддержку, им приходилось, порой, наниматься на самую непрестижную и низко оплачиваемую работу, часто - к своим бывшим подчинённым, некоторые из которых стали достаточно зажиточными по сибирским меркам ремесленниками.
  В числе таких неудачников, по всей видимости, оказался и капитан фон Врех. Однако он был образованным человеком, что, собственно, и помогло ему не опуститься, что называется, на самое дно жизни. По просьбе своего боевого товарища, тоже офицера, он в том же году, как прибыл в Тобольск, стал давать частные уроки его шестилетнему сыну*. На новом поприще фон Вреху удалось добиться заметных результатов, так что вскоре к нему на обучение и воспитание стали приводить своих детей и другие военнопленные. Таким вот образом и были заложены начала первой частной школы у нас в Сибири. На первых порах она размещалась в той комнате, которую арендовывал фон Врех, потом, на заработанные деньги, для размещения всё увеличивавшегося числа учеников, он стал снимать уже несколько комнат, и, наконец, в 1715 г. капитан-директор приобрёл в собственность средних размеров дом в Тобольске. На последнее мероприятие он истратил 450 рублей (примерно около 4 миллионов в современном эквиваленте) не только собственных, но и спонсорских денег**, большую часть которых составили немецкие талеры, присланные вместе с необходимой для школы литературой из города Галле. Почему именно оттуда, из университетского немецкого городка, находившегося за многие тысячи вёрст от столицы Сибири, пришли столь значительные средства - необходимо, конечно же, пояснить.
  *Многие солдаты и офицеры прибыли в Тобольск вместе со своими семьями; их жены и дети, по обычаю тех времён, находились в армейском обозе и точно так же были пленены русскими. Кстати, в качестве такой вот жены офицера вражеской армии оказалась в русском плену и будущая вторая жена Петра, чухонка (эстонка) Марта Скавронская, с 1721 г. императрица Екатерина I.
  **Надо сказать, что начинанию фон Вреха оказывали посильную помощь не только благотворители из числа тобольских военнопленных и их заграничные спонсоры, но и некоторые наши местные благодетели. Так в 1714 г. произошла следующая история. Тогдашний сибирский губернатор князь Матвей Гагарин, в связи с перенаселённостью Тобольска, распорядился всех военнопленных, не имевших жен, отправить на поселение в Томск. Капитан фон Врех, хотя и был женат, но его семья находилась в Германии, поэтому он тоже подлежал выселению из Тобольска, а значит и его школа могла прекратить своё существование. Однако, вняв "просьбам матери одного из учеников", губернатор разрешил капитану-директору остаться в Тобольске и продолжить свою педагогическую деятельность... По поводу же выселенных в Томск военнопленных необходимо заметить, что поселили их в городе на Томи в том месте, которое и носило долгое время соответствующее название - Шведская горка. Это - возвышенность, расположенная с левой стороны при въезде по Кузнечному взвозу на Соляную площадь. Здесь же, на Шведской горке, было устроено и первое иноверческое кладбище, протестантско-католическое, где хоронили не только умерших в неволе шведов, но и других иноверцев христиан, волею судеб оказавшихся в Томске и обретших здесь свой последний приют. К этой Шведской горке мы ещё вернёмся в ходе нашего дальнейшего рассказа.
  Дело в том, что в университете Галле располагался центр движения так называемых пиетистов, возглавлял которое профессор того же университета Август Франке. Об этом религиозном движении и о его учении капитан фон Врех узнал, по некоторым данным, только уже находясь в плену, а непосредственно приобщил капитана к учению пиетистов знакомый нам уже Филипп фон Страленберг. Являясь, как и большинство военнослужащих протестантской армии шведского короля, лютеранином по вероисповеданию, Курт фон Врех, только тогда, когда осознал, что оказался в том скорбном положении, в котором когда-то пребывали ветхозаветные евреи во время их египетского плена*, впервые, по его собственному признанию, начал читать Библию, и, видимо, благодаря этому абсолютно свежему восприятию ветхозаветных и особенно новозаветных текстов он и приобщился к религиозному движению пиетистов.
  *"В контексте этой аналогии, - пишет Е.М. Главатская ("Сибирский Вавилон..."), - неизбежно рождалась надежда на прощение и возвращение на родину, а лютеранская этика подсказывала путь - упорная работа, вера и нравственное совершенствование".
  Не вдаваясь в сложные теологические и методические особенности этого учения, нужно в нашем случае, однако, отметить тот факт, что пиетисты, как приверженцы нового религиозного направления внутри лютеранской церкви, низвергали, в отличие от всех других протестантов, не только авторитет Папы и католических князей церкви, но и плюс к этому ещё и авторитет в вопросах веры своих лютеранских пасторов, считая, что только личным религиозным опытом и индивидуальным осмыслением библейских текстов можно придти к истинной вере. По сути, это были первые методисты, начавшие практиковать религиозные собрания верующих для коллективного обсуждения религиозных вопросов, без кого-либо пастырского, а тем более государственного контроля над этим процессом.
  Именно такому методу познания религиозных истин и начал следовать фон Врех вместе с некоторыми своими товарищами в Тобольске. Собираясь два-три раз в неделю у кого-нибудь на квартире, новообращённые пиетисты после общей молитвы, пропев один или несколько псалмов, переходили к обсуждению прочитанных ими библейских текстов, а потом, на основании обретённого ими религиозного опыта, уже и в повседневной жизни старались придерживаться тех норм христианского поведения, которые они определяли для себя в ходе своих духовных бесед. Такие регулярные собрания непьющих, не играющих в карты и не занимающихся другими непотребными делами мужчин, конечно же, не остались без внимания лютеранских пасторов (по военному - капелланов)*, которые как могли противодействовали сектантскому, с их точки зрения, учению. Не имея, в условиях тобольского пленения, возможности полностью запретить собрания пиетистов, они использовали различного рода предлоги для того, чтобы уронить в глазах "общественности" новую религиозную практику и представить её приверженцев в роли еретиков, искажающих догматы лютеранской церкви. А в качестве показательной "сцены" еретического вольнодумства пастырский корпус решил использовать школу фон Вреха, так что весной 1715 г. над ней сгустились первые чёрные тучи.
  *По данным Е.М. Главатской в Тобольске находилось в то время 15 армейских капелланов.
  В том году, как мы уже отмечали, школа на собранные родителями учеников деньги, а также благодаря спонсорским вспомоществованиям своих братьев пиетистов из Галле, смогла, наконец, приобрести целый жилой дом для учебных занятий, так что казалось, что всё самое хорошее вот только сейчас и начинается. Но не тут-то было. Уже в марте в среде каролинов капелланы распустили слух, что в школе фон Вреха занимаются совсем не тем, чем нужно. Дело в том, что в начале того года, получив, наконец, возможность для нормального и полнокровного функционирования своего образовательного предприятия, Курт фон Врех решил положить в основание своей школы пиетистские идеи воспитания и даже составил для этого специальный устав (очень строгий устав), в котором декларировались такие формы обучения и такие нормы поведения внутри образовательного учреждения, которые, по мнению создателя устава, находились в предельно полном соответствии с христианским вероучением и христианскими морально-нравственными предписаниями. Качественное соотношение образовательного процесса с основами христианского вероучения, собственно, и послужило зацепкой для крючкотворов из полевой консистории и совета по религиозным делам каролинов.
  По их настоянию в апреле того же 1715 г. в школе провели внеплановый экзамен по проверке знаний учениками катехизиса, библейской истории, а также по другим религиозным дисциплинам. Однако переэкзаменовку ученики фон Вреха успешно выдержали, и обвинения в искажении лютеранского вероучения были сняты; вследствие чего, те родители, которые, будучи обеспокоенны появившимися неприятными слухами, забрали своих детей из школы, с радостью вернули своих чад под попечение директора-пиетиста. Однако беда, как известно, не приходит одна. Уже через месяц в Тобольске случился страшный пожар, выгорела значительная часть города, в том числе огонь полностью уничтожил и дом, в котором располагалась частная школа немецкого капитана. Казалось, что все надежды на продолжение благого дела рухнули в один миг, было от чего придти в полное отчаяние.
  Однако наш герой оказался не из тех людей, кто после постигших его несчастий опускает руки, он сразу начал действовать. Как только закончился ледоход на Тоболе, фон Врех обратился к своему первозванному духовному собрату Филиппу фон Страленбергу с просьбой отыскать и купить в каком-нибудь близлежащем селе крепкий крестьянский дом, разобрать его и сплавить по реке в Тобольск для постройки нового помещения для школы. Граф Страленберг с большой охотой откликнулся на просьбу и исполнил её как нельзя лучше - плоты с разобранной по бревнам крестьянской избой вскоре прибыли в Тобольск, однако разбушевавшаяся в половодье река оторвала их от берега и угнала вниз по течению, так что плоты пришлось потом долго догонять и с большим трудом возвращать в Тобольск. Здесь дом был вновь собран, и таким образом частная школа капитана Курта фон Вреха возобновила свою деятельность, имея на балансе уже 55 учеников (в числе которых находились уже и девочки), нескольких учителей, а также лиц обслуживающего персонала.
  Учебная программа этого учебного заведения была рассчитана на пять лет. Первые четыре года ученики изучали, наряду с чтением и письмом, главным образом, только религиозные дисциплины и лишь на пятый год в учебный курс вводились некоторые общеобразовательные предметы - география, латынь, немецкий и французский языки, рисование и основы ремёсел. Для всех классов предусматривался общий урок пения, который ограничивался, в соответствии с уставом, только духовным пением. Обучение было платным, при этом ученики школы находились на полном пансионе, т.е. не только слушали уроки в стенах школы, но и проживали круглосуточно здесь же под постоянным присмотром своих учителей-гувернёров, которые, кстати, не получали никакого денежного вознаграждения за свой труд, имея лишь бесплатный стол и кое-что из одежды за счёт школы. Это были бывшие офицеры, в основном немцы, получившие таким образом средства к существованию.
  Упоминавшийся уже нами исследователь середины XIX века А.Ш. писал о Курте фон Врехе:
  "У него был свой особенный взгляд на начала воспитания. Человек, по его мнению, от природы более расположен ко злу, чем к добру; он ничего не может сделать доброго сам по себе, без непосредственного содействия Божия, и поэтому он должен всячески искать с Ним соединения. Но так как светская жизнь казалась ему одной из главнейших причин, отклоняющих людей от Бога, то он считал необходимым, чтобы дети были совершенно отстранены от всякого сношения со светом, могущего иметь вредное влияние на их впечатлительные умы. Будучи к тому же убеждён, что, несмотря на его старания, дурные примеры, которые многие из детей ежедневно видели у себя дома, непременно должны были препятствовать его стараниям, он решил, чтобы впредь все учащиеся жили у него в школе".
  За счёт продолжавших поступать из-за границы финансовых средств, а также вносимой платы за обучение количество помещений школы стало из года в год увеличиваться. Отдельное здание получили девочки со своими гувернантками для обучения и проживания. В 1717 г. при школе была открыта больница-богодельня, в которой оказывали медицинскую помощь не только учащимся и учителям, но вообще всем нуждающимся в ней из числа военнопленных. В итоге в 1721 г. школе Вреха принадлежало целых пять домов в Тобольске, три из которых были двухэтажными, общая стоимость их оценивалась в 5 тысяч тогдашних рублей. Всего учеников к этому времени в ней числилось 139 человек, среди которых было несколько русских и даже один какой-то ребёнок монгол. Вспомним, что в двух российских тобольских государственных школах насчитывалось в 1727 г. в два раза меньше учащихся.
  В заключение лишь добавим, что школа пиетистов просуществовала в Тобольске до ноября 1721 г. и была расформирована вследствие того, что после ратификации Ништадского мира 9 сентября 1721 г. официально закончилась Северная война и сибирские пленники получили разрешение вернуться на родину, чем они, конечно же, не преминули воспользоваться. В их числе оказался и фон Врех; продав практически за бесценок, за 150 рублей, все здания своей школьной усадьбы новому губернатору Сибири*, он в начале 1722 г. навсегда покинул Тобольск. Вернувшись на родину в Пруссию, он продолжил и там свою педагогическую деятельность.
  *Эти помещения потом были использованы для нужд государственных, в том числе и для гарнизонного лазарета.
  "Успела ли школа эта, - писал в заключение своей статьи А.Ш., - по кратковременности своего существования, принести какую-нибудь пользу для образования этой отдалённой страны, трудно определить. Она принадлежит к числу блестящих метеоров, которые являются, горят несколько времени ярким светом и потом исчезают".
  
  
  * * *
  
  Украинский след. Все без исключения митрополиты Сибирские, начиная с Филофея Лещинского, почти до самого конца XVIII века являлись уроженцами Малороссии. Да и в Иркутске, который в то же самое время становится ещё одним центром сибирской церковной консистории, все духовные владыки также являлись малороссами (украинцами) по национальности. Преподавателями в духовных школах, а потом в семинариях этих двух крупнейших на тот момент сибирских городов также являлись по большей части выходцы из Малороссии. Лишь только когда в 80-е годы была проведена реформа и введено всесословное образование, профессиональными учителями в России становятся и великороссы, выпускники Петербургской Александро-Невской главной духовной семинарии, Петербургской учительской семинарии (государственной), а также Московского университета и Московской педагогической семинарии* (негосударственной). А в преподаватели нашего края потом определялись ещё и сами сибиряки, окончившие Тобольскую духовную семинарию.
  *Была основана в 1779 г. при Московском университете стараниями членов "Дружеского учёного общества" - просветительско-благотворительной организации, во главе которой стояли известные русские масоны того времени И.Г. Шварц и Н.И. Новиков (ещё один наш российский апостол, апостол русских книгочеев). Члены этого масонского, по-сути, сообщества стали благотворителями при организации педагогической семинарии, так сам Шварц пожертвовал некоторую сумму из своих личных сбережений, Новиков обеспечил семинаристов необходимой литературой, часть средств внесли и другие московские масоны, а также их единомышленники - не безбедные местные аристократы. Однако основное финансовое вспомоществование поступило из демидовского фонда, на деньги которого в том числе был в своё время основан и Московский университет.
  Засилье в среде высшего сибирского духовенства малороссов во многом объясняется не только тем, что последние обладали академическим образованием, но и тем обстоятельством, что после раскола в русской православной церкви и ликвидации патриаршего престола архиереи великороссы стали для Петра потенциально опасны. Многие из них хотя и поддерживали на официальном уровне никонианство и петровские преобразования, однако в тайниках души своей оставались во многом приверженцами старой веры или, по крайней мере - допетровских патриарших времён, и поэтому для Сибири, где по-прежнему царил вольный казачий дух и селились непокорные центральной власти старообрядческие общины, они были не совсем желательны.
  Малоросское же православное священство, находившееся до 1654 г. на протяжении нескольких веков под гнётом католиков, обязано было отцу Петра и ему самому освобождением от пут, унижавших их святоотеческое достоинство; в силу данного обстоятельства представители украинской церкви являлись вместе с "птенцами гнезда Петрова" самыми надёжными союзниками царя-реформатора. Таким образом, с петровских времён и почти до самого конца XVIII века традиция назначать на высшие церковные должности малороссов прочно укоренилась в Сибири, распространившись в том числе и на сферу образования. В Тобольской семинарии, пишет Н.С. Юрцовский, "почти все ректоры были питомцы Киевской Академии или Харьковского Коллегиума и лишь в конце этого столетия был ректор (Вениамин) из Петербургской Главной Семинарии".
  Митрополит Антоний Стаховский, сменивший в 1721 г. на Сибирской кафедре Филофея Лещинского, также являлся выпускником Могильянской академии. Его стараниями Тобольская духовная школа была несколько расширена, в ней приезжие из других городов ученики стали впервые определяться на полный пансион, а срок их обучения увеличился до 6 лет. При нём же с 30-х годов в школе начали преподавать латинский язык*, что стало переходным этапом по превращению тобольской начальной школы в школу среднего образования, то есть в семинарию. Официальной датой основания Тобольской духовной семинарии считается год 1743** от Р.Х., и произошло это при следующем митрополите всея Сибири, так же малороссе по национальности, Антонии II Нарожницком. Он сразу же по прибытии в Тобольск приступил к постройке на архиерейском дворе нового каменного здания для школы и "послал по епархии строжайшее предписание прислать церковно-священнослужительских детей в возрасте 8-18 лет для учения в Тобольск", увеличив число учащихся до 100 человек. Эти мероприятия и послужили основой для организации в столице Сибири духовной семинарии с восьмилетним курсом обучения.
  *Прочно устоявшееся не только в дореволюционной, но и в новейшей историографии мнение А. Сулоцкого о том, что преподавание латинского языка началось в Тобольске с 1728 г., доказательно опровергает А. Лиховицкий ("Просвещение в Сибири...), отнеся это новшество ближе ко второй половине 30-х годов XVIII века. К тому же и специальный указ императрицы Анны Иоанновны о преподавании латинского языка в духовных школах губернских городов относится к 1736 г.
  **Для справки: в 1740 г. в британских колониях Англии на территории Северной Америки был открыт Пенсильванский колледж, ставший в 1779 г. первым университетом США. Пенсильванию, этот "штат замкового камня", основали британские "раскольники" - квакеры и пуритане.
  В качестве подготовительных училищ для обучения в Тобольске, стараниями двух вышеупомянутых митрополитов, были организованы в нескольких сибирских городах, как правило при монастырях и на их содержании, двухгодичные так называемые низшие духовные школы, в которых преподавались начала славяно-русской грамматики, поэтому они официально назывались славяно-русскими школами, а тобольская, после того как в ней началось преподавание латинского языка и философских дисциплин, стала называться латино-русской. Всего к концу века в одной только Западной Сибири было открыто до 30 славяно-русских школ. Учителями сюда определялись "священники, обученные грамоте, или бывшие семинаристы, отправляемые в заказы специально для преподавания в духовных школах, как правило, по одному учителю на школу (Нечаева Л. В. Православные духовные школы...)".
  Одна из таких школ была открыта в 1746 г. в третьем по величине городе тогдашней Сибири, в Томске, при Алексеевском мужском монастыре. Это монастырское мало-мальски организованное низовое училище стало своего рода отправной точкой для превращения Томска в будущем в первый университетский город на территории азиатской части России, а Томской губернии в "губернию замкового камня" - в центр областнического движения Сибири; поэтому имеет смысл рассказать о тех истоках чуть поподробнее.
  Первые вообще известия об уровне образования жителей нашего города и местного духовенства, в частности, дошли из 30-х годов XVIII века. В сборнике "Город Томск" за 1912 г. читаем:
  "В 1732 г. прислан был в Томск присяжный лист клятвенного обещания для подписания его духовенством. Оказалось, что многие церковнослужители и священнослужители (пономари, дьячки, попы, иеромонахи) сами не подписались. Одни указывали на то, что больны очами, другие прямо сознавались, что "грамоте не умеют". Если таков был образовательный ценз духовенства, которому простая грамотность во всяком случае необходима, то что сказать об остальном населении? Достаточно указать на тот факт, что только в конце первой половины XVIII века появилось в Томске первое училище для духовенства".
  Такое весьма плачевное положение объяснялось, прежде всего, старыми допетровскими традициями домашнего образования. Профессия священнослужителя и даже церковные должности передавались, как правило, по наследству из поколения в поколение вместе с теми крохами начального образования, которыми могли наделить родители своих отпрысков и которые часто со временем забывались за ненадобностью. Организовавшиеся же государственные школы стали для глубоко провинциальных сибирских священников во многом непонятным новшеством, и своих детей они с большой неохотой отдавали на обучение в эти школы, так что ещё со времён Филофея Лещинского набирали туда "робяток с понуждением". В ответ на вызовы детей для обучения в Тобольск "духовенство, - пишет Юрцовский, - откупалось взятками, скрывало семейный состав, отписывалось или посылало семейных инвалидов, "детей болезненных, которые по усмотрению в школу не приемлются"". Да и ехать до Тобольска, например, из Томска, почти за 2000 тогдашних вёрст, было весьма затруднительно. Поэтому, в том числе и по этой причине, в 30-40-х годах в целях ликвидации безграмотности в среде духовенства и стали открывать в малых городах Сибири низовые славяно-русские школы.
  Одна из них 5 марта 1746 г. по распоряжению митрополита Сибирского Антония Нарожницкого и была открыта при Томском Алексеевском мужском монастыре. В неё было набрано около 30 человек, причём одному ученику было 73 года, четырём - свыше 40 лет. Наличие столь великовозрастных школяров, вступивших на закате жизни в подвижнический орден грамотеев*, вряд ли можно объяснить только желанием некоего, допустим, карьерного роста или чего-то ещё в этом роде, скорей всего семидесятилетний и сорокалетние ученики (позволим себе немного пофантазировать) пришли в школу за тем, чтобы научиться читать и посредством чтения помочь себе на склоне лет хоть в чём-то разобраться, а возможно даже и серьёзно "погрызть" гранит знаний в разрешении, допустим, такого извечного для всех нас чеховского вопроса - "зачем мы живём, зачем мучаемся"?.. Такие люди всегда очень редки, но в нашем, с той поры уже начавшем становиться умным, городе они, к счастью, тогда нашлись; в таком случае это были, возможно, первые томские Ломоносовы; по крайней мере, очень хочется себя этим предположением хотя бы обнадёжить.
  *С учётом "инфляции" знаний, окончивших низшую славяно-русскую школу вполне можно приравнять к нашим современникам, получившим хорошее среднее образование, а выпускников тогдашней Тобольской семинарии - к дипломированным специалистам современного классического университета.
  В марте 1761 г. к двухгодичным курсам томской славяно-русской школы был добавлен ещё один, третий, класс обучения, в котором стали преподавать начала латинской грамматики для наиболее способных учеников, с целью подготовки их к обучению в Тобольской духовной семинарии*. Однако преподавание в латинском классе из-за отсутствия хороших учителей оказалось довольно слабым, и вскоре его закрыли, но славяно-русская школа, хотя и с перерывами в занятиях, с переменами названий и программ, продолжала работать. Полвека спустя, в октябре 1820 г., духовную школу преобразовали в духовное училище, на базе которого в 1858 г. была создана (вслед за Тобольской и Иркутской) третья по счёту в Сибири - Томская духовная семинария
  *Точно такие же классы открывались в тот период и при некоторых других монастырских и церковных школах.
  Для нужд обучающейся читать и писать аудитории при Алексеевском монастыре одновременно со школой была организована и первая в Томске библиотека, правда её фондом могли пользоваться только священнослужители, преподаватели и ученики монастырской школярни, и, тем не менее, это стало началом библиотечного дела в городе. Впрочем, самую большую библиотеку в Сибири имела в то время, конечно же, Тобольская духовная семинария. Начало её было положено при митрополите Антонии II Нарожницком, который по прибытии в Тобольск приобрёл на собственные средства личную библиотеку своего недавно умершего предшественника Антония I Стаховского (382 книги), прибавил к ней свою коллекцию из 27 томов сочинений св. отцов и древних церковных писателей и передал всё это духовное богатство в общедоступное пользование учеников и преподавателей семинарии. Со временем данная библиотека стала своего рода городским книжным хранилищем, в которое передавали всё самое ценное из своих собраний и другие образованные жители Тобольска. Таким образом, в семинарскую библиотеку попало множество уникальных печатных и рукописных изданий, просто рукописей и пр. Так, в частности, в ней хранились рукописные труды первых двух уже упоминавшихся нами летописцев Сибири, Саввы Есипова и Семёна Ремезова, а после 1760 г. сюда же на вечное хранение попала "Летопись Сибирская" третьего из известных науке тобольских хроникёров, Ивана Черепанова, ямщика-дальнобойщика по основному роду своих занятий, в свободное от житейских забот время занимавшегося историческими разысканиями.
  В 1725 г. в Восточной Сибири, в Иркутске, появилась ещё одна, немного отличная от других, школа для детей духовенства, получившая название мунгало-русской, в ней преподавалась начальная славяно-русская грамота, а также в течение нескольких лет изучался монгольский язык для нужд разворачивающейся на Востоке миссионерской деятельности. Иркутская школа была создана по инициативе ученика Филофея Лещинского архимандрита местного Вознесенского монастыря Антония Платковского. "По совету посланного в 1721 г. в Китай с дипломатической миссией капитана Льва Измайлова архимандрит Антоний решил открыть в Иркутске школу, в которой учились бы монгольскому языку дети-сироты из семей священнослужителей, с целью приготовления к должности переводчиков". В 1724 г. Платковский направил в Синод русской православной церкви соответствующий запрос, и уже через год получил разрешение на открытие духовной школы с углубленным, как бы сейчас сказали, изучением монгольского языка. Вот что, в частности, писал архимандрит Антоний в своём письме в Синод (цитируем по книге Н. Юрцовского):
  "Чрезвычайный посланник Лев Измайлов послан был в Китайское государство для некоторых нужд царственных, которому в бытие мое при нём на границе прежде поездки в Китай прислана грамота мунгальского письма и не нашед не идиного переводчика из русских людей, чтоб перевести грамоту, о чём зело сумнителен был господин посланник <...> тогда господин посланник говорил мне, что близко пограничные города государя нашего, а духовенство де не заведёт детям школы мунгальского языка и ещё прибавил, что езоны* из Европы ездят не имуще никакого акциза пограничного, к мунгалам и китайцам только сами от себя как язык разных народов, так и обычаи их довольно знают, а наше де духовенство и пограничного языка не знает. И того времени господин посланник советовал мне робят собравши завести мунгальского языка школу".
  *Иезуиты.
  Таким образом, ещё одна сибирская школярня, предназначенная для миссионерской деятельности, была открыта в Иркутске, однако своей узкой специализации по подготовке переводчиков она так и не смогла обрести; Антонию Платковскому, несмотря на долгие поиски, так и не удалось найти по-настоящему хорошего учителя монгольского языка*, так что преподавание последнего, после двух-трёх наборов учеников уже через несколько лет полностью прекратилось. К тому же и сам организатор мунгальской школы вскоре после её открытия был отправлен в Китай начальником Пекинской духовной миссии**. В 1727 г. в Иркутск был определён на службу ещё один выпускник Киевской академии первый епископ Восточной Сибири Иннокентий Кульчицкий, и при нём иркутская школа принимает обычный характер архиерейских славяно-русских школ. Однако в 1731 г. Кульчицкий умирает, и школа вновь приходит в упадок. Прибывший в 1733 г. новый епископ Иркутский также малоросс Иннокентий II Нерунович возобновил её деятельность***, но после его смерти в 1747 г. иркутская церковная школа окончательно закроется, и её деятельность возобновится лишь три десятка лет спустя в 1780 г. в статусе уже Иркутской духовной семинарии с шестилетним курсом обучения (с 1802 г. - с восьмилетним, как и в Тобольске).
  *Четыре кандидата-неудачника на эту должность упоминаются в исторических источниках. Одним из них был принявший крещение монгольский лама, а последним - томский дворянин Алексей Кругликов, который, согласно рекомендательной характеристике митрополита Антония Стаховского, "калмыцкий язык ведает и грамоте их доволен".
  **В возглавляемую Платковским делегацию были включены четыре петербургских семинариста для обучения в Пекине монгольскому и китайскому языкам, так что дело по подготовке переводчиков всё-таки получило своё продолжение. Да и сам архимандрит Антоний, по некоторым данным, занимался в Пекине составлением лексикона на русском, латинском, китайском и маньчжурском языках. Впрочем, и это дело ему не удалось довести до конца, поскольку в 1734 г. он был обвинён в расхищении бюджетных средств, выделенных на постройку церкви для Пекинской миссии, "в узах" вывезен в Россию, разжалован в простые монахи и определён на послушание в Троице-Сергиев монастырь.
  ***При нём низшие славяно-русские школы начали открываться и в некоторых других городских поселениях Восточной Сибири, в частности, в далёком Якутске и даже на Камчатке.
  Главная причина упадка иркутской школы состояла в том, что она, точно также как и все остальные духовные учебные заведения в Сибири, ни копейки не получала от государства на своё содержание, деньги на нужды образования по-прежнему, как и в петровские времена, поступали с доходов монастырей и церквей, а таковые поступления во многом зависели от способностей сибирских архиереев такие средства, что называется, выбивать с подчинённых им приходских общин. Иркутским духовным владыкам не всегда это удавалось в полной мере, поскольку из-за крайней удалённости их епархии от центра и даже от сибирской столицы им очень трудно было выстраивать цивилизованные и взаимно доверительные отношения не только с местными светскими властями, но и с подчинённым им клиром. Лишь с 1764 г., после секуляризации монастырских и церковных имений, положение несколько улучшилось, поскольку правительство стало отпускать на содержание, в том числе и духовных школ, целевые средства, так называемые "штатные оклады", из государственного казначейства.
  Наши малороссы стали ещё и основателями театрального дела в Сибири. До начала XVIII века никаких сведений о каких-либо театральных представлениях у нас в крае нет. Лишь с приездом в апреле 1702 г. в Тобольск киевской команды Филофея Лещинского связывает "Сибирская летопись" Ивана Черепанова первые "игрища комедиантские". Уже самое раннее жизнеописание преосвященного Филофея, митрополита Сибирского, помещённое в рукописной хронике указанного автора, свидетельствует о том, что митрополит был большой любитель театральных постановок и вроде бы даже сам пописывал кое-что наподобие пьес, делая компиляции из трагедий своих современников, российских драматургов начала XVIII века, Симеона Полоцкого, Дмитрия Ростовского (того самого, что до Филофея планировался в Сибирские архиереи), царского духовника Феофана Прокоповича (тоже украинца, кстати, по рождению) и др. Доподлинно известно, как об этом свидетельствует А. Сулоцкий, что Филофей Лещинский "грешил" и стихосложением, часто записывая на первом попавшемся листке или клочке бумаги, "на пробелах деловых бумаг и на поступивших на его имя конвертах", снисходившие на него свыше вдохновенные рифмы.
  Нельзя сказать, что театральные постановки были в диковинку для России тех времён, исторические хроники свидетельствуют о том, что ещё при Алексее Михайловиче в домах знатных бояр и при дворе самого царя давались трагические и комические представления на библейские темы. Во время больших религиозных праздников в кремлёвских церквях устраивались сцены из ветхозаветной жизни нравоучительного характера. Были, конечно, и скоморохи - первые народные артисты России, но их балаганные выступления, часто остросатирического характера, преследовались властями, как светскими, так и церковными, и поэтому случались они не более чем редко. И если скоморохи у нас в Сибири хоть изредка, но балаганили*, то театральных представлений, как таковых до Лещинского в азиатской части России не было вообще, так что всё это пришлось создавать, практически, на пустом месте.
  *Сохранились письменные свидетельства, что один из сибирских епископов во время проповедей призывал: "... от плясаний и песен бесовских, скоморохов и всяких игр отнюдь бегай".
  С целью более доходчивого разъяснения христианских истин в народе, для "назидания зрителей, чтобы сценическими представлениями библейских событий сильнее подействовать на сердца, на чувства современников" и начал устраивать сибирский архипастырь театральные спектакли, силами привезённых им из Киева панов-философов, а также при участии первых сибирских школяров. "Нет сомнения, - пишет далее А. Сулоцкий, - что митрополит Филофей приказывал представлять в Тобольске комедии или игрища комедиантские, по выражение летописца (И.Черепанова. - О.П.), не по одной только привычке к ним в Киеве, и не для увеселения только себя и жителей Тобольска, но и для назидания сих последних, а также для приучения учеников своей школы к свободнейшему произношению проповедей и речей".
  Театральные священнодейства в Тобольске происходили, точно так же, как и в Древней Греции, где они, как известно, собственно, и зародились*, прямо на открытом воздухе, недалеко от архиерейского двора, на площади между Софийским собором и Сергиевской церковью (теперь храм), прямо напротив Прямского (Софийского) взвоза, главной дороги, ведущей из города в Тобольский кремль. Перед началом представлений обыкновенно ударяли несколько раз в соборный колокол, после чего множество зрителей собиралось на "театральной" площади. Иван Черепанов писал в свой летописи: "[Филофей] был охотник до театральных представлений, славные и богатые комедии делал, и когда должно на комедию зрителям собиратца, тогда он, владыка, в соборные колокола на сбор благовест производил; а театры были между Соборною и Сергиевской церквами, к взвозу, куда народ собирался". Летопись не сохранила для нас сведений о пьесах, составлявших репертуар театра при тобольской архиерейской школе. Но, по всей видимости, это был обычный набор трагедий, драм, а также и комедий (иначе как привлечь наиболее массового зрителя?) того времени, например - "Блудный сын и Навуходоносор" Симеона Полоцкого, "Грешник кающийся" Дмитрия Ростовского, "Владимир, всех славянороссийских стран князь и повелитель" Феофана Прокоповича, а также другие пьесы этих и ещё нескольких первых российских драматургов.
  *А зародились они из религиозных мистерий, как известно.
  Иван Черепанов, видимо, достаточно настороженно относившийся к постановкам "игрищ комедиантских" на тобольской "сцене", приводит один для него в этом смысле примечательный исторический факт. А именно: 8 мая (по старому стилю) 1705 г., в праздник апостола и евангелиста Иоанна Богослова, во время представления какой-то пьесы поднялась сильная буря, и силою ветра сорвала с главы соборного алтаря крест, а с Сергиевской церкви снесло и весь верх с маковицей и крестом. Благочестивый летописец, очевидно повторяя народную молву, замечал по этому поводу: "Прознаменовал Господь Бог гнев свой на творящих игрища комедиантские"... Однако "едва ли не напрасно", по замечанию протоиерея Сулоцкого, сетовал тобольский летописец на театральные представления, они в доброй традиции благополучно прижились с тех пор не только в России, но и у нас в Сибири. В 1722 г. разыгрывать драмы, комедии и трагедии духовного содержания ученикам духовных учебных заведений даже предписывалось в обязанность Духовным регламентом Синода Российской Православной церкви.
  Во времена митрополита Антония Стаховского, расширившего школу своего предшественника, но не получившего дополнительных ассигнований от правительства на образование, с целью пополнения школьного бюджета, стали практиковаться в Тобольске, силами всё тех же преподавателей и учеников, ещё и платные частные театральные представления духовного содержания на дому у зажиточных жителей столицы Сибири. Собранные за такие спектакли деньги шли частью на содержание учащихся, а так же и на жалованье учителям. Сохранилось документальное свидетельство об этом от января 1737 г. Тогда учитель пения и чтения в архиерейской школе, сын тобольского священника, Пётр Кирьяков, участвуя в театральных представлениях в рождественские и новогодние праздники, получил жалованье "из комедии" в размере 4 рублей (более 30 тысяч на наши деньги). "Семинаристам старых времён, - писал А. Сулоцкий, - интересно и удобно было давать театральные представления, между прочим, по тому, что между ними завсегда бывали музыканты, игроки на скрипке, гитаре, гуслях, кларнете и пр.".
  В период духовного владычества в Сибири Антония Нарожницкого такого рода спонсорские заработки бурсаков и преподавателей тогда уже Тобольской духовной семинарии также не прекращались. Более того, когда в 1764 г. все школы в России были переведены на государственное обеспечение, заработанные "из комедии" деньги стали поступать уже ни на лицевой счёт семинарии, а в кошельки самих артистов-самоучек, при этом последние стали позволять себе постановки уже иногда и не религиозного содержания, с такими названиями как - "Максимилиан", "Фомка", "Калиф на час" и другие, всё это были пьесы, судя по названиям, главным образом, светских авторов. В конечном итоге вольности репертуарного плана привели к тому, что в начале следующего столетия, ввиду происходивших, порой, "нравственных беспорядков" бурсакам и преподавателям Тобольской духовной семинарии было категорически запрещено участвовать в сценических представлениях. Однако процесс уже пошел, перекочевавшее в обывательскую городскую среду искусство театральных духовных мистерий укоренилось в Сибири, что называется, раз и навсегда и отныне никогда не покидало нашу, как мы успели заметить, благодатную для духовных обновлений землю.
  
  * * *
  
  Народные училища. Несколько слов в продолжение темы теперь хотелось бы сказать и о светских школах Сибири. Очередная попытка к систематическому обучению гражданского населения, после создания при Петре Великом по всей стране сети цифирных и навигацких школ, была предпринята в царствование младшей дочери царя-реформатора Елизаветы Петровны. Томский архив сохранил распоряжение Сибирского губернатора на этот указ императрицы от 1744 г., которым велено было объявить на площадях и базарах с барабанным боем "о понуждении всех дворян и детей боярских (т.е. служилых людей не дворянского происхождения. - О.П.) к обучению детей своих арифметике и другим наукам". Однако новых школ как таковых для этих целей создано не было и добровольно-принудительное обучение детей высших и средних классов пришлось осуществлять при совершенно малом количестве цифирно-гарнизонных и навигацких школ, как в допетровскую старину, на дому или отдавать в обучение "приватное" всё к тем же "мастерам" - нуждавшемся в дополнительном заработке учителям, отставным офицерам и чиновникам, грамотным солдатам, образованным ссыльным ну и прочим грамотеям.
  Вот как, например, описывает ("К истории Восточной Сибири...") своё обучение у одного из таких "мастеров" отец известного сибирского писателя первой половины XIX в. Ивана Калашникова, Тимофей Калашников, выходец из небогатой чиновничьей семьи:
  "Взросши до 7 лет, следовательно, около 1770 года, я отведён был, в Великий, помню, пост, в приватную (ибо тогда общенародных училищ не было, и правительство, хотя так же благодетельное, как ныне, о воспитании и научении ещё не успело распространить своих преднамерений) к старику Ивану Ивановичу Почекунину школу. Семь только дней потребно было на обучение меня азбуке, это стоило матери моей полуста копеек (около 3-х тысяч сегодняшних рублей); а потом не упустила (мать. - О.П.), чтобы обучить меня Часослову. Но бедненька, не знаю где, она примыслила выпросить столь обветшалый Часослов, что он ни начала, ни конца не имел, ни досок, а оболочек - в шляпных обрезках; но довольно было для обучения. Учителю не худоб было, еслиб и Псалтырь я начал, но излишне даже для матери моей показалось, сколько для того, что нечем платить, столько же и для того, что довольно уже я, по тогдашнему судя, обучился читать все буквы и складывать их как должно. Мальчик я, хоть не слишком резвый, но и не вовсе же смирен был, однакож довольно боязлив перед всяким и стыдлив; сего дара отнять было у меня нельзя. Меня учитель не больше как только два раза лозами посёк, но и то не за учение, а за поздний приход, от домовничества моего случившийся и от того, что я был почтенным пастухом своего телёнка <...> Надобно уже было учить меня писать. Старичок, вечная ему память, учитель мой Почекунин, не замешкал научить меня писать такими точно литерами, какими за сто лет или немного поменьше настоящих писывали. Сыскались добрые люди присоветовать, чтоб отдали меня в Воеводскую канцелярию. Тут первый учитель мой - покойник Платон Ильич Мальцов; бумага казённая, чернила тоже, а перья ничего тогда не стоили. Все меня полюбили, и я не весьма долго заставил их трудиться в переучении меня, как писать, хоть тоже просто, но не вовсе худо".
  Такого обучения, как оказалось, вполне было достаточно, чтобы уже через два года, в 10 лет от роду, Тимофей Калашников начал службу в Нерчинской воеводской канцелярии.
  Общенародные же училища, о которых вскользь в приведённом выше отрывке упоминает Т.П. Калашников, появились на Руси Великой, и у нас в Сибири в том числе, лишь двадцать лет спустя, в 1789 году. "Матушка" Екатерина II, немка по рождению, как известно, взяв за образец австрийскую систему образования, распорядилась в 1782 г. создать специальную комиссию для разработки проекта всесословного начального образования, т.е. доступного для всех сословий и даже для крестьян (свободных, но не крепостных)*. Согласно данному проекту, во всех губернских центрах России учреждались четырёхклассные так называемые главные народные училища, а в уездных городах - двухклассные малые народные. Сибирь, разделённая в то время на три наместничества (губернии) получила разрешение на открытие трёх главных училищ - в Тобольске, Иркутске и Барнауле. Барнаул являлся на тот момент центром Колыванского** (горнозаводского) наместничества. Император Павел I название "наместничества" отменил и велел именовать три существовавших на тот момент сибирских территорильных образоваия, собственно, "губерниями", при этом Томск (с 1804 г.), вместо Барнаула, стал новым губернским центром. Однако главная народная школа, положенная Томску, как губернскому городу, не была здесь учреждена, а барнаульская скоро прекратила своё существование, так что к началу XIX в. в Сибири в наличии было лишь две полные школы четырёхлетки - Тобольская и Иркутская.
  *Возможно, на принятие решения о всесословном образовании повлиял так напугавший правящую российскую олигархию знаменитый Пугачёвский бунт, не бессмысленный, но действительно беспощадный. Сам Емельян Тимофеевич, по официальной версии, был абсолютно безграмотен, выводил на документах, подготовленных его штабом, неумелой рукой какие-то буквицы полной абракадабры, которую до сих пор никто разобрать не может, но вот приверженцы тайной сибирской истории считают, что пугачевские иероглифы это письменность древнего Сибирского царства, последним царём которого и являлся Емельян Тимофеевич. Новые хронологи вдобавок к этому утверждают, что река Яик (современный Урал) прежде носила название Рымник, а наш великий русский полководец А.В. Суворов потому граф Рымникский, что разгромил на Яике-Рымнике великое войско белого (т.е. арийского) царства Сибирского и пленил его последнего царя - "Емельку" Пугачёва. Тут ещё, кстати, всплывает непонятная история со старым троном Екатерины II, который она, когда ей изготовили новый, почему-то отправила в Тобольск, в качестве престола официально поименованного с 1764 г. Сибирского царства (этот трон, теперь уже как музейный экспонат, до сих пор стоит в доме сибирского наместника в Тобольском кремле). Почти всю вторую половину XVIII века на алтайских горнорудных заводах печаталась имевшая легальное хождение серебряная монета с сибирской символикой (на гербовой стороне) - знаменитые наши два соболя, держащие в лапах царственную корону. Все эти предания о древнем Сибирском царстве, по мнению официозных историков, лишь "досужие домыслы", однако, принимая во внимание известную народную мудрость о том, что не бывает дыма без огня, тут есть, наверное, о чём подумать и поспорить.
  **Та Колывань - это современный Бердск.
  Губернский же Томск, до открытия в 1838 г. мужской гимназии, так и оставался долгое время лишь с двухклассным (с 1811г. трёхклассным) начальным училищем. Первым попечителем его был очень известный в среде томских краеведов человек - французский подданный, перешедший на русскую службу, Томас де Вильнёв, являвшийся на тот момент одновременно ещё и комендантом города (т.е. главой городской администрации) в звании бригадира (чуть-чуть не генерала). По легенде этот весьма уважаемый житель тогдашнего Томска, или, как бы мы сейчас сказали, его "почётный гражданин", умер при весьма банальных обстоятельствах, объевшись черёмухи. Томас Томасович де Вильнёв проживал в Томске в двухэтажном с каменным основанием особняке, находившимся в конце Вознесенского I взвоза* (сейчас улица Бакунина). В этом его доме по пути в ссылку в 1891 г. останавливался А.Н. Радищев - тот самый "бунтовщик хуже Пугачёва", по мнению Екатерины II. Здесь, во дворе дома де Вильнёва, в конце нашего томского "Прямского" взвоза, почти точно также как и в Тобольске, но только девяносто лет спустя, состоялось не менее мистическое, чем первое тобольское театральное, представление для народа - Александр Николаевич Радищев запустил в томское небо воздушный шар "монгольфьер", один из символов Великой французской революции.
  *Воскресенский взвоз II - это нынешний Октябрьский (Октябрьская улица), был прорыт, по всей видимости, в начале XIX в. после постройки новой каменной Воскресенской церкви, для кротчайшего к ней проезда и прохода со стороны улицы Миллионной, на которой имели магазины и селились первые купцы города.
  Похоронили Томаса де Вильнёва на известной нам уже так называемой Шведской горке, на иноверческом протестантско-католическом кладбище. Под этой Шведской горкой в конце сороковых годов XIX в. в купленном двухэтажном деревянном доме с садом поселится семья Михаила Ядринцева, чей сын Николай, будущий великий магистр ордена сибирских просветителей, будет часто взбираться на горку и подолгу сидеть рядом с могильной плитой* уроженца далёкой Франции, вглядываться в речные просторы полноводной красавицы Томи и думать первые свои юношеские думы...
  *Эту плиту, после разрушения иноверческого кладбища, на подворье Католического костёла случайно обнаружит потом известный сибирский областник-автономист Александр Адрианов; в окончании многих перемещений она, наконец, окажется там, где ей и следует находиться, в сокровищнице фондов Областного краеведческого музея.
  Всесословное образование Екатерины II не нужно ни в коем случае путать с системой всеобщего образования, последняя была введена в России, как должно быть всем известно, только при советской власти. Что же касается екатерининская форма обучения, то она, во-первых, в отличие от советской, была платной и не обязательной (на добровольных началах), а, во-вторых, финансирование екатерининских школ осуществлялось лишь наполовину за счёт государства, остальная же часть расходов покрывалась платой за обучение, а также вспомоществованиями из городского бюджета и спонсорскими подношениями от купеческого и мещанского сословия, для обучения представителей которых, главным образом, и создавались народные училища.
  Поступавшие деньги из государственной казны распределялись на нужды образования через губернские приказы общественного призрения, в обязанность которым как раз и вменялось заведывание школами, больницами, приютами, тюрьмами и прочими общественными заведениями. С этой стороны екатерининские школы обеспечивались в полной мере в строгом соответствии с системой целевого расходования средств, выделяемых государственным казначейством. Что же касается финансирования народных училищ городскими муниципалитетами и особенно спонсорами, то здесь реформа всесословного образования сильно, что называется, пробуксовывала. В скудных городских бюджетах не всегда находились средства на содержание школ, а местные толстосумы, как правило, лишь на бумаге давали далекоидущие финансовые обязательства, которые чаще всего они не выполняли, не видя острой необходимости в развитии новой (финансово затратной для них) системы образования. По этой причине, т.е. главным образом вследствие недофинансирования, целый ряд народных школ, в том числе, и в Сибири, через несколько лет закрылись. Так прекратили своё существование - главное народное училище в Барнауле, малые народные в Красноярске и Кузнецке (теперь Новокузнецке), а губернский Томск на долгое время так и остался лишь с двумя начальными школами - славяно-русской духовной школой и малым народным училищем, которое, правда, в 1811 г. было преобразовано в трёхклассное уездное училище.
   Надо отметить в связи с этим, что склонность к благотворительности, конечно же, не даётся человеку от рождения, она прививается и развивается постепенно, как правило, в течение нескольких поколений, да и то не у всех. Сибирские же богачи XVIII века в основной своей массе, получается, что ещё не созрели для таких благородных дел (учить чужих детей за свой счёт, да помилуйте!). И тем не менее, у нас всё-таки были счастливые исключения из того позорного списка. Так иркутское купечество, о котором мы ещё потом поговорим отдельно, по собственной инициативе и на свои средства в 1781 г., т.е. ещё до екатерининской реформы, организовало для детей горожан светскую школу, выстроив для неё специальное двухэтажное здание; в эту школу, по свидетельству П.А. Словцова, в первый же год поступило сразу 130 учеников. Только что открывшееся учебное заведение, благодаря заботам губернатора Ф.Н. Кличка, уже на следующий год было снабжено хорошей библиотекой, основу которой составили несколько десятков томов знаменитой энциклопедии Дидро. Градская, как её называли, школа просуществовала, правда, всего несколько лет, до открытия в Иркутске главного народного училища, и, тем не менее, она всё-таки оставила свой след в истории Сибири. Сама императрица Екатерина, узнав о добром начинании своих иркутских подданных, пожертвовала из личных средств 3000 руб. (теми деньгами) на развитие школы, библиотеки и "музеума" при них (Сукачев В. П. "Первая публичная библиотека...").
  Ещё одним, точно таким же приятным для нас, исключением стала семья тобольских купцов Корнильевых, подрядившихся в конце 80-х годов на издание за счёт собственных средств первого в Сибири литературного журнала, о котором у нас далее и пойдёт речь.
  
  * * *
  
  Вольная типография. Заложив основу сибирской государственной школы, Тобольск на протяжении всего XVIII века являлся организующим и созидающим центром не только образования, но и культуры сибирского региона. Поэтому совсем не случайно, что на исходе рассмотренного нами столетия в этом городе появилось и первое периодическое издание Сибири, журнал с названием "Иртыш, превращающийся в Ипокрену"*.
  *В названии журнала слово "Ипокрена" печаталось именно так - с одной буквой "п", хотя в современной орфографии принято писать это слово с удвоенной согласной. Далее в тексте и сносках мы иногда сокращенно будем именовать данный журнал просто "Иртыш" или "Ипокрена".
  Случается иногда так, что, при стечении определённого рода обстоятельств и при собрании людей выдающегося качества в одном месте и в одно и то же время, вдруг происходит маленькое чудо, начинает закручиваться вихрь таких невероятных событий, которые на целые, порой, десятилетия опережают своё время, двигаясь в известном только одному Провидению направлении и воплощаясь в достижения невероятного прогресса, пускай, даже в какой-то определённой, отдельно взятой области человеческой деятельности и всё-таки... А потом всё так же неожиданно стихает, как будто ничего и не было, наступает, как говорят моряки, полный штиль. Именно это и произошло в конце 80-х - в первой половине 90-х годов в Тобольске, в столичном (правда, уже к тому времени - неофициально столичном) и самом крупном городе тогдашней Сибири.
  И вот обо всём этом мы сейчас немного поподробнее и расскажем. В каждом событийном ряду есть свой алгоритм, попробуем его выстроить.
  А прологом всему, как нам представляется, стало прибытие в Тобольск в марте 1787 г. нового наместника (губернатора)* Александра Васильевича Алябьева**, человека весьма просвещённого, вельможи екатерининской, в самом высоком смысле этого слова, формации, по свидетельству одного из современников - "доброго и благорасположенного к добру", и от того имевшего вид весьма "привлекательный и приятный". Женатый на дальней родственнице Николая Ивановича Новикова он некоторое время (до ареста Николая Ивановича) вёл переписку с этим великим русским просветителем, что так же о многом говорит с точки зрения гражданских качеств нового губернатора.
  *Напомним ещё раз, что в 1782 г. указом Екатерины II Сибирское царство было упразднено (в том же году прекратило своё существование и Гетманство Малоросское), а территория Сибири поделена на три наместничества - Тобольское (Западносибирское), Колыванское (Среднесибирское) и Иркутское (Восточносибирское). Во главе их находились управители наместничеств (по-другому - наместники или губернаторы), чиновники гражданской службы; вместе с тем колыванский наместник находился в подчинении у иркутского генерал-губернатора, а тобольский - у пермского. Перенос генерал-губернаторского центра из Тобольска в Пермь произошел, возможно, вследствие того, что Екатерина не забыла, что жители нескольких западных тобольских волостей в 1774 г. присягнули на верность мятежнику Пугачёву, вставая на колени и поднимая над преклонёнными головами двуперстный знак великого русского духовного раскола. (Впрочем, если подумать, - преподобный Сергий Радонежский крестился в своё время двумя перстами, а преподобный Серафим Саровский - уже тремя... И как их разъединить, а тем более расколоть в душе русского человека? Кто сможет?..)
  **Отец известного композитора А.А. Алябьева.
  Помимо того, что новый наместник радел о делах материальных, развивая товарное производство, строительство и пути сообщения, аккуратно и с неизменным успехом собирая положенные налоги и сборы, а также недоимки за прошлые года, он ещё проявил и невероятное усердие на ниве просвещения вверенного ему в управление населения. Не являясь уроженцем Сибири, он за свой девятилетний губернаторский срок сделал так много хорошего для нас сибиряков, что вклад его в историю развития нашего региона трудно недооценить. Именно при Алябьеве в Тобольске открылось в марте 1789 г. Главное народное училище, грамотно проводимая им фискальная политика позволила значительно увеличить оборотные средства приказа общественного призрения, заведовавшего как раз всеми учебными делами, а также здравоохранением и благотворительностью в наместничестве; одним из венцов просветительской деятельности наместника стало открытие в Тобольске в 1791 г. первого сибирского профессионального театра (далеко не на пустом месте, как мы знаем).
  Ну и, наконец, при активнейшем участии Александра Алябьева в августе 1789 г. в Сибири появилось первое периодическое издание - журнал "Иртыш, превращающийся в Ипокрену". Что же послужило основанием для столь эпохального для Сибири события?
  Начнём с обстоятельств. Обстоятельство первое - печатный станок. История расширения мирового информационного пространства прошла на сегодняшний день, как известно, три основных этапа: сначала возникла письменность, на основе которой создавались различного рода рукописные творения, потом появилось книгопечатание, на смену которому теперь пришли цифровые технологии и Интернет-коммуникация. Все эти три стадии развития прошла и наша Сибирь к настоящему времени. О рукописных фолиантах сибирского книгоиздания мы уже достаточно подробно поговорили в предыдущих статьях данной главы*, и нам остаётся лишь привлечь внимание к тому обстоятельству, что эту литературу могли прочесть, увы, те немногие избранные, кому были доступны немногочисленные, а, порой, и просто в единичных экземплярах созданные манускрипты.
  *О древнесибирской письменности мы поговорим немного позже.
  Другое дело - тиражирование книг посредством печатного станка. Филофею Лещинскому, как мы помним, Пётр I не позволили открыть в Тобольске друкарню (типографию). Не лучше складывались в этом смысле и последующие десятилетия, вплоть до 1783 г., когда очередным указом Екатерины Великой разрешено было на Руси дело дотоле неслыханное, а именно: покупать печатные станки кому хочется и можется, а потом открывать частные или, как тогда говорили, вольные типографии, не испрашивая при этом более ни у кого на то особого разрешения, а лишь ставя в известность соответствующие государственные структуры и получая от них официальный сертификат, точно такой же, как и на любую другую предпринимательскую деятельность. И лишь содержание печатной продукции подлежало обязательной, но и то не очень строгой на первых порах цензуре в городской управе благочиния (в своего рода полицейском управлении)*. В результате, как свидетельствуют источники, в России наступил настоящий книгоиздательский бум. Великое множество книг и журналов стало выходить в двух российских столицах, в старой и новой, и даже появились в 1786-1788 гг. два провинциальных издания, газета в Тамбове и журнал в Ярославле. Третьим по счёту провинциальным центром, который обратился к издательской деятельности, стал наш сибирский Тобольск**.
   *Самым известным примером тогдашней на первых порах не очень строгой цензуры является, конечно, история с "Путешествием из Петербурга в Москву" А.Н. Радищева. Эта книга, изданная посредством купленного самим автором печатного станка, была пропущена московским цензором (с известной, кстати, исторической фамилии Рылеев) полностью, без единой, практически, купюры, а потом, прочитанная Екатериной II, чуть не вызвала у неё преждевременный апоплексический удар своими слишком, как показалось императрице, вольными мыслями. Ваш покорный слуга, вслед своему великому предшественнику, так же издаёт свои книги на собственные средства и тоже без каких-либо цензурных купюр (пока, по крайней мере). Эти первые тиражи моих книг всего лишь в несколько десятков экземпляров со временем станут, надо полагать, большой библиографической редкостью, но это будет, по всей видимости, уже без меня... Извините, конечно, за лирическое отступление, так уж по теме пришлось, как тут не поделиться наболевшем, - имею, как говорится, право на собственном-то огороде.
  **Стечением ли случайных обстоятельств или закономерным результатом предшествующих событий, но в период Гражданской войны в России 1918-1922 гг. именно Ярославль, Сибирь и Тамбовская губерния стали главными центрами эсеровского (социал-демократического) сопротивления большевистской диктатуре. Семена были посеяны таким образом ещё в XVIII веке и постепенно прорастали здесь своими глубокими корнями.
  Обстоятельство второе - место встречи; оно, как известно, так же играет, порой, немаловажную роль в алгоритме любого событийного ряда. Этим важным местом стала квартира тобольского наместника А.В. Алябьева, где в конце 80-х годов XVIII в. собирался небольшой кружек ещё пока на тот момент немногочисленной тобольской интеллигенции. Вот как об этом кружке по интересам пишет, например, В. Павлов ("Повесть о Панкратии Сумарокове"):
  "Кроме молодых преподавателей, призванных трудиться в народном училище, Ивана Бахтина (главного прокурора Тобольского наместничества. -О.П.), в него входили штаб-лекарь (старший полковой врач. - О.П.) Иван Иванович Петерсон, его дочь Дарья Ивановна, ставшая вскоре женой Бахтина, вице-губернатор Иван Осипович Селифонтов, его супруга Александра Петровна и купец первой гильдии, хозяин первой в наших краях бумажной фабрики Василий Яковлевич Корнильев". Василий Корнильев исполнял ещё и обязанности городского головы (мэра) Тобольска. Так же на этих тобольских посиделках (получается у нас, что уже далеко не первых) присутствовал ещё один весьма немаловажный персонаж этой нашей теперешней истории - ссыльный в Сибирь, лишенный дворянства, бывший гвардейский офицер, да к тому же и внучатый племянник одного из известнейших российских литераторов того времени, А.П. Сумарокова, - двадцатичетырёхлетний Панкратий Платонович Сумароков.
  Все это позволяет говорить о формировании в рамках тобольского кружка областнического (краевого) "культурного гнезда", - пишут авторы фундаментального исследования "История литературы Урала..."*. И вот теперь, собственно, несколько предварительных слов о некоторых из завсегдатаях этого сообщества по интересам, приютившегося на первых порах в гостеприимном губернаторском доме, о людях вполне определённого и однозначно выдающегося на все времена качества - литературно-просветительского. Начнём с последнего, с Панкратия Сумарокова, которого принято считать, вслед за Александром Алябьевым, одним из главных инициаторов создания "Иртыша".
  *Далее по тексту мы ещё не раз будем опираться на материалы этого весьма и весьма добросовестного научного исследования, которое очень рекомендуем тем, кто захочет более детально ознакомиться с данным вопросом.
  Панкратий Платонович Сумароков для избранного круга тобольской интеллигенции был, что называется, столичной штучкой, представителем известной литературной фамилии, и от того, видимо, ставший весьма желанным гостем у Алябьевых, несмотря на свою поднадзорность. Его, родившегося в родовитой дворянской семье, в двенадцатилетнем возрасте, вследствие тяжелой болезни отца, не имевшего возможности содержать жену и детей, отдали на воспитание в дом родного брата его бабушки, на минуточку, московского гражданского губернатора Юшкова, где юный Сумароков получил блестящее домашнее образование из рук гувернёра-француза. Потом по протекции всё тех же именитых московских родственников он был определён на службу в элитный Преображенский гвардейский полк, где познакомился и на всю жизнь подружился со своим сверстником, в будущем родоначальником классической русской литературы Н.М.Карамзиным. Здесь в гвардии, одновременно с получением офицерского чина, двадцатиоднолетний Панкратий Сумароков начал печатать в одном из столичных журналов свои первые поэтические сочинения. Однако уже вскоре с ним случилось большое несчастье, роковым образом изменившим его судьбу, - он оказался под следствием по делу о подделке бумажных ассигнаций. Статья, по которой он проходил, была, что называется, подрастрельной, однако смертная казнь монаршей милостью Екатерины II была заменена ему двадцатилетней ссылкой в Сибирь.
  И тут, как говорится, не было бы счастья, да несчастье помогло - ссылка, в которой Сумароков пробыл 15 лет (с 1787 по 1802 г.), оказалась для Панкратия Платоновича далеко не самым худшим предрешением его судьбы а для нас сибиряков - просто несказанной удачей. Как бы предзнаменованием всего этого стало обретение нашим героем счастья в личной жизни; с бывшей гувернанткой, немкой по национальности, Софьей Андреевной Козаб он официально смог обвенчаться при содействии взявшего его под своё покровительство губернатора Алябьева. На жизнь молодожены стали зарабатывать сначала приватными уроками, а потом открыли и небольшой частный пансион. Но для нас, в данном случае, это предприятие, конечно же, не самое главное; гораздо важнее то обстоятельство, что ссыльный Сумароков, практически, с первого же дня своего пребывания в Тобольске вошел как равный в кружок местной интеллигенции, собиравшейся на свои интеллектуальные посиделки в доме наместника, здесь он познакомился со ставшим ему впоследствии большим приятелем Иваном Бахтиным, и они вдвоём, где-то уже в самом начале 1789 г. начали вплотную обсуждать вопрос об издании в Тобольске литературно-просветительского журнала.
  Иван Иванович Бахтин был, по меньшей мере, на десять лет старше своего единомышленника (а в административном порядке поднадзорного ему - губернскому прокурору - ссыльного преступника*); он был выходцем из небогатой провинциальной дворянской семьи, начинал свою службу как военный, участвовал в русско-турецкой войне, потом вышел в отставку и в 1882 г. перешел на гражданскую службу по судебному ведомству сначала в Перми, а потом его перевели в Тобольск на должность губернского прокурора. Иван Иванович среди сослуживцев слыл вольтерьянцем-вольнодумцем и даже, как сказывали, на службу всегда ходил с томиком любимого Вольтера. По потребности души ещё в юности Бахтин увлёкся сочинительством и ко времени своего тобольского служения даже напечатал несколько стихотворений в одном из столичных журналов подназванием "Лекарство от скуки и забот", в том самом, кстати, в котором начинал свою творческую деятельность и Панкратий Сумароков. Так уж получилось, что эти два человека ещё до Сибири свели заочное знакомство на одних и тех же литературных подмостках, так что им, как говорится, сам Бог велел сойтись и близко познакомиться в таком чрезвычайно отдалённом от культурных центров городе, как Тобольск, - "скованными одной цепью, связанными одной целью".
  *Здесь в Тобольске Сумароков, кстати, познакомился ещё с одним сосланным фальшивомонетчиком, с ещё более громкой, но пока мало кому тогда известной фамилией, - с Михаилом Пушкиным, не родственником, однако, нашему великому русскому поэту. Михаила Пушкина "матушка" Екатерина так же пожалела в своё время и заменила ему смертную казнь на пожизненную ссылку в Сибирь. Панкратий Сумароков впоследствии привлёк его к сотрудничеству в журнале "Иртыш".
  Однако ни тому, ни другому издание журнала взять на себя не представлялось возможным. Бахтин в силу занимаемой им высокой должности не мог пойти в редакторы, ну а Сумарокову, напротив, статус опально-ссыльного не позволял официально возглавить редакцию планировавшегося литературного сборника. В общем, тут нужен был человек или группа лиц, которые имели возможность и, одновременно с этим, которым бы власти могли разрешить заняться редактированием журнала. И вот тогда выбор пал на молодых преподавателей Тобольского главного народного училища, выпускников недавно открытой Петербургской учительской семинарии. Самому старшему из них Ивану Андреевичу Набережнину было 25 лет, Тимофею Михайловичу Воскресенскому и Ивану Борисовичу Лафинову - по 22 года, а самому младшему Василию Яковлевичу Прудковскому едва исполнилось двадцать.
  Только что приехавшие в Тобольск молодые люди в силу их возраста, по всей вероятности, ещё горели идеями народного просветительства, в них, надо полагать, ещё не угас энтузиазм молодости, а в душе - звучали вдохновенные строки Гаудеамуса. Находившийся в Тобольске с декабря 1790 по июль 1791 гг. А.Н. Радищев так писал в одном из своих писем графу Воронцову: "Здесь есть казённое училище, и к моему величайшему изумлению я нашел в нём учителей, довольно хорошо образованных для сих мест". Эти наши молодые преподаватели с большой радостью откликнулись на предложение своих старших товарищей по организации литературного журнала в Тобольске и даже согласились официально редактировать его, участвуя на страницах сборника ещё и в качестве авторов. Молодые просветители тут же сразу придумали и имя для своего детища, - "Иртыш, превращающийся в Ипокрену", - взяв за основу наименование реки, на которой расположен Тобольск, а вторую часть названия позаимствовав у древних греков, от коих, как известно, берёт своё начало проникшая к нам через прорубленное Петром окно европейская культура. Стоявший на "славном бреге Иртыша" Тобольск, а за ним и вся Сибирь должны были стать, таким образом, по мнению начинающих журналистов, второй Иппокреной, - краем, музами науки, литературы и искусства, возрожденным к просвещению. Извините за чересчур, может быть, патетический слог, но он в традициях того времени, и поэтому тут не отнять и не прибывать, что называется.
  Еще одним препятствием, вставшем на пути организации первого сибирского журнала, был вопрос об официальном его издателе, и тут на помощь к молодым энтузиастам вновь пришел Александр Васильевич Алябьев, который, воспользовавшись своим служебным положением, ни в личных, заметим, целях, но на благо общественное, уговорил губернский приказ общественного призрения взять на себя обязанности публикатора "Иртыша" и даже договорился о финансировании этого проекта из средств данного учреждения. Ну и, наконец, последним обстоятельством, которое предстояло преодолеть нашим героям, стала проблема печатного станка; такового не было ни одного в наличии на тот момент в Тобольске, да и стоил он вместе с необходимыми шрифтами далеко не дешево*. И тут, толи по щучьему велению, толи по чьему-то Высшему соизволению, ну почти как в сказке, звёзды над Тобольском в очередной раз, что называется, сошлись. Буквально через несколько месяцев после начала всех организационных мероприятий, в апреле 1789 г. ещё один участник алябьевских собраний купец первой гильдии Василий Яковлевич Корнильев объявил об открытии им собственной вольной типографии. Ой, не будите меня! - что называется.
  *Приобретённые в 1785 г. для нужд Иркутского наместнического правления два типографских станка обошлись казне в 1683 рубля, это около 4 миллионов на наши деньги.
  Но это была, однако, только та самая "лиха беда", которая и явилась прологом, в данном случае, делу очень большому, делу поистине великому для Сибири.
  Поначалу это был чисто коммерческий проект. Дело в том, что Василий Корнильев владел помимо нескольких других предприятий ещё и бумажной мануфактурой. Она была "заведена" в 1744 г. тобольским купцом Медведевым и впоследствии передана по наследству своему зятю Василию Корнильеву. Купив печатный станок, а по некоторым сведениям даже два, Василий Яковлевич взял подряд на тиражирование из бумаги собственной фабрики всякого рода бланков и другой, необходимой для административного управления печатной продукции. Это коммерческое предприятие должно было приносить Корнильеву не менее 600 тогдашних рублей (около полутора миллиона нынешних) чистого годового дохода. Впоследствии Корнильев заключил контракты на поставку бумаги в присутственные места и других сибирских наместничеств, всего в 202 волости Западной, Средней и Восточной Сибири.
  Получив столь выгодные договора, по всей видимости, не без протекции губернатора Алябьева, Василий Корнильев согласился поучаствовать на чисто благотворительных началах (хотя бы на первых порах) и в издании "Иртыша". Летом 1789 г. он передал своему сыну Дмитрию на правах совладельца свою типографию, и с этого времени всеми книгопечатными и журналопечатными делами в Тобольске стал заведовать Дмитрий Васильевич Корнильев*. Он, по согласованию с отцом, взял на себя обязательство напечатать бесплатно четыре первых номера журнала, отказавшись при этом ещё и от прибыли, вырученной в результате продажи издания. На благотворительных началах на весь срок издания согласились участвовать в этом проекте и все остальные, сопричастные к творчеству члены кружка А.В. Алябьева. Дело не стали откладывать в долгий ящик, к концу лета были свёрстаны уже готовые к публикации материалы, и вот 6 сентября 1789 г. вышел в свет начальный номер самого первого сибирского журнала. Великое дело свершилось!
  *Его дочь Мария своего последнего 17-го ребёнка, родившегося в 1834 г. здесь же в Тобольске, назовёт в честь отца Дмитрием, - это будет Дмитрий Иванович Менделеев, тот самый наш земляк, великий химик-теоретик.
  Официально журнал издавался Тобольским приказом общественного призрения и должен был служить в первую очередь для нужд только что открывшегося Главного народного училища, а также других учебных заведений города*. В предисловии к дебютному номеру журнала говорилось, что он издаётся с целью "доставить учителям свойственное званию их упражнение, посредством коего и среди исполнения возложенной на них почтенной должности, достигали б и они дальнейших способностей к вящему усовершенствованию толь изящного заведения". И всё это, в первую очередь, конечно же, для просвещения учащейся молодёжи и для развития у неё творческих способностей, поскольку в ряду авторов журнальных статей предполагалось видеть, в том числе и тобольских школяров, в чём "Иртыш", надо признать, тоже преуспел. На страницах издания печатали свои материалы не только ученики народного училища, но и целый ряд других молодых авторов, делающих первые шаги в литературном сочинительстве.
  *За образец был взят опыт Петербургского главного народного училища, выпускавшего в 1785-1787 гг. "ежемесячное сочинение" под названием "Растущий виноград".
  Что касается официального редакторства, то эти обязанности, как мы уже отмечали, взяли на себя преподаватели училища, однако неофициальным и подлинным редактором являлся, по мнению большинства исследователей, Панкратий Сумароков. Он же, а также его новый друг и ещё один, по всей видимости, неофициальный соредактор Иван Бахтин, стали ещё и самыми часто печатающимися, с самых первых номеров, авторами "Иртыша, превращающегося в Ипокрену". Посильную помощь в работе над журналом Панкратию Сумарокову оказывали - его родная сестра Наталья Платоновна, добровольно отправившаяся вместе с ним в ссылку, и его жена Софья Андреевна, обе они занимались, главным образом, переводами, а Наталья Сумарокова выполняла ещё и обязанности корректора. Журнал предполагалось издавать каждый месяц объёмом чуть более 60 страниц и наполнять его "всякого рода, как сочинениями, так и переводами в стихах и прозе". Таким образом, судя по первому слогану - "сочинения", основой журнала должны были стать, и, в общем-то, таковыми и стали, творения местных тобольских и других сибирских авторов, а в дополнение к ним в "Иртыше" предполагалось печатать переводы из произведений европейских писателей, художественного, философского и научно-популярного характера.
  Кроме нужд чисто образовательных, журнал должен был выполнять ещё и просветительские функции, причём не только среди жителей Тобольска, но и всей Сибири в целом, поэтому "Иртыш" решено было ещё и пустить в свободную продажу, а так же, как это и полагается при продвижении любого периодического издания, распространять по подписке. И здесь роль продюсера в деле популяризации и продажи "Иртыша" взял на себя опять всё тот же незаменимый Александр Васильевич Алябьев. Воспользовавшись в очередной раз своим служебным положением, он в прямом смысле слова обязал подчинённых ему градоначальников и столоначальников заниматься распространением журнала среди грамотного населения городов, уездов и волостей, а своим коллегам губернаторам рекомендовал то же самое производить и в других сибирских наместничествах. Тираж каждого номера составлял 300 экземпляров, среди подписчиков он расходился в первый год по 186 журналов каждого номера, что по теории наполовину наполненного стакана дало повод о многом поспорить, как почитателям этого журнала, так и его хулителям*. Часть тиража, конечно же, безвозмездно, передавалась в библиотеку Главного народного училища, а также - людям причастным к изданию; всё остальное пускалось в свободную продажу.
  *К числу последних относились такие выдающиеся для Сибири имена как Пётр Словцов и Николай Ядринцев, упрекавшие редакторов "Иртыша" в безразличии к делам сибирским и, практически, полном отсутствии на страницах журнала материалов о Сибири и сибиряках. Их оппоненты, однако, считают, что сам факт появления в Тобольске первого периодического издания уже является свидетельством заботы редакторов, издателей и авторов о нуждах Сибири, о нуждах для неё на тот момент наиважнейших - общепросветительских.
  Если говорить более конкретно о самом содержании журнала, то нужно отметить, что главная его часть - литературная, была опосредована сочинениями, как мы уже отметили, наших местных сибирских авторов. И представлены эти литературные произведения были в основном в стихотворной форме, проза при рассмотрении духовных, социальных и других проблем постсредневекового общества как-то была ещё не очень популярна; даже пьесы, вспомним хотя бы Шекспира или Лопе де Вега, полностью рифмовались; да что там - научные труды долгое время ещё писались только на латыни и тоже, по-преимуществу, стихами. Вот и наши первые сибирские литераторы выражали свои мысли и чувства в основном в поэтической, высокохудожественной, форме.
  И здесь первым среди доморощенных (хотя и не коренных) тобольских поэтов нужно, конечно же, назвать Ивана Бахтина, ещё в юности увлёкшегося стихосложением и кое-что до сибирских своих сочинительств уже успевшего, как мы знаем, напечатать в одном из петербургских журналов. А вот всё остальное своё избранное (неоднократно, надо полагать, отвергнутое столичными недоиздателями) Иван Иванович, по всей видимости, с большим удовлетворением для себя стал публиковать в сибирском "Иртыше". И здесь венцом его художественно-публицистического творчества явилась ода под названием "Сатира на жестокости некоторых дворян к их подданным", в ней автор в обличительном тоне вскрыл пороки современной ему российской действительности и осудил самый главный из них - крепостное право, а вернее - крепостное рабство в России её титульной нации, русского православного* народа.
  *Если нам не изменяет память, ещё апостол Павел, учил в своих посланиях к единоверцам о том, что христианину нельзя держать в рабстве христианина. Ну, да что там заповеди отцов церкви в христианском государстве, когда есть чисто меркантильный интерес, перед ним, увы, до сих пор всё меркнет и ему рабски покоряется.
  Стиль и сама подача текста оды немного трудны для восприятия современного читателя, и, тем не менее, давайте всё-таки позволим себе чуть-чуть поднапрячься и осмыслить всего лишь небольшой отрывок из достаточно объёмной по содержанию "Сатиры" И.И. Бахтина:
  "А вы, что за скотов подобных вам приемля,
  Ни бедных жалобе, ни воплю их не внемля,
  Употребляя власть, вам данную, во зло,
  На всяк час множите несчастливых число!
  Не сетуйте за то, что здесь изобразитесь,
  И на самих себя, не на меня сердитесь.
  Я первый приписать хвалу вам был бы рад;
  Но стоите хулы; так я ли виноват?
  Вы, вместо чтобы быть подвластным вам отцами,
  Над ними злобствуя, как волки над овцами,
  Преобразили в их мучителей себя".
  И т.д.
  
  Стихотворение было опубликовано в январе 1790 г., в пятом по счёту номере, набиравшего обороты "Иртыша"*. С учетом даже опять-таки всевозможных инфляционных процессов сопоставить уровень табеля о рангах губернского прокурора Бахтина и его критику современных ему дворянско-помещичьих порядков довольно сложно**, в том смысле, что представить, чтобы нынешний российский прокурор позволил себе нечто подобное в публичном выступлении, - дело, практически, невозможное да и немыслимое. Так что же это такое было, спрашивается? Комментаторы по-разному оценивают данное произведение. Одни подмечают в нём лишь своего рода дань тогдашней литературной моде. Другие исследователи видят в "Сатире" всё-таки выражение скрытой внутренней оппозиции к существующему крепостническо-помещичьему строю. И такое, действительно, имело место в тогдашней России. Вспомним хотя бы опять-таки А.Н. Радищева. За такие чересчур вольные мысли Екатерина II, прочитав "Путешествие", зачеркнула в названии "... из Петербурга в Москву" и, со свойственным ей чёрным юмором, надписала прямо на обложке - "... в Сибирь!". Через несколько месяцев после публикации бахтинской "Сатиры" в Тобольск этапом из Петропавловской крепости в Вилюйск прибыл и сам несчастный автор "Путешествия", помилованный императрицей смертник Радищев. Возможно только тогда тобольские "оппозиционеры" поняли, чем им может грозить такого рода просветительский энтузиазм в дань тогдашней вольтерьянской моде... А, возможно, и просто, что называется, немного исписавшись, Иван Иванович Бахтин с определённого момента стал всё реже и реже печатать свои стихи в "Иртыше", а потом на некоторое время даже и вообще ушел из журнала.
  *Первые четыре номера журнала разошлись, что называется, на ура, так что реализация их тиража даже принесла первопечатникам Корнильевым 120 рублей чистой прибыли. Кстати, эту, весьма значительную по тем временам сумму хозяева типографии хотели выплатить в качестве гонорара Сумарокову и Бахтину, как неофициальным редакторам, но те отказались в пользу Тобольского главного народного училища. "Да, были люди в наше время"...
  **"Одинаково с автором обличительных произведений, достойным мужеством отличалась и цензура - Тобольская управа благочиния, - разрешавшая к печати произведения Бахтина, не щадившего крепостничество своими сатирами", - писал в 1891 г. А.И. Дмитриев-Мамонов ("Начало печати в Сибири").
  Однако, как сказано в "Истории литературы Урала", постепенное снижение творческой активности И.И. Бахтина в "Иртыше" совпало с выходом на местную литературно-публицистическую арену ещё одного высокопоставленного тобольского чиновника, председателя палаты уголовного суда, Георгия Христофоровича Фризе, участвовавшего с февраля 1790 г. во всех номерах журнала и напечатавшего серию переводных статей, позаимствованных им из иностранных источников. Особенно примечателен его вольный перевод сочинения шотландского философа-просветителя Генри Хоума лорда Кеймза "Очерк истории человека", дошедшего до России в немецком переводе, опубликованном в 1767 г. в Лейпциге. Фрагменты этого сочинения печатались в "Иртыше" с марта по август 1791 г.
  В "Истории русской журналистики XVIII-XIX веков" мы читаем:
  "Теория естественного права является идеологической основой трактовки и природы человека в книге. И это сохранено в переводе Фризе. Все люди равны от природы: "...доброго поведения и хороших качеств человек, хоть и низкой породы, может всегда ровное почтение иметь со знатным дворянином благородного поведения. Кто может погнушаться Кеплером, Невтоном (Ньютоном. - О.П.) и Роллином, что они не имели дипломов дворянства предков их?" В переводе осталась сохранена и одна из основных идей книги Г. Хоума - подчёркнутый антимонархизм в осмыслении политических форм власти в их отношении к нуждам народа и к функционированию государства. Только республиканская форма правления способна с максимальной полнотой обеспечивать благополучие и процветание народа, ибо в республике граждане "более предприимчивые, нежели в монархическом правлении, потому что вольностью духа к тому поощряемы". В книге проводилась мысль о вытекающей из самой монархической системы власти склонности к злоупотреблениям".
  Эти идеи книги лорда Кеймза были достаточно популярны в России в среде прогрессивно мыслящей (очень правильная, на наш взгляд, терминология советских времён) интеллигенции. Так, ещё в молодые годы, учась в Лейпциге, с выводами шотландского философа* в немецком переводе познакомился А.Н. Радищев и, как полагают комментаторы, впоследствии положил их в основание своего "Путешествия". Время пребывания Александра Николаевича в Тобольске совпало как раз с публиковавшимися в "Иртыше" переводами Кеймза, сделанными Г. Фризе, что невольно наводит на мысль о косвенном участии, как автора идеи, в нашем первом сибирском журнале ещё и самого А.Н. Радищева.
  *Шотландские философы слыли одними из самых непримиримых протестантов в Европе, как и у нас в России, например, точно такими же до конца непримиримыми противниками католицизма и папизма были и до сих пор ещё остаются староверы-беспоповцы.
  Однако самое яркое своё воплощение сибирская внутренняя оппозиция нашла тогда в лице молодого преподавателя философии Тобольской духовной семинарии двадцатишестилетнего Петра Андреевича Словцова, да - того самого, о котором мы уже не раз упоминали, в будущем автора "Исторического обозрения Сибири" (1838 г.). Уроженец горно-заводской части Тобольской губернии он, после получения академического духовного образования в Петербурге, вернулся в 1788 г. в Тобольск и занял должность преподавателя в местной семинарии. Обладая большой начитанностью, остротой ума и даром слова, Пётр Андреевич сразу же обратил на себя внимание не только в среде семинаристов и своих коллег, но даже удостоился особого к себе расположения со стороны архиепископа Тобольского и Сибирского Варлаама, который приблизил его к себе, а с 1793 г. стал даже иногда доверять ему произнесение воскресных и других праздничных проповедей в кафедральном Софийском соборе.
  В двух из этих своих выступлений, вошедших потом в анналы сибирской публицистики, Словцов несколько отошел от рукописного текста, утверждённого ректором семинарии, и позволил себе некоторые вольные мысли. Так 10 августа, как пишет К.К. Голодников ("К биографии П.А. Словцова"), молодой проповедник решился дозволить себе несколько резких выражений на счёт испорченности нравов современного ему общества и в особенности столичных вельмож (олигархов) и за тем, увлекшись ещё более, коснулся наград их знаками отличия, называя последние "игрушками суетного тщеславия". Ещё более вызывающей оказалась его проповедь 10 ноября того же года, произнесённая им по случаю бракосочетания наследника престола великого князя Александра Павловича. Торжественное слово начиналось с предостережения: "Я хочу сказать, чтоб из рук преемника не пал скипетр". Далее автор одну за другой произнёс сентенции, которые в год казни восставшим французским народом Людовика XVI, повергшей в шок правящую российскую элиту, звучали как неприкрытая крамола. "Тишина народная есть иногда молчание принужденное, продолжающееся дотоле, пока неудовольствия, постепенно раздражая общественное терпение, не прервут оного". И далее: "Правда, что спокойствие следует из повиновения; но от повиновения до согласия столько же расстояния, сколько от невольника до гражданина" и т. д. Всё это, разумеется, было воспринято как политический вызов; в Петербург сразу же ушло секретное донесение, а уже в феврале 1794 г. Пётра Словцова арестовали, препроводили под охраной в столицу и после проведённого следствия отправили на послушание, а, по-сути, - на заточение в Валаамский монастырь, юдоль печали многих поколений российских крамольников.
  О Петре Андреевиче мы ещё поговорим чуть позже, а теперь давайте вновь вернёмся к нашему журналу. К большому всеобщему разочарованию, после первых успехов в издании "Иртыша" наступил неожиданный спад, обусловленный всё-таки, видимо, отсутствием в "Ипокрене" интересных материалов о Сибири. Номера журнала стали с трудом расходиться даже по подписке, цена по которой была гораздо ниже, чем при продаже в розницу; перестали помогать даже губернаторские административные меры воздействия. Приказ общественного призрения, оплачивавший все расходы по изданию с 5-го по 24-й (ставшим последним) номер, начал нести непредвиденные финансовые издержки. Журналы скапливались на складах, ими стали премировать наиболее отличившихся в учёбе тобольских школяров, но и это мало выправляло положение вещей, так что ещё долгие годы "Иртыш, превращающийся в Ипокрену" лежал на складских полках приказа общественного призрения и кажется со временем даже пошел на макулатуру за ненадобностью... Сибиряки, увы, оказались ещё не готовы к массовому восприятию как отечественной, так и зарубежной передовой общественной мысли. Винить в этом самих себя, конечно, тоже нужно, однако, на наш взгляд, в данном случае мы повинны не более чем наше завсегда уважаемое столичное правительство, ещё с тех самых пор ставящее расходы на образование и особенно культуру в самые нижние строчки государственного бюджета, по остаточному, что называется, принципу.
  Видимо, как напоминание о том, что провинциальная культура, несмотря на все "старания" центральных властей, т.е. вопреки всему всё-таки существует, по распоряжению тобольского наместника А.В. Алябьева, на средства всё того же приказа общественного призрения, несколько полных комплектов "Иртыша" в подарочных сафьяновых переплётах были отправлены в Санкт-Петербург и Москву в дар "разным знаменитым особам". Среди избранных оказались, в частности, такие известные личности в истории российской культуры как Г.Р. Державин, Е.Р. Дашкова, М.М. Херасков и другие. Общая стоимость затрат на изготовление этих подарочных наборов составила 120 руб., ровно такую сумму, если вспомнить, в виде чистой прибыли заработали Корнильевы на издании первых четырёх номеров "Иртыша", и эти деньги потом поступили в приказ общественного призрения на нужды народного училища. Таким образом, позволим себе заметить, никаких нецелевых расходов тобольским приказом общественного призрения допущено не было, благотворительный кредит полностью сошелся с благотворительным же дебитом.
  Что же касается вольной типографии купцов Корнильевых, то она, после закрытия в декабре 1791 г. "Иртыша", ещё несколько лет продолжала свою просветительскую деятельность. Осознав, видимо, в какой-то мере удалённость "Ипокрены" от непосредственных нужд и проблем Сибири, Дмитрий Васильевич Корнильев ещё в 1790 г. предпринял попытку издать собственный периодический орган под названием "Исторический журнал, или Собрание из разных книг любопытных известий, увеселительных повестей и анекдотов", положив, таким образом, начало чисто сибирской краеведческой, можно даже, забегая немного вперёд, сказать, - областнической периодике. Вот как об этом пишут авторы "Истории литературы Урала":
  "Вынесенное на отдельный лист посвящение "Его превосходительству Александру Васильевичу Алябьеву, правящему должность Тобольского наместника", уже чётко обозначает областническую (курсив мой. - О.П.) цель издания. Подтверждает это и так называемое Обращение издателя, в котором специально подчеркнуты географические сюжеты: "о Сибири, Камчатке, Америке (русской Америке, освоенной, по преимуществу, сибиряками. - О.П.), Азиатских народах, о произрастании удивительных в Китае деревьев, о знатнейших городах, островах, берегах и о коммерции оных с приобщением увеселительных повестей и анекдотов". "Исторический журнал" Д. Корнильева - первый в русской журналистике опыт издания специфически краеведческого типа. По сравнению с "Иртышем" меняется и жанровый состав журнала: на смену художественно-публицистическим и философским жанрам (как правило, элитарного содержания) приходят жанры научно-популярные и развлекательные, прежде всего историко-этнографической направленности".
  Опять же, к великому нашему сожалению, вышло в свет лишь два номера корнильевского "Исторического журнала", и на этом данное тобольское издание прекратило своё существование. Скорее всего, это произошло, как нам представляется, по причине отсутствия необходимого количества помощников у Дмитрия Васильевича Корнильева, два журнала небольшому кружку тобольской пишущей интеллигенции было явно не по силам вести. Однако наш издатель ни в коем случае не собирался оставлять сибирские культурно-просветительские дела без своего участия и занялся ещё одним проектом - начал издавать труды сибирских учёных мужей, книги весьма полезной для сибиряков научно-прикладной направленности.
  Первым в этом списке оказался ещё один упоминавшийся нами участник алябьевского кружка, главный полковой врач, Иван Иванович Петерсон. Его монография объёмом в 46 страниц под названием "Краткое описание болезни, в Сибири называемой ветреною или воздушной язвой"* вышла в 1791 г., в ней, по всей видимости, речь шла о печально знаменитой Сибирской язве. Деньги на данное издание, по мнению некоторых исследователей, выделила тобольская губернская администрация. Книга Петерсона имела большой успех у читателей, тираж её составил 300 экземпляров, и от продажи этого издания было выручено 1490 руб., из коих 1000 выплатили автору в качестве гонорара**, 340 руб. получил приказ общественного призрения и 150 руб. - типография Корнильевых. Через три года, окрылённый первым успехом, Иван Петерсон уже за счёт собственных средств напечатал ещё одну свою книгу объёмом уже в 190 страниц под названием "Краткое наставление как вспомоществовать <...> от насильственных или внезапных случаев".
  *Эта книга, в традициях того времени, имела довольно длинное, почти в треть страницы, название, как, впрочем, и некоторые другие изданные отцом и сыном Корнильевыми труды сибирских авторов. Для того чтобы не утруждать читателя такими объёмными словесными оборотами, мы приводим лишь начальные или выборочные предложения этих названий.
  **Неплохой, надо признать, заработок для провинциального автора - более двух миллионов рублей на нынешние деньги; нашему брату - современному сибирскому писателю - такие гонорары и во сне никогда не приснятся, впрочем, может быть это и к лучшему, - здоровее будем.
   В 1792 г. издаётся историческое сочинение, авторство которого предположительно приписывается тогдашнему Сибирскому архиепископу Варлааму (Петрову), первому после чреды украинцев русскому архипастырю у нас. Книга, вышедшая так же в издательстве Корнильевых, называлась "Краткое показание о <...> всех Сибирских городах и острогах с начала взятия Сибирского Государства, воеводах, губернаторах и прочих чинах". "Показание" это, состоя из 84 страниц и заключая в себе перечисление с 1581 г., со времени покорения Сибири, и до 1791 г., имён сибирских управителей, упоминало также и о многих других заслуживающих памяти событиях из истории Сибири за 200 лет. Данное издание - это уже своего рода начало нового этапа - печатного - в сибирском историописании, поэтому для нас, историков, данная книга вдвойне примечательна и дорога. Кстати, материалами "Показания" пользовался П.А. Словцов при составлении своего "Исторического обозрения Сибири", и хотя находил в нём некоторые неточности, однако считал его единственно дельной книжкой, напечатанной в тот период в Тобольской типографии.
  Годом позже своё новое поэтическое произведение, воспевающее развитие культуры, искусства и образования в крае, под названием "Ода Иртышу, превращающемуся в Иппокрену", публикует отдельным изданием бывший активный участник "Иртыша" - тогда ученик выпускного 4-го класса народного училища, а на момент издания книги - уже сержант канонирского полка Иван Трунин. Вот лишь два характерных четверостишия из той оды, которые мы взяли, кстати, в качестве эпиграфа к этой нашей третьей главе книги:
  Цвети, Сибирь, и украшайся
  Наук начальных сих плодом;
  На степень славы возвышайся:
  Нет малого сомненья в том,
  Что ты струями Иппокрены
  Премноги узришь перемены,
  Возвысишь до небес свой рок,
  В науках узришь совершенства.
  В дальнейшем Иван Трунин стал печататься и в столичных журналах и даже однажды вступил в теоретический литературоведческий спор с самим Н.М. Карамзиным. Знай наших!
  В 1794 г. выходит довольно солидное издание на 309 страницах, автор которого занимал должность губернского регистратора, а, кроме того, был однофамильцем, а может и далёким предком, как полагают в "Истории литературы Урала", Василия Макаровича Шукшина. "Сельская економия или нужнейшия економические записки для крестьян <...> собранные из разных економических сочинений Николаем Шукшиным". Как было указано на титульном листе, книга печаталась "с дозволения Управы Благочиния в Тобольске в типографии у Василия Корнильева. 1794 год". Тираж составил 300 экземпляров. Книга, имевшая сугубо прикладные, по всей видимости, задачи, распространялась по инициативе А.В. Алябьева по многим сибирским городам и весям; выручка от её продажи составила 529 рублей, каковые деньги и были "выданы приказом общественного призрения сочинителю".
  Что касается Панкратия Сумарокова, то он, после прекращения издания "Иртыша", так и не заинтересовался чисто сибирской тематикой и решил издавать новый просветительский журнал, ориентированный не только на сибиряков, но, возможно, даже и по-преимуществу предназначавшийся уже для читателей Центральной России, о чём Сумароков в сентябре 1792 г. уведомил своих потенциальных подписчиков в рекламном дайджесте столичной газеты "Санкт-Петербургские ведомости". Журнал под названием "Библиотека учёная, экономическая, нравоучительная, историческая и увеселительная в пользу и удовольствие всякого звания читателей" печатался так же в типографии Корнильевых и издавался на средства всё того же Тобольского приказа общественного призрения. Главными и подчас единственными сотрудниками "Библиотеки" являлись члены семьи Сумароковых, сам Панкратий, его жена и сестра; прежние авторы "Иртыша", за некоторым незначительным исключением, никакого участия в новом издании не принимали. Статьи журнала являлись, по большей части, переводными из иностранных источников. Расчёт на более массового читателя себя не оправдал, рынок Центральной России был по меркам того времени перенасыщен печатной продукцией, поэтому новый журнал Сумарокова не вызвал большого интереса у тамошней читающей публики, впрочем, как и у сибирской тоже, так что издание "Библиотеки", вследствие финансовых проблем, прекратилось уже через год, не выдержав даже и двухгодичного срока "Иртыша".
  Таким образом, новый проект Сумарокова оказался с коммерческой точки зрения вновь не совсем удачным и принёс казне Тобольского наместничества одни лишь убытки. По данным на 3 марта 1802 г., как указывает В. Сафронов в своей статье "Первопечатники Сибири", на складе приказа общественного призрения хранились так и нереализованные журналы: "Иртыш, превращающийся в Ипокрену" - 118 штук, на сумму 432 руб. 80 коп. и "Библиотека учёная" - 192 экземпляра на общую сумму 1008 руб. (в ценах того времени, конечно). Однако, несмотря на эти издержки, учитывая, видимо, выдающийся вклад Панкратия Платоновича Сумарокова в дело просвещения Сибири, по распоряжению губернатора Алябьева, ему в конце 1794 г. была выдана премия в размере 412 руб. ассигнациями, теми самыми денежными билетами, которые он когда-то подделывал в Петербурге, но теперь... теперь он полностью, надо полагать, искупил грех молодости своими исключительно праведными тобольскими издательскими делами.
  Следующий - 1795 г., начинается в нашей истории трагически, 31 января умирает Корнильев старший. Все коммерческие дела купеческого дома с этого момента перешли в руки его сына - Дмитрия Васильевича, которому поэтому пришлось существенно сократить своё участие в типографской деятельности. В начале 1796 г., получив генеральский чин действительного статского советника, пост тобольского наместника покинул А.В. Алябьев. Новый управитель Тобольской губернии уже не проявлял, практически, никакого интереса к делам просветительским, что так же отразилось на издательской деятельности в Тобольске. Ну и в довершении всего 16 сентября 1796 г. Екатерина II, запуганная окончательно кровавыми издержками Французской революцией, своим специальным указом запретила деятельность вольных типографий в России, разрешив выпускать печатную продукцию лишь государственным друкарням.
  Почти на шесть лет замолчал в Тобольске корнильевский печатный станок; лишь в начале 1802 г. Александр I вновь разрешил деятельность вольных типографий в стране*. Но, увы, к этому времени уже "зависть богов" ввергла в пучину бедствий нашего сибирского первопечатника. В том же году умирают сразу две дочери Дмитрия Корнильева, а в начале следующего во время родов гибнет жена и только что родившаяся девочка. По воспоминаниям Н. Губкиной, дальней родственницы семьи, в результате всех этих трагических потрясений Дмитрий Васильевич заболел воспалением мозга, "потерял память, не мог вести дел фабрик, состояние их пошатнулось и они обеднели". Полностью пришло в упадок таким образом и типографское дело Корнильевых, лишь бумажная фабрика, доставшаяся по наследству ещё одной дочери - Марии, матери Дмитрия Ивановича Менделеева, продолжила свою деятельность и помогла поднять на ноги 17 детей, в том числе и будущего гениального химика.
  *В этом же году, кстати, получил полную амнистию и вернулся в Центральную Россию Панкратий Сумароков. В Петербурге он встретился со своим старым другом Карамзиным, который уступил ему место редактора журнала "Вестник Европы", так что тобольский опыт весьма пошел на пользу нашему герою. Более того, в двух номерах за 1804 г. он опубликовал труд А.Л. Шлёцера "Краткое начертание сибирской истории", это было третье профессиональное исследование нашей истории вслед за Г.Ф. Миллером и И.Е. Фишером.
  Но, однако, что же... поскольку основной алгоритм событий, как мы и планировали, уже, хотя, может быть, и немного поверхностно, но всё-таки выстроен, нам, наверное, пора заканчивать изложение материала (дабы не увязнуть в нём) и начать подводить какие-то завершающие итоги нашему последнему в этой главе рассказу. В качестве такого заключительного замечания мы, пожалуй, воспользуемся ещё одной выдержкой из статьи В. Сафронова:
  "Типография Корнильевых сыграла свою роль в истории сибирской книжной печати: более 50 томов вышло в свет, при общем тираже в 15 тысяч экземпляров. В том числе - 11 наименований книг и три журнала, и это, согласитесь, немало даже по сегодняшним меркам. Но самое главное, что типографский станок вольно или невольно объединил людей, обладавших литературным дарованием, сплотил их, сделал единомышленниками.
  А теперь попытаемся провести параллель между днём сегодняшним и временем правления императрицы Екатерины, совершенно заслуженно названной Великой. И зададим сами себе не совсем корректный вопрос: можно ли сравнить печатный станок и его роль в XVIII веке с современным компьютером? А издаваемые журналы и книги с сетью Интернет? На наш взгляд, и то, и другое техническое новшество дало возможность сделать творчество одного или нескольких авторов доступным для многих, тогда как рукопись, по большей части, доступна лишь автору и небольшому кругу его друзей, единомышленников. Произошел качественный скачок - от летописания к массовым публикациям.
  Так через типографию Корнильевых слово, сказанное, а затем нанесённое на бумагу где-то в Европе, доходило до азиатских окраин, делая мир не только более просвещённым, но и думающим, мыслящим. Новые идеи рождали новые вопросы, и каждый читающий человек мог ощутить себя гражданином мира".
  А от себя нам бы хотелось добавить вот ещё что: ну не на пустом же месте рождаются высокоодарённые люди, у каждого из них, нет сомнения, найдётся какая-то выдающаяся предыстория в роду далёких предков. В этом смысле весьма постаралась и наша сибирская Иппокрена. Мы уже упоминали о Николае Шукшине, однофамильце, а может быть и дальнем родственнике Василия Макаровича Шукшина, о Дмитрии Ивановиче Менделееве - внуке Дмитрия Корнильева; на страницах "Иртыша" печатал свои первые стихи кадет Сибирского драгунского полка Дмитрий Васильевич Дягилев - прадед "Гражданина Перми" выдающегося русского театрального антрепренёра Сергея Дягилева; здесь же в "Иртыше - Ипокрене" в декабрьском номере за 1791 г. опубликовал свою оду "Зима" ученик Тобольской семинарии Матвей Мамин - дед писателя Д. Н. Мамина-Сибиряка. Ну и, наконец, сын губернатора Алябьева - Александр Александрович, заподозренный в связях с декабристами и сосланный в 1828 г. по сфабрикованному во многом делу - куда же еще, как ни к нам - в сибирский Тобольск, написал здесь свой знаменитый "Вечерний звон", музыку на стихи ирландского поэта Томаса Мура в вольном переводе Ивана Козлова. Конечными строчками из этого бессмертного во веки веков произведения позвольте нам и закончить нашу главу о Сибири, превращающейся в Иппокрену:
  "Лежать и мне в земле сырой!
  Напев унывный надо мной
  В долине ветер разнесёт;
  Другой певец по ней пройдёт.
  И уж не я, а будет он
  В раздумье петь вечерний звон!"
  
  
  
  
  
  
  
  ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ
  
  ИРКУТСКИЕ РЕБЕЛИИ*
  
  
  Умеючи и ведьму бьют (наотмашь).
  В.И. Даль. Пословицы русского народа
  
  Слава великому Ламме, победителю Старке Пира.
  Шарль Де Костер. Легенда об Уленшпигеле
  
  
  
  
  Из предыдущих материалов мы уже знаем, что Сибирь осваивали далеко не домоседы, но главным образом люди поистине "длинной воли", если использовать терминологию Л.Н. Гумилёва, склонные к свободному волеизъявлению в традициях Древней (домосковской) Руси. Всеволод Иванович Вагин в первом томе своих "Исторических сведений..." писал:
  "Первые русские пришельцы в Сибири были казаки и северные промышленники. Они принесли с собой тот дух самоуправления и свободы, которым всегда отличались казачьи и новгородские поселения. Отдалённость, не только центральной, но нередко и местной власти, поддерживала у них это самоуправление. Рассеянные небольшими кучками на огромном пространстве Сибири, часто оставаясь без воевод, они по необходимости составляли из себя отдельные, независимые на деле общины. Жизнь, полная приключений, развивала в них удаль и смелость характера, и безусловное подчинение чьей-нибудь воле было для них невозможно".
  *Устаревшее слово, означавшее в XVIII веке бунт, мятеж и всякое другое выступление против законной власти.
   При этом чрезвычайная отдалённость зауральских территорий приводила к ослаблению хватки центральной власти, что в свою очередь порождало с одной стороны ещё большую склонность сибирского населения к своеволию, а с другой - совершенно дикий, особенно на первых порах, произвол местных властей, не ограниченный никакими правовыми нормами. Всё это являлось следствием учреждённого ещё Иваном Грозным раздела страны на бесправную "самоуправляющуюся" земщину (читай - провинцию) и всесильную опричную слободку, столичное узко корпоративное олигархическое меньшинство, живущее исключительно царской милостью, покровительством и всё такое прочее, при этом безжалостно каравшее и карающее до сих пор любого, кто хотел бы изменить установленную первым русским царём, так называемую охранительную систему внутригосударственных отношений*.
  *Общественный статус опричника, как правило, не передавался по наследству, а определялся почти всегда лишь монаршей милостью. Поэтому вчерашний бесправный земец, мог в одночасье стать неподсудным и всесильным опричником, и наоборот - иной, ложившийся вечером в постель влиятельнейшим фаворитом, наутро просыпался вновь никем, тем никем, который только и мечтал о том, чтобы вновь стать всем. Эта, с позволения сказать, чехарда длится у нас на печально памятный византийский манер вот уже почти пять столетий и конца ей пока не видно; поскольку, увы, лишь немногие пытаются бороться с этой раковой опухолью, погубившей в своё время второй Рим, остальная же подавляющая масса или давно смирилась со своей бесправной участью или тем или иным манером пытается приобщиться к кругу "избранных", к слободе всесильного, но всё-таки мелкопоместного по солярным масштабам опричного хозяйства Рима третьего. "И четвёртому не бывать"...
  Оторваться от таких порядков даже в Сибири было достаточно сложно. Русские староверы, пытавшиеся, но не сумевшие, в отличие от близких им по духу английских протестантов, создать Сибирскую Америку и с особым ожесточением преследуемые властями, постепенно утратили свой пассионарный порыв и, дойдя до границ с Китаем, осели здесь, перестав сжигать себя на жертвенных алтарях и смирившись со своей судьбой неприкаенных (т.е. нежелающих каяться) изгоев. Исходя из логики обособлеческих и центробежных мотиваций первых сибирских колонистов нужно было ожидать, что кто-то непременно сменит староверов в качестве лидеров сибирского протестного движения.
  Сначала таковыми стали казаки - вольные служилые люди. В.П. Шахеров, например, в связи с этим пишет ("Социокультурные процессы..."): "Традиции казачьего войскового круга, решительность и социальная активность служилого населения, являвшегося основной опорой воеводской власти, - всё это не могло не проявиться в ходе открытых столкновений. Зачастую именно служилое население выступало инициатором смены воеводской власти, добиваясь не только наказания "лихих" воевод, но и реального участия в управлении краем".
  Первые переселенцы, являясь, как мы уже отмечали, по-преимуществу жителями некогда вольных областей Новгорода и Поморья, принесли с собой в Сибирь традиции общественного самоуправления - общинного и земского - что стало наиболее действенной мерой в борьбе с самоуправством местных властей (пока только местных). В предыдущих главах мы приводили несколько примеров настоящих вооруженных бунтов служилых людей, свергавших неугодную им воеводскую власть и на общинном сходе избиравших себе новых начальственных лиц. Так было в Томске в начале XVII века, то же самое произошло и в основанном на полвека позже Иркутске в конце того же столетия. Более того, как пишет Шахеров, в середине 1690-х гг. протестное движение охватило практически всю Байкальскую Сибирь, так что летом 1696 г. забайкальские казаки даже осадили Иркутск, требуя смены иркутского воеводы Савелова*, который, согласно Иркутской летописи П.И. Пежемского, "был весьма корыстолюбив, с подчинёнными обращался дерзко, жителям делал разные притеснения и обиды, казакам не выдавал хлебного жалования". Так что последние спасались, порой, только огородами - как всякий русский земский человек во веки вечные.
  *В 1682 г. Иркутск стал центром самостоятельного воеводства, включавшего в том числе и забайкальские территории.
  И всё это на фоне того, какой богатый ясак пушниной собирали служилые люди с покорённых сибирских инородцев. Треть тогдашнего российского бюджета обеспечивалась продажей на европейских и азиатских рынках сибирской мягкой рухляди (ровно столько же и сейчас обеспечивается, но только за счёт продажи сибирской нефти, газа, леса и других природных богатств нашего края). Из Москвы ежегодно в качестве компенсации для "дотационного" сибирского региона присылались подачки в виде хлебного жалования служилым людям, но даже и эти крохи очень часто нецелевым образом использовались местными воеводами для собственного обогащения. Вот и бунтовали сибирские казаки. Нельзя сказать, что центральные власти не реагировали на такие события, напротив - они подолгу разбирались с каждым инцидентом, чаще всего признавая виновниками "перегибов на местах" воевод, вполне справедливо вынося им обвинения в казнокрадстве, но вместе с тем отводя воеводам роль стрелочников, замалчивая и скрывая, таким образом, истинные причины сибирских ребелий, корни которых, конечно же, тянулись и до сих пор тянутся к центральному российскому правительству.
  Однако, в связи с заметным увеличением в Сибири в начале XVIII века гражданского населения и уменьшением доли служилого сословия, его лидирующие позиции в протестном движение начинают заметно ослабевать и сначала частично, а потом и полностью переходят к посадскому населению городов. Жители городских поселений, по мнению В.И. Вагина, точно так же как и сибирское служилое сословие, были склонны к общинному самоуправлению, а значит и к проявлению своеволия. И в этом отношении наш выдающийся сибирский краевед выделяет свой родной город. "Таким свободным характером, - писал он, - особенно отличался Иркутск и выгодное торговое положение, и отдалённость от мест общего управления, и появление среди местного населения даровитых и энергетических личностей, - всё помогало тому, чтобы Иркутск сделался маленькой республикой (курсив мой. - О.П.). <...> Иркутск пользовался значительной степенью независимости. Воеводами иркутяне распоряжались иногда так же свободно, как их отдалённые предки удельными князьями".
  В свою очередь в среде посадского населения с начала XVIII века стало выделяться в обозначенном нами смысле купеческое сословие. "Наиболее активная сила прошлых бунтов и восстаний - казаки и служилые люди, - пишет В.П. Шахеров, - с созданием регулярных военных сил сошли со сцены, а движущей силой городского сообщества становятся представители торгового и промыслового капитала".
  Вследствие перехода торговли с Китаем из рук бухарских купцов в ведение российских торговых людей, о чём мы уже немного подробнее говорили в одной из предыдущих глав нашей книги, сибирский коммерческий трафик сместился из казахских степей в Восточную Сибирь, а главный торговый центр со временем переместился из Тобольска в Иркутск. Именно здесь расположились гостиные дома российских, а потом и богатейших сибирских купцов, осуществлявших пограничную торговлю с Китаем. Более того, после того, как в 1762 г. при Екатерине II была отменена государственная монополия на торговлю с Поднебесной, иркутские купцы почти полностью взяли в свои руки все коммерческие операции с этой страной, что не только в разы увеличило их доходы, но и повысило их социальный статус, а заодно и сословные амбиции.
  К тому же к началу XIX века центр тяжести не только коммерческих, но и всякого рода административных дел переместился из некогда столичного Тобольска в Иркутск, который с этого момента на двадцать с лишком лет стал резиденцией сибирских генерал-губернаторов. Так что же предшествовало столь значимым для города переменам и что мы можем наблюдать в нём на протяжении всего XVIII века?.. А видим мы беспрерывную, почти непрекращающуюся борьбу городской общественности и в первую очередь иркутских купцов за свои права с представителями официальных властей, борьбу ожесточённую, порой действительно напоминающую настоящие ребелии. Поговорим немного и об этом, от тобольских посиделок перейдя теперь к иркутским разборкам.
  Сибирские торговые люди, в отличие от казаков, не имели возможности для вооруженного выступления, поэтому им приходилось обходиться исключительно мирными средствами борьбы с притеснявшими их воеводами, губернаторами и другими должностными лицами, обличёнными законной властью. А самым эффективным из этих средств были многочисленные письменные и устные жалобы на действия местных чиновников, поступавшие в центральный аппарат государственного управления. И всё это в рамках закона, поскольку ещё Соборное уложение 1649 г. подтвердило право мирского челобитья на "плохих" воевод. Столичные власти, как правило, опять-таки становились во время разбирательств на сторону потерпевшей стороны, наказывали злоупотреблявших властью чиновников, разрабатывали и слали новые инструкции и распоряжения для прекращения казнокрадства и мздоимства, то ограничивая, то наоборот, наделяя назначенных в Сибирь управленцев новыми полномочиями для искоренения лихоимства и беззакония, однако всё это мало помогало делу, ибо не искореняло главное зло - ограбление Сибири как колонии со стороны российской метрополии, что есть как бы итоговое резюме не только этой нашей главы, но и всей книги. И вот теперь, однако, обо всём этом немного подробнее и с самого начала.
  
  * * *
  
  Радения Петра Великого. Целый ряд крупных отечественных исследователей в своих работах, посвящённых вопросам взаимоотношений центра и регионов, отмечали, что проблемами местного самоуправления российские самодержцы занимались давно (с неизменным, однако, почти нулевым успехом)* чуть ли не с XV века, и Иван III, и даже Иван IV что-то пытались сделать для провинции в этом смысле. И в самом деле, Иван Васильевич Грозный, поделив Московское царство на опричнину и земщину, заповедал последней выбирать земских старост, как в городе, так и на селе, с тем чтобы самостоятельно, помимо назначаемых Москвой воевод и других столоначальников, решать разного рода насущные проблемы. Царь Петр ещё в 1699 г., т.е. прежде и раньше всех своих великих преобразований, также пытался осуществить реформу самоуправления на местах, намереваясь в чём-то даже уровнять назначаемую и выборную власть, т.е. воевод и земских старост; последних он вписал в российскую историю под новым на европейский манер названием - бурмистров или бургомистров. Воеводы, кстати, что так же немаловажно, с того же самого времени вместо так называемых кормлений за счёт земского общества впервые стали получать в качестве вознаграждения за свой труд фиксированное жалование от государства.
  *Административная власть, используя неограниченный в своей азиатской плодовитости ресурс контрреформ, всегда, после некоторого периода оттепели, всякий раз подавляла власть выборную, с неизменным "успехом" вытаптывая, почти в буквальном смысле слова, её первые весенние всходы.
  Историк русского права второй половины XIX века П.Н. Мрочек-Дроздовский в своей работе "Областное управление России XVIII века..." писал:
  "Прежде нежели Пётр обратился к созданию новых порядков областного управления, он, вникая в положение общества, подавленного приказной администрацией, решился возвысить его, охранить его интересы от приказов и воевод, и первые преобразования были обращены к обществу с намерением поднять его, высвободить из-под давления приказной власти. С этой целью Пётр Великий в 1699 г. учреждает бурмистрское управление, которым старается выделить городское общество из общего областного ведомства, подчиняя его и в столице особому центру - Бурмистрской палате, вскоре переименованной в Ратушу. Это учреждение было применено, однако, не повсеместно: оно было мыслимо лишь там, где были общественные элементы, напротив, там где, как в Сибири, общество было малолюдное, бессильное, не достигшее известной степени развития, т.е. где общественные элементы не были достаточно живучи, самобытны, управление остаётся на прежних основаниях, без изменений".
  От себя добавим, что без этих первых изменений в системе местного самоуправления сибирское общество со времён реформы 1699 г. оставалось ещё как минимум двадцать лет.
  В 1702 г. при губернаторах были учреждены так называемые дворянские советы, и хотя роль данных советов была весьма незначительна, тем не менее, и они внесли, что называется, свою лепту в процесс ограничения единодержавной административной власти на местах. Однако, поскольку в Сибири дворянско-помещичье сословие практически отсутствовало, то и эта реформа прошла мимо нас стороной. В 1713 г., после успешной Полтавской баталии, Пётр Великий вновь вернулся к реформе местного самоуправления. Позаимствовав опыт присоединённых к России прибалтийских государств, император распорядился для управления губерниями в помощь губернаторам учредить коллегии из выборных от дворян, назвав последних, опять таки на европейский манер, лендратами, "...учинить ландратов в губерниях, по 12, 10 и 8, смотря по величине губерний". Данная реформа точно так же, как и предыдущие, обошла Сибирь далеко стороной, в наших краях слово лендрат даже, наверное, и не слыхивали никогда. Впрочем, и в самой России, выборные от дворян вскоре были заменены на царских назначенцев, число которых в губернских коллегиях к тому же ещё и сократилась до двух, и их мнение уже никак не могло повлиять на принимаемые местной администрацией решения.
  Следующий этап в реформе местного самоуправления пришелся на 1718 г., когда уже к самому своему завершению подходила победоносная для России Северная война. В царском указе от 22 декабря говорилось: "Ныне, управя войско, милосердуя его величество о народе, и о земском справедливом правлении не изволил пренебречь, но трудится и сие в такой же добрый порядок привесть, как и воинское дело". Один из первых советских академиков с дореволюционным стажем Михаил Михайлович Богословский в своей монографии "Областная реформа Петра Великого", комментируя данный указ, писал: "В систему местной администрации реформа вносила дифференциацию органов и правильность в распределении дел между ними. <...> Местное управление дифференцировалось ещё и тем, что в нём от органов местной администрации отделялись органы специальных ведомств. Эти ведомства имели особые учреждения в центре и своих особых агентов в области. Таковы были: городское, с главным магистратом в центре и с подчинёнными ему магистратами в городах". То же самое своего рода разделение властей учреждалось согласно указу и по церковным, дворцовым, фискальным и другим делам.
  Однако и эта реформа областного самоуправления постепенно была свёрнута, процесс этот начался сразу же после смерти Петра I по инициативе его восприемников. Потребности хронически повторяющихся трудных времён* в России вновь усилили интересы государственные в ущерб интересам общественным и в который раз уже всецело подчинили земское общество казённой администрации. Ещё один советский с дореволюционным стажем профессор Московского университета Ю.В. Готье в своей книге "История областного управления в России..." так описывал происходившее:
  "Но областные учреждения, созданные Преобразователем на месте разрушенных реформой старинных учреждений Московской эпохи, задуманные смело и организованные с большим трудом и старанием, едва пережили великого царя. <...> Записка о неурядицах и опасностях, которые грозят России, составленная в 1725 г. Ягужинским, и обсуждение осенью того же года в Сенате и в особой комиссии генералов вопросов, связанных с переживаемым страною экономическим упадком, были первыми провозвестниками грядущих упрощений в действовавшем областном управлении. Ни в записке Ягужинского, ни в Сенате, ни в комиссии генералов не говорилось ещё об изменениях в устройстве областных учреждений, но всякое рассуждение о том, как "показать народу милосердие", должно было неминуемо привести к сокращению непроизводительных и лишних расходов, в том числе и на областные учреждения. <...>
  Члены Верховного Тайного совета высказали ещё и следующие соображения: "прежде сего бывали во всех городах одни воеводы, а всякие дела, как государевы, так и челобитчиковы, отправляли одни и были без жалованья, и тогда лучшее от одного правления происходило, и люди бывали довольны". К соображениям об экономии, которая могла получиться от упразднения лишних должностей, присоединялось и другое, не менее веское указание на общее желание вернуться к более простому управлению одного лица, которым "все бывали довольны"; довольство это, конечно, следует в лучшем случае понимать в смысле привычки. И о том "повелено", заканчивается журнал Верховного Тайного совета, "все те прочие и тому подобные обстоятельства написать и доложить Е. И. Величеству" (Екатерине I. - О.П.). <...>
  Наряду со всеми провинциальными властями губернаторам должны были быть подчинены и магистраты городов. "Умножение правителей и канцелярий во всем государстве не только служит к великому отягощению стата, но и к великой тягости народной". <...> К началу 1727 г. общие принципы, на которых должны были быть построены будущие областные учреждения, уже были выработаны: единоличное, сосредоточенное в полном объёме в руках губернаторов и воевод управление должно было заменить проводившееся Петром разделение областных властей. <...> Указ 24 февраля 1727 г., подтверждённый 15 марта того же года, должен считаться актом, разрушившим областные учреждения Петра и учредившим основные положения нового областного управления. <...> На практике это значило, что значительное число приказных людей, получавших при Петре казённое жалованье, теперь должны были "довольствоваться от дел", т.е. получать подарки, а право получать подарки легко могло перейти и в разрешение вымогать их".
  *Трудные времена в России, как правило, обусловлены сверхприбылями власть имущих. Раскулаченный в ходе придворных разборок Александр Данилович Меньшиков, лишенный дворцов, имений и прочей непомерной своей собственности и практически нищим прибывший в сибирскую ссылку, имел, тем не менее, на заграничных счетах многомиллиардные по нашим деньгам инвалютные вклады в серебряной и золотой монете. Узнав об этом, новые временщики Долгорукие и Голицыны даже вынуждены были вернуть из Берёзова сына бывшего светлейшего князя, для того чтобы он, как наследник, смог получить все эти деньги и вернуть их в Россию. Наворованные миллиарды вернулись в страну, после чего они, надо полагать, просто перекочевали в другие руки и карманы. В чьи?.. - вопрос риторический.
  Все, таким образом, вновь вернулось, что называется, на круги своя, как было до 1699 г. в эпоху старопрестольного Московского царства. Вот вам и "птенцы гнезда Петрова" - новая, теперь уже не московская, но петербургская опричная олигархия вновь начала в пыль вытаптывать земские поля. А если высказываться строго научно, то результаты проведённых контрреформ, привели, по крайней мере, уже к тому, что в ближайшие 50, а можно сказать даже и 100 лет (до проектов М.М. Сперанского) никто в России уже больше не брался за проведение каких-либо существенных реформ в системе местного самоуправления и ограничения власти на местах коронной администрации.
  Ну а итог в этом смысле подвёл цитировавшийся уже нами П.Н. Мрочек-Дроздовский. "С политической централизацией, - писал он, - соединена централизация административная, которая основывается на чрезмерном усилении государственной власти и на непризнании области организмом правительственно-общественным". И далее, развивая свою мысль, упомянутый исследователь подкрепляет её одним из основных положений знаменитой "Истории цивилизации в Англии" Томаса Бокля. Административная централизация, - полагал Мрачек-Дроздовский вслед за Боклем, - составляет необходимую ступень в развитии государства и характеризует собой первый момент появления национального общежития; но эта система может быть только переходом к правильной и разумной системе управления и, задержанная на продолжительное время, служит источником шаткости государственных начал и бессилия общества или же склонности к анархии". Собственно вот эта самая анархия и досталась Сибири в качестве "бонуса" от метрополии на ближайшие сто лет*, о чём мы сейчас и поговорим на конкретных, наконец, примерах из нашей сибирской истории, а точнее - на материалах иркутских ребелий XVIII-нач. XIX века.
  *А ещё спустя двести лет, и сама Россия получила такую анархию в виде "бонуса" от метрополии "римский блядей", сама став полуколонией опричного двора мировых глобалистов.
  
  * * *
  
  Первые иркутские ребелии. Скажем сразу, что до Сибири кое-что из петровских преобразований в системе местного самоуправления всё-таки дошло. А именно: бурмистрские управы под названием сначала ратуш, а потом магистратов докочевали и до наших многострадальных краёв, в том числе и до Иркутска. В 1722 г. здесь прошли выборы в этот самый орган сословного правления торгового и посадского населения города, а первыми бурмистрами (бургомистрами) были избраны Михайло Сухой и Иван Гранин. На вопрос почему, в отличие от всех других выше обозначенных преобразований Петра Великого, только бурмистрские учреждения смогли достичь Сибири и надолго прижиться у нас, мы можем ответить следующим образом. Дело в том, что первые органы самоуправления торгового и посадского населения царь-реформатор учредил сначала только в трёх российских городах, а именно: в Великом Новгороде, Архангельске и Астрахани - трёх крупнейших на тот момент российских торговых центрах, связанных к тому же с зарубежными коммерческими операциями. Выборные от купечества органы самоуправления в этих городах, по мысли Петра I, должны были обеспечить, в первую очередь, более эффективный контроль над денежными оборотами и, соответственно, осуществлять более успешную фискальную политику, проведение которой со стороны мздоимцев воевод всегда оставляло желать лучшего. Освободив, таким образом, купцов трёх крупнейших торговых центров от понуждения со стороны чиновников к взяткам, царь обеспечил себе в том числе и более доверительные отношения с довольно внушительной и весьма зажиточной частью российских налогоплательщиков.
  Та же самая политика привела бурмистрские управления и в Иркутск - бурно развивающийся торговый центр, при этом точно также тесно связанный с пограничными коммерческими операциями. И пусть вскоре (с 1728 г.) после контрреформ "птенцов гнезда Петрова" бурмистрские советы стали подчиняться не своим прямым начальникам из Главного магистрата, а теперь провинциальным воеводам, вновь склонённым теми же самыми контрреформами к мздоимству в виде кормлений, - и, тем не менее, ратуши, а потом и появившиеся магистраты стали всё-таки своего рода отдушиной для сибиряков, по-прежнему метавшихся в поисках извечной своей вольности; тем более что за магистратскими выборными осталась полная правовая компетенция по взиманию налогов и сборов. Более того, местному, в данном случае иркутскому, купечеству и мещанству даровали возможность собранные сверх налоговых отчислений деньги тратить на собственные городские нужды; правда, объекты целевого использования городских общественных средств нужно было в обязательном порядке согласовывать с воеводами, но это, однако, уже было только полбеды по сравнению со временами прежними, допетровскими.
  Вместе с тем, неограниченная власть воевод в Иркутске осталась незыблемой, к тому же они вновь были посажены на кормления "от дел" за счёт вверенной им под контроль территории. Эта законом закреплённая практика, по-сути, поборов с местного населения просуществовала ещё аж до 1764 г. и принесла много бед не только иркутянам, но и всему сибирскому населению. А больше всех доставалось на орехи, конечно, купечеству, самому обеспеченному сословию, да к тому же находившемуся всегда в непосредственном поле зрения у лихоимцев воевод. Поборы, иногда совершенно чрезмерные, прикрывались, как правило, государственными интересами, блюсти которые и присылался из столицы России очередной сатрап, который, обеспечивая сборы в государеву казну, не забывал, конечно, и о своём довольствии. Всё это было настолько слито воедино, что трудно было, порой, отличить, где государственное, а где частное, да и не позволялось, собственно, и отличать-то, поскольку излишнее свободомыслие в данном вопросе могло обернуться, как можно догадаться, достаточно серьёзными последствиями для излишне пытливых умов.
  Ну и вдобавок ко всему необходимо признать, что воевода тех времён мало заботился об интересах местного населения и о развитии отданной ему на кормление территории. Известный сибирский учёный-областник начала ХХ века Николай Николаевич Козьмин так писал по этому поводу в одной из своих работ: "Следует не упускать из виду, что воевода посылался, собственно говоря, не для управления, а скорее как главный приказчик. На обязанности его лежали не интересы населения, не заботы о последнем и об его благе, а выполнение наказа "искать государю прибыли""*. Цитата взята нами из книги С.И. Гольдфарба "Весь Иркутск", в которой автор, развивая мысль Н.Н. Козьмина, добавляет, что вообще довольно сложно провести грань между воеводами-мздоимцами и теми, кто посылал их из столицы на "верную службу". Мы в свою очередь должны признать, что трудно не согласиться с этими выводами, учитывая собственные жизненные наблюдения. Были, конечно, и счастливые для нас, сибиряков, исключения, но они случались довольно редко.
  *Из числа местных приоритетов их заботили, пожалуй, только дороги, по которым, как отмечали классики сибирского автономизма, в Сибирь ввозились "линючие московские ситцы" в обмен на самые лучшие и дорогие меха в мире. О том, что они были, действительно, самые лучшие и дорогие прочтите, например, замечательный рассказ О. Генри "Русские соболя".
  В 1682 г. Иркутск стал административным центром воеводства, включавшим Забайкалье, т.е. территорию, непосредственно примыкавшую к Китаю, и после подписания в 1689 г. мирного Нерчинского договора с Цинской империей, определившим не только границы между двумя странами, но и положившим начало экономическому и культурному сотрудничеству России и Китая, город начал постепенно превращаться в главный торговый центр на востоке Русского государства. Через Иркутск в этот же период началось освоение Камчатского и Охотского побережья, отсюда уходили экспедиции первопроходцев, Иркутск поставлял туда продовольствие, оружейные запасы, а также небольшие воинские контингенты и гражданских специалистов. В результате вновь присоединённые территории, а также Якутия, вошли в подчинение иркутскому воеводе; территориальный охват оказался настолько велик, что в 1721 г. Иркутскому воеводству придали особый статус и переименовали в провинцию, а десять лет спустя и сам иркутский воевода получил более широкие полномочия и был возведён в ранг сибирского вице-губернатора*.
  *В 1764 г. Иркутск становится губернским городом, а с 1803 - резиденцией сибирского генерал-губернатора, т.е. столицей Сибири. Вот такой впечатляющий вековой рост.
  Первым вице-губернатором Иркутской провинции стал статский советник Алексей Жолобов. У Ф.А. Кудрявцева и Г.А. Вендриха в книге "Иркутск. Очерки по истории города" по этому поводу можем прочитать следующее: "В 1731 г. Сенат представил императрице Анне Иоанновне доклад, где было сказано: "Понеже Иркутская провинция пограничная, и как для управления таможенных дел и сборов, так и для содержания с китайским двором трактата границ и порядочной корреспонденции вице-губернатору быть нужно. Того ради в Сенате определён в ту провинцию вице-губернатором статский советник Алексей Жолобов"".
  Алексей Петрович Жолобов до того, как поступил на службу в Сибирь, являлся весьма достойным человеком. Московский дворянин по происхождению и участник Северной войны, прошедший путь от строевого до штабного офицера, он в своё время по заслугам был отмечен Петром, по окончании войны перешёл на гражданскую службу и занял довольно высокую должность в одной из столичных коллегий (министерств). В апреле 1730 г. он получил чин статского советника (гражданского полковника), в январе 1731 г. был назначен сибирским вице-губернатором и в октябре того же года прибыл в Иркутск. Тогда же случилось в городе и неприятное происшествие, о котором повествует Иркутская летопись П.И. Пежемского.
  "В ноябре месяце зашел в город Иркутск небывалый гость, а именно: Заморскими воротами вошел медведь, прошел подле загородки палисадной и вышел в Мельничные ворота на р. Ушаковке. <...> Медведь этот жил несколько лет в ближайшем лесе и питался свиньями и другим скотом, принадлежащим городским жителям, но жители боялись его преследовать, хотя и терпели ущерб в скоте, потому что считали его за "оборотня". Это происшествие считалось неблагоприятным предзнаменованием для вице-губернатора Жолобова, означающим, что Жолобов не кончит добром своего управления (и действительно, он впоследствии за дела свои заплатил головою). Наконец однако нашлись охотники воспользоваться ценною шкурою медведя и его жиром, убили его и продали выгодно".
  Таков пролог. И далее та же летопись отмечает:
  "Жолобов был в канцелярских делах заобычен, в судных рассудителен, в собирании казённых сборов рачителен, старанием своим достроил Богоявленский собор; среднего состояния людям никаких обид и налогов не чинил, а богатым делал разные "прицепки" и брал с них взятки, также и промышленникам, у коих сроки паспортам минули, за взятки новые давал". С этих вот "прицепок" в счёт вице-губернаторского кормления, а также откровенных взяток, которых набралось в общей сложности где-то на сто с лишним миллионов (если на наши деньги) и начался, по всей видимости, конфликт главы административной, исполнительной и судебной власти с посадским населением Иркутска, главным образом, с купечеством, конечно.
  Силы были явно не равны, однако Жолобов, уверовав, по всей видимости, в своё совершеннейшее превосходство, вскоре по приезду совершил очень большую ошибку, настроив против себя ещё и местное духовенство, так что у иркутской городской оппозиции появился вскоре мощный союзник в лице священнослужителей. Сначала вице-губернатор отказал главе епархии Иннокентию Кульчицкому в выделении средств для его миссионерских поездок, потом не стал выполнять сенатский указ о постройке в Иркутске архиерейского дома, так что главе епархии по-прежнему пришлось ютиться в Вознесенском монастыре за шесть вёрст от города. А когда святитель Иннокентий умер, по приказу Жолобова было конфисковано имущество бывшего епископа, а также ценные вещи и денежные средства, принадлежавшие монастырю, так что, согласно заявлению духовенства, обратившегося с жалобой в Синод, - "на погребение и поминовение ево архиерейское ничего не осталось". Позже, во время разбирательства по делу, Жолобов мотивировал этот свой неблаговидный поступок тем, что опасался пожара в деревянном Вознесенском монастыре и поэтому перевёз ценное имущество в свою каменную вице-губернаторскую резиденцию* "для охранения".
  *Краткое, но весьма содержательное описание этой резиденции, раз уж мы её упомянули, можно найти на страницах цитировавшейся уже нами летописи П.И. Пежемского: "воеводский дом, канцелярская палата, тюрьма, дом для пыток с застенком". Пыточная с застенком предназначалась, как мы увидим далее, не только для уголовных преступников.
  Столь смелое и дерзкое поведение Алексея Жолобова объясняется не только теми причинами, о которых мы говорили чуть выше, но ещё и тем, что у него был очень высокий покровитель в столице - его прежний прямой начальник генерал-прокурор П.И. Ягужинский. Такой высокопоставленный опричник, понятное дело, мог стереть в порошок любого жалобщика, поэтому никто из обиженных жителей Иркутска даже и не пытался куда-либо обращаться. Единственная надежда притесняемых купцов и ремесленных дел мастеров состояла в том, что Жолобов, возможно, долго не задержится в Иркутске. По существовавшей ещё со времён Московской Руси традиции кормленщиков держали на воеводстве в одном месте не более двух лет, прекрасно понимая, какую неприязнь у местного населения вызывало лицо, живущее за счёт откровенных поборов. Точно такая же практика существовала и в Сибири, с той лишь разницей, что дальние расстояния иногда продлевали воеводский срок до трёх-четырёх лет.
  И действительно, в январе 1733 г. в Иркутск прибыл новый вице-губернатор Кирилл Карпович Сытин, который должен был принять от Жолобова все дела, а также разобрать жалобы, поступившие от населения на своего предшественника. Радости иркутских купцов, надо полагать, не было конца, однако вскоре случилось беда - новый губернатор, вследствие простуды, полученной при переезде, неожиданно сильно заболел и в начале февраля умер. Все надежды на "доброго" местного царька, таким образом, в одночасье рухнули, Жолобов вновь мог вернуться к исполнению своих властных полномочий, да и неизвестно ещё на какой срок, который мог показаться, пока суд да дело, уже нестерпимо долгим.
  В этой ситуации иркутяне, по всей видимости, вспомнили аналогичные события, произошедшие в их городе в 1695 г., и, взяв на вооружение свой исторический опыт, решились на отчаянный шаг: они отказали Жолобову в доверии и провозгласили новым вице-губернатором малолетнего сына Сытина при "регентстве" полковника И.Д. Бухгольца, селенгинского воеводы. И с этого момента начались в Иркутске события, которые современники назвали "иркутской ребелией". Весь февраль и март в Иркутске было неспокойно, однако до кровопролитных вооруженных столкновений в тот год, в отличие от 1695-го не дошло, прежде всего, потому, что против опорочившей себя власти выступили теперь не казаки, а мирные обыватели, в первую очередь, по всей видимости, конечно же, влиятельные городские толстосумы - купцы и ремесленный люд, первые тогдашние промышленники. К ним присоединилось и иркутское духовенство, в лице насельников Вознесенского монастыря во главе с игуменом Поисием*, составивших официальное письмо о признании новым вице-губернатором сына в бозе почившего Сытина-старшего. Даже чиновники провинциальной канцелярии перешли на сторону городской оппозиции - дворянин Иван Литвинцев, подьячий Татаринов и приказной Лебратовский от имени дворянства и приказных, до той поры пока в город не прибудет полковник Бухгольц, передали управление вдове Сытина, которая в канцелярии "дела исправляла и ясатчиков определяла". Сторону же Жолобова приняла лишь немногочисленная солдатская команда, взявшая своего патрона, находившегося по распоряжению новой администрации под домашним арестом, под усиленную охрану и готовая по-прежнему выполнять его распоряжения.
  *Новый иркутский епископ Иннокентий Нерунович к тому времени ещё не успел добраться до своей епархии.
  Неизвестно чем бы закончились все эти события, если бы в дело не вмешался сибирский губернатор Алексей Львович Плещеев, своим распоряжением признавший и продливший полномочия Жолобова на управление Иркутской провинцией. Последний, получив из Тобольска соответствующие бумаги, вновь принял все дела и ещё туже стал закручивать гайки, не стесняясь уже в употреблении самых жестких мер при наведении "конституционного" порядка в городе, прикрывая, как и прежде, государственными интересами свои личные намерения "рассчитаться со своими недоброжелателями, [которых] пытал безвинно и при пытках жег огнём". Главу чиновничьей оппозиции Ивана Литвинцева он открыто подверг издевательствам прямо у входа в свою канцелярию. Вот как это описывает Иркутская летопись:
  "Жолобов приказал разуть его, без сапог провести пред канцеляриею и бить палкою на правеже по два дня сряду. Когда же Жолобов прибыл на третий день в канцелярию, встал на рундук крыльца и готовился снова начать свои истязания над Литвинцевым, то этот последний, подойдя поспешно к Жолобову, стал уличать его в воровстве казённых сумм и закричал: "Слово и дело!" Жолобов, встреченный неожиданно такими дерзкими и поносными для его чести словами, совершенно пришел в бешенство, сбросил с себя епанчу, кинулся на Литвинцева с тростью, проломал ему во многих местах голову и потом приказал отвести в застенок и предать пыткам".
  Победа, кажется, была уже близка, однако именно с этого момента начался обратный отсчёт в событиях, поскольку, если судить по данному отрывку, Жолобовым была допущена роковая оплошность - выкрикнутое принародно "слово и дело" означало обвинение в государственной измене и по закону подлежало немедленному расследованию сначала на месте, а потом в обязательном порядке передавалось на дознание в столичный пыточный застенок, где допросу с пристрастием подвергались оба участника дела - и обвинитель, и обвиняемый. Поэтому надо полагать, что показанные при допросе Литвинцева материалы вскоре поступили по назначению; делу, помимо воли самого вице-губернатора, был дан ход, а к его материалам были приобщены ещё и жалобы от иркутского духовенства, поступившие своим чередом в Синод. "Трон" под Жолобовым сильно зашатался, да к тому же в 1736 г. умер его высокий покровитель П.И. Ягужинский, мучимый подагрой, но продолжавший, несмотря на тяжелую болезнь, практиковать обильные возлияния и обжорство на пирах; на 53 году жизни он отошел в мир иной, так что бывший иркутский вице-губернатор с того момента уже один на один должен был сражаться с по-прежнему ещё очень суровой и совершенно безжалостной судебной машиной. И он, оставшись один на один с правосудием, не смог победить в этой схватке; приговорённый в том же 1736 г. к смертной казни, он ушел в небытие, запятнав навечно своё некогда доброе имя позорным клеймом казнокрада, мздоимца и притеснителя сибиряков.
  В год казни Алексея Жолобова в Иркутске произошла ещё одна ребелия, на этот раз даже и со стрельбой. Однако, в отличие от предыдущего случая, объектом "общественного" порицания стал тогда не новый вице-губернатор Андрей Максимович Плещеев, а недавно назначенный епископ Иркутский и Нерчинский Иннокентий Нерунович, который основательно рассорился как с главой иркутской провинциальной администрации, так и с купеческой верхушкой, маленьким местным олигархатом. Последнее слово мы употребили в истинном, негативном, его значении, поскольку в этой новой нашей истории иркутские толстосумы показали себя далеко не с лучшей стороны, продемонстрировав свои чисто коммерческие, узкокорпоративные интересы. Дело в том, что в 1728 г. винные откупа* не только в Иркутске, но и во всей Иркутской провинции распоряжением правительства были отданы "местному купечеству, с платежом в казну за право курения и продажи по 40 000 рублей в год, с тем, чтобы сбор этот состоял под ведением Иркутского магистрата".
  *Винные откупа, равно как и прибыль от продажи сибирских мехов, к концу XVIII века обеспечивали треть доходной части бюджета Российского государства, тогда как в европейских странах, для сравнения, - в среднем не более 10%. См. например: Гавлин М.Л. "Вопрос о винных откупах в истории законодательства Российской империи".
  Под винными откупами имелось в виду производство и продажа по преимуществу водки (хлебного вина), а мы все прекрасно знаем, какую баснословную прибыль приносит в России этот бизнес. По 40 тысяч рублей (что-то около 200 миллионов на наши деньги) иркутские купцы должны были ежегодно отправлять в Петербург в Камер-коллегию, а всё, что зарабатывалось ими на продаже горячительных напитков сверх суммы откупного платежа, они имели полное право оставить себе. Можете представить какой рост каштаков (винокурен) и специализированных питейных заведений произошел в результате этого. Мало того, купчики сразу же сообразили, где выгоднее всего открывать кабаки - в местах наибольшего скопления людей; само собой - на рынках, а также ещё и у церквей, где по воскресным дням и особенно по большим религиозным праздникам собирался, практически, весь город. В 1730 г. в Иркутске насчитывалось 19 питейных заведений на 6 тысяч жителей.
  Епископу Иннокентию Неруновичу, прибывшему в Иркутск осенью 1733 г., категорически не понравилось такое положение вещей с винопитием*, и он, как истинный пастырь, попытался вразумить свою паству. Иркутский историк Александр Санников ("Первые архиереи...") пишет: "Епископ резко выступил против винных откупщиков, имевших питейные заведения близ приходских церквей. "Заводителей кабаков" он гневно обличал в проповедях. Однако многие из них помогали церковному строительству и являлись меценатами. Конфликт с купечеством привёл к сокращению пожертвований, к тому же откупщиков поддержали местные власти, заинтересованные в пополнении казны". Конфликт стал разрастаться, вскоре посыпались взаимные обвинения в злоупотреблениях, причём критика архиереем вице-губернатора была вполне справедливой, - пишет ещё один иркутский исследователь А.В. Дулов ("Взаимоотношения светских и духовных властей..."). Мы не будем, за неимением лишнего печатного пространства, отведённого под общий замысел нашей книги, вдаваться в подробности того конфликта, отметим лишь, что в апогее противостояния состоялась настоящая "артиллерийская дуэль". Плещеев решил арестовать Иннокентия Неруновича; с воинской командой он прибыл к стенам Вознесенского монастыря, где всё ещё располагалась резиденция епископа, но братия закрыла крепостные ворота и приготовилась отразить штурм незваных гостей. И тут незадачливый вице-губернатор решил применить пушки, по его команде было сделано несколько выстрелов в сторону монастыря, однако в ответ оттуда тоже полетели пушечные ядра, отрезвившие Плещеева, так что он приказал снять осаду и отступить. Через год воинственного главу провинциальной администрации сменил следующий вице-губернатор, немного поспокойнее. А епископ Нерунович ещё десять лет продолжал возглавлять Иркутскую епархию; он возродил, кстати, миссионерскую школу при Вознесенском монастыре, переименовав её в русско-монгольскую.
  *Кабаки являлись рассадниками не только пьянства, но так же "душегубства и блуда" по мнению одного из первых обличителей "корчебниц" Авраамия Палицына.
  А.П. Санников, пытавшийся в своей статьей "Иркутское духовенство и вице-губернатор Жолобов..." выяснить - что же стояло за действиями иркутского клира в начале 30-х годов XVIII века - протест или вольнодумство, полагает что "выступление духовенства показывает, что в его среде начала формироваться гражданская позиция, и хотя возобладал протест, но элементы вольнодумства и свободомыслия начали проявляться; формировалось корпоративное сознание, что было новым явлением в среде сибирского духовенства". От себя добавим следующее: если вспомнить, что подавляющая часть краевого священства состояла всё-таки из сибиряков, то, можно, наверное, говорить уже и о более широком понимании в данном случае термина корпоративное сознание и заявить о зарождении такового в среде не только духовенства, но также и у горожан, а, возможно, и у всех сибиряков вообще. И в этом смысле общее дело противостояния колониальной администрации, как нам представляется, начало сплачивать сибиряков и способствовать осознанию себя единым сибирским субэтносом, а проще говоря - людьми одной нераздельной судьбы и воли...
  Однако имелись факторы, которые, к сожалению, разобщали сибирское общество. И среди них одно из первых мест занимал, конечно, винный откуп, с одной стороны приносивший огромные барыши купечеству и доходы казне, а с другой служивший средством ограбления и спаивания простого народа. Изобилие производившейся водки почти полностью заполняло досуг, заменяло и образовательный процесс и культурное развитие, если бы количество кабаков в Иркутске и других городах Сибири равнялось количеству школ, то, возможно, всё было бы немного иначе в сибирской истории. Авторы Иркутской летописи, в связи с этим, вспоминали старые времена, когда ещё не существовало в Сибири откупов и сибиряки придерживались натурального хозяйства в производстве увеселительных напитков. "Известно, что предки наши любили попивать доброе пивцо, которое варили из своего хлеба и хмеля, зато очень мало пили вина, несмотря на то, что оно было дешево. Этот прекрасный обычай выжила откупная администрация с запрещением варить повсеместно пиво, к сожалению нас, потомков".
  Против строительства в людных местах кабаков, как мы выяснили, категорически выступал епископ Иннокентий (Нерунович), однако этим он только нажил себе многочисленных врагов, а количество питейных заведений, надо полагать, вряд ли уменьшилось. Но "Аз воздам" всё-таки произошло, и случилось это довольно скоро, задолго до второго пришествия. Уже в конце 50-х годов XVIII века в Иркутске на почве винных откупов приключилась новая ребелия, равной которой не было ни до, ни после в городской истории нового времени. И связана она со столичным следователем П.Н. Крыловым, именем которого долго ещё после всего случившегося пугали детей в Иркутске.
  
  * * *
  
  Крыловский погром. На сей раз на иркутские прибытки и, в частности, на доходы от питейных заведений покусились аж два высокопоставленных столичных вельможи; один даже в чине вице-канцлера, а это уже - куда там генерал-прокурор Ягужинский - бери выше, сначала заместитель министра иностранных дел, а потом и глава российского правительства Пётр Иванович Шувалов. Вторым был его протеже Александр Иванович Глебов, ставший в 1756 г. обер-прокурором Сената и в том же году женившийся на двоюродной сестре императрицы Елизаветы Петровны*. Степень влияния этих людей при дворе трудно недооценить, отсюда и вся грандиозность того переплёта, в который вновь попали иркутские купцы и мещане, вот только-только начавшие забывать потрясения времён вице-губернатора Жолобова.
  *П.И. Шувалов также являлся в некоторой степени свойственником императрицы через своего двоюродного брата И.И. Шувалова, фаворита императрицы, "ночного императора".
  Прологом же тех событий послужил ряд законодательных актов, вышедших в 1754-1755 гг., которые закрепили за дворянами эксклюзивное право на владение винными откупами*. Таким образом, как считают исследователи, императрица Елизавета Петровна отблагодарила российское шляхетство за поддержку во время государственного переворота 1741 г. Российское же купечество в результате оказалось полностью отстранённым от весьма выгодного бизнеса и понесло огромные финансовые потери. Единственными из числа тех, кто ещё мог надеется на сохранение своих прежних доходов в этом смысле, являлись сибирские купцы-винокуры, для которых, как впрочем, и для всех других предпринимателей окраинных регионов России, в указе от 19 сентября 1755 г. делалось исключение, как для жителей тех отдалённых мест, где дворян или совсем не было или они проживали в очень ограниченном количестве. Однако именно тогда доходами от сибирских винокурен заинтересовался П.И. Шувалов, который, являясь бесспорно выдающимся государственным деятелем, вместе с тем, по воспоминаниям современников, никогда не гнушался и средствами личного обогащения, благо возможностей для этого у него было более чем достаточно. Так вот и в нашем случае. Пользуясь новыми узаконениями об откупах, он решил прибрать к рукам все винокурни Сибири (каков размах!), но планировал сделать это негласно, через подставных лиц, полностью сокрыв, таким образом, своё участие в деле. Одним из таких поверенных в "теме" стал обер-прокурор Сената А.И. Глебов, именно он осенью 1756 г. и подал официальную заявку на передачу ему, как дворянину, в безвозмездную собственность всех каштаков-винокурен Иркутской провинции, а вместе с ними и весь винный откуп на этой территории.
  *Данные законопроекты подготавливались и продавливались при активном участии П.И. Шувалова.
  Видимо для того, чтобы подкрепить свои притязания неким материальным обоснованием, Александр Глебов пообещал увеличить сумму ежегодных откупных платежей в казну с 57 тысяч 585 рублей* до 58 тысяч. Прибавка составила более двух миллионов рублей, если перевести на наши деньги, и, конечно же, не могла не заинтересовать столичных мытарей. Иркутское же купечество в ответ представило собственные финансовые расчёты о "невозможности при предложенных условиях продолжать платёж кабацкого сбора", чем поставило себя в крайне невыгодное положение. Как следствие, Глебов с лёгкостью выиграл тендер, заключил соответствующий контракт и, видимо, посчитав дело сделанным, в начале следующего 1757 г. отправил в Иркутск, что называется, своего человека, некоего Евреинова для того, чтобы тот принял от городского магистрата, а также от владельцев каштаков все дела по винокурням и винному откупу. Однако там, на месте, всё пошло, увы, не так гладко, как предполагали новые хозяева восточносибирских винокурных прибытков.
  *Такую сумму последнее время платил в камер-коллегию иркутский магистрат. В 1728 г., напомним, ежегодный платёж составлял всего 40 тысяч рублей; соответственно, примерно в полтора раза увеличилась за 30 лет и отпускная стоимость водки для населения. А если быть более точным - это произошло даже за последние 15 елизаветинских лет, поскольку, если верить упоминавшейся нами летописи, в 1744 г. делегация иркутских купцов отвезла в Петербург прежние 40 тысяч рублей питейного сбора. Такая высокая инфляция говорит, прежде всего, о большой коррупционной составляющей царствования дочери Петра Великого; верхушка дворянства, да и сама императрица с большим удовольствием для себя приворовывали из государственных средств. Балы и французская мода безраздельно царили в столичных особняках олигархов, роскошь не знала границ, так что к концу правления Елизаветы Петровны казна была окончательно разорена, и для завершения войны с Пруссией императрице, по слухам, даже пришлось занимать деньги у своих любовников, бывших и настоящих.
  Анонимный автор статьи "Бумаги из дела о генерал-прокуроре* Глебове..." так описывал визит в Иркутск прокурорского уполномоченного: "Между тем, в силу контракта, заключённого Глебовым с Сибирским приказом в 1756 г., поверенный его Евреинов явился в Иркутск для принятия кабаков. Иркутское купечество, считавшее, что указ 19 сентября 1755 г. делает им исключение, сочло прибытие Евреинова последствием недоразумения, и вице-губернатор Вульф** представил об этом Сенату". Вице-губернаторская должность в Иркутске до 1764 г. оплачивалась, как мы уже указывали, не денежным окладом, а кормлением от местных доходов, так что, возможно, именно потому, что Иван Петрович Вульф был лично заинтересован в наполняемости иркутского бюджета и от винных сборов в том числе, он и встал на сторону иркутского купечества, решив поддержать его своим генеральским авторитетом. Отправленное им в Сенат представление на некоторое время застопорило дело о передаче иркутских откупов А.И. Глебову. Евреинов уехал из Иркутска ни с чем, а его патрон вследствие всего произошедшего пришел в настоящее неистовство. Очередная иркутская ребелия началась.
  *Генерал-прокурором (т.е. генеральным прокурором России) А.И. Глебов стал уже при новом царствовании, в период краткого правления внука Петра Великого - Петра III.
  **Генерал-майор Иван (Израиль) Петрович Вульф, родом польский пруссак, был взят в плен во время Северной войны и в 1719 г. перешел на русскую военную службу; в 1725 г. он был возведён в дворянское достоинство, дважды направлялся в Сибирь с инспекцией, а в 1753 г. стал иркутским вице-губернатором, находился в этой должности до 1765 г. и, по отзывам современников, "был добрый начальник, скромных правил, бескорыстен, ласков, в обхождении с гражданами и служащими прост, но дела управления при нём текли тихо". В период его "тихого" правления, однако, в Иркутске открылись: навигацкая школа, для подготовки флотских шкиперов, а также адмиралтейство, ведавшее освоением восточных морей сибирскими первопроходцами и заселением Америки - тоже, кстати, в основном, сибиряками.
  Обиженный обер-прокурор поначалу решил образумить иркутских противленщиков уговорами и направил в адрес городского магистрата письмо с предложением одуматься, отозвать своё представление из Сената и признать нераздельные права его, Глебова, на винный откуп в Иркутской провинции. Полный текст того послания век спустя опубликовал в газете "Иркутские губернские ведомости" известный сибирский краевед Николай Семёнович Щукин; мы так же решили привести письмо обер-прокурора Глебова почти полностью, дабы сами читатели смогли сделать для себя полезные выводы об отношениях столичных олигархов с нашими не так уж и далёкими предками - тогдашним сибирскими провинциалами. А писано было следующее:
  "Почтенные Господа, Иркутского Магистрата Члены.
  Я крайне принужден удивиться странным вашим предприятиям и чудным поступкам, которые от человека честного света опробованы быть не могут. Вы делаете такие дела, которые отнюдь непростительны. <...> Я иного понять не могу, что все вы свои дела производите в одной надежде, что вы в такой великой отдалённости от здешнего места находитесь. Не понимаю, какой бы вам резон был такие наглости противу поверенного моего Андрея Евреинова употреблять и во всём препятствия вымышленные делать. Буде вы себя льстите, что меня чрез понесённые вами убытки удержите от поставки вина, то вы сие весьма не справедливо мыслите: ибо чем более от вас мне препятствия и огорчения последуют, то тем более я, не жалея капиталу, в предпринятом деле упражняться стану, хотя бы до ста тысяч убытка понёс, но от обязательства моего отступить не могу и по силе заключенного со мною контракта, чрез все десять лет исполнять должен, а вы при всех своих вымыслах большего барыша не найдёте. Что всего ещё чуднее, вы делаете сборища совсем недозволительные, что, получа указ, [судите] исполнять по нём или нет о том уже высокого Правительства повеления (курсив мой. - О.П.). Буде вы надеетесь на свое богатство, то оно всеконечно, сколько бы велико не было, не заплатит правосудию высоким правительствующим в сделанном учреждении, ибо не пользует в день ярости и гнева. И так не многого чего требую с вас, как прошу только меня оставить в покое, исполняя закон. Ваш слуга Александр Глебов".
  Несмотря на мирные предложения, тем же письмом посылалось иркутским оппонентам и предупреждение: "Я принужден, - писал Глебов, - видя такие странныя дела, просить в Правительствующем Сенате о учинении следствия о всех ваших поведениях, что принадлежит винной поставке и прочего, и чрез то самое иметь себе сатисфакцию и справедливость закона". Письмо в Иркутск пришло 9-го октября 1757 г., а чуть раньше, 21-го августа того же года, обер-прокурор доложил Сенату о том, что иркутские винокуры завышают себестоимость произведённой продукции, что их "о цене вина представление вымышленное", в докладе также содержались и обвинения в разного рода "прочих" нарушениях со стороны как городского магистрата, так и всего иркутского купечества в целом. И поскольку иркутяне так и не пошли на попятную, Глебов добился от Сената назначения в непокорный город специальной комиссии для "учинения следствия" о "завышениях", "нарушениях" и о "прочих поведениях" своевольных жителей провинциального сибирского центра.
  В январе следующего года вышло официальное распоряжение о назначении такой комиссии, во главе которой и был поставлен новый мучитель сибиряков - следователь по особо важным делам Крылов, Пётр Никифорович. Ему было поручено любыми средствами доказать виновность иркутских купцов в финансовых преступлениях и тем самым сломить их сопротивление по передаче винных откупов. 8 июля 1758 г. Крылов во главе следственной бригады из семи человек прибыл в Иркутск. Встретили его, как и полагается, по русскому обычаю хлебом-солью, преподнесли подарки и поселили в одном из лучших домов в городе, у купца Ивана Мясникова на втором, более тёплом этаже; сам же хозяин со всей своей семьёй разместился на первом.
  На следующий день по прибытии Крылов явился к вице-губернатору и предоставил ему свои, что называется, вверительные грамоты, в числе которых был и указ Сената следующего содержания:
  "Понеже в силу сообщённого из Правительствующего Сената в Сенатскую контору сведения, по доношению господина обер-прокурора Глебова, что Иркутской магистрат, имея у себя питейные сборы в содержании, на дрова, свечи и постройки, деньги держал не из своих, но казенныя, о том и о прочем, показанном в том его господина обер-прокурора донесении на Иркутский магистрат и купечество, так же на иркутскую канцелярию и корчемную контору, для исследования отправлен в Иркутск сенатской конторы асессор* Пётр Крылов".
  *Асессор гражданский чин, согласно Табелю о рангах, равный званию майора в армии.
  Как мы видим, в сенатской сопроводительной грамоте были перечислены не только все оппоненты Глебова, но даже указаны основные пункты выдвинутых против иркутских винокуров обвинений, на основании чего мы можем сделать вывод о том, что "преступные деяния" уже заведомо были определены в Петербурге и перед Крыловым, надо полагать, поставили задачу не столько разбираться в обстоятельствах дела, сколько всеми возможными средствами найти доказательства по всем пунктам заранее продекларированных обвинений. И это уже само по себе провоцировало следственную группу к подлогам.
  Однако Крылов не сразу приступил к следственным мероприятиям. Первые несколько месяцев он никоим образом не проявлял ни карательного характера своей экспедиции, ни свой лютый нрав, ездил на званные и праздничные обеды к купцам, присматривался, прислушивался; во время обильных возлияний, при которых отличался редкой стойкостью к хмельному, заводил доверительные знакомства. С одним из купцов по фамилии Елезов Крылов даже завёл тесную дружбу, сделав его главным своим осведомителем и доносителем. Больше всего следователь интересовался на первых порах объёмом накопленных капиталов у наиболее состоятельных жителей Иркутска, "всем умел делать удовольствие, - сообщает Иркутская летопись, - а через всё это узнавал из-под руки: кто как живёт, кто богат, кто беден, за кем какие грешки водятся и прочее". Так, например, он узнал, что самым обеспеченным человеком в городе является купец Иван Бичевин, у которого в подвале его собственного дома, по слухам, хранилась золотая и серебряная монета в прикованных к стене бочонках, а медной монетой была наполнена и того больше - целая омулёвая бочка. Размеры таких бочек были настолько велики, что в них, как в лодках, переплывали "славное море - священный Байкал, славный корабль - омулёвая бочка"* бежавшие с Нерчинских рудников каторжане.
   *Одна из самых знаменитых песен о Сибири, слова которой написал поэт-самородок середины XIX века, уроженец Ачинска, а впоследствии проживавший в Иркутске учитель и этнограф Дмитрий Давыдов; о нём, если доживём, мы ещё поговорим в дальнейшем.
  Повышенный интерес к содержанию кубышек толстосумов, как нам представляется, был вызван тем, что Крылов, по всей видимости, получил негласное распоряжение от Глебова как следует "пошерстить" иркутских купчиков в отместку за их строптивый нрав. При этом имелось в виду всё купечество Иркутска, а не только винокуры; в традициях тогдашнего общинно-кругового социального уклада на Руси, за проступок, совершенный одним или несколькими лицами, несли коллективную ответственность все без исключения члены общины, в данном случае - посадской. Таким образом, по разным подсчётам, в поле зрения злодея Крылова попало от семидесяти до ста двадцати человек. Накопив таким образом необходимую информацию, высоко уполномоченный представитель центра осенью 1758 г. начал, наконец, действовать.
  В это же самое время толи по случайному совпадению, толи в соответствии с заранее подготовленным планом обер-прокурор Глебов получил-таки подтверждённое Сенатом официальное разрешение на владение иркутскими винокурнями, а также на осуществление всего винного откупа Иркутской провинции на целых десять лет вперёд. Чисто спекулятивный характер рейдеровского плана Шувалова и Глебова проявился уже через несколько месяцев, когда в начале 1759 г. иркутский винный откуп был передан (тайно без письменного оформления каких-либо договоров, под честное слово обер-прокурора Сената) нескольким петербургским купцам за 25 тысяч годовых с единовременной предоплатой в 175 тысяч рублей в тогдашних ценах. Впоследствии, обстоятельства этой тайной сделки вскрылись и её признали преступным деянием, принёсшим значительный убыток казне.
  К началу осенних мероприятий Крылов очень основательно подготовился. Он вытребовал себе из Селенгинска вооруженную команду в количестве 75 человек и приказал взять под круглосуточную охрану дом, в котором проживал; флигель приспособили под караульное помещение, а у входа в мясниковский дом был выставлен постоянный пост. О том, какие страсти разгорались внутри этого дома, мы расскажем чуть позже, а пока о внешней стороне дела. Вот как описывает самого Крылова образца осени 1758 г. один из первых (первых - по счёту) писателей Сибири Тимофей Калашников в своём романе "Дочь купца Жолобова": "Ревизор Крылов был человек не столько истинно умный, как хитрый, притом суровый, жестокосердный, высокого роста и самой мрачной физиономии. Его наморщенные и всегда сближенные брови означали, что душа его никогда не прояснялась светом добродетели и любви к ближнему". Современники также отмечали его огромные навыкате глаза, как у Петра I.
  Итак, следственная комиссия начала, наконец, свою работу. В соответствии с предписанием, выданном ей Сенатом, в её распоряжение были срочно истребованы все исполнительные документы из иркутской провинциальной канцелярии, корчемной конторы и, конечно же, из магистрата, причём по винным откупам велено было представить всю отчетность полностью, за все тридцать лет, начиная с 1728 года. Всё было вскоре исполнено, однако по последнему требованию документы в комиссию поступили чуть с задержкой и не в полном объёме. Заподозрив вследствие этого членов магистрата в сокрытии улик, Крылов тут же распорядился опечатать помещения данного учреждения, а потом и вообще разместил в здании магистрата свою следственную комиссию, дабы далеко не ходить, выискивая материалы, на основании которых можно было документально доказать факты казнокрадства со стороны иркутских откупщиков. Однако, несмотря на все старания, никаких существенных доказательств следственная комиссия, по всей видимости, обнаружить так и не смогла; таким образом, часть "А", изначально разработанного в Петербурге плана, полностью провалилась, и вот тогда Глебову пришлось преступить к части "Б" той рейдеровской операции.
  В начале лета 1759 г. он предъявил членам магистрата, двум бургомистрам и четырём ратманам*, обвинение в хищении за 30 лет государственных средств на общую сумму более чем в 800 тысяч рублей (что-то около 4 миллиардов, если перевести на наши деньги)**. Данная цифра по всей вероятности была взята, что называется, с потолка и, тем не менее, Крылов стал уверять членов магистрата в том, что им найдены документальные доказательства их преступлений и раскрыта вся коррупционная схема, связанная с винными откупами. После этого всем причастным к делу велено было явиться в следственную комиссию с повинной и "в похищенных интересах добровольно признаться", а в случае упорства Крылов пригрозил "привесть в застенок и на виску поднять". Однако никто добровольно не явился на покаяние, и тогда следователь решил оказать давление на двух бургомистров, как главных ответственных лиц, и любыми средствами выбить из них признательные показания. В результате от одного из них, по фамилии Бречалов, Крылов сначала путём уговоров и спаивания, а потом угроз и насилия добился-таки того, чтобы тот подписал заранее составленную самим следователем повинную. Данный факт впоследствии, во время разбирательства уже в Сенате (при новом составе Сената) иркутского дела, подтвердили двое писцов крыловской следственной бригады.
  *Каждому бургомистру избиралось из числа горожан в помощники по два ратмана - советника.
  **Сумма абсолютно нереальная для девятитысячного в то время Иркутска, однако вполне достаточная для того, чтобы припугнуть купцов суровой карой, вплоть до высшей меры.
  Суть подписанных Бречаловым "признаний" состояла, главным образом, в том, что иркутскими виноделами, якобы, намеренно завышалась себестоимость производства водки. Ведро произведённой продукции, по факту, обходилось винокурам по 50-60 копеек; реализовав водку и отчислив положенную сумму в счёт откупа, иркутские купцы и корчемники оставшийся прибыток за вычетом личной прибыли определяли на общественные нужды в городской бюджет*. Однако часть этих средств, по представлению Крылова, иркутское купечество использовало не по назначению, а именно: тратило, якобы, на закупку "дорогою ценою припасов и прочего", т.е. по завышенным ценам покупалась мука, солод, хмель и дрова для винокурен, вследствие чего себестоимость ведра выходной продукции искусственно завышалась до "одного рубля и больше", а образовавшаяся маржа присваивалась. Таким образом, сверх собственной прибыли, по коррупционной схеме, придуманной толи Крыловым, толи всё-таки действительно самими иркутскими производителями, по их карманам ежегодно распределялось до 10 тысяч (тогдашними деньгами) жульническим образом отчуждённых средств, деньги "по себе разбирали", а в "сенат ведомости фальшивые присылали".
  *Это, кстати, был добровольный взнос. До 1785 г. бюджет всех российских городов формировался исключительно за счёт добровольных "складок" со стороны посадского населения. Добровольность заключалась в том, что магистрат каждого города самостоятельно определял ту сумму, которая необходима была для нужд развития городского хозяйства, потом эта сумма раскладывалась на каждого из городских обывателей в зависимости от материального достатка каждой семьи. Это был так называемый городовой сбор, платившийся горожанами сверх государственного подушного налога. Известно, что в Иркутске XVIII века от городового сбора освобождались несовершеннолетние сироты, а также малоимущие вдовы.
  Получив за подписью иркутского бургомистра такого рода "признательные" показания, Крылов стал по одному вызывать на допрос всех остальных фигурантов дела и, оказывая на них как психологическое, так и физическое воздействие, вынуждал и их или признаться в содеянном или хотя бы дать свидетельские показания. "Вдался в разные дерзости и жестокости, особенно к купечеству, занимавшемуся содержанием винокуренных заведений, - сообщает нам Иркутская летопись. - Многих подвергал аресту, битию кулаками и кнутом. У членов магистрата и у некоторых купцов велел описать дома, товары и прочее имущество запечатать и публиковать их ворами".
  Состряпав таким вот образом следственное дело, Крылов отправил полный отчёт о нём в Петербург, в Сенат, после чего приступил к следующему этапу миссии возмездия. Вызвав своего осведомителя Елезова, он вместе с ним составил список состоятельных купцов и предпринимателей Иркутска для того, чтобы наложить на них штрафные санкции и возместить за счёт этого хотя бы частично, понесённые, как считал Крылов, государственной казной убытки, - те 800 тысяч, которые, якобы, удалось выявить в ходе следствия. Опираясь на собственные расчёты и на данные, полученные от Елезова, Крылов определил платёжеспособность каждого из включённых в список и на основании этого начал выбивать уже не показания, а "добровольные" взносы, в счёт погашения штрафных санкций. Начались новые вызовы на допросы, новые "дерзости и жестокости, битие кулаками и кнутом", и для особо упорствующих, а таких нашлось, надо полагать, немало (как за своё не постоять!), применялись аресты и пытки на "виске". Наиболее жестокому испытанию подвергся первый богач Иркутска, уже упоминавшийся нами, Иван Бичевин, хранивший деньги в подвале своего дома в бочонках, прикованных к стене, его аж два раза поднимали на дыбе; последний раз он провисел целых три часа и, не в силах больше терпеть мук, согласился выдать Крылову 15 тысяч рублей. Однако и этого его мучителю показалось мало, следователь, спустя некоторое время, сам приехал в дом к уже невстававшему с постели смертельно больному Бичевину и вытребовал у него ещё 15 тысяч. Случилось всё это в августе 1759 г., а в декабре купец умер - "от такого тиранского на виске мучения, по дебелости тела своего, пухнул, и на руках и на ногах кожа треснула и, не имея движения, через четыре месяца умре". Похоронили Бичевина в построенной им на собственные средства Тихвинской церкви*, примыкавшей, кстати, вплотную к заднему двору его дома. (Всё было в шаговой доступности - и дом, и огород, и деньги, и церковь, не дальше оказался и погост.)
  *Купцы в XVIII веке жертвовали исключительно на церкви, на помин души, что называется. Лишь в следующем столетии они начали спонсировать и светские объекты общественного назначения. Первым в списке такого рода меценатов стал Н.С. Чупалов, на деньги которого в 1806 г. в Иркутске была построена общественная больница. За такой почин его по ходатайству гражданского губернатора Н.И. Трёскина наградили специальной золотой медалью.
  В общей сложности с иркутских купцов и предпринимателей планировалось собрать в качестве отступного в ценах того времени что-то около 155 тысяч рублей, однако столичным опричникам с трудом удалось выбить лишь половину от той суммы. Вслед за Бичевиным так же немалые деньги - 23 тысячи рублей выложил бургомистр Николай Бречалов, второй бургомистр Михайло Глазунов выплатил вместе с братом Максимом по 15 тысяч рублей, братья Василий, Алексей и Осип Сибиряковы (об этой купеческой фамилии мы чуть ниже поговорим более подробно) отдали в сумме 3040 рублей, ну и так далее по списку. Даже с Ивана Мясникова, гостеприимного хозяина дома, где Крылов проживал, он вытребовал тысячу рублей; Андрей Елезов, за помощь, оказанную следствию, отделался всего 500 рублями; зато с отца своей любовницы Прасковьи Ивановны Ворошиловой горе следователь не постеснялся взять аж 12 тысяч. О делах амурных, кстати, нам тоже, наверное, нужно сейчас немного порассказать, поскольку и на этом поприще Крылов оставил по себе в Иркутске весьма недобрую память.
   О любовных похождениях столичного ревизора сохранилась масса легенд, пересказов и интерпретаций, приведём один из вариантов, принадлежащих перу иркутского краеведа Н.С. Щукина ("Крылов, следователь в Сибири"):
  "Против квартиры Крылова был дом купца Ивана Ворошилова; Крылов увидел из окна дочь его и велел двум гренадерам привести её к себе, будто бы по какой-то необходимой надобности - по делу о несдаче каштаков, а если не пойдёт, то приказал тащить насильно. Девушка спряталась, но была найдена и последняя половина его этого приказания была исполнена. Развязка понятна. Ворошилова была изнасилована. Нa жалобу вице-губернатору Вульфу старик-отец получили ответ, что г. следователь Крылов послан от Правительствующего Сената и местному начальству не есть подчинён. Ворошилов поневоле умолк. Крылов потом свободно посылал за его дочерью, когда это ему было угодно. Этой-то Парасковье Ивановне Ворошиловой и отдал он разные золотые галантерейные вещи, бриллианты и жемчуг, отобранные у семейства богача Бичевина, после его смерти. Семейство купца Мясникова, кроме прислуги, состояло из хозяина, жены его и матери [пожилой женщины] 55-ти лет. Крылов, встречая [последнюю] на дворе, часто уводили её в свои комнаты и просил её удовлетворить его животную страсть. А как Мясникова гнушалась решиться на столь неслыханный поступок, то он бил её и старался силою заставить исполнить его желание. Женщина вынуждена была оставить дом и семейство и только в отсутствии постояльца приходила домой. Крылов потом обратил внимание на жену хозяина, которую летописец называет Дарьей Николаевной, он часто, поймав её на дворе, затаскивал в свои комнаты, и после несогласия её на его требование бил её по щеками, таскал за волосы, а иногда бил об стену головой, но она все-таки оставалась непреклонной. От нескольких истязаний подобного рода, хозяйка сделалась больна; когда она выздоровела, Крылов начал делать на неё новые нападения, но, не получив и тогда желаемого результата, он угрожал целое семейство Мясниковых отодрать кнутом. Никакие угрозы не подействовали на эту сибирячку. Однажды, после сильного нападения на хозяйку, он призвал со двора двух гренадеров и велел отправить её под караулом в комиссию. Через несколько минут опять приказал привести её к себе и, послав за её мужем, Иваном Мясниковым, продолжал бить и при нём жену его по щекам; потом велел Мясникову, за упорство его жены, бить ему её саморучно батожьем, который принесли солдаты. Хозяин, зная Крылова, беспрекословно исполнял его приказание и бил жену свою, сколько угодно было его постояльцу. Летописец умалчивает, достиг ли наконец Крылов своей цели; только этот поступок Крылова навёл на дом Мясникова и весь Иркутск невольный страх, и каждый житель его невольно убедился, что нет никаких границ для наглостей присланного Правительствующим Сенатом следователя".
  И, тем не менее, однажды Крылову всё-таки смогли дать достойный отпор. Случилось это во время празднования именин матери Мясникова, на честь которой в самый разгар праздника стал вновь покушаться изрядно подвыпивший следователь по особо важным делам - "повалил её на пол и хотел при всех сделать то, к чему стремился давно, но безуспешно". За женщину вступились гости из числа военных, оттащили от неё зарвавшегося негодяя, надавав ему в пылу борьбы изрядных тумаков, правда, и в ответ получив немало. Были и другие случаи подобного поведения Крылова, но мы их описывать, уж увольте, не станем, так как с данным вопросом, кажется, и так всё понятно, добавим лишь, что верить всему подряд, в том числе и откровенным байкам о любострастии заезжего Казановы, конечно же, не стоит, однако и весомую долю правду во всём случившемся, несомненно, признать следует, поскольку дыма без огня, как известно, не бывает.
  Рискуя несколько затянуть повествование о тех событиях, мы опустим так же и некоторые моменты, касающиеся дальнейшего развития карательных мероприятий крыловской следственной компании, и немного подробнее остановимся на том, какими средствами пытались жители Иркутска защититься в те злополучные годы от разверзшейся над ними бездны насилия. Не смея самостоятельно жаловаться в Петербург на безобразия, чинимые Крыловым, иркутяне, и прежде всего, конечно, винокуры и купцы, как наиболее пострадавшая часть населения, стали обращаться с многочисленными жалобами к вице-губернатору Вульфу, уповая на то, чтобы тот, используя свои права как главы провинциальной власти, обратился за защитой в столицу. И вице-губернатор, надо отдать ему должное, откликнулся на просьбы страждущих, составил и отправил в Петербург официальное письмо на имя самой императрицы Елизаветы Петровны. Однако в Сенате его послание было перехвачено, вскрыто и после прочтения положено, что называется, под сукно, а самому Вульфу сенаторы, сделали выговор, попеняв ему на то, что он по закону не имел права напрямую обращаться к монаршей особе.
  Узнав обо всём этом, Крылов летом 1760 г. решил так же и со своей стороны разобраться с осмелившимся на него ябедничать Вульфом; так во время одного из званых обедов он публично оскорбил вице-губернатора, обвинив его в попустительстве хищениям, а в ответ получил от последнего точно такие же далеко нелицеприяные замечания и в свой адрес. В результате произошла ссора, чуть не переросшая в поединок с применением холодного оружия, но, к счастью, дуэлянтов успели вовремя разнять. Однако Крылов на этом не успокоился, через несколько дней он перешел в новое наступление против вице-губернатора, и тут, заигравшись, допустил, как и его предшественник на почве тирании Жолобов, роковую ошибку - сначала арестовал, а потом и вообще отстранил Вульфа от должности. Тем же следом он вновь вызвал к себе представителей от купеческого сословия и потребовал от них, чтобы они подписали прошение в Петербург о назначении его, Крылова, новым вице-губернатором Иркутской провинции. Подписанная петиция вскоре ушла с фельдъегерской почтой в Петербург, однако оттуда пришел совсем не тот ответ, которого Крылов ожидал.
  Дело в том, что ещё раньше, как только в Иркутске разнеслась весть об аресте вице-губернатора Вульфа, в ход событий решил, наконец, вмешаться и глава местной епархии епископ Софроний (Кристалевский). Он и прежде был достаточно осведомлён обо всех делах и поступках Крылова, но почему-то не решался обратиться с жалобами в столицу в защиту своей паствы. Однако когда произошли летние события 1760 г., епископ понял, что дальше медлить больше нельзя - в крупнейшем городе на границе с Китаем имел место, по-сути, акт государственной измены, поскольку власть захватил человек, не имевший на то никаких полномочий, так как назначение руководителей регионов являлась прерогативой исключительно монаршей власти и больше ни чьей. До своего назначения в Иркутск Софроний Кристалевский несколько лет являлся наместником Александро-Невской лавры в Петербурге, не раз тесно общался с императрицей Елизаветой Петровной, всегда отличавшейся особой набожностью, и даже, по некоторым сведениям, одно время был её духовником. Так или иначе, но, используя свои столичные связи, епископ Софроний сумел известить о происходящих в Иркутске событиях не только митрополита Санкт-Петербургского, но и саму императрицу. Узнав о самоуправстве Крылова в деле отстранения Вульфа от должности вице-губернатора, Елизавета Петровна тотчас же отдала приказ арестовать Крылова, доставить его в Петербург и провести тщательное расследование всех иркутских событий, невзирая ни на какие лица, звания и должности.
  Однако ещё до того, как гвардейский сержант Конюхов привёз в Иркутск письменное монаршее распоряжение, там было получено предписание из Тобольска от сибирского губернатора о немедленном аресте Крылова, что и было исполнено оставшимися верными Вульфу сибирскими казаками в ночь на 8 ноября 1760 г. Власть новоявленного сатрапа пала, а сам он оказался за решеткой и вскоре был под конвоем отправлен в столицу, в распоряжение Канцелярии тайных розыскных дел. Но тут опять случилась "небольшая" загвоздка; дело в том, что начальником Тайной канцелярии в то время являлся Александр Иванович Шувалов - родной брат главы елизаветинского правительства П.И. Шувалова, одновременно негласно заправлявшего, как мы знаем, всем сибирским винным откупом. Так что, даже, несмотря на личное распоряжение императрицы произвести следствие, невзирая на лица, звания и должности, крыловское дело, надо полагать, надолго бы зависло в подвалах Канцелярии тайных дел, если бы не чрезвычайные события конца 1761-начала 1762 гг.
  В Рождество, 25 декабря, 1761 г. (по юлианскому календарю) после продолжительной болезни скончалась императрица Елизавета I, передав трон Российской империи своему родному племяннику Петру III. Ненадолго пережил свою благодетельницу и всесильный П.И. Шувалов, умерший в январе наступившего нового года, а вслед за ним ушла в политическое небытие, что вполне естественно, и большая часть членов прежнего придворного олигархата. Вокруг очередного монарха начали формироваться новые политические группировки, в состав которых удалось пробиться одному их наших антигероев - Александру Глебову, оказавшемуся даже в числе лиц, особо приближенных к Петру III; он сразу же был повышен в должности, перейдя из обер в генерал-прокуроры Сената. Однако летом 1762 г. произошли новые политические пертурбации, к власти в России, как известно, пришла жена незадачливого Петра III - Екатерина II. Александр Глебов, хотя и успел перейти на сторону новой монархини, вовремя почувствовав в какую сторону дует ветер, тем не менее, по всей видимости, остался в большом подозрении у Екатерины, и делу Глебова и Крылова о сибирских винных откупах был дан, наконец, настоящий ход.
  Расследование по велению императрицы на этот раз проводила высокая сенатская комиссия, которая полностью признала вину обоих фигурантов дела, в деятельности же иркутских купцов и винокуров, напротив, не было выявлено состава преступления, т.е. их полностью оправдали. Однако, изъятые у них Крыловым деньги, комиссия не посчитала возможным вернуть, под тем предлогом, что документы по винным откупам магистрат подал следственной комиссии с некоторой задержкой, а значит, какие-то нарушения закона иркутяне за собой всё-таки числили и посему оштрафованы были не зря. Что касается Глебова, то он, хотя и не подвергся изрядному наказанию, однако, как того и хотела Екатерина II, согласно постановлению Сената, был уволен с должности генерал-прокурора с категорическим запрещением впредь занимать государственные посты. Крылова Сенат приговорил к сечению кнутом в Иркутске и вечной каторге; применённая к нему мера наказания, по всей видимости, мало интересовала императрицу, его голова ей была совершенно не нужна, поэтому она в своём послании Сенату, касавшемуся иркутского дела, даже как бы и сжалилась над бывшим следователем, посчитав проведённые им четыре года в тюрьме вполне достаточным наказанием за содеянное. Выяснить дальнейшую судьбу Крылова никому из исследователей пока не удалось, большинство из них приводят лишь сведения о том, что приезжие из Иркутска иногда встречали в Петербурге Крылова, свободно разгуливавшего там по улицам...
  В результате всей этой истории иркутский посадский люд, несмотря на то, что понёс значительные финансовые и моральные потери, всё-таки опять вышел победителем в схватке с очередным сибирским тираном, действовавшим при покровительстве таких высокопоставленных сановников, как глава правительства и обер-прокурор Сената. И хотя нам, сибирякам, очень помогла тогда удачно сложившаяся политическая конъюнктура, мы, тем не менее, должны занести развенчание шувалово-глебовских притязаний на часть иркутских доходов в актив наших общих гражданских побед. Более того, вскоре после окончания расследования по крыловскому делу, Екатерина II, внимательно ознакомившаяся со всей этой иркутской историей, издала в 1766 г. рескрипт о созыве так называемой Уложенной комиссии, в состав которой в обязательном порядке должны были войти, наряду с привилегированным дворянством и представители от посадского населения, прежнюю бесправность которого со всей очевидностью продемонстрировали для новой государыни в том числе и материалы дела по только что описанным нами иркутским событиям.
  Начальный период правления новой государыни (период до начала Великой французской революции 1789 г.) характеризуется историками, как время прогрессивных реформ в духе идей Просвещения. К нашей теме данные реформы так же имеют прямое отношение, так как они были направлены, в том числе, и на дальнейшее развитие местного самоуправления. И в этом русле императрица уделила достаточно внимания укреплению влияния купеческого сословия на местах; а так как в Сибири, в отсутствии значительной дворянской прослойки, купечество взяло на себя роль авангарда в защите местных интересов, то проводившиеся реформы самым положительным образом сказались не только на увеличении благосостояния торгового сословия, но и усилили его влияние на все сибирские дела. В отношении иркутского купечества данное обстоятельство имело решающее значение, поскольку оно представляло на тот момент самую передовую часть торгово-промышленного класса Сибири.
  
  * * *
  
  Начало "золотого века". Уже буквально через месяц после прихода к власти, 31 июля 1762 г., Екатерина II издала указ о ликвидации государственной монополии на торговлю "заповедной мягкой рухлядью", таким образом, весь сибирский торг пушным товаром перешел в руки российских и сибирских купцов, что сразу же в несколько раз повысило доходы крупнейших иркутских торговцев мехами, вступивших в свой "золотой век". До этого они промышляли главным образом контрабандой на китайской границе, но теперь, полностью легализовав свою коммерческую деятельность, они не только с лихвой компенсировали понесённые при Крылове финансовые потери, но и значительно пополнили свои капиталы, что позволило им сорганизоваться и вступить в новый этап борьбы за свои экономические и социальные права. В 1764 г. Иркутск получил статус губернского центра*, прежнего управителя в лице вице-губернатора сменил губернатор в генеральском звании; своего нового предводителя с повышенным должностным статутом получило вскоре и посадское население города.
  *К этому же времени относят и окончательное оформление герба города: бабр (тигр), держащий в зубах соболя. Один из самых крупных земных хищников - сибирский (амурский) тигр - по всей видимости, обитал в те времена в Бургузинской тайге, а может быть захаживал и ещё дальше на запад.
  14 декабря 1766 г. Екатерина II подписала манифест о созыве так называемой Уложенной комиссии, своего рода нового Земского собора, для принятия решений по важнейшим вопросам внутренней политики. Уложенная комиссия должна была собраться, как и предыдущие "съезды народных депутатов", в старопрестольной Москве, делегаты избирались ото всех земств, городов и казачьих войск. Каждая посадская община имела право прислать по два делегата с наказами; для организации выборов депутатов и написания наказов велено было избрать руководителя всей этой процедуры - городского голову*, в Иркутске им стал Михаил Афанасьевич Сибиряков, а при выборе одного из делегатов в Уложенную комиссию иркутяне отдали предпочтение его младшему брату, Алексею Афанасьевичу**. Так началось восхождение на сибирский Олимп одной из самых славных купеческих династий, с самой что ни на есть соответствующей для наших краёв фамилией - Сибиряковы. Её основатель, выходец из поморских государственных (не крепостных) крестьян Афанасий Сибиряков, после 1725 г. записался в посад Иркутска с шестью сыновьями и тремя внуками.
  *"Городские головы продолжали избираться и после закрытия Уложенной комиссии. Выборы проводились через два, а с 1775 г. через три года. В 1775 г. с введением "Учреждений о губерниях" городское общество получает право избирать судей в сиротский суд. Выборный городской голова стал председательствовать в сиротском суде", - пишет М.М. Плотникова ("М.В. Сибиряков..."). Городской голова так же получил право участвовать вместе с губернатором в работе приказа общественного призрения.
  **Алексей Афанасьевич слыл в Иркутске за законника. В период крыловских разборок он, нарушив запрет о невыезде, тайно бежал из города, а нагрянувший к нему с обыском Крылов обнаружил в его доме рукописные копии всех законодательных актов Российской империи, начиная с петровских времён.
  Среди наказных пожеланий, отправленных с иркутскими делегатами в Москву, имелись следующие два: оградить посадское население от несправедливостей государственной администрации ("положить за бесчестие денежное взыскание") и запретить купцам не сибирякам торговать в Кяхте с китайцами. Последняя просьба содержала в себе претензию на полную монополию в меновой торговле с империей Цин. Несколько лет с перерывами проходили заседания Уложенной комиссии, однако никаких конкретных решений ею так и не было принято. "Депутаты комиссии не пошли дальше разговоров, за которыми погубили и проспали самую комиссию", - писал Ю.В. Готье. Вместе с тем оглашенные делегатами наказы и обсуждения их легли в основу некоторых последующих решений и постановлений Российского правительства. Так в 1775 г. вышло гильдейское уложение, согласно которому купцы получили ряд привилегий - их распределили по трём гильдиям, теперь они, точно также как и дворяне, освобождались от подушного налога, а для купцов первой и второй гильдии даже были отменены телесные наказания. Подушная пошлина заменялась гильдейским сбором, в зависимости от суммы объявленного капитала. Вместе с тем, для того, чтобы быть причисленным к купеческому сословию, необходимо было иметь достаточно крупную сумму оборотных средств, каковая оказывалась далеко не у всех на момент издания гильдейского уложения, и поэтому в число избранных попала лишь небольшая часть из числа тех, кто прежде занимался коммерцией. До реформы 1775 г. в Иркутске числилось более 2 тыс. купцов, по новому разделению в их сословии осталось всего 77 капиталов. Что же касается привилегированного купечества первой гильдии, то в его ряды удалось попасть вообще лишь избранным единицам.
  Так в число иркутских первогильдейцев смогли пробиться семьи Сибиряковых и Медведниковых, о которых далее мы ещё будем говорить более подробно. Родоначальник купеческого клана Медведниковых - Осип Медведников - также как и Афанасий Сибиряков, как, впрочем, и основатели многих других иркутских купеческих фамилий, являлся потомком выходца из государственных - свободных - крестьян Поморья. "По крайней мере, до 35% иркутских купцов вели свои родословные от предпринимателей Поморья", - пишет В.П. Шахеров ("Предприниматели Байкальской Сибири"). Кроме упоминавшихся Сибиряковых и Медведниковых, выходцами из тех же мест являлись иркутские Трапезниковы, Баснины, Саватеевы - фамилии, которые ещё не раз встретятся нам по ходу дальнейшего рассказа. "Сибирское купечество, - продолжает ту же мысль В.Н. Разгон, - в историческом плане в подавляющей своей части формировалось из переселенцев из северных губерний России, где отсутствовало крепостное право, поэтому в его историческом сознании не сформировался вирус покорности несправедливости и унижению. Такое же воздействие на ментальность купцов-сибиряков оказало, по-видимому, и то обстоятельство, что население районов, откуда осуществлялась колонизация Сибири, не знало монголо-татарского ига. К тому же необходимо учитывать, что участвовать в освоении этого отдалённого и сурового в природном отношении края было по силам лишь наиболее выносливым, предприимчивым и мужественным людям. Эти качества проявились как в предпринимательской деятельности сибирского купечества, так и в его действиях по отстаиванию сословных прав и укреплению своего социального статуса".
  К преимуществам чисто ментального характера со временем добавился и экономический фактор - усилившиеся финансовые потоки укрепили претензии иркутского купечества на свои сословные и социальные права. Большинство из них, как правило, имели отношение к российско-китайским коммерческим операциям, приносившим после отмены госмонополии на торговлю мехами баснословные прибыли. Главной оборотной статьёй с российской стороны по-прежнему являлся пушной товар, поставлявшийся к тому времени главным образом из Якутска, а с сороковых годов XVIII века он стал поступать ещё и с северных островов Тихого океана. Партии ценнейшего меха калана (морской выдры) приводили китайских оптовиков просто в неописуемый восторг, и они давали за эти шкурки цену в несколько раз больше, чем даже за соболя и чернобурку*. Иркутский купец Никифор Трапезников одним из первых начал осваивать рынок Командорских, а потом и Алеутских островов; следуя его примеру, туда же вскоре отправились и некоторые другие зверопромышленники. В Иркутске к этому времени был построен гостиный двор, ставший основой для развития товарной биржи, из города протянулся далее - в Якутск и Кяхту - торговый Московский тракт. В 1768 г. в Иркутске начала работать коммерческая ярмарка, на которую приезжали российские купцы и покупали у иркутских посредников, "торгующих к портам и пограничным таможням" мех, а также китайский товар: чай, ревень, шелк, различные хлопковые ткани и прочее**. Вследствие всего вышеизложенного Иркутск во второй половине XVIII века стал превращаться в своего рода сибирский Амстердам. Для полного, что называется, счастья ему, как, впрочем, и другим городам Российской империи, не хватало тогда лишь городского муниципалитета европейского типа.
  *В качестве примера ценности меха калана можно привести следующий исторический факт: самые богатые в средневековом Китае люди - придворные евнухи, на протяжении всего года носившие шубы на собольем, лисьем и бобровом меху, лишь на новогодние праздники, в знак особого шика, надевали одежды с каланьей отделкой.
  **Ярмарки проходили с 15 ноября по 1 января и с 15 марта по 1 мая; а с ноября по апрель как раз совершались торги с китайскими оптовиками в Кяхте. В целях повышения доходности своего бизнеса иркутские купцы сами выезжали на Ирбитскую и даже Макарьевскую ярмарки и торговали там свои и китайские товары уже по более высоким ценам, чем в Иркутске. Некоторые из них добирались даже до Москвы и Петербурга, привозя оттуда первые ростки культурного досуга ќ- книги, журналы, картины; ещё они заводили там знакомства с сильными мира сего. Так представитель третьего поколения семьи Сибиряковых - Михаил, сын Василия Афанасьевича, - сумел "примаслить" самого секретаря императрицы Екатерины, а по совместительству выдающегося русского поэта - Г.Р. Державина. Последний получил в подарок от Михаила Сибирякова шапку и шубу на собольем меху, в ответ, даровав свой парадный портрет, выдав Сибиряковым на некоторое время своего рода "охранную грамоту" от чиновничьего произвола в Иркутске.
  Понимая такого рода проблемы, Екатерина II, в завершение своих областных реформ, издала в 1785 г. Городовое положение, закрепившее за крупными городами Российской империи право иметь для своих муниципальных нужд городские думы*. В отличие от петровских магистратов, ведавших городским хозяйством посредством добровольных сборов с населения, екатерининские думы получили возможность формировать городской бюджет совершенно иным способом, в его доходную часть отчислялись, во-первых, разного рода штрафы и один процент от питейных сборов, а, во-вторых, - поступали доходы от использования объектов городского хозяйства, как то: продажа вымороченных (не имевших наследников) имений, сдача в аренду муниципального имущества, процентные деньги от городских ссуд и доходы от хозяйственной эксплуатации оброчных статей, которые шестигласным (состоящим из шести депутатов) городским думам необходимо было развивать, а, порой, и отстаивать в борьбе с чиновничьей бюрократией. Следующее отличие дум от магистратов состояло в том, что гласными думы, а так же их выборщиками могли стать не все представители посадского населения, а лишь лица, обладавшие достаточно высоким имущественным цензом**. В результате этого городские думы превратились в органы узко сословного, дворянско-купеческого по своему характеру собрания, а для Сибири и, в частности, для Иркутска - чисто купеческого состава, что имело как отрицательные, так и положительные стороны. Последняя состояла в том, что иркутская торговая олигархия получила в свои руки достаточно мощный корпоративный орган, посредством которого она могла защищать не только коммерческие, но и другие свои приоритеты в отношениях с представителями центральной власти на местах***. "Иркутская градская дума не только имела свою позицию по многим вопросам городского управления, но и отстаивала свои интересы перед коронной администрацией", - отмечает вместе с нами М.М. Плотникова ("Модели взаимоотношений...").
  *Городовое положение являлось составной частью так называемых "Жалованных грамот дворянству и городам", изданных 21 апреля 1785 г. Известный российский правовед и публицист второй половины XIX века А. Д. Градовский писал ("Начала русского государственного права"), что "административный план Екатерины II был построен на началах децентрализации и привлечения местных обществ - дворянского и городского к участию в этом управлении".
  **Вместе с тем на общегородских собраниях имело право присутствовать и обсуждать насущные проблемы всё совершеннолетнее мужское население посада.
  ***При этом купцы не всегда выступали защитниками интересов всего городского населения, иногда случалось совсем наоборот - губернская администрация ограничивала зарвавшихся купчиков в их ценовой политике, прямым или косвенным своим участием вынуждая последних снижать стоимость товаров первой необходимости, главным образом продовольственных, конечно.
  Первым городским головой Иркутска с полномочиями руководителя городской думы стал в 1787 г. ещё один представитель семейства Сибиряковых, внук основателя династии - сорокатрёхлетний Михаил Васильевич Сибиряков. Впоследствии он ещё три раза на протяжении своей жизни избирался на этот пост и оставил по себе память как радетель за общественные интересы города, а точнее - его первых (по доходам) горожан. Главным оружием в борьбе с коронной администрацией являлись в то время по-прежнему только жалобы в столицу на нерадивых или слишком уж коррумпированных управителей*. К сведению: Василий Афанасьевич Сибиряков, а так же двое его сыновей - Николай и Михаил вели летопись города Иркутска, а, иначе говоря, собирали компромат на губернаторов, склонных к сибаритству, взятничеству и самоуправству, в частности на Ф.Г. Немцова и на И.В. Якоби; об этом сообщает нам Николай Щукин ("Материалы для сибирской библиографии"). Сохранила для нас некоторые компрометирующие материалы и Иркутская летопись, так о Немцове в ней сказано, что это "...был человек неблагонамеренный, употреблявший непомерную строгость собственно для того только, чтоб более брать взяток и нажить более денег, с подчинёнными служащими обходился неблаговидно и определял к должностям не иначе, как взяв значительные подарки". Жителям Иркутска Немцов приказывал строить около своих домов тротуары; хозяев домов, которые этого не делали, наказывал прямо перед домом. Им "учреждена была по городу какая-то глухая команда, которая разъезжала по городу дозором, и вместо охранения делала разные буйства и грабежи".
  *Конечно, были в Иркутске и губернаторы, оставившие по себе добрую память, так Карл Львович Фрауендорф (1764-1767) организовывал в городе торговую ярмарку и первым начал прививать иркутянам картофельную культуру; Франц Николаевич Кличка (1778-1783) способствовал открытию в городе в 1781 г. начального училища (школы) для всех сословий, ему же Иркутск обязан и основанием первой публичной библиотеки с музейным кабинетом при ней.
  В 1783 г. в Иркутск на должность генерал-губернатора Колыванского (Алтайского) и Иркутского прибыл И.В. Якоби; он привёз с собой большую команду, более ста человек, составленную не только из чиновников, но даже ещё и музыкантов, состоявших при генерал-губернаторе для увеселений; а повеселиться генерал-поручик Якоби, по тогдашней петербургской моде, очень любил, каждый четверг он давал обед в своём доме, а по воскресеньям устраивал балы. Не избежал Иван Варфоломеевич, так же как и многие из его предшественников, внебрачных увлечений женским полом, что и послужило причиной бунта на корабле, расколовшим его некогда единую команду на два лагеря, члены каждого из которых слали взаимные обвинения в Петербург, в результате чего Якоби в 1788 г. указом Екатерины II был отстранён от должности и по "доброй" уже у нас традиции предстал перед судом Сената, однако после многолетнего разбирательства оправдан и даже повышен в звании при Павле I*.
  *Павел, как известно, став императором, поступал, что называется, в пику решениям своей матери и поэтому помиловал очень многих из тех, кто подвергся преследованиям при Екатерине.
  Как бы там ни было, но на время правления в Иркутске генерал-губернатора И.В. Якоби пришелся период активнейшего освоения пушного рынка Командорско-Алеутской островной гряды, а потом и Аляски. В 1775 г. здесь появился очень сильный игрок, знаменитый "сибирский Колумб" - Григорий Иванович Шелихов. Снаряжая, в отличие от своих предшественников, не одну, а сразу несколько промысловых шхун, Шелихов начал уничтожать несчастных каланов уже в промышленных масштабах; основав постоянное поселение на самом крупном из Алеутских остров, он вскоре достиг и берегов Аляски, положив начало так называемой Русской Америке*. Совершив ряд экспедиций по Тихому океану, Григорий Шелихов за несколько лет сколотил огромное состояние, став первым миллионщиком Иркутска; это привело к тому, что к началу 80-х годов на паях с ним начали промышлять ценного морского зверя и другие купцы, в том числе, например, и М.В. Сибиряков. А богатый иркутский торговец Н.П. Мыльников создал собственное акционерное общество, достаточно успешно конкурировавшее с компанией Г.И. Шелихова.
  *Включала в себя, как констатирует Википедия, Аляску, Алеутские острова, архипелаг Александра и поселения на тихоокеанском побережье современных США (крепость Росс), а также Елизаветинскую крепость (Гавайи).
  Не брезговала лёгкими барышами, конечно же, и чиновничья братия; в частности, весьма радел за интересы торгового дома Шелихова сам генерал-губернатор Якоби, лоббируя в Петербурге проект Григория Ивановича по укрупнению его компании за счёт государственных субсидий и по передаче ей монополии на право коммерческой деятельности на Американском континенте. И хотя Екатерина II не поддержала данную инициативу*, Якоби, по всей видимости, не остался в накладе; известно, что его дочь слыла весьма завидной невестой Петербурга, а его внук, Иван Александрович Анненков, стал одним из видных деятелей декабристского движения, которое так же субсидировалось, в том числе и из средств Российско-Американской компании**. Последняя всё-таки получила государственные субсидии и монопольное право на торговлю, но только уже после смерти Григория Шелихова, при императоре Павле I. Крупными вкладчиками данного акционерного общества числились - М.В. Сибиряков и Н.П. Мыльников, которые в начале следующего XIX века не только стали самыми богатыми иркутскими купцами, но и возглавили на некоторое время протестное движение иркутян, действуя ни как раньше - через песредников, а уже непосредственно собственными усилиями направляя в Петербург жалобы на неугодных им управителей. Таким образом, в том числе и при личном участии Сибирякова и Мельникова, были "съедены" - иркутский военный губернатор Б.Б. Леццано и даже генерал-губернатор Сибири И.О. Селифонтов, оба они лишились своих должностей, а Леццано даже оказался под судом.
  *"Российскую власть, - пишет В.П. Шахеров ("Роль Иркутска..."), - настораживал независимый, прагматичный характер сибиряка, наличие у него "вроде американского склада ума". Выгодное географическое положение делало Иркутск важнейшим стратегическим пунктом Северной Азии и во многом содействовало его административному статусу. Иркутское воеводство, затем провинция, губерния, наместничество и, наконец, генерал-губернаторство постепенно вобрали в себя необозримую территорию от Енисея до Тихого океана и Русской Америки. Это была "держава", почти равная заморским владениям Испании, причём территории её постоянно расширялись...". Видимо неспроста одним из обвинительных пунктов в деле И.В. Якоби стало подозрение в сепаратизме.
  **О том, насколько сильны были не только экономические, но и политические претензии акционеров Российско-американской компании, свидетельствует, например, один из классиков сибирского областничества С.С. Шашков ("Сибирское общество в начале XIX века"): "Эта купеческая олигархия достигла полной самостоятельности в колониях Российско-Американской компании, где промышленники истребляли целые племена, обратили оставшихся в живых в самое жалкое рабство и основали нечто вроде олигархической "республики"".
  
  
  * * *
  
  Партия "маленькой республики"*. Кто же были эти два человека, оказавшиеся в состоянии внести некоторые поправки в традиционные представления о купцах, как о людях, заботящихся, по большей части, только о собственных доходах и безропотно пасующих перед чиновничьим произволом, по причине вполне реальных опасений за свой бизнес? "Олигархией знатных в Сибири купцов" называл иркутских толстосумов того периода, о котором мы сейчас говорим, один из классиков сибирского областничества А.П. Щапов ("Сибирское общество до Сперанского"), придавая, конечно же, глубоко отрицательный, тот самый - традиционный смысл этому определению. Полностью согласны были с ним и другие наши классики, даже С.С. Шашков и Н.М. Ядринцев, и только гений Г.Н. Потанина смог разглядеть и по достоинству оценить вклад иркутских купцов конца XVIII-начала XIX века в сибирское освободительное движение. Ну а вслед за Потаниным и мы, смертные, попытаемся проследить и выявить именно то, что, на наш взгляд, и имел в виду Григорий Николаевич, отмечавший в статье "Города Сибири", что иркутское купечество сыграло ведущую роль в развитии не только своей губернии, но и всего сибирского региона в целом, принимая участие в общественной и благотворительной деятельности, прикладывая свои на первых порах, правда, весьма скромные, но всё-таки усилия к развитие самосознания, культурно-правового и образовательного уровня сибирского населения. "Ни один город Сибири не мог похвалиться такой блестящей, такой просвещённой буржуазией, как Иркутск", - подводил итог своим размышлениям Потанин.
  *"Маленькой республикой" олигархического типа назвал общественный строй Иркутска конца XVIII-начала XIX века А.П. Щапов в своей работе "Сибирское общество до Сперанского".
  Из двух заинтересовавших нас персонажей старшим по возрасту был Михаил Васильевич Сибиряков (1744-1814) - внук, как мы уже отмечали, основателя династии Афанасия Сибирякова. Последний, сначала поселился в качестве крестьянина в Забайкалье, на землях, принадлежавших Посольскому монастырю, но вскоре занялся перевозкой по Байкалу купеческих товаров*, сколотил небольшой капитал и в конце 20-х годов XVIII века переселился с семьёй в Иркутск. Перевозки по Байкалу долгое время оставались главной статьёй дохода семьи Сибиряковых, пока один из сыновей Афанасия - Михаил - не построил в Нерчинске небольшой горный заводик, после чего Сибиряковы начали активно заниматься и горнодобычей, а также поставками руды на колыванские (алтайские) и уральские металлургические предприятия. Александр Безруков, в связи с этим отмечает ("Иркутские купцы Сибиряковы..."): "Кроме заводов Сибиряковы открывают серебряные, ртутные и серные прииски. Нужно сказать, что ртутные и серные прииски в Нерчинском горном округе принадлежали только Сибиряковым, которые пользовались совершенной монополией на них по праву их открытия. Михаилу Афанасьевичу за открытие приисков в Нерчинском округе было пожаловано дворянство"**. Занимались Сибиряковы также поставками вина, соли и другого продовольствия, как по государственным подрядам, так и по своим частным коммерческим операциям. И так сложилось, что большая часть всего этого высокодоходного бизнеса со временем перешла в руки нашего очередного главного героя - Михаила Васильевича Сибирякова, ставшего к концу века главой многочисленного семейного клана и имевшего на иждивении ещё и тринадцать собственных детей - десятерых сыновей и трёх дочерей.
  *Посольский монастырь специализировался на коммерческих перевозках по Байкалу, поэтому многие приписанные к нему крестьяне занимались водным извозом. Бизнес этот был весьма прибыльным, так как сухопутной дороги вокруг Байкала в то время ещё не было, её начали строить лишь в конце XVIII века.
  **В 1759 г. Михаил Афанасьевич Сибиряков заключил с казной договор о поиске и добыче руд в Даурии. Однако ровно через двадцать лет, в 1779 г., Сенат распорядился все нерчинские рудники, принадлежавшие тогда уже Михаилу Васильевичу Сибирякову, "отобрать, а их даурские "имения", по всей видимости, заводы, "взять в секвестр".
  Отличался Михаил Васильевич выдающимися способностями не только в коммерции, но так же и на поприще защиты общественных интересов населения. В 1766 г. он занял свой первый, обличённый общественным доверием, пост - его избрали гражданским старостой (ответственным за сбор налогов) и одновременно словесным судьёй*. В 1773 г. Михаил Васильевич числился раскладчиком общественных податей, т.е. человеком, распределявшим положенную сумму городских налогов среди населения; с 1777 по 1780 гг. состоял в должности президента губернского магистрата. Ну и, наконец, в 1787 г. он стал городским головой и возглавил только что учреждённую первую городскую Думу, а потом избирался на этот пост ещё три раза - в 1793, 1799 и 1808 годах. За особые заслуги в общественной деятельности Михаил Васильевич был удостоен высокого звания "иркутский именитый гражданин", что кроме всего прочего давало ему право присутствовать на официальных приёмах у императора.
  *Последний занимался не столько выявлением и наказанием виновных, сколько, главным образом, примирением тяжущихся сторон. В 1775 г., по указу Екатерины II, руководствовавшейся правовыми принципами "естественной справедливости", вместо словесных судов были учреждены так называемые совестные суды, обратиться за помощью в которые могли все представители податного и налогооблагаемого населения, за исключением крепостных крестьян (последние подлежали исключительно суду помещиков) - всё в духе опять-таки новомодных тогда идей эпохи Просвещения, ведущие представители которой, кстати, хотя и осуждали крепостное рабство, но вместе с тем и вполне мирились с ним; так, например, Вольтер нисколько не мучился судом совести, получая солидные денежные вспомоществования и от русской царицы, и от прусского короля - главных крепостников того времени. Практика показала, что совестные суды не всегда и не во всём себя оправдывали, поэтому после отмены крепостного права они были заменены на мировые суды, где мирили уже всех без исключения, в том числе и бывших крепостных.
  Вместе с тем не лишен был наш герой и недостатков, присущих купеческому сословию и унаследованных из недавнего тёмного прошлого сибирской истории. Став одним из самых богатых и влиятельных в Иркутске людей, Михаил Сибиряков вкусил в какой-то мере и от плодов процветавшей тогда в среде избранных вседозволенности. Являясь, подобно всем прежним Сибиряковым, силачом высокого роста, он, писал С.С. Шашков ("Сибирское общество в начале XIX века"), "не щадил жезла" и "держал имя своё грозно", не раз пуская в ход не только кулаки, но и тот самый жезл. Иногда доходило до "бешеного самодурства", в припадке которого Михаил Сибиряков совершил однажды самое настоящее убийство, и был судим за это. А Александр Безруков добавляет: "Плутовство, коварство и изворотливость - качества, отличавшие Михаила Васильевича. Об этом нам сообщают летописи. Он мог, например, когда ему было необходимо, брать самовольно из общественной кассы деньги, возврат же растягивал на годы, а затем и вообще сводил на нет. Сибиряков также использовал своё выборное положение в корыстных целях, за что однажды даже был снят с должности городского головы". "Общественная олигархия хотела быть вполне самоуправною", - подводил итог А.П. Щапов. Однако, становясь самоуправною, купеческая партия, в общем-то, вместе с тем и укрепляла свои ряды для борьбы за свои социальные права.
  Другим представителем купеческой партии "маленькой республики" был Николай Прокопьевич Мыльников (1745-1815). Он являлся выходцем из цеховых мастеров в 24 года записавшимся в купечество; разбогател Мыльников, точно так же как и Г.И. Шелихов, главным образом, на торговле пушным товаром с Алеутских островов. Впоследствии он построил кожевенный завод, имел также козловую фабрику и 40 частей в купеческом гостином дворе. Всё это позволило ему войти в число первогильдейских купцов и одно время даже числиться там под первым номером. В 1775-1777 гг. он управлял городским магистратом, а с 1784 по 1786 гг. находился в должности городского головы.
  В.П. Шахеров ("Социокультурные процессы...") пишет: "Доверие сограждан обязывало ко многому, и даже первостатейные купцы почитали службу обществу за великую честь. В этой связи вполне оправдан пафос и искренность Н.П. Мыльникова, который по поводу своего избрания городским головой говорил: "...Не без удовольствия я оное принял и при первоначальном бытии сие звание отменным счастьем то поставил в честь себе и своему роду в потомственную память! И положил, чтоб посвятить всё моё усердие на исправление сей должности, не жалея истощевать силы". В 1790-х гг. его дом стал своеобразным центром притяжения для иркутского купечества, недовольного злоупотреблениями местного чиновничества. К тому же, дом Мыльниковых считался неофициальным центром американской промысловой деятельности, здесь обсуждались проекты создания единой торгово-промышленной компании для морской торговли на Южных Курилах и в Японии, так как "разные компании, торгуя одинаковыми товарами, делают одна другой подрыв"".
  Японский рынок был ещё совершенно не освоен к тому времени, но перспективы его развития сулили очень большие прибыли, которые возможно значительно усилили бы и без того из года в год крепнущее экономическое могущество иркутского купеческого сообщества. Кроме тихоокеанского направления сибирские предприниматели задумывались и о расширении русско-китайской торговли. "Интересный проект создания компании на паях для организации и отправки в Пекин купеческих караванов, - пишет Вадим Шахеров ("Предпринимательство и власть..."), - подала в губернское правление в 1793 г. группа сибирских и российских купцов. Начальный капитал устанавливался в 200-400 тыс. руб. Составление каравана, закупка лошадей и повозок, наём работников должны были осуществляться в Иркутске. Компаньоны предлагали закупать в Пекине и вывозить в Россию такие необходимые стране предметы, как драгоценные металлы, сырьё для промышленных предприятий (шелк-сырец, ревень, сахар и т. п.). Предполагалась даже промышленная переработка некоторых видов сырья. Так, планировалось в Иркутске или близ него строительство сахарного завода, для чего авторы проекта испрашивали государственные привилегии. В 1798 г. на рассмотрение Государственного совета поступили прошение и ряд записок иркутского купца Ф. Щегорина, неоднократно бывавшего в Китае и хорошо знакомого с организацией китайской торговли. Автор ссылался на свои беседы с купцами, которые полностью поддерживали его предложения по реорганизации коммерческих операций с Поднебесной, и указывал, что "иркутские купцы, пленясь оными, составили ныне компанию". Вероятно, он имел в виду Иркутскую коммерческую компанию Н. П. Мыльникова. Свои проекты улучшения кяхтинского торга выдвигали и другие представители иркутского купечества. Так, в фонде купцов Басниных сохранилась записка "Замечания иркутского купца Степана Киселёва о поправлении кяхтинской торговли". В начале XIX в. Российское правительство, - заканчивает свою мысль В.П. Шахеров, - попыталось некоторым образом реализовать поступавшие из Иркутска предложения; так часть из них была взята за основу при составлении наказа для посольства графа Головкина в Китай в 1803 г.
  Большую потерю иркутское купеческое сообщество понесло летом 1795 г., когда неожиданно для всех скоропостижно скончался сорокашестилетний Григорий Иванович Шелихов, и в результате без хозяина осталась акционерная компания с многомиллиардными по нынешним деньгам оборотами. Все дела за малолетством сына Шелихова перешли к его жене тридцатитрёхлетней Наталье Алексеевне, при которой дела компании сильно расстроились, шелиховские акционеры сначала перессорились с молодой хозяйкой, а потом и вовсе отказали ей в доверии. Воспользовавшись ситуацией, Н.П. Мыльников и его компаньоны решили отжать, что называется, бизнес у семьи Шелиховых, тем более что у иркутян появилась вполне достоверная информация о том, что фантастическими прибылями оставшейся без хозяина торговой фирмы стали очень сильно интересоваться в столице России. Сведения о баснословных доходах Шелихова просочились в Петербург, в том числе и через зятя Григория Ивановича, многим хорошо известного Н.П. Резанова*. Так, например, великосветский Петербург буквально полнился слухами о том, в какой дорогой шубе разъезжает по Иркутску Наталья Шелихова, от головы до пят сшитой из отборного каланьего меха, стоимостью в целое помещичье имение.
  *Послужившего прообразом главного сценического героя знаменитой рок-оперы "Юнона и Авось".
  Для того чтобы начать захват имущества торговой фирмы наследников Шелихова, Мыльников в 1796 г. создал собственное акционерное общество под названием Иркутская коммерческая компания (ИКК) и переманил в свою команду большую часть бывших компаньонов "сибирского Колумба", последним на его сторону перешёл главный бухгалтер шелиховского торгового дома А.Е. Полевой*, человек, осведомлённый более чем кто-либо другой, обо всех легальных и нелегальных финансовых операциях своего бывшего патрона. В доме Полевого, собственно, и расположилась, вскоре, главная контора ИКК. Казалось, победа Мыльникова уже не за горами; бедная Наталья Алексеевна очень быстро осталась, практически, без союзников в Иркутске, да к тому же по городу был пущен слух, порочащий до полного уничижения её честь и достоинство**, однако она не сдалась и сумела защитить экономические интересы своей семьи. Наталья Алексеевна написала письмо Платону Зубову, которое сумел передать молодому фавориту Екатерины II Николай Резанов. Зубов, исходя, по всей видимости, из чисто личной корысти, проявил большую заинтересованность в защите компании от притязаний каких-то там иркутских негоциантов и спас шелиховское имущество от разорения. Состоялась примирительная сделка между враждующими сторонами, держатели основных капиталов в американской торговле образовали акционерное общество под названием Российско-Американская компания, её главная контора была перенесена из Иркутска в Петербург, а руководство в ней при новом императоре Павле I, захватили оба зятя Григория Шелихова - М.М. Булдаков и Н.П. Резанов***. Последний был в большом фаворе как у Павла Петровича, так и у сменившего его Александра Павловича, так что у иркутских акционеров во главе с Мыльниковым и Сибиряковым не осталось, практически, никаких шансов установить контроль над американскими сырьевыми ресурсами. В сухом остатке у них имелся теперь лишь кяхтинский торг с китайскими оптовиками, но в качестве весьма перспективной задачи на будущее виделся им японский торговый рынок.
  *Отец первой сибирской писательницы Е.А. Авдеевой-Полевой и достаточно известного в своё время российского писателя, драматурга, журналиста и историка Н.А.Полевого - оба уроженцы Сибири.
  **Её обвинили в супружеской измене и в намеренном отравлении мужа.
  ***Однако удержать в своих руках руководство компанией семейству Шелиховых в конечном итоге так и не удалось; в 1807 г. скоропостижно скончался Николай Резанов, а тремя годами позже и Наталья Шелихова отошла в мир иной. Михаил Булдаков, хотя и оставался до 1827 г. директором Российско-Американской компании, не имел, однако, вполне решающего влияния на её экономическую политику; это, раздувшееся со временем до неимоверных размеров, акционерное общество стало своего рода дойной коровой для привилегированных столичных акционеров, которые в конечном итоге привели РАК к полному краху, а территорию Русской Америки превратили в сырьевую колонию, находившуюся, пожалуй, в ещё более худшем положении, чем Сибирь; добив на Аляске последнего калана, её продали, как известно, по бросовой цене Североамериканским Соединённым Штатам, полностью освободившимся к тому времени от английской колониальной зависимости.
  Не питая абсолютно никаких надежд на успешное противостояние со столичными магнатами, у иркутской партии "маленькой республики" вместе с тем оставалась реальная возможность отстаивать свои интересы перед представителями последних непосредственно в Иркутске. На данном поприще шансы по-прежнему сохранялись и даже увеличивались в результате того, что купечество с каждым годом всё больше и больше укрепляло свои экономические позиции. Последнее обстоятельство не могло не остаться без внимания со стороны губернской власти, которая при новом императоре Павле I вновь начала действовать в условиях усиления централистских тенденций. Трудно сказать сознательно ли администрация начала наступление на экономические права иркутского купечества, дабы ограничить всё возрастающий авторитет и влияние последнего на общественные дела, или всё происходило лишь под влиянием случайных обстоятельств; так или иначе, но конфликт имел место и произошел он на почве поставок продовольствия, главным образом - хлеба и мяса. Данный конфликт развивался постепенно и имел свою предысторию.
  Началось она в 1800 г., когда в Иркутск прибыл новый глава губернской администрации военный губернатор Борис Борисович Леццано. То, что он увидел по приезду, его, мягко говоря, немного шокировало - на городских улицах паслись коровы, в непролазной грязи, мешая движению гужевого транспорта, копошились свиноматки со своим бесчисленным приплодом. (Ничего себе сибирский Амстердам!) "Многие улицы, особливо вторая по главной, называемая першпективою, до приезда моего в Иркутск, столько была грязною, что во многих местах скопившаяся вода, смешавшись с навозом, не только через всё почти лето до заморозов препятствовала проезжать на лошадах, но и пешие могли проходить с нуждою; загнившая вода с грязью производила вонючий и вредный для человеческого здоровья запах"*.
  *Из "Рапорта его императорскому величеству генерала от инфантерии иркутского военного губернатора Леццано" от 24 мая 1802 г.
  Генералу от инфантерии* Леццано такая демонстрация провинциального невежества пришлась явно не по вкусу, поэтому одним из своих первых распоряжений он для начала запретил в категорической форме вплоть до огромного штрафа выпас скота на иркутских "автобанах", а вслед за тем обязал жителей города собственными силами произвести благоустройство улиц - "загатить" хворостом и галькой "непроходимые грязи" у своих дворов и "местами на тех же улицах для засыпи разравнивать каменистые бугры", а "дабы отвратить в летнее время смердящий гнилой дух, объявлено было через полицию тем же жителям посадить по сторонам её против домов с корнем нетолстые берёзки". Плюс ко всему, все благоустроительные работы рекомендовано было завершить в наикратчайшие сроки, до наступления зимних холодов. Данные распоряжения, как свидетельствуют источники, иркутяне не очень то и спешили исполнять, породив у Леццано крайне негативное о себе представление, как о людях, "закоснелых в невежестве, с крайними нехотением исполняющих общие повинности".
  *Т.е. полному генералу, генералу армии по-нынешнему.
  Своё особое мнение в отношении материально обременительных благоустроительных работ появилось и в кругах, близких к городской думе, там посчитали данные нововведения очередным косвенным налогом на жителей со стороны руководства губернской администрации. Иркутское посадское население и так было обложено ежегодным денежным сбором в городской бюджет, который, кстати, буквально трещал по швам, расходуемый, как правило, большей частью на государственные и лишь по остаточному принципу на общественные нужды. "Треть городских доходов, - сообщают нам Л.М. Дамешек и М.М. Плотникова ("Бюджетная политика губернского центра...") тратилась на содержание почтовых станций и подводную гоньбу, около трети на содержание городового магистрата и прочих судов, примерно пятая часть шла на содержание городской полиции. Покупка дров для печей в казённые здания составляла девятую часть городского бюджета. Городские средства тратились на содержание и ремонт казённых зданий, на поправку трёх мостов. Иркутская градская дума также содержала церковь при городском кладбище и городские часы, которые появились в 1789 г. на Спасской башне". Такая перегрузка городского бюджета обязательными статьями не могла не напрягать людей, представлявших иркутскую общественную элиту, однако что они могли сделать в условиях практически полного отсутствия в России муниципального права - только жаловаться на притеснения со стороны слишком уж ретивых управителей.
  Следующим мероприятием Леццано стало запрещение горожанам выращивать на своих огородах, в одном месте с овощами, курительный табак, следствием чего могли явиться обстоятельства для иркутян в очередной раз малоприятные, когда пришлось бы в условиях полного дефицита закупать табак у китайцев, впадая опять же в весьма значительные и уже точно совершенно лишние финансовые расходы. Ну и, наконец, в начале осени того же 1800 г., в целях обеспечения городских продовольственных хранилищ необходимым запасом муки на год, генерал-губернатор запретил купцам производить частные закупки хлеба у крестьян до той поры, пока не будут полностью произведены казённые поставки. Последние осуществлялись по строго фиксированным ценам, которые ввели в некоторый убыток по сравнению с прошлыми годами не только крестьян, но также и купцов, совершавших оптовые закупки хлеба для города. В дальнейшем Леццано ввёл ещё и фиксированные расценки на розничную продажу хлеба в Иркутске, что с одной стороны защитило кошелки простых иркутян от инфляционных перегрузок*, а с другой - нанесло очередной удар по доходам ещё и мелочных торговцев. Так чаша терпения купеческой партии начала постепенно переполняться.
  *"Леццано, несомненно, действовал добросовестно, - писал С.С. Шашков ("Сибирское общество в начале XIX века"), - и если его чиновники при этой операции не забывали себя, что тоже несомненно, то все-таки мука, закупленная таким образом, обходилась и казне, и жителям гораздо дешевле перекупной муки, продававшейся купцами".
  Первым выказал своё негативное отношение к мероприятиям, проводившимся военным губернатором, городской голова Михаил Сибиряков, а вслед за ним и некоторые другие иркутские купцы продемонстрировали открытое неповиновение властям. Как писал Б.Б. Леццано в своём рапорте, после того, как он "сделал воспрещение всем частным перекупщикам скупать хлеб по уезду, поколь казённые надобности не выполнятся <...> Николай Мыльников и Стефан Дудоровский, люди по поступкам своим свойственные Сибирякову, пренебрегши оное, послали в уезд своих прикащиков, а смотря на них и другие начали скупать хлеб и обзадачивать поселян в противность законов большими задатками".
  Установил Б.Б. Леццано фиксированные цены и на розничную продажу мяса, заключив с полуторадесятком купцов соглашение, согласно которому последние получили эксклюзивное право на торговлю мясом, а взамен обязались не поднимать цену на отпускаемую продукцию выше установленной договором. Однако следующим летом монополисты нарушили данное обещание и, сговорившись, отказались торговать мясом, по причине того "что им самим мясо стоит дороже"*. Узнав об этом, разгневанный генерал-губернатор тут же отдал распоряжение "за оказанное к начальству, сопряженное с грубостью, неповиновение", во-первых, оштрафовать всех без исключения мясных торговцев, а потом, ещё и усугубил наказание - тринадцать из них высекли розгами, а троих первогильдейцев, не подлежащих, по закону, телесным наказаниям, Леццано приказал отправить на три дня "для исправления в смирительный дом" (тюрьму). Вследствие этого многим показалось, что в город вновь возвращаются времена Жолобова и Крылова.
  *Летом, за неимением в то время холодильников, забой скота резко сокращался, вследствие чего и поднимались сезонные цены на мясную продукцию.
  И вот тогда за дело вновь взялся наш первый иркутский смутьян М.В. Сибиряков, решившийся на отчаянный шаг, - он составил и отправил в Петербург письмо с жалобами на действия генерал-губернатора, при этом вся дерзость его поступка усугублялась ещё и тем, что Сибиряков осмелился адресовать своё переполненное мольбами о помощи послание ни кому-нибудь, а самому государю императору Александру I. В письме были перечислены все вышеупомянутые "злоустроения" так не полюбившегося иркутским купцам генерала с соответствующими содержанию письма комментариями, а также добавлен и ряд других обвинений*, ронявших тень сомнения на выбор Б.Б. Леццано в качестве главного губернского управителя, тем более что выбор этот принадлежал прежнему, в бозе почившему, императору Павлу, назначенцы которого в то время один за одним летели, что называется, в "мусорную корзину". По Иркутску в то же самое время стали распространяться рукописные вирши, содержащие поэтическую сатиру на генерал-губернатора, авторство данным памфлетам молва также приписывала купеческой партии. Ну а вскоре в Иркутск нагрянул и ревизор...
  *В частности о, якобы, имевшей место нецелевой растрате финансовых средств, выделенных на строительство в Забайкалье поселений для переселенцев. Павел I, проявив заботу об увеличении населения Сибири, приказал отправить в Забайкалье в качестве поселенцев очередной рекрутский набор, выделив на строительство такого рода поселений значительные деньги. В результате, по всей видимости, и родилась знаменитая легенда о том, что император Павел отправлял в Сибирь в качестве наказания целые полки.
  Взошедший на российский престол 12 марта 1801 г. Александр I, хотя и продолжил курс своего отца, направленный на централизацию государства, вместе с тем уже в первые месяцы своего правления обратил особое внимание на сибирские нужды. По его распоряжению так называемый Непременный совет, состоявший из первых аристократов империи, 27 мая рассмотрел сибирский вопрос и принял резолюцию, в которой, в частности, говорилось "что страна сия, по великому её пространству, по разности естественного её положения, по состоянию народов её населяющих <...> требует как в разделении её, так и в самом образе управления особенного постановления". Для изучения местных условий Непременный совет предложил направить в Сибирь "особенного чиновника", которому предлагалось поручить разработку проекта нового административного устройства для нашего региона. Выбор Александра I пал на Ивана Осиповича Селифонтова, бывшего в 90-х гг. XVIII в. вице-губернатором в Тобольске, в то самое время, кстати, когда там под патронатом местной власти издавался известный уже нам журнал "Иртыш, превращающийся в Ипокрену".
  Иркутская летопись сообщает, что в "Высочайшей инструкции", данной И.О. Селифонтову, предписывалось среди прочего осведомиться на месте о "сообразности губернского правления с нравами и понятиями обывателей", о "действиях того же губернского управления о народных нуждах", о "правом суде", об образовании и просвещении, а также определить "должно ли будет оставить часть сию (т.е. Сибирь. - О.П.) в настоящем её положении, или нужно будет к лучшему её устройству ввести некоторые перемены и какие именно", в частности, целесообразно ли будет, как планировал Непременный совет, разделить Сибирь теперь уже на целых три самостоятельных губернии - Тобольскую, Томскую и Иркутскую.
  Селифонтов прибыл в Иркутск в декабре 1801 г. и был поражен представшей пред ним картиной административного недоустройства. В своей докладной записке в Непременный совет он сообщил, что Иркутская губерния "в таком бедственном положении, что без слёз взирать на неё невозможно". По приезду ревизора к нему, как и водится издревле в подобных случаях на Руси, сразу же потянулись жалобщики. "Сенатор Селифонтов, - писал Б.Б. Леццано, - нередко посещаем был доносителем Сибиряковым, и другими неблагомыслящими людьми, подстрекающими опровергать все мои для казённой и общественной пользы распоряжения, подал случай губернатору (гражданскому губернатору*. - О.П.), принявшему наконец под свою протекцию и Сибирякова, внушить поселянам удерживаться продажею хлеба по назначенными ценам. <...> Крестьяне, будучи поощрены таковым разглашением, почти принужденно стали некоторые показывать недостаток хлеба на посев и пропитание".
  *В то время в Иркутске, как и в большинстве губернских центров, состоял на службе ещё и гражданский губернатор, подчинявшийся венному генерал-губернатору, но подконтрольный исключительно центральной власти.
  Вскоре И.О. Селифонтов отбыл с ревизией дальше в Забайкалье, на Нерчинские рудники и заводы, а когда в январе 1802 г. вернулся в Иркутск, то застал здесь всё ту же неприглядную картину. "В этом месяце, - сообщает нам Иркутская летопись, - по случаю дороговизны хлеба в 1 р. 30 к. ассигнациями за пуд ржаной муки, закрыты винокуренные заводы. По недостатку хлеба и прочих жизненных припасов, в городе не проходило дня без воровства и грабежей. От городской думы, был командирован в уезд за покупкой хлеба гласный Забелинский. В городе увеличились беспорядки от продажи хлеба, перевозимого крестьянами на базар, которым строго приказано было, чтоб каждому покупателю не отпускать более одного пуда; доходило до того, что этих крестьян грабили солдаты, и преимущественно посельщики (ссыльные на поселение. - О.П.). По приезду из Забайкалья Селифонтов прекратил подобные беспорядки, и на рынке появился свободный привоз хлеба". Понизились и цены. Вскоре пришло известие о голодных смертях в Нерчинске, а от гражданского губернатора последовало донесение в Петербург по этому поводу.
  16 февраля 1802 г. ревизор Селифонтов отбыл с собранными материалами назад в Россию, а уже 26 марта Леццано был "отставлен от службы", причём предварительно, ещё 25 января того же года, ему было "дано на замечание, что постройка домов для поселенцев в Забайкалье идёт не поспешно", а его преемнику указывалось на "несчастный опыт, при бывшем губернаторе Леццано сделанный, который показал, сколь пагубные последствия имеют распоряжения, на стеснении основанные". Не помог даже рапорт с объяснительными комментариями в свою защиту, направленный в адрес царя бывшим теперь уже военным губернатором, его отдали под суд Сената, который рассматривал очередное иркутское дело в течение нескольких лет, но в результате вынес всё-таки оправдательный приговор*, отнеся жалобы иркутского купечества в разряд пустых наветов и признав самих жалобщиков виновными в клевете на генерал-губернатора. Однако дело было сделано, Б.Б. Леццано уже никогда больше не возвращался в Иркутск, а новым генерал-губернатором стал тот самый И.О. Селифонтов, который помог партии "маленькой республики" свалить очередного высокопоставленного колониального чиновника.
  *Оправданный по суду Леццано в 1810 г. вступил в одну из петербургских масонских лож, что, возможно, свидетельствует, действительно, о его честности и порядочности.
  Впрочем, губернаторский век и самого Селифонтова также был весьма недолог и закончился точно такой же преждевременной отставкой, как и в случае с Леццано. По окончании иркутской ревизии в 1803 г. Непременный совет не нашел ничего лучшего как вновь вернуться к старой доекатерининской строго централизованной системе административного управления, в результате чего было образовано, как в старые "добрые" времена, единое для всей Сибири генерал-губернаторство, центром которого стал динамично развивающийся в экономическом плане Иркутск - маленький, но всё-таки наш местный сибирский Амстердам, так мало похожий, к сожалению, на оригинал. Возглавил новое территориальное образование с 1803 г. Иван Осипович Селифонтов, которому дана была особая инструкция*, в ней генерал-губернатор именовался "хозяином" вверенных ему трёх губерний**, для более эффективного управления которыми нового руководителя сибирской колониальной администрации наделили огромными по тем временам полномочиями. Ему предоставлялось право назначать и смещать чиновников (за исключением губернаторов, вице-губернаторов и начальников палат губернского правления) и даже отправлять их в ссылку, если потребуется. Селифонтов активно использовал данные ему полномочия в целях "улучшения" состава местных управленческих структур, не всегда, правда, в полной мере объективно подходя к решению кадровых вопросов; всего за время его нахождения у руля руководства краем в Сибири сменилось шесть губернаторов, а некоторые из них даже были отданы под суд, по обвинению в административных и уголовных (главным образом финансовых) преступлениях. По замечанию барона Штейнгеля ("Сибирские сатрапы"), Селифонтов "явился как вице-рой; всё пало ниц и безмолвствовало".
  *Эта инструкция в качестве руководства по управлению Сибирью действовала почти 20 лет, до той поры пока не были разработаны новые положения административной реформы М.М. Сперанского.
  **20 августа 1804 г. последовал указ на имя Сената о разделении Тобольской губернии на две части и об образовании новой Томской губернии. В её состав вошли уезды: Томский, Каинский (теперь Новосибирская область), Красноярский, Енисейский. Туруханский, Нарымский, Кузнецкий (современная Кемеровская область) и Бийский (нынешняя республика Алтай).
  В результате в местном обществе вновь зародилась мощная оппозиция новоиспечённому генерал-губернатору, основу которой составила, как и в прошлый раз, иркутская купеческая партия в купе с местной чиновничьей элитой. И опять главным и, пожалуй, единственным средством борьбы с произволом главного коронного начальника стал донос. Однако и на этот случай у сибирского генерал-губернатора имелись особого рода полномочия. Как писал тот же барон Штейнгель: "В инструкции, высочайше данной Селифонтову, один пункт особенно замечателен, в нём сказано, что "по духу ябеды, издавна замеченному между сибирскими жителями", ему даётся полная власть "всех тех, которые, имея беспокойный характер, влиянием своим на общество могут препятствовать благим мерам правительства, ссылать в отдалённейшие места, где беспокойство их не может быть вредно"".
  Л.М. Дамешек и И.Л. Дамешек ("Иркутск времён М.М. Сперанского") пишут: "Огромные полномочия и личностные качества Селифонтова привели к грубому вмешательству генерал-губернатора в дела городского и губернского управления. Жесткому бюрократическому надзору подвергались вопросы снабжения населения продовольствием, деятельность казенных палат и горного управления. Особую ретивость, опираясь на данную ему инструкцию, Селифонтов проявил в стремлении искоренить "дух ссоры и ябеды", якобы исконно присущий сибирякам. Иркутское городское общество в полной мере испытало на себе действенность этого наказа. Увольнения и преследования неугодных чиновников и купечества приобрели масштабный последовательный характер. На практике эта борьба "с ябедой" свелась к замене одних чиновников другими, лично известными и преданными Селифонтову".
  Барон Штейнгель особенно выделяет двоих из них - правителя дел губернской канцелярии коллежского советника Бакулина "человека весьма делового" (уроженца Сибири, кстати) и личного секретаря Селифонтова некоего Беляевского, тоже "человека смышлёного". "Всю Сибирь они разделили на частные комиссарства; определение комиссаров предоставили себе и поставили их в прямое соотношение с генерал-губернатором, под предлогом отдалённости мест, требующей скорейших распоряжений. Обеспечив, таким образом, зависимость комиссаров, они, без околичностей, назначили сколько следовало заплатить за определение в такое или другое комиссарство и не забывали сменять тех, кои думали отделываться "одним кушем"". В распределении других доходных мест участвовала ещё и некая мадам Бойе с дочерью, которая приехала в Иркутск вместе с Селифонтовым и остановилась в генерал-губернаторском доме*. "Отношения сей матери и дочери к отцу и сыну не долго оставались двусмысленными. Тотчас догадались, через кого надобно обделывать дела, и обделывали что хотели и как хотели...".
   *Жену с детьми Селифонтов предусмотрительно посадил на длительный карантин в Тобольске.
  Не желая мириться с таким положением вещей, уже весьма скоро подал в отставку гражданский губернатор Иркутска Картьелин, которого, кстати, сам Селифонтов и привёз в Сибирь. Следующий губернатор "честный моряк Корнилов" сразу же "не поладил с Бакулиным", а потом вошел в конфликт и с самим генерал-губернатором. Вадим Шахеров ("Социокультурные процессы...") пишет: "В начале ХIХ в. иркутский губернатор А.М. Корнилов предложил для координации действий местных властей создать "комитет из чиновников каждого звания, опытных и при том об общем благе мыслящих". Кроме начальников гражданских и военных учреждений членом комитета он предложил сделать авторитетного иркутского купца Н.П. Мыльникова. Планировалось, что комитет будет регулярно собираться (один или два раза в неделю) по вечерам в доме губернатора и обсуждать вопросы о распределении ссыльных, заготовке хлеба, земледелии, торговле, об устройстве дорог, о судебных делах. Исполняя совещательные функции при генерал-губернаторе, полагал А.М. Корнилов, комитет поможет привести управление в должный порядок. Однако сибирский генерал-губернатор И.О. Селифонтов не поддержал эту идею, сославшись на то, что без разрешения верховной власти образовать такой комитет нельзя...". "У них доходило до публичной разборки, - сообщает в дополнение к сказанному барон Штейнгель, - и, конечно, Корнилову было бы дурно, если бы не подоспело посольство графа Головкина".
  Посольство Ю.А. Головкина, отряженное с дипломатической миссией в Китай, отправилось туда из Петербурга в мае 1805 г.* Наряду с основными государевыми наказами ему поручалось также ознакомиться с состоянием дел в губерниях, находившихся на пути его следования. В их числе было и Сибирское генерал-губернаторство. К прибывшему в Иркутск ревизору в очередной уже раз потянулись многочисленные ходоки с жалобами на действия коррумпированной управленческой верхушки, среди жалобщиков были теперь не только купцы, но и разного уровня чиновники, обиженные зарвавшимися мздоимцами из ближайшего окружения Селифонтова. В начале 1806 г. недолгая китайская миссия графа Головкина была завершена, после чего он вновь проследовал теперь уже в обратный путь через Иркутск, захватив с собой в столицу многочисленный компромат на сибирского генерал-губернатора, который в это время находился в Тобольске, проведая свою семью; здесь в Тобольске, если верить барону Штейнгелю, Селифонтов и получил в апреле того же 1806 г. "высочайший указ об увольнении его от службы и о запрещении ему въезда в столицы". Таким образом, очередной сибирский сатрап был повержен, и хотя он и не предстал, как большинство его предшественников, перед судом Сената, однако его служебная карьера на этом полностью закончилась.
  *Среди прочего Головкину поручалось обсудить с китайцами вопросы, поднятые иркутскими и кяхтинскими купцами в конце XVIII века, - в частности, о разрешении торговли по всей пограничной линии, а также об открытии для российских негоциантов Пекина и Кантона. Однако по этим, а также по некоторым другим пунктам своей дипломатической программы Головкин получил полный отказ; более того цинские власти, обеспокоенные слишком большим составом русской делегации, не пропустили посольство далее Урги. Юрий Александрович Головкин, кстати, хотя и был русским по происхождению, являлся лютеранином по вероисповеданию, при этом, как и большинство российских аристократов того времени, гораздо лучше изъяснялся по-французски, чем по-русски. Лютеранство, как разновидность европейского протестантского движения, также, кстати, было весьма модным явлением в среде русской аристократии, точно так же, как и масонство.
  В том же 1806 г. новым генерал-губернатором Сибири стал Иван Борисович Пестель, немец по крови да к тому же ещё и лютеранин по вероисповеданию, "лучшего" управителя для себя наш край, наверное, и желать не мог, всяких повидали, но такого - не православного - в первый раз. При новом генерал-губернаторе Иркутск вошел в следующую (заключительную, наконец, на этот раз) фазу своего противостояния с представителями верховной коронной власти. Плюс ко всему Сибирь, наряду со всеми остальными российскими регионами, попала в этот период ещё и под замес так называемых наполеоновских войн, продолжавшихся с 1805 по 1814 гг. и потрясших Российскую империю, как известно, до самого её основания; при этом не надо забывать, что одновременно с этим Россия с 1806 по 1812 гг. вела войну с Турцией, а в 1808-1809 гг. - со Швецией. Можно себе представить какую колоссальную нагрузку помимо всего прочего испытывали при этом финансы страны, что, конечно же, не могло не отразиться на кошельках, главным образом, податных сословий, и в том числе - на благосостоянии российского, а в нашем случае - иркутского, купечества.
  Продолжая небольшой исторический экскурс, отметим, что все эти потрясения начались с ноябрьского 1805 г. сражения под Аустерлицем, в котором российская армия в союзе с австрийской была повержена войсками революционной Франции. На протяжении почти ста лет со времён победоносной Полтавской баталии Россия не проигрывала ни одного генерального сражения, и тут вдруг случилось такое великое несчастье - сокрушительный разгром и закат былой воинской славы. Русские полки при всеобщей панике, так мастерски описанной Л.Н. Толстым в "Войне и мире", спешно отступили, потеряв убитыми, раненными и пленными почти треть своего личного состава, главнокомандующий М.И. Кутузов едва не попал в плен к французам. Сам император Александр I с небольшой свитой спасался бегством в течение всей ночи, к концу которой, под покровом темноты его покинули почти все, за исключением врача, конюшего и лишь одного лейб-гусара из личной охраны; не в силах снести позор поражения, и осознав, когда расцвело, всю меру гнусного предательства со стороны свитских офицеров, любимый внук Екатерины II, готовившейся ею в Александры Великие, сел под деревом и разрыдался как ребёнок. По некоторым данным именно после того случая в числе лиц, особо приближенных к молодому императору, оказался тогдашний начальник артиллерийских войск России генерал А.А. Аракчеев, самый верный и преданный царедворец прежнего императора - Павла I*. Считается, что ставленником могущественного с тех пор Аракчеева и поступил на должность генерал-губернатора Сибири сенатор Иван Борисович Пестель**.
  *Сначала Алексей Андреевич Аракчеев был назначен Павлом, тогда ещё наследником престола комендантом Гатчины - своей резиденции, а после восшествия на престол - петербургским комендантом. Незадолго до своей трагической гибели Павел I отправил Аракчеева в отставку; исследователи считают, что то были происки людей, готовивших заговор против императора; полагают также, что, если бы Аракчеев в марте 1801 г. находился при дворе, то, возможно, император остался бы жив. Почти аналогичный случай, кстати, произошел 150 лет спустя, в марте 1953 г., когда уволенный незадолго до этого генерал Н.С. Власик, начальник личной охраны И.В. Сталина, ни чем уже не смог помочь окруженному новыми заговорщиками отцу народов. Ну, а если вспомнить ещё одного великого диктатора - Ивана Грозного, то он тоже умер, вполне возможно, что не своей смертью, всё в том же злополучном марте месяце 1584 г. от апоплексического удара, который, что тоже весьма примечательно, стал официально объявленной причиной смерти всех трёх вышеупомянутых русских царей, ставших жертвой мартовских ид ("Берегись мартовских ид, Гай Юлий Цезарь!").
  **Это был первый генерал-губернатор Сибири в гражданском звании, он имел чин тайного советника, который, согласно Табелю о рангах, соответствовал званию генерал-лейтенанта в армии и вице-адмирала во флоте.
  Последнего, кстати, поначалу мало обрадовало новое назначение. Лев Дамешек ("Иркутск времён М. М. Сперанского") пишет про Пестеля: "Он был прекрасно осведомлён о том, что ни один из его предшественников в Иркутске "не кончил иначе, как вследствие доносов лишившись своего места и пробыв много лет под судом". Однако надежда "поправить своё состояние" (из казны Пестелю было выдано 40 тыс. руб. серебром для уплаты долгов - без залога и процентов), в конечном счёте, оказалась решающим фактором. Понимая, что из всех сибирских губерний для него наибольшую "опасность" имела Иркутская, которая всем его предшественникам "шею сломила", новый сибирский правитель решил обезопасить себя с этой стороны и для должности иркутского гражданского губернатора найти человека "совершенно надежнейшего". Таким чиновником стал Николай Иванович Трёскин, "правая рука Пестеля"". В своё время, в период службы Пестеля московским почт-директором*, Трёскин ходил в его главных помощниках, а злые языки утверждали, что он даже женился на бывшей любовнице своего патрона, дабы прикрыть его тайную связь с дочерью известного сенатора и крупного российского масона Ф.И. Ключарева.
  *Весьма ответственная должность по тем временам. Почт-директор не только руководил всей городской почтовой службой, являвшейся единственным коммуникационным институтом связи того периода, но и отвечал за перлюстрацию писем находившихся под надзором полиции корреспондентов, т.е. имел прямое отношение к работе спецслужб.
  В ночь на 11 октября 1806 г. генерал-губернатор Сибири тайный советник И.Б. Пестель вместе с иркутским гражданским губернатором действительным статским советником Н.И. Трёскиным прибыли в Иркутск*. "Новым правителям, - писал Г.Н. Потанин ("Естественное богатство Сибири..."), - всё сибирское общество, без всякого подразделения, казалось анархическим; положено было наперёд приняться за введение дисциплины**". Так при первой встрече с чиновниками и представителями общественности города, Иван Борисович рассказал им, вместо приветствия, о том, что накануне своего отъезда в Сибирь он имел личную аудиенцию у императора и получил от него ту же самую инструкцию, что и прежние генерал-губернаторы, но только с "ещё большею существенною доверенностью" в плане наведения порядка в крае. Особо Пестель подчеркнул свои полномочия в отношении "наглых ябедников", которым, как он заранее предупредил, если что, вполне может "непоздоровиться по суду", как это случилось при недавних ревизиях им Казанской и Вятской губерний; все эти меры, по заявлению Иван Борисович, точно также были одобрены государем.
  *А 17-го числа того же месяца, как сообщает нам Иркутская летопись, в город пожаловала и жена последнего, Агнесса Фёдоровна, со своими малолетними чадами - пятью дочерьми (старшей 7 лет) и одним шестилетним сыном.
  **В том числе, надо понимать, и за введение дисциплины в области сбора налогов, выкачиванию материальных ресурсов края и в осуществлении всякого прочего узаконенного колониального лихоимства.
  "Полномочия и средства даны были Пестелю даже большие, чем всем его предшественникам, - писал В.П. Сукачёв ("Иркутск. Его место и значение..."), - а данный на его имя Высочайший рескрипт обязывал его, между прочим, "постановить уравнение в земских повинностях, точность и безкорыстие в сборе податей, положить пределы злоупотреблению должностей и ввести в управление их соревнование и любовь к порядку, коего наиболее там недоставало". Пробыв всего неделю в Иркутскe, Пестель съездил в Кяхту и затем, предоставив неограниченный простор действий им же привезённому иркутскому губернатору Трёскину, в 1807 году выехал в Тобольск и оттуда в 1809 году переехал в Петербург*, где в течение 10 лет всю свою энергию и своё значение направлял на упрочение своего положения, отстаивание всего, что творилось его губернаторами и борьбу с их противниками. Что касается Трёскина, то он в управлении губернией руководствовался исключительно собственным усмотрением. Губернию, по словам Геденштрома**, он считал вотчиной, а себя - полновластным в ней прикащиком или управляющим. Но такой взгляд на вещи шел совсем в разрез с видами и направлением иркутских капиталистов, не могших примириться с произволом и самовластием чуждого им элемента в отмежеванном и насиженном ими для себя месте. "Местное купечество, - говорит один из иркутских старожилов, - было так сильно, что пять или шесть губернаторов сряду - хорошо не знаю - были смещены по их жалобам. Когда поступил Трёскин, купцы сначала присматривались, каков он будет: хорош - ладно, нехорош - можно и сменить. Трёскину необходимо было показать свою силу".
  *В августе 1807 г. после улаживания всех дел в Иркутской губернии И.Б. Пестель выехал в западную часть Сибири, ознакомился с недавно образованной Томской губернией, побывал на Колыванских (Алтайских) меднорудных предприятиях, потом "проехал по Иртышской линии, граничащей с Киргизской степью", после чего занялся ревизией и преобразованиями в Тобольской губернии. Из Тобольска он уехал в Петербург в начале 1809 г., пробыв в Сибири в общей сложности около двух с половиной лет. После чего он управлял нашим краем ещё в течение 10 лет прямо из столицы России, за что в придворных кругах в насмешку был прозван "дальнозорким".
  **Геденштром Матвей Матвеевич (1780-1745) - ссыльный рижский швед, православный по вероисповеданию, во времена губернаторства Трёскина - верхнудинский исправник, т.е. руководитель администрации Верхнеудинского уезда, Иркутской губернии, надворный советник; нажил большое состояние на осуществлявшейся по поручению губернатора закупке хлеба для государственных хранилищ. Вот как о нём писал наш большой авторитет в области истории Сибири В.И. Вагин ("Исторические сведения..." Т.1): "Страсть к разгульной, или скорее к открытой и роскошной жизни, действительно было в нём велика. Эта страсть, вместе со страстью его молодой жены к нарядам, было едва ли не главной причиной его лихоимства. Но в то же время в характере его встречаются и такие черты, которым нельзя не сочувствовать. Это был человек весьма добрый, помогал крестьянам и не только советами, но и деньгами, и оставил по себе в народе добрую память. В своё время он считался одним из умнейших и образованных людей, какие когда-либо жили в Сибири, и пользовался глубоким уважением. Геденштром совершил путешествие в 1807-1811 г. к Ледовитому морю и составил описание этого путешествия. Впоследствии он издал книгу, - "Отрывки о Сибири". После смерти его осталось в рукописи сочинение, - "Материалы для описания Сибири". Сочинения его не имеют литературного достоинства, они обнаруживают огромную начитанность, насмешливый ум и - крайнюю узость понятий, но они любопытны по богатству материалов". (В составе экспедиции Геденштрома к Северному ледовитому океану находился, что интересно, купец Яков Санников, незадолго до того видевший во время добычи песцов на острове Котельном свою знаменитую "Землю Санникова", располагавшуюся, якобы, немного севернее Новосибирских островов, но не покрытую снегом и льдом, и куда летали, по наблюдениям Санникова, птицы для гнездования.) Выйдя в 1839 г. в отставку, Матвей Матвеевич Геденштром поселился близ Томска, на территории нынешнего посёлка Степановка, получил от государства хорошую пенсию, однако спился и окончил жизнь в нищете.
  Что он вскоре и сделал; оказавшись, что называется, малосъедобным, он с первых дней своего пребывания у власти дал понять иркутским купцам, что не намерен никоим образом идти у них на поводу. В 1808 г. Трёскин сообщил в письме к Пестелю, находившемуся в то время в Тобольске, о своём первом серьёзном столкновении с членами городской Думы по поводу налогов, которыми думские гласные собирались обложить торгующее в Иркутске заезжее иногороднее купечество. Вот что он писал: "С подобным представлением вошла ко мне градская дума при вступлении моём в управление губерниею, коим просила, чтобы иногородним купцам, без различия гильдий, незаписавшимся по городу в гости и приказчикам разных хозяев - позволить продавать оптом завезённые ими товары, и за право сие взыскивать с них в доход города такую сумму, какую сообразно обширности их торговли и отправляемых здешними гражданами тягостей взять можно будет; но прежде, нежели вошла ко мне дума с представлением сим, давалось от неё новым приезжавшим мещанам и даже крестьянам без записания в гости позволение на право торговли со взысканием с них известной суммы в пользу города по собственному положению думы". Сумма платежа была довольно значительная и ровнялась, по нашим приблизительным подсчётам, годовому казённому сбору с купцов второй гильдии. Извиняло иркутян в таком стяжании лишь то обстоятельство, что полученные таким образом деньги предполагалось отчислять в городской бюджет и тратить на общественные нужды.
  Однако Трёскин отказал Думе в выше изложенной просьбе и распорядился по данному поводу следующим образом: "Платить иногородние должны были только то, что предусматривалось с объявленного по гильдии капитала (с каждого рубля), и этот платёж не должен был отличаться от того, какой делали местные купцы. Если же иногородний поселялся в Иркутске и приобретал недвижимость, то он обязан был платить все личные тяготы в соответствии с 12 ст. Городового положения" (Геращенко А.Н. "Некоторые аспекты взаимоотношений..."). Однако все эти тяготы и сборы поступали по большей части в государственную казну, Иркутску же, практически, ничего из тех денег не доставалось; мало того что местное купечество несло убытки от конкуренции с понаехавшими, так оно ещё и городское хозяйство должно было содержать по большей части за свой собственный счёт*; при этом в иные неурожайные годы, которые случались довольно часто, в городскую казну переставал поступать, закреплённый Екатериной II законодательно, как мы знаем, однопроцентный сбор с питейных доходов, и тогда иркутским купцам и мещанам становилось совсем тяжело в плане обеспечения городского бюджета.
  *К тому же, как пишет В.П. Шахеров ("Становлении городского самоуправления..."): "На практике выходило, что городская дума собирала сборы и платежи с горожан, а распоряжалось денежными суммами губернское начальство. Стоящая над всеми ними власть губернатора и других начальников края сводила на нет всю систему местного самоуправления".
  К тому же с 1807 г. центральное правительство повысило ещё и минимальную сумму капитала, необходимого для вхождения в одну из трёх купеческих гильдий. Так, например, купцом 1-й гильдии теперь мог стать только тот предприниматель, кто имел не менее 50 тысяч (примерно 50 миллионов по нынешним деньгам) годового дохода, тогда как раньше ему достаточно было иметь 10 тысяч рублей, для 2-й гильдии сума увеличилась в 16 раз, а для 3-й - в целых 20. При этом с объявленного капитала нужно было заплатить 7% налогового сбора, что, конечно же, оказалось не в интересах прижимистых купцов, и они из соображений экономии стали в массовом порядке покидать купеческое сословие и переходить в мещанское, с правом осуществлять лишь мелкорозничную торговлю. Так, по данным того же А.Н. Геращенко, за период с 1807 по начало 1820-х гг. из иркутского купечества выбыло 144 (!) человека, из них только 10 из-за смерти. А сколько их было по всей России?.. Все нововведения объяснялись, главным образом, увеличившимися в разы расходами на те многочисленные военные компании, которые пришлось осуществлять России в первой половине царствования Александра I. Однако, доходы, после выше обозначенных финансовых реформ 1807 г., надо полагать, не возросли, а, напротив, в этой части государственного бюджета заметно снизились, поэтому, чтобы хоть как-то остановить отток купеческих капиталов из налогооблагаемой базы, правительство передало всю внешнюю торговлю в руки исключительно купцов 1-й гильдии, что несколько сократило исход крупных предпринимателей из числа первогильдейцев, но и только.
  Ещё один удар по интересам иркутского, как, впрочем, и всего сибирского, купечества был нанесён самим генерал-губернатором Пестелем, уже в первые месяцы его пребывания на вверенной ему в управление территории. Вот как он сам в своих воспоминаниях описал произошедшее ("Бумаги Ивана Борисовича Пестеля"):
  "В короткое время ввёл я спокойствие и порядок. Мука стоила 3 руб. (за пуд. - О.П.), скоро цена эта опустилась до 1 руб. 50 коп., а, наконец и до 90 коп. и никогда не превышала 1 руб., пока я жил в Иркутске; через несколько лет мука вздорожала, но никогда не доходила до прежней 3-х рублёвой цены. Впрочем, и этому возвышению цены была естественная причина, а именно: пятилетний неурожай во всей губернии. Говядина стоила от 10 до 12 коп. фунт, через моё распоряжение лучший сорт стоил 4 коп., а нисший 2 1/2 коп. фунт. Тоже устройство введено было в Тобольской и Томской губерниях и с таким же счастливым успехом. Но самые эти перемены, столь полезные для общего блага и особливо для бедных жителей губернии, были первым поводом к неудовольствию тех, которые обратили торговлю мукою и говядиною в монополию для себя и, получая от того большие выгоды, делились с чиновниками, обязанными наблюдать за тем, чтобы не было монополии. От сего произошло, что богатейшие купцы монополисты и чиновники, которым они платили за их снисхождение, видя себя лишенными значительных выгод, стали недовольны и желали избавиться от подобного управления. Участь моих предшественников была причиною, что доносчики и, просто сказать, величайшие плуты в губернии начали искать средства избавиться от меня и от Трёскина, таким же образом, как они освободились от прежних начальников. Они имели покровителей во многих департаментах, министерствах и особенно в Сенате, потому что могли уделять значительную часть того, что приобретали в Сибири столь неправедным образом. Главные зачинщики этих доносов были купцы Мыльников и Сибиряков".
  Понизить в разы цены на основные продукты питания - такого, пожалуй, не удавалось ещё никому, как до Пестеля, так и после него тоже. Однако, если, не в разы, а хотя бы на несколько пунктов, стоимость продовольственных товаров всё-таки упала, то это опять-таки не могло не сказаться, теперь уже в результате нарастающей как снежный ком дефляции, на доходах иркутских купцов. Таким образом, в результате проведённых государственных реформ, а также волевых решений на местном уровне, некогда процветающий бизнес иркутских негоциантов начал приходить в упадок, многие предприниматели стали выходить из дела и их место на рынке ("свято" место, как известно, пусто не бывает) сразу же заняли через подставных лиц коррумпированные чиновники, сплотившиеся вокруг нового губернатора.
  Всё выше перечисленное и вместе взятое, по всей видимости, привело к тому, что значительная часть местного бизнеса без всяких лишних разборок была, что называется, отжата прибывшей из России чиновничьей командой. "Трёскин, а с ним вместе и другие губернаторы, вместо купеческой монополии, установили свою собственную", - писал С.С. Шашков ("Сибирское общество в начале XIX века"). А Г.Н. Потанин добавлял ("Естественное богатство Сибири ..."): "...иркутский губернатор, Трёскин, в видах снабжения хлебом запасных магазинов и казённых винокуренных заводов, ввёл обязательные на хлеб цены <...> мало того, что земледельческий труд при этом перестал оплачиваться, сбережения, какие могло бы получить от него население, а даже, быть может, более чем сбережения, составленные из одних только избытков, перешли при этом в карманы чиновников". Таким образом, при ущемлённом в значительной степени экономическом положении и полном политическом бесправии местной предпринимательской партии, и расцвела в очередной раз махровым цветом та коррупционная составляющая, с которой И.Б. Пестель, если и пытался бороться, то, увы, - ровно с тем же успехом, что и его предшественники; наступив на те же самые грабли, он вновь возродил дух ябеды, который, по-прежнему, оставался для сибиряков (да и не только для них одних, надо полагать) единственным средством хоть какой-то, хотя бы самой минимальной, но всё-таки самозащиты.
  Первый донос "о произвольных действиях иркутского губернатора" поступил в столичные правительственные структуры уже в начале 1808 г. Об этом в марте того же года конфиденциально уведомил И.Б. Пестеля несколькими месяцами ранее ушедший в отставку министр внутренних дел граф В.П. Кочубей*. Генерал-губернатор, находившийся в это время в ревизионной поездке по Западной Сибири и крайне обеспокоенный полученными неприятными известиями, сразу же связался посредством курьеров с Трёскиным и поручил ему провести незамедлительное расследование с целью выявления фамилий главных жалобщиков. Как и подозревал Пестель, ими оказались уже хорошо известные ему "доносители" по делу Леццано - Михаил Сибиряков и Николай Мыльников. Однако к этим двум в докладе Трёскина прибавилась ещё одна ключевая фигура - бывшего председателя уголовной палаты (прокурора) Иркутска Степана Горновского; именно он, в силу того, что Сибиряков и Мыльников "не были довольно образованы, чтобы самим писать", и составил письмо с жалобой на иркутского губернатора. Донос, как удалось выяснить Трёскину, был отправлен в столицу с оказией, "донощики, - писал он, - избрав в поверенные свои бывшего председателя здешней гражданской палаты статского советника Шпеера, уволенного тогда в С-Петербург, послали извет на меня в разных якобы злоупотреблениях моих и притеснениях городу".
  *Граф Кочубей до своей отставки был весьма высокопоставленным чиновником; министерство внутренних дел, которое он возглавлял, в те времена осуществляло общее руководство всей внутренней политикой России, и таким образом министр внутренних дел являлся, по сути, председателем правительства.
  Горновского Пестель уже также достаточно хорошо знал, он познакомился с ним в Иркутске, в ходе расследования громкого уголовного дела винного откупщика Передовщикова. Уже тогда они не смогли найти общего языка; Горновский толи из личной корысти, толи, напротив, не желая вести сфабрикованное генерал-губернатором дело, встал на сторону Передовщикова и был по распоряжению Пестеля сразу же уволен с занимаемой должности председателя уголовной палаты. Тем же следом его выдворили и из города, так что он вынужден был поселиться в деревне Карлук, близ Иркутска. Современники характеризовали его как умного, образованного и стойкого человека, "философа по образу жизни". Пестель же в своих воспоминаниях называет его "отъявленным злодеем, для которого ничего не было святого и которой Богу не верил"; также он сообщает, что Горновский, якобы, четыре раза был под уголовным судом, однако в это опять-таки с трудом верится, поскольку вряд ли бы человека с таким сомнительным прошлым назначили в своё время на должность председателя губернского судебно-следственного комитета.
  Уголовное дело Передовщикова, из-за которого рассорились Пестель и Горновский, кстати, также далеко не безынтересно с точки зрения выяснения главных обстоятельств всего того иркутского противостояния начала XIX века, о котором мы сейчас ведём наш рассказ. По поводу данного судебного разбирательства существует, как это очень часто бывает, две версии - официальная и неофициальная. Первая представлена нам Пестелем в его воспоминаниях, а вторую донесли до нас исторические хроники. Согласно первой, ещё в период пребывания в Иркутске руководителя дипломатической миссии в Китай графа Головкина, ему стало известно о нескольких случаях отравления недоброкачественной водкой в Иркутской губернии. Об этом граф доложил правительству по возвращении в Петербург, результатом чего явилось высочайшее распоряжение о расследовании обстоятельств случившегося, которое было поручено новому генерал-губернатору Сибири. По прибытии в Иркутск Пестель сразу же отдал распоряжение о проведении обыска и изъятии всех бумаг в конторе винного откупщика Передовщикова. Проведённое расследование, во-первых, выявило документально подтверждённые факты разбавления водки ядовитым купоросом, а, во-вторых, вскрылись факты финансовых хищений на астрономическую по тем временам сумму в один миллион рублей. Уголовное дело Передовщикова было отправлено в Сенат, который приговорил бывшего винного откупщика всей Сибири к каторжным работам на Нерчинских рудниках.
  Казалось бы всё ясно. Однако неофициальная версия, переданная нам бароном Штейнгелем и В.И. Вагиным, утверждает, что никакого высочайшего распоряжения по поводу этого дела не было, а просто, воспользовавшись тем обстоятельством, что сведения о выигранном Передовщиковым в очередной раз тендере на сибирский винный откуп долго не поступали в Иркутск, Трёскин с согласия Пестеля "принял откуп в казну и сдал его с торгов уездным откупщикам". Попытки протестовать привели к тому, что были отысканы "злоупотребления, всегда существовавшие в откупном деле". Имея многочисленные знакомства в столице, причём на очень высоком уровне, Передовщиков, по всей видимости, точно также, как и купеческая верхушка Иркутска, встал в определенного рода оппозицию, главным образом экономическую, конечно, к высшему сибирскому чиновничеству, в результате чего стараниями Пестеля и Трёскина получил в ответ уголовное дело в отношении собственного бизнеса. "Передовщикова, - пишет Штейнгель, - под строжайшим арестом привезли в Иркутск, где судили в уголовной палате по ночам. При первом приступе начли на нём 600 тысяч рублей; потом, когда жена обеспечила эту сумму в Сенате векселями, ещё насчитали 400 тысяч. Так же следствие сумело доказать, что Передовщиков отдавал распоряжение своим приказчикам разбавлять водку купоросом, чем довел многих в Сибири до того, что они "занемогли, а некоторые умерли".
  Следствие велось в Иркутске ускоренными темпами, и к концу 1807 г. оно уже было полностью закончено; к этому времени весь сверхприбыльный бизнес Передовщикова в Иркутске перешел, надо полагать, в руки близких к Трёскину людей, а все те, кто участвовал в деле прежнего винного короля Сибири, оказались, что называется, за бортом; кого-то просто оттеснили, а особо строптивых, таких как Горновский и ему подобных, подвергли к тому же ещё и разного рода наказаниям. В опале к концу того же 1807 г. оказался и Михаил Сибиряков; избранный в четвёртый раз на пост городского головы, он не был утверждён Трёскиным, который распорядился аннулировать выборы и произвести новые. По свидетельству В.И. Вагина, губернатор, "придравшись к прежним, большею частью ничтожным подсудностям Сибирякова, <...> распорядился сделать новые выборы. Общество протестовало; половина его решительно отказалась от нового выбора, другая выбрала ничтожного купца Саватеева, но заявила при этом, что она делает новый выбор единственно из повиновения распоряжению начальства". 1 января 1808 г., как сообщает нам Иркутская летопись, "поступил в городские головы Михаил Иванович Саватеев".
  Для того чтобы опорочить в глазах выборщиков, пользовавшегося высоким общественным доверием М.В. Сибирякова, порученцы иркутского губернатора совершили набег на городские архивы и нарыли в качестве компромата более десятка дел, среди которых имелись и весьма серьёзные правонарушения, такие как: утаивание убийства; неисполнение высочайшего повеления при учреждении в Иркутске градской полиции, за что Михаил Васильевич был в своё время отрешен от должности; а также сокрытие имения своего брата Дмитрия Сибирякова, казённого должника; и даже рукоприкладство в отношении квартального надзирателя, т. е. полицейского. Ну и в конце данного списка означилось особо любопытное обвинение - "в именитые граждане записан не по прямым заслугам, а по проискам и противу согласия градского общества". Получалось так, что в 1790 г. Михаил Васильевич буквально вытребовал себе звание именитого гражданина. Однако, как полагают некоторые комментаторы, делавшие обобщающие выводы по поводу собранного компромата, - к судебной ответственности Сибиряков привлекался только после того, как за ним замечались "дерзости" и "неисполнения" предписаний правительственных органов, а звание пусть даже и "по проискам" полученного именитого гражданина* ему было необходимо, в том числе, и для того, чтобы иметь больше возможностей в отстаивании перед коронной администрацией общественных интересов.
  *Это звание Михаил Сибиряков получил первым не только в Иркутске, но и вообще в Сибири. "В своём прошении в наместническое правление в сентябре 1790 г., - читаем мы у В.П. Шахерова ("Становление городского самоуправления..."), - он подробно перечислил все свои общественные службы, включающие должности гражданского старосты (1766), словесного судьи (1771), президента магистрата (1777-1780), городского головы (1787-1789). "Беспорочность моя в отправлении вышеобъявленной службы, - писал Сибиряков, - тем доказательна, что общество при новом выборе никак не унижало, но преимущественно других большинством баллов перевес мне давало".
  Подводя итоги вышеизложенному, нетрудно заметить, что причин для начала новой компании по дискредитации губернской администрации у местных иркутских тузов к началу 1808 г. накопилось более чем достаточно. Их письмо, отредактированное Горновским, отправилось с оказией в Петербург и вскоре достигло правительственных структур. Обвинения "о произвольных действиях иркутского губернатора" состояли из 12-ти пунктов, в них, как сообщает нам В.И. Вагин, "указывались принудительные закупы хлеба, продажа его в городе по высоким ценам, принудительная отдача крестьянских девок замуж за поселенцев, безотчётность в употреблении пожертвованных с благотворительной целью денег*, продажа дурного вина, расстройство и несогласие общества", ну и т.д. В конце жалобы стояла приписка, рассчитанная со всей очевидностью, как минимум, на сочувствие со стороны либералов в молодом правительстве Александра I: "Все сословия приведены в ужас самовластием губернатора, но роптать не смели", - писал хитрейший и умнейший Горновский. Обвинения в целом, как мы видим, были достаточно серьёзными.
  *Сразу же по приезду Трёскин сделал "приглашение разным сословиям о вспомоществовании бедным благородным вдовам и сиротам" по случаю рождения второй дочери Александра I - великой княгини Елизаветы Александровны, в результате было собрано до 13 тыс. руб. В 1807 г. вышло новое "приглашение" губернатора жителям Иркутска, по случаю принятия на воинскую службу поселенцев они пожертвовали ещё 32661 руб., а в фонд Приказа общественного призрения отдельно с купцов было собрано дополнительно 30 тыс. руб. (Геращенко А.Н. Некоторые аспекты взаимоотношений...). Всё это были, напомним, десятки миллионов рублей, если перевести те суммы на наши деньги.
  По секрету извещённый об этом в марте 1708 г. Пестель сразу же предпринял, как мы знаем, ряд срочных мер для того, чтобы во всеоружии встретить надвигавшуюся на иркутского губернатора, да и в какой-то степени на него самого, угрозу. Надо сказать, что ушедший незадолго до того в отставку министр внутренних дел граф Кочубей (первым, как мы знаем, сообщивший сибирскому генерал-губернатору "пренеприятное известие"), как представитель либерального крыла в окружении Александра I*, посоветовал Пестелю, немедленно "прекратить, - как констатирует В.И. Вагин, - незаконные действия местного начальства". Однако сибирский генерал-губернатор не послушал данного ему мудрого совета и начал, напротив, компанию по нейтрализации иркутской купеческой оппозиции. Но для этого, прежде всего, необходимо было составить оправдательное донесение правительству по всем 12-ти пунктам обвинений. По заданию Пестеля с этой задачей весьма успешно справился Трёскин. Как он сам впоследствии вспоминал: "...собственная честь моя заставляла меня просить удовлетворения, и я принужден был, оставя важнейшие дела, заняться сочинением ответа, который представлен был от меня к г. Сибирскому генерал-губернатору со всеми принадлежащими к оному приложениями на 58 листах".
  *В правительственных кругах того времени боролись за влияние на императора две партии: консервативная, одним из лидеров которой был А.А. Аракчеев, и либеральная, которую, после самоотставки В.П. Кочубея, возглавил М.М. Сперанский.
  Ну а поскольку лучшее средство защиты - это нападение, иркутский губернатор присовокупил к своему охранительному меморандуму и обвинительный акт, в котором он в частности писал: "Поощрённые ненаказанностью беспокойные здешние граждане, простирая закоренелую дерзость и своевольство своё далее и далее и успевая, к сожалению, одерживать всегда верх над начальством, переменять и свергать оное, основали было к несчастию такое общество, которое, употребляя все усилия, чтобы располагать начальством и иметь уже оное в зависимости своей, противится дерзновенно всякому ограничению вредных общему благу предприятий его и действует до сего с новым своевольством во всём, что составляет токмо личные интересы его или, лучше сказать, главных предводителей онаго. Справедливость, бескорыстие, неутолимая деятельность, предусмотрительность, строжайшее соблюдение интересов казны, или лучше сказать - возможное пресечение способов к расхищению оной, показались противными главным предводителям здешнего общества, воспитанным и устаревшим в необузданности, своеволии и своекорыстии граждан здешних так же и местных чиновников, кои по тем уже видам и опасению не менее недовольны нынешним начальством".
  Весной всё того же 1708 г., ещё находясь по-прежнему в Сибири, И.Б. Пестель направил все эти материалы в Петербург, сопроводив свою объяснительную записку просьбой лишить главных нарушителей общественного спокойствия и порядка - Сибирякова и Мыльникова - доброго имени и выслать на жительство в уездные города Иркутской губернии. "Какой местное начальство может установить порядок общественный там, где разврат и самовольство состязаются с законными распоряжениями, - писал Пестель в своём всеподданнейшем рапорте, - где уже меры кротких взысканий тщетно были испытуемы и где дерзость укоренилась в средоточении общественном? Одни только примеры неупустительно строжайшего взыскания с неповинующихся могут подать способы и надежду восстановить по времени колеблемое развратом спокойствие". Кроме того, - как сообщает В.И. Вагин, - Пестель просил оштрафовать "чувствительными и примерными взысканиями" ещё и иркутский магистрат и городскую думу.
  Выслушав доклад министра юстиции Лопухина о несогласиях в новой столице Сибири, император не стал выносить скоропалительного решения по этому делу, оставил рапорт Пестеля у себя "для дальнейших соображений", после чего выразил желание лично побеседовать с генерал-губернатором Сибири. Такая беседа состоялась год спустя в апреле 1809 г., в ходе которой Пестелю удалось убедить Александра I в безосновательности обвинений, выдвинутых против иркутского губернатора. В несчастливый по суеверным приметам день, 13 апреля, того же 1809 г. генерал-губернатору Сибири было объявлено высочайшее повеление: "Удалить Сибирякова и Мыльникова из Иркутска - на жительство в уездные города сей губернии". Далее читаем опять у В.И. Вагина: "Назначение городов Пестель предоставил Трёскину. Этот отправил Сибирякова в Нерчинск, Мыльникова в Баргузин. Как будто в насмешку над сосланными, Трёскин доносил, что "хотя бы и следовало удалить их в отдалённейшие северные города сей губернии, но начальство здешнее, следуя правилам снисхождения своего, которое оно всегда оказывало людям сим, не взирая на беспорядки и зловредность их, назначило и ныне, для жительства их, самые ближайшие отсюда и при том выгоднейшие для промышленности каждого из них места, которая нисколько не может быть расстроена, поелику первый, Сибиряков, имеет главный промысел в поставке соли по Нерчинскому краю и в перевозке с Нерчинских заводов свинца; Мыльников же, занимаясь одною торговлею пушными и китайскими товарами, весьма удобно может производить оную из Баргузина, как ближайшего места к Кяхте, и которое тем ещё выгоднее для него, что он, по расслаблению*, в котором более года находится, может пользоваться тамошними тёплыми водами, известными под именем Туркинских"". Однако Туркинские воды находились не в самом Баргузине, а примерно в 120 км от него, и "пользоваться ими в этом городе, - продолжает Вагин, - было не совсем возможно; прибавим к этому, что Сибирякову и Мыльникову не позволялись отлучки из мест ссылки. В сентябре 1809 г. Сибиряков попросил годовой паспорт на отлучку в Кяхту и другие города. Губернское правительство не только отказало ему в этом, но велело подтвердить Сибирякову, чтобы он "отнюдь не осмеливался входить с такими прошениями"".
  *То, что Трёскин называл расслаблением, являлось параличом, хватившим шестидесятичетырёхлетнего Мыльникова при получении известия о предстоящей ссылке.
  Однако одной ссылкой на поселение компания по преследованию иркутских жалобщиков не закончилась. В том же 1809 г. как раз завершилось рассмотрение в Сенате давнишнего дела "о жалобе Сибирякова и иркутских граждан на Леццано", официальным решением главного судебного органа страны, бывший иркутский генерал-губернатор был полностью оправдан, а жалобы на него со стороны Сибирякова признаны несправедливыми. Ознакомившись с сенатским докладом, Александр I, находившийся ещё под негативным впечатлением от недавних разбирательств по поводу иркутских несогласий, наложил на решение Сената от 27 июля 1709 г. свою собственную высочайшую резолюцию: "Сибирякова предать суду". Данное распоряжение было передано на рассмотрение иркутской уголовной палаты, которая тут же незамедлительно вынесла решение: "Лишить Сибирякова купеческого звания и доброго имени, приписать по Нерчинску в рабочие люди с мещанским окладом и иметь за ним надзор, чтобы сам не занимался ябедами и доносами и не вовлекал других".
  Судьба двух пожилых людей, Сибирякова и Мыльникова, конечно же, не могла не волновать их родственников, они обращались с многочисленным ходатайствами об облегчении их участи; а в начале 1811 г. в Петербург ездил сын Сибирякова Ксенофонт хлопотать о возвращении из ссылки своего престарелого отца. К тому же, как писал Вагин: "Значительнейшие люди в государстве принимали участие в сибирских страдальцах". Хлопотал за них даже сам Г.С. Державин, давнишний знакомый Сибиряковых, хотя уже и отставленный от службы, но сохранивший прежний авторитет не только высокопоставленного екатерининского вельможи, но и одного из лучших литераторов России той поры. Однако всё оказалось напрасно, 9 февраля 1811 г. было объявлено высочайшее повеление - оставить сосланных на местах жительства. Даже просьба разбитого параличом и страдающего хроническим ревматизмом Мыльникова о временном выезде на лечение в Иркутск не была удовлетворена, к нему в Баргузин лишь отправили лекаря для осмотра*.
  *Только в августе 1814 г. по окончании победоносной войны с Наполеоном Александр I объявил широчайшую амнистию для лиц, отбывающих наказание или находящихся под судом "по делам, не заключающим в себе смертоубийства, разбоя и грабежа". Воспользовавшись данным манифестом, Пестель обратился к министру юстиции с ходатайством о возвращении иркутских купцов из ссылки, но к тому времени М.В. Сибиряков был уже мёртв (скончался в июле 1814 г.), а вернувшийся в Иркутск в результате удовлетворённого ходатайства Н.П. Мыльников совсем недолго пожил на свободе и, спустя несколько месяцев, также отошел в мир иной.
  Окончательно удостоверившись в том, на чей стороне в данный исторический момент находится царская милость, Трёскин решил не останавливаться на достигнутом и продолжил разборки с иркутской оппозицией. В ссылку был отправлен ещё и брат Сибирякова, Дмитрий, а также зять Мыльникова, Осип Дударовский, тоже, кстати, представитель одной из богатейших иркутских купеческих фамилий. Не поздоровилось тогда и тем, кто в своё время защищал интересы опального откупщика Передовщикова. "Так купец Киселёв, - писал С.С. Шашков ("Сибирское общество в начале XIX века"), - руководивший советами жене Передовщикова, был признан сумасшедшим и посажен в больницу, из которой он пропал без вести, конечно, при содействии смотрителя её, Третьякова*. Советника Корсакова Трёскин выслал из Иркутской губернии, а Пестель предписал прочим губернаторам не дозволять ему нигде жить дольше трёх дней и в то же время не выпускать за пределы Сибири. Корсаков целых четыре года кружил по Сибири, как вечный жид".
  *А.И. Третьяков являлся человеком очень близким к семье Трёскиных, одним из главных сотрудников, как самого Николая Ивановича, так и его жены, с которой, по слухам, Третьяков даже состоял в интимной связи. При Сперанском был "сослан" из Сибири в Центральную Россию, но до места назначения не доехал, скоропостижно скончавшись в Екатеринбурге.
  Для того, видимо, чтобы окончательно зачистить вокруг себя пространство, Трёскин закрыл организованное в Иркутске в 1799 г. городское благородное собрание - первое независимое объединение людей по интересам, где разрозненные члены двух привилегированных сословий города - купцы и чиновники - собирались не только для игры в карты, но и для неформального коллективного общения между собой. Последнее обстоятельство, по всей видимости, так напрягло иркутского губернатора, что он не устоял перед соблазном употребить власть и в отношении людей, стремящихся лишь к элементарному культурному времяпровождению. Таким образом, Трёскин не только разгромил купеческую оппозицию, но ещё и заморозил в Иркутске, практически, всю общественную жизнь; она, как отмечают многие комментаторы, вынуждена была уйти в подполье, а "свободный голос Сибири стал контрабандой". Финиш.
  В таких условиях спасительной отдушиной для людей, причислявших себя к благородному иркутскому собранию, стали два "сакральных" действа, проникших к нам в Россию через всем известное, прорубленное Петром Великим, окно в Европу. Таковыми явились, в качестве единственно возможных средства для удовлетворения запросов культурного досуга - чтение книг и игра в карты*. Азартные игры не входят в область нашего настоящего исследования, поэтому о них мы говорить не станем**, а вот о книгах и образовании в тогдашнем Иркутске нам рассказать просто необходимо. Наиболее авторитетный на сегодняшний день исследователь областнического движения в Сибири новосибирский профессор М.В. Шиловский в своей статье "Факторы, влиявшие на общественно-политическую жизнь..." совершенно верно, с нашей точки зрения, отметил, что определяющим обстоятельством, влиявшим на рост политической активности горожан в Сибири, являлось развитие в нашем регионе образования, подразумевая под этим, как нам представляется, не только саму систему просвещения как таковую, но и стоящий отдельным особняком в структурах миропознания - институт самообразования, основанный на фундаменте, главным образом, чтения, конечно.
  *Люди, не относившие себя к благородному собранию, являлись приверженцами ещё одного неформального "сакрального" действа, завезённого к нам в Сибирь из "недвижного" Китая, - культура стряпать и поедать в больших количествах пельмени. Во время долгой и морозной зимы сибиряки, имевшие материальный достаток, мешками заготовляли этот вкуснейший и калоритнейший пищевой продукт, а потом с большим удовольствием поедали его. Употребление в пищу пельменей изначально, действительно, являлось в древнем Китае сакральным действом. Пельмень олицетворял собою божество первоначального хаоса, уродливое маленькое существо без головы, без ручек и без ножек, которое в целях упорядочивания мироустройства сварили и съели правильные боги. Для того, чтобы преодолеть постоянно угрожающий миру хаос, и существовала в Поднебесной традиция поедать пельмени во время религиозных праздников, особенно в период празднования Чуньцзе - китайского Нового года. У нас в Сибири точно также долгое время существовал обычай обязательного присутствия на новогоднем столе пельменей, я ещё сам застал эту добрую традицию, которая почему-то в конце ХХ века постепенно отмерла, и пельмени заменили более изысканные, но вряд ли столь же сакральные блюда - салат оливье и селёдка под шубой.
  **Упоение относительной свободой от шор окружающего бытия во время азартной игры присуще в той или иной степени каждому человеку, тем более проживающему в такой малокультурной в правовом отношении стране, как Россия. Карточные игры настолько были популярны у нас, что, например, на доходы от производства и продажи игральных карт Александр I построил в Петербурге приютов для сирот, который и содержался за счёт тех же самых средств. А всем известные примеры огромных денежных проигрышей А.С. Пушкина, Ф.М. Достоевского и Л.Н. Толстого, создавших некоторые из своих литературных шедевров в зачёт уплаты карточных долгов - "священных", как известно.
  В 1805 г., взамен просуществовавшего 20 лет главного народного училища, в Иркутске была учреждена мужская губернская гимназия, а также открыты уездное и городское приходские (начальные) училища. "12 ноября, - сообщает нам Иркутская летопись, - по предписанию попечителя Казанского учебного округа Разумовского, торжественно открыта гимназия". В отношении учебных пособий она была довольно хорошо снабжена, - к ней перешло всё имущество, библиотека, музей и коллекции главного народного училища и соединённой с ним в 1795 г. навигацкой школы; последняя продолжала существовать при гимназии до 1812 г., когда по распоряжению сибирского генерал-губернатора Пестеля она была упразднена, а обучавшиеся в ней 11 учеников "препровождены в иркутское губернское правительство для распределения их по части землемерия и архитектуры"*. Имущество навигацкой школы осталось в собственности гимназии.
  *Единственная навигацкая школа осталась после этого только в Охотске под названием штурманской, в 1809 г. в ней обучалось мореходному делу 27 учеников. Охотская школа просуществовала до 1870 г. В связи с окончанием проекта Русской Америки надобность в ней отпала, её финансирование было прекращено, а освободившиеся средства перенаправлены на содержание прогимназии в Николаевске-на-Амуре.
  Преподавателями в гимназии поначалу являлись учителя из упразднённого главного народного училища, но потом к ним добавились ещё и выпускники петербургского педагогического института. Гимназисты обучались по всем университетским дисциплинам, сверх того им преподавались и иностранные языки, как европейские (латинский, французский и немецкий), так и азиатские (китайский и японский). При открытии гимназии в неё для обучения поступило сразу 30 учеников, что свидетельствовало о растущем интересе иркутян к просвещению. Однако в дальнейшем дела в этом учебном заведении пошли далеко не лучшим образом. Вот как описывал случившееся современник тех событий Иван Калашников ("Записки иркутского жителя"), сам учившийся в Иркутской гимназии во времена Трёскина.
  "В первые годы состояние её было весьма удовлетворительно, но потом, не будучи покровительствуема местным начальством, смотревшим на неё, как на заведение не нашего прихода*, гимназия при плохом ближайшем управлении клонилась к упадку и, наконец, при директоре Миллере, родом немце, пришла в окончательное расстройство. <...> Ни прежде, ни после гимназия не страдала так ни в учебном, ни в хозяйственном отношении, как при этом многоучёном муже. Самый дом гимназический пришел в разрушение; зимних рам не вставляли, да и в летних были многие стёкла разбиты и заклеены бумагой, многие из дверей выбиты, стулья и столы переломаны. В самые лютые морозы, случалось, не топили печей, потому что, вероятно, дровяные деньги употреблялись почтенным директором на другое назначение; учителя и ученики в классах сидели в шубах. <...>
  Жители потеряли всякую доверенность к гимназии и перестали отдавать туда своих детей. Число учеников, постепенно уменьшаясь, дошло до жалкого количества - десяти человек, так что на каждого учителя приходилось не более двух. По причине частого отсутствия учителей преподавание в гимназии почти прекратилось, и ученики большую часть классного времени проводили в разных шалостях.
  Между тем нельзя не удивляться, что, несмотря на многоразличные шалости, на праздное большей частью препровождение времени, на плохое учение, в молодых умах всё-таки тлелся огонь науки, и потом, при обстоятельствах более благоприятных, многие усовершенствовали свои познания и сделались замечательными или, по крайней мере, полезными членами общества**. Таким образом, гимназия даже и в период самого крайнего своего упадка всё-таки приносила пользу самым существованием своим, даже одним своим именем, поддерживая в молодых умах любовь к науке и вливая в души своих питомцев жажду образования".
  *По "Уставу учебных заведений, подведомых университетам" от 5 ноября 1804 г. все гимназии Российской империи содержались за счёт государственной казны, уездные училища - за счёт казны и с "дополнением" от городских обществ, приходские училища в городах и сёлах - полностью за счёт обществ. Обучение было платным, однако часть учащихся могла обучаться на стипендии приказов общественного призрения, городских и сельских обществ, а также частных благотворителей.
  **Среди наиболее выдающихся выпускников Иркутской гимназии того периода нужно, конечно же, отметить самого И.Т. Калашникова, в конце 20-х годов перебравшегося в Петербург и дослужившегося в столице до генеральского чина тайного советника, а также написавшего несколько романов, основанных на сибирском материале. Ещё одним её успешным выпускником был Н.С. Щукин, ставший впоследствии известным сибирским краеведом и литератором. Его родной брат С.С. Щукин после окончания Иркутской гимназии прошел обучение в Петербургском педагогическом институте и вернулся в родной город учительствовать, в 30-х годах он занял пост директора гимназии, а его сын Николай Щукин стал одним из зачинателей областнического движения Сибири.
  Однако вскоре для Иркутской гимназии и вообще для всей образовательной системы губернии наступили совершенно иные, несравненно лучшие времена. Эти перемены были связаны с именем знакомого нам уже П.А. Словцова, назначенного в 1815 г. директором училищ Иркутской губернии. При нём деградировавшая было гимназия снова приобрела достойный вид и содержание, а равно с ней и другие учебные заведения или народились на свет божий или обрели новую жизнь.
  Петра Андреевича мы помним ещё по Тобольску, по тем временам, когда в первой столице Сибири кипела культурная жизнь и издавался наш первый краевой литературный журнал. Там в 1793 г. молодой преподаватель Тобольской духовной семинарии Пётр Словцов произнёс в кафедральном соборе две крамольных проповеди, за что был вскоре арестован, препровождён в Петербург, а потом сослан в Валаамский монастырь. Однако, спустя некоторое время, приняв во внимание его блестящие успехи в образовании и преподавании, а также благодаря заступничеству покровительствовавших ему двух высокопоставленных архиереев, тобольского и петербургского, Словцову простили грехи молодости, вернули в столицу, где он 1797 г. перешел на светскую службу и достиг довольно больших высот в карьере. Однако в 1808 г., став жертвой наветов, он был уволен с занимаемой высокой должности в одном из министерств и сослан в Тобольск. За него хлопотали и симпатизировавший ему генерал-губернатор Сибири И.Б. Пестель и сам императорский статс-секретарь М.М. Сперанский, близкий друг Словцова ещё со времён обучения в Александро-Невской духовной академии, но всё безрезультатно. Долгое время Пётр Андреевич проживал в Западной Сибири и выполнял различного рода ответственные поручения Пестеля по ревизии казённых заводов; в 1814 г. он переехал в Иркутск, сначала исполнял обязанности совестного судьи, одновременно с этим вновь осуществляя многочисленные ревизионные поездки, а с 1815 г. стал директором училищ Иркутской губернии, в том числе и Иркутской гимназии, которая при нём получила вторую жизнь.
  Как писал Б.Л. Модзалевский ("Записки..."):
  "По вступлении в должность директора иркутских училищ, первым делом Словцова было возобновить полуразрушенный дом гимназии. Губернатор Трёскин оказал в этом случае большое пособие. Склонив городское общество сделать в пользу гимназии пожертвование, он, сверх того, прислал мастеровых из находившегося тогда в Иркутске работного дома. Исправление произведено весьма живо. Перебраны полы, переделаны печи, исправлены двери, ветхие оконные рамы заменены новыми, сделаны двойные рамы для зимы, улучшены учительские квартиры, перестроена парадная лестница, приделан новый портик к дому вместо прежнего, грозившего падением; классные комнаты получили другое более удобное расположение, снабжены новой мебелью и необходимыми учебными пособиями: досками, картами и прочим; отделён зал для публичных испытаний, музей и библиотека. Словом, в самое короткое время, как в наружном, так и во внутреннем виде гимназии, не осталось и следов прежнего запустения и беспорядка. <...> Жители Иркутска с удовольствием смотрели на её возрождение. Для большего же их возбуждения пресвященный Михаил*, посещавший гимназические экзамены, говорил увещательное слово, в соборе, в праздничный день. Доверенность к гимназии, давно потерянная, опять возобновилась, и от десяти учеников, которых застало определение Словцова, число их быстро возросло до 40 человек".
  *Епископ Иркутский и Нерчинский, в миру Матвей Иванович Бурдуков, родился в Тобольске, в начале 90-х годов XVIII века слушал лекции по философии П.А. Словцова в Тобольской духовной семинарии.
  Освещая последующую деятельность Петра Андреевича, Б.Л. Модзалевский далее писал:
  "Словцов не менее старался, как об улучшении училищ, существовавших в уездных городах, так и об открытии новых там, где их не было. Особенною же заслугою его для Иркутской губернии было открытие в 1815 г. училищ сельских, ещё не существовавших тогда и в самой России, где, в селениях государственных крестьян, они были учреждены не ранее сороковых годов. Для замещения учительских должностей, как в городских, так и в сельских училищах, были испрошены у духовного начальства лучшие из учеников семинарии, которые сперва приучались к учительской должности в иркутских училищах под личным руководством Словцова. Всего было открыто в сёлах Иркутского и Нерчинского уездов 16 приходских училищ.
  Зачин, или как говорят ныне, инициатива в этом деле принадлежала Словцову, но здесь было необходимо согласие губернского начальства. Губернатор Трёскин не только изъявил согласие, но и, со свойственной ему энергией, быстро принял все меры к немедленному открытию и устройству училищ: были тотчас выстроены для многих из них общественные дома, все училища снабжены учебными пособиями; для содержания их был установлен постоянный сбор; сверх училищного начальства, училища были посещаемы земскими властями, а внимание их придавало этим заведениям особенное значение в понятии крестьян. Столько благоприятствуемые обстоятельствами, училища начали развиваться и уже имели значительный успех... Как вдруг холодный ветер неприязни со стороны губернского начальства (курсив мой. - О.П.) подул на них неожиданно со всей силою!..
  В декабре месяце 1816 г. были открыты сельские училища, а в июле 1817 г. губернатор Трёскин, как бы испугавшись своего прекрасного и полезного дела, предписал земской власти остановить постройку училищных домов, а выстроенные обратить под помещения волостных правлений; затем, через полтора года и совсем подрыл главное основание училищ: прекратил сбор на их содержание и отнёс его на добровольное пожертвование, то есть предоставил их в жертву крестьянам. Одумавшись месяца через три, губернатор опять возобновил постоянный сбор; но сами общества, единожды потрясённые в своих убеждениях, сочли уже этот сбор тягостью и решительно от него отказались". "Это едва не погубило училища, - добавляет В.И. Вагин ("Исторические сведения...". Т.2). - Общества перестали заботиться об исправлении училищных домов, и даже отказывали учителям в содержании".
  И лишь, благодаря помощи нового генерал-губернатора Сибири М.М. Сперанского (вступившего в должность в 1819 г.), Словцову удалось вновь возобновить в полном объёме деятельность начальных сельских школ. Назначенный в 1821 г. инспектором (визитатором) уже всех учебных заведений Сибири, Пётр Андреевич покинул Иркутск и "оставил учебную часть Иркутской губернии, в сравнении с прежним, в самом цветущем положении. Всех училищ считалось тогда: 1 гимназия, 7 уездных, 6 городских приходских и 16 сельских - всего 30 училищ; учеников <...> всего около 1000 человек".
  К этому нужно добавить, что и в остальной Сибири действовало в тот период ещё около десятка уездных и городских начальных школ, а также две светские и две церковные средние школы - Тобольская гимназия, открытая в 1811 г.; Омское войсковое казачье училище, организованное в 1813 г., а в 1846 г. преобразованное в Сибирский кадетский корпус; а также Тобольская и Иркутская духовные семинарии. Ректором последней, кстати, с 1802 по 1806 гг. являлся основатель российской ориенталистской школы монах Иакинф Бичурин*, с 1807 по 1821 гг. он возглавлял русскую Духовную миссию в Пекине, а по возращении в Россию написал несколько фундаментальных трудов по истории и культуре Китая.
  *Отец Иакинф, несмотря на монашеские обеты, не чужд был светских удовольствий, курил сигары, играл в карты, имел тайные связи с женщинами; так его увлечение одной молодой особой в Иркутске привело к настоящему бунту среди семинаристов, которые даже пытались устроить самосуд над уличённым в прелюбодеянии монахом-ректором, но обошлось. Единственное, в чём проявлял отец Иакинф истинный аскетизм - это беззаветное служение науке.
  К минусам сибирской общеобразовательной платформы времён правления Александра I можно отнести, впрочем, тот факт, что в губернском (с 1804 г.) Томске так и не удалось открыть гимназию. Согласно одному из положений "Устава учебных заведений, подведомых университетам" от 5 ноября 1804 г., в каждом губернском городе России должна была открыться мужская гимназия. Однако в Томске данное положение не сработало в полном объёме. Здесь лишь малое народное училище преобразовали в 1811 г. в уездное с расширенной программой обучения, в неё добавили несколько подготовительных университетских дисциплин, таких как: латынь, арифметика, геометрия, российская и всеобщая география, российская история; но этим в конечном итоге всё и ограничилось. К.В. Фадеев ("Архитектура зданий первых гимназий...") в связи этим отметил: "Неоднократные обращения директора училищ Томской губернии к попечителю Казанского учебного округа с ходатайством об открытии гимназии и к городской думе с предложением финансирования строительства дома для гимназии заканчивались ничем ввиду отсутствия в городе просторного дома, а средства на постройку нового отсутствовали как у казны, так и у местного общества". Не оказалось, к сожалению, в Томске в тот момент личности подобной П.А. Словцову, а также администратора, равного по своим организаторским способностям Н.И. Трёскину*, не было к тому же здесь и богатого купечества, способного на значительные финансовые пожертвования. Томские сермяжные "просолы" не доросли ещё тогда до уровня иркутских негоциантов, воспринявших уже к тому времени некоторый лоск европейской городской цивилизации, бривших по велению столичной моды свои домостроевские бороды и одевавших фраки на праздничных приёмах у губернатора, некоторые из них даже почитывали книжки, выписывали из Москвы и Петербурга газеты и журналы.
  *"Неутомимый Трёскин, - писал Вагин ("Исторические сведения...". Т.1), - был вездесущ. Всё утро он отдавал секретарям присутственных мест приказания, что и как должно решать. Присутствиям оставалось только давать этим приказам законную форму. Он устроил наружный порядок в Иркутске, уничтожил разбои в губернии, устроил Кругобайкальскую дорогу. Особенно заботился он об увеличении хлебопашества. Однако все эти меры, полезные сами по себе, были сопряжены с крайним стеснением местной экономической жизни и неслыханными насилиями".
  В то время, как основная масса сибирского купечества не выезжала в лучшем случае дальше Ирбитской ярмарки, иркутские состоятельные торговые люди, владевшие в течение нескольких десятилетий почти полной монополией на коммерческие операции с Китаем и Америкой, совершали вояжи на огромном пространстве от Аляски до Петербурга. Данное обстоятельство, конечно же, не могло не отразиться не только на укреплении их коммерческого и общественного положения, но и на ускорении социокультурных процессов в их среде. Так Е.А. Авдеева-Полевая* в своих воспоминаниях об Иркутске писала: "Самый образ тамошних дел и промышленности, требующий смелости, беспрерывно новых соображений и некоторых сведений, способствовал направлению общества к образованности, ибо известно, что промышленность и торговля, не ограничивающиеся только делами своего города, всего больше способствуют развитию умов и общей образованности. Оттого являлись в Иркутске между торговым сословием люди необыкновенные и множество лиц достопамятных и оригинальных". Не случайно поэтому, что именно в Иркутске в 1781 г. на собранные с горожан средства, а главным образом на пожертвования от местных богатых меценатов открылась городская общеобразовательная школа с собственным двухэтажным зданием, в котором располагались также музей и библиотека. Когда Екатерина II узнала, что всё это устроено только лишь одним "иждивением сограждан", то сразу же распорядилась перечислить на счёт иркутской школьной библиотеки 3000 тогдашних рублей. "Это была первая публичная библиотека в Сибири", - писал В.П. Сукачёв ("Первая публичная библиотека...")**. На фронтоне её красовалась надпись: "Матерью отечества дарованных книг хранилище, сооруженное попечением начальника и иждивением сограждан". Фонд первой публичной библиотеки состоял из книг, присланных Академией наук и пожертвованных местными благотворителями - купцами, чиновниками и даже мещанами. В ней имелась, в том числе, и знаменитая "Энциклопедия, или толковый словарь наук, искусств и ремёсел" в 35 томах общей стоимостью в 2000 рублей - коллективное творение французских буржуазных философов XVIII в., проникнутое духом "вольномыслия" революционной ещё в то время европейской буржуазии.
  *Авдеева-Полевая Екатерина Алексеевна (1788-1865) - первая сибирская женщина-литератор, автор опубликованных в 1837 г. в Москве "Записок и замечаний о Сибири", а также ряда других историко-этнографических книг на общероссийскую тематику.
  **Г.Ф. Кунгуров ("Сибирь и литература") добавляет: "Открытием первой публичной библиотеки Иркутск опередил не только провинции, но и центр России. Известно, что лишь в 1830 г. президент вольно-экономического общества адмирал Мордвинов выступил с планом устройства в России библиотек".
  Однако публичная библиотека функционировала в Иркутске не долго; видимо, после того, как французская революция повергла в ужас российскую аристократию и саму императрицу, доступ к ней был ограничен и пользоваться ею смогли лишь преподаватели и ученики главного народного училища, потом гимназии. К 1793 г. относятся и известие о том, что в одной из иркутских лавок, торгующих всякой всячиной и в том числе книгами (специальных книжных магазинов тогда ещё не существовало в Сибири), было изъято из продажи 42 названия новиковских изданий. И всё-таки читать в Иркутске не перестали. В тех же самых "Воспоминаниях об Иркутске" начала XIX в. Е.А. Авдеевой-Полевой сказано: "Нигде не видела я такой общей страсти читать. В Иркутске издавна были библиотеки почти у всех достаточных людей и литературные новости получались там постоянно". О том же свидетельствует ещё один современник тех событий, краевед Н.С. Щукин ("Письмо из Иркутска"). "Представь себе, - писал он своему корреспонденту, - здешние купцы имеют богатые библиотеки, выписывают все журналы, все вновь выходящие книги. Дочери их и жены, занимаются чтением, играют на фортепиано. В Сибири, любезный друг, в Сибири, о которой все имеют такое низкое мнение, - в этой дикой и хладной стране, удивляются стихам Пушкина и читают Гомера". А М.М. Плотникова ("Иркутское городское развитие..."), как бы подводя итог, отмечает: "В 1800-1820 гг. в Иркутске были известны библиотеки купцов Дудоровского, Старцева, Баженова, Саватеева, Апрелкина, Пьянкова, Прянишникова, братьев Трапезниковых и др. Среди них лучшей была библиотека представителя влиятельной и могущественной купеческой фамилии Иркутска конца XVIII - начала XIX в., городского головы в 1807-1808 гг., "истинного мудреца", одного из первых иркутских библиофилов С.Ф. Дудоровского". Одним из первых в Восточной Сибири собирателем не только книг, но и вообще предметов духовной культуры - картин, рукописей, старинных географических карт и монет стал М.В. Сибиряков.
  Любовь к чтению способствовала созданию в Иркутске нового клуба по интересам среди разгромленной Трёскиным купеческой оппозиции. Г.Ф. Кунгуров ("Сибирь и литература") в связи с этим писал: "Уже в начале XIX в. представители купечества, чиновники и городские мещане Иркутска выписывали очень много различных книг*. В 1818 г. организовалась "Компания для выписки периодических изданий и книг". Члены этой компании совместно выписывают книги и журналы и систематически собираются, чтобы обсудить прочитанное. И когда к первоначальным просветительным и культурным делам были присоединены карточная и биллиардная игра, основатели этой книжно-читательской компании из неё вышли. Но сам факт десятилетнего существования компании является важным показателем ранних читательских интересов сибиряков, их попытки придать этому делу общественно-организованный характер".
  *Пестель и Трёскин, в целях назначения в исполнительные структуры своих, что называется, людей, привезли с собой в Иркутск некоторое количество молодых чиновников, многие из которых имели университетское образование. По указу Александра I для получения чинов на государственной службе стал требоваться известный образовательный ценз, это способствовало появлению большего, по сравнению с прежним временем, числа образованных чиновников. Иркутск, таким образом, получил своего рода культурный десант, что нельзя не занести в плюс эпохе трёскинского правления.
  И ещё одно, о чём бы нам хотелось рассказать в рамках ознакомления с процессом культурного развития Иркутска той поры, это - о становлении в городе театрального дела. Первый любительский спектакль в Иркутске состоялся в 80-х годах XVIII в., по инициативе жены одного из местных чиновников В.А. Троепольского. В 1803 г. некий купеческий сын Е.П. Солдатов устроил в Иркутске общественный театр "для всей публики", с труппой из подьячих и ссыльных. Театр Солдатова просуществовал одни святки. В 1805 г. двое ссыльных - князь В.Н. Горчаков и бывший гвардейский офицер А.П. Шубин основали постоянный полупрофессиональный театр. О нём в своих литературных воспоминаниях рассказал И.Т. Калашников ("Записки иркутского жителя").
  "Публичный театр был устроен в первых годах настоящего столетия. Здание, в котором он помещался, не было, признаться сказать, из числа великолепных: это был одноэтажный деревянный дом, вросший в землю. В нём была выкопана глубокая яма, в которой были устроены сцена, партер и ложи, помнится, в три яруса. <...> Актёры были выбраны из гарнизонных солдат; некоторые из них играли очень недурно; особенно отличался какой-то Рожкин. Актрисы были из ссыльных женщин, вероятно, игравших прежде на театрах: по крайней мере, игра их очень нравилась. На иркутском театре играли комедии, драмы - большей частью Коцебу*, - водевили, а иногда и волшебные оперы. <...> Каков бы ни был гарнизонный театр, но он составлял развлечение в единообразной иркутской жизни. Наконец и его не стало, и только полуразрушенный дом напоминал долго, - говоря классическим языком, - о торжествах Талии и Мельпомены. <...> Публичный театр не возобновлялся во всё время управления Трёскина; были только три частные спектакля в 1816 г. <...> Тяжелая година, давившая много лет судьбу Иркутска, имела сильное влияние на общие удовольствия. Все, что выходило из ряда официальных занятий, как-то постепенно чахло и наконец замерло. В том числе зачах и публичный театр".
  *Август фон Коцебу (1761-1819 гг.) - немецкий драматург, один из самых популярных не только в России, но и Европе того времени. Его пьесы относились к направлению так называемой мещанской драмы, заполнившей западноевропейскую сцену по мере политического и культурного роста буржуазии, противопоставлявшей свой реалистический буржуазный театр пышному и малосодержательному придворно-дворянскому театру.
  
  * * *
  
  Последние ребелии. Одной из основных причин развития и укрепления абсолютного единодержавия Трёскина в Иркутской губернии, являлось, по мнению И.Т. Калашникова, всевластие чрезвычайно укрепившего свои позиции чиновничества, большую часть которого "пронизывал дух раболепства и обогащения". "Для них, - далее писал тот же автор, - ничего не существовало священного, кроме воли начальства, как бы эта воля ни противоречила общей пользе и даже постановлениям правительства. Слов "правда" и "честь" не было в их лексиконе. Это была туча саранчи, которая истребляла всё достояние губернии и, наконец, повергла её в безнадёжность и отчаяние. Все думали, что не будет конца страданиям".
  "Присылаемые на службу в Сибирь чиновники, - добавляет к сказанному В.Н. Разгон ("Сибирское купечество"), - действовавшие по принципу "до царя далеко, а до бога высоко", наживались на казнокрадстве и ограблении всех категорий населения, но особенно привлекали вымогателей и мздоимцев из чиновничьего сословия тугие кошельки купцов. Чтобы обеспечить большую доступность купеческих состояний для удовлетворения своих растущих финансовых аппетитов, бюрократия старалась поставить под свой жесткий контроль развитие всех отраслей сибирской экономики, максимально ограничить права и самостоятельность формировавшихся купцами органов городского самоуправления, зачастую не считаясь при этом с теми сословными правами и привилегиями, которые были предоставлены купечеству гильдейской реформой 1775 г. и Городовым положением 1785 г.".
  И всё это, извините, безобразие замыкалось на Трёскине, который держал, что называется, на короткой узде, как купцов, так и чиновников, и те в знак особой признательности, конечно же, никогда не забывали отблагодарить своего господина. Как писал барон Штейнгель, иркутский царёк никому не отказывал "в так называемой хлеб-соли", которую приносили на именины и дни рождения как самого губернатора, так и его жены и даже детей*. Распорядителем во время сбора такого рода дани для Трёскина являлся его личный секретарь Белявский, а подарками для "Трёщихи" главным образом заведовал чиновник приказа общественного призрения Третьяков, близкий друг Агнессы Фёдоровны. Она "...была женщина домовитая и весьма при том не строгих правил. Прямо и смело отправлялся всякий кто хотел давать. Исправники, комиссары без доклада могли входить в уборную, даже в спальню. Был претекст: "Все свои дети". Так она их называла". Всё нажитое "непосильным" трудом Трёскин ежегодно отправлял обозами в Москву на хранение к своему брату, помощнику начальника московского почтамта. Тот, как вспоминает Штейнгель, во время личной встречи поведал ему "что всё, присланное братом до войны 1812 г., сгорело при нашествии французов, и сгорело немало. Но и после он продолжал присылать тюки на хранение".
  *Во время пребывания в Иркутске в многодетной семье Трёскиных, имевшей и до приезда в Сибирь шестерых детей, по некоторым данным, появилось ещё два ребёнка. Злые языки утверждали, что "Трёщиха" задалась целью "собрать для своих детей по пуду ассигнаций" (С.И. Черепанов "Отрывки из воспоминаний...").
  Особо поверенным по делам чисто коммерческим стал для губернатора молодой купец Ефим Кузнецов, который при Трёскине поднялся, что называется, из "грязи" да сразу в "князи" и которого хозяин толи в шутку, толи всерьёз называл "королём", намекая, по всей видимости, на его новый статус в среде иркутского купечества. В коммерческих операциях последнего Трёскин, надо полагать, имел свою долю; впрочем, не только в делах Кузнецова, но и в бизнесе некоторых других крупных иркутских коммерсантов у губернатора, возможно, имелся свой стабильный финансовый интерес. Об этом в частности свидетельствуют письма Трёскина из Москвы, присланные им в Иркутск после отставки (случившейся в 1819 г.) в адрес всё того же Ефима Кузнецова, а так же Третьякова с просьбой "не забывать его", "помогать по возможности" и "напоминать другим" о том же. А в одном из писем в адрес правителя иркутской конторы Российско-Американской компании бывший губернатор открытым текстом напоминал о своём "жаловании".
  Что касается генерал-губернатора Пестеля, то он, по признанию даже его врагов, ничего не получал от сибирских злоупотреблений, однако вместе с тем он с неизменным упорством покрывал те форменные, действительно, безобразия, что творились в Иркутске, и старался не давать хода тем многочисленным жалобам, что вновь стали поступать в Петербург после окончания наполеоновских войн. По мнению Г.Н. Потанина ("Естественное богатство Сибири..."), Пестель действовал как типичный колониальный администратор, не столько заботился об улучшении общего положения дел в Сибири, сколько беспокоился о пресечении любого проявления недовольства среди её населения. "Пороки, в которых обвиняли Сибирь, и которые всегда в ней будут, пока она будет штрафной колонией, преследовались со всею жестокостью; карающая рука правителя одинаково падала на всё общество, не разбирая из каких элементов оно состоит, какие из них бродячие и анархические, какие консервативны и способны к стройной гражданской жизни".
  Многолетний вооруженный конфликт с крупнейшей европейской державой, а потом и зачистка всей остальной Европы от французской революционной "заразы" надолго отвлекли внимание императора Александра I и его правительства от внутригосударственных дел. Но вот пришел победный 1814 г., и всё стало меняться к лучшему, причём заметно меняться; не упустили удобного случая для себя и сибирские жалобщики, число которых по сравнению с прежними годами значительно увеличилось. Теперь не только купцы стали высказывать своё недовольство многочисленными нарушениями со стороны чиновников, но и другие представители иркутского городского сообщества подали свой голос против всевластия губернатора и его приспешников. "Донос, - писал всё тот же Г.Н. Потанин ("Естественное богатство Сибири..."), - никогда не принимал такого величия, как в это время. Самые умные и смелые <...> приняли в нём участие, и сибирский генерал* сошелся на одном поприще с сибирским мещанином, протестуя против узурпатора".
  *Имеется в виду генерал-майор Ф.Т. Куткин, начальник тобольской провиантской комиссии, у которого произошел конфликт с Пестелем и который был отправлен (при содействии Аракчеева) на 9 лет в тюрьму. Находясь в заключении, Куткин посылал в Петербург многочисленные жалобы и просьбы о пересмотре своего уголовного дела. "Произвол сибирского генерал-губернатора, - писал он министру юстиции Трощинскому, - заступил в Сибири место законов. Законы издаются для всеобщего исполнения, - неужели сибирский генерал-губернатор считает себя исключением? Что это действительно, - это мы сильно чувствуем" (Цитировано по: Вагин В.И. "Исторические сведения...". Т.1). Ещё одним высокопоставленным чиновником, перешедшим в оппозицию к своему руководству, стал иркутский вице-губернатор К.П. Левицкий; по словам Калашникова, он "осмелился встать за правду", поддержав жалобы иркутских жителей на Пестеля и Трёскина.
  Одним из первых жалобщиков вновь оказался Степан Горновский, бывший председатель иркутской судебной палаты, уволенный Пестелем и сосланный в деревню Карлук близ Иркутска. Его "Обличение", ещё не достигнув Петербурга, разошлось по Иркутску многочисленными рукописными копиями, его читали, обсуждали и даже заучивали наизусть. Небольшой отрывок из обличительного трактата Горновского сохранил для нас П.Т. Баснин* в своих мемуарах. Из него видно, что наш автор обладал бесспорным литературным и публицистическим талантом.
  "В том краю, куда редко проникает человеческий глаз, где шумит девственный вековой лес, где вершины гор покрыты вечным снегом, и куда трудно проехать, томятся несчастные люди и от невзгоды суровой природы и ещё больше от людской несправедливости и жестокосердия. Нет там ни правды, ни суда, а царит произвол лютейших правителей, ради своих преступных, лихоимных целей порабощающих всё население. Исправнику хорошо живётся, ясак собирает, а сам при этом вымогательство чинит и лучшие меха себе выбирает. Лавку открыть нельзя, всё своруют, а воры кто? сам господин исправник и служители его. Ни хлеба, ни мяса, ни масла нельзя купить, всё на откупу находится, и цену назначают небывалую. Народу кормиться нечем, и голод существует из году в год. Доходят до такого положения, что людоедством грозит, как то в Туруханском крае уже случилось**. Казённые магазины пустуют, а те, кои сие ведать должны, не заботятся, а богатеют".
  *Баснин Пётр Тимофеевич - купец 1-й гильдии, прожил 104 года (1748-1852); унаследовал от отца кроме крупного состояния ещё и богатую библиотеку, которую потом сам постоянно пополнял литературой. В возрасте 30 лет начал вести дневниковые записи и продолжал это делать практически до самой своей смерти, что в итоге составило несколько томов по 500-700 страниц каждый. Его внук Баснин Пётр Павлович (1852-1904), горный инженер и журналист в 1902 и 1904 гг. в журнале "Исторический вестник" опубликовал несколько отрывков из "Мемориалов" деда под названием "Из прошлого Сибири. Мученики и мучители" и "Из записок деда. Таинственные люди и таинственные явления". Пётр Тимофеевич также делал записи в составлявшуюся в роду Басниных с XVIII века "Летопись губернского города Иркутска" (была издана в 1902 г. в сборнике "Первое столетие Иркутска").
  **Голодные годы, о которых упоминает Горновский, случались в Сибири в период генерал-губернаторства Пестеля довольно часто - в 1810, 1811, 1815 и 1816 гг. При этом существенные недоработки властей по снабжению нуждающегося населения, и особенно инородцев, продовольствием приводили, порой, к поистине катастрофическим последствиям и даже к людоедству. Так особенно вопиющий случай произошел в 1816 г. на севере Томской губернии, когда семья крещёных тунгусов, состоявшая из шести человек, съела четверых своих ближайших родственников и ещё одного замёрзшего в тайге остяка. Этот трагический факт, а также несколько других подобного рода происшествий получили широкую огласку, так что о них, несмотря на все ухищрения Пестеля, доподлинно узнал император Александр I, после чего, надо полагать, авторитет сибирского генерал-губернатора в его глазах несколько пошатнулся.
  Распространялись по иркутским "социальным сетям" в тот период не только "Обличения" Горновского, но и другие разного рода разоблачительные памфлеты и даже поэтические вирши с критикой существующей власти. Как литературные произведения они не выдерживают, пожалуй, никакой критики, однако содержательная сторона этих рукописных "постов" и "репостов" вызывает подлинное уважение. Вот лишь два небольших отрывка из того, что сохранилось и дожило до наших дней (Цитируем по Гольдфарб С.И. "Весь Иркутск..." и Кунгуров Г.Ф. "Сибирь и литература"):
  О ты, надменный стратодрах,
  Не знает деяний твоих великий монарх,
  Как ты в Иркутске куролесишь,
  Губишь ты всех, только не весишь...
  Купцы в рабочем доме содержимы,
  Без всякой вины, не быв судимы,
  Деяния твои пристрастны,
  Законы все безгласны...
  ...
  Подумай, хорошо ль, что ропот уж народный!
  Да всяк рожден и хочет быть свободен...
  
  Всё это с большим интересом читалось и обсуждалось, в том числе и в кружке иркутских интеллектуалов, объединявшихся одно время вокруг востоковеда А.В. Игумнова*. "Около Игумнова, - писал в своих мемуарах П.Т. Баснин, - всегда группировался, хотя очень небольшой кружок интеллигенции, где, как говорится, "отводили душу" все придавленные деспотизмом Пестеля, Трёскина и его клевретов. Шпионы Пестеля не раз доносили своему патрону, что у Игумнова "сильно хулят" власти и "смеются над его особой", но Трёскин долгое время не решался "беспокоить" учёного монголиста, так как не мог найти у этого безупречного человека "ни сучка, ни задоринки", за которые можно было прицепиться. Тем не менее, клика Трёскина не дремала и старалась из всех сил "поймать пушного зверя" (выражение Белявского), чтобы сделать его безвредным, т.е. заставить замолчать. Нет сомнения, что главным стимулом преследования Трёскиным Игумнова явилась переписка последнего с петербургскими знакомыми, в которой, как думали, и не безосновательно, конечно, Игумнов сообщал о разных злоупотреблениях, как Трёскина, так и вообще всей тогдашней сибирской администрации".
  *Игумнов Александр Васильевич (1761-1834) - уроженец Сибири, известный китаевед и монголовед, автор первого в России "Большого монгольско-русского словаря", принимал участие в дипломатической миссии графа Головкина; создал при Иркутской духовной семинарии класс монгольского языка, в котором сам и преподавал; занимался переводами на монгольский язык книг священного писания.
  Переписка Игумнова постоянно перлюстрировалась, так что он часто получал письма "с явными следами дерзкого и бесцеремонного обращения". Однако необходимого для судебного преследования компромата подручным Трёскина нарыть так и не удалось, поэтому они прибегли к тактике "мелких, но болезненных придирок" и "утеснений", посредством которых Игумнова, что называется, вывели из себя, "он захворал, захандрил и начал подумывать убраться из Иркутска". Вскоре он действительно уехал в Верхнеудинск, организовал там небольшую начальную школу, где сам и преподавал. Однако и в добровольной ссылке власти не оставили несчастного учёного в покое и продолжали издеваться над ним. В своём письме Баснину Игумнов сетовал: "Покорился я судьбе и уже не мечтаю обратиться в прежнего человека, которому были не чужды все лучшие проявления души и сердца. Не притягивают меня к себе любимые книги, ибо не нахожу в оных успокоения смятенному духу". Преследования Александра Васильевича закончились только после отставки Пестеля и Трёскина; при новом генерал-губернаторе М.М. Сперанском он снова вернулся в Иркутск и здесь ещё долго служил на благо образования и культуры родной Сибири.
   Ещё один ссыльный, бывший полицейский чиновник Петров из далёкого Туруханска сумел отправить письмо с жалобой на иркутских гонителей своему бывшему начальнику, министру полиции и члену Государственного совета А.Д. Балашову, человеку весьма близкому к императору. А к министру по делам религии и народного просвещения князю А.Н. Голицыну, также имевшему прямой доступ к Александру I, обратился с просьбой о помощи епископ Иркутский и Нерчинский Михаил. Обстоятельства дела, о котором апеллировал в высшие инстанции иркутский архипастырь, были таковы: 6 декабря 1817 г. в день Николы Зимнего недалеко от Нижнеудинска в стойбище кочующего племени карагасов (саянская народность), пришедших сдавать ясак, был избит плетьми городской протоиерей Илия Орлов. Надругательство над особой духовного звания совершил местный исправник (глава исполнительной власти) Евграф Лоскутов со товарищи. Всё это произошло после обильного застолья со спиртным по случаю религиозного праздника. Что не поделили нижнеудинские начальственные лица, со всей определённостью выяснить так и не удалось, каждая из сторон, как водится, выдвигала собственную версию и обвиняла друг друга в противоправных действиях, однако пострадавшим оказался священник, а светские власти всячески тормозили расследование произошедшего. Вот тогда епископ Михаил и обратился с жалобой к князю А.Н. Голицыну; последний наравне с А.А. Аракчеевым пользовался особым доверием государя, так что после доклада министра на высочайшем уровне участь Пестеля и его команды, как отмечают комментаторы, была по большому счёту уже решена*.
  *К тому же, одновременно с этим, сибирский генерал-губернатор лишился и покровительства Аракчеева; сам Пестель не был близко знаком со всесильным фаворитом императора, но сносился с ним и имел "крышу" от него посредством аракчеевского чиновника Пукалова, с которым проживал в одном доме в Петербурге. Молодая жена Пукалова долгое время находилась в интимной связи с Аракчеевым, а в его личной канцелярии служил сам Пукалов. Но однажды в результате умело проведённой по приказу Аракчеева полицейской операции Варвара Пукалова была застигнута на месте преступления - в одной постели с гвардейским офицером. В результате Пукалов вместе с женой попал в немилость, а Пестель потерял связь с высоким покровителем.
  Из дневника Тюменцева, секретаря Трёскина, приведённого В.И. Вагиным ("Исторические сведения...". Т.1), мы можем узнать ровно о том же. "Государь показывает особенное недоверие иркутскому начальству: доказательством сему, между прочим, служит то, что он наведывается лично об обстоятельствах управления сибирского от приезжающих из Иркутска. Н.Щукин писал отцу, что и его с товарищем, когда они приехали в столицу, спрашивали через офицера насчёт приезда его и прочее". Вскоре, однако, уже не пришлось разыскивать по всему Петербургу приезжающих из Сибири живых свидетелей, такой человек нашелся сам и более того - собственной персоной предстал пред светлые очи государя-императора. Это был мещанин по фамилии Саламатов, тайными тропами, в обход полицейских кордонов пробравшийся из Иркутска в Петербург со специальной миссией: добиться всеми правдами и неправдами аудиенции у царя и рассказать ему о несчастиях сибирского населения. В "Хронологическом перечне важнейших данных из истории Сибири" читаем: "Иркутский мещанин Саламатов, отец семерых малолетних детей, разорённый местной администрацией, пробрался тайком из Иркутска в Петербург и подал лично императору Александру I донос на сибирские злоупотребления".
  По свидетельству хроникёров, текст жалобы был составлен в Иркутске, в доме купца 1-й гильдии К.П. Трапезникова, именно он возглавил и продолжил дело М.В. Сибирякова и Н.П. Мыльникова. "Осуждать громко действия губернатора боялись, ќ ќ- вспоминала дочь П.Т. Баснина, Анна (Баснин П.П. "Из записок деда..."), - и только несколько лиц отважились, не боясь шпионов Трёскина, протестовать и находить, что Трёскин заслуживает строгого наказания по суду. В числе таких лиц был мой отец и наш сосед по домам, К.П. Трапезников, тоже купец. У Трапезникова нередко собирались гости, которые вместе с хозяином обсуждали и осуждали противозаконные действия жестокого губернатора"*. Здесь же "шушукались, - писал сам П.Т. Баснин, - как послать в Петербург преданного, толкового, находчивого и безбоязненного человека". Саламатов оказался лучшей кандидатурой, "человек огромного роста, с необыкновенно сильным голосом, ловкий, находчивый и решительный. Чтобы обмануть в Нижнеудинске бдительность Лоскутова, он явился к нему просить пособия на закуп в Красноярске скота, и Лоскутов так был обманут его речами, что от себя дал ему поручение на покупку быков и снабдил его билетом на быстрый провоз до границы Иркутской губернии" (Сукачев В.П. "Иркутск..."). Для путешествия в Петербург купцы снабдили своего ходока ещё и значительными денежными средствами.
  *На одном из таких собраний однажды присутствовал некий таинственный человек из Кяхты (о нём мы ещё поговорим в одной из следующих глав) с доверительным письмом от Игумнова, который пророчески предрёк скорейшее уже избавление от тиранов и приезд в Иркутск "посланца от государя", который "учинит суд и расправу над злодеями"; более того, тот же самый таинственный человек поведал о том, что имя государева посланника будет Михаил... Если оставить в стороне мистический подтекст в воспоминаниях дочери П.Т. Баснина, то с определённой долей уверенности можно предположить, что к тому времени у Игумнова уже были какие-то предварительные сведения, полученные от его петербургских знакомых о том, что новым генерал-губернатором Сибири будет назначен Михаил Михайлович Сперанский.
   Встреча Саламатова с Александром I произошла, по всей видимости, в Летнем саду, где российские императоры имели привычку гулять среди праздношатающихся петербуржцев, часто одни или в сопровождении лишь нескольких свитских и, практически, без всякой охраны (до выстрела Д.Каракозова). О той встрече сохранилось множество исторических преданий. "Между прочим рассказывали, - читаем мы у В.И. Вагина ("Исторические сведения...". Т.1), - что Саламатов просил государя приказать убить его, чтобы избавить от тиранства Пестеля, и что он отдан был под особое покровительство петербургского генерал-губернатора Милорадовича. Большую часть анекдотов, по-видимому, выдумал сам Саламатов, но достоверно то, что он был оставлен в Петербурге по распоряжению правительства". А тем временем...
  Ещё в 1813 г., ввиду того, что "Комитет министров оказался не в состоянии разобраться с массой конфликтных ситуаций, порождённых несогласованностью в деятельности министерств, генерал-губернаторов и губернаторов", появился особый Сибирский комитет, пытавшийся, в том числе, разобраться в причинах постоянных, происходивших на протяжении уже более чем ста лет, конфликтов между обществом и представителями коронной администрации. Выводы, которые в результате начали делать государственные чиновники, сводились, главным образом к тому, что судебные преследования как превышавших свои полномочия губернаторов, так и их оппонентов - лукавых жалобщиков не дают желаемых результатов и поэтому необходимо выработать какую-то иную систему отношений между властью и земством в Сибири. "В правительственных кружках, - как писал Г.Н. Потанин ("Естественное богатство Сибири..."), - явились сторонники новых идей о колониальной политике (курсив наш. - О.П.)". Там "постепенно формировалось мнение, что можно создать определённый противовес личному началу в управлении Сибири со стороны коллегиальных учреждений, привлекая для этой цели выборный элемент" (Плотникова М.М. "Иркутское городское развитие..."). "Реформа управления Сибирью, - считает А.В. Ремнев ("Самодержавие и Сибирь..."), - была проведена в контексте поиска самодержавием модели управления своими окраинами (в 1809 г. - принятие конституции Великого княжества Финляндского, в 1815 г. - Царства Польского, введение автономного управления в Бессарабии в 1812-1828 гг.). У правительства также имелись серьёзные опасения по поводу того, что, в случае дальнейшего ухудшения ситуации, в Сибири может произойти подрыв авторитета действующей власти, что в свою очередь чревато многими негативными последствиями для края, населённого большим количеством, как политических, так и уголовных преступников.
  И вот, как результат всего этого, осенью 1818 г. состоялось сразу три специальных заседания в правительственных кругах, посвящённых отдельно сибирским вопросам. 24 октября на слушаньях в Сенате выступил со своим особым мнением министр внутренних дел Осип Петрович Козодавлев (1754-1819). В своём выступлении перед сенаторами он подтвердил мнение правительства о необходимости ограничения самовластия в Сибири и предложил, во-первых, учредить для управления краем коллегиальный орган - Верховный сибирский совет, состоящий не только из правительственных чиновников, но и из выборных от всех сословий местного населения; а во вторых, в целях ограничения "самовластия местных начальников", - усилить власть магистратов и городских дум. Для проработки данных предложений, по мнению О.П. Козодавлева, необходимо было санкционировать дальнейшую деятельность Сибирского комитета, расширив его состав людьми, "знающих как часть законодательства вообще, так и часть администрации и имеющих сведения о положении и настоящем управлении Сибирского края".
  Для большей ясности позволим себе воспроизвести с небольшими сокращениями основные тезисы из выступления министра внутренних дел, поскольку оно стало в определённой степени эпохальным для периода новой истории Сибири:
  "Соглашаясь совершенно с мнением господина министра юстиции в том, что, для рассмотрения на месте дел, возникших по доносам и жалобам на сибирские местные начальства, отправление в Сибирь господ сенаторов не токмо неудобно, но и совершенно будет бесполезно, я нужным почитаю, с моей стороны, представить некоторые к сему дополнения и изложить вообще об управлении Сибирским краем моё мнение.
  Мне кажется, что при первом открытии беспорядков в Сибири, приписываемы были оные слишком ограниченной власти начальников, и потому усиливаема оная была постепенно, и всегда, когда новые и сильнейшие беспорядки открывались. Но поправление сибирских губерний сим средством оставалось безуспешно. Подобно неудачному врачеванию болезни, и сие врачевание сибирской болезни сим, не свойственным ей, лекарством, не истребляло болезни, но умножало оную. С усилением власти начальников беспорядки и жалобы на притеснения видимо умножались. <...>
  Такое самовластие во всякой губернии вредно и терпимо быть не может, а тем менее в отдалённой Сибири, откуда жалобы и стоны страждущих едва ли до высшего правительства достигать могут. <...>
  Не распространяясь в исчислении всех зол, происходящих от самовластия местных начальников, скажу я кратко, что власть их, как мне кажется, должно ограничить, а не распространять и не усиливать оную. Учреждение Верховного сибирских губерний правительства, Совета или Комиссии из чиновников, частью определяемых от правительства, частью избираемых из тамошних жителей разных сословий, может ограничить власть начальника, который, яко председатель сего места, имеет токмо перевес в случае равных голосов. <...>
  Опыты многих лет доказали, что усиление власти магистратов или градских правительств в образованной Европе, не только послужило к благоденствию народов, но, без сомнения, и было основанием образованности европейской. Мне кажется, что, при ограничении власти местного начальника, не бесполезно будет усилить и в Сибири власть магистратов и городских правлений. <...>
  Дерзновенно было бы с моей стороны входить здесь в подробности учреждения такого Верховного сибирских дел Правительства, Совета или Комиссии, ибо сие дело, как мне кажется, долженствует быть обработано в особом здесь Комитете, который примет во уважение и справки и мнение того начальника, который в Сибири определён будет и Комитету всё сие доставит. Разумеется, что сей Комитет составлен должен быть из людей, знающих как часть законодательства вообще, так и часть администрации и имеющих сведения о положении и настоящем управлении Сибирского края. <...>
  Сие учинил я для того, что, не исследовав причин существующих в Сибири беспорядков и злоупотреблений, нельзя и искоренить оных. Я полагаю главное всему злу причиною самовластие местных начальников, происходящее от излишней власти, коею они обрекаемы были и которую они употреблять могут во зло. Надобно сию возможность пресечь, то есть, ограничить их власть. Через устранение, таким образом, самовластия устранятся и злоупотребления того края. Тогда не надобно будет посылать в Сибирь сенаторов, или других чиновников, для рассмотрения дел, возникших по жалобам и доносом, все таковые дела рассмотрит новое Сибирское главное начальство".
  Заслушав доклад министра внутренних дел, господа сенаторы в большинстве своём поддержали выдвинутые О.П. Козодавлевым предложения. Комитет министров также не остался в стороне и на заседаниях 14 и 16 ноября обсудил вопросы, связанные с проблемами управления в Сибири. Министры рассмотрели все "жалобы, доносы и другие дела", поступившие на рассмотрение правительства за последние годы и признали, в частности, что "для ближайшего за всем надзора сибирский генерал-губернатор пребывание своё иметь должен во вверенных ему губерниях", а также "открыли весьма сильные причины сомневаться в сообразном с пользами службы поведении иркутского гражданского губернатора Трёскина, которые генерал-губернатор во всём защищает, но убеждают верить, что там действительно существуют, если не явные злоупотребления, то, по крайней мере, многие беспорядки, требующие неукоснительного исправления на месте, <...> и потому, для скорейшего искоренения, буде есть, зла и водворения в том крае должного благоустройства, решительно мнением полагаем: назначить в Сибирь нового генерал-губернатора и отправить его туда сколь можно неотлагательнее с тем, чтобы он по вступлении в должность обозрел на месте все части управления, и произведя по всем вступившим ныне жалобам законное изыскание, донёс Его Императорскому Величеству для предания виновных суду".
  Вняв рекомендациям Сената и Комитета министров, Александр I своим именным рескриптом от 22 марта 1819 г. назначил новым генерал-губернатором Сибири Михаила Михайловича Сперанского. Последний некогда возглавлял, как мы уже отмечали, либеральную партию в окружении императора, пытался провести реформу государственного управления в России, но накануне войны 1812 г. попал в немилость, был отправлен в отставку и сослан сначала в Нижний Новгород и Пермь, а потом под надзор полиции в своё имение в Новгородской губернии*. В 1816 г. Сперанского царь простил и назначил пензенским гражданским губернатором; а уже через три года его реформаторские наклонности, как нельзя кстати, пригодились для разрешения скопившихся за годы стагнации сибирских проблем, и лучшей кандидатуры для этого, конечно, нелья было тогда найти в России. "Бысть человек послан свыше, и имя его останется незабвенным в летописях всей Сибири", - запишет позже П.А. Словцов в своём "Историческом обозрении". В отправленном на имя Сперанского особом предписании Александр I наказывал новому генерал-губернатору следующее: "Исправя сею властию всё то, что будет в возможности, облича лица, предающиеся злоупотреблениям, предав кого нужно законному суждению, важнейшие занятия ваше должно быть: сообразив на месте полезнейшее устройство и управление сего отдалённого края, и сделав оному начертание на бумаге, по окончании занятий ваших самим лично привезти оное ко мне в Петербург, дабы имел я способ узнать изустно от вас настоящее положение сего важного края и прочным образом установить на пребудующие времена его благосостояние...". Таким образом, вопрос о реформе управления был отложен до окончания широкомасштабной ревизии, порученной назначенному сибирским генерал-губернатором М.М. Сперанскому.
  *Сперанский, как известно, составил проект по преобразованию России из монархии абсолютной в монархию конституционную, по образцу английской. Это настораживало Александра I, знавшего о том, что дворцовый переворот, закончившийся убийством его отца, был профинансирован спецслужбами Великобритании. К тому же, по версии А.И. Солженицына ("Двести лет вместе". Т.1), Сперанский близко сошелся с богатым еврейским ростовщиком и откупщиком Абрамом Перетцем, а то, что английское правительство очень часто действовало в других странах через разветвлённую сеть еврейского коммерческого капитала (и наоборот), тоже давно не было тайной; ну а когда Сперанский стал тайно интересоваться секретной дипломатической перепиской, Александра I особенно насторожился. В результате Сперанский начинает терять доверие со строны императора, последний всё больше и больше обращает внимание на провакационные слухи и доносы, исходившие от врагов реформатора и принимает, наконец, решение отправить Сперанского в отставку. 12 марта 1812 г. между ними состоялся поледний разговор, во время которого император высказал своему бывшему теперь уже фавориту все свои претензии, и после этот они расстались... навсегда. С подробностями той беседы можно ознакомиться, например, в монографии В.Л. Семёнова "Пермская одиссея графа М.М. Сперанского" (С.59-63).
  То, что произошло в Иркутске при получении известий о назначении нового генерал-губернатора, походило на подлинную фантасмагорию. Об этом можно узнать во всех подробностях из дневника Тюменцева, а также из Иркутской летописи. 9 мая Трёскин вместе со всей своей командой выехал на пикник, погода была прекрасная, настроение у всех отменное, как друг губернатору принесли "свежий" номер "Северной пчелы". Заглянув в него, Трёскин побледнел и задрожал: там был напечатан коротенький указ о назначении Сперанского сибирским генерал-губернатором. После этого, естественно, продолжать пикник было уже совершенно невозможно, так что вся компания немедленно отправилась назад в Иркутск. По городу быстро разнеслась ошеломляющая весть, и вечером, не в состоянии сдержать переполнявшие эмоции, на улицы хлынули толпы народа. "Новость эта, - говорит летописец, - многих привела в совершенное расстройство, а других, напротив, оживила. Недовольные (прежней властью. - О.П.) все были вне себя от радости; на других же была видна мёртвая бледность; всех более страдал губернатор".
  Мало того, в тот же день случилось ещё одно страшное для Трёскина несчастье: по пути из Верхнеудинска к Погроминским минеральным водам насмерть убилась его жена, горячо любимая и незабвенная Агнесса Фёдоровна, "лошади понесли, опрокинули повозку, платье запуталось в колесо, лошади понесли во весь опор и убили до смерти госпожу Трёскину". Об этом дал знать в Иркутск, спустя шесть дней, Ефим Кузнецов, который вместе с Третьяковым сопровождал госпожу губернаторшу на курорт. "Убийственную весть" по просьбе чиновников сообщил Трёскину Пётр Словцов, перед которым теперь многие стали заискивать, зная о его давнишнем близком знакомстве со Сперанским*. Что ж беда, как известно, не приходит одна, "несчастия, казалось, опережали одно другое", - писал Тюменцев. 20 мая до Иркутска докатилось ещё одно крайне неприятное известие, на этот раз о сыне губернатора, проживавшего в тот момент в Петербурге. "Молодой человек в азарте и неприличной компании убил бутылкой актрису и по обстоятельству этому находился под арестом. История казалась очень вероятной, потому что молодой Трёскин имел наклонность к подобным выходкам, - горд, богат, мотоват, страстен". Ну и, наконец, 31 мая в Иркутск из Верхнеудинска привезли сошедшего с ума Белявского, "взбесившегося" - как писал один из хроникёров. "Он бредит, неистовствует, злобствует и сим приведён в совершенное изнеможение... Часто он в Верхнеудинске вырывался нагой и бегал народно. Здесь он был связан, всегда терзал зубами всё, что ни попадалось. И вот тот Белявский, который 13 лет был для всех страхом и ужасом, которого все трепетали, которого взглядом одним не смели оскорбить..." Что ж, как говорится, по грехам то нашим...
  *"Даже льстят до безумия фавориту его Калашникову", - отмечено в дневнике Тюменцева.
  29 августа 1819 г., проинспектировав губернские города Западной Сибири, в Иркутск прибыл М.М. Сперанский. Прибыл, чтобы поставить, наконец, точку во всей этой истории со столетней иркутской ребелией.
  И здесь, в качестве своего рода заключения к этой нашей главе, как не вспомнить всем известные строки в окончании бессмертной комедии Н.В. Гоголя "Ревизор":
  "Жандарм. Приехавший по именному повелению из Петербурга чиновник требует вас сей же час к себе. Он остановился в гостинице.
  (Произнесённые слова поражают как громом всех. Звук изумления единодушно излетает из дамских уст; вся группа, вдруг переменивши положение, остается в окаменении)".
  
  
  
  ГЛАВА ПЯТАЯ
  
  
  БЕСПОКОЙНЫЕ ЛЮДИ
  
  Я думаю, что Сибирь есть
   настоящая отчизна Дон-Кихотов.
  М.М. Сперанский. Из письма к дочери
  
  
  Сибирский город Томск в начале XVII века стал одним из главных опорных пунктов при продвижении русских на восток, долгое время он являлся пограничной крепостью, откуда казачьи отряды отправлялись на покорение алтайских и енисейских инородческих племён. Основанный на возвышенности, получившей название Воскресенской горы*, расположенной на правом берегу реки Ушайки, в нескольких сотнях метров от места её впадения в реку Томь. На противоположном берегу последней находилось постоянное стойбище эуштинских татар, а по левую сторону от Ушайки в прямой видимости с территории Томского острога простиралась ещё одна возвышенность, так называемая Юрточная гора (современный район Главпочтамта), на которой во время своих летних кочёвок останавливались воинственные енисейские кыргызы. После того, как кочевников вытеснили из этих мест, на юго-восточный склон той горы переселились с реки Киргизки (Кыргызки) насельники Алексеевского мужского монастыря; а посад Томского острога стал расползаться в северо-западном направлении и расселяться вдоль берега Томи до района так называемых Песков, современная улица Дальнеключевская, которая получила своё название от Дальнего ключа с питьевой водой. Здесь же находился ещё один топоним - Страшный ров, отделявший Воскресенскую гору от ещё одной томской возвышенности - Каштака.
  *Гора получила название по имени построенного на её территории в 1622 г. деревянного храма во имя Воскресения Христова, не сохранившегося до нашего времени. Располагался этот первый томский храм чуть восточнее современной Воскресенской каменной церкви, что на Октябрьском взвозе.
  Однако вскоре, ближе ко второй половине XVII века, Томск стал терять своё былое значение, в том числе и как главного складского пункта ясачного сбора на востоке Сибири, эта роль к тому времени перешла городу Енисейску, расположенному на одноимённой реке. Последний перехватил инициативу у Томска по дальнейшему освоению сибирских территорий; так, например, именно енисейские казаки основали Иркутск и Якутск, а также, предводительствуемые Ерофеем Хабаровым, вышли к Амуру и захватили здесь в 1650 г. даурский город Албазин. Вместе с тем и основной торговый путь из Восточной Сибири стал проходить с этих пор через Енисейск, который долгое время, на протяжении почти целого столетия, выигрывал соревнование с Томском тем, что через него посредством речных волоков намного легче можно было пройти с товаром из Иркутска и Якутска до Тобольска и обратно.
  Всё это продолжалось до 40-х годов XVIII века, пока от Тобольска до Иркутска не был проложен Сибирский тракт, прошедший через Томск и Красноярск и оставивший далеко в стороне Енисейск, который в результате стал приходить в упадок, а в качестве главного перевалочного пункта на Транссибирском торговом пути его сменил Томск*, начавший после этого развиваться и превращаться в весьма значительный по своим торговым оборотам купеческий город, а в административном плане ставший сначала уездным, а потом и губернским центром. Всё это, конечно же, не могло не отразиться и на эволюции Томска в качестве ещё одного центра того общественного движения внутри сибирского региона, что зародилось в Тобольске и позже имело своё продолжение в Иркутске. Томск в этом смысле пошел своим путём, несколько отличным от всего того, о чём мы говорили ранее, рассматривая разворачивающуюся панораму русского рассвета над Искером.
  *Примечательно в этом смысле, что Сибирский тракт именно в Томске разделялся на два рукава; та его часть, что подходила к городу с запада, называлась Московским трактом, а далее на восток уже шел Иркутский. Оба этих названия, как наследие былой славы, до сих пор сохранились в топонимике Томска.
  
  * * *
  Первые сибирские масоны. В развитии Томска последней четверти XVIII века немаловажную роль сыграл томский градоначальник, военный комендант города Томас Томасович де Вильнёв, первый в нашем списке беспокойных людей новой поры. Уроженец далёкой Франции, он при Елизавете Петровне перешел на русскую службу и был направлен в качестве начальника одной из пограничных крепостей на так называемой Киндермановой оборонительной линии*, построенной во второй половине XVIII века на границе с казахскими степями и предгорными районами Алтая. По замечанию Александра Васильевича Адрианова ("Томская старина") его имя встречается в "столпушках Киндермановского архива", т.е. в самых ранних записях Государственного архива Омской области. Выйдя в отставку и получив за отличную службу орден святого Владимира, полковник Томас де Вильнёв и был назначен в качестве ещё одного поощрения по службе военным комендантом Томска.
  *Названа так в честь Х.Х. Киндермана, остзейского дворянина на русской службе, генерал-майора, начавшего в 1744 г. строительство Сибирской оборонительной линии, к концу века простиравшейся от Кузнецка (нынешнего Новокузнецка) до Южного Урала. Службу на этой линии несли главным образом сибирские казаки.
  При новом главе исполнительной власти в городе впервые началось широкомасштабное по меркам того времени каменное строительство, сначала был отстроен Благовещенский собор, потом - Казанская церковь, а в 1789 г. начато строительство одного из красивейших культовых сооружений Томска - Воскресенской церкви (взамен старой деревянной) в стиле сибирского барокко. В том же году в городе открылось малое народное училище, почётным попечителем которого также стал бригадир де Вильнёв. Ну и, наконец, его же стараниями была перестроена старая воеводская изба, главное административное здание города; получился двухэтажный дом с мезонином, имевший нижний кирпичный этаж на каменном фундаменте и верхний деревянный. Строился комендантский дом по образцовому проекту, специально выписанному из Петербурга, для нужд начавшего бурно развиваться крупного административного центра Средней Сибири. Располагался комендантский дом в конце первого Воскресенского взвоза (теперь улица Бакунина, 26), по левой чётной стороне, практически в самом центре тогдашнего Томска.
  И зачастили тогда в наш город первые знатные гости, в том числе и знаменитые путешественники. В 1741 г. Томск посетил Иоганн Гмелин немецкий естествоиспытатель на русской службе, исследователь Сибири и Урала. Он засвидетельствовал большие и частые пожары в полностью ещё тогда деревянном Томске. То же самое отмечал и проведший несколько месяцев в нашем городе в 1771 г. шведский натуралист Иоганн Фальк, ученик великого Карла Линнея. По его словам причиной частых пожаров являлась "по большей части, распутная жизнь обывателей; и хотя полиция берёт с хозяина дома, где случился пожар, 10 рублей штрафа (примерно 40 тысяч в современном эквиваленте), но нравов не исправляет"*. Годом ранее проезжавший через Томск Пётр Паллас, ещё один немецкий естествоиспытатель и путешественник на русской службе, касательно нравов тогдашних томичей высказывался ещё более категорично, цитируем по А.В. Адрианову: "Ни одного места не видел я такого, в котором бы пьянство было толь обще и толь бы высокой степени, как в Томске; ещё к тому два господствующие и между собой свойственные пороки суть блудодеяние и французская болезнь". И это как раз в тот период, когда город принял под своё начало Томас де Вильнёв.
  *Пожары, к сожалению, случаются в Томске и по сию пору, уникальная деревянная архитектура нашего города, претендующая на статус объекта всемирного культурного наследия ЮНЕСКО, горит и горит нещадно. Так в 1990 г. почти полностью выгорел бывший комендантский дом, после чего здание подверглось весьма основательной перестройке, в результате которой "отреставрированный" до неузнаваемости дом мало чем уже теперь напоминает прежний вильнёвский.
  Но уже к концу его правления мы можем прочитать совершенно иной по содержанию отзыв. В августе 1788 г. в только что отстроенном комендантском доме гостил барон де Лессепс, участник кругосветной морской экспедиции графа Ж.Ф. де Лаперуза. Он прибыл из Петропавловска-Камчатского с экспедиционными материалами, направляясь в Париж. По пути барон вёл подробный дневник, который впоследствии опубликовал у себя на родине*. В нём он, в частности, так отзывался о нашем городе: "Томск довольно приятный город. Часть оного стоит на одном возвышенном месте, где был и комендантский дом, а другая спускается к реке Томи. Я не долее в нём был, как только успел поправить мои колёса". "Несмотря на кратковременное пребывание, - пишет О.В. Крупцева ("Первый француз в Томске"), - впечатления о Томске у французского путешественника остались самые приятные. Это произошло благодаря его встрече с комендантом города, уроженцем Франции на русской службе Томасом де Вильнёвом, который принял его как соотечественника: "Довольно сказать, чтобы дать понять другим взаимную радость при нашем свидании. Казалось мне, что я был перенесён во Францию"".
  *Перевод книги барона де Лессепса, по данным О.Б. Лебедевой ("Монгольфьеров шар"), выполнил А.Н. Радищев. "Имя переводчика русскоязычного издания на титульном листе не обозначено. И лишь недавно, в результате специальных библиографических разысканий, установлено, что этим переводчиком был А.Н. Радищев". Кстати, в отделе редких книг и рукописей Научной библиотеки Томского государственного университета хранятся, как оригинальный вариант книги де Лессепса на французском языке, так и экземпляр перевода её на русский, издания 1809 г.
  Пожалуй, первым из местных краеведов, кто заинтересовался личностью Томаса де Вильнёва, был упоминавшийся уже нами А.В. Адрианов, один из лидеров областнического движения Сибири начала ХХ века. О бывшем томском градоначальнике ему рассказал некто Фуксман, по всей видимости, томский старожил. По его словам славный многими полезными делами бригадир де Вильнёв умер в 1794 г., объевшись черёмухи, и был похоронен на иноверческом кладбище Шведской горки*, на самом высоком её месте - у края мыса, нависавшего над простиравшейся внизу поймой реки Томи. На могиле де Вильнёва находилась чугунная плита с памятной надписью на русском языке; это надгробие после закрытия кладбища куда-то пропало, но Адрианову каким-то образом удалось отыскать его; чугунная плита была уложена у входной площадки в католический костёл, "между каменными плитами, пред первой ступенькой, со стороны дома для причта". Адрианов в своей книге приводит полный текст надписи с сохранением оригинальной орфографии. Вот она: "Во имя отца и сына и святого духа аминь. На месте сем погребено тело французской нации урожденца провинции Прованс римско-католического закона полковника областного города Томска коменданта и ордена святаго и равноапостольнаго князя Владимира кавалера Томаса Томасова сына Де-Вилленева, который родился 1715 декабря 21 д. окончил жизнь 1794 года августа, в 2 день в среду". Вверху и внизу плита была украшена весьма выразительной символикой, по всей видимости, масонской - "в верхней части изображен треугольник в круге с густо идущими от него лучами, а в нижней части изображен череп с двумя лежащими под ним накрест костями". Верхнее изображение очень сильно напоминает так называемую лучезарную дельту или всевидящее око, символизирующее великого архитектора вселенной, наблюдающего за трудами вольных каменщиков, символом масонства является также и череп с берцовыми костями. Это так называемая Адамова голова; так как масоны считали самым первым "каменщиком" библейского Адама, то очень часто использовали эту символику на своих надгробных памятниках.
  *Здесь в начале XVIII века, напомним, хоронили пленённых в ходе Северной войны шведов.
  Однако самым известным гостем Томска в период управления городом де Вильнёвом стал следовавший в илимскую ссылку Александр Николаевич Радищев. О нём мы уже упоминали раньше в первой части нашей книги, рассказывали о том, как в один из августовских дней 1791 г. над Томском взмыл символ Великой французской революции - монгольфьеров шар, изготовленный из подручных материалов опальным автором "Путешествия из Петербурга в Москву". Теперь нам бы хотелось несколько слов сказать о Радищеве, как о масоне, которого ветром судеб занесло в наши края и от которого потом приняли эстафету томские вольные каменщики уже следующего поколения. Заразился романтическими идеями века Просвещения Александр Николаевич ещё учась в Лейпцигском университете, куда его по личному выбору Екатерины II, в числе наиболее одарённых учеников Пажеского корпуса, во второй половине 60-х годов отправили обучаться за государственный счёт. Вернувшись в Россию, Радищев стал посещать собрания масонов, привлечённый туда своим ближайшим другом А.М. Кутузовым. Два случая посещения им в качестве гостя ложи "Урания" в Петербурге даже подтверждено документально (Рассказова В.Л. "Александр Радищев...").
  В это же время, вдохновлённый войной североамериканских колоний за независимость, Александр Николаевич пишет оду "Вольность" и начинает работать над "Путешествием из Петербурга в Москву". И хотя к концу 70-х годов Радищев заметно охладевает к масонскому движению, однако их идеи о гуманизации общества и самосовершенствовании каждой отдельной личности для всеобщего спасения и в последующие годы являлись для него путеводными ориентирами в его непримиримой борьбе с крепостничеством в России. Он как бы являлся своего рода чужим среди своих в среде российских масонов, для которых, по замечанию Ю.М. Лотмана ("Сочувственник..."), истинная вольность состояла в исправлении нравов и в повиновении законам, а не в нарушении оных; в то время как Радищев в своём "Путешествии", словами одного из героев, "давнишнего моего приятеля г. Крестьянкина", недвусмысленно одобрял расправу крестьян над помещиком*, постоянно совершавшим надругательства над крепостными девушками и женщинами. Критиковали негативные стороны крепостничества и другие литераторы радищевской поры, однако Александр Николаевич этим своим завуалированным намёком первым "призвал Русь к топору", что сразу же разглядела Екатерина II в его "сочинении на вольную тему".
  *То же самый приём можно найти и у Ф.М. Достоевского в "Братьях Карамазовых", когда Алёша Карамазов в сердцах высказывается за расстрел жестокого помещика, затравившего собаками маленького ребёнка.
  Из дневниковых записей секретаря императрицы А.В. Храповицкого мы знаем дословно её реакцию на "Путешествие": "Книга совершенно явно и ясно бунтовская! Здесь рассеивание заразы французской... автор - бунтовщик хуже Пугачёва; в конце хвалит он Франклина". Франклин, как известно, - отец-основатель США, принимавший участие в составлении декларации независимости, объявившей бывшие колонии Англии в Северной Америке независимыми "Соединенными Штатами". Франклин также входил в состав группы, занимавшейся разработкой конституцию США, и имел, по сути, решающий голос при обсуждении в этой группе важнейших для нового государства вопросов. Так Франклин настаивал на сохранении принципа федерации всех новообразованных штатов с предоставлением в то же время самого широкого местного самоуправления каждому из них. Достаточно интересен комментарий А.С. Пушкина ("Александр Радищев") к мнению Екатерины II по поводу "Путешествия"*: "Он хуже Пугачева; он хвалит Франклина. - Слово глубоко замечательное: монархиня, стремившаяся к соединению всех разнородных частей государства, не могла равнодушно видеть отторжение колоний от владычества Англии"...
  *Интересна судьба того экземпляра "Путешествия", который внимательно штудировала Екатерина II и на полях которого она делала свои всем известные пометки. Из архива тайной канцелярии его за очень большие деньги выкупил в своё время А.С. Пушкин, потом он каким-то образом, тоже, видимо, путём покупки, оказался в книжной коллекции Г.А. Строганова, которая в конце XIX века была передана в дар для библиотеки Томского (Сибирского) университета. Из Томска, однако, личный екатерининский экземпляр, учитывая ценность данного раритета, был отправлен в столицу, в императорскую публичную библиотеку.
  Именно потому, что Радищев открыл дорогу в "космос" русской революции, он был назван впоследствии "первым дворянским революционером" (В.И. Ленин), "первым русским интеллигентом" (Н.А. Бердяев), первым русским диссидентом, ну и, наконец, что для нас особенно важно, выдающимся российским просветителем*, совместившим в себе не только качества одного из идеологов века Просвещения, но и практика, боровшегося в силу имевшихся у него, как у литератора, возможностей с пережитками феодализма в России. А в том, что "бунтовщика хуже Пугачева" приютил у себя в комендантском доме Томас де Вильнёв, вполне просматривается, если не масонский след, то, по крайней мере, жест доброй воли в адрес, пускай, не брата по тайному сообществу, но, вполне возможно, - товарища по духу и воле. Был ли вообще де Вильнёв первым томским масоном так и остаётся до сих пор загадкой, так как никаких документальных подтверждений этому у исторической науки нет, и лишь таинственные знаки на могильной плите, отдалённо напоминающие символику вольных каменщиков, наводят некоторые нетерпеливые умы, в том числе и нас, на определённого рода предположения.
  *"Блистательная, кульминационная фигура русского Просвещения", - пишет О.Б. Лебедева ("Монгольфьеров шар").
  Спустя два года, в 1793 г., Томас де Вильнёв был отставлен от должности томского коменданта, по причинам в очередной раз продемонстрированного им вольномыслия и духоборства. О.Б. Лебедева ("Монгольфьеров шар") пишет: "После казни короля Людовика XVI Екатерина II потребовала от всех французов на русской службе отречения от Французской республики и присяги на верность российской короне. Списки французов, принесших присягу и отрёкшихся от республики, печатались в 1792-1793 гг. в газете "Санкт-Петербургские ведомости". Имени Томаса де Вильнёва в этих списках нет...". Умер наш герой буквально через год после отставки, и нам отчего-то подумалось, что вряд ли пресловутая черёмуха была главной причиной его смерти. По тому же скорбному пути Марка Аврелия* пошел, спустя восемь лет, и А.Н. Радищев; возвращённый из сибирской ссылки, но по-прежнему испытывавший отчуждённое к себе отношение со стороны столичного бомонда и, опасаясь новых преследований, он покончил с собой в сентябре 1802 года. В.К. Кантор ("Радищев") пишет: "Рассказывают обычно следующую ситуацию. Радищев потребовал в 1802 г. в законодательной комиссии отмены крепостного права и дворянских привилегий. Граф Завадовский спросил его, не хочет ли он снова в Сибирь. Радищев бросился домой, выпил стакан чистящей ядовитой жидкости, которой его сын чистил эполеты, начались жуткие боли, пытался зарезаться бритвой, бритву отобрали. Умер в страшных муках". Юрий Михайлович Лотман ("О русской литературе"), комментируя этот один из самых трагических эпизодов в нашей истории, отмечал: "Радищев думал о самоубийстве долгие годы, но в момент действия всё оказалось роковым образом неподготовленным. У него, видимо, не нашлось яда...".
  *Марк Аврелий - римский император II века н. э., философ-стоик, прозванный "философом на троне", автор книги "Размышления. Наедине с самим собой"; согласно одной из легенд, во время военного похода против германцев, в очередной раз придя в отчаяние от осознания своего полного духовного одиночества, покончил жизнь самоубийством. В период его правления происходили массовые преследования первых христиан, но, вместе с тем, из всех так называемых дохристианских философов Марк Аврелий по своим взглядам был может быть наиболее близок к догматам Нового Завета. Один из героев "Ностальгии" А. Тарковского, в знак протеста против давления со стороны современного общества, истязающего сознание человека и осуществляющего насилие над человеческой индивидуальностью, совершает акт самосожжения на конной статуе Марка Аврелия в Риме.
  Возможно, на всём этом сказался и тот факт, что его "Путешествие" - плод трудов всей жизни - так и не было переиздано, ни в период пятилетнего правления нового императора Павла, ни при сменившем его Александре, и Радищев просто смертельно устал ждать... Но проживи Александр Николаевич даже ещё сто лет и тогда бы он не увидел своей книги на прилавках российских магазинов. Лишь только в период Первой русской революции был снят официальный запрет властей на издание и чтение этого одного из самых знаменитых русских бестселлеров. В 1790 г. в первые дни продажи "Путешествия из Петербурга в Москву" было продано, как свидетельствуют источники, сразу пятнадцать экземпляров книги (достаточно много по тем временам), остальные были вскоре арестованы и потом сожжены. Из тех пятнадцати до новейших времён сохранилось, что крайне примечательно, целых тринадцать*. Значит, в последующие сто пятнадцать лет их конспиративной жизни, избежавшие казни книги тщательно оберегали и, несмотря на суровые запреты, читали, переписывали от руки, и они продолжали звать Русь "к топору". На допросах декабристов на вопрос - "с какого времени и откуда они заимствовали первые вольнодумческие мысли" многие из них называли имя Радищева; А.С. Пушкин в черновиках "Памятника" написал, но потом вычеркнул слова: "Вослед Радищеву восславил я свободу"...
  *Сейчас они, конечно же, являются величайшей библиографической редкостью.
  В те же 90-е годы XVIII века, когда произошла расправа над "Путешествием", в Москве, Петербурге и в других городах страны, в том числе и у нас в сибирском Иркутске, как мы знаем, конфисковывали и уничтожали книги, издававшиеся самым, пожалуй, известным масоном екатерининской эпохи - Николаем Ивановичем Новиковым, человеком, "создавшим у нас в России любовь к наукам и охоту к чтению", в результате деятельности которого, по словам В.О. Ключевского ("Очерки и речи"), "начало пробиваться то, с чем ещё не было знакомо русское просвещённое общество: общественное мнение". За это в августе 1792 г. Новикова, после допросов в тайной полиции, без суда, но по личному указу Екатерины II приговорили к 15 годам содержания в Шлиссельбургской крепости, в тюремном каземате для особо опасных политических преступников.
  Николай Иванович вполне мог оказаться и на сибирской каторге, однако следствие получило сведения, что масонская группа Новикова вынашивала планы устройства республики в Сибири, чтобы затем по её образцу преобразовать всю Россию*. Таким образом, власти, по всей видимости, посчитали, что пребывание вождя заговорщиков в наших краях нежелательно и даже опасно. Точно таким же образом, кстати, спустя тридцать лет, будет предрешена судьба ещё одного политического "преступника" и тоже масона, Г.С. Батенькова; его - единственного сибиряка в рядах декабристов - из опасения, что он может воспользоваться своими связями и знакомствами в Сибири для организации там мятежа, не отправили вместе с другими на Нерчинские рудники, а приговорили к 20 годам тюремного заключения ещё в одной страшной политической тюрьме, Петропавловской крепости.
  *Сибирская советская энциклопедия (Т.3) сообщает: "Булгарин в одном из своих доносов (опубликован Б.Л. Модзалевским) писал, что "новиковцы думали основать малую республику в Сибири до границ Китая и по ней преобразовать всю Россию", - сообщение, конечно, вздорное, но, может быть, внушенное слухами о сибирском масонстве и фактами ссылки в Сибирь кого-либо из последователей Новикова".
  Именно с Гавриилом Степановичем Батеньковым связывают исследователи вторую волну масонского движения, докатившуюся до Сибири, а точнее - вновь до знакомого нам уже Томска... до нашей Воскресенской горы.
  
  
  * * *
  
  Батеньков. Родился этот очередной наш добрый герой в Тобольске в 1793 г. в семье офицера младшего командного состава, дворянина по происхождению, что как мы знаем, было достаточно редким явлением для Сибири. Как писал И.И. Ореус, Батеньков с детства отличался "глубокой и разумной религиозностью", а также рано проявил интерес к обучению и даже первоначальной грамотой овладел самостоятельно. Когда ему было два с половиной года, через Тобольск из Петербурга в направлении Алеутских островов проследовал его родной дядя, хлопотавший в столице по делам компании Г.И. Шелихова; в подарок племяннику он оставил географическую карту, которая впоследствии стала своего рода букварём и первой книгой для чтения Гавриилу Степановичу. Начальное обучение он проходил в военно-цифирной школе при местном батальоне, потом был переведён в Тобольское главное народное училище, а в 1810 г. поступил на учёбу в одно из элитных военных учебных заведений России - Петербургский 2-й кадетский корпус. В 1808 г. умер отец Батенькова, и заботу о разумном юноше, по всей видимости, взял на себя и помог с поступлением в столичное военное училище тот самый дядя, который ещё в раннем детстве разглядел в племяннике какие-то особенные способности к учению и самообразованию.
  В звании прапорщика Батеньков прямо из корпуса был направлен в 1813 г. на театр военных действий артиллерийским офицером. Вскоре он стал участником заграничных походов Русской армии, во время которых, как он сам позже писал, "три раза побывал в руках у смерти". В одном из сражений на территории Силезии двадцатилетний Батеньков получил тяжелую контузию; в декабре 1813 г. за отличие в службе и боевые заслуги Гавриил Степанович был произведён в подпоручики; в январе 1814 г. за храбрость в бою при селении Ла-Ротьер его наградили орденом Святого Владимира 4-й степени с бантом. Эта боевая офицерская награда очень ценилась, так как стояла только на ступень ниже ордена Св. Георгия. 30 января 1814 г. в сражении при Монмирале во Франции Батенькова очень тяжело ранили, он получил несколько ударов штыком, когда прикрывал отход своего корпуса. Его подобрали неприятели-французы и поместили в госпиталь, в котором он находился около двух недель на излечении, до того момента, пока город не заняли русские войска. Товарищи считали его уже погибшим, однако наш герой чудом спасся и выжил.
  За бои под Монмиралем многие его товарищи офицеры получили боевые награды, однако фамилию Батенькова в наградные списки не внесли... Сам Гавриил Степанович, спустя годы, всё ещё с обидой вспоминая тот эпизод, в одном из писем своему другу А.А. Елагину писал: "За Монмираль ты и Андреев получили Анненские шпаги, Владимира с бантом - все наши, даже и Бердяев, кроме меня одного, я получил ноль...". Обстоятельства той истории получили неоднозначную оценку; командование корпуса решило, что Батеньков со своим артиллерийским расчётом при отступлении просто отстал от основных частей и был взят в плен французами; источники же неофициальные утверждают, что два артиллерийских орудия под командованием поручика Батенькова прикрывали отход отступавшего корпуса и только тем спасли его от полного разгрома, однако подвиг нескольких героев-артиллеристов по чье-то злой воле или недомыслию, как это нередко, увы, бывает, был расценен как ошибка командира, приведшая к пленению личного состава и потере двух боевых орудий.
  Те события для дальнейшей нашей истории очень важны, поэтому продолжим. Вот как о них вспоминал сам Гавриил Степанович (Пыпин А.Н. Масонские воспоминания Батенькова.):
  "В одном из сражений в 1814 г. в холодном и сыром январе месяце во Франции, я, потерпевший многие раны и оставленный с трупами на поле сражения, был неприятельскими солдатами раздет до рубашки. Вслед за ними явились верхом два офицера французской гвардии и обратили на меня внимание, приникнув к лицу, удостоверились, что я жив, тотчас покрыли плащом убитого солдата и на своих руках донесли до шоссе, через расстояние не менее полуверсты. Там сдали на фуры, собиравшие раненых, и строго приказали отвезти в госпиталь ближайшего города и передать особенному попечению медика. Впоследствии я узнал, что обязан спасением положению своей руки, которою покрывал одну из главных ран случайно в виде масонского знака".
  "Главная рана" находилась в районе горла. Что это был за невольный знак, служивший масонам для распознавания друг друга, поясняет О.Ф. Соловьёв ("Масонство..."): "...ученик поднимает под горло правую руку с оттянутым в сторону большим пальцем, остальные сжаты в виде наугольника, левая рука при этом опущена вдоль туловища".
  Описанный случай, который произошел с Батеньковым и в результате которого Гавриил Степанович был чудесным образом спасён, являлся далеко не единичным во время войн с наполеоновской Францией, так что и некоторых других русских офицеров, как утверждает О.П. Ведьмин ("Масоны в России..."), "масонское братство спасало, казалось, уже от неминуемой гибели". Данные факты, видимо, и навели одного из авторитетнейших дореволюционных масоноведов А.Н. Пыпина на мысль о том, что, ещё находясь в заграничных походах, в особенности отдыхая на "зимних квартирах" во Франции в 1814 и 1815 годах, многие русские офицеры, в том числе и наш Г.С. Батеньков, вступили в члены масонского братства или, по крайней мере, прониклись сочувствием к сообществу вольных каменщиков.
  Однако не одни только гуманистические помыслы франкмасонов заинтересовали молодых русских офицеров за границей - вольнолюбивые мысли и либеральные идеи великих европейских просветителей овладели умами победивших в страшной войне храбрецов-кавалеров. Не избежал той благой участи и Г.С. Батеньков; все без исключения исследователи его жизни и деятельности отмечали в нём всегдашнюю тягу к самообразованию; ещё учась в старших классах Тобольского народного училища, а потом и в кадетском корпусе, он самостоятельно изучил все три классических языка - латинский, древнегреческий и древнееврейский, а также два европейских - немецкий и французский. Тогда же и потом, находясь уже за границей, он в подлиннике читал сочинения Вольтера, Руссо, Монтескье, был увлечён поэзией, историей, философией новомодного тогда Фридриха Шеллинга, отстаивавшего представления о природе, как о живом организме, а также идею эволюционного бессознательно-духовного творческого начала в системе мироздания и в прогрессивной деятельности отдельного человека.
  Вернувшись из заграничных походов на родину, Батеньков почти сразу же, а именно, в мае 1816 г. подал в отставку с военной службы. По всей видимости, он так и не смог побороть в своём сердце ту нестерпимую обиду, что поселилась в нём со времён боёв под Монмиралем; за совершенный им тогда подвиг он вполне мог рассчитывать на орден Св. Георгия, высшую воинскую награду Российской империи, но в результате был обвинён в постыдных для него, как для боевого офицера, поступках - нерешительности и нерасторопности, а может быть даже и трусости. Уволенный "по прошению от службы за ранами с чином", Батеньков был "пожалован мундиром и пенсионом полного жалованья". В том же году он экстерном сдал экзамены за полный курс обучения в институте инженеров путей сообщения*; как было сказано в экзаменационном отчёте, он "совершенно выдержал испытание во всех науках, для Инженера путей сообщения нужных". Успешная аттестация позволила ему без всяких проблем зачислиться в Корпус инженеров путей сообщения, но к удивлению многих, только-только определившись на новом месте, Гавриил Степанович попросил направить его на службу в недавно организованный дальний-придальний, десятый - сибирский - округ, мотивируя эту свою просьбу желанием отправиться в Тобольск "на помощь престарелой матери". Так Батеньков вернулся туда, где он родился, где впервые вдохнул воздух необъятных сибирских просторов и где теперь начался именно тот этап в его жизни, в результате которого он и вошел в русскую историю, не только как единственный сибиряк в декабристском движении, но и как один из самых стойких по духу людей, из числа тех, кто готовил восстание на Сенатской площади.
  *В 1809 г. в Российской империи манифестом императора Александра I был учреждён офицерский инженерный корпус - Корпус инженеров путей сообщения, который предназначался для непосредственного руководства и исполнения строительных и ремонтных работ на "транспортных коммуникациях". А Институт этого корпуса открыл свои двери 1 ноября 1810 г; он был создан по проекту испанца на русской службе Августина де Бетанкура, сразу же возглавившего этот Институт, а в 1819 г. ставшего директором Главного управления путей сообщения. Что примечательно, на третий день после вступления в должность Бетанкур произвёл Батенькова в капитаны. Бетанкура также подозревают в том, что он был масон.
  
  * * *
  
  Масонство как оно есть. Здесь мы посчитали необходимым немного прервать наш рассказ о делах, имеющих непосредственное отношение к Сибири, для того чтобы несколько слов сказать о русском масонстве конца XVIII-начала XIX веков. В каждой из наших книг мы обязательно делаем небольшое отступление от основной темы, поэтому можно сказать, что это уже своего рода традиция, которую не хочется нарушать и теперь. Кому из читателей не очень интересны эти наши отвлечения, тот может смело сейчас перелистнуть 20-30 страниц текста и не вникать в то, что мы предлагаем для дополнительного ознакомления... Поговорить о масонах мы посчитали необходимым в первую очередь потому, что они сыграли весьма значительную роль в истории России нового времени, дав импульс к развитию того общественного движения в нашей стране, составной частью которого стало и сибирское областничество. О зарождении последнего мы ведём сейчас наш главный рассказ, так что всё как бы достаточно логично; поэтому, что же, давайте наберёмся терпения и всё-таки поговорим о становлении и первых шагах движения русских вольных каменщиков.
  Самый знаменитый русский масон, которого знает или, по крайней мере, должен знать каждый российский старшеклассник, - это, конечно же, Николай Иванович Новиков (1744-1818). А что такое масонство вообще, то на данный вопрос, наверное, тоже любой образованный человек может в общих чертах сформулировать более или менее вразумительный ответ. На эту тему опубликовано неисчислимое множество научной и особенно научно-популярной литературы, которая сейчас посредством Всемирной паутины доступна для всех желающих почти в полном объёме.
  Масоны, как известно, - это "каменщики", ещё их называют франкмасонами, что в переводе с французского означает "вольные каменщики". Группы высококвалифицированных камнетёсов и камнерезов в период позднего средневековья, в XIV-XVII веках, курсировали в поисках работы по городам Европы, свободно пересекая не только границы областные, но и государственные, работая и контактируя с представителями, как разных народов и "язы́ков", так и, порой, даже с приверженцами разных религиозных конфессий. Такого рода миграция позволяла вольным каменщикам обогащать себя не только новыми знаниями в области архитектуры, строительства и художественного промысла, но также овладевать и разного рода "тайными" науками, собираемыми ими по крупицам в среде так называемых "внутренних мигрантов" - передовых интеллектуалов, ищущих альтернативных путей развития человеческого общества. Науки эти были "тайными" потому, что, как правило, входили в противоречие с нормами религиозной, в нашем случае христианской, догматики. За такого рода вольные мысли следовало в те времена неминуемое и жестокое наказание; однако это не останавливало пытливые умы, они творили, а плоды их тайного умственного труда распространяли по странам Европы как раз те самые вольные каменщики. Не случайно поэтому, что размножившиеся вследствие распространяющихся свободных знаний диссиденты в знак признательности, а может быть даже и преемственности стали называть свои первые клубы по интересам масонскими обществами или ложами, и даже главной символикой их собраний явились изначально циркуль, наугольник и отвес - орудия труда камнетёсов и камнерезов.
  Данные орудия, применяемые, кстати, и до сих пор каменщиками, дошли до нас из глубокой древности, ими пользовались ещё при строительстве пирамид в Египте и зиккуратов в Месопотамии за несколько тысячелетий до нашей эры. С тех же полумифических времён, как полагают исследователи, серьёзно занимающиеся масонской тематикой, берёт своё начало и тяга человечества к тайным знаниям, к тем наукам то есть, что всегда и во все исторические периоды без исключения составляли норму человеческого общежития, поскольку обеспечивали каждый социум потенциальными возможностями альтернативного существования, идущего, как правило, вразрез государственному официозу и идеологической догматике. Другими словами, во все времена и у всех народов существовали свои еретики и диссиденты, таких людей преследовали, труды их безжалостно уничтожали, и, тем не менее, что-то после них всё-таки оставалось и сохранялось стараниями их учеников и последователей.
  Что же касается франкмасонов, то есть диссидентов нового времени, то они кладезь своих тайных знаний получили не только от современников - романогерманских братьев по разуму, но и от выдающихся мыслителей прошлого, главным образом с Ближнего Востока, ойкумены древнейших цивилизаций. Данные материалы доходили до средневековой Европы разными путями - посредством любопытствующих до новых впечатлений путешественников или паломников, ходивших к Гробу Господню, а также иногда и от купцов, захаживавших в поисках какого-нибудь диковинного товара в места, где скрывались от преследования или куда ссылались разного рода еретики. Однако самый большой поток тайной информации хлынул в Европу в результате крестовых походов, после того как европейцам удалось отвоевать у мусульман значительные территории в Сирии и Палестине, где они смогли ознакомиться, что называется, в свободном доступе с теми рукописными материалами, которые у них на родине хранились в лучшем случае в строго охраняемых запасниках монастырских библиотек, а иначе - сжигались на кострах инквизиции. Пророк Мухаммед, говорят, приравнивал учёных мужей по своей высокой общественной значимости к воинам ислама, поэтому арабы, захватившие в VII веке весь Ближний Восток, на первых порах весьма терпимо относились ко всякого рода интеллектуальным изысканиям "людей книги" - Библии, то есть приверженцам иудейской и христианской религий, в результате чего относительно свободная религиозная и философская мысль* процветала в течение нескольких веков на территории Египта, Сирии и Палестины**, а в XII-XIII веках досталась в качестве своего рода военного трофея западноевропейским рыцарям, совершившим нескольких успешных крестовых походов в эти на редкость заповедные тогда места.
  *Свободная в том смысле, что хотя и не всегда может быть истинная, но находящаяся в свободном поиске её.
  **Ещё один такой высококультурный очаг находился в Андалусии, на юге современной Испании, также появившийся в результате арабских завоеваний. Сюда после завершения реконкисты, в конце XV века, буквально хлынули набираться знаний европейские соискатели богословских, философских и прочих наук. В этой связи вспоминается, например, знаменитый булгаковский профессор Преображенский, не случайно, конечно, но по замыслу автора напевавший свою любимую серенаду "От Севильи до Гренады...".
  Рыцари-храмовники, по другому тамплиеры, то, что смогли, привезли с собой в Европу, главным образом во Францию, откуда большинство из них были родом, а уже отсюда, из нового, так сказать, Иерусалима, восточное инакомыслие (свет с Востока) стало распространяться по всей остальной римско-католической Европе, но в 1413 г., в результате широкомасштабной инквизиционной компании, организованной папой римским, орден тамплиеров был разгромлен, вся его собственность, в том числе и интеллектуальная, была конфискована и почти бесследно исчезла. Однако кое-что всё-таки каким-то чудесным образом в очередной раз уцелело и, передаваемое из поколения в поколение, сохранилось, что называется, до лучших времён, осев в "арсеналах" масонских лож и добавив в атрибутику их собраний мечи и стилизованные плащи крестоносцев, а также привнеся в идейную платформу движения непоколебимый рыцарских дух борьбы за идеалы истинного христианства. О том, что именно крестоносцы стали посредниками между "вольными каменщиками" глубокой древности и нового времени, впервые заявил в своей знаменитой речи 21 марта 1737 г. шотландский баронет Андре Мишель Рамсей (1686-1743). С этой даты, как принято считать, и ведёт своё начало так называемое масонское рыцарство, которое к трём первоначальным степеням - ученика, подмастерья и мастера - приплюсовало ещё несколько высших, доступных только для особого рода посвящённых, для представителей, так скажем, новой, а, по-сути, издревле вечной аристократии - аристократии духа.
  Ещё одним источником масонских тайных знаний стали труды приверженцев учения Христиана Розенкрейца, жившего в XV веке в Германии, также, согласно легенде, прошедшего обучение у восточных мудрецов во время своего паломничества в Сирию и Палестину. Последователи его учения организовали сто лет спустя после смерти учителя тайное мистическое общество "Братство розы и креста", поставившее перед собой цель - совершенствовать христианство во имя достижения всеобщего благоденствия, как государств, так и отдельных личностей. Фишкой розенкрейцеров была эзотерика, особого рода тайные истины, так же пришедшие из глубины веков, но доступные в силу своей невероятной сложности только избранным интеллектуалам, которые, применив эти знания, путём практических достижений в области, главным образом, алхимии, могли бы реально улучшить жизнь обычных людей, так называемых профанов, и таким образом осуществить "всемирную реформацию человечества".
  Эмблемой этого "Братства" была роза, распускающаяся на кресте; роза символизировала вечность природы и её законов, а крест являл собой символ христианского духа. "Орден, - пишет Т.А. Николаева ("Философские и социально-политические условия..."), - поставил своей главной целью борьбу с "ложным" просвещением. Очагом такого просвещения для розенкрейцеров во второй половине XVIII века стала революционная Франция. Заклятыми врагами розенкрейцерства считались Вольтер*, Гельвеций, энциклопедисты, все "вольнодумцы" и "безбожники". Розенкрейцеры лишь самих себя считали "истинными" каменщиками и своё отличие от "ложных" масонов полагали именно в борьбе с учениями, опасными для государства, общества, церкви, нравственности. Их настольной книгой был трактат Луи де Сен-Мартена "О заблуждениях и истине"". Француз Луи Клод де Сен-Мартен** (1743-1803) стал своего рода духовным лидером обновлённых розенкрейцеров, поэтому приверженцев данного направления (нового розенкрейцерства) в масонском движении стали называть ещё и мартинистами.
  *Нужно учесть, что Вольтер сам был масоном, и таким образом получалось, что он подвергся критике со стороны своих же "братьев" - "вольных каменщиков", а точнее, той их части, которая не одобрила насильственные методы Французской буржуазной революции. Таким образом произошел глубокий раскол в масонском движении. Оставшиеся в меньшинстве приверженцы революционной теории, то есть идеи заговора и насилия во имя торжества социальной справедливости, примкнули к отпочковавшемуся внутри масонства ордену иллюминатов. С той поры в среде исследователей начались споры, которые ведутся и до сих пор, о том, считать ли иллюминатов глубоко законспирированной структурой внутри масонского движения или всё-таки выделить их в отдельную организацию, полностью порвавшую с излишне миролюбивыми, с их точки зрения, "вольными каменщиками".
  **Не путать с его старшим современником чернокнижником и оккультистом графом Сен-Жерменом, собратом и одновременно соперником по авантюрам всеевропейского масштаба хорошо всем известного Алессандро Калиостро. Последний, кстати, в новиковские времена посещал Россию, но был выдворен из страны по распоряжению Екатерины II за его во многом сомнительные мистические фокусы, а также во избежание дальнейшего развития романа супруги Калиостро Лоренцы с фаворитом императрицы светлейшим князем Г.А. Потёмкиным.
   Ещё одним почти уже полностью самостоятельным направлением в масонстве стала тайная и для многих зловещая (вспомнить хотя бы Дэна Брауна) организация - орден иллюминатов, созданный в 1776 г. в Баварии "сумрачным германским гением" Адама Вейсгаупта (1748-1830). Первоначально орден задумывался как оплот борьбы масонов с их главными, как казалось тогда, врагами - иезуитами*, однако уже вскоре в идеологии иллюминатов появились не только противоиезуитские, но и вообще антиклерикальные, а потом и антимонархические и даже, якобы, антигосударственные замыслы. В связи с этим иллюминатов многие исследователи относят к первым европейским коммунистам; есть данные, что часть из них планировала переселиться в Америку и организовать там независимые коммунистические общины. Когда баварским властям стало известно о тайных противогосударственных замыслах иллюминатов, их организация была запрещена, и таким образом после 1785 г. данный масонский орден, начавший распространяться к тому времени по всей Европе, перешел на нелегальное положение, в котором и находится по сию пору, обвиняемый приверженцами теории заговора, практически, во всех крупных государственных переворотах, начиная с Французской революции 1789 г.
  *"Хуже остальных, ясно, иезуиты". ќ- Умберто Эко. "Пражское кладбище".
  Что касается России, то начало проникновения к нам масонских идей относят к концу первой половины XVIII века, хотя некоторые исследователи полагают, что это произошло гораздо раньше, ещё при Петре, который, по их данным, сам был масоном*. Во времена Анны Иоанновны первые ложи организовывали понаехавшие к нам в тот период на службу многочисленные иностранцы, а документально засвидетельствованные данные о вступлении русских дворян в число "вольных каменщиков" относят лишь к периоду царствования Елизаветы Петровны, то есть к сороковым и пятидесятым годам всё того же XVIII, как принято говорить, "бабьего" века. При этом, что интересно, те самые первые документальные свидетельства о деятельности русских масонов связывают с претензиями вольнокаменщицкого братства на участие в государственном управлении, что, конечно же, изначально насторожило правящую российскую династию, и эти страхи уже больше никогда не отпускали её представителей до самого рокового для них 1917 г.
  *И хотя документальных подтверждений тому нет, вполне вместе с тем просматривается преемственность петровских преобразований и масонского движения в России. Так, например, В.С. Брачев ("Масоны в России...") пишет: "Дело в том, что российские масоны всегда считали себя (и не без оснований) прямыми продолжателями дела Петра Великого по перестройке России по западным образцам. Только Петр I стремился переустроить её в экономическом и культурном отношении, в то время как братья-масоны мечтают переустроить её в духовном плане".
  В самом деле, засвидетельствованное Рамсеем, так называемое масонское рыцарство по характеру своих строго подчинённых организационных структур вполне могло участвовать в качестве своего рода политической партии в борьбе, если не за власть в стране, то хотя бы за продвижение своих представителей в высшие сферы государственного управления. Г.В. Вернадский ("Русское масонство...") в связи с этим писал, что масоны-храмовники, так называемые возобновители ордена "построили свою систему на преобладании высших градусов (степеней. - О.П.) и строгом подчинении низших. Благодаря такой организации, орден легко делался пригоден для всякого рода политических интриг". А В.С. Брачев утверждает, что уже в 1747 г. из материалов Тайной канцелярии Елизавета Петровна узнала сразу о нескольких масонах из своего ближайшего окружения, среди них оказался младший брат её фаворита Алексея Разумовского, Андрей, а также камер-юнкер наследника престола Петра Фёдоровича, Захар Чернышёв, являвшийся в то же самое время ещё и тайным возлюбленным жены наследника - Екатерины Алексеевны (фаворитизм - он, как говорится, и в Африке фаворитизм). Все эти люди, по мнению автора докладной записки, вступили в масонство (как сейчас бы сказали - были "завербованы") в Европе во время своих дипломатических командировок. Заступничество Алексея Разумовского и Ивана Шувалова* спасли тогда потенциальных "заговорщиков" от расправы, так что один лишь Чернышёв в качестве наказания и то лишь за свои сомнительные амурные "подвиги" был отправлен в действующую армию.
  *Новый фаворит императрицы, основатель Московского университета.
  К 1756 г. относят первые сведения уже о чисто русской, доморощенной, что называется, масонской ложе в Петербурге, "гранмэтром" которой являлся граф Роман Илларионович Воронцов (1717-1783), генерал-аншеф, действительный камергер* и сенатор, один из богатейших и образованнейших людей своего времени, отец хорошо известной Екатерины Дашковой. Воронцова считают автором эпохального для российской истории указа "О вольности дворянской" (1762 г.)**, на основании которого дворяне не только освобождались от обязательной службы, но и получали право свободного выезда заграницу, в результате чего дружеские и деловые связи отечественных масонов с европейскими не только расширились, но и укрепились, что обеспечило при новом царствовании, то есть в период правления Екатерины II тридцатилетний расцвет движения "вольных каменщиков" в России. Эти годы "золотого века" русского масонства принято разделять на два периода: петербургский или, по-другому, елагинский, продолжавшийся до конца 70-х годов, и московский или новиковский, длившийся с начала 80-х и до начала 90-х годов XVIII века.
  *Придворный генеральский чин 4-го ранга.
  **Примечательный факт: данный указ был подписан 18 февраля, а на следующий день - 19 февраля, но только 99 лет спустя, в 1861 г., вышел манифест об отмене крепостного права, то есть о "вольности" крестьянской.
  Иван Перфильевич Елагин (1725-1794), сменивший Р.И. Воронцова в качестве главы русских масонов, также являлся лицом, приближенным ко двору, пребывая в должности обер-гофмейстера*, Елагин одно время даже был удостоен особой чести: править пьесы, памфлеты и другие литературные сочинения, принадлежавшие перу самой императрицы. Благодаря его усилиям, основанная им ложа получило в 1770 г. в структурах всемирной организации статус провинциальной, а сам Иван Перфильевич в 1772 г. стал Великим мастером провинциальной великой ложи в Санкт-Петербурге. Под управлением елагинской великой ложи в первой половине 70-х годов XVIII века работало 14 лож, среди них "Астрея"**; именно в неё и вступил в 1775 г. тридцатилетний издатель журнала "Живописец" Николай Иванович Новиков (1744-1818) и сразу же был посвящен в третий градус (степень) мастера. В 1782 г. в соответствии с решением Вильгельмсбадского всемирного конгресса Россия была признана автономной 8-й масонской державой, что стало заслугой не только И.П. Елагина, но и лидеров московского масонского сообщества, начавшего формироваться в конце 70-х годов на базе Московского университета, создателями и кураторами которого так же являлись адепты движения вольных "каменщиков", среди них известные нам уже Иван Шувалов, Андрей Разумовский, а также Михаил Херасков (1733-1807), ставший куратором в 1778 г. и пригласивший в Москву для просветительской деятельности Николая Новикова.
  *Придворный чин 2-го ранга, равный званию полного генерала в армии.
  **Астрея - в древнегреческой мифологии богиня справедливости. По преданию, являлась дочерью Зевса и Фемиды (богини правосудия). Во времена Золотого века она жила на земле, среди людей. Однако с пришествием Железного века, когда люди ожесточились по отношению друг к другу и стали жить не по справедливости, Астрея последней из божеств покинула землю и вознеслась на Олимп. В нашем случае Астрея олицетворяла собой идею возвращения к "Золотому веку" человечества.
  Екатерина II достаточно терпимо на первых относилась к масонам, потому как они, во-первых, поддержали её во время организованного ею государственного переворота против своего мужа Петра III; во-вторых, Екатерина, как представительница века Просвещения, видела в масонах тоже своего рода просветителей и потому относилась к ним вполне сочувственно; ну и, наконец, в-третьих, елагинские ложи не принадлежали к рыцарскому масонству, включали в себя лишь три, в лучшем случае - четыре степени посвящения и поэтому тайно-засекреченных магистерских градусов не имели и на роль глубоко законспирированной политической "партии" никак не претендовали. И вообще, сколько-нибудь серьезной работы в ложах И.П. Елагина, по всей видимости, не велось. Как вспоминал позднее Н.И. Новиков (цитируем по: Лонгинов М.Н. "Н.И.Новиков и московские мартинисты"): "... собирались, принимали, ужинали и веселились; принимали всякого без разбору, говорили много, а знали мало". Кроме "Астреи" в Петербурге работали в этот период ещё несколько крупных лож, таких, например, как "Феникс" и "Пеликан". Системой масонства, предлагаемой данными елагинскими ложами, Новиков остался недоволен в первую очередь потому, что ему казался недостаточным тот весьма незначительный упор на нравственность и самопознание, который делался в петербургских ложах.
  
  * * *
  
  Путешествие из Петербурга в Москву. В 1779 г. Николай Иванович Новиков переезжает из Петербурга в Москву, приглашенный сюда "братом" М.М. Херасковым, куратором Московского университета, для того чтобы взять в аренду университетскую типографию в придачу с книжной лавкой и начать в первопрестольной широкомасштабную издательскую и просветительскую деятельность. По некоторым сведениям Новикову также было предложено взять на себя и издание газеты "Московские ведомости". Здесь в Москве и настал для Николая Ивановича его звёздный час, всё для него сложилось тут, особенно на первых порах, как нельзя лучше. Прежде всего, он к своей великой радости обрёл в этом городе очень хороших друзей из числа масонов нового направления, приверженцев так называемой рейхелевой системы, в которой, по признанию Новикова ("Материалы о преследовании Новикова..."), "было всё обращено на нравственность, самопознание, говорённые же речи и изъяснения произвели великое уважение и привязанность", то есть имелось всё то, что он так долго искал, но никак не мог найти в елагинских ложах. Среди новых московских друзей Николая Ивановича оказались те "братья", с которыми он собственно и разделит потом славу золотого, московского, века русского масонства, среди них: П.А. Татищев, Юрий и Николай Трубецкие, С.И. Гамалея, И.В. Лопухин, князь А.А. Черкасский, упоминавшийся уже нами М.М. Херасков*, И.П. Тургенев, а также А.М. Кутузов, "лучший и последний" друг А.Н. Радищева, которому тот посветит своё "Путешествие из Петербурга в Москву".
  *Михаил Матвеевич Херасков был по призванию поэт, писатель и драматург, он, кстати сказать, стал автором слов к гимну русских масонов под названием "Коль славен наш Господь в Сионе" (музыка Дмитрия Бортнянского), с 1796 по 1816 г. являвшимся к тому же ещё и неофициальным гимном (официального тогда ещё не существовало) Российской империи.
  В том же году, что и Новиков, в Москву приезжает ещё один знаменитый впоследствии масон новиковского круга Иван Григорьевич (Ёханн Георг) Шварц (1751-1784). "Однажды, - писал позже Новиков, - пришёл ко мне немчик, с которым я, поговоря, сделался на всю жизнь до самой его смерти неразлучным". Благодаря стараниям опять-таки "брата" Хераскова, Шварц получил при Московском университете место лектора немецкого языка и литературы, а чуть позже и профессорскую должность преподавателя эстетики. Знакомство и дружба с Иваном Шварцем стало второй большой удачей для Николая Новикова; оба этих человека, собственно, и явились главными создателями той просветительской компании, которая стала венцом деятельности русских масонов екатерининской поры. Основными направлениями в работе этого выдающегося по своим заслугам перед русской культурой кружка стали: благотворительность, воспитание молодой когорты русских просветителей, ну и, конечно же, распространение в России посредством книгопечатания передовой европейской и отечественной мысли. А основой той просветительской компании стало неформальное объединение при Московском университете под названием "Дружеское учёное общество", костяк которого в свою очередь составили московские "братья" обозначенного нами новиковского круга. Создано "Дружеское учёное общество" было в 1779 г., но официально оформилось лишь три года спустя.
  Склонность к благотворительности в образовательных, а вместе с тем и в воспитательных целях была проявлена Новиковым ещё в бытность его в Петербурге. Здесь им вместе с его питерскими друзьями, на доходы от издания журнала "Утренний свет" в 1777 г. были основаны два небольших начальных народных училища для бедных детей, одно при церкви Владимирской Божией Матери, а другое при церкви Благовещения. Воспитание в них велось в строго религиозном духе, плюс к этому, заботясь о дальнейшей судьбе своих питомцев, организаторы планировали обучать их ремеслам, "удобнейшим к доставлению им вечного пропитания". Екатерина II, кстати, именно тогда, кажется, впервые серьёзно насторожилась по поводу масонов и не поддержала данное начинание Новикова, заподозрив "братьев" в попытке воспитать "новую породу людей", могущих попасть под прямое и непосредственное влияние независимой от государственной власти общественной группы. Кто знает, не было ли вызвано этими опасениями срочное открытие императрицей, начиная с 1783 г., во всех губернских центрах главных народных училищ и учреждение учительской семинарии в Петербурге для подготовки преподавателей для этих училищ?..
  В последнем начинании, кстати сказать, Новиков и его сотоварищи из "Дружеского учёного общества" также несколько опередили просветительский порыв правительства, организовав осенью 1779 г. при Московском университет педагогическую семинарию*, учреждённую опять же на чисто благотворительных началах без какой-либо финансовой поддержки со стороны государства. Основную часть капитала в 20000 рублей внёс уральский промышленник П.А. Демидов, проценты с этой суммы пошли на подготовку первых шести студентов, в дальнейшем их число увеличилось до тридцати. Небольшой взнос из своих личных накоплений сделал Шварц, ставший инспектором семинарии с самого начала её основания. Материальную поддержку данному проекту оказал и Новиков, обязавшийся обеспечить семинарию необходимой литературой, в том числе и отпечатанной в его типографии. Посильный материальный вклад осуществили и другие участники "Дружеского общества", далеко не безбедные московские аристократы.
  *В неё принимались на обучение главным образом выпускники духовных семинарий, то есть люди, имевшие уже среднее образование.
  Дальнейшее своё развитие идея подготовки "новой породы людей" получила ещё в одной семинарии, открывшейся также благодаря усилиям "Дружеского общества", - в переводческой. Начавшая свои занятия летом 1782 г., она главным образом готовила специалистов-лингвистов для переложения на русский язык произведений лучших зарубежных авторов, публиковавшихся потом в новиковском издательстве. Первый набор состоял из 16 студентов, обучение которых проходило совместно с семинаристами-педагогами в доме, специально приобретённом "Дружеским обществом" неподалёку от так называемой Меншиковой башни*. Здесь же поселился со своей семьёй и Шварц, взявший под личный контроль процесс обучения и воспитания первых профессиональных педагогов и переводчиков; получилась в некотором роде частая школа-пансион, на манер той, что организовал ещё в начале XVIII века в сибирском городе Тобольске, как мы помним, пленный каролин Курт Фридрих фон Врех, тоже, кстати, как и Ёханн Георг Шварц, немец по национальности**.
  *Это церковь Архангела Гавриила на Чистых прудах, построенная в 1707 г. А.Д. Меншиковым на его московском подворье. Строение украшал 30-метровый шпиль, за счёт которого церковь на три метра превышала Ивановскую колокольню и долгое время являлась самым высоким зданием Москвы. В 1723 г. церковь сильно пострадала от пожара и 50 лет спустя была восстановлена масоном Г. Измайловым; в ходе реставрационных работ её украсили многочисленной масонской символикой, и, по преданию, Меншикова башня долгое время использовалась для собраний московских вольных каменщиков. Потом перестройкой церкви заведовал московский почт-директор, член новиковского братства знакомый нам по трёскинскому делу Ф. Ключарёв. В 1852-м по приказу Московского митрополита Филарета (Дроздова) все масонские знаки, украшавшие Меншикову башню, были уничтожены.
  **Примечателен ещё и тот факт, что оба этих человека имели отношение к университету города Галле; оттуда фон Врех получал средства для организации своей школы (см. об этом рассказ "Три школы" нашей книги), а потом в этом же университете получил образование и Ёханн Шварц.
  В доме у Меньшиковой башни проходили также регулярные заседания учреждённого в 1781 г. по инициативе Шварца Собрания университетских питомцев. Выдающуюся роль этого Собрания отметил впоследствии В.О. Ключевский ("Воспоминание о Н.И. Новикове..."). "Это студенческое общество, - писал он, - имело целью образование ума и вкуса своих членов, их нравственное усовершенствование, упражнение в человеколюбивых подвигах. Студенты на заседаниях читали и обсуждали свои литературные опыты, произносили речи на моральные темы, задумывали издания с благотворительною целью. <...> Среди студентов стали зарождаться нравственная товарищеская солидарность, наклонность к размышлению, некоторый навык самонаблюдения и та способность загораться от идей, которая, как фонарь впотьмах, предшествует исканию истины".
  Ну и, наконец, неким завершением всей этой организационной компании новиковско-шварцевского кружка единомышленников, явилось официальное оформление после трёхлетнего мытарства и открытие 6 ноября 1782 г. "Дружеского учёного общества". Торжественные мероприятия по такому случаю прошли в тот день в доме П.А. Татищева (1730-1810), также одного из виднейших московских "вольных каменщиков", в 1783 г. ставшего фактически первым лицом в среде русских масонов с титулом приора ордена "8-й провинции". На праздничном вечере по случаю признания "Дружеского общества" присутствовали, что примечательно, высокие официальные лица города, включая генерал-губернатора З.Г. Чернышёва (известного нам уже своими масонскими увлечениями молодости) и митрополита Московского Платона (Левшина); последний, кстати, в своей приветственной речи объявил о том, что возьмёт "Дружеское учёное общество" под своё высокое покровительство*. В разные годы в среднем около 50 человек числилось в составе данной просветительской организации.
  *Примечателен также и тот факт, что митрополит Платон, несмотря на то, что был вполне осведомлён о влиянии масонов и их идей, как в самом "Учёном обществе", так и в организованных под его эгидой семинариях, а также в Собрании университетских питомцев, отправил для обучения в педагогическую семинарию двух своих самых способных воспитанников: Стефана Глаголевского (будущего митрополита Серафима) и Матвея Десницкого (будущего митрополита Михаила). Известно, что последний в начале XIX века некоторое время являлся членом петербургской ложи "Умирающий сфинкс". Считается, что оба эти будущие митрополиты Петербурга в той или иной степени приобщились к масонству именно во время обучения в педагогической семинарии (см., например, книгу В.С. Брачева "Масоны в России..."), однако это не помешало ни тому, ни другому стать в своей пастырской деятельности непримиримыми защитниками ортодоксального православия...
  Что касается дальнейшей деятельности "Дружеского общества", то она также была достаточно успешной. Так, например, его члены воспользовались указом Екатерины II о вольных типографиях, вышедшим 15 января 1783 г., и сразу же приобрели в собственность несколько печатных станков. Два из них разместили в доме у Н.И. Новикова, один у И.В. Лопухина* и ещё один был куплен для тайной типографии И.Г. Шварца. Последняя, в отличие от первых двух, печатавших разрешенные цензурой книги общепросветительского характера, полуподпольно занималась изготовлением чисто масонской литературы, бесплатно распространявшейся среди "братьев". С этой целью Шварцем была нанята специальная бригада печатников, состоявшая из одних только немцев, которые поселились там же, где располагалась и сама тайная типография, - в доме близ Меншиковой башни; здесь же, как мы знаем, проживал и сам Шварц, используя помещения дома ещё и для чтения лекций своим "дружеским" семинаристам.
  *Лопухин Иван Владимирович (1756-1816) - один из виднейших московских масонов, великий мастер нескольких лож, входил в директориальное управление ордена розенкрейцеров в России, активно занимался переводами, а также публиковал и собственные философские сочинения, оставил воспоминания ("Записки") о московском периоде своей деятельности, в том числе и масонской; занимался благотворительностью. В период правления Александра I стал сенатором и получил генеральский чин тайного советника.
  Эта самая, так называемая, тайная типография, надо признать, и послужила, по всей видимости, отправной точкой для начала той антимасонской компании в Москве, что развернётся в полном объёме несколько лет спустя. А пока, то есть в 1782-83 гг., дело обстояло следующим образом. В феврале 1782 г. из-за границы вернулся бывший куратор Московского университета И.И. Мелиссино и сменил на этом посту М.М. Хераскова. Войдя в курс дел, Мелиссино заподозрил московских масонов в дурном влиянии на университет и прежде всех остальных обвинил в этом И.Г. Шварца, которого новый куратор заставил покинуть университетскую кафедру, а вскоре, кажется, стал добиваться его отставки и от "масонских" семинарий. Так что, прочитав в апреле 1783 г. свою последнюю лекцию в доме у Меншиковой башни и свернув там все свои тайные мероприятия, Шварц оставил прежнюю квартиру и переехал на жительство к Новикову, где начал заниматься уже чисто масонскими делами. Однако, спустя несколько месяцев, Иван Григорьевич тяжело заболел и вскоре скончался на тридцать третьем году жизни, толи от крайнего расстройства нервов, толи от того, что, выражаясь словами Семёна Захаровича Мармеладова из "Преступления и наказания", "черта [его] пришла"*.
  *Трудно сказать, правда уж это или нет, но одна свидетельница тех событий так описала последние минуты жизни Шварца, переехавшего в период ухудшение своего здоровья в Очаково, имение "брата" князя Н.Н. Трубецкого. Цитируем по книге М.Н. Лонгинова "Новиков и московские мартинисты". "Княгиня В.А. Трубецкая рассказывала обстоятельства смерти Шварца лицу, передававшему их мне. В день смерти Шварца княгиня с мужем, часто его навещавшие, приехали в Очаково. Им сказали, что больной в забытьи. Они остались в другой комнате; но им показалось, что в доме такой смрадный запах, что они вышли на воздух, но запах преследовал их и там. Наконец им пришли сказать, что больного можно видеть. Они возвратились в дом и не только не почувствовали прежнего смрада, но напротив того услышали приятнейшее благоухание, которое встретило их в комнате больного. Увидя их, Шварц сказал: "Радуйтесь, друзья мои; я был сейчас на суде и оправдан на нём. Теперь могу умереть спокойно". Вскоре Шварц испустил последнее дыхание. Я счёл не лишним, - писал Лонгинов, - рассказать это предание, характеризующее тот взгляд, который имели на Шварца его друзья".
  В 1784 г. из "Дружеского общества" выделилась как отдельное юридическое лицо "Типографическая компания", включавшая в себя пятнадцать компаньёнов-учредителей; все они, по замечанию М.Н. Лонгинова, были масонами, причём тринадцать из них, включая Новикова, являлись розенкрейцерами. Общий капитал, внесённый пайщиками, составил довольно внушительную по тем временам сумму в 57500 рублей, плюс к этому Новиков вложился ещё и изданными им книгами на 80 тысяч рублей. "Типографская компания", утверждает тот же автор, в лучшие свои годы имела до двух десятков печатных станков, большинство из них сначала размещалось в доме Новикова, но спустя некоторое время компанией был приобретён дом Гендрикова, куда и переместили все печатные станы, а также квартиры для служащих. В результате "Дружеское учёное общество" постепенно "стушевывается" перед "Компанией" и "исчезает", зато издательская деятельность разрастается до небывалых масштабов. "Душою всего этого чрезвычайно обширного предприятия, разнородные части которого составляли в совокупности одно целое, был Новиков. Можно сказать, - писал Лонгинов, - что ни до него ни после него, ни один человек в России не находился во главе подобного дела, и притом таких размеров".
  Некоторые комментаторы даже полагают, что после 1784 г. Николай Иванович несколько отошел от масонских дел, всецело посвятив себя издательской деятельности. Однако вместе с тем нужно отметить, что печатавшаяся им литература предназначалась, в том числе и для изучения российскими вольными каменщиками, так в 1785 г. им была напечатана переведённая на русский язык П.И. Страховым* упоминавшаяся уже нами знаменитая книга основателя мартинизма Луи де Сен-Мартена "О заблуждениях и истине" и ряд других произведений европейских авторов, имевших непосредственное отношение к масонскому движению. Что касается литературы общепросветительского характера, то здесь Новиков отдавал предпочтение не только зарубежным, но и ведущим отечественным авторам. Так, в частности, им были изданы: "Опыт исторического словаря о российских писателях", "Древняя российская идрография", "Скифская история" Андрея Лызлова, "История о невинном заточении боярина А.С.Матвеева" и др. Два издания выдержала "Древняя российская вивлиофика", представлявшая собой многотомное собрание памятников древнерусской письменности - разного рода грамот, описаний посольств, царских свадеб и проч. "Интерес Н.И. Новикова к русской истории, - пишет в этой связи В.С. Брачев, - не был случаен, так как именно в ней, или, вернее, в её самобытности и добродетелях наших далёких предков искал он противоядие против усиленно насаждавшейся в то время галломании и бездумного подражания всему западному, европейскому". Книги эти доходили и до Сибири, до самого Иркутска, как мы помним.
  *Выпускник Московского университета, до 1885 г. секретарь М.М. Хераскова, потом профессор, а с 1805 по 1807 гг. ректор Московского университета.
  В развитие темы "путешествия из Петербурга в Москву" нужно, конечно же, сказать несколько слов и об основных особенностях московского масонства и о его отличиях в данном плане от петербургского. Москве, как известно, всегда был присущ консервативный взгляд на общий ход развития России, сначала он выражался в противостоянии с первым "западником" - господином Великим Новгородом, потом с имперским Петербургом, а также с германизированной Прибалтикой или Курляндией, как её тогда называли, и откуда со своими многочисленными немцами к нам пожаловала в начале 30-х годов XVIII века будущая императрица Анна Иоанновна, при которой, собственно, как мы уже отмечали, и появились у нас в России первые масонские ложи, состоявшие на первых порах из одних только иностранцев. В полной зависимости от европейских вольных каменщиков и главным образом от их идеологии находились потом и те петербургские ложи, костяк которых на рубеже 50-х годов составили уже русские дворяне. Эта идеология была в период 50-х-70-х годов очень близка идеям ведущих европейских просветителей, многие из которых сами являлись масонами и чья деятельность, так или иначе, способствовала осуществлению Французской буржуазной революции. Просветители по-преимуществу интересовались материальной стороной бытия, венцом их творческого и научного поиска явилась знаменитая сорокотомная Энциклопедия. Однако просветители-энциклопедисты мало уделяли внимания духовным проблемам современного им общества, и это многих смущало, в том числе и "братьев" масонов. И тогда в противовес материалистической философии Вольтера и Руссо стали усиливаться позиции последователей Розенкрейцера и Сен Мартена. В России, где традиционно отдавали предпочтение мистическим (пасхальным) аспектам христианской религии, мартинисты и розенкрейцеры сразу как-то полюбились немного больше*, чем рационалисты-энциклопедисты, хотя авторитет последних также был по-прежнему весьма высок в среде мыслящей русской интеллигенции. Ну и, соответственно, в консервативной Москве обрадовались новым духовным веяниям из Европы гораздо больше, чем в Петербурге, в результате чего и была открыта новая, московская, страница в истории русского масонства.
  *Московские розенкрейцеры, констатировал Н.М.Карамзин, были "ни что иное, как христианские мистики: толковали природу и человека, искали таинственного смысла в Новом и Ветхом завете, хвалились древними преданиями, унижали школьную мудрость и прочее; но требовали истинных христианских добродетелей от своих учеников, не вмешивались в политику и ставили в закон верность своему государю (Цит. по книге В.С. Брачева "Масоны в России...")".
  Николай Ивановича Новикова по приезде в Москву нашел здесь то, что давно искал - близких по образу мыслей людей, как раз тех, кто, несколько разочаровавшись в просветительских идеях, пытался переосмыслить своё отношение к действительности, переключившись на удовлетворение в первую очередь своих духовных потребностей. Вот как, например, описывает подобный переломный момент в своей жизни И.В. Лопухин ("Записки"): "Никогда не был ещё я постоянным вольнодумцем, однако, кажется, больше старался утвердить себя в вольнодумстве, нежели в его безумии (курсив наш. - О.П.); и охотно читывал Вольтеровы насмешки над религиею, Руссовы опровержения и прочия подобныя сочинения. Весьма замечательный со мной случай переменил вкус моего чтения и решительно отвратил меня от вольнодумства". Примерно такой же путь переосмысления прошли и другие московские "каменщики", составившие костяк сначала "Дружеского учёного общества", а потом и "Типографической компании". Эти же люди объединились в 1782 г. в ложу московских розенкрейцеров, вдохновителем создания которой явился И.Г. Шварц. Осенью 1781 г. Иван Григорьевич посетил сначала "братьев" в Курляндии, затем выехал в Германию, где в качестве делегата от московских масонов участвовал в работе Вильгельмсбадского всемирного конгресса; после этого в Берлине Шварц встретился с высшими руководством ордена розенкрейцеров, от которых получил разрешение открыть ложу "Теоретического градуса соломоновых наук" в Москве. При этом Шварц назначался руководителем этой степени в России, а его заместителем предписывалось сделать Н.И.Новикова.
  Насколько вообще весомым был авторитет московских масонов ордена розенкрейцеров, можно судить хотя бы на основании того факта, что после образования в России в 1782 г. отдельной масонской державы, все руководящие посты в ней заняли "каменщики" из окружения Новикова и Шварца. И лишь высшая должность Провинциального великого мастера в той раскладке была оставлена вакантной для одного очень знатного петербуржца, а именно: для наследника престола Павла Петровича. Известно также, что московские масоны через архитектора В.И. Баженова* вели тайные переговоры с "русским Гамлетом", с целью уговорить его вступить в свой "тайный" союз. Однако Павел, опасаясь, по всей видимости, гнева матери и помня трагическую судьбу своего отца, отказался вести какие-либо переговоры, несмотря на то, что, в силу своей романтической натуры, весьма сочувственно, как показали дальнейшие события, относился к движению "вольных каменщиков". Для сравнения, современник Павла Петровича, наследный принц Пруссии Фридрих Вильгельм всё-таки вступил в ложу бранденбургских розенкрейцеров, а когда стал в 1786 г. королём, возвёл в ранг министра юстиции одного из "братьев" - Иоганна Вёльнера, через которого, собственно, и осуществлялись связи московских розенкрейцеров с прусским орденским руководством. Последнее обстоятельство, надо отметить, самым что ни на есть негативным образом сказалось на дальнейшей судьбе членов новиковского кружка, которые после 1786 г. сразу же перешли в разряд "агентов влияния" прусского двора и, как следствие - попали под "колпак" тайной полиции. Шварц, однако, незадолго до этого умер и избежал, таким образом, преследования со стороны властей**, а вот на его заместителя - Новикова, посыпались, что называется все "шишки"; в итоге он оказался единственным из московских розенкрейцеров, кто был приговорён к тюремному заключению, в результате возбуждённого в 1792 г. уголовного (читай - политического) дела.
  *Автор проекта дома Пашкова, где с 1921 г. располагается главная публичная библиотека страны - сначала Ленинка, а теперь РГБ; в ней собрана бо́льшая часть книг, изданных в России за три последних века, в том числе и некоторое количество тех, что были созданы в новиковских типографиях и которые удалось сберечь немногочисленным, увы, российским книгочеям в своих частных коллекциях. Ещё одним проектом Баженова в Москве стал план реконструкции Кремля, согласно которому предполагалось срыть все допетровские постройки и возвести на их месте латинский Форум, но Екатерина II запретила такого рода "инновацию", и проект, к счастью, не был осуществлён.
  **Шварц, однако, не избежал суда людского, о нём, в частности, остались не совсем лестные отзывы некоторых из его современников. Так один из его близких друзей - профессор всеобщей истории Московского университета Иоганн Виганд утверждал, что И.Г. Шварц совсем не случайно появился в Москве, что он был послан в Россию немецкими "братьями" для того, чтобы произвести здесь среди русских масонов коренные реформы. Питая к Виганду полное доверие, Шварц перед смертью, якобы, открыл ему "страшную" тайну, что конечной целью ордена розенкрейцеров в России является ни больше, ни меньше, как полное ниспровержение здесь православия (Цит. по В.С. Брачев "Масоны в России..."). Весьма авторитетный исследователь конца XIX века В.В. Сиповский, по сведениям того же В.С. Брачева, предполагал даже, что И.Г. Шварц "едва ли не был иллюминатом". Однако другой, упоминавшийся уже нами комментатор, М.Н. Лонгинов ("Н.И. Новиков...") писал, что "тело Шварца было похоронено по обряду православной церкви в храме села Очаково, прямо против алтаря. На белой плите, лежащей на его могиле, высечены: крест, герб и года - 1751 - его рождения и 1784 - его кончины. Память о нём не умерла в Очакове: в 1851 году один старик-крестьянин указывал его могилу, называя её "Шварцовой"".
  В Москве, надо отметить, первоначально были учреждены лишь низшие степени розенкрейцерства, где, по показаниям Новикова следственной комиссии, упражнялись лишь "в познании Бога через познание натуры и себя самого по стопам Христианского нравоучения" (цит. по: М.П. Лонгинов "Н.И.Новиков..."). Однако уже в 1787 г. в Пруссию для дальнейшего обучения тайным наукам (кабалы, магии и алхимии), ведущим "кратчайшим путём к познанию Бога, природы и человека", был направлен А.М. Кутузов*, которого, надо сказать, наистрожайшим образом проинструктировали: "уехать сейчас обратно в Москву, если он заметит, что в Берлине хотят употребить Орден как орудие для каких-либо политических замыслов". Однако такого рода наставления, по всей видимости, вряд ли смогли удержать Кутузова от участия в политических "замыслах", поскольку летом 1789 г. он по весьма странному стечению обстоятельств оказался в Париже и стал, как минимум, свидетелем начала Французской буржуазной революции, о чём он сообщил в письме к Лопухину и от которого опять-таки получил в октябре 1790 г. достаточно вразумительную отповедь. "Я думаю, - писал Лопухин, - что сочинения вольтеров, дидеротов, гельвециев и всех антихристианских вольнодумцев много способствовали к нынешнему юродствованию Франции" (цит. по: "Переписка московских масонов...").
  *Ещё через год туда же отбыли на учёбу за счёт частных средств "братьев" два бывших студента Московского университета, обучавшихся на стипендии Дружеского учёного общества, - Максим Невзоров и Василий Колокольников; официально - для обучения медицине.
  Подобная переписка, конечно же, перлюстрировалась*, и выявленные политические мотивы в такого рода письмах не могли не отразиться на дальнейшем проявлении излишней подозрительности со стороны надзорных органов, даже, несмотря на явно отрицательное отношение к революции, выявленное после вскрытия письма одного из "генералов" московских масонов. Отсюда можно сделать вывод, что преследованию московские "каменщики" подверглись, по всей вероятности, не столько из-за содержания их переписки, сколько сам факт сношений с заграницей насторожил политическую полицию. Немаловажную роль в начале компании по преследованию новиковской группы сыграли также и её контакты с наследником престола, цесаревичем Павлом Петровичем. Таких контактов через московского архитектора Баженова, отстраивавшего резиденцию цесаревича в Гатчине, по расчётам В.А. Западова ("К истории правительственного преследования..."), было целых три - в 1785, 1787 и 1792 гг., и они, по мнению того же исследователя, как раз совпадают с теми годами, когда Новиков и его Типографическая компания подвергались сначала очень серьёзному экономическому давлению со стороны властей, а потом и судебному преследованию.
  * С 1789 г. по 1798 г. почт-директором в Москве служил хорошо знакомый нам уже И.Б. Пестель, именно под его руководством осуществлялся тайный просмотр личной переписки московских масонов. Примечателен ещё и тот факт, что Пестеля на его посту сменит потом Ф.П. Ключарёв (отец нашей Трёчихи), друг Новикова, масон и в своё время член "Дружеского учёного общества"...
  В декабре 1785 г. Екатерина, рассудив что "из типографии Новикова выходят многие странные книги", отдала распоряжение губернскому прокурору Москвы "сочиня роспись оным, отослать оную с книгами" к митрополиту Московскому Платону. Последний (это тот самый Платон, что своё время с большой симпатией отнёсся к созданию "Дружеского общества"), ознакомившись с "описью", отобрал подозрительные книги, проштудировал их и сделал отчёт императрице о 23 наиболее сомнительных с его точки зрения изданиях. Сам же Н.И. Новиков в то же самое время по высочайшему повелению был вызван в московское губернское правление, где с ним провели разъяснительную беседу на предмет того, что учреждение частных типографий предполагает издание "книг, обществу прямо полезных и нужных, а отнюдь не для того, дабы способствовать изданию сочинений, наполненных новым расколом для обмана и уловления невежд" ("Материалы о преследовании..."). Из 23 отобранных Платоном сомнительных изданий Екатерина приговорила к запрещению и уничтожению лишь четыре. Не очень много, надо признать, для тех ещё очень строгих и жестких времён.
  Однако в январе 1787 г. последовал совершенно разорительный для новиковских типографий указ, запрещавший светским друкарням печатать книги "до святости относящиеся", имелись в виду произведения духовного содержания, которые составляли значительную часть печатавшейся Типографической компанией литературы. А шесть месяцев спустя, в июле 1787 г., последовал новый указ императрицы, губительный теперь и для новиковских книжных лавок, в них (как впрочем, и в других книготорговых точках по всей стране) запрещалось отныне продавать партикулярным лицам книги духовного содержания, их могли приобретать теперь только служители религиозного культа. При этом строгой цензуре вновь были подвергнуты более трёх сотен новиковских изданий, тиражи 14 из которых, в конечном итоге, полностью изъяли из продажи и, спустя некоторое время, уничтожили; сохранились лишь единичные экземпляры в тайниках частных библиотек.
  Одну из таких редких книг новиковского издательства за 1785 г. под названием "Новая Киропедия" сейчас можно найти в Интернете, её автор - видный шотландский масон, известный нам уже Андре Рамсей (Рамзей). В ней, в подражание древнегреческому классику Ксенофонту, излагалась история царствования Кира Великого, основателя Персидской империи. Об этой запрещённой книге в цензурном отчёте было сказано: "Противна во многих местах Священному писанию и содержит странные умствования". "Противные" места знакомили читателей с религией зороастризма, а вот по поводу недозволенных "умствований" приведём совсем небольшую выдержку из текста, возможно и её, в том числе, имели в виду бдительные цензоры, вынося своё категорически предосудительное решение. Здесь и о столичных повреждениях нравов, погубивших одно древнее царство, и о спасительных провинциальных добродетелях, возродивших великое государство:
  "Любовь была без чистоты; слепое удовольствие токмо было приманчивою с прелестью. Женщины почитали себя презренными, когда не делано было покушение к их уловлению. А что споспешествовало к умножению такого развращения ума, нравов и чувствований, то было новое учение, рассеянное магами повсюду, что услаждение есть одна движущая пружина человеческого сердца. Ибо как каждому дозволялось себя веселить, чем бы то ни было, то сие новомодное наставление подало случай всякому по своему вкусу, нраву и сложению высоко ставить порок или добродетель. <...> Таковой разврат начинается всегда при дворах и распространяется потом мало по малу чрез все страны государства. Военное упражнение было ещё в своей силе; и в провинциях были многие храбрые воины, которые, не повреждены, будучи заразительным экбатанским (столичным. - О.П.) воздухом, соблюли в себе все добродетели".
  Видимо, именно такие рассуждения автора служили, по мнению цензоров, "для обмана и уловления невежд". Как бы отвечая на подобного рода нападки, А.М. Кутузов в свойственной представителям аристократии духа несколько претенциозной манере писал: "Отрицай Бога, обманывай искусно, шути остроумно, разоряй своего ближнего, клевещи и злословь, совращай юных безопытных девиц - и будешь в глазах их добрым и безопасным гражданином; но воздерживайся от всех сих модных качеств, - неотменно заслужишь имя мартиниста или преопаснейшего человека в обществе" (цит. по: Г.В. Вернадский "Русское масонство...").
  Ну и последний также весьма ощутимый удар по московским "преопаснейшим" мартинистам, перед тем как окончательно разогнать их, Екатерина нанесла осенью 1788 г., запретив руководству Московского университета продлевать контракт с Новиковым по аренде университетской типографии. "Прямо надо сказать, - пишет в связи с этим В.С. Брачев, - Н.И.Новиков интересовал императрицу отнюдь не как незадачливый книгопродавец и издатель, корысти ради нарушивший её запрет о продаже религиозно-нравственной литературы, напечатанной не в синодальной типографии, а как главная деловая фигура масонской "секты" или, как она выражалась, "шайки" в Москве". Понимая, что масоны достаточно организованная сила, причём сила, в том числе и политическая, императрица решила, наконец, разобраться с ними по-настоящему.
  Екатерина прекрасно знала и помнила, что одним из главных организаторов дворцового переворота, в результате которого она в 1762 г. пришла к власти, являлся масон Н.И. Панин, а главным исполнителем стал также масон Григорий Орлов. Тот же Никита Панин сразу по свержении Петра III представил Екатерине для одобрения свой конституционный проект, предполагавший ограничение монаршей власти выборным дворянским сенатом, но был не понят. Ровно через десять лет, когда наследник престола достиг совершеннолетия, Панин пытался вновь организовать заговор с целью передачи власти Павлу Петровичу, но безуспешно. В 1764 г. масон Ушаков принимал участие в организации освобождения из заточения русской "железной маски" Иоанна Антоновича (Ивана VI), но также безрезультатно. Родным дядей последнего, кстати, являлся Фердинанд Брауншвейгский, одна из центральных фигур европейского масонства того времени (Е.Л. Кузьмишин "Масонство"). Целью этих двух неудачных комплотов являлось установление регентского правления с претензией на конституционную реформу по планам всемирного масонского братства. Более успешный в этом плане переворот осуществили в марте 1792 г. шведские "каменщики", приведя к власти путём политического убийства своего ставленника малолетнего Густава IV. В 1786 г. королём Пруссии стал масон Фридрих Вильгельм II. Екатерина подозревала, что и её сын цесаревич Павел тоже был посвящен в орден во время своей заграничной поездки, после чего с ним и начали налаживать контакты московские розенкрейцеры. Таким образом, новый заговор в представлении стареющей императрицы вполне мог иметь место, поэтому она и перешла к самым решительным действиям.
  18 апреля 1792 г. московский главнокомандующий князь А.А. Прозоровский, уже в течение полутора лет ведший негласное наблюдение за московскими мартинистами, получил предписание из Петербурга "взять под присмотр и допросить" Новикова по поводу издававшихся им вопреки запрету книг духовного содержания, в том числе и о раскольниках*. Во исполнение высочайшего распоряжения Прозоровский уже на следующий день начал производить обыски в Москве - в Гендриковом доме, в доме самого Н.И. Новикова, а также в его книжных лавках. 22 апреля судебные чины нагрянули и в село Авдотьино, в имение Новикова, где Николай Иванович проживал с момента ликвидации официальной деятельности "Типографской компании", последовавшей в ноябре 1791 г. Во время обыска в Авдотьине искали любые компрометирующие материалы, особенно переписку с заграницей, секретные масонские бумаги и прочее, однако ничего такого особенного вроде бы как не нашли, зато обнаружили и изъяли 36 тысяч (!) непроданных книг - свидетельство действительного краха "Типографской компании", имевшей к тому времени ещё и огромный долг перед кредиторами в размере 300 тысяч тогдашних рублей**. В.С. Брачев пишет по этому поводу следующее: "Прямо надо сказать: 300-тысячный долг на момент ликвидации Типографической компании - прямой результат его издательской политики, когда, вопреки здравому смыслу, печатались не книги, отражающие пусть и непритязательные, но зато реальные запросы тогдашней читающей публики, а то, что пытались навязать русскому обществу его самозваные масонские радетели".
  *Одна из таких книг под названием "Истории об отцах и страдальцах соловецких", написанная настоятелем Выговского старообрядческого монастыря Семёном Денисовым, рассказывала о противостоянии монахов Соловецкого монастыря церковным реформам патриарха Никона, вылившемся в вооруженное сопротивление царским войскам и продолжавшемся целых 8 лет, с 1668 по 1676 гг.
  **Эти долги за Н.И. Новикова потом в течение нескольких лет выплачивал его компаньон по издательскому бизнесу Григорий Максимович Походяшин (1760-1820), совершенно уникальный человек, уроженец Урала, сын и наследник крупного промышленника, владельца нескольких уральских заводов. Попав под влияние Новикова, Походяшин в течение пяти лет с 1786 по 1791 года истратил на его издательские и благотворительные дела просто колоссальную по тем временам сумму в 500 тысяч рублей. Такие непомерные траты, а также выплата долгов "Типографской компании" совершенно разорили Григория Максимовича, он умер в полной нищете под портретом своего "благодетеля", который всегда висел над его кроватью.
  24 апреля Новиков был арестован, сначала его допрашивал Прозоровский, но спустя месяц, Николая Ивановича перевезли в Петербург, в Шлиссельбургскую политическую тюрьму, где допросы продолжил не кто иной, как начальник екатерининской тайной полиции С.И. Шешковский. Вопросы для опросных листов составила тогда сама императрица; при этом, если судить по ответам Новикова, то опросник, - как отмечает М.Н. Лонгинов, - вовсе не содержал вопроса об издании книг духовного содержания, что являлось, как мы знаем, главным поводом к аресту лидера московских масонов. Да и сам приговор, впрочем, также весьма показателен в этом смысле, в нём содержались обвинения совсем в другого рода преступлениях. "Вторым пунктом обвинения, - читаем мы у В.С. Брачева, - значится подчинённый характер московских масонов "чертогу Брауншвейгскому мимо законной и Богом учреждённой власти". Третьим - "тайные переписки по масонской линии с принцем Гессен-Кассельским и с прусским министром Вёльнером". Четвертый пункт обвинения заключается в том, что московские масоны "употребляли разные способы хотя вообще к уловлению в свою секту известной по их бумагам особы" (то есть Павла Петровича)". Приговор был очень суров: 15 лет заключения в Шлиссельбургской крепости. По тому же, по большей части сфабрикованному делу в ссылку в собственные имения были отправлены И.П. Тургенев и Н.Н. Трубецкой; И.В. Лопухина хотя и оставили в Москве, но определили под строгий надзор. В 1793 г. все масонские ложи, не только московские, но и петербургские, были закрыты, после чего русские вольные каменщики ушли в глубокое подполье, в большой тайне собираясь на свои сходки.
  Такое положение вещей изменилось после восшествия на престол в ноябре 1796 г. императора Павла I, который сразу же освободил Н.И. Новикова из тюрьмы, сняв с него все обвинения. Пострадавшие по московскому делу И.П. Тургенев, Н.Н. Трубецкой и И.В. Лопухин также вернулись к нормальной жизни, более того, Тургенев получил в качестве поощрения за свою масонскую деятельность должность директора Московского университета, а Трубецкой был пожалован в сенаторы, звание тайного советника получил М.М. Херасков, облагодетельствованными оказались и некоторые другие видные русские "каменщики". Николай Иванович Новиков однако никакого поощрения и никакой должности из рук императора не получил, впрочем, всё это, по большому счёту, ему было в общем-то и не нужно. Как совершенно верно, на наш взгляд, подметил М.Н. Лонгинов: "Новиков успел сделаться "силой" в такую эпоху, когда сила приобреталась только чисто государственными заслугами или придворным случаем, а он не опирался ни на то, ни на другое. Едва ли не в нём первом высказалась сила общественная, независимая от Двора и высшего управления". Сильно подорванное четырёхлетним заключением здоровье не позволило Николаю Ивановичу вновь встать во главе ордена московских розенкрейцеров, после освобождения он удалился в своё имение Авдотьино и в дальнейшем принимал лишь косвенное участие в делах ложи. На его место руководителя выдвинулся тогда Осип (Иосиф) Алексеевич Поздеев (1742-1820), который в начале XIX века стал одной из ключевых фигур в системе всего русского масонства. Не случайно поэтому, что именно он послужил прототипом для Иосифа Баздеева, одного из героев романа Л.Н. Толстого "Война и мир", который завлёк Пьера Безухова в братство "каменщиков".
  Надежды, связанные с новым императором, однако во многом не оправдались для русских масонов. Вышедшие при Павле из подполья и некоторым образом облагодетельствованные им, они своими организационными структурами, видимо, показались ему, как и его матери, политически опасными, так что император решил попридержать, что называется, коней. Приехав в 1797 г. для коронации в Москву, Павел I приказал собрать для беседы всех главных московских масонов и, сославшись "на опыт трагических событий во Франции", потребовал от них прекратить на время - "до моего особого повеления" - свои собрания, что и было исполнено, не только в Москве, но и в Петербурге. В результате движение русских вольных каменщиков опять оказалось на полулегальном положении - "уснуло", как принято говорить в их среде, а "проснулось" оно лишь при следующем императоре - Александре I.
  Позволим себе также отметить ещё и другой факт - в тот же самый период некоторым образом погрузилась в сон и та тенденция в развитии сибирского автономизма, которая освещалась нами в предыдущих главах: в 1785 г. скоропостижно скончался иркутский "долларовый" миллиардер Г.И. Шелихов, пытавшийся создать сверхмощную сибирскую торговую компанию по освоению Америки; всемерно поддерживавший его в этом генерал-губернатор И.В. Якоби был предан суду Сената по обвинению в сепаратизме; в 1790 г. к ссылке приговорили А.Н. Радищева, публично одобрившего идеи Бенджамина Франклина по освобождению от колониальной зависимости; а в 1792 г. в одиночную камеру Шлиссельбурга надолго упрятали Н.И. Новикова, в том числе и за то, что он, якобы, вынашивал планы по созданию в Сибири независимой республики...
  Возродились же обе эти тенденции, и масонская, и областническая на новом этапе своего развития в период царствования (1801-1825) Александра I Благословенного. Этот процесс совершенно определённо связан также и с именем М.М. Сперанского, известного реформатора александровской эпохи так много сделавшего, в частности, для нас - сибиряков. Об этом сейчас давайте и поговорим.
  
  * * *
  
  Батеньков в Сибири. В предыдущих главах мы остановились на том, что Г.С. Батеньков перешёл в 1816 г. из военной службы в гражданскую, был определён в корпус инженеров путей сообщения и отбыл тем же следом в родную Сибирь в распоряжение полковника Ф.Ф. Риддера, начальника X округа ПС.
  В том же 1816 г. Гавриил Степанович вступил в члены петербургской масонской ложи "Избранного Михаила", только что как год назад открывшейся и начавшей свою работу. История её создания также представляет для нас определённый интерес, поскольку к ней имели отношение два главных героя нашего теперешнего рассказа. А история та (на этот раз совсем коротко) следующая: в 1803 г. для конфиденциальной беседы к императору был вызван один из лидеров петербургских возрождённых масонов Великий префект капитула "Феникса", выходец из германского Веймара, Иван Васильевич (Иоганн-Якоб) Бёбер, в быту - инспектор второго кадетского корпуса, в котором, как мы знаем, потом будет учиться Батеньков*. В ходе состоявшейся беседы Александр I пообещал капитулу негласное содействие возрождению масонства в России и, в общем-то, сдержал своё слово - масонские ложи, особенно в столице, начали расти как на дрожжах, а в петербургских салонах, как в прежние, лучшие екатерининские времена, вновь стали открыто появляться люди с отрощенным ногтем большого пальца правой руки. Известный московский "каменщик" А.Ф. Лабзин, принадлежавший когда-то к новиковскому кругу, даже немного смущался такового рода чрезвычайно размножившимися новомодными веяниями в среде столичного бомонда. В одном из писем А.Н.Голицыну он писал (Дубровин Н.Ф. "Наши мистики-сектанты ..."): "Развелось множество лож, и каждая ничего более не делает, как только принимает новых членов, которых напринимано теперь уже более тысячи. Что в этом? Хорошо ли правительству?".
  *Данный факт, видимо, и послужил основанием для выдвинутой некоторыми исследователями гипотезы о том, что к масонскому движению Батеньков приобщился ещё участь в кадетском корпусе.
  И действительно, проблема для правительства имела место, так что уже скоро оно начало задумываться над тем, как упорядочить масонское движение и главное - как взять его под свой административный контроль... Осуществить это удалось следующим образом. В марте 1810 г. министром внутренних дел был назначен А.Д. Балашов, который уже в августе того же года потребовал от руководителей масонских лож России представить ему на просмотр акты, на основе которых осуществлялась их деятельность. В это же время начала создаваться Великая директориальная ложа, которая объединила вокруг себя бо́льшую часть петербургских "каменщиков". Во главе её в ранге Великого магистра встал упомянутый уже нами И.В. Бёбер, в подчинение к которому в принудительном так сказать порядке было определено в скором времени ещё несколько лож, как в столице, так и за её пределами. Самого же Бёбера, - по сведениям А.Н. Пыпина ("Русское масонство..."), - министр Балашов обязал регулярно представлять в министерство полиции подробные отчёты о работе масонских организаций, а также все необходимые сведения об их личном составе. Таким образом, большинство лож было поставлено под строгий контроль правительства. Правда, не все "каменщики" подчинились И.В. Бёберу; так, например, московские розенкрейцеры во главе с И.А. Поздеевым и А.Ф. Лабзиным в объединённый союз не вошли и по прежнему продолжали свою деятельность в тайне от правительства.
  Другую, ещё более одиозную попытку поставить под всеобъемлющий контроль движение вольных каменщиков в России предприняла в то же самое время группа молодых столичных выдвиженцев во главе с государственным секретарём М.М. Сперанским. Эти люди входили в небольшую домашнюю масонскую ложу под названием "Полярная звезда", возглавлял которую австрийский немец Игнатий Аврелий Фесслер, преподаватель философии и восточных языков в Духовной академии Петербурга. Здесь, в ложе Фесслера как раз и зародились, - как указывает В.С. Брачев, - "планы М.М.Сперанского по объединению всех масонских лож в стране в одну подчинённую государству структуру, а также реформирование на масонский лад Русской православной церкви. Как сообщал в своих мемуарах член ложи "Полярная звезда" Леопольд-Август Гауеншильд, по прямому совету И.А.Фесслера "предполагалось основать масонскую ложу с филиальными ложами по всей империи, в которую были бы обязаны вступать наиболее способные из духовных лиц всех сословий"".
  Однако такие планы подверглись жесткой критике со стороны масонского сообщества России, так, например, всё те же несгибаемые московские розенкрейцеры напрямую называли Сперанского "змеёй, вползающей в свободное пространство России". Вскоре и сам магистр Фесслер был обвинён в богохульстве на Иисуса Христа, отлучён от преподавания и выдворен из столицы, а его со Сперанским идеи по реформированию масонства приказали, что называется, долго жить. Вместе с тем надо отметить, что их наработки по преобразованию православной церкви не были забыты и получили своё неожиданное воплощение, - как считает В.С.Брачев, - в деятельности Библейского общества, учреждённого в 1812 г. опять-таки под контролем правительства, но направлявшегося в своей работе, главным образом, "братьями" каменщиками.
  Несколько лет спустя, уже после окончания наполеоновских войн, наступили не лучшие времена и для находившейся под "колпаком" у правительства Великой директориальной ложи И.В. Бёбера; из его союза стали одна за другой выходить те масонские организации, которые захотели большей самостоятельности в своей деятельности. Эти "диссиденты" вскоре объединились в новый союз под управлением Великой ложи "Астрея"*; название было выбрано, вполне возможно, на наш взгляд, как дань уважения к Н.И. Новикову, который начинал свою масонскую работу как раз в одноимённой, елагинской ещё тогда ложе. Создавался новый союз под руководством опять-таки очередного немца на русской службе врача Обуховской больницы Егора Егоровича (Иоганна-Георга) Эллизена**. Среди лож, вошедших в союз "Астреи", оказалась и ложа "Избранного Михаила", в которую в 1816 г. и вступил наш новый герой Г.С. Батеньков. Как отмечал, например, томский исследователь данного вопроса Л.Ф. Пичурин ("Толстого кистью..."), члены данной ложи, отдали дань филантропии, помогали людям, "терпящим крайнюю нужду", "основали заведение для продажи разных вещей в пособие бедным всякого состояния", хотели устроить ланкастерскую школу...". Одной из главных отличительных особенностей братства "Избранного Михаила" являлось то, что все заседания и вся работа данной ложи, в отличие от большинства других, велась исключительно на русском языке. Такой патриотический настрой был вызван, конечно же, великой победой в Отечественной войне 1812 г., и, по всей видимости, именно поэтому и выбрал исключительно русскоязычную ложу участник этой войны отставной поручик Гавриил Степанович Батеньков.
  *Великая ложа "Астрея", - пишет Википедия, - одна из первых суверенных масонских организаций в России. Великая ложа Астрея отличалась от других российских великих лож большей свободой, имела независимый от иностранных великих лож статус. В ней отсутствовал контроль и подчинение со стороны высших градусов, как и сами высшие градусы. Великая ложа "Астрея" была основана 30 августа 1815 г. На момент закрытия в 1822 г. в неё входило 19 лож, объединявших 1404 масона.
  **Своих, русских докторов явно не хватало... При Обуховской больнице работала печально известная психиатрическая лечебница, куда в 1792 г. были помещены для принудительного "лечения" окончившие Лейденский университет два доктора медицины - известные уже нам М.И. Невзоров и В.Я. Колокольников, привлечённые к следствию по делу Н.И.Новикова. Оба они отказались давать какие-либо показания против лидера московских масонов, следствие также не смогло добиться от них никаких признаний по поводу их, якобы, участия в тайных революционных организациях за границей. В результате оба дипломированных специалиста были отправлены в сумасшедший дом, где Василий Колокольников вскоре умер, а Невзоров пробыл до 1798 г.
  В Тобольск он прибыл осенью 1816 г. Помимо исполнения своих прямых обязанностей по службе, Батеньков первым делом взял на себя заботу о престарелой матери, других родственников у пожилой женщины, по всей видимости, не было*. За ней, правда, ухаживала не то воспитанница, не то служанка, некая Акулина Ивановна, с которой у молодого двадцатитрёхлетнего Гавриила Степановича случился кратковременный роман, очень напоминающий, как нам представляется, историю с Катюшей Масловой в "Воскресении" Л.Н. Толстого. Вторым внеслужебным делом, помимо ухода за матерью, стало для Гавриила Степановича участие в работе недавно организованного в Тобольске отделения Библейского общества; сделанный им взнос в размере 5 рублей на издание духовной литературы, стал своего рода прологом для его дальнейшей общественной деятельности в Сибири. Ну а по настоящему "репутацию беспокойного человека", по мнению А.В. Адрианова ("Томская старина"), Батеньков создал себе в Томске, куда он вскоре был переведён по настоянию генерал-губернатора И.Б. Пестеля.
  *В некоторых источниках, в том числе и в "Записках" самого Батенькова, констатируется, что Гавриил Степанович являлся двадцатым (последним) ребёнком у своих родителей. На его матери отец был женат вторым браком, от этой женщины у Степана Батенькова было лишь два ребёнка, один из которых, по всей видимости, умер, поэтому сам Гавриил Степанович и остался единственным близким родственником своей матери.
  В Томске в это время проводились большие благоустроительные мероприятия, направленные, в первую очередь, на ремонт проходившего по городу Московско-Иркутского тракта - отсыпка дороги гравием, устройство сливных канав, укрепление постоянно подмываемого бурной в половодье речкой Ушайкой Воскресенского обруба, ну и, наконец, самое главное - капитальный ремонт моста через вышеупомянутую небольшую, но очень строптивую речку. Данный стратегический объект уже подновлялся три года назад, но опять сильно поизносился и предстал перед Батеньковым в совершенно разбитом виде. 23 марта 1817 г. Гавриил Степанович прибыл в качестве нового руководителя ремонтных работ в Томске* и, осмотрев фронт предстоящих дел, уже в апреле представил губернатору Д.В. Илличевскому план всех строительных мероприятий.
  *Прежний начальник строительства полковник Лукин скоропостижно скончался незадолго до этого, поэтому Пестель и настоял на срочном переводе Батенькова в Томск.
  Основной заботой молодого инженера стал, конечно же, мост, и тут Гавриил Степанович как раз и проявил впервые свой беспокойный в самом хорошем смысле этого слова нрав, предложив совершенно грандиозный по тем временам проект - взамен старого вконец обветшалого деревянного построить в Томске более долговечный чугунный мост на каменных опорах-быках, который кроме своей сугубо практической цели мог служить ещё и своего рода архитектурным украшением города. По достоинству оценив предложение молодого инженера, губернская администрация полностью одобрила план предполагаемого строительства. Такое небывалое для Сибири сооружение, достаточно сложное в техническом исполнении, конечно же, требовало и немалых капиталовложений, при этом финансовые риски пугали гораздо больше, чем технологические трудности. Однако сибиряки полагали, что необходимые для строительства деньги всё-таки можно будет выклянчить в столице метрополии, к тому же у городской казны недавно появились и собственные средства на благоустроительные работы. Дело в том, что в 1815 г. городской думой был учреждён так называемый повозный сбор (30 коп.) с каждого воза товаров, провозимого через город*, а таких возов (телег и саней), по данным Н.Ф. Емельянова ("Город Томск..."), проходило в год не менее 10 тысяч; в сумме получалось что-то около 3 тысяч рублей в тех деньгах. Так что "надежды юношей питали"... Запрос на проектно-сметную документацию уже вскоре был отправлен в Петербург.
  *В 1820 г. городская дума учредила ещё и попудный (1,5 копейки с каждого пуда клади, доставленной по воде) сбор в пользу города - на мощение и другие благоустроительные работы. Всё в лучших традициях европейского городского права, обеспечивавшего автономный, а иногда даже и независимый статус европейских городских поселений.
  В мае в письме к своему другу и однополчанину А.А. Елагину Батеньков с воодушевлением писал: "В Томске было бы не худо, когда б удалось мне выполнить свои мечты. Три короба наболтал я об укреплении берега реки, теперь занимаюсь проектом моста, и хочется построить оный аркою из железа на каменных быках". А в июле того же года он вновь делится с другом своими планами: "Мне предстоит укрепление берега, постройка большого каменного или чугунного моста, бассейна в городе, а теперь занимаюсь только мостовою в виде шоссе, обделкою водяного ключа и предположениями о будущих работах. Прожектёр и исполнитель соединены в лице моём, я мало подчинён местному начальству и пользуюсь большой свободой в выборе занятий и во всём прочем...".
  Радость, как и беда, тоже бывает не приходит одна. Как там у О. Генри в его замечательном рассказе "Выкуп": "Ой, не будите меня!..". В самом начале лета Батеньков получил из Тобольска ещё одно, надо думать, весьма радостное для себя известие - у него родился сын; Акулина Ивановна сообщила ему в письме от 30 мая 1817 г.: "... дал Бог сына Петра Гавриловича", поздравила отца с рождением ребёнка и попросила "не оставить при едаком случае и помочь своим радением" (Цитировано по книге В.Д. Юшковского "Батеньков в Томске"). Однако к большому горю для родителей, ребёночек, по всей видимости, вскоре умер, поскольку в последующих сведениях о жизни нашего героя уже больше не содержится упоминаний ни об этом незаконнорожденном мальчике, ни о несчастной Акулине Ивановне.
  А между тем в ожидании ответа из Петербурга по поводу строительства нового моста, Батеньков занялся отсыпкой дорожной насыпи, отделкой въездов на Юрточную и Воскресенскую горы, а также обустройством родника под Воскресенской горой - главного городского источника питьевой воды. Относительно работ на последнем объекте В.М. Власова ("Декабрист Батеньков") пишет: "Понадобилось около трёх месяцев, чтобы очистить родники, поставить плотный сруб, устроить сток лишней воды и превратить прежнее заболоченное место в водоём с чистой ключевой водой. Бассейн, как называл его Батеньков, был украшен фигурой льва, что особенно привлекало окрестных жителей". Работы по обустройству ключа закончились 30 сентября 1817 г., а 1 октября "при собрании целого общества в присутствии господина губернатора вода была освящена". Характеризуя тот период деятельности молодого сибиряка-инженера, томский губернатор Д.В.Илличевский с удовлетворением писал: "В короткое время Батеньков показал на пользу города Томска довольно успеха усердным своим старанием, деятельными всегда занятиями и искусством" (Цитировано по В.Н. Большаков. "Инженер путей сообщения...").
  Между тем ответа из Петербурга по поводу главного строительного объекта так и не последовало, а вскоре и сам Гавриил Степанович стал сомневаться в целесообразности возведения в Томске металлического моста на каменном основании. "Исследовав окрестности Томска, - комментирует В.Н.Большаков, - Батеньков убедился в том, что камень здесь в основном "шиферной породы", т.е. сланцеватой структуры, непрочный. Обнаруженный им "плитный пещаный камень по неупражнению жителей" не разрабатывался. Железо покупалось на Урале и с доставкой на место стоило до 10 руб. за пуд. Не хватало квалифицированной рабочей силы. Почти все общественные работы выполнялись ссыльнокаторжными, проходившими через Томск. Едва получив некоторые навыки в строительном деле, они отправлялись этапом дальше на восток. Да и вообще по отношению к ним требовался "неусыпный надзор"".
  Однако действующий мост для пропуска 10 тысяч подвод в год Томску был крайне необходим, поэтому городская администрация приняла решение отремонтировать за 3 тысячи рублей старую деревянную переправу через Ушайку. Но тут вновь вмешался наш беспокойный человек и предложил за те же самые деньги построить новый деревянный мост, для экономии средств - в самом узком месте реки как раз напротив недавно возведённого здания городского магистрата*. Батеньков сам составил проект, и его, не дожидаясь на сей раз разрешения из столицы, проявив изрядную самостоятельность в принятии решения, без лишнего промедления одобрили в местной администрации.
  *В том же каменном доме с колоннами заседала и городская дума, поэтому тот мост впоследствии был назван Думским, сейчас на его месте всё-таки стоит Каменный мост, построенный сто лет спустя по проекту выдающегося томского архитектора Константина Лыгина, воплотившего в жизнь дерзновенный для своего времени замысел Г.С. Батенькова.
  Однако время уже было изрядно упущено, поэтому решили преступить к возведению новой переправы немедленно, в конце октября, уйдя с главными работами по основанию моста в зиму, что, конечно же, отразилось не только на качестве работ, но и предопределило, собственно, дальнейшую крайне несчастливую судьбу данного строительства. Как назло уже через месяц ударили до того сильные даже по сибирским меркам морозы, что работы пришлось остановить на целых две недели. Потом неожиданно Батенькова вызвали в Тобольск исполнять обязанности ушедшего в отпуск начальника Х округа путей сообщения, и работами по сооружению моста остался руководить молодой губернский архитектор А.П. Деев*, не имевший никакого опыта работ, лишь год назад в апреле 1817 г. также как и Батеньков попавший в Томск, что называется, по распределению.
  *Алексей Петрович Деев (1786-1853) родился в семье солдата, окончил, как и Батеньков, столичный 2-й кадетский корпус, с 1817 г. более тридцати лет служил архитектором в Томске. По его проекту были осуществлены многие постройки, как государственного, так и индивидуального назначения, среди них сохранившееся до наших дней здание присутственных мест на Монастырской улице и дом золотопромышленника И.Д. Асташева. В последние годы своей профессиональной деятельности Деев руководил строительством кафедрального Троицкого собора, но обрушение купола положило конец его карьере, в результате чего он вынужден был покинуть Томск и вскоре умер.
  Когда Гавриил Степанович весной 1818 г. вновь вернулся Томск, здесь многое что произошло к тому времени - весенним паводком сильно повредило строящийся мост, бассейн с ключевым источником заполнился стоячей водой и пришел в негодность. Вследствие этого, а также по ряду других причин, о которых мы поговорим чуть ниже, с позитивного на крайне негативное изменилось отношение главы губернской администрации к Батенькову. Таким образом, молодому инженеру пришлось, если не всё начинать сначала, то, по крайней мере, многое поправлять и восстанавливать. С восстановительными строительными работами всё вроде бы сложилось хорошо, хотя и со значительным удорожанием проектов*, а вот отношения с губернатором Илличевским Гавриилу Степановичу "отремонтировать" так и не удалось.
  *Все дополнительные расходы осуществлялись исключительно за счёт собственного городского бюджета, денег катастрофически не хватало, подрядные работы выполнялись из рук вон плохо, поставка материалов также не всегда была удовлетворительной, ну и приворовывали подрядчики, конечно, ни без этого. Разрушающийся после каждого паводка так до конца и недостроенный мост постоянно латался, стоимость работ за несколько лет почти удвоилась, и только лишь в 1827 г. злополучный мост, наконец, был сдан в эксплуатацию, но уже без Батенькова. Он в это время сидел в одиночной камере Петропавловской крепости как опаснейший государственный преступник... с которого спрашивали, конечно же, не за томские дела. За "томские дела", спустя полвека, в кандалы закуют другого чрезвычайно беспокойного человека - Г.Н. Потанина... но об этом немного позже.
  Всему причиной, как нам представляется, стала ошибочная с точки зрения губернатора ориентация Батенькова на независимую группировку губернских и городских чиновников, которые находились в гражданской оппозиции к Илличевскому. Витольд Донатович Славнин (1943-2012) в своей замечательной книге с поэтическим названием "Томск сокровенный", ставшей в перестроечные годы настоящим духовным откровением для любителей томской старины, писал: "С губернатором и его приспешниками непримиримо враждовал вице-губернатор Горлов, тоже имевший своих сторонников. Ими являлись командир гарнизонного батальона Трейблют, енисейский исправник Генц, советник гражданского и уголовного суда Балюра-Кондратьев. К ним примкнул сосланный в Сибирь на жительство Стратинович, которого Сперанский называл "ябедником"". "Ябедниками", как мы помним из предыдущих глав, являлись люди, отстаивавшие интересы сибиряков перед самоуправством колониальной администрации. Последнюю возглавлял в Томске губернатор Илличевский, который, точно также, как и иркутский Трёскин, творил свои тёмные делишки, умело прикрываясь государственными интересами, и которого Сперанский вместе с иркутским сатрапом отдал в 1822 г. под суд Сената.
  Николай Петрович Горлов (1774-1849) - выходец из потомственной дворянской семьи, находился на службе в Томске с 1806 г., дослужился до звания статского советника (полковника) и пережил трёх томских губернаторов, Илличевский был уже четвёртым. В 1818 г. Горлов занял должность вице-губернатора, в обязанности которого входило руководство казённой палатой, ведавшей хозяйственной и финансово-налоговой деятельностью. По сути, являясь главным финансовым инспектором губернии, он, конечно же, не мог не войти в столкновение с нечистым на руку губернатором, что, по всей видимости, и произошло. Вокруг Д.В.Илличевского собралась, как у нас сейчас говорят, команда жуликов и воров, а противостояла им группировка, так скажем, "нестяжателей" во главе с Н.П. Горловым. Всем известная сентенция графа Л.Н. Толстого о том, что стоит только всем добрым людям объединиться против злых - так сразу всё и образуется, кажется, сработала тогда в Томске в полной мере. В команде Горлова, надо полагать, собрались именно такие по толстовки "добрые люди". Сюда, кроме упомянутых Витольдом Славниным полковника Ивана Христофоровича Трейблюта, начальника томского гарнизона, и судьи Осипа Романовича Балюры-Кондратьева, входили также - секретарь томской казённой экспедиции Иван Иванович Коновалов, асессор губернского правления Василий Михайлович Кобылин, а так же ряд других чиновных лиц нижестоящего административного порядка.
  Именно эти люди организовали летом 1818 г. первую в Сибири масонскую ложу под названием "Восточное Светило на востоке Томска"*. Тот же В.Д. Славнин отмечал: "Высокие моральные требования, которые масонский устав предъявлял братьям, заставил томских чиновников сплотиться для искоренения конкретного зла: хищений и злоупотребления властью со стороны губернатора и его присных". К группе томских "каменщиков" просто не мог тогда не примкнуть Г.С. Батеньков, как масон и как просто "добрый человек"; к тому же, если верить некоторым источникам, Батеньков и Горлов уже являлись "братьями" по петербургской ложе "Избранного Михаила". Так что тут, как говорится, сам Бог велел им объединить свои усилия. Появился у Батенькова тогда ещё и чисто личный интерес, что называется; дело в том, что Гавриил Степанович серьёзно увлёкся Полиной Кобылиной дочерью одного из членов горловского кружка В.М. Кобылина.
  *В.Д. Юшковский ("Батеньков в Томске"), опираясь на мнение О.Ф. Соловьёва, поясняет: "Восток в воззрениях масонов играл важную роль. Это символическое направление, "освященное пространство, источник света, мудрости и красоты"". С востока, как мы уже отмечали, пришли и тайные знания вольных каменщиков.
  Об истории томского масонства с одной стороны у исторической науки имеются вполне конкретные материалы, а с другой - этих материалов, конечно же, крайне недостаточно для того, чтобы в полной мере освятить данный вопрос. Для этого нужны серьёзные и долговременные изыскания, финансовые средства на которые возможно будет выделить, как впрочем, и на другие недоисследованные наши проблемы, пожалуй, только после того, как сибирские регионы получат большую финансовую самостоятельность, и не раньше. Так что будем ожидать, а пока - только то немногое, что у нас есть.
  Первым, кто достойно освятил данный вопрос был, кажется, А.В.Адрианов, и сделал он это в своём многим известном историко-публицистическом исследовании под названием "Томская старина", опубликованном в одном из краеведческих сборников начала ХХ века, изданным томским издательством "Сибирское товарищество печатного дела", в котором сгруппировались тогда, так же, как и в столетней давности времена Батенькова и Горлова, люди доброй воли, приверженцы идей сибирского автономизма. Вот что Адрианов писал, предваряя свой рассказ: "Томск - сердце Сибири <...>. Часть Томска, расположенного по правому берегу реки, выше того места, где к Ушайке подходит конец Акимовской улицы (теперь улица Шишкова. - О.П.) на Болоте, в недавнее сравнительно время носил название "Трейблютовой заимки", название теперь уже забытое. Усвоено оно этой местностью было от имени поселившегося здесь отставного генерала Трейблюта*, который в начале XIX столетия служил в одной из крепостей по Иртышской линии. По крайней мере, фамилия Трейблюта встречается в архиве Акмолинского Областного правления в Омске, в самой древней столпушке, содержащей архив военно походной канцелярии генерала Киндермана". На линии крепостей Иртышской линии Киндермана, служил когда-то, как мы уже отмечали, первый предположительно томский масон, бригадир Томас де Вильнёв, гостепреимец опального А.Н. Радищева. Кто знает - не из киндермановой ли линии начались истоки томского и вообще сибирского масонства?..
  *В описываемое нами время И.Х.Трейблют находился ещё в звании полковника и исполнял обязанности начальника Томского гарнизона.
  Так вот, братья И.Х. Трейблют и К.Х Трейблют вместе с "избранными михаилистами" Н.П. Горловым и Г.С. Батеньковым, а также ряд других чиновных лиц стали основателями томской масонской ложи. Именно на "Трейблютовой заимке", указанной Адриановым, всё это, по всей видимости, и случилось, а потом здесь проходили и регулярные собрания томских "братьев". Далее читаем у А.В.Адрианова: "Ложа "Восточного Светила" (или как она ещё называлась "Восточного Светила на востоке Томска") была основана 30 августа 1818 г., как означено и на её печати, изображающей горящий факел в треугольнике, на который спадают идущие от факела ленты, и под которым означено время основания - 30 VIII 1818. Основателями ложи были: Н.П. Горлов, И.Х.Трейблют, Ф.И. Гонигман, И.Н. Нимейер, К.Х. Трейблют, И.Г. Иванов, Г.С. Батеньков. Ложа работала по древней английской системе, на русском языке. Днями работ, по спискам 1820 и 1821 гг., были первый и третий четверг каждого месяца. В списке 19 мая 1821 г. в этой ложе значатся следующие должностные лица: Управляющий мастер - Ник. Петр. Горлов, стат. совет., Томский вице-губернатор; Наместный мастер - Иоганн фон Трейблют, генерал-майор; 1-й Надзиратель Фед. Ив. Гонигман, Томский ветеринарный врач; 2-й Надзиратель - Ос. Ив. Балюра-Кондратьев, совет. Томск. граж. и уголовн. суда; Секретарь - Ив. Ив. Коновалов, секретарь Томской казенной экспедиции; Вития - Вас. Мих. Кобылин, асессор губернского правления. Остальные члены состояли из местных чиновников; тут были земские врачи, военный штаб-лекарь, главный смотритель при водворении поселенцев, смотритель градской больницы, земский исправник и т. д.". Должность ещё одного Секретаря исполнял "достойный брат" Г.С. Батеньков.
  Томское "Восточное Светило" входило в союз Великой директориальной ложи "Астрея", к которому принадлежала и ложа "Избранного Михаила", где изначально числились Г.С. Батеньков и Н.П. Горлов. Интересы томских братьев, которых к 1821 г. стало уже тридцать девять по списку, представляли в столичных пенатах петербургский градоначальник Н.И.Кусов и известный художник граф. Ф.П. Толстой (двоюродный дядя Л.Н. Толстого); оба они являлись членами ложи "Избранного Михаила"*. В число почётных "братьев" томской ложи, кроме этих двух, вошел ещё и знакомый нам уже виднейший российский масон и когда-то наставник Батенькова по кадетскому корпусу И.В. Бёбер. Работа томичей была оценена по достоинству в директориальной ложе, о чём свидетельствует присвоение Н.П. Горлову звания почётного члена "Астреи". В 1821 г. Н.П. Горлов был переведён в Иркутск на должность председателя губернского правления, а управляющим мастером в Томске вместо него остался И.Х. Трейблют. Возможно, что в организации масонской ложи в Иркутске, о которой также имеются некоторые отрывочные сведения (См., например, А.И. Серков. "Русское масонство"), Николай Петрович Горлов тоже принимал какое-то участие.
  *Более того, Фёдор Петрович Толстой (1783-1873) являлся основателем и руководителем ложи "Избранного Михаила". Томский профессор Л.Ф. Пичурин, освятивший, в том числе, и масонскую деятельность графа в своей книге "Толстого кистью рукотворной", писал, что даже помещение ложи "было оборудовано самим Федором Петровичем с большим вкусом, с точным соблюдением всех масонских аллегорий и считалось лучшим из всех тогдашних масонских лож в Петербурге".
  Среди дел, которыми отмечена деятельность томской ложи, исследователи выделяют в том числе и благотворительные. Так В.Д.Юшковский ("Участие Г.С. Батенькова в ложах ...") пишет: "Оставаясь на периферии культурного и образовательного пространства, будучи далека от любомудрия, томская ложа и не пыталась показать себя значимой частью "великого братства". С самого начала она ориентировалась преимущественно на достижение благотворительных целей - при сохранении внешней, обрядовой стороны масонства, не имеющей особого значения для прагматичных, трезвомыслящих, не слишком благочестивых сибиряков". А в книге "Батеньков в Томске" тот же автор уточняет, что, начиная с осени 1817 г., а также и позже, через городскую думу осуществлялся сбор пожертвований для военно-сиротского отделения (интерната) в Томске. А в 1819 г. в городе было организовано отделение Библейского общества, являвшегося, как мы уже отмечали, одним из главных благотворительных проектов движения вольных каменщиков России.
  Прямое отношение к томской масонской ложе, надо отметить, имели не только губернские и городские чиновники, но также и некоторые томские купцы, которые, как и их иркутские собратья по несчастью, испытывая притеснения со стороны губернаторской партии, вынуждены были искать защиты и поэтому, хотя может быть не столько из идейных, сколько из чисто коммерческих соображений, решили примкнуть к горловской группировке, а потом и вступить в ложу "Восточного Светила". В числе последних А.В.Адрианов отмечает братьев А.Я. и Х.Я. Поповых. "К этой ложе принадлежали из местных купцов Поповы, Христофор и Андрей. У дочери первого из них, Татьяны Христофоровны, вышедшей замуж за писателя Н.М.Наумова, сохранялся, в качестве реликвии, стаканчик из зелёного стекла грубой работы, с масонскими знаками, присвоенными Томской ложе". Строили свой бизнес в Томске братья Поповы главным образом на винных откупах, имея, по подсчётам В.П. Бойко ("Томское купечество ..."), на территории Томска и Томской губернии в общей сложности 195 питейных заведений. По некоторым данным где-то после 1821 г., а возможно и раньше, вступил в "Светило" будущий видный томский золотопромышленник И.Д. Асташев, косвенным доказательством чего является хотя бы тот факт, что вернувшийся в 1846 г. в Томск амнистированный политический преступник масон Батеньков получил поддержку со стороны Асташева.
  Имели отношение к масонской ложе, по всей видимости, и некоторые другие томские миллионщики, по нынешним временам - миллиардеры. Надо понимать, что руководители "Светила" привлекали их в масонское братство, в том числе, и из чисто меркантильных соображений. Для осуществления благотворительных и просветительских мероприятий нужны были значительные финансовые средства, а у чиновников, живших на скромную зарплату и не берущих взятки, как в нашем случае, таких средств, конечно же, не было. Богатые купцы и промышленники, таким образом, являлись необходимым подспорьем в деятельности масонов. Вспомним в качестве примера новиковского спонсора, уральского богача Г.М. Походяшина, вложившего огромные суммы в просветительский и благотворительный проект Николая Ивановича. Интересна в этом отношении судьба томских купцов Шумиловых.
   Многочисленная семья Шумиловых прочно укоренилась в томском бизнесе во второй половине XVIII века, а наиболее значительных успехов в торговле и предпринимательстве добился Пётр Фёдорович Шумилов (1742/1744-1813/1814), занимавшийся главным образом добычей и поставкой соли в сибирские регионы, доходившей до 700 тысяч пудов в год. Кроме того он осуществлял оптовую закупку и продажу китайского чая, возил российские товары в Сибирь, что позволило ему скопить немалый капитал и стать купцом 1-й гильдии. П.Ф. Шумилов занимался также и кожевенным производством, им была построена достаточно крупная мануфактура, неподалёку от Томска, на берегу реки Ушайки, здесь же располагался и летний дачный дом купца, так называемая Шумиловская заимка, на которой, по сведениям В.Д. Юшковского ("Участие Батенькова в ложах ...") так же, как и в доме И.Х. Трейблюта, проходили собрания томских масонов. Родной брат Петра Шумилова, Матвей, также занимался торговлей, и в его "продажных лавках", помимо прочего товара, продавались иногда и книги ("Очерки истории книжной культуры Сибири и Дальнего Востока"), в том числе, возможно, и масонского толка новиковских типографий, что имело место в Сибири в конце XVIII-начале XIX века. "Одним из путей распространения изданий Н.И. Новикова был их вывоз на ярмарки. В Сибирь, правда, попадали немногие книги, да и представлены они были часто единичными экземплярами", - пишут авторы вышеупомянутого сборника "Очерки...".
  В самом городе П.Ф. Шумилов, помимо этого, имел ещё несколько деревянных домов и один, весьма редкий для Томска того времени, каменный особняк. По всей видимости, именно в нём в 1797 г. останавливался А.Н. Радищев, когда, освобождённый Павлом I, возвращался из ссылки в Петербург. "Масонский дом", располагавшийся где-то неподалёку от тогдашней томской пристани (в начале современной улицы К.Маркса*), упоминает в своих воспоминаниях Н.М. Ядринцев ("Письма ..."), возможно, это тот самый каменный особняк П.Ф. Шумилова, который, кстати, в 1817 г. выкупил другой томский миллионщик М.А. Мыльников. Оба этих купца в начале XIX века по два раза избирались на должность городского головы, и таким образом можно предположить, что они являлись неформальными лидерами томского купечества, как в Иркутске в то же самое время - М.В. Сибиряков и Н.П. Мыльников. Помимо этого они также состояли и в числе крупных акционеров Российско-Американской (первоначально Сибирско-Американской) компании; томский М.А.Мыльников и иркутский М.В. Сибиряков являлись держателями по 50 акций каждый, а П.Ф. Шумилов - целых 92-х. Все трое выше перечисленных акционера были отнесены к списку "Могущих быть директорами"; в списке "Право голоса имеющие" значился с 20 акциями сын Шумилова Мефодий Петрович (1781-1823), который после смерти отца, где-то после 1814 г., остался единственным наследником и продолжателем его дела.
  *Дом, к сожалению, не сохранился и по разным данным стоял где-то на месте современных зданий по ул. К.Маркса, 1-3.
  О связях М.П. Шумилова с масонами нет никаких известий (возможно - пока нет), но зато доподлинно известна его трагическая история как диссидента духоборца. Дело в том, что Мефодий Петрович, на тот момент когда умер его отец, числился в томском отделении полиции как старовер беспоповец и в силу этого по законам того времени не имел возможности вступить в право наследования имущества своего отца. К тому же и собственные торговые дела Шумилова младшего сильно расстроились, так что для продолжения семейного бизнеса он пошел на то, чтобы "обманным путём" получить 61,6 тыс. рублей казённых денег, в результате против него по предписанию Правительствующего сената было возбуждено следственное дело. Продав свои 20 акций Российско-Американской компании и собственный дом* за 7376 тогдашних рублей (Н.Ф. Емельянов. "Город Томск ..."), М.П. Шумилов по делам судебным и наследственным вскоре выехал в Петербург, где "заразился", как свидетельствуют источники, скопческой ересью, "предавшись душевно старику-начальнику скопцов", возможно, самому апостолу скопчества К.И. Селиванову (1720-1832), который с 1802 г. находился под "домашним" арестом в Смольном монастыре**, где его навещали многочисленные последователи и даже, как сообщает Н.А. Гурьев ("Сибирские скопцы ..."), некоторые представители высшего общества. "Мистическое направление, обуявшее тогдашнее общество, как нельзя более кстати, явилось на подмогу скопчеству и заполонило в секту таких людей, о которых сначала не мог и помышлять Селиванов".
  *Отцовский каменный дом (тот самый - "масонский", по нашим предположениям) был конфискован за долги и в 1817 г. куплен, что примечательно, М.А. Мыльниковым с аукциона за 22 тысячи рублей для своей дочери Настасьи, являвшейся с 1798 г. женой Мефодия Шумилова. Настасья Мыльникова, как свидетельствуют источники, отличалась большой добротой, раздавала своё имущество как милостыню беднякам. Брак Мефодия и Настасьи, к сожалению, был бездетным.
  **До этого его содержали на "излечении" в Обуховской больнице, в её психиатрическом отделении, известном нам уже по делу о преследовании сподвижников Н.И. Новикова.
  В результате правительство, обеспокоенное массовым паломничеством в Смольный монастырь, в апреле 1719 г. приняло экстренные меры, были произведены аресты; самого ересиарха отправили на вечное заточение в суздальский Спасо-Евфимиев монастырь, а нескольких его ближайших сподвижников - в Соловецкий. Под "гребёнку" тех репрессий в 1821 г. каким-то образом угодил и Мефодий Шумилов. Он попал на Соловки с сопроводительным письмом от самого министра духовных дел, а одновременно с этим и председателя Русского библейского общества, масона князя А.Н. Голицына. Письмо было писано, как указывает В.П. Бойко ("Томское купечество ..."), "своеручно", то есть лично самим князем и имело гриф "секретно". В том письме к соловецкому архимандриту содержалось две убедительные просьбы: обратить ссыльного "на истинный путь" и "об его фамилии" никому не рассказывать. "Вероятно, опасаясь перехода Шумиловских денег в руки скопцов, - пишет далее В.П. Бойко, - правительство наложило секвестр на его имущество в 2591000 рублей*. <...> Умер М.П. Шумилов в Соловках без раскаяния, потеряв все свои капиталы и не оставив наследника, который бы оспаривал на них свои права в судебных инстанциях. В очередной раз громадные по тем временам средства утекли из Сибири, непосредственно из Томска, и растворились в бесчисленных бюрократических инстанциях столицы". От себя добавим, что во всей этой истории при большом желании можно, наверное, отыскать и масонский след, вольные каменщики не раз были замечены в "уловлении" в свои "сети" молодых и неопытных наследников больших капиталов.
  *В 1818 г. Мефодий Шумилов перешел в официальное православие и сумел отсудить свои права на огромное, многомиллиардное по нынешним ценам состояние отца.
  Мы, конечно, несколько отвлеклись, но всё-таки сделали это, как нам представляется, по делу в русле основной нашей темы о "беспокойных" сибиряках.
  Ну а теперь давайте вновь вернёмся к главному нашему герою - Г.С.Батенькову. Мы остановились на том, что он вошел в конфликт с губернатором Д.В. Илличевским и вследствие этого попал к нему в немилость, так что его даже не смогли защитить томские "братья" масоны, слишком уж велики были полномочия губернатора по сравнению со всеми остальными губернскими и городскими чиновниками - в том числе и друзьями Батенькова. По ходатайству Илличевского петербургское начальство в начале 1819 г. направило нашего беспокойного человека для продолжения службы ещё дальше - в Иркутск, "до стен недвижного Китая". Как писал Гавриил Степанович в одном из своих писем*: "Вздумали переменить место мой ссылки на другое, ещё ужаснейшее". В Иркутске ему предстояло обустроить "обруб" набережной Ангары. Однако, к счастью своему, Гавриил Степанович неожиданно заболел (не было бы счастья, да несчастье помогло, как говорится), напомнили о себе старые боевые раны, от чего он сделался "одержим жестокой болезнью", да к тому же томский доктор И.И. Нимейер, тоже, кстати, член "Восточного Светила", обнаружил у больного симптомы туберкулёза, к частью, однако, не подтвердившегося впоследствии (похоже, - мнимого). Отъезд в Иркутск пришлось, конечно же, отложить, а в это время из Петербурга пришло перевернувшее многое и многих известие о назначении генерал-губернатором Сибири М.М. Сперанского. Исполнявший обязанности начальника Х округа путей сообщения Г.С. Батеньков по долгу службы обязан был представиться прибывшему на территорию Сибири новому главному начальнику, поэтому по выздоровлении Гавриил Степанович поехал не в Иркутск, а в Тобольск, на судьбоносную для него встречу с генерал-губернатором Сперанским.
  *По некоторым данным Илличевский настаивал на уголовном преследовании Батенькова, однако руководство корпуса инженеров путей сообщения ограничилось лишь переводом его в Иркутск. Более того, в апреле 1819 г. его повысили в звании до капитана.
  
  * * *
  
  Сперанский в Сибири. 22 марта 1819 г. М.М. Сперанский императорским указом был назначен новым генерал-губернатором Сибири, вместо утратившего доверие И.Б. Пестеля. Михаилу Михайловичу, находившемуся в то время в должности Пензенского губернатора, Александр I поручил провести, во-первых, ревизию трёх сибирских губерний*, а, во-вторых, составить проект реформ по управлению краем, в соответствии с теми рекомендациями, которые полгода назад в октябре 1818 г. были высказаны министром внутренних дел О.П. Козодавлевым и одобрены Сенатом. Сам Сперанский поначалу воспринял командировку в Сибирь, как очередную опалу, в ряду тех, которым он подвергался, начиная с 1812 г. "Отправление в Сибирь я всегда причислял к составу бедствий, девятый год меня преследующих", - писал он в черновике одного из писем к графу Кочубею (Цит. по М.А. Корф. "Жизнь графа Сперанского". Т.2). Однако узнав, что кроме ревизии, ему предстоит ещё и реформировать систему управления в сторону её либерализации, он несколько по иному стал относиться к своей миссии, тем более что успешное окончание её сулило ему вполне вероятную перспективу возвращения не только в Петербург, но и в высшие административные структуры страны.
  *Л.М. Дамешек и А.В. Ремнев ("Сибирь в составе Российской империи") отмечают: "Петербург должен был как-то реагировать на непрекращающийся поток жалоб о злоупотреблениях сибирских чиновников. Безнаказанность местной администрации подрывала в глазах населения авторитет самодержавной власти, что было чревато социальными конфликтами. "Тёмные поборы", взяточничество, казнокрадство, административный произвол снижали податные возможности сибирского населения, что наносило ощутимый ущерб фискальным интересам империи. Ревизия должна была выявить новые возможности повышения доходности края, успокоить население и водворить новый порядок в местном государственном аппарате".
  Делами окраины империи Сперанскому пришлось заниматься уже, как минимум, во второй раз. Впервые он столкнулся с данной проблемой в конце 1802 г., когда принял участие в работе "Комитета о благоустроении евреев", рассматривавшего "Мнение" (докладную записку) министра юстиции Г.Р.Державина, составленную последним после его возвращения из ревизионной поездки по западным окраинам России*, а точнее по тем территориям, которые после многократных разделов Польши в конце XVIII века вошли в состав Российской империи. Результаты той поездки были далеко неутешительными.
  *Как мы уже знаем, точно такую же поездку, но только по восточным (сибирским) окраинам империи, совершил примерно в то же самое время И.О.Селифонтов.
  Цитируем фрагмент из доклада Г.Р. Державина по А.И. Солженицыну ("Двести лет вместе". Т.1): "...помещики, отдавая на откуп жидам в своих деревнях винную продажу, делают с ними постановления, чтоб их крестьяне ничего для себя нужного нигде ни у кого не покупали и в долг не брали, как только у сих откупщиков [втрое дороже], и никому из своих продуктов ничего не продавали, как токмо сим жидам же откупщикам <...> дешевле истинных цен. <...> доводят поселян до нищеты, а особливо при возвращении от них взаймы взятого хлеба <...> уже конечно должны отдать вдвое; кто ж из них того не исполнит, бывают наказаны <...> отняты все способы у поселян быть зажиточными и сытыми". Но главная беда, по мнению Державина, состояла в повальном спаивании крестьян теми же самыми "жидами", которые, получая у помещиков разрешение на торговлю вином в деревнях и сёлах, практически монополизировали винное производство и торговлю. В своём "Мнении" Державин требовал прекратить подобного рода спекулятивную деятельность евреев в западных губерниях, однако члены Комитета его не поддержали, некоторые из них являлись олигархами-помещиками в тех самых землях и имели значительный доход от "откупа жидов". Других же, как предполагал Державин, подкупили еврейские ходоки в Петербурге. В числе людей, не подержавших "Мнение" Гавриила Романовича, оказался и М.М. Сперанский; последний, как считал Державин, "совсем был предан жидам".
  Возможно, Гавриил Романович пользовался в отношении подкупленных членов Комитета непроверенными данными (как можно было проверить?), притом, что в данном случае имел, конечно же, место конфликт двух поколений царедворцев - старых великодержавных екатерининских ("времён Очаковских и покоренья Крыма") и молодых либерально настроенных выдвиженцев Александра I. Старое поколение богов всегда препятствует рождению нового поколения богов, так во всех религиях всех народов мира и даже во "Внутренней Монголии"...
  22 мая 1819 г. новый генерал-губернатор въехал на территорию Сибири и вступил в управление "сего отдалённого края". Первым городом, который предстал его обозрению, стала Тюмень. Здесь местное купечество, как водится по русскому обычаю, преподнесло высокому начальнику хлеб-соль на серебряном подносе. "Хлеб принят, - записал в "Дневнике" Сперанский, - а блюдо возвращено". В Сибирь Михаил Михайлович привёз с собой небольшую команду молодых помощников - К.Г. Репинского, Г.К. Вильде, Ф.И. Цейера. Так вот Репинский, по сведения М.А. Корфа ("Жизнь графа Сперанского". Т.2), дополнил приведённую нами краткую запись "Дневника" следующим анекдотом: "При прощании с тюменцами, городской голова, или один из депутатов, подносивших Михаилу Михайловичу хлеб-соль, вызвал меня в другую комнату и, кланяясь, представил свёрток ассигнаций - "поминничик, батюшка, от нас на дорогу!" - Я ужасно смутился и, не отвечая на слова, убежал от него в общую залу; Жорж (Вильде. - О.П.) заметил моё смущение, и я рассказал ему случившееся, а он дорогою передал Цейеру, последний же, по приезде на станцию, Михайлу Михайловичу. После того, на одной из станций от Тюмени к Тобольску, Михайло Михайлович, в присутствии всех нас, спутников своих, говорил, что деньги, взятые им в Пензе в число подъёмных, на исходе, так что едва станет их на прогоны до Тобольска, и обратясь ко мне промолвил смеючись: "оба мы с тобою сделали, кажется, большую глупость; я не взял блюда, ты денег: ведь теперь пригодились бы!"".
  В Тобольск команда Сперанского прибыла вечером 26 мая и пробыла в городе ровно месяц. Здесь исполняющий обязанности начальника Сибирского округа путей сообщения Г.С. Батеньков оказался в числе чиновников, которые должны были представиться Сперанскому; предваряя эту встречу, Гавриил Степанович подготовил для генерал-губернатора ещё и подробную деловую записку по служебной части. В ней, как указывает В.Н.Большаков ("Инженер путей сообщения ..."), "Батеньков дал краткую, но отчётливую и объективную характеристику сибирского судоходства. Примечательно также то, что он впервые отметил необходимость технического перевооружения подвижного состава на речном транспорте. Он справедливо считал, что вместо существовавших несовершенных судов, двигавшихся с помощью мускульной энергии людей и ветра*, "могли быть с великою пользою, употреблены пуадебардовые или сутыринские машины, или же самые пароходы"". Пароходы по тем временам были из разряда современных космических технологий, поэтому надо отдать должное знаниям и передовому мышлению молодого сибирского инженера.
  *Для движения по течению сибирских рек использовались паруса, а вот против течения, по густо заросшим кустами и деревьями берегам нельзя было прибегать к труду бурлаков, поэтому в Сибири, как правило, применялись лебёдки, приводившиеся в движение мускульной силой людей. Лебедки, располагавшиеся на палубе, тянули якоря, предварительно забрасываемые далеко вперёд по ходу движения судов. На пуадебардовых или сутыринских "машинах" использовался тот же самый принцип, но только вместо лебёдок применялись шестерные колёса, приводившиеся в движение конной тягой; эти механизмы начали внедряться в России с 1816 г.
  Вскоре состоялось официальное представление новому генерал-губернатору тобольских чиновных лиц, в числе которых оказался и Батеньков. Спустя несколько лет Гавриил Степанович так вспоминал о тех своих тобольских впечатлениях и переживаниях: "Готовя мой рапорт о системе сообщений в Сибири, я переписывал его несколько раз и кончил уже по необходимости. Когда Сперанский приехал в Тобольск, всякая встреча была отказана, рапорты послали мы в пакетах и должны были явиться на другой день. Застенчивость моя обратилась в совершенное замешательство, когда на дороге городничий объявил мне, что солдат моей команды напился пьян и упал против дома генерал-губернатора. Из всех лиц, кои ожидали в зале его выхода, полагаю, что всех более были смущены губернатор, как зять Пестеля, и я.... он [Сперанский] однако-же, вскоре подошел ко мне и, вероятно быв доволен моим рапортом, обласкал меня и убеждал ехать с собой" (Цитировано по Г.М. Котляров "Батеньков в Сибири ...").
  "Несомненно, что первым поводом, обратившим внимание Сперанского на Батенькова, как на способного и деятельного сотрудника, послужила составленная последним записка о путях сообщения в Сибири, - считает К.В.Дубровский ("Рождённые в стране изгнания"). - Сперанский, пленённый блестящими способностями и творческой инициативой автора, оставил его при себе во время своих поездок по Сибири". Таким образом, уже тогда в Тобольске, Гавриил Степанович был включён в команду Сперанского, в команду молодых либеральных реформаторов; как уроженец Сибири и человек, три последних года проживший и прослуживший в крае, Батеньков был просто незаменим. Сперанскому "нужен был человек, - отмечает В.Д.Юшковский ("К вопросу о сибирских преобразованиях ..."), - хорошо знавший Сибирь, желавший ей блага и способный к поступку. Со своей стороны, и Г.С. Батеньков, самостоятельно придя к мысли о "коренном" истреблении зла, испытывал необходимость во влиятельной поддержке. Содружество их не стало следствием "слепых" обстоятельств - оно диктовалось глубоко понимаемыми общественными интересами. Оно было закономерно. Хотя можно согласиться, что "учитель", решая государственные задачи, не упускал из вида свой интерес, как убеждал Н.М.Ядринцев, а "ученик", помогая ему в преобразованиях, исходил из возможности делом доказать ту решимость к улучшению сибирской жизни, о которой он не раз сообщал в письмах другу". Обоим - и "учителю", и "ученику" предстояла теперь огромная работа - необходимо было преобразовать управление краем, в котором со времён Ермака по большому счёту ничего не менялось в плане административном. "Сибирь должна возродиться, должна воспрянуть снова", - писал Батеньков в одном из писем того периода.
  Однако оставались ещё и дела ревизионные, дела обыденные и "худые", главным образом коррупционные. Надо признать в связи с этим, что на первых порах М.М. Сперанский был довольно милостив и в Тобольске никого не отдал под суд. Не пострадал даже губернатор Ф.А. фон Брин, женатый на родной сестре бывшего генерал-губернатора И.Б. Пестеля и от того, по всей видимости, первым попавший под подозрение о злоупотреблении властью. Как писал В.И. Вагин ("Исторические сведения ...". Т.2): "Пробыв там (в Тобольске. - О.П) месяц, генерал-губернатор переменил и отрешил, на первый раз, только гласно нетерпимое и исправил в ходе дел то, что скоро и легко можно было исправить. <...> 26-го июня генерал-губернатор выехал в Томск".
  Можно только представить себе чувства Батенькова по прибытии его 6 июля в Томск в команде столь высокопоставленного и всем известного в России человека, совсем ещё недавно входившего в ближайшее окружение императора. Чуть позже в одном из своих писем он писал: "Все дела приняли неожиданный и невероятный переворот. Из угнетаемого вдруг сделался я близким вельможе, домашним ему человеком, и приглашен в спутники и товарищи для обозрения Сибири". Теперь не ему, некогда гонимому томскими казнокрадами, а самому губернатору Д.В. Илличевскому и всем его приближенным нужно было держать ответ перед государевыми ревизорами. Демьян Васильевич, так звали губернатора, что примечательно, являлся давнишним приятелем Михаила Михайловича, его однокашником по столичной духовной семинарии, и которого Сперанский, будучи ещё в фаворе, устроил в 1812 г. на должность руководителя томской губернской администрации. Но теперь пришли иные времена...
  Рассчитывая пробыть в городе не более двух недель, генерал-губернатор задержался здесь опять, как и в Тобольске, на целый месяц, разбираясь в финансовых и должностных преступлениях местных чиновных лиц. Тот же В.И. Вагин в указанном сочинении писал по этому поводу: "... что касается дела, то оно в Томске представлялось в красках гораздо более мрачных, нежели в Тобольске: поборы были тягостнее, чиновники дерзновеннее, преступления очевиднее, на самого губернатора падали сильные подозрения. "Бывают минуты, - писал Сперанский под этими первыми впечатлениями князю Голицыну, - когда всё терпение исчезает"". И далее уже в "Дневнике" Михаил Михайлович делает такую запись: "Если бы в Тобольске я отдал всех под суд, что и можно было бы сделать, - то здесь оставалось бы уже всех повесить. Злоупотребления вопиющие, и по глупости губернатора Илличевского, по жадности жены его, по строптивому корыстолюбию брата его, губернского почтмейстера, весьма худо прикрытые".
  И в том же "Дневнике" - одна интересная деталь: после осмотра присутственных мест Михаил Михайлович отмечает, что там "всё исполнено пакостей и мерзости", за исключением Казённой палаты; последнее учреждение - это ведомство вице-губернатора Н.П. Горлова, одновременно с этим - управляющего мастера масонской ложи "Восточное Светило на востоке Томска". Исходя из исключительных характеристик Казённой палаты, данных Сперанским, можно сделать вывод, что справедливость всё-таки восторжествовала, и таким образом не только Батеньков, но и другие "добрые люди" Томска - люди из команды Горлова - получили, наконец, поддержку в лице нового генерал-губернатора Сибири* и некоторое время даже сотрудничали с ним в рамках местной благотворительной деятельности.
  *В дневнике Тюменцева (В. И. Вагин. "Исторические сведения...". Т.1. Приложения) можно прочитать следующую запись: "Гражданский губернатор Томский Илличевский принят очень сухо; напротив председатель Горлов обласкан чрезвычайно".
  Так, например, как отмечает В.Д. Юшковский ("Участие Г. С. Батенькова в ложах ..."), с периодом пребывания Сперанского в Томске совпадает появление в городе уже упоминавшегося нами "Благотворительного общества для снабжения бедных, требующих сострадания и благотворительных пособий к жизни", созданного, как мы полагаем, не без участия масонов "Светила". "Начиная с 1819 г., - пишет тот же Юшковский, - многие томичи - обедневшие чиновники, офицерские вдовы, люди, пострадавшие от пожара, больные и увечные - получали единовременное денежное пособие за счёт пожертвований Благотворительного общества". Общими усилиями в тот же период была возобновлена деятельность томского отделения "Библейского общества", существовавшего, по данным В.Д. Юшковского ("Батеньков в Томске""), с 1813 г. По всей губернии вновь был объявлен сбор добровольных пожертвований на массовое издание Библии и другой духовной литературы для простого народа. "В городах пожертвование собирали городничие, а в уездах - земские исправники. Деньги поступали в исполнительную экспедицию губернского правительства и пересылались в столицу, его сиятельству обер-прокурору Св. Синода князю А. Голицыну".
  Что же касается дел прочих, дел "худых", то Сперанскому, несмотря на то, что некем было "заместить отрешаемых" от должностей, всё-таки пришлось прибегнуть к суровым мерам и "часть исполнителей сменить", заведя против них уголовные дела. Батеньков вспоминал об этом так: "По приезде в Томск он [Сперанский] призывал меня несколько раз и расспрашивал о лицах. Поелику многие подверглись отрешению и следствию, то нужно было определить вновь. Он приказал мне составить проект размещения и, посоветовавшись с вице-губернатором Горловым, утвердил оный с малыми переменами" (Цит. по: Г.М. Котляров "Батеньков в Сибири ..."). А по поводу решения судьбы главного томского казнокрада, Д.В. Илличевского, генерал-губернатор обратился с письмом к императору Александру I. В.И. Вагин в первом томе своих "Исторических сведений" отмечал: "Положение дел было таково, что Сперанский предвидел даже необходимость, для успеха следствия, устранить на время Илличевского от должности. Ещё более следовало ожидать подобной необходимости в отношении к Трёскину. В письме государю от 31 июля 1819 г. он испрашивал разрешения принять эту меру, в случае надобности, в отношении обоих губернаторов". На что, спустя некоторое время, и получил соответствующее высочайшее разрешение.
  Из Томска путь Сперанского лежал в город Иркутск, в столицу самой восточной окраины России, подконтрольной губернатору Н.И. Трёскину и включавшей в себя, кроме современной Иркутской области, все восточные территории, вплоть до Русской Америки. Так что, сообразно размерам территории, и работа там предстояла просто огромная.
  По дороге, однако, пришлось заехать в Енисейск; ещё каких-то 70 лет назад это был крупный торговый центр, но теперь, велением времени и места (вдалеке от проложенного при дочери Петра Великого Московского тракта), приходивший в запустение. Примечателен Енисейск в нашей истории стал в том смысле, что здесь Сперанский нашел к его большому удовольствию остатки так понравившейся ему былой русской старины, по большей части забытой уже в России... И в то же самое время Михаил Михайлович не обнаружил, что его так же чрезвычайно обрадовало, следов ни одного должностного преступления в среде местных чиновников. Читаем опять у В.И. Вагина (Т.2), цитирующего выдержки из записей Г.С. Батенькова и М.М. Сперанского: ""Странно, - пишет Батеньков, - теперь вспоминать об Енисейском уезде и самом городе. Мы застали там решительно патриархальную простоту, жители выходили смотреть на наши лица, одежды, экипаж, как на чудо. Не нашлось в рассмотрении ни одного уголовного дела". И у самого Сперанского в "Дневнике" против Енисейска отмечено: "Всё в порядке. Дел почти нет", а потом, при отметке о знакомстве с братьями Черепановыми: "Семейство сильное и богатое, с отличными, но здесь не редкими нравами. Вообще, кто хочет видеть старую, святую Русь, тот должен путешествовать в сих местах. Здесь все старожилы, зашедшие или переселённые сюда вскоре по открытию Енисейска, большей частью потомки древних казаков. Нравы отменно чистые и простые. В течение 10 лет не было в уездном суде ни одного подсудимого из всех обывателей уезда. Нет других дел кроме беглых с двух казённых заводов, винокуренного и солеваренного". Его поразило и местное наречие. "Самый язык, - продолжает он, - здесь примечателен по своей древности"".
  Несколько меняется на территории Томской губернии, куда в то время входил Енисейск, и отношение Сперанского в целом к Сибири. В начале путешествия первые его впечатления о нашем крае были, прямо скажем, весьма нелестные. Так в письме к дочери из Тобольска он писал: "Не слушай рассказов о сибирской природе. Сибирь есть просто Сибирь. Надобно иметь воображение не пылкое, но сумасбродное, чтобы видеть тут какую-то Индию... Посмотрим, что будет далее, а до Тобольска и в Тобольске я смело утверждаю, что Сибирь есть просто Сибирь, то есть прекрасное место для ссыльных, выгодное для некоторых частей торговли, любопытное и богатое для минералогии, но не место для жизни и высшего гражданского образования, для устроения собственности, твёрдой, основанной на хлебопашестве, фабриках и внутренней торговле". "Воображение наше, -пишет он опять через несколько дней, - ищет в Сибири чего-то чудного, отличительного и ничего не находит".
  Однако вскоре восприятие Михаилом Михайловичем окружающей природы начинает несколько меняться; цитируем Н.М. Ядринцева ("Чувства Сперанского к Сибири"): "Но около Томска виды начинают невольно очаровывать его. О переправе через Обь он пишет: "река величественная". Вдруг природа переменяется. Первая ель и сосна, первый кедр. Луга разнообразнее, первые пригорки и раздолья. Тучность лугов, благовоние и первый рост цветов. "Мы скоро открыли тюльпаны, дикие гвоздики и пр. и пр. Виды вообще, начиная от Оби, прекрасные, особливо по Томи". В письмах дочери он не раз обращается к томской природе. "И Томск и вообще Томская губерния по богатству произведений и климату, весьма умеренному могла бы быть одною из лучших губерний России, но худое управление сделали из неё сущий вертеп разбойников". Под Красноярском он снова поражен красотою видов. "Енисея не видно, но величавые горы на противоположной стороне, указуют его течение, смежаясь с облаками в величественном разнообразия". За две или три станции от Енисейска, путникам представился во всём своём величии* быстрый, глубокий и спокойный Енисей, недалеко от соединения с ним Ангары. "Енисей величественен", - замечает Сперанский".
  *Это слово - величие - в описании Сибири, как мы видим, довольно часто употребляет Сперанский.
  Далее по пути следования простиралась территория самой большой из российских губерний - Иркутской, её западная граница в то время проходила по реке Кан, правому притоку Енисея, за той рекой начинался уже Нижнеудинский уезд, владения "первого министра" губернатора Трёскина, капитана-исправника Лоскутова - руководителя Нижнеудинской уездной администрации. Он сам и сопровождавшие его несколько человек служивых ожидали экспедицию Сперанского на берегу реки Кан ... и дождались. Примерно в середине августа месяца сюда прибыл тот, кого в Иркутской губернии с таким "нетерпением" ожидали - главный сибирский ревизор со своей командой. Встреча была, конечно, далеко не радостная, особенно для Лоскутова, последний прекрасно понимал, что в лице генерал-губернатора Сибири ему предстал если не палач, то грозный судья, явившийся карать за все его противозаконные дела и делишки. Ставшая известной в Петербурге на самом высоком уровне история с главой Нижнеудинской епархии протоиереем Орловым*, которого по приказу Лоскутова высекли плетьми, явилась своего рода спусковым крючком для начала всей сибирской ревизионной компании, так что уж кому-кому, а нижнеудинскому исправнику ничего хорошего от миссии Сперанского ждать не приходилось.
  *Об этой истории мы немного подробнее рассказывали в главе "Иркутские ребелии".
  Ещё в начале 1819 г. до Сибири дошли слухи о скором прибытии сюда двух членов Священного Синода для разбирательства по делу Орлова, так что Лоскутов уже давно готовился к самому худшему для себя. Понимая, что в ходе расследования вскроются и другие его многочисленные злоупотребления, он пришел в полное отчаяние и, по слухам, сильно запил. Синодальная комиссия, правда, не случилась, но от этого Лоскутову вряд ли стало легче, от томительного ожидания он совсем "запился" и в пьяном угаре стал часто поминать Нерчинск с его каторжными рудникам в том смысле, что их ему, по всей видимости, точно не миновать. При этом Лоскутов обещал прихватить с собой туда и губернатора Трёскина, поскольку именно от него, как утверждал исправник, получал он прямые указания на все финансовые махинации, причём указания чуть ли не письменные, каковые Лоскутов, якобы, даже предусмотрительно сохранил на всякий случай. Об этом, в частности, рассказывается в "Записках Тюменцева", помещённых В.И. Вагиным в качестве Приложения к первому тому "Сведений о графе Сперанском". Материалы этого Приложения, содержащего воспоминания современников тех событий*, мы, в числе прочих сведений, также будем использовать по ходу нашего дальнейшего повествования.
  *Эти материалы иркутскими краеведами были собраны в 1869 г. в ознаменование 50-летия деятельности Сперанского в Сибири.
  Не меньший переполох при известии о ревизии Сперанского случился, как мы уже знаем из предыдущих глав, и в самом Иркутске. В мае при весьма загадочных обстоятельствах погибла жена губернатора Трёскина; барон М.А. Корф полагает даже, что она покончила с собой, опасаясь разбирательств о взятках и Финисовых махинациях, в которых губернаторша была замешана не меньше своего мужа, если не больше. Ближайший помощник Трёскина Белявский, страдавший запоями, также, видимо, на почве переживаний от предстоящей ревизии впал в белую горячку, да так и не поправился и вскоре умер. Ещё один сподручный Трёскина высокопоставленный губернский чиновник М. Кузнецов, стараниями которого и было на местном уровне замято злополучное для команды иркутских "жуликов и воров" дело протоиерея Орлова, в том же мае месяце сошел с ума, был помещён в психиатрическое отделение местной больницы, откуда точно так же, как и Белявский, вскоре отправился на суд Божий, так и не дождавшись суда людского. Тогда же скоропостижно скончалась дочь Верхнеудинского исправника Геденштрома, крестница Трёскина*, вследствие чего лишилась рассудка ещё и жена исправника. Подводя итог тому несчастливому маю 1819 г., Тюменцев в свих "Записках" отмечал: "Словом, кажется, провидение нарочно катило долгое время всё нечистое, чтобы одним разом тронуть и разрушить беззаконие".
  *Трёскин и Геденштром, таким образом, были кумовья; руководитель администрации Якутской области Миницкий, находившийся в подчинении у Трёскина, являлся его зятем - всё в лучших традициях семейно-патриархальных отношений.
  Несколько успокоили иркутских лихоимцев дошедшие до них в августе месяце известия, что за время ревизии Тобольской и Томской губерний Сперанским было отстранено от должности и отдано под суд всего пять чиновников, главным образом исправников. Однако, желая, видимо, перестраховаться на всякий случай, трёскинская команда решила попробовать "умастить" направлявшегося в Иркутск генерал-губернатора. Вот как С.С. Щукин (материалы "Приложения") описывает совещание у губернатора, на котором было принято решение о "подношении" Сперанскому. "После получения каждой почты к Трёскину собирались близкие к нему чиновники и говорили, какие принять меры к смягчению такого грозного судьи. В Иркутск часто вызывались исправники и другие главные лица. Какие принимались меры, сохранялось в глубочайшей тайне. Во время одного такого конгресса, Третьяков, притворяясь всегда простачком, обратился к губернатору с вопросом: "А что, ваше превосходительство, Михайло Михайлович ест хлеб?" - "Как же, Алёша, не есть". - "А если ест, так трудно ли будет с ним познакомиться? Пусть кум Матвей (Геденштром) даст столько-то, Евстафий Фомич (бывший Иркутский исправник Волошин) столько-то". Таким образом пересчитал всех, и решено было собрать несколько сот тысяч (миллионов на наши деньги. - О.П.) рублей и поручить их Лоскутову, поднесть при первом вступлении Сперанского на границу Иркутской губернии".
  Вполне возможно, что эти деньги успели собрать, а может быть даже и передать нижнеудинскому исправнику, и с этим-то вот "подношением" могло так статься, тот и встречал Сперанского на западном берегу Кана. Но не срослось, более того получился досадный для исправника казус; как только генерал-губернатор и сопровождавшие его лица вместе с Лоскутовым перебрались на противоположный берег реки, откуда не возьмись перед ними появились два чрезвычайно напуганных седых старика, которые, упавши ниц, поднесли Сперанскому коллективную жалобу на исправника от своей крестьянской общины. Лоскутова население уезда боялось жутко, и поэтому считалось, что подать на него жалобу - всё равно что идти на верную смерть*. "Нелегкая миссия старикам досталась, - отмечают Л.М. и И.Л. Дамешеки ("Иркутск времён М.М. Сперанского"). - Очевидно, ввиду близкой кончины, общинники выбрали их ходоками по простым соображениям: старикам всё равно умирать, не сегодня, так завтра. Пусть умрут, сделав доброе дело для оставшихся в живых односельчан". Поговаривали, что Лоскутов, узнав о ревизии Сперанского, приказал конфисковать у населения всю гербовую бумагу, на которой полагалось в то время подавать жалобы, однако не помогло. Сперанский, приняв прошение, тут же попросил своего помощника Репинского прочесть вслух крестьянские жалобы, после чего, видимо, окончательно убедившись в причастности нижнеудинского исправника к финансовым махинациям и к преступлениям против личности, отдал распоряжение сопровождавшим его казакам во главе с хорунжим Клетченко тут же арестовать Лоскутова. "Клетченко сорвал с него шпагу, связал и представил его за караулом в мирскую избу" села Бирюса, где до этого капитан-исправник проживал и где располагалась его "резиденция"; там же, собственно, и начались первые следственные мероприятия с обысками.
  *"Всё трепетало его взгляда, и терроризм, карающий смертью, не мог бы внушить большего страха", - отмечал немного не заставший ревизию Сперанского В.И. Вагин (Т.2).
  С.С. Шашков, ссылаясь на Вагина, приводил следующие данные ("Сибирское общество в начале XIX века". Ч.2): "В резиденции Лоскутова. с. Бирюсе, было описано у него разного имущества на 103 769 руб., в том числе зашитые в перине деньги 71 060 руб. ассигнациями, 3 864 руб. серебром, 240 золотом и 9 935 руб. обязательствами". Имущество бывшего теперь уже исправника в целях возмещения ущерба перед казной также было конфисковано, погружено на подводу и под охраной казаков отправлено в Иркутск. В ближайшее воскресенье, когда губернатор Трёскин вышел после обедни из церкви, ему на глаза попалась охраняемая и груженая чьим-то добром повозка. Узнав, что это конфискованное "имение Лоскутова", кто-то из сопровождавших губернатора произнёс: "Что ж, кажется, первая батарея сбита". И это действительно было так, сатрап Лоскутов был низвергнут - арестован и отрешен от должности. На допросах в следственной комиссии он не стал сильно запираться и сразу же во всём признался - и в том, что принудительно продавал скот поселенцам по завышенным в два-три раза ценам; и в том, что вместе со своими двумя подручными полностью монополизировал скупку пушнины у инородцев по заниженной стоимости; рассказал и о продаже домов и имущества умерших поселенцев, "не оставляя ничего женам и детям", а также о "наложении без суда телесных наказаний по собственному усмотрению", в том числе и на протоиерея Орлова. При этом во время допросов, он, как и обещал когда-то, полностью сдал Трёскина, заявив следователям, что осуществлял свои чёрные дела по прямому указанию иркутского губернатора, также, видимо, рассчитывавшего на свой барыш от финансовых махинаций Лоскутова. Сперанский через курьера сделал срочный запрос Трёскину по данному поводу и даже успел, находясь в пути, получить от него ответ, содержание которого, к сожалению, осталось неизвестно. Некоторое время комиссия поработала ещё и в Нижнеудинске, продолжая принимать бесконечные жалобы от населения, но в последних числах августа, намереваясь закончить своё путешествие к Александрову дню, Сперанский со товарищи поспешил, наконец, в Иркутск.
  По дороге в новую столицу тогдашней Сибири члены генерал-губернаторской команды (их, кстати, надо отметить, "было человек двадцать свиты") невольно стали отмечать для себя, в том числе и сам Сперанский, ряд положительных черт открывавшихся перед ними картин окружающей действительности. Встречавшиеся им поселения, как пишет Вагин (Т.1), "...стараниями Лоскутова, были приведены в отличный порядок. Сам Сперанский заметил, что они "отменно устроены, имеют вид обилия и великую чистоту"". По мнению ряда исследователей, нижнеудинский исправник насколько был человек самовластный и даже деспотичный, настолько же являл собой руководителя весьма энергичного и деятельного. "Он успел, - читаем мы у того же Вагин (Т.2), - сперва населить ссыльными Бирюсинскую волость, которой был смотрителем, а потом ввёл в своём уезде такую дисциплину, что, по общему мнению, иголка не могла пропасть там, где прежде непрерывно происходили дневные грабежи. Зато и средства к этому употреблялись самые крайние. Лоскутов не приезжал в селение иначе, как с казаками, которые везли по нескольку возов прутьев и лоз; тут он приступал к осмотру жилищ, кухонь и всего скарба, и за всякую неисправность безжалостно сёк и мужчин и женщин". По весьма известному высказыванию М.А. Бакунина (цитируем не дословно, а по памяти), русский человек воспитан палкой, в сравнении, например, с немцем, который эту палку уже проглотил ... Великий теоретик анархизма имел ввиду среднестатистического русского человека, лихого, по общему признанию; что уж тут говорить о ссыльных поселенцах...
  Последние, кстати, воспитывались не только палкой, но и самой Сибирью; кого-то она ломала, кого-то, напротив, закаляла. Позволим себе предположить, что Сибирь постепенно начала закалять и Сперанского; ощущая себя поначалу, по замечанию Н.М. Ядринцева, в какой-то степени ссыльным в наши края, Михаил Михайлович постепенно начинал осознавать свою миссию как особую, угодную Божественному провидению, которое десять лет назад вдохновило его на грандиозные политические реформы всей России. Так в одном из писем чуть позже он писал: "Здесь-то настоящая Сибирь, и здесь-то, наконец, я чувствую, что Проведение, всегда правосудное, не без причины меня сюда послало. Я был здесь действительно ему нужен, чтоб уменьшить страдания, чтоб оживить надежды, почти уже исчезавшие, и ободрить терпение слишком утомлённое"*. (..!)
  *В том же духе Сперанского перед его отъездом в Сибирь благословил министр внутренних дел О.П. Козодавлев, одним из первых, как мы помним, предложивший план по коренному переустройству управления нашим краем. В своём письме к Михаилу Михайловичу он писал: "Не вас, но Сибирь поздравляю я с новым генерал-губернатором. Вас ведёт в мире сем явно перст Божий: определение вас генерал-губернатором Сибирским есть дело Промысла ..." (Цит. по В.А. Томсинов. "Светило российской бюрократии..."). А по сведениям С.М. Середонина ("Граф М.М. Сперанский..."), Козодавлев ещё и прислал Сперанскому для ознакомления книгу видного французского публициста и дипломата времён наполеоновской империи Доминика де Прадта "Sur les colonies" ("О колониях").
  По пути следования из Канска в Иркутск ревизорам, надо отметить, понравились не только лоскутовские деревни, но и состояние дорог, а также мостов. Однако это были, что называется, стратегические объекты и за их содержание и ремонт отвечал лично губернатор Н.И. Трёскин, которому поэтому тоже необходимо, предваряя будущие негативы, отдать должное как деятельному и старательному администратору, продемонстрировавшему, в отличие от прежних руководителей, весьма разумный подход, в частности, к дорожному строительству и к организации почтовой службы. По рассказам очевидцев тех событий, записанных С.С. Поповым ("Приложения"), "дороги исправлялись не в страдную пору, и не выгоняли на эти работы по 2 по 3 тысячи крестьян зараз во время страды, как это было не очень давно в Канском округе и в других местах Восточной Сибири, а между тем дороги и мосты при Трёскине все были поправлены и за почтовую гоньбу платили щедро, лишь бы лошади и экипажи были исправны".
  И вот 29 августа на горизонте, наконец, показался Иркутск - главный, судя по поступившим в Петербург жалобам, "вертеп разбойников". Остановившись в Вознесенском монастыре, неподалёку от города, генерал-губернатор дожидался здесь вечера, чтобы по своему обыкновению въехать в очередной губернский центр без лишней помпы. Трёскина он заранее уведомил, чтобы никаких торжественных приготовлений к его встрече не делали и соблюдали меру. Но, однако, всё было напрасно, в Иркутске уже давно готовились к приезду его высоко превосходительства и ничего отменять, судя по всему, не собирались. Не каждый день город посещали императорские фавориты; на человека, который ещё совсем недавно был "тенью" Александра I, конечно же, хотели посмотреть многие, и этим людям грех было отказать в удовлетворении их простосердечного провинциального любопытства.
  От Вознесенского монастыря до города было около часа езды, Трёскин попросил монастырские власти дать знак, когда Сперанский выедет в сторону Иркутска. И вот в 7 часов вечера раздался, наконец, пушечный выстрел*, и сразу же в губернском центре всё зашевелилось и засуетилось. На западном берегу Ангары генерал-губернатора встречал духовой оркестр, для перевозки столичной делегации был подготовлен специально украшенный для такого случая карбас**, осуществлявший паромную переправу через реку. На противоположном берегу, на ту самую набережную, которую Батенькову предстояло укрепить обрубом, высыпали многочисленные горожане, в первых рядах которых находилась местная чиновничья рать в парадных мундирах, вперёд которой, как только карбас со Сперанским стал приближаться, выступил и сам губернатор Трёскин, также при параде и в орденской (Св. Анны 1-й степени) ленте.
  *Вознесенский монастырь со дня своего основания в конце XVII века, постоянно находясь в окружении неспокойных инородческих племён, всегда имел вооружение для самообороны, в том числе и артиллерийское; из прежних рассказов о иркутских ребелиях этот мужской монастырь также уже хорошо нам известен своей артиллерийской боеготовностью.
  **Среднего размера парусно-гребное судно, имевшее распространение на севере России, главным образом у поморов, вместе с которыми перекочевало к нам в Сибирь и надолго закрепилось здесь.
   Как только Сперанский вышел на берег, подъехала карета, и генерал-губернатор, проходом поприветствовавший иркутян*, вместе со своим первым помощником, действительным статским советником (генеральское звание) Цейером** в сопровождении губернатора Трёскина отбыл к месту своего проживание. По пути следование по двум главным Иркутским улицам - Заморской (сейчас Ленина) и Большой (К. Маркса), всюду были расставлены плошки с горевшей и сверкавшей в них в сумеречном свете иллюминацией. С таким тёплым и великолепно организованным приёмом Сперанский в Сибири столкнулся впервые, что подтверждало не только столичный статус Иркутска, но и характеризовало опять-таки деловые качества руководителя иркутской администрации, действительного статского советника Николая Ивановича Трёскина. Квартироваться Михаилу Михайловичу предстояло, увы, не в собственной генерал-губернаторской резиденции, последняя по причине нежелания жить в Сибири её прежнего наместника, Пестеля, пришла в совершенное запустение; Сперанского поселили поэтому в доме у богатого откупщика Е. Кузнецова.
  *Один из них вспоминал: "Не столько пышное освещение обоих берегов быстрейшей сей реки, сколько слияние душ и сердец к благословению гостя, грядущего во имя Господне и славу Благословенного Монарха нашего, представляли и при темноте вечера зрелище привлекательнейшее" (Цит. по В.А. Томсинов. "Светило российской бюрократии...").
  **Франц Иванович Цейер (1780-1835) к этому времени уже более двадцати лет являлся ближайшим сотрудником Сперанского.
  Трудно сказать, кто сделал такой выбор, толи сам генерал-губернатор через некоторых из своих помощников, прибывших в Иркутск за две недели до его приезда, толи так распорядился Трёскин, искавший возможности к наушничеству, и в этом смысле у него с Е. Кузнецовым, как он полагал, были очень доверительные отношения, поскольку последний всем ему был обязан в своём бизнесе*. У Сперанского тоже были причины доверять Кузнецову; по данным "Иркипедии", хозяин дома являлся членом местной масонской ложи "Восточное светило", видимо томского филиала, и был поэтому своим человеком - человеком доброй воли** - и для Михаила Михайловича. Таким образом, данный вариант с проживанием устроил обе стороны, как Сперанского, так и Трёскина, с учётом предстоящих раутов бескомпромиссной борьбы интересов это было далеко немаловажно. Дом Сперанскому понравился, особенно приглянулся ему полузаброшенный сад, в котором можно было в уединении прогуливаться, что Михаил Михайлович очень любил; для него, не употреблявшего ни водки, ни табака, это было одно из эффективных средств для успокоения нервов и дополнительной возможностью для размышлений.
  *Более того, Ефим Кузнецов (не путать с сошедшим с ума М. Кузнецовым) являлся интимным другом жены Трёскина (а значит - почти членом семьи), именно с ним она находилась на минеральных водах, где и произошла её столь загадочная смерть.
  **Несколько лет спустя в том же самом доме Ефима Андреевича Кузнецова (1783-1850), по данным "Иркипедии", остановятся, следуя за своими мужьями-декабристами, Е.И. Трубецкая (сентябрь, 1826) и А.Г. Муравьёва (январь, 1827), а 1840-х здесь не раз будет гостить семья С.Г. Волконского. В те же годы Кузнецов станет в Иркутске очень крупным благотворителем и израсходует на общественные нужды несколько миллионов тогдашних неденоминированных временем рублей.
   Поблагодарив Трёскина за встречу и вскоре распрощавшись с ним, Сперанский тотчас же распорядился послать за Петром Андреевичем Словцовым, некогда очень близким своим другом, с которым он не виделся уже более десяти лет. Поужинав, они проговорили до часу ночи, и если бы Михаил Михайлович не так сильно устал с дороги, беседа бы, наверное, продолжалась бы и дольше. Когда-то они вместе учились в Александро-Невской духовной академии (тогда называвшейся главной семинарией), духовно очень сблизились, много общались, обсуждая не только богословские проблемы. Из-за скудности школярских финансовых средств, не имея возможности приобретать всё то интересное, что тогда издавало передовое новиковское издательство, они делились друг с другом книгами из личных библиотек, а это по законам вечно нищенствующего студенческого братства всё равно что делиться последним куском хлеба, это дорогого стоило и никогда, конечно, не забывалось. И вот так, счастливой волею судьбы, почти, на краю земли, вновь обретён был человек, общения с которым Михаилу Михайловичу так давно не хватало...
  Пётр Андреевич занимал тогда в Иркутске должность директора местной гимназии, вместе с тем он инспектировал все начальные училища губернии, то есть являлся главным губернским чиновником, отвечавшим за народное образование. Не всё гладко у него складывалось, как мы знаем из предыдущих наших материалов, в служебных отношениях с губернатором Трёскиным, но он, однако, в отличие от некоторых других представителей иркутской чиновничьей братии, не стал доносить Сперанскому на своего патрона ("Приложения". Записки Тюменцева), что, конечно же, в известном смысле делает ему честь. Встречи и беседы со Словцовым у Сперанского продолжались и в дальнейшем; пожалуй, только с ним Михаил Михайлович на первых порах и мог откровенно беседовать, остальных же он в этом смысле сторонился, ни с кем более, за исключением избранных членов своей команды, не устанавливая доверительных отношениях. Спустя некоторое время, он сообщал в письме к дочери: "Словцов - один здесь умный и некогда острый человек". А в переписке с Магницким прибавлял: "Физические силы его уже не те. Он весь в благочестии, и духовные его силы возрастают по мере обветшания телесных". Духовных, а также и физических сил у Петра Андреевича вполне хватило на то, чтобы вместе со Сперанским начать вскоре восстанавливать то по учебной части, что было упущено при Трёскине. Потом, в силу своих прежних заслуг, а также благодаря протекции своего высокопоставленного друга, Словцов станет визитатором (смотрителем) всех учебных заведений Сибири, дослужится до генеральского звания и, выйдя на пенсию, составит двухтомное "Историческое обозрение Сибири" - первый вполне профессиональный исторический труд уроженца Сибири о своём родном крае. Беспокойные люди... первые жаворонки рассвета над Искером.
  30 августа в 9 часов утра все иркутские чиновники собрались в зале ожидания у приёмной губернатора, где и состоялось их представление Сперанскому. Генерал-губернатор "с изумительным снисхождением обращался со всеми", однако при представлении ему некоторых из должностных лиц, он делал неприятную мину, что без лишних слов говорило о том, что Сперанский уже был знаком с ними, так сказать, заочно - их фамилии Михаил Михайлович помнил из материалов тех жалоб, которые поступили в Петербург из Иркутска и которые он штудировал перед своей поездкой в Сибирь.
  "То было грозное молчанье,
  Не долго длилося оно,
  Но в этом странном ожиданье
  Забилось сердце не одно".
  (М.Ю. Лермонтов. "Валерик")
  
  В следующие несколько дней генерал-губернатор "три праздника делал обеды": первый для гражданских и военных чиновников, потом для духовенства и отдельно для преподавателей и служащих системы народного образования ("Приложения". Рассказ Литвинцева). Ну и, наконец, "4 сентября 1819 г. Сперанский собрал общее присутствие губернского правления и палат и сообщил им о намерении приступить к ревизии Иркутской губернии на основании сенаторской инструкции" ("Иркутск времён М.М. Сперанского"). Тогда же была сформирована следственная комиссия, которая, как писал С.С. Щукин ("Приложения"), "по странному", а в чём-то и по вполне закономерному, с нашей точки зрения, "стечению обстоятельств помещена была в доме сосланного в Жиганск в 1807 г. иркутского купца Николая Сибирякова", пострадавшего вместе с братом, хорошо уже нам известным М.В. Сибиряковым, по делу организации оппозиционной Трёскину купеческой партии*. Во главе ревизионной комиссии встал действительный статский советник Ф.И. Цейер, а вошли в неё не только члены команды Сперанского, но и несколько местных иркутских чиновников, выбранных Михаилом Михайловичем, по всей видимости, по рекомендации Петра Андреевича Словцова. Отдельная комиссия была сформирована в Верхнеудинске, которую возглавили потерпевшие во время гоний при Трёскине - бывший иркутский прокурор С.А. Горновский и востоковед А.В. Игумнов. В феврале 1820 г. в Киренский уезд с миссией по разбирательству о злоупотреблениях должностных лиц был направлен преподаватель Иркутской гимназии, будущий краевед С.С.Щукин, материалы которого мы сейчас и используем. В Туруханский уезд (это уже Томская губерния), для расследования упущений при снабжении инородческого населения продовольствием и возникших вследствие этого случаев каннибализма, был направлен чиновник Аникита Осипов. Работа, как мы видим, предстояла очень большая.
  *Дом самого М.В. Сибирякова в период его опалы сгорел и разрушился. Новый трёхэтажный каменный особняк был построен его сыном Ксенофонтом лишь в 1821 г., в нём также потом долгие годы размещалось государственное учреждение - резиденция генерал-губернаторов Восточной Сибири, это всем известное в Иркутске здание под названием "Белый дом".
  Она увеличивалась по мере поступления многочисленных жалоб от населения, которые, правда, подавались сначала с некоторым опасением, но потом всё смелее и смелее. Опять читаем материалы С.С. Щукина: "Многие, зная действия бывшего вице-губернатора Жолобова, не смели подавать жалобу, опасаясь мщения Трёскина. Несмотря на это, ежедневно увеличивалось число подаваемых жалоб. В скором времени в Иркутском казначействе распродана была вся гербовая бумага. <...> После разрешено было простому народу подавать просьбу на простой бумаге и даже словесно объяснять свои жалобы. <...> Число их ежедневно увеличивалось и достигло до 300 просьб в день, потом начало уменьшаться". Значительное увеличение подаваемых "челобитных", по всей видимости, произошло в октябре 1819 г., когда Трёскин был окончательно отстранён от своей должности вследствие запроса, сделанного Сперанским и удовлетворённого государем-императором.
  На его место Михаил Михайлович, спустя полтора года назначил занимавшего должность коменданта Иркутска И.Б.Цейдлера, повысив его в звании до действительного статского советника. "Назначение коменданта Цейдлера губернатором, как человека, хотя и доброго, но не очень дальнего, в гражданском управлении не сведущего, - читаем в материалах собранных С.С. Поповым ("Приложения"), - объясняют расположением Сперанского к жене Цейдлера Луизе Ивановне". Другие источники ("Приложения". Рассказ П. Герасимова) утверждают, что генерал-губернатор на освободившиеся должности заворовавшихся чиновников старался подыскивать людей материально мало обеспеченных, считая их бедность вернейшим признаком честности. А ещё один современник тех событий, С. Шелковников в воспоминаниях о своём отце писал, что Сперанский, "видя его незавидное материальное положение и желая дать ему средства к жизни более достаточные, перевёл его из Иркутска в Нижнеудинск, смотрителем больницы, поручив ему и занятия по архитектурной части. Благоденствуя таким образом отцу, Сперанский не ограничился одним устройством его быта; а предвидя, что семейству отца моего и в особенности матери моей - Татьяне Михайловне - будет жить очень скучно в пустынном Нижнеудинске, при таких молодых её летах, вдали от близких родных, перевёл туда же исправником (вместо Лоскутова. - О.П.) брата матери моей Василия Михайловича Корсакова, с которым жила и бабушка, мать матери моей, взявшая на воспитание брата Михаила".
  Людей пригодных к управлению и не замаранных коррупцией, отмечал С.С.Шашков ("Сибирское общество в начале XIX века". Ч.2), Сперанскому приходилось искать всюду, он "определял, например, в заседатели типографского наборщика, живописца и т.д., но все они оказывались одинаково неразвитыми и хищными". Поэтому в конечном итоге, поняв, что заменить большинство чиновников, уличённых в хищениях и противозаконных действиях, просто некем, генерал-губернатор принял решение рекомендовать суду Сената ограничиться, что называется, превентивными мерами. Сам же, здесь на месте прибег к следующему - тех, кто был уличён во взятках и хищениях небольшого размера и не из казны, он оставил при должностях с условием выплаты ими всех незаконно присвоенных сумм потерпевшей стороне. Всего денежных взысканий с чиновников, - как писал всё тот же С.С. Шашков, - было насчитано 2847000 рублей, а в следственных делах в целом по Сибири фигурировало около 680 человек обвиняемых, большая часть которых, однако, по причине незаменимости, отделалась в результате лишь лёгким испугом и даже, что особенно прискорбно, многие продолжали заниматься своими чёрными делами и дальше.
  Следственные комиссии закончили свою работу к концу июня 1820 г., материалы уголовных дел были уложены на семь возов и отправлены в Петербург на суд Сената. Последний начал рассмотрение предоставленных документов в январе 1821 г. и после длительных разбирательств приговорил главного фигуранта* сибирского коррупционного скандала Н.И. Трёскина к лишению всех чинов и наград, а также права въезда в столицы. Его первый подельник Ф.Б. Лоскутов, тоже лишился всех своих званий и отличий и отправился в ссылку. Бывший томский губернатор Д.В. Илличевский, за исключением отставки, вообще никакого наказания не понёс и последние годы жизни вполне себе благополучно провёл в Петербурге. Ещё сорок три чиновника из первого "подрастрельного" списка также лишились своих должностей, на десять лет потеряли возможность где-либо служить и подверглись ссылке во внутренние губернии России под надзор полиции**. Ещё тридцать человек переселили в другие сибирские города и "оставили при должностях". Все остальные отделались совсем незначительными взысканиями; кого-то на некоторое время отдали под надзор; кого-то, кто ещё не компенсировал украденное, принудили к "взысканию издержанных ими денег", в качестве штрафа; а с кого-то и вообще сняли обвинения в связи с "маловажностью" исков (В.И. Вагин. Т.1 "Приложения". Выписка из положения особого комитета).
  *На бывшего генерал-губернатора И.Б. Пестеля прямых жалоб не было, поэтому на него пало лишь чисто формальное обвинение в том, что он передал всю свою власть на местах губернаторам и оставил их самоуправство без надлежащего контроля.
  **Единственное исключение, по просьбе М.М. Сперанского, было сделано для верхнеудинского исправника М.М. Геденштрома за его заслуги по научному изучению Сибири, в том числе за экспедицию под его руководством на побережье Ледовитого океана в 1807-1811 гг. Об этом мы уже немного подробнее рассказывали в главе "Иркутские ребелии". Понуждаемый к казнокрадству чрезмерными запросами своей молодой жены, он занимался хищениями при заготовке продовольствия для казённых складов. В результате ревизии Сперанского Геденштром вместе с Лоскутовым и Волошиным (иркутский исправник) подвергся полной конфискации имущества, но в ссылку не попал, а лишь был переведён на службу сначала в Тобольск, потом, по ходатайству Сперанского, в Петербург, а в 30-х годах в Томск. За это время Геденштром опубликовал несколько научных трудов на сибирскую тематику.
  По материалам предварительных расследований Сперанский составил в конце января 1820 г. краткую аналитическую записку на имя императора, в которой обрисовал общий характер многочисленных злоупотреблений, а также обозначил основные причины столь неудовлетворительного положения вещей. И главная из них, по его мнению, состояла в образе управления, "краю этому несвойственном", то есть неподходящим для Сибири, поскольку в силу своих огромных и отдалённых территорий она, во-первых, с трудом могла единоначально управляться губернаторами без серьёзных нарушений законности, а, во-вторых, одними только периодическими ревизиями невозможно было "на сих расстояниях" проконтролировать соблюдение этой законности. "В числе прочих причин Сперанским были названы недостаток "уставов" для отдалённых мест Сибири, недостаток устройства в волостном правлении, отсутствие общественного мнения, выразителем которого (по Сперанскому) являлось дворянство" (Л.М. Дамешек, И.Л. Дамешек. "Иркутск времён М.М. Сперанского").
  
  * * *
  
  
  Второе открытие Сибири. Поскольку уездное дворянство, а тем более интеллигенция практически отсутствовали в то время в Сибири как передовая социальная прослойка, их место в качестве выразителя общественных интересов могло занять в тот момент только сибирское купечество, как нарождающийся класс, призванный самой историей для осуществления буржуазных, а в перспективе и либеральных преобразований. Здесь у нас за Уралом ему не нужно было, как в центральной России, завоёвывать себе место под солнцем в конкурентной социально-экономической борьбе с родовитым дворянством; единственной преградой для развития торгово-предпринимательской деятельности здесь у нас являлись чиновники, тормозившие своими вековыми привычками к кормчеству развитие сибирского мира экономики. И в этом смысле купечеству нужно было обязательно помочь в его перспективных начинаниях по продолжению строительства сибирского Амстердама, приостановленного в период тринадцатилетнего правления в Иркутске губернатора Трёскина, по своему восприятию действительности задержавшегося, по всей видимости, где-то на уровне примитивного провинциального сатрапа времён древней Персидской империи.
  В.И. Вагин (Т.1), сравнивая по значению те мероприятия, что были осуществлены Сперанским в качестве не только ревизора, но и реформатора, писал: "Гораздо значительнее были те меры, которые клонились к охранению свобода торговли. К этому могли побуждать его не одни только заботы о материальном благосостояние страны. Сперанский всегда предавал промышленности и торговле огромное значение для народного развития. По его мнению, в них, как и в просвещении, скрывались семена народной свободы". Здесь в Иркутске, постоянно размышляя о тех реформах, которые ему так и не удалось осуществить в Петербурге в 1808-1812 гг., но часть из которых он планировал всё-таки применить для Сибири, Сперанский, конечно же, в очередной раз понимал, что на пути его преобразований стоял всесильный в финансовом и политическом отношении дворянско-помещичий класс, который и воспрепятствовал, главным образом, практическому применению его реформаторских замыслов; в то время как российское купечество могло стать той единственной силой, которая в состоянии была противостоять аристократическо-олигархическому режиму, но, увы, торгово-промышленная каста не только оказалась экономически мало развитой, но и политически полностью бесправной. Проект Государственной думы (1810 г.), в котором должны были быть представлены выборные от сельских и городских обществ, Александр I так и не осмелился притворить в жизнь, и политические реформы перешли в замороженное состояние на целых сто лет до самой Первой русской революции. Сперанскому оставалось одно - с перспективой на будущее поддерживать насколько это было возможно естественный путь развития в стране либерально-буржуазных отношений. И так случилось, что этот свой замысел ему пришлось начать осуществлять на практике именно у нас в Сибири.
  На этом направлении работа предстояла также очень большая. С.С.Шашков ("Сибирское общество в начале XIX века". Ч.2) сокрушался "до какой степени было бедно гражданским смыслом тогдашнее сибирское общество". А Н. Булатов ("Приложения") в своих воспоминаниях о тех временах отмечал, что до приезда Сперанского в Иркутске была "совершеннейшая дичь", но явление нового генерал-губернатора "произвело в Сибири переворот во всех отношениях". Это подтверждает в своём исследовании и В.И. Вагин (Т.1): "До Сперанского не было общественной жизни в Иркутске. Трёскин жил особняком. Он, правда, задавал пиры в свои и женины именины, но пиры совершенно своеобразные: приглашались только исправники и тайши; жена Трёскина играла с ними в карты и, разумеется, выигрывала; мелких молодых чиновников и дворовых заставляли выплясывать русскую, под звуки единственной скрипки. Общество было разрозненно, загнано, сидело взаперти". Для того чтобы хоть как-то оживить общественную жизнь "Сперанский завёл еженедельные собрания", ввёл моду на приёмы ("обеды") у купцов, на которых часто бывал сам*, а также устраивал "блистательные балы, маскарады, - в бирже, над большим гостиным". Так в очередном письме к дочери он писал: ""Завожу и здесь еженедельные собрания: ибо мне нужны точки соединения; нужно снять оковы прежнего сурового и угрюмого правительства. Едва верят здешние жители, что они имеют некоторую степень свободы и могут, без спроса и дозволения, собираться танцевать или ничего не делать". Своего рода итог этим культурным начинаниям генерал-губернатора подводил С.С. Шашков: "Сперанский очень хорошо понимал, что эти сибирские тузы-монополисты, эти лабазники и мясники - самый сильный и влиятельный класс сибирского общества, и он старался хоть сколько-нибудь очеловечить, облагородить их, приучить их хоть к какой-нибудь общественной жизни".
  *Иногда он просто и запросто заходил на самовар или к Басниным или к Трапезниковым, пивал у них настоящий, не палёный, кяхтинский чай и признавал, что тот гораздо лучше и вкуснее английского кантонского, продававшегося в Петербурге.
  Понимая, что только крупные тузы-монополисты смогут хоть каким-то образом противостоять чиновничьему произволу, Сперанский всячески старался оберегать их, не только в Иркутске, но и за его пределами. Так во время своей поездки в феврале 1820 г. в пограничную Кяхту, он в районе Нерчинска специально посетил и взял под своё покровительство крупное семейное хозяйство купцов миллионщиков Кандинских*. Их было шесть братьев, и они, выйдя из заводских крестьян, занялись предпринимательством - земледелием, скотоводством, торговлей и даже ростовщичеством. Кандинские вели свои дела довольно широко и весьма успешно и от того мало опасались попасть в зависимость от земских чинуш-взяточников, но сами их, порой, обращали в финансовых своих должников, так что последние иногда "предоставляли им получать своё жалование из казначейства". Добравшись до Кяхты и проинспектировав этот центр российско-китайской международной торговли, Сперанский поддержал монополию сибирских купцов на торговые операции с Поднебесной. Российско-Американская торговая компания также получила одобрение со стороны Сперанского в своей монопольной коммерческой деятельности. На это указывал и В.И. Вагин, и ссылавшийся на него С.С. Шашков.
  *По версии В.В. Бараева ("Древо...") Кандинские являлись потомками по женской линии первопроходца Камчатки и Чукотки Владимира Васильевича Атласова (1661-1711). В свою очередь из рода забайкальских Кандинских вышел знаменитый художник Василий Кандинский (1866-1844).
  Поездка в Кяхту для Михаила Михайловича явилась весьма примечательной ещё и в том смысле, что здесь он встретился с достаточно редким для тех краёв очень образованным и прогрессивно мыслящим человеком - здешним бургомистром Николаем Игумновым. В этом дальнем даже по сибирским меркам пограничном посёлке (полторы тысячи вёрст от Иркутска) Николай Матвеевич оказался, как мы помним, "благодаря" стараниям Трёскина и его команды, увидевшим в этом человеке со столичными знакомствами по научной части опасного для себя жалобщика. Игумнов, - как отмечал Вагин, - "принадлежал к передовым людям своего времени, много сделал для развития края. Именно, по его мысли были учреждены, во время пребывания Сперанского в Кяхте, хлебный магазин и ремесленная школа. Впоследствии, он завёл отличный свечной и мыловаренные заводы, имел конский завод, выписал холмогорскую породу рогатого скота, от которой значительно улучшился весь забайкальский скот". О ремесленной школе надо сказать несколько слов особо; этот пилотный проект, зародился, по всей видимости, во время деловых бесед Сперанского с Игумновым по поводу перспектив свободного экономического развития края. Далее опять читаем у В.И. Вагина:
  "Игумнов предположил ввести обучение мещанских детей ремёслам - живописному, малярному, плотничному, столярному, кузнечному, слесарному, чеботарному, портному, каменному, оконному. К учению предполагалось отдавать всех, годных для этого по летам, мещанских мальчиков. Их надлежало отдавать на 2 года мастерам за известную плату. По истечении срока, если они оказывались годными к ремеслу, они оставались у мастеров уже с платою от последних в свою пользу. Надзор за обучением предполагалось возложить на городового старосту. Плату за обучение Игумнов, на первый раз, принимал на свой счёт. <...> Игумнов учредил особый капитал, под названием "ремесленной суммы". Сам он пожертвовал в этот капитал 500 руб., другие - 900 руб., всего 1400 руб. Сумма эта была передана в ведение городского старосты, на необходимые по мастерствам издержки по распоряжению ратуши. В учение отданы восемь мальчиков: кузнечному и сапожному ремеслу по два, остальные портному. Кроме того для обучения каменному делу (труду вольных каменщиков) назначено 10 мальчиков. Мастеров живописного, столярного и слесарного ремёсел в Кяхте не нашлось". Сперанский, получив об этом донесение Игумнова, в мае 1820 г. ответил ему одобрительным письмом, в конце которого приписал, что он "употребит все возможные средства на приискание нужных ещё мастеров живописного, столярного и слесарного, и доставит их в Кяхту".
  Позволим себе предположить, что это были меры, направленные на развитие малого и среднего бизнеса, которые также нуждались в поддержке и защите. При Трёскине не только крупная, но вся остальная внутренняя торговля находилась в зависимости от произвола чиновников, которые под разными предлогами, например - что ясак ещё не собран или не наступило время ярмарки, допускали торговые операции только по собственному выбору, на условиях выгодных для себя, но обременительных как для купцов, так и для торговавших с ними инородцев. Главные же злоупотребления случались при заготовке продовольствия для казённых магазинов (складов). Для того чтобы снизить коррупционную составляющую и оградить торговлю от чрезмерной опеки чинодралов, Сперанский учредил "Подтвердительные правила о свободе внутренней торговли" и в ноябре 1819 г. разослал их по сибирским губерниям "для исполнения". Эти правила, надо отметить, имели в своём основании специальное постановление Государственного совета* от 6 мая того же года, узаконившего "свободу хлебного внутреннего торга".
  *Государственный совет, кстати, это тоже детище Сперанского, он был учреждён в 1810 г. в соответствии с реформой государственного управления, разработанной Михаилом Михайловичем.
  Во время путешествия генерал-губернатора в Кяхту, его не вполне удовлетворил торговый тракт, проложенный вдоль северного побережья Байкала, он был втрое длиннее, чем контрабандные тропы, проходившие по южному скалистому побережью озера. Поэтому, вернувшись в Иркутск, Сперанский в марте 1820 г. отдал распоряжение Батенькову изучить возможность постройки тракта вдоль южного берега Байкала. Это поручение было успешно выполнено. По некоторым сведениям Гавриил Степанович занимался ещё и разработкой проекта по прокладке более короткого пути до Охотска, главного морского порта того времени на восточном побережье России. Там в Охотске усилиями команды Сперанского возрождена была навигацкая школа, куда открыли доступ для детей казаков, мещан и даже инородцев (В.Д. Юшковский. "Батеньков в Томске").
  В июне 1820 г. в Иркутск прибыли три молодых морских офицера, двадцатилетние лейтенанты: Ф.П. Врангель, П.Ф. Анжу и Ф.Ф.Матюшкин. Первые двое, несмотря на нерусские фамилии, являлись уроженцами России; Анжу был к тому же ещё и приверженцем идей русского масонства, а Матюшкин выпускником элитного Царскосельского лицея (сокурсник А.С. Пушкина), учреждённого, кстати, по инициативе М.М. Сперанского*. Им предстояло организовать две научных экспедиции для изучения побережья Ледовитого океана. Как отмечал барон М.А. Корф, Фердинанд Врангель "в напечатанном им описании своего путешествия, довольно подробно коснулся содействия и помощи, оказанных экспедиции главным начальником Сибири и заключил свой рассказ об этом откровенным признанием, что, без особенного и сильного покровительства Сперанского, предприятие рушилось бы в самом начале, от недостатка местных способов".
  *Сколько было сделано этим человеком полезного для России! Просто удивительно! И сколько он мог бы ещё сделать, если бы ему хотя бы не мешали... Благодарная страна, слава Богу, не забыла его заслуг - на памятнике "Тысячелетие России" в Великом Новгороде Сперанский изображен вместе с выдающимися киевскими и московскими князьями, императорами, вместе с гражданином Мининым и князем Пожарским, где-то совсем рядом с Петром Великим...
  Экспедиция Петра Анжу должна была в течение нескольких лет изучать побережье Сибири от Олёнка до Индигирки, а Фердинанд Врангель с Фёдором Матюшкиным - от Индигирки до Колючинской губы. Перед Анжу, кстати, поставили задачу исследовать, в том числе, и район расположения предполагаемой земли Санникова, до которой так и не смог десять лет назад добраться бедняга Геденштром, и дать, наконец, окончательный ответ, есть ли она там или нет. Полагали, что, якобы, виденная зверопромышленником Санниковым земля, это большой остров или даже целый незамерзающий материк, по которому можно перебраться в Америку. От перспектив такого в первую очередь коммерческого проекта у многих захватывало дух, загорелся этой идеей и сам Сперанский; так в одном из писем к дочери он писал: "Ко мне прислали целые две партии молодых морских офицеров для открытий по Ледовитому морю. На днях отправляю их в путь к белым медведям. Есть, действительно, признаки большого острова, а может быть и землѝ, соединяющей Сибирь с Америкой. Со временем можно будет ходить пешком через Иркутск в Бостон или Филадельфию"*. И, по всей видимости, к тому самому письму Михаил Михайлович и сделал свою знаменитую приписку: "Я думаю, Сибирь есть настоящая отчизна Дон-Кишотов. В Иркутске есть сотни людей, бывших в Камчатке, на Алеутских островах, в Америке, с женами и детьми, и они всё сие рассказывают как дела обыкновенные..." (Цитаты из книги М.А. Корфа).
  *Никакой земли Анжу, к сожалению, не обнаружил, и этот вопрос был закрыт. А птицы каждый год летавшие в том направлении и наводившие на мысль о существовании незамерзающей земли, как позже удалось выяснить, просто следовали на места своего гнездования в Канаду.
  Однако сибирякам, этим, по мнению Сперанского, обыкновенным людям, живущим в необыкновенно трудных условиях, необходимо было плюс ко всему помочь ещё и с учебным делом - не только с начальным и средним, но и с высшим образованием. Об ошибках предыдущего правления в области развития начальных училищ, когда их содержание было отнесено на добровольные пожертвования сельских обществ, мы уже писали в предыдущих материалах. Общественное сознание в сибирской глубинке, увы, ещё не было настолько развито тогда (как, впрочем, и до сих пор), чтобы целиком опираться на него в деле просвещения; поэтому, прибыв в Иркутск, Сперанский возобновил практику принудительного денежного сбора с сельских общин для содержания школ. Начальные училища в городах также содержались за счёт общественных взносов. "Впоследствии, - писал Вагин (Т.2), - заботы Сперанского о развитии народного образования в Сибири выразились тем, что в изданных им сибирских учреждениях и уставах поставлено было заводить школы не только у казаков и кочевых инородцев, но и в полу дикой Киргизской степи, только что присоединённой к Сибири" и тоже за общественный счёт.
  Совсем другое дело высшее образование, здесь без помощи государства обойтись было никак нельзя. Во-первых, без соответствующего разрешения от министерства народного просвещения вообще ничего не могло состояться; во-вторых, помочь с комплектованием профессорско-преподавательского состава могла только Центральная Россия; ну и, наконец, профинансировать столь дорогостоящий проект нельзя было без участия министерства финансов. Ещё в самом начале царствования Александра I при разработке школьной реформы на базе трёх сибирских губерний предполагалось создать единый учебный округ и открыть в Тобольске университет (Н.С.Юрцоввский. "Очерки по истории просвещения..."). На Украине, идущей, как мы уже чуть раньше выяснили, нога в ногу с Сибирью, также правительство намеревалось учредить отдельный учебный округ с университетом в Киеве. Узнав об этом, на строительство этих двух образовательных центров Павел Григорьевич Демидов (1738-1821), потомок знаменитых уральских промышленников, пожертвовал, если перевести на наши деньги, что-то около 100 миллионов рублей*. Однако "финансовые затруднения правительства в связи с беспрерывными войнами на западе, а позднее перелом настроения в высших правительственных сферах, - писал Н.С. Юрцовский, - задержали осуществление этой мысли на ряд десятилетий". Демидовские деньги поэтому на долгие годы зависли на банковских счетах, лишь небольшая часть из тех спонсорских средств была использована при открытии Тобольской гимназии (1811 г.), остальные деньги дождались своей очереди лишь в 1878 г., когда началось, наконец, строительство Сибирского университета, только уже тогда не в Тобольске, а в Томске.
  *Это, если бумажными ассигнациями, а если звонкой монетой, то получится сумма в три-пять раз больше.
  Сперанский не понаслышке знавший, что в России культура, наука и образование всегда финансируются по остаточному принципу, вряд ли рассчитывал на какие-то существенные изменения для Сибири в этом плане. Поэтому, в результате обсуждения данного вопроса со Словцовым, а также с Цейдлером, он пришел к выводу, что целесообразнее всего будет попытаться открыть в Иркутске какое-то небольшое, но всё-таки высшее училище - например, азиатских наук, с классом восточных языков - для изучения китайской грамоты, маньчжурской, монгольской, тибетской и японской. Наработки в данном направлении, как мы знаем, осуществлялись в Иркутске уже около ста лет. Главной целью азиатского училища должна была стать подготовка чиновников для дипломатических, торговых и культурно-образовательных миссий в сопредельные с Россией восточные государства. Однако данный проект, несмотря на все старания Сперанского, осуществить так и не удалось. Нечто подобное азиатскому высшему училищу, но только с целью подготовки учителей для сибирских учебных заведений, образованных чиновников и коммерсантов, могущих вести цивилизованную и равновыгодную торговлю с Китаем, Монголией и другими странами, пытался открыть в Барнауле* попечитель Казанского учебного округа, к которому была присоединена Сибирь, М.Л. Магницкий, некогда один из ближайших сотрудников Сперанского по подготовке государственных реформ 1808-1812 гг.**. Барнаульское училище планировалось в качестве небольшого филиала Казанского университета, но этот проект, несмотря на поддержку его в Сибирском комитете, также не был утверждён в министерствах по причине нехватки финансового обеспечения.
  *Барнаул в тот период числился одним из самых передовых по культурно-образовательному уровню городов Сибири, в силу того, что здесь проживало большое количество горнозаводских инженеров, подрядчиков, а также сравнительно небогатых, но тоже постепенно окультуривающихся коммерсантов, торговавших с Монголией и Китаем посредством древнейших торговых троп, проходивших по урочищам Горного Алтая.
  **Однако, начиная с 20-х годов, Магницкий стал придерживаться крайне консервативных, православно-охранительных взглядов, а в начале 30-х выступил с резкой критикой всей реформаторской деятельности своего бывшего патрона и даже составил политический донос императору Николаю I о, якобы, давно существующем в России "заговоре иллюминатов", во главе которого стоит Сперанский.
  Некоторое время спустя, генерал-губернатор Западной Сибири П.М.Капцевич внёс на рассмотрение правительства проект открытия самостоятельного университета в Омске и предложил употребить на эти цели доходы от рыболовных промыслов Сибири, однако и это вполне разумное предложение "заглохло" в министерских кабинетах "в связи с началом нового царствования и усилением реакции после декабрьских событий 1825 года", - писал Н.С. Юрцовский. И далее читаем у того же автора: "В 1827 году сенаторы, ревизовавшие Западную Сибирь, запросили бывшего тогда визитатором сибирских училищ П.А. Словцова, достаточно ли было бы для Сибири одного высшего училища. Словцов ответил им, что "по малочисленности учебных заведений, низших и особливо средних, было бы преждевременно помышлять об учреждении высшего училища", предложив взамен того позаботиться об открытии третьей сибирской гимназии в Томске". Впрочем, даже этот, усреднённый, так скажем, наказ, и то - спустя лишь десять лет, с большим трудом удалось протащить сквозь министерские препоны*.
  *Содержание губернских гимназий, напомним, на 50% финансировались государством, вторая половина относилась на счёт общественных средств.
  К слову сказать, озабоченные недофинансированием со стороны государства системы народного образования и катастрофической нехваткой начальных школ в стране, члены известной нам масонской ложи "Астрея" вознамерились учредить на благотворительных началах сеть школ так называемого взаимного обучения по системе англичанина Джозефа Ланкастера. Суть данной педагогической методики состояла в том, что обученные учителем дети под руководством того же педагога сами начинали обучать младших по возрасту учащихся. А.Н. Пыпин ("Очерки общественного движения...") писал: "Причина, почему ланкастерские школы приобретали в своё время такой успех, заключалась в чрезвычайной простоте и дешевизне их устройства: если находилось помещение, находился учитель, то школа могла быть готова для нескольких сот учеников, - вещь невозможная при другом устройстве школ". В январе 1819 г. был официально зарегистрирован устав Вольного общества учреждений училищ взаимного обучения, а его председателем стал Ф.П. Толстой, основатель, как мы знаем, ложи "Избранного Михаила" и почётный член томской ложи "Восточное светило". Вскоре в Петербурге на деньги масонов отрылось несколько таких школ, и данное начинание даже получило одобрение со стороны некоторых высокопоставленных особ, в частности Аракчеева*.
  *Со временем, однако, когда к делу распространения ланкастерских школ подключились будущие декабристы из "Союза благоденствия", положительное отношение к методу стало резко меняться на противоположное в правящих кругах. Так после восстания Семёновского полка (1820 г.) выяснилось, что многие активные участники его из числа рядового и сержантского состава прошли обучение в полковой ланкастерской школе, в которой офицеры-преподаватели обучали своих подопечных среди прочих предметов ещё и началам исторических знаний, пропагандируя на уроках такие понятия как конституция, демократия и т.п. В 1822 г. случилась громкая история с руководителем ланкастерской школы в 16-й дивизии 2-й Южной армии, членом "Союза благоденствия" В.Ф. Раевским (однокашник Батенькова по 2-му кадетскому корпусу), который в прописях для уроков чистописания также предлагал учащимся разного рода свободные политические термины, поясняя которые, называл конституционное правление лучшим из всех правлений, а русское государственное устройство - деспотическим (А.А. Орлов. "Ланкастерские школы в России"). Такое первое в российской истории "хождение в народ" закончилось для Раевского тюремным заключением, а потом ссылкой в Сибирь, в село Олонки, Иркутской губернии, где Владимир Федосеевич, кстати, продолжил педагогическую деятельность, открыв начальное училище для крестьянских детей. Что же касается ланкастерских школ, то они после многочисленных доносов по поводу их, якобы, неблагонадёжности, в 1825 г. были полностью запрещены в России.
  Окрылённый первыми удачными опытами на этом поприще, граф Толстой обратился к Сперанскому перед его отъездом в Сибирь с просьбой "сообщить жителям вверенных ему губерний устав общества и приглашение для вступления в члены общества". И вот, закончив к маю 1820 г. по большей части все основные мероприятия по ревизии Иркутской губернии, Михаил Михайлович вспомнил о том наказе и решил учредить в Сибири ещё и сеть ланкастерских школ. Первая из них по предложению коменданта Цейдлера и при его активном участии была открыта на базе городского военно-сиротского отделения в помещениях пустующего генерал-губернаторского дома. Вскоре к данному начинанию подключился и Батеньков; посетив однажды занятия в этой школе, он, не удовлетворившись тем, что в ней преподавались лишь письмо, чтение и счёт, составил специальную методичку по обучению детей ещё и началам геометрии. Сперанскому она так понравилась, что он распорядился отпечатать её в типографии и разослать по губерниям для применения в ланкастерских школах*. Несколько экземпляров Михаил Михайлович отправил в Петербург графу Ф.П.Толстому, а также министру народного просвещения князю А.Н.Голицыну.
  *Известно, что метод ланкастерского обучения применялся в томском уездном училище (Н.М. Дмитриенко. "История Томска"). По всей видимости, продвижение данного проекта не обошлось без участия "братьев" из "Восточного светила на востоке Томска".
  По рекомендации последнего, являвшегося ещё и председателем Российского библейского общества, Сперанский в ряде сибирских городов, в том числе и в Иркутске, учредил отделения этого общества. Целью данной общественной организации, созданной по инициативе ряда деятелей опять-таки масонского братства России, являлось распространение религиозных познаний среди простого народа, посредством издания большими тиражами литературы духовного содержания. Главной же, как мы бы сейчас сказали, фишкой той массовой издательской деятельности (очень напоминавшей новиковскую) должна была стать Библия "на природном своём российском языке", посредством которой создатели проекта рассчитывали приблизить текст Священного Писания к читателю, сделать его более доступным и понятным, по сравнению с классическим, написанном на старославянском языке, неудобоваримом уже для подавляющего большинства населения страны. Такой перевод с древних текстов на литературный русский язык по поручению Синода, обер-прокурором которого являлся всё тот же князь Голицын, выполнили в течение трёх лет несколько ведущих российских богословов. В то же самое время было осуществлено изложение Нового завета на языки некоторых малых народов России, эти книги также издавались массовыми тиражами и распространялись "за самые умеренные цены". Такой успех деятельности Библейского общества в первые годы его существования (1813-1820) объяснялся тем, что ему покровительствовал сам император Александр I. Как общественная организация общество существовало исключительно за счёт добровольных финансовых пожертвований от населения, главным образом обеспеченной его части, конечно.
  Иркутское отделение было открыто в первый день Рождества, 25 декабря 1819 г. В письме князю Голицыну от 31 декабря Сперанский писал: "Число членов до 60, благотворителей до 80; собранная на первый раз сумма составляет до 3000 рублей". Членами и благотворителями, находившегося под государевой опекой общества, конечно же, стали как высшие светские и духовные лица губернского центра, так и виднейшие представители торгового капитала. Точно такие же отделения были созданы Сперанским и во время его февральской 1820 г. поездки в Нерчинск и Кяхту. Там ему удалось сорганизовать более ста человек благотворителей и собрать до 7 тысяч рублей пожертвований, причём целую тысячу (почти миллион на наши деньги) внесли наши недавние знакомцы купцы Кандинские. В том же 1820 г. было создано отделение в Якутске (В.П. Шахеров. "Социокультурные процессы..."). По тем же следам вскоре начала распространяться среди сибирского населения и давно ожидаемая духовная литература, печатавшаяся в типографиях Библейского общества.
  В то же самое время по заданию Сперанского группа бурятских интеллектуалов (Б. Моршунаев, Н. Унгаев и Т. Татауров) начала перевод на бурятский и монгольский языки книг Нового завета, и уже в сентябре 1820 г. первые экземпляры переведённого Евангелия были размножены в губернской типографии и начали распространяться среди инородцев. В следующем году они были переизданы вновь и имели хождение даже на территории Монголии, ускорив процесс обращения бурят в христианство.
  Однако дни благополучия Библейского общества уже начали тогда подходить к концу, тучи над ним сгустились почти одновременно и точно так же, как и над ланкастерскими школами. Усилия князя А.Н. Голицына по популяризации религиозных идей его недоброжелатели приравняли к реформаторской деятельности Мартина Лютера, который, как известно, тоже начал свою протестантскую революцию, потрясшую в своё время всю Европу, с перевода Священного Писания с латыни на понятный его народу немецкий язык. Потом в ход пошли ещё и слухи о нетрадиционной сексуальной ориентации князя. В 1824 г. Голицын был отправлен в отставку, деятельность Библейского общества после этого начала потихоньку сворачиваться, пока в 1828 г. не прекратилась совсем. Однако, как свидетельствуют источники, "ещё в сороковых годах можно было найти в Иркутске и за Байкалом нравоучительные книжки издания Библейского общества. При крайней бедности нашей народной литературы в прежнее время, они доставляли весьма полезное чтение грамотному простонародью" (В.И. Вагин. "Исторические сведения...". Т.2). На том и стоим...
  Но продолжим наш рассказ. В ходе работ, производившихся инженером Батеньковым по укреплению набережной Ангары, пришлось разобрать пришедший из-за ветхости в полную негодность дом прежней губернской канцелярии, где на протяжении всего XVIII века размещалась резиденция государевых наместников. Так вот, в подвале того дома был найден застенок с разными орудиями пыток. Обнаруженная пыточная в очередной раз напомнила иркутянам о былых страшных временах Жолобова, Крылова, а также других имперских сатрапов, включая и только что низложенного Трёскина. Это малозначительное, в общем-то, происшествие имело, на наш взгляд, весьма символическое значение, поскольку совпало с тем моментом, когда команде Сперанского предстояло решить глобальную в буквальном смысле этого слова задачу: постараться покончить, наконец, с мрачными временами прежней сибирской действительности. И в этом плане решающую роль должны были сыграть те реформы, которые готовился осуществить Михаил Михайлович в системе управления нашим краем. Собственно говоря, данным вопросом он главным образом и занимался всё то время, пока его подчинённые расследовали дела сибирских казнокрадов, взяточников и лихоимцев.
  Сознавая ту роль, которую ему суждено было сыграть в истории Сибири, Сперанский в одном из писем к своей дочери в феврале 1820 г. писал: "Если не много я здесь сделал, [но] по крайней мере, много осушил слёз, утишил негодований, пресёк вопиющих насилий и, что, может быть, ещё и того важнее, открыл Сибирь в истинных её политических отношениях. Один Ермак может спорить со мною в сей части"*. Второе открытие Сибири предвещало состояться и оно состоялось. В отличие от многих других реформ Сперанского, так и не претворённых в жизнь, сибирская была осуществлена, пройдя, что примечательно, практически без помех через все инстанции, включая самую высшую - императора Александра I**. В результате этого, что не менее важно, реформа сибирского управления стала самым первым опытом регионального законодательства в новой истории России, и наша Сибирь явилась, таким образом, первенцем на данном поприще, каковое её положение, в свою очередь, дало в скором времени мощный толчок для возникновения и развития в пример другим областнического движения автономистов в нашем крае.
  *На историческую роль Сперанского в истории Сибири в качестве второго Ермака, указывали также и современники нашего реформатора. Так, например, известный многим граф С.С. Уваров в одном из писем Михаилу Михайловичу писал: "Говоря недавно о Сибири, случилось мне сказать, что история Сибири делится на две эпохи: 1-я от Ермака до Пестеля, - 2-я от Сперанского до XX. <...> Это моя мысль и моё убеждение. Я смею ласкаться надеждою, что я, некоторым образом, содействую Вам в великом предприятии вашем!" (Цит. по: В.А. Томсинов. "Светило российской бюрократии"). Забегая немного вперёд, нужно отметить, что третья эпоха в истории Сибири началась, по общепринятому мнению, с открытия в 1888 г. Томского императорского университета.
  **Достали, видимо, окончательно сибиряки всех своими жалобами, пробили брешь, что называется.
  Реформу регионального управления, надо заметить, Сперанский начал продумывать, ещё находясь в Пензе в должности гражданского губернатора (1816-1819). Проштудировав внимательно действующее Учреждение о губерниях 1775 года, он счёл возможным пересмотреть регламент генерал-губернаторской и губернаторской власти в плане освобождения губернских, городских и уездных учреждений от излишней опеки со стороны последних и вообще размышлял о способах ослабления личной, в смысле самоуправной, власти высших администраторов на местах. Эти меры явились как бы логическим продолжением тех политических реформ по ограничению абсолютной монархии в России, которые он пытался провести ранее и за что поплатился ссылкой (хорошо не каторгой). В письме к графу Кочубею, одному из самых близких своих единомышленников по либеральным преобразованиям, Сперанский писал из Пензы (Цит. по С.М. Середонин. "Граф М.М. Сперанский"):
  "Если бы теперь вопросили, какие же для внутреннего устройства России учреждения наиболее нужны, - не теряясь в воздушных высотах, можно было бы с достоверностью ответить: всего нужнее учреждение или устав об управлении губерний. Мысль о лучшем губернском уставе сама уже приведёт к другим учреждениям для внутреннего гражданского порядка необходимым, - к учреждениям, кои во всех случаях должны предшествовать преобразованиям политическим, если желают, чтобы сии последние когда-либо у нас возникли с прочною пользою и без потрясений"*.
  *Потрясения - это пророческое предвидение трагических событий 14 декабря 1825 г.
  Таким образом, вполне возможно, что Михаил Михайлович рассчитывал на то, что посредством удачной реформы по реорганизации регионального управления, он сможет не только вернуться в Петербург, но и убедить императора вновь приступить к политическому преобразованию всего российского государства. И тут, что называется, как нельзя более кстати, случилось его назначение на должность сибирского генерал-губернатора с особыми полномочиями как раз по тому самому региональному реформированию. Устремления императора и самого Сперанского в очередной раз совпали, и это предвещало, как могло действительно показаться Михаилу Михайловичу, дальнейшую весьма положительную перспективу, причём во всех практических смыслах. Таковые надежды в своём подчинённом подозревал, по всей видимости, и сам император и как всегда, а может быть и больше чем всегда*, - осторожничал. Дальнейшие события развивались следующим образом.
  *Сразу два пакета предполагавшихся преобразований - региональных и общегосударственных; и в итоге ограничение власти, как самого государя, так и его региональных наместников.
  В январе 1820 г. Сперанский направил из Иркутска письмо Александру I, в котором помимо отчёта о проделанной работе по ревизии сибирских губерний находилась аналитическая записка, касавшаяся как раз подготовки проекта "Сибирского уложения". И в этой части Михаил Михайлович в очередной раз констатировал, что меры, предпринятые им для наведения порядка, "сами по себе недостаточны, и в исполнении их непрочны", и что за успех проводимых мероприятий нельзя полностью ручаться "без издания новых правил". Это был первый посыл, второй состоял в констатации того факта, что все запланированные ревизионные, просветительские и разного рода организационные мероприятия он со своей командой планирует завершить к концу мая месяца и что больше ему в Сибири делать будет нечего. Таким образом, по мнению В.А. Томсинова, Сперанский явно подталкивал государя к тому, чтобы тот позволил ему возвратиться в Санкт-Петербург в ближайшее же время, чтобы там, собственно, и заняться уже, наконец, разработкой сибирских реформ.
  Далее читаем у того же Томсинова: "8 марта 1820 года В.П. Кочубей, ставший за четыре месяца перед этим снова министром внутренних дел, а значит, вновь начальником Сперанского, выслал ему официальное уведомление о высочайшей воле: прибыть в Петербург с делами сибирскими к исходу октября того же года. Получение данного уведомления привело Сперанского в радостное настроение и уже было освободило его сердце от разных горьких предчувствований, как вдруг две недели спустя из Петербурга поступило новое распоряжение. Император Александр предписывал генерал-губернатору Сибири расположить путь оттуда таким образом, чтобы прибыть в столицу к последним числам марта будущего года". Таким образом, возвращение Сперанского в Санкт-Петербург откладывалось высочайшей волей сначала на полгода, а потом уже и на целый год. Было от чего придти в отчаяние, более того в Михаила Михайловича вселился почти панический страх по поводу того, что он может навсегда остаться в Сибири. В письме к тому же Кочубею в мае 1820 г. он сетовал: "Но отсрочка до марта и сама по себе для меня горестна, и ещё горестнее по тому смыслу, который она иметь может. В самом деле, мудрено ли в течение десяти месяцев найти причину и изобресть благовидный предлог ещё отсрочить и, наконец, решиться вовсе заточить меня в Сибири". И это, действительно, была бы уже даже не завуалированная ссылка, а самое настоящее что ни на есть заточение (западня) для интеллекта человека, способности* которого когда-то настолько оценил Наполеон, что предлагал Александру обменять Сперанского на любое из завоёванных им европейских княжеств.
  *Довольно любопытную, на наш взгляд, характеристику главных человеческих качеств Сперанского дал английский путешественник Джон Кохрен. "О Сперанском, - писал тот в своих воспоминаниях, - скажу только, что я никогда и ни в ком не видел такого соединения светлого разума с сердечною добротою" (Цит. по М.А. Корфу). И ведь действительно, люди большого ума, как правило, не добры, а люди добрые от природы чаще всего не столь умны как хотелось бы; сочетание светлого ума и доброты - поистине уникальная комбинация в одном человеке этих двух качеств. Вот если бы ещё наша национальная русская интеллигенция, духоборческая по сути своей, позубастие была... но это, увы, полная утопия, поскольку, как известно, "гений и злодейство - две вещи несовместные" (А.С. Пушкин).
  Но, однако, чтобы время не пропало даром, а также для того, возможно, чтобы основательно "помедитировать" и "поколдовать" (а почему бы и нет) на скорейшее своё возвращение в Петербург, Сперанский начал ещё в Иркутске заниматься непосредственно подготовкой сибирских реформ. Для этого он стал собирать подробные сведения по истории Сибири, по этнографии населяющих её народов, изучал климат, ландшафт и другие естественнонаучные характеристики нашего края. И тут, как отмечают исследователи, главным его помощником стал Г.С. Батеньков*, уроженец Сибири, и поэтому - человек из всех членов команды Сперанского наиболее заинтересованный в успешном проведении намеченных реформ, да к тому же ещё и масон, а значит вдобавок ко всему наиболее близкий Сперанскому по своим философским взглядам. В письме к Елагину этого периода Гавриил Степанович писал (Цит. по: Г.С. Батеньков. "Письма"): "Я торчу при Сперанском в качестве таком, какого и сам не знаю. Называюсь инженером¸ находящимся при нём по особым поручениям, но ничего не делаю инженерного. План преобразования сибирского управления во всех почти частях и даже мало-мальски соседственная политика - вот, что занимает меня под руководством сего истинно великого человека. Он привык уже ко мне и ко всем моим странностям, так что я вовсе не прячусь, не кривляюсь, не жеманюсь, - и отношусь прямо, как человек к человеку". Именно Батенькову Михаил Михайлович поручил не только, как и всем остальным, сбор необходимых сведений о Сибири, но и дал задание, что называется, особой важности - осуществлять предварительные наброски некоторых из проектов преобразований; по словам самого реформатора, он не мог обходиться без Батенькова, как "мастер без ученика". Гавриил Степанович оказался настолько полезен генерал-губернатору, что тот в декабре 1820 г. направил в департамент путей сообщения официальный запрос об "оставлении инженера-капитана Батенькова в непосредственном его ведении", а в следующем году по настоянию того же Сперанского Гавриил Степанович даже был повышен в звании до майора.
  *Об этом, в частности, свидетельствует очевидец тех событий И.Т. Калашников в своих "Записках".
  1 августа генерал-губернатор покинул Иркутск и, исходя из высочайшей рекомендации, "расположил путь" в Тобольск не прежней наикратчайшей дорогой, а посетил ещё и территорию современного Алтайского края, побывал на Иртыше в районе Семипалатинска, очень остался доволен поездкой и в очередной раз выразил в своих письмах большие надежды на будущее экономическое процветание Сибири, что ещё более, надо полагать, придало ему сил и энергии в подготовке реформ. "Сибирь достойна и по всем отношениям требует государственных соображений", - писал он Гурьеву (Цит. по: Н.М. Ядринцев. "Чувства Сперанского к Сибири"), а в письме к Рикорду Михаил Михайлович добавлял: "Мне остаётся желать и надеяться, что сия часть света не будет забыта во внимании правительства. Она по истине достойна всех его попечений". "Это свидетельствовало, - подводил итог размышлениям Сперанского Ядринцев, - что он начинал обращаться в самого ревностного защитника и ходатая за Сибирь". 8 сентября генерал-губернатор прибыл со своей командой в Тобольск, и здесь осел на несколько месяцев, ожидая определённого ему времени для выезда в Петербург.
  "Медитация" оказалась успешной, ровно через пять месяцев, после прибытия в Тобольск, 8 февраля 1821 г. Сперанский беспрепятственно выехал на "большую" землю, чтобы, как предписывал ему государь, прибыть к марту месяцу в столицу Российской империи для дальнейшего, что называется, прохождения службы. Членов своей команды, в течение почти двух лет занимавшихся вместе с ним ревизией Сибири, генерал-губернатор отправил немного отдохнуть перед тем как в Петербурге начать новый этап работы. Воспользовавшись предоставленной возможностью, Батеньков, например, выехал со своим новым тобольским приятелем Василием Дмитриевичем Корнильевым* на Кавказ подлечиться "от ран" минеральными водами. В Петербург он прибыл в середине лета и сразу же был подключён в качестве производителя дел к работе** в Особом (Сибирском) комитете, который был создан царским указом от 28 июля 1821 г.***, а 5 августа уже начал свою работу. Комитету предстояло, во-первых, подробно изучить материалы ревизии, а, во-вторых, рассмотреть те предложения по улучшению положения дел в трёх сибирских губерниях, которые были подготовлены Сперанским и которые предстояло положить в основу "Сибирского уложения". Насколько работа Комитета была важна, говорит хотя бы тот факт, что в его состав вошел главный распорядительный сановник империи А.А. Аракчеев, а его членами кроме самого М.М. Сперанского стали ещё и министр внутренних дел В.П. Кочубей (председатель), министр финансов Д.А. Гурьев, министр народного просвещения А.Н. Голицын и государственный контролёр Б.Б. Кампенгаузен.
  *Внук известного нам В.Я. Корнильева, владельца первой в Сибири частной типографии, издателя журнала "Иртыш, превращающийся в Ипокрену"; некоторое время Василий Дмитриевич работал в команде М.М. Сперанского, потом состоял на службе в Тобольском суде, после выхода в отставку переехал в Москву и служил управляющим имениями князей Трубецких, потомков тех Трубецких, что входили в кружок Н.И. Новикова и принадлежали к числу первых московских масонов. В.Д. Корнильев водил знакомство с ведущими не только московскими, но и петербургскими литераторами, в частности, с А.С. Пушкиным, Н.М. Карамзиным, Н.В. Гоголем, а также с первым сибирским писателем Н.А. Полевым; оказывал финансовую поддержку многим нуждающимся деятелям искусства. В 40-х годах в московском доме В.Д. Корнильева, гостила его родная сестра Мария по мужу Менделеева, со своим сыном Дмитрием, будущим великим русским химиком.
  **В это же время Гавриил Степанович начал публиковать в журнале "Сын отечества" статьи о Сибири, написанные на основе тех материалов, что были собраны им по заданию Сперанского во время подготовки проекта реформ. Данные публикации оказались настолько интересными и значимыми для науки, что их тут же перевели и опубликовали на своих страницах несколько немецких изданий (В.И. Вагин. Т.2).
  ***В 1823 г. был переименован собственно в Сибирский комитет и просуществовал до 1838 г.
  Первую половину своей работы Комитет завершил к началу 1822 г. А с 18 октября 1821 по 19 мая 1822 г. в нём велось обсуждение проекта реформ, представленного сибирским генерал-губернатором. Предстояло рассмотреть десять учредительных пакетов предложений, состоящих в общей сложности из более чем четырёх тысяч статей. Около двадцати заседаний потребовалось Комитету, для того чтобы их обсудить. "Два или три разногласия, - писал В.И. Вагин (Т.2), - были устранены взаимными уступками; всё прочее прошло очень легко, и опасение, которое Сперанский прежде изъявлял в своих письмах, что предложения его будут отвергнуты, на деле не оправдалось". Вот те пакеты законодательных предложений, которые были рассмотрены и одобрены Особым комитетом:
  1. Учреждение для управления сибирских губерний;
  2. Устав об управлении инородцами;
  3. Устав об управлении киргиз-кайсаков*;
  4. Устав о ссыльных;
  5. Устав об этапах;
  6. Устав о сухопутных сообщениях;
  7. Устав о городовых казаках;
  8. Положение о земских повинностях;
  9. Положение о хлебных запасах;
  10. Положение о долговых обязательствах между крестьянами и
  между инородцами.
  *Современные киргизские и казахские народы.
  Приятно нам сибирякам осознавать, что значительная часть из этих законопроектов была подготовлена нашим земляком Гавриилом Степановичем Батеньковым. Об этом, в частности, свидетельствует М.А. Корф ("Жизнь графа Сперанского", т.2), относивший на его счёт целых шесть пакетов законодательных предложений. По нашему мнению, по крайней мере, пять, с третьего по седьмой включительно, точно разрабатывались Батеньковым, а потом уже редактировались и дорабатывались Сперанским. В 1826 г. одному из своих корреспондентов Гавриил Степанович сообщал: "Могу похвастаться в особенности уставом о киргизах, доставившим России до 120 тыс. новых подданных и необъятное пространство земель" (Цит. по Г.М. Котляров. "Г.С. Батеньков в Сибири"). Устав о сухопутных сообщениях - сам Бог велел, что называется, готовить капитану-инженеру. Что касается этапируемых ссыльных (уставы о ссыльных и о этапах), то с ними и с их проблемами Батенькову также пришлось часто сталкиваться, во время выполнении строительных работ, на которых каторжане использовались в качестве подневольной рабочей силы*. Для облегчения положения следовавших по этапу заключённых наш законодатель, в частности, предложил устроить в крупных населённых пунктах пересыльные тюрьмы, с отдыхом, баней, нормированным питанием и прочими послаблениями. Задумка с данными нормативными актами являлась, конечно же, следствием широкого распространения в России той поры передовых гуманистических идей, пропагандировавшихся российскими просветителями, о которых мы неоднократно по ходу нашего рассказа упоминали и не напрасно это делали, как теперь выясняется.
  *О том, что именно он, причём по собственной инициативе, составил Устав о ссыльных, Батенков рассказывает в своих показаниях следственной комисси 1826 года. Данные материалы содержатся, например, в книге М.В. Довнар-Запольского "Мемуары декабристов". Там же можно найти и подтверждение об авторстве Устава об управлении киргиз-кайсаками - показания от 22 марта.
  Впрочем, и всё "Сибирское уложение" вцелом является, по мнению ряда исследователей, порождением эпохи Просвещения и попыткой решения проблем российских провинций, исходя из передовых идей того времени. Главными же по значимости из всего законодательного комплекса "Сибирского уложения", по мнению специалистов, являются два пакета - это Учреждение о сибирском управлении и Устав о сибирских инородцах. Учитывая их сложную юридическую составляющую, а также особую социальную значимость запланированы в них реформ, эти два блока законопроектов, со всей очевидностью можно констатировать, что были подготовлены непосредственно самим М.М. Сперанским.
  Согласно Уложению о сибирских инородцах, наши местные автохтоны, ранее обозначавшиеся как иноверцы или ясачные народы, теперь не только получили более благозвучное наименование, придуманное, кстати, также самим Михаилом Михайловичем - инородцы, но и обрели правовой статус ещё одного российского сословия, приравненного к крестьянскому. В связи с этим, такой пережиток прошлого, как рабство инородцев, ещё довольно широко распространённое тогда в Сибири, было запрещено окончательно, и к 1 января 1826 г. все автохтоны, находившиеся на положении лично несвободных, должны были быть освобождены без всяких условий*. Инородцы отныне разделялись на оседлых, кочующих и бродячих (охотников), и как юридически узаконенное сословие подлежали теперь тяглу (а не ясаку, как раньше**) в соответствии с этими разрядами; на них теперь распространялось и общинное волостное устройство с Родовыми управами и Степными думами; при этом, хотя, по большому счёту, и сохранились старые вековые традиции в управлении, и главы ведущих родов по-прежнему остались на "выборных" должностях руководителей этих управ и дум, возможность для демократизации родоплеменного строя на перспективу, пусть и далёкую, но всё-таки была заложена. Новое волостное устройство предполагало также и возможность для развития системы начального образования среди сибирских инородцев, которая, в свою очередь, позволяла тем, кто желал и имел для этого средства, продолжать своё образование вплоть до высшего - так закладывалось основание для процесса по формированию культурно-просветительской элиты в среде коренных народов Сибири. Согласитесь, трудно переоценить сделанное Сперанским для местных автохтонов, такую поистине отцовскую заботу о их судьбе потом смогут проявить лишь сибирские областники, предвосхитившие процесс формирования новейших правовых норм в отношении малых, как принято сейчас говорить, народов России. А началось всё с Михаила Михайловича Сперанского, и это, конечно, надо всегда помнить***.
  *Изданный ещё в 1808 г. закон о запрещении рабства предписывал освободить всех рабов вместе с их женами и детьми по достижению кабальными 25-ти летнего возраста. После отстранения Сперанского от дел проведение этого закона в жизнь забуксовало, но, вернувшись во властные структуры, Михаил Михайлович всё-таки додавил, что называется, этот вопрос. Более подробно об этом можно узнать из статьи Н. Суханова "Падение рабства в Сибири".
  **Ясак ещё с монголо-татарских времён брался, как правило, с покорённых и от того бесправных народов, тягло же (или по другому - подать) подразумевало уже некое подобие сословного равенства; равенства, правда, лишь с другими непривилегированными слоями населения да и то с некоторыми ограничениями, но всё-таки.
  ***Значимость того или иного факта лучше всего познаётся, как известно, в сравнении; так вот, почти в то же самое время в США начался процесс по насильственному выселению коренных народов с их исконных территорий в резервации со всеми вытекающими и хорошо всем известными по популярным книгам и фильмам негативными последствиями.
  Однако первым и главным реформационным пакетом из всего законодательного комплекса "Сибирского уложения" стало Учреждение для управления сибирских губерний, ему Сперанский придавал особое значение. Основную свою задачу, как нам представляется, реформатор определял следующим образом: поставить исполнительную власть в Сибири под контроль, прежде всего местных органов, а потом уже столичных. "Безотчётное и личное действие губернского правления, - писал Сперанский, - должно подчинить надзору местному, не личному и самовластному, каков есть надзор генерал-губернатора, и не слабому и ничтожному, каков есть надзор прокурора, но надзору коллегиальному, постоянному, на твёрдых правилах установленному, имеющему власть не только заявлять на тысячу вёрст беспорядки и злоупотребления, но прекращать их, остановляя зло не спустя месяцы и годы, но в самом его начале; держать чиновников в строгой дисциплине; преследовать виновных судом" (Цит. по: С.М. Середонин. "Граф М.М. Сперанский..."). Таким образом, отныне притесняемому чиновниками местному населению не нужно было, как раньше, писать жалобы в Сенат и отправлять их с редкой оказией в Петербург, а потом ждать в течение нескольких лет или сенатскую комиссию, или нового доброго генерал-губернатора, теперь достаточно было обратиться в особый орган под названием Совет главного управления при генерал-губернаторе или в губернский, а также окружной (уездный) совет.
  Поскольку Сибирь разделилась в январе 1822 г. на два генерал-губернаторства Западно-Сибирское (столица Тобольск) и Восточно-Сибирское (столица Иркутск)*, Советов главного управления было два. Так как к трём прежним губерниям добавилось ещё три крупных территориальных образования: Енисейская губерния с центром в Красноярске, а также две области - Омская и Якутская, губернских советов предполагалось учредить как минимум шесть. Губернии и области в свою очередь делились на округа, в которых также создавались советы - окружные. В состав Советов главного управления после некоторой дискуссии в Особом комитете решено было включить шесть человек: трёх чиновников по представлению генерал-губернатора и ещё трёх членов по назначению министерств. Основной задачей Главного управления, ради чего, собственно, всё и затевалось, должно было стать, ещё раз подчеркнём, осуществление общего надзора за деятельностью местной администрации с позиций законности.
  *А в марте того же года были назначены и новые генерал-губернаторы: в Восточную - тайный советник Лавинский, в Западную - ставленник Аракчеева, генерал-лейтенант Капцевич.
  В российском учёном сообществе до сих пор ведутся споры о том, предполагал ли Сперанский в первоначальном варианте проекта Учреждения для управления сибирских губерний введение в состав советов всех уровней выборных представителей от местного населения. По логике всей преобразовательской деятельности нашего выдающегося реформатора, можно с большой долей уверенности предположить, что мысли о депутатах от сибирской общественности, конечно же, неоднократно посещали Михаила Михайловича; к тому же его весьма положительно на сей счёт настраивал исполнявший до лета 1819 г. должность министр внутренних дел О.П. Козодавлев. Из наших предыдущих материалов мы помним, как этот определённо либеральный по своим взглядам высокопоставленный чиновник, выступая в Государственном совете и Комитете министров, отстаивал мнение об учреждении Верховного сибирского совета, составленного не только из правительственных чиновников, но и из выборных от всех сословий местного населения. Осип Петрович, после назначения Сперанского сибирским генерал-губернатором, вёл с ним, как мы так же уже отмечали, весьма активную переписку и даже снабжал соответствующей новейшей литературой по данному вопросу. Так в одном из писем он сообщал: "Я не всё сказал, в своём мнении (при выступлении в Комитете министров. - О.П.), что бы сказать хотел, я враг самовластия, а особливо нашинского; люблю муниципальное правление, магистраты и тому подобное. Князь Лопухин* в голосе своём полагает Сенат (то есть учреждение сенатского управления Сибирью. - О.П.); но я до коронных чиновников по губерниям не большой охотник. Лучше, кажется, выборные, коих собственный интерес привязывает к интересу земли (Цит. по: М.И. Альтшуллер. "Земство в Сибири")".
  *Имеется в виду светлейший князь П.В. Лопухин, представитель консервативного лагеря в окружении Александра I, непреклонный противник реформаторской деятельности М.М. Сперанского, с 1816 по 1827 - председатель Комитета министров Российской империи. Титул светлейшего князя Лопухин получил в 1799 г. после того, как его дочь стала фавориткой императора Павла I.
  "В теории я совершенно встретился с Вашими мыслями, - отвечал Сперанский Козодавлеву, - на практике не знаю, но употребляю все усилия согласить их. (Цит. по: Н.М. Ядринцев. "Сибирь, как колония...")". Однако не случилось. "Сперанский, может быть, думал, - писал Вагин, - что при общем малолюдстве, невежестве, разрозненности населения, сибирские обыватели встретили бы затруднение в выборе достойных представителей для участия в управлении страной. Кроме того, увеличение числа выборных должностных лиц могло быть тягостно для края, как вообще по малолюдству населения, так и потому, что служба по выборам, в народных понятиях до сего времени считается повинностью и её, как и всякой другой повинности, жители стараются избегать всеми мерами (В.И. Вагин. Т.2.)".
  Мысли Вагина по поводу трудных размышлений и переживаний сибирского генерал-губернатора о самоуправлении в тогдашней Сибири как бы продолжили классики сибирского областничества. Так Г.Н. Потанин в статье "Естественное богатство Сибири" писал: "Сперанский, по-видимому, принадлежал к числу людей, преувеличивавших характер Сибири. Вероятно, он имел в виду проект Козодавлева, но, приехав на место, он увидел страну вовсе не соответствовавшую составленному им прежде о ней мнению, страну без умственного развития, без интеллигенции, неподготовленную к тем планам, которые он, может быть, вёз ей". Ещё один аспект возможных размышлений Михаила Михайловича воспроизвёл в своей статье "Сибирское общество в начале XIX века" С.С. Шашков. "Нетрудно угадать, - писал он, - что было бы, если бы Сперанскому удалось провести его первоначальный проект. Это дало бы значительный шаг вперёд, конечно, но невольно возникает вопрос, что стали бы выделывать с несчастным народом разные Кузнецовы, Сибиряковы, Передовщикова, войдя в состав выборного Совета главного правления?.. Им, без сомнения, было бы хорошо, но каково бы отозвался этот олигархический режим на народе, и не был бы он для последнего так же тяжел, как деспотизм Трескиных и Лоскутовых?.."*.
  *Вопрос о возможном установлении местными толстосумами олигархического режима в Сибири после обретения ею автономии - это, конечно, вопрос вопросов для сибирских областников...
  Ещё одну версию "отчего встретились препятствия к осуществлению выборной службы в Сибири" предложил М.И. Альтшуллер ("Земство в Сибири"). "Кроме некультурности сибирских жителей, причины этих препятствий, нам кажется, надо искать в личности самого Сперанского. Желание, как можно скорее, вернуться к государственному управлению - не оставляло Сперанского. Это отразилось на некоторой несамостоятельности, зависимости графа: он старался в своих действиях не быть особенным новатором, особенно не расходиться с общепринятыми в сферах убеждениями. Отсюда его деятельность и замечания по поводу выборного элемента". А замечания эти следующие, обсуждая состав Совета главного управления, Сперанский отмечал: "Правильнее было бы составить его из лиц местному управлению посторонних. Но, во-первых, составить его из дворянства или купечества по выборам, не возможно потому, что там нет дворянства и весьма мало купечества; cиe последнее сословие едва достаточно к тому, чтобы доставить нужное число лиц для собственного его управления в думах и магистратах". Цитата взята нами из монографии М.И. Альтшуллера.
  И далее тот же самый автор, вслед за В.И. Вагиным (Т.1), приводя выдержку из письма Сперанского к Столыпину, делает окончательный вывод о характере реформаторской деятельности Михаила Михайловича в тот период: он старался "более приготовлять, нежели строить". Только так в условиях охранительного политического режима, характерного для последнего периода царствования Александра I, как по объективным, так и по субъективным причинам, видимо, и возможно было действовать. А касательно приготовлений к самоуправлению, то в этом смысле Сперанский, видимо, посчитал вполне достаточным на первых порах, чтобы по Положению о земских повинностях сделать обязательным участие выборных городских голов при составлении раскладок земских повинностей в окружных советах. И поскольку, делает вывод М.И. Альтшуллер, одной из важнейших причин земской реформы в Европейской Poccии было упорядочение дел о земских повинностях, заслуга Сперанского состоит в данном случае в том, что он чуть ли ни за полвека до общероссийской земской реформы предпринял в Сибири шаги к подчинению земского хозяйства контролю общественного мнения.
  От себя добавим, что "Сибирским уложением", утверждённым государем 22 июля 1822 г., сделан был пусть небольшой, но всё-таки шаг по ограничению всевластия (абсолютной власти) на местах генерал-губернаторов и губернаторов. По сути это явилось продолжением реформ по самоуправлению, начатых Петром Великим (создание муниципалитетов) и продолженных Екатериной Великой (учреждение городских дум). Александр I тоже, наверное, мог заслужить звание великого, если бы насмелился провести замышлявшиеся Сперанским государственные реформы в полном объёме, но, увы, у него не хватило на это политической воли, и поэтому, наверное, он отмечен в истории России не как великий, а лишь как Благословенный. Ответом на нежелание императора идти в ногу со временем стало возникновение тайных обществ, сделавших ставку уже не на эволюционный путь развития, предлагавшийся масонами, а на революционный. Так зародилось в России всем известное декабристское движение.
  Большинство деятелей и особенно руководителей этого движения прошли в своё время через масонские ложи, но, разочаровавшись в их непротивленческой тактике, покинули ряды вольных "каменщиков"; к тому же в августе 1822 г. Александр I распорядился закрыть все масонские организации*, вследствие чего разгромленные остатки некогда весьма многочисленного братства вынуждены были или уйти в глубокое подполье или пополнить ряды заговорщиков и готовить государственный переворот. По последнему, заговорщическому, пути пошел и один из наших героев - Гавриил Степанович Батеньков. Завершив работу в Особом комитете, он вскоре был приглашен графом А.А. Аракчеевым на должность делопроизводителя в совет военных поселений. Проработав там более двух лет и получив звание подполковника, Батеньков в 1825 г. вступил в конфликт с начальником штаба данного ведомства и вынужден был подать в отставку. Вскоре после этого Российско-Американская компания предложила ему занять должность правителя её колоний с колоссальным по тем временам окладом в 40 тысяч рублей в год, но он отказался и, познакомившись в Петербурге с руководителями Северного общества, вступил в его ряды. Там Гавриил Степанович сразу же вошел в состав главных организационных структур тайной организации и участвовал практически во всех совещаниях по подготовке государственного переворота.
  *Немногим ранее по высочайшему распоряжению прекратили своё существование ланкастерские школы, а вслед за ними были повсеместно закрыты и библейские общества.
  Такое быстрое выдвижение Батенькова в число верховных заговорщиков некоторые исследователи объясняют тем, что Гавриил Степанович служил связующим звеном между руководителями Северного общества и М.М. Сперанским, которого декабристы, якобы, планировали после победы вооруженного восстания определить на одну из ключевых должностей в составе Временного правления. По мнению других комментаторов, Батеньков играл вполне самостоятельную роль в декабристском движении, и его выдвижение было связано в больше степени с недавней его службой в структурах ведомства военных поселений, многочисленный воинский контингент которых декабристы планировали использовать в ходе возможного начала гражданской войны в стране. В пользу версии о самостоятельной карьере Батенькова говорит также и тот факт, что на самых последних совещаниях руководства восстанием Гавриил Степанович наравне с другими получил право решающего голоса и выступил, в частности, категорически против ареста и расправы над царской семьёй, как первой тактической цели мятежа, и это его мнение одержало верх; кстати надо отметить, что отказ от штурма Зимнего дворца, как полагают некоторые аналитики, и предопределил во многом поражение выступления 14 декабря 1825 г.
  Спустя две недели после событий на Сенатской площади, в которых Батеньков непосредственного участия не принимал, он был арестован; сначала Гавриил Степанович не признавал своей вины и отрицал своё участие в заговоре, но потом, напротив, начал наговаривать на себя как на главного виновника совершенного государственного преступления. После первых допросов действительных руководителей и главных участников мятежа у следственного комитета возникли большие подозрения и в отношении М.М. Сперанского, как одного из негласных и глубоко законспирированных вождей тайного заговора. В тот же список попал тогда член Государственного совета адмирал Н.С. Мордвинов*, а также некоторые другие высокопоставленные вельможи империи. Однако запрос на арест Сперанского, Мордвинова и других подозреваемых в измене чиновников высокого ранга Николай I не удовлетворил, а распорядился создать дополнительно специальную комиссию во главе с шефом тайной полиции А.Х. Бенкендорфом для отдельного расследования обстоятельств предполагавшихся связей арестованных заговорщиков с людьми из ближайшего окружения царя. Материалы того особого следственного дела после ознакомления с ними император уничтожил собственноручно и не дал таким образом ход делу. Причину этого своего поступка Николай Павлович объяснил желанием представить выступление декабристов в глазах европейского общественного мнения как заговор кучки зарвавшихся молодых гвардейских офицеров, никак не связанных с ведущими деятелями российской внутренней и внешней политики... хотя на самом деле всё было, по всей видимости, как раз наоборот. В итоге ни Сперанский, ни Мордвинов, ни другие высокопоставленные либералы, заподозренные в тайных связях с заговорщиками, не пострадали. Более того Сперанский был назначен в число людей, определявших меру наказания для каждого из осуждённых, так что пришлось Михаилу Михайловичу приговорить бывшего своего ближайшего сотрудника и соавтора по "Сибирскому уложению" к единственной в своём роде мере наказания среди декабристов - к 20-ти годам тюремного заключения в одиночной камере Петропавловской крепости.
  *Клан Мордвиновых находился в близких семейных отношениях с многочисленным семейством Муравьёвых, чьи представители, как известно, активно участвовали в декабристском движении. Мордвинов к тому же являлся одним из руководителей Российско-Американской компании, также имевшей отношение к заговору; создана она была, напомним, сибиряком Шелиховым, а её акционерами являлись богатейшие иркутские и томские купеческие фамилии...
  В соответствии с той же самой конспирологической версией заточение Гавриила Степановича некоторые объясняют тем, что о связях тайных кукловодов с заговорщиками доказательно знали только Батеньков и руководитель Северного общества К.Ф. Рылеев. Кондратий Фёдорович, однако, погиб на эшафоте и унёс эту тайну с собой в могилу, Гавриила же Степановича, приговорённого к наказанию не по первому ("расстрельному"), а лишь по третьему (каторжному) разряду, нужно было каким-то образом лишить всякой возможности проболтаться о том, на что сам император наложил вето совершенной секретности, поэтому-де и оказался наш герой на долгие годы в одиночной камере главной тюрьмы империи. Ещё одна версия, объясняющая столь избирательный, почти эксклюзивный, подход к наказанию Гавриила Степановича, состоит в следующем: у следственной комиссии по делу декабристов имелись данные о том, что Батеньков за время своей службы в Сибири сумел создать у себя на родине сеть тайных организаций запрещённого масонского толка и, возможно, планировал (у страха глаза велики) использовать эту сеть для поддержки декабрьского вооруженного восстания. Более того, и ссылка на каторжные работы в ту же самую Сибирь вместе с другими осуждёнными декабристами, пугала не меньше правящие круги; гораздо безопаснее было поэтому держать опасного сибиряка подальше и от его родины и от его беспокойных земляков*.
  *Помнился, видимо, ещё многим пятидесятилетней давности жуткий царь сибирский Емелька Пугачёв.
   Обе версии вполне имеют право на существование, но нам всё-таки ближе вторая, поскольку её детали выявлены и довольно подробно освещены нами в данной главе; также эта версия гораздо более чем первая, соответствует главному контексту всей нашей книги, посвящённой начальному, по большей части, тайнозаговорщиническому этапу борьбы сибиряков за свои права. Вот как-то так...
  
  * * *
  
  Немного последних замечаний в качестве заключения. Когда первую партию осуждённых декабристов в августе 1826 г. привезли в Иркутск, прибывших "государственных преступников" пришло встречать достаточно много народа, кто-то из простого любопытства решил посмотреть на представителей знатнейших российских фамилий, а кто-то вполне осознанно пришел для того, чтобы посочувствовать людям, пострадавшим за свои политические идеалы, за те самые идеи, которые благодаря может быть чистой случайности когда-то стали известны и в наших отдалённых краях посредством редких новиковских книжных изданий, а потом были озвучены в доверительных частных беседах устами первых сибирских братьев масонов. От того-то и встретили сосланные декабристы среди праздной иркутской публики несколько сочувствующих лиц и понимающих взглядов.
  А организовал встречу декабристов в Иркутске, опять-таки может быть чисто случайно, а, возможно, и в силу какой-то формирующейся уже закономерности, наш хороший знакомый - до недавнего времени руководитель томских вольных "каменщиков" Н.П. Горлов, переведённый по распоряжению Сперанского на службу в Иркутск и исполнявший в августе 1826 г. обязанности гражданского губернатора. Именно по его распоряжению к расположившимся во дворе полицейского управления подводам с каторжниками был разрешен доступ желающим пообщаться с политическим заключёнными. "После чего всякий мог беспрепятственно иметь с государственными преступниками сообщение, и некоторые лица даже беспрепятственно у них бывали". Такое неоднозначное решение главного начальственного лица, конечно же, не осталось без внимания со стороны соответствующих органов, так что вскоре после этого Николай Петрович Горлов предстал перед судом Сената, был лишен сначала должности, а потом и возможности для дальнейшей служебной деятельности. Кстати сказать, не избежали преследований со стороны властей и те простые иркутские обыватели, что общались со "злодеями", а тем паче - оказывали им посильную материальную помощь; их потом в течение нескольких лет выявляли, допрашивали и тоже наказывали.
  Вернувшийся в Иркутск через некоторое время после того случая гражданский губернатор И.Б. Цейдлер, назначенный когда-то, что примечательно, опять-таки Сперанским на свою должность, также проявил некоторое сочувствие к декабристам, а точнее - к их женам, следовавшим через Иркутск на нерчинские каторжные рудники. Об этом потом с большой благодарностью вспоминала М.Н. Волконская; в положительном ключе представил деятельность Цейдлера и Н.А. Некрасов в своей поэме "Русские женщины", посвящённой декабристкам. Уже после того, как участники восстания на Сенатской площади были освобождены от каторжных работ, а некоторые получили разрешение поселиться в Иркутске, им оказывал моральную и материальную поддержку также знакомый нам уже Е.А. Кузнецов, по некоторым сведениям состоявший в своё время членом местной масонской организации, созданной в 1819 г. будущим декабристом Г.С. Батеньковым (С.И. Гольдфарб. "Весь Иркутск"). Именно в доме Кузнецова, и на сей раз, по всей видимости, совсем не случайно, как выясняется, проживал М.М. Сперанский во время проведения своей ревизии; там же останавливались и жены некоторых декабристов, ожидая разрешения для следования в Нерчинск.
  На вопрос - имеют ли все эти факты какую-то вполне закономерную связь - трудно сейчас с достоверной точностью дать ответ, необходимо провести отдельную исследовательскую работу по этой теме; однако, что вполне очевидно, - те беспокойные люди, о которых мы рассказывали в данной главе, в один и тот же сравнительно небольшой исторический период так или иначе встречались, посещали одни и те же места и имели если не общие цели, то, по крайней мере, являлись приверженцами очень близких по смыслу идей. А это, в свою очередь, наводит на вполне определённые мысли об интуитивно осознанной, в какой-то степени тайной (в смысле неявной) и даже, возможно, сакральной общности наших главных героев и их судеб, с Сибирью связанных. Это, я надеюсь, нам удалось общими усилиями выявить и описать, и об этом же, если кому интересно, давайте, попробуем поговорить и дальше по ходу нашего повествования.
  
  
  
  
  
  ГЛАВА ШЕСТАЯ
  
  ПЕРВЫЕ СИБИРСКИЕ ПРОСВЕТИТЕЛИ
  И ПУБЛИЦИСТЫ
  
  Свет, лившийся щедрым потоком,
  не мог не коснуться и душевного мира
  детей страны далёкой, но хранящей в себе
  инстинкты жизни, потребность чувствовать и мыслить.
  Н.М. Ядринцев. Сибирские литературные воспоминания
  
  
  Как сообщает в своей "Истории Сибири" В.К. Андриеевич, опираясь на Никоновскую летопись, - в 1593 г. при сибирском воеводе князе Лобанове Ростовском в Тобольск был сослан "с отсечением уха первый ссыльный в Сибирь" - трёхсоткилограмовый Углический колокол со следующей надписью: "Сей колокол, в который били в набат при убиении царевича Димитрия, в 1593 году прислан из города Углича в Сибирь, в ссылку, в град Тобольск, к церкви Всемилостивого Спаса, что на торгу, а после на Софийской колокольне был часобительной", возвещая о часах богослужения.
  Как гласит история, этот колокол "около полудня 15 мая 1591 года возвестил угличанам смерть царевича Димитрия", малолетнего сына Ивана Грозного, последнего отпрыска угасавшей династьи Рюриковичей, на протяжении семи веков правивших Россией. Собравшиеся по звуку набата угличане сразу же поймали и тут же на месте самосудом расправились с предполагаемыми убийцами царевича, выразив тем самым, как отмечал историк конца XIX века С.А. Адрианов, "преданность царствующему дому". Однако через несколько дней "приехала следственная комиссия из Москвы, установила выгодный властям факт самоубийства Димитрия, и таким образом угличане, ещё за два дня перед тем верные слуги престола, обратились внезапно в мятежников и убийц. Не замедлила последовать жестокая кара: многим жителям Углича отрубили головы, других утопили, третьим отрезали языки, а остальное население Углича сослали в сибирскую тундру и населили там ими новопостроенный город Пелым".
  А наш современник В.А. Зернов ("Опальный историк...") сокрушается о не менее трагической судьбе самого Углического колокола: "Пытаюсь представить себе страдания первого ссыльного в Тобольск. Перед высылкой его жестоко мучили: вырвали язык, отрезали ухо, его нещадно пороли плетьми. Борис Годунов был с колоколом беспощаден, жестоко с ним расправился - велел сбросить его с колокольни, подвергнуть экзекуции, а затем отправил в далёкую сибирскую ссылку. Колокол до Тобольска волоком тянули 500 провинившихся жителей Углича, потом их определили на жительство в Пелым. Ссылка колокола была самой продолжительной - лишь после 300-летнего заточения, в 1892 году, его возвратили в Углич". Возвратили... официально признав при этом, как угличан, так и сам набатный колокол невинно пострадавшими и выказавшими "преданность царствующему дому".
  И ещё одно. В 1837 г. Сибирь посетил наследник престола великий князь Александр Николаевич, к его приезду в Тобольск Углический колокол был снят с колокольни и продемострирован высокому гостю - будущему царю Освободителю. По этому поводу наш знаменитый сибирский поэт Пётр Ершов, автор "Конька-Горбунка", даже написал торжественную оду, а местный тобольский художник Знаменский изобразил тот показавшийся для многих странным момент на картине под названием "Наследник ударяет в Углический колокол"* - "крамольник" колокол.
  *Репродукция этой картины представлена в книге Т.П. Савченковой "Пётр Павлович Ершов" (С.268). Книгу можно найти и в Интеренете: https://www.prlib.ru/item/1158429
  
  * * *
  
  По ком звонит колокол. Один из таких колоколов "разбудил" сибирского интеллигента, первой, что называется, волны - Гавриила Степановича Батенькова, о котором мы уже вели речь в нашем предыдущем рассказе ("Рассвет над Искером") и остановились на том, что Батеньков был осуждён по делу декабристов и приговорён, как единственный сибиряк из их числа, не к ссылке в Сибирь, а к многолетнему одиночному заключению в Петропавловской крепости. Большой тобольский соборный колокол, по воспоминаниям самого Гавриила Степановича, сильно напугал его в детстве и даже на некоторое время лишил слуха; замкнувшись и почти перестав общаться с людьми после того случая, Батеньков взамен этого рано приобщился к общению с книгами, став впоследствии одним из самых образованных людей своего времени, на которого обратил внимание и приблизил к себе ни кто иной, как сам М.М. Сперанский.
  К тому же самому первому поколению сибирских интеллигентов принадлежал ещё один наш человек-легенда - Пётр Андреевич Словцов, о нём и пойдёт у нас речь в этом предваряющем книгу очерке - "По ком звонит колокол...".
  По сведения самого Петра Андреевича, он родился в 1767 г. на Нижне-Сусанском железоделательном заводе, располагавшемся на територии Среднего Урала в нынешнем Ирбитском районе Свердловской области. Однако, по мнению некоторых его биографов, например И.В. Помазкина ("Биографическое известие..."), местом рождения Словцова являлся Невьянский уральский завод. Данная несогласованность объяснялась людьми, близкими к Словцову и посвящёнными в его "тайны", тем, что Нижне-Сусанский завод, в отличие от Невьянского, располагался немного восточнее, а значит - ближе к Сибири, или даже уже в самой Сибири, как о том хотел полагать сам Пётр Андреевич Словцов* - первый наш историк, а по признанию руководителей краевого областнического движения, и первый наш поистине сибирский патриот.
  *О том, что для Словцова более предпочтительно было иметь "сибирское" происхождение, в частности, сообщает его любимый ученик И.Т. Калашников в своих "Записках иркутского жителя".
  Если дословно, то сам Словцов в своём главном труде - в "Историческом обозрении Сибири" - так писал о месте и обстоятельствах своего рождения: "В Нижне-Сусанском заводе, да простит читатель эгоизму, я родился в 1767 г. Рассматривая причины своих погрешностей, я иногда покушаюсь спрашивать у себя: не стук ли молотов, от колыбели поражавший моё слышание, оглушил меня надолго для кротких впечатлений самопознания?"... Душа поэта и философский склад ума заявляют о себе сквозь эти строки умудрённого жизненным опытом человека. И получается, что Словцов, точно также, как и Батеньков, был "оглашен" звоном - только уже других "колоколов" - первых промышленных в азиатской части России, что может быть не так поэтично, но зато вполне символично в русле тех постулатов, что провозглашал наш уважаемый Пётр Андреевич в своих "кротких впечатлениях" познания Сибири, видя её в исторической перспективе экономически равной частью единой и неделимой Российской империи.
  Предки Словцова, по его собственному признанию, являлись выходцами из Устюга Великого, переселившимися в Сибирь ещё в XVII веке. Устюг Великий вместе со своим старшим братом Новогородом Великим входил в число тех северных районов России, которые во времена средневековой раздробленности русских княжеств успешнее всех других сопротивлялись и восточно-монгольскому нашествию и посягательствам католических псов-рыцарей, а потом и московскому имперскому абсолютизму. И всё это героическое время продолжалось до той поры, пока не распространились в этих краях через торговые сношения с Европой толерантно-либеральные ереси стригольников, жидовствующих и прочих еретиков, вкравшихся едкой ржавчиной в дотоле непоколебимые традиционные устои русских северян.
  Пётр Андреевич был из семьи представителей потомственного духовенства, которые "за рубеж Урала первые перенесли русские письмена и евангельское просвещение". В результате одного из смешенных браков, что были нередкостью в среде первых переселенцев, в род Словцовых попала и исконно сибирская - толи вогульская, толи остяцкая кровь, что заметно отразилось на внешности нашего героя: скуластое лицо, жесткие тёмные волосы, невысокий рост. В 12 лет отмеченный за свои способности к обучению юный Петя Словцов был отправлен на учёбу в Тобольск в духовную симинарию, старейшее и лучшее по тем временам учебное заведение Сибири. А уже через три года ему, как лучшему ученику, поручили сочинить торжественную оду по случаю учреждения Тобольского наместничества.
  В 1782 г. по указу Екатерины II Сибирь была разделена на два наместничества: Тобольское и Иркутское, во главе которых встали наместники - должностные лица, назначавшиеся лично императрицей и управлявшие Сибирью от её имени. "30 августа 1782 г., - пишет Л.Г. Беспалова ("Сибирский просветитель"), - пышно праздновалось открытие Тобольского наместничества. На это торжество прибыл хан* средней киргизской орды с несколькими султанами, вогульские старшины, обдорцы (остяки. - О.П.) Тайшин и Артанзиев, жалованные Екатериной II в княжеское достоинство. В большом зале только что выстроенного каменного дворца наместника, на возвышении, к которому вело несколько ступеней, гордо стояло обитое малиновым бархатом с золотым позументом императорское кресло**. Задняя стенка его была украшена двуглавым орлом, а над креслом располагались императорские знаки: корона, скипетр и держава. Кресло-трон как бы символизировало незримое присутствие самодержицы, громадным портретом которой была украшена одна из стен зала".
  *Ханский титул в этой части Азии после XIII века носили только потомки Чингиз-хана.
  **Это был старый трон Екатерины II, за ненадобностью присланый в дар Сибири.
  После торжественного молебна выступил ректор семинарии, который сначала произнёс пышную речь в адрес тобольского наместника генерал-поручика Е.П. Кашкина, а потом представил присутствующим пятнадцатилетнего семинариста Петра Словцова, который, вступив в центр зала, продекламировал им самим сочинённую оду под названием "К Сибири". Она была написана в популярном тогда торжественном тоне од XVIII в., немного тяжеловатом, конечно, для современного восприятия, но что же делать. Уже в первых строках своего литературного произведения юный поэт, по замечанию Г.Ф. Кунгурова ("Сибирь и литература"), проявил себя "как убеждённый патриот Сибири".
  Дщерь Азии, богато наделенна!
  По статным и дородным ременам
  Бобровою порфирой облечена,
  С собольими хвостами по грудям!
  Царевна, сребряный венец носяща
  И пестрой насыпью камней блестяща!
  Славян наперсница, орд грозных мать,
  Сибирь - тебя мне любо вспоминать*.
  
  *Это и другие стихотворения П.А. Словцова мы цитируем здесь по двум изданиям: "Библиотека поэта. Поэты 1790-1810-х годов" и "Избранные произведения русских мыслителей второй половины XVIII века".
  Как видим, Сибирь изображается Словцовым в образе величавой, дородной девы-царевны в пышно украшенной одежде, эта аллегорическая фигура края олицетворяла собой богатство сибирских недр и лесов. Далее поэт восхищенно отзывается о раздольях Сибири и отвергает суждения о ней как о бедной и холодной стране:
  У нас весною любят богомолье,
  Притом крестятся все одним крестом;
  За то Бог дал в землях тако раздолье,
  Что о межах судье не бьют челом;
  Судье крестьянин не ломает шапки;
  С женой, с детьми, как кот согнувши лапки,
  В тепле катается, как в масле сыр.
  Дай бог, чтоб проклажался так весь мир.
  
  Так же несколько идиллически в оде было сказано и о сибирских инородческих племенах, которые "живут, как дети, мирные семьи". После этого юный поэт идёт ещё дальше и в следующей строфе берёт на себя смелость противопоставить сибиряков ни кому-нибудь, а просвещённым европейцам - "пускай Европа чванится умами", "гордится блеском тонких дум", зато Сибирь может "гордиться кроткими сердцами". И далее на поставленный самому себе вопрос: "Что значит просвещенный ум?" - отвечает:
  Подобен дерзновенну исполину,
  Он зыблет истину, как паутину,
  И, разодрав священный занавес,
  Бросает молнии против небес.
  Ей-богу! там жить лучше, где повязкой
  Глаза завешены - не видят вдаль,
  Где маракуют часослов с указкой,
  Не зная, кто таков Руссо, Рейналь.
  
  Со временем Словцов несколько пересмотрит эти свои узко почвенические взгляды, но тогда, на заре своих юнных лет, поэту вполне мил его родной край и он даже желает по смерти быть похороненым среди воспетых им традиционных ценностей:
  Страна моя! Тебя я не забуду,
  Когда и под сырой землею буду;
  Велю, чтоб друг на гробе начертил
  Пол-линии*: и я в Сибири жил.
  
  По сути перед нами - "первое сибирское поэтическое произведение", как констатирует Г.Ф. Кунгуров. Более того, как отмечает К.В. Анисимов ("П.А. Словцов"), "есть все основания утверждать, что именно одой "К Сибири" Петра Словцова закладывается начало всей "областнической" литературной традиции в Урало-Сибирском регионе". И тут, конечно, вряд ли что можно ещё добавить, поскольку это очень точные и весьма ёмкие замечания, после осмысления которых становится вполне очевидным тот факт, что только за одну эту свою оду Словцов уже мог войти в историю сибирской культуры. Однако этим достаточно значимым, как мы выяснили, вкладом в литературу, все ещё только начиналось в судьбе нашего героя, всё ещё только разворачивалось на стезе рокового для него предопределения...
  *Употреблено, по всей видимости, в значении - пол-строчки.
  В 1788 г. по указу Екатерины II на базе Новгородской и Петербургской семинарий была образована Главная духовная семинария (будущая Санк-Петербургская духовная академия) с той целью, чтобы не только комплектовать православное духовенство учёными богословами, но и для подготовки преподавателей в провинциальные семинарии, имевших "недостаток в исправных учителях". В декабре того же года Пётр Словцов со товарищем, как два лучших выпускника, были направлены в столицу на целевое, как сейчас бы сказали, обучение*. Ехали они с оказией - попутным обозом, который вёз в столицу серебро с казённых Алтайских заводов. Потом, что примечательно, тем же пёутм с точно таким же обозом колониальных товаров поедет в Петербуг сначала Григорий Спасский - ещё один герой нашего дальнейшего рассказа, а сорок лет спустя уже с золотым караваном отправится для обучения в столицу и будущий лидер сибирских областников Г.Н. Потанин. Так же, кстати, в своё время в обозе с рыбой, главным колониальным товаром только уже другой провинции России - Поморья, в Москву на учёбу в Славяно-греко-латинскую академию добирался, как известно, и Михаил Васильевич Ломоносов.
  *В аттестате, выданном Тобольской семинарией Словцову, в частности, говорилось: "Понятия в учении изрядного и нравов честных...".
   Так Словцов вместе с товарищем прибыл в январе 1789 г. в Петербург. Несколькими месяцами ранее приехал в столицу и поступил для обучения в Главную семинарию ещё и 16-летний Михаил Сперанский, с которым у Словцова, несмотря на разницу лет, ему тогда уже был 21 год, сразу же сложились сначала приятельские, а потом и очень близкие дружеские отношения*. И так случилось, что уже летом того же года столичные газеты стали приносить известия о революции во Франции. "Санкт-Петербургские ведомости" сообщили о событиях 13 июля в Париже: "Вчера во всю ночь били в набат в разных приходах и весь народ волновался беспрестанно, а сего дня по всем улицам мотается чернь с оружием, и чем сие беспокойство окончится, одному Богу известно"**. Потом газета стала печатать известия о стремительном нарастании революции: образование Учредительного собрания, отмена привелегий дворянства, "Декларация прав человека", которая начиналась словами: "Все люди рождаются вольными и в совершенном в рассуждении прав равенства". Все это, - как отмечает Л.Г. Беспалова, - конечно, не могло не волновать двух молодых низкородных разночинцев-поповичей - Словцова и Сперанского.
  *Ещё одним однокашником и хорошим приятелем Петра Андреевича стал И.И. Мартынов - будущий учёный-филолог и известный издатель.
  **Цитировано нами по книге Л.Г. Беспаловой.
  Возможно, как старший по возрасту, Словцов в это время несомненно оказывал определенное влияние на своего более молодого друга, будущего выдающегося политического реформатора. Откладывая в складчину некоторые суммы, они вместе в свободное от занятий время посещали петербургские книжные лавки и приобретали литерутуру, которой не было в весьма обширных, но нарочито специализированных книжных собраниях Главной семинарии*. Предпочтение в такого рода культрегерских приобретениях отдавалось, надо полагать, в первую очередь новомодным тогда новиковским изданиям просветительского характера. Так друзья весьма подробно могли познакомиться с произведениями Вольтера, Монтескье, Гельвеция и других передовых для того времени философов и писателей**. Да и в самой семинарии, по воспоминаниям Сперанского, они со Словцовым "попали к одному такому учителю, который или был пьян, или, трезвый, проповедовал нам Вольтера и Дидерота"***. Под влиянием всего этого и стали, как нам представляется, несколько меняться прежние взгляды Словцова на европейскую культуру, на смыслы её первоначальных позитивных свершений.
  *"Словцов сказывал мне, - писал И.Т. Калашников в своих "Записках", - что, при тогдашнем состоянии Александро-Невского училища, преподавание не удовлетворяло их любознательным умам. Потому вместе со Сперанским они сами задавали себе программы занятий и исполняли их взаимною помощью".
  **Беспалова утверждает, что Словцову однажды один из семинаристов тайно предложил прочитать "особую" книгу, это было запрещённое в России "Путешествие из Петербурга в Москву" А.Н. Радищева. Однако Беспалова не приводит источник информации, поэтому это её, по всей видимости, лишь интуитивное предположение мы вынесли за скобки.
  ***Эту цитату приводит в своей книге о Сперанском барон Корф.
  В 1792 г. "друзья" Вольтера и Дидро вместе успешно окончили курс обучения высшим богословским, а также и другим не менее интересным, как выяснилось, наукам. Сперанский, как лучший ученик курса, был оставлен для преподавания в Главной семинарии, а Словцов, обучавшийся по целевому набору, отправился домой, в родную Сибирь. Ехал обогащённый не только передовыми идеями своего бурного времени, но и всякого рода столичными новостями о придворной жизни, о нравах, царивших там, о всевластии екатеринских вельмож, о их поистине азиатской страсти к роскоши и другим низменным, с точки зрения семинариста, удовольствиям жизни, процветавшим, по слухам, в будуарах даже самой императрицы.
  Своего стипендиата Тобольск встретил, что называется, с распростёртыми объятьями. Пётр Андреевич сразу же был утверждён преподавателем риторики и красноречия в духовную семинарию, а одновременно с этим архиепископ Варлаам не только приблизил его к себе, но и удостоил высокой чести читать духовные проповеди сначала в Знаменском монастыре*, а потом и в кафедральном Софийском соборе. Такое доверие объяснялось, во-первых, прежними, как мы знаем, успехами нашего героя не только на учебном, но и на общественном поприще; а, во-вторых, редкое по тем времена высшее столичное образование Словцова стало своего рода охранительной грамотой, а точнее счастливой путёвкой в жизнь для молодого всего лишь давадцатипятилетнего витии - соискателя, надо добавить, ни много ни мало, а ещё и степени неформального лидера определённой части тобольского образованного общества. Как отмечал в своих воспоминаниях родственник Словцова - К. Голодников: "Обладая большою начитанностью, остротою ума и даром слова, он не редко, по желанию своего начальства, говорил в Знаменском монастыре слова и поучения, производившие на слушателей, по сказанию тобольских старожилов, весьма сильное впечатление".
  *Первый монастырь на территории Сибири, основанный в 1623 г. по воле митрополита Тобольского и Сибирского Киприана, того самого, что распорядился в 1622 г. составить сборник воспоминаний участников похода Ермака, лёгших в основу большинства сибирских летописей. На территории Знаменского монастыря располагалась во времена Словцова и Тобольская духовная семинария.
  За то время, что Пётр Андреевич провёл в Петербурге, многое изменилось в Тобольске в плане культурно-образовательном: уже три года как функционировало Главное народное училище - светское среднее учебное заведение; открылась частная типография купца В.Я. Корнильева, в которой с 1789 по 1791 годы печатался первый сибирский журнал "Иртыш, превращающийся в Ипокрену", а также и другая познавательная для сибиряков литература; ещё появился в Тобольске в 1791 г. и свой профессиональный театр. И как результат - в городе образовался довольно значительный по тем временам культурный слой общества, состоявший из преподавателей местных учебных заведений, а также из той небольшой части молодого купечества, которая стремилась к образованности, сюда же входили и чиновники, имевшие тягу к интелектуальному времяпрепровождению и общению. Та же самая картина, впрочем, наблюдалась и в другом крупнейшем городе тогдашней Сибири - Иркутске. Как отмечает В.А. Зернов ("Опальный историк...") "П. А. Словцов входил в жизнь, работал в то время, когда шло интенсивное формирование первых слоёв собственной сибирской интеллигенции. Фигура Словцова возникла не на пустом месте, в своём времени он вовсе не выглядит одиноким в своеобразном культурном пространстве огромной Сибири - за ним стоит вполне определённая среда, в которой он сформировался, вопреки многим внешним обстоятельствам, как сложная крупная творческая личность".
  Ну и в связи с этим последним замечанием - ещё одна деталь, наложившая отпечаток на всю дальнейшую творческую деятельность Петра Андреевича Словцова. По свидетельству, упоминавшегося уже нами И.Т. Калашникова, в 1792 г. молодой преподаватель в ведомости Тобольской духовной семинарии был записан как "Пётр Словцов, 25 лет, из духовного звания, сибирской нации"... Сам ли он так пожелал записать себя, или его сибиряком по национальности обозначили помимо его воли, не суть важно, а важно то, что эта запись, как верно подметил В.А. Зернов, стала определяющей во всей его дальнейшей творческой судьбе, впрочем, и не только творческой.
  Итак, вокруг Словцова, как человека только-только приехавшего из столицы и привёзшего с собой свежие политические новости и новомодные интеллектуальные веяния, сразу же образовался, по сведениям Л.Г. Беспаловой, кружок передовой тобольской молодежи, приходившей на вечерние посиделки с нередкими уже и в Сибири книжками новиковских изданий, а также и с номерами своего собственного сибирского журнала. Обсуждались, конечно же, насколько это было возможно, и последние политические события в Европе, связанные с Французской буржуазной революцией. А вскоре всё это выплеснулось и за пределы семинарской кельи, в которой проживал Словцов и в которой проходили заседания тобольских вольнодумцев. Просветительский порыв жаждал выхода наружу, а снобизм столичного студента мечтал бросить вызов провинциальной обывательской среде. "Выходя гулять, петербуржец одевался по моде и голову накрывал белой шляпой - вольность, претившая вкусу всей духовной братии. Дурил, очень дурил Петр Андреевич!" - вспоминал тобольский протоиерей Василий Серебренников.
  Получив возможность проповедовать с церковной кафедры и имея поддержку в лице явно симпатизировавшего ему архиепископа Варлаама, Словцов в своих поучениях попытался с абсолютной, как нам кажется, искренностью выразить некоторые свои философские и политические взгляды, однако завуалировал их в такие сложные речевые сентенции, разобрать которые даже образованному человеку было чрезвычайно сложно. Три самые известные его проповеди в рукописных списках тайно ходили потом, что называется, по рукам в среде сибирских интеллектуалов и лишь в 1873 г. были опубликованы в "Чтениях в Обеществе истории и древностей Российских"*. Мы взяли на себя труд и проштудировали десять страниц, скажем прямо, весьма нелёгкого с точки зрения не только понимания, но даже и прочтения текста, сделав по ходу дела несколько "выжимок"**, для того чтобы читатель вместе с нами мог попытаться понять то, о чём тогда хотел сказать своей пастве Пётр Андреевич.
  *Автору той публикации А. Бодянскому рукописный текст проповедей предоставил известный адвокат и коллекционер Н.В. Баснин, сын иркутского купца В.Н. Баснина, обладателя крупнейшего в городе книжного собрания.
  **Желающих познакомиться с полным текстом мы отсылаем к статье "Три проповеди П.А. Словцова" в кн.3 "Чтений в Обеществе истории и древностей Российских" за 1873 г. https://runivers.ru/bookreader/book471249/#page/527/mode/1up
  Первая из тех трёх проповедей была им произнесена 21 апреля 1793 г. "В честь дня рождения государыни императрицы Екатерины II". В ней молодой Словцов рассуждает о политических судьбах государств, объясняя их расцвет или упадок исключительно Божественным проведением. "Возвышение и упадок народов бывает не по их заслугам <...> Или отрицайте бытие или допустите владычество некоего упрямства, обращающего великими телами государств"*. И далее добавляет: "Сколь оно ни тягостно кажется для других пределов, но России, некогда бедственной, оно покровительствует...". Однако далее Пётр Андреевич всё-таки обращается к делам человеческим, подозревая, по всей видимости, и их влияние на судьбы государств. Так он сначала обрушивается с критикой на тех сильных мира сего, которые "носят на себе явно незаслуженные преимущества и отличия", называет их "обоготворяемыми истуканами" и заключает: "Эх! Мне кажется, что сии звёзды и кресты суть искуственные насечки, доказывающие только, то, что мы имеем художества". По-настоящему же великий для государства человек, с точки зрения проповедника, лишь тот, кто занимается "замыслами патриотическими", и в качестве примера он приводит деяния Петра Великого. А в заключении в рамках общего вывода Словцов причисляет "к бессмертным именам великих человеков" ещё и виновницу торжества - "монархиню" Екатерину II.
  *Рукой какого-то, видимо, позднего цензора, как указывает в своих комментариях к тексту А. Бодянский, сверху данной проповеди было написано: "Христианин! Не теряй на чтение поучений сих ни времени, ни труда! Кроме пустого мудрования, кроме двусмыслия и явного противления учению веры, не найдешь здесь ничего". А над словом: "упрямство" приписано сверху: "не упрямство, а Провидение".
  Как мы видим, ничего особенно крамольного в той проповеди не содержалось, единственно - в ней досталось вельможам, "жадною толпой стоящим у трона", как отметил чуть позже один великий русский классик. И всё. При этом надо признать, что с церковных кафедр и ранее слышались подобные речи, поскольку князья церкви во все времена враждовали с князьми светскими - делили власть, богаства и прочее, и даже, простите, женщин. В большей степени таковое противостояние имело место в Западной Европе, но и у нас в России тоже случались подобные дела. Так что, хотя определённая смелость в той первой проповеди и имела место, но вцелом она не была уж столь "противной учению веры", как её впоследствии пытались представить некоторые уж черезчур ангажированные рецензенты.
  То же самое, впрочем, можно сказать и о втором поучительном слове Словцова, сказанном им 6 августа того же года по поводу великого праздника Дня преображения Господня. В ней Пётр Андреевич, не только никак не проявил себя как мыслитель-просветитель, но выступил даже, можно сказать, выразителем вполне консервативных, а равно с тем и абсолютно положительных, с точки зрения, как нам показалось, самого Словцова, взглядов. Беря за основу события, связанные с преображением Христа на горе Фавор, он вдаётся в рассуждения - как же понимать "божественный блеск этого происшествия? Как же думать? Или уступить вере, и принудить разум, или уступить разуму, и принудить веру?" И с возмущением сам же отвечает на поставленные вопросы: "Как? Принудить веру? Мысль законопреступная! <...> Так надлежит попрать святыню и благочестие <...> попрать престолы? <...> Таковы законы добродетельного века?..".
  Вину же за "попранные престолы" наш проповедник возлагал исключительно на игры разума и философию, которая, как он полагал, пытаясь "раскрыть начала нравоучения", ничего однако "нового не прибавила", и "самый разврат шествует под знаменем философии <...> Если доказано, что одна вера, сия счастливая цепь, которая связует без ропота волнующиеся толпы народа, то играть ею не есть ли потрясать основу правительства? <...> Ибо тогда, как философия начала воспитывать гражданина, вывела его права из состояния естественного <...> прочитала ему уроки вольности <...> [но при этом] показала картину всего света под красками черными и ввела в общество, кого? тигра, а не гражданина <...> Деспотизм суеверия минувших времен нам кажется ужасен; но деспотизм разума в настоящую эпоху не более ли ужасен?..". Очень эмоциональная речь, даже сейчас волнующая сердце и разум мыслящего человека. Ну а в завершении своего торжественного слова Словцов провозгласил: "Теперь ступайте удивляться произведениям разума; покланяйтесь всему, что он не произвел ложного и дерзкого; забудьте вовсе глас веры; ступайте, но разумейте: "аще не обратитеся, мечь вы пояст*" (Исайи I. 20).
  *"Меч пожрёт вас", - толкование Василия Великого.
  Десятым ноября 1793 г. датируется третья тобольская проповедь Петра Андреевича, сказанная им по поводу дня бракосочетания великого князя Александра Павловича - любимого внука Екатерины II, которого она, как рассказывают нам некоторые исторические апокрифы, хотела сделать своим наследником на престоле в обход сына Павла, мягко говоря, не очень любимого императрицей. Отсюда и весь торжественный пафос события, которое велено было отметить ни где-нибудь, а в Софийском кафедральном соборе. С назидательным словом по сему случаю архиепископ Варлаам доверил выступить опять своему любимцу Петру Словцову. Текст выступления сам владыка предварительно не проверил, а поручил это сделать ректору семинарии, который не нашел ничего предосудительного в нём и допустил своего ритора к проповеди с кафедры главного собора Сибири.
  На том торжественном мероприятии присутствовало, конечно же, всё высшее светское и церковное начальство, а также и другая избранная для такого особого случая публика. До определённого момента всё было как обычно, все слушали, что называется в пол уха, мало вдаваясь в смысл витиеватых речей выступавшего, в том числе и тобольский наместник А.В. Алябьев. Он, по свидетельству современников, был к тому же ещё и немного туговат на ухо и поэтому вообще мало что разбирал из сказанного, но вдруг заметил, что окружавшая его публика вдруг почему-то заволновалась, зашевелилась, люди стали переглядываться друг с другом и перешёптываться. Глуховатый Алябьев, конечно же, сразу понял в чём дело и по окончании проповеди потребовал немедленно предоставить ему для ознакомления письменный текст выступления. Он сам, всегда выступавший за просвещение, сам одобривший и поддержавший открытие в Тобольске и частной типографии и издание первого сибирского литературного журнала, просмотрев письменный текст выступления Словцова, пришел, по всей видимости, просто в ужас от прочитанного.
  Там среди всего, как посчитал наместник, "маловразумительного" прочего, вполне понятно читалось о ненормальности, с точки зрения автора обличительных филиппик, тех государственных порядков, при которых "не все граждане поставлены в одних и тех же законах", при которых "в руках одной части захвачены преимущества, отличия и удовольствия, тогда как прочим оставлены труды, тяжесть законов или несчастия". Монархии, покоящиеся на таком разделении, проповедник характеризовал как "великие гробницы, замыкающие несчастные, стенящие трупы", а трон - как "пышное надгробие". И далее - совсем уже, как показалось Алябьеву, почти революционное предупреждение такого рода порядкам: "Тишина народная есть иногда молчание принужденное, продолжающееся дотоле, пока неудовольствия, постепенно раздражая общественное терпение, не прервут оного <...> Правда, что спокойствие следует из повиновения; но от повиновения до согласия столько же расстояния, сколько от невольника до гражданина"...
  И это было сказано в тот год, когда восставшие парижские санкюлоты казнили своего бывшего монарха Луи Капета, а незадолго до этого провозгласили Францию республикой. Естетственно, после прочтения такой "крамолы" последовал незамедлительный донос Алябьева в Петербург, там этим делом заинтересовалась лично Екатерина II, подозревавшая сибиряков в сепаратизме ещё по материалам следствия в отношении Н.И. Новикова, заподозренного, в том числе, и в подготовке вооруженного мятежа в Сибири. 12 февраля 1794 г. Словцов был арестован в Тобольске и сопровождён под конвоем в Петербург и там предстал для допроса сначала перед митрополитом Гавриилом, а потом попал в руки и самого начальника Тайной экспедиции С.И. Шешковского. Последний в 1790 г. допрашивал А.Н. Радищева, двумя года позже - Н.И. Новикова, и вот теперь П.А. Словцова... В славную компанию попал наш Пётр Андреевич!
  Что подвигло его на такой смелый шаг? Не иначе как извечная Божественная премудрость, сама святая София... В данном случае - Тобольская, она же Сибирская! Как писал его биограф Н.А. Абрамов: "Отсюда всё покатилось в его судьбе и устремилось на путь истиный"... От себя добавим ещё, что проповеди Словцова имели место ровно двести лет спустя, год в год, после того как в Сибирь был сослан "крамольный" Углический колокол...
  
  * * *
  
  Заключённый. Наказание оказалось, однако, не столь строгим, как предполагалось. Шешковский после бесед с молодым вольнодумцем сделал для императрицы общее заключение, что "сие произошло от слабости его смысла, однако же не из злого намерения". Сепаратисткий заговор таким образом не подтвердился, и Екатерина решила не настаивать на дальнейшем судебном расследовании, передав тобольское дело в руки самих церковных властей, распорядившись, однако, чтобы они сослали Словцова в какой-нибудь из северных монастырей "на год или насколько заблагорассудится". Митрополит С-Петербургский Гавриил решил отправить Словцова на остров Валаам, в одну из самых суровых монашеских пустыней России. В качестве послушания ему вменили в обязанность переводить с латинского "душеспасительные книги", устаревшие и весьма скучные по содержанию. То, насколько трудным оказалось для Словцова пребывание в монастыре, ставшим для него настоящей тюрьмой, он выразил в лучшем, на наш взгляд, из своих стихотворений, озаглавленном как "Послание к М.М. Сперанскому". Оно изложено в виде письма Петра Андреевича к единственному своему другу, к которому автор, лишенный возможности свободной переписки, мысленно обращается из своей арестантской кельи со следующими словами:
  Ещё с холодного пера текут чернила,
  Ещё кровь дружества при гробе не застыла!
  <...>
  Сижу в стенах, где нет полдневного луча,
  Где тает вечная и тусклая свеча.
  Я болен, весь опух и силы ослабели;
  Сказал бы более, да слёзы одолели!
  <...>
  Уже плачевну жизнь мою смерть облегчает,
  Уже мой труп душа стеняща оставляет.
  Сокрой его земля от плачущих друзей!
  Увы! Они моих не погребут костей,
  И не узнают, где лежать мой пепел будет,
  Забудет дружество и свет меня забудет!
  <...>
  Мой друг! Как хартия придет к тебе сия,
  Скажи родителям моим, что умер я,
  Что я родительских по смерть держался правил,
  Что добродетель, честь всего превыше ставил;
  Напомни, что здесь я невинно был гоним,
  Проси прощения несчастиям моим.
  
   А в конце послания, полагая, видимо, что ему уже никогда не вырваться из монастырской тюрьмы, он навсегда прощается с предметом своей любви - сестрой М.М. Сперанского:
  Твоей... боюсь сказать... сестрице возвести,
   Что льстился я... Любовь и дружество - прости!
  Однако главные, на наш взгляд, всё-таки совсем другие "пол-линии", пол-строчки в том тайном послании к младшему по возрасту другу:
  Мой друг! Прими мой стон вместо совета,
   Нам к славе, к счастию одна стояла мета!
   Тот счастлив, говорят, кому коварный рок
   В слезах других подаст ко счастию урок.
   К словесности в тебя вдохнула муза склонность,
   А философский век доставил мыслям вольность,
   К отважным мнениям ты также склонен был,
   Чертами смелыми, как я, блистать любил.
   Но помни, что тому фортуна изменяет,
   Кто остроумию - не времени ласкает.
   Не начинай играть Вольтеровым пером,
   Читай Вольтера ты, но Кларковым умом.
   Россия хоть давно читает вольнодумов,
   Но рано ей своих отважить остроумов;
   Она благодарит Монтениев, Руссов,
   Но сын её ей враг, когда он философ.
   Один и тот же ум и критик, и учитель.
   Кто в сей стране злодей - в другой тот покровитель.
   Не то пишу, чтоб ты невольник был умом:
   Народу подлому довлеет быть рабом,
   Ты, гордый мыслью, будь тиран предрассуждений,
   Понеже разум наш есть цепь опровержений.
   Так учит Бель; ещё я повторю: будь смел,
   Да только с тем, чтоб свет тебя не разумел,
   Не будь писателем, забудь сию отвагу
   И мыслей не клади блестящих на бумагу,
   Пиши к друзьям, черты красивые бросай,
   Пиши о новостях, но лишка не вручай.
   Вот завещанье всё: "Носи личину в свете,
   А философом будь, запершись в кабинете;
   В противном случае в кармане яд имей:
   Одну вкушают смерть писатель и злодей!"
  Таким образом, как мы видим, Словцов, в качестве крайнего средства, подразумевает и для себя и для своего друга всё тот же горестный путь Марка Аврелия... С его аналогом мы уже сталкивались в нашей книге "Рассвет над Искером" при описании судьбы А.Н. Радищева.
  По прошествии года после начавшейся опалы за Словцова попытался, что называется, замолвить словечко его тобольский покровитель архиепископ Ваарлам, который отправил в Петербург своему брату митрополиту Гавриилу письмо с просьбой по возможности каким-то образом смягчить участь молодого и подающего большие надежды сибиряка. "Только неопытность, - писал Варлаам, - заставила молодого человека Словцова преступить границы скромности". Петербургский митрополит, помня Петра Андреевича по годам обучения в Главной семинарии, и сам сочувствовал его несчастиям, поэтому уже весной 1795 г. направил запрос на остров Валаам и в ответ получил сообщение, что послушник ведёт "себя честно, кротко и добропорядочно", однако очень хворает в последнее время. Два этих обстоятельства побудили митрополита Гавриила перевести Словцова в Петербург, в Невский монастырь. И как только Пётр Андреевич поправился, ему была предоставлена возможность, как писал К. Голодников, "обясниться со всею искренностью относительно сказанного в Тобольске слова. Оживлённый надеждой, Пётр Андреевич поспешил явиться к митрополиту и здесь, в присутствии других высокопоставленных лиц, не только с достоинством опроверг все возведённые на него клеветы и подозрения, но даже заявил себя, как просвещённый и благонамеренный вития и наставник". По некоторым данным, дабы расположить комиссию в свою пользу, Словцов даже выразил желание принять постриг и стать монахом-богословом. В результате преосвященный Гавриил пожелал оставить такого, как выяснилось, высокообразованного и благонамеренного молодого послушника при себе. Более того, хотя теперь уже бывший узник Валаама и продолжал оставаться под наблюдением, он был определён на должность учителя красноречия в Главную Александро-Невскую семинарию, где уже несколько лет, как мы знаем, служил преподавателем и М.М. Сперанский, так же готовивший себя к постригу.
  Михаил Михайлович, надо отметить, в это время по рекомендации митрополита Гавриила получил ещё и место домашнего секретаря у князя А.Б. Куракина, очень влиятельного вельможи, занявшего в конце 1796 г. по восшествии на престол Павла I пост генерал-прокурора (генерального прокурора). Таким образом Сперанскому открывались большие перспективы по гражданской службе, и он после долгих и трудных раздумий решил таки отказаться не только от монашества, но и от стези учёного-богослова*, а вслед за ним и Словцов, полностью реабелитированный новым императором, по протекции своего друга получил солидную ваканцию в ведомстве генерал-прокурора. В это же время, то есть в 1796 г. в журнале "Муза", издававшемся однокашником Петра Адреевича по Главной семинарии, уроженцем Малороссии И.И. Мартыновым, было напечатано три поэтических оды Словцова - известная уже нам "К Сибири", а также "Материя" и "Древность". В двух последних, помимо своих прежних убеждений в торжестве "разума просвещенного", а также науки, труда и знаний, содействующих благу человечества, наш поэт впервые в сибирской литературе пропагандирует имя Бенджамина Франклина ("Древность"), как участника борьбы за независимость северо-американских колоний, "преломивших скиптр британский"**.
  *В принятии такого непростого решения Сперанскому поспособствовал, по всей видимости, опять-таки его старший по возрасту друг. До нас дошло ещё одно стихотворение Словцова, адресованное Сперанскому, в котором Пётр Андреевич настойчиво убеждает Михаила Михайловича отказаться от монашеского служения. Вот одно из четверостиший того поэтического послания: "Полно, друг мой, мыслями ристаться; /Полно, сидя с книгой, ум копить; /Время, время с пристанью расстаться /И по ветру парус распустить".
   **Если бы мог знать Пётр Андреевич, что США, открывшие миру путь к свободе политической, спустя два века, станут рассадником содомского грехопадения, то для него это стало бы, совершенно очевидно, абсолютным разочарованием.
  В 1801 г. Пётр Андреевич перешёл на службу в канцелярию Государственного совета и занял должность помощника начальника одного из отделений, а оттуда при следующем императоре Александре I Словцов был переведён в департамент министерства коммерции уже начальником отделения или экспедитором по тогдашней терминологии. Возглавлявший министерство граф Н.П. Румянцев, оценив отличные дарования и обширные познания Словцова, обратил на него особое внимание и вскоре, как отмечал И.Т. Калашников, "приблизил его к себе. Он стал выше всех своих товарищей. Бумаги, им писанные, соперничали в общем мнении с бумагами Сперанского. Представления графа Румянцева, сочинённые Словцовым, ходили по рукам и списывались, как образцовые. Блестящее поприще открывалось для Словцова в будущем. Граф Румянцев, человек могущественный, был от него в восхищении, Сперанский, в это время уже входивший в доверенность государя, был его другом и товарищем, талант и знание его доставляли ему огромную известность". Абсолютно доверяя в этом смысле своему подчинённому, министр Румянцев начинает вскоре поручать Петру Андреевичу и написание особо важных бумаг. Так, по мнению Л. Беспаловой, "Словцов, по всей вероятности, подготовил и царский "Манифест о дарованных купечеству новых выгодах, преимуществах и новых способах к распространению и усилению торговых предприятий". Этот манифест от 1 января1807 года давал купцам известные льготы и способствовал развитию торговли в России"*.
  *Вот лишь несколько положений того "Манифеста": купцам предоставлялась возможность организовывать товарищества на паях; вступать в эти товарищества в качестве пайщиков (т.е. акционеров) могли даже и не купцы; рекрутская денежная повинность снималась со всех трёх гильдий; иностранцам, не получившим российского гражданства, отныне запрещалось "вписываться" в гильдии, а значит и торговать на внутреннем российском рынке. Особые права получали купцы первогильдейцы, теперь только они могли осуществлять оптовые внешнеторговые операции. В знак особого расположения к купцам первой гильдии со стороны центральной власти, им разрешалось "приезжать к Нашему двору", ездить "в карете парою и четвернею", носить шпаги или сабли, что до этого позволялось только дворянам. На основании ст. 17 царского "Манифеста" небольшая часть налоговых сборов с купечества отныне поступала не в "государственный доход", а "Всемилостивейше даровалась городам", для оплаты работы выборных в муниципальных органах самоуправления, а также "для дальнейшего распоряжения" на городские нужды. Ну и, наконец, особые заключительные статьи данного законодательного акта подтверждали и социальные права купцов, как нарождающегося нового буржуазного сословия: "таким образом высшее достоинство среди купечества отныне отличается не именем, или чином, а степенем трудолюбия <...> и важностью предприятий"; если права купечества будут "ослаблены" исполнительной властью, то оно может "представлять о том" через городских голов министру коммерции, который или сам или посредством "представление" императору должен будем принять меры по защите прав купцов. "Дабы влиянием местных начальств <...> оные ни в чем не были ослабляемы". Чтение и изучение трудов французских просветителей, вот таким образом, воплотилось у Словцова в реальные дела; начав с проповедей в столице Сибири, он со временем практически применил часть тех своих идей и на всероссийском уровне.
  За свои заслуги на государственном поприще Пётр Андреевич получает к тому времени полковничий чин коллежского советника и орден св. Владимира 4 степени. Помимо этого в 1807 г. выходят в свет два его исторических труда - "Похвальное слово царю Иоанну Васильевичу IV" и "Похвальное слово князю Пожарскому и Кузьме Минину". Интерес к античному миру, - как отмечал Н. Степанов, - толкает его, кроме того, к написанию полубеллетристической, полунаучной работы - "Двое Сципионов Африканских". "О многом мог он мечтать, - продолжает И.Т. Калашников, - на многое надеяться... и вдруг грозный удар опять раздался над его головою!.." Став жертвой, по мнению одних, зависти со стороны сослуживцев, а по размышлению других, например всё той же Л. Беспаловой, - целого клубка политических интриг высшего света*, Словцов вновь попал под следствие и, обвинённый в получении взятки на довольно крупную сумму, 8 января 1808 г. оказался под стражей. Однако, "по неимению оснований к положительному завинению или оправданию", 18 февраля того же года он специальным предписанием императора был отправлен на службу в Тобольск в штат канцелярии сибирского генерал-губернатора И.Б. Пестеля, - по-сути, в негласную ссылку: "возбранив [ему] выезд из краю".
  *В 1806 г. кто-то предупредил английских купцов о секретной операции по конфискации их товаров, находившихся в порту Петербурга. Конфискацию планировалось провести в соответствии с условиями Тильзитского мира и срыв её привёл к серьезному неудовольствию французского правительства. Подозрение сразу же пало на министерство коммерции, а там крайним выставили человека, особо приближенного к министру Румянцеву и от того, вполне возможно, что осведомлённого о секретной операции. На роль "стрелочника" безродный "выскочка" подходил как нельзя лучше; высокопоставленные вельможи, реально причастные к тому громкому делу, сначала им просто прикрылись, а потом, по всей видимости "во искупление" вины перед невинно пострадавшим Словцовым, спустили всё на тормозах, что называется, сняв с него обвинения, по-сути, в государственной измене.
  Таким образом, блестяще складывавшаяся столичная карьера Словцова, была прервана поистине трагическими обстоятельствами, можно даже сказать - что обстоятельствами непреодолимой силы, за которыми, однако, с нашей точки зрения, нужно видеть (позволим себе высказать такое мистическое предположение) прежде всего неумолимый рок судьбы, приготовивший для Петра Андреевича более достойную и значимую будущность - стать первым сибирским публицистом и историком, а вследствие этого - и самым видным сибирским патриотом той поры. В результате того, во многом, действительно, трагического случая, наш герой был вновь заключён в крепкие "объятья" Сибири и заключён уже навсегда, а, можно сказать, что и - навечно в памяти сибиряков, принимая во внимание особо выдающиеся без преувеличения заслуги Словцова перед своей малой родиной. Но об этом мы ещё поговорим чуть ниже и как всегда - более подробно.
  
  * * *
  
  Образование новой губернии. "Около 1803 года, - писал томский краевед князь Костров, - Сибирский генерал-губернатор Селифонтов представил на усмотрение министра внутренних дел свои соображения относительно разделения Тобольской губернии на две части <...> Все эти предложения [были] удостоены Высочайшего утверждения 26 февраля 1804 года". С этого момента и берёт, собственно, своё начало наша Томская губерния. Она включила в себя тогда территории современных Алтайского края, Республики Алтай, Кемеровской, Новосибирской и Томской областей Российской Федерации, Усть-Каменогорской и Семипалатинской областей Казахстана, западных земель Красноярского края и восточных - Омской области.
  Первым губернатором нового территориального образования император Александр I утвердил действительного статского советника Василия Семёновича Хвостова, протеже либерального министра внутренних дел графа Кочубея.
  На 6 и 7 августа 1804 г., выпавшие на суббота и воскресенье, были назначены праздничные торжества в городе. Шестого числа, - как сообщает нам князь Костров, - с утра состоялось божественная литургия, по окончании которой "господин губернский прокурор зачитал Высочайший именной указ об открыти Томской губернии". После чего торжественная церемония из виднейших представителей городского сообщества направилась в здание "присутственных мест губернского правительства" для проведения официальных мероприятий. Здесь же потом состоялся и праздничный обед на "64 приглашенных персоны". Вечером в городе зажглась иллюминация.
  На другой день в воскресенье вновь была отслужена торжественная литургия в только что построенной каменной Воскресенской церкви, после чего состоялось "публичное испытание юношества малого народного училища в бывшем комендантском доме"*, куда "покорнейше" были приглашены "духовенство, чиновники, купечество и мещанство". А вечером того же дня "всё благородное обоего пола общество с их фамилиями" было приглашено к губернатору на ужин. Однако этих мероприятий жителям отныне губернского Томска, по всей видимости, не вполне хватило, так что в понедельник 8 августа праздничные торжества продолжились, во время которых, в частности, "градское купеческое общество угощало обеденным столом всех в должностях состоящих штатских и военных чиновников". А в отчёте, отправленном гражданским губернатором Хвостовым на имя генерал-губернатора Селифонтова, говорилось ещё и том, что "все сии три дня в вечеру город был иллюминирован, особенно же поставленною на Воскресенской горе у Соборной церкви картиною". Автором большого художественного полотна, а также сочинённой в приложении к нему торжественной оды являлся коллежский регистратор двадцатиоднолетний Григорий Иванович Спасский, герой нашего следующего очерка, в будущем выдающийся сибирский просветитель, издатель и публицист.
  *Это тот самый дом, в котором в конце XVIII века проживал, как мы уже отмечали в наших предыдущих материалах, первый томский масон Томас де Вильнёв и где останавливался по дороге к месту ссылки А.Н. Радищев.
  Не лишним, я думаю, будет напомнить, что с торжественной оды по случаю учреждения Тобольского наместничества за двадцать лет до этого начал свой путь просветителя и П.А. Словцов. То стихотворение Григория Спасского нам, к сожалению, найти не удалось. Однако до нас дошел отзыв о нём близкого друга Григория Ивановича - В.В. Дмитриева: "Письмо ваше и при нем стихи на открытие Томской губернии мною получены - они прекрасны...". А современная исследовательница С.А. Пономарёва ("Научная деятельность..."), в качесте доказательства высокого качественного уровня поэтического творения Спасского, констатирует: "Благодаря своим стихам молодой чиновник, коллежский регистратор Григорий Иванович Спасский впервые попал в поле зрения всесильного Сибирского генерал-губернатора Ивана Осиповича Селифонтова*, который впоследствии уже не оставлял Г.И. Спасского своими благодеяниями", что незамедлило сказаться, к счастью, как на дальнейшей служебной, так и на просветительской карьере нашего нового героя.
  *До назначения на свою должность И.О. Селифонтов в 80-х годах XVIII века исполнял обязанности тобольского вице-губернатора и входил в ближний круг людей, покровительствовавших изданию первого сибирского литературного журнала "Ипокрена".
  
  * * *
  
  Сибиряк по призванию. Григорий Иванович Спасский, в оличие от П.А. Словцова не был сибиряком по рождению, а появился на свет в конце сентября 1783 г. в городе Егорьевске, Рязанской губернии, в многодетной семье священника. Обучался в Коломенской духовной семинарии: "Желание приобрести дальнейшее усовершенствование в науках, - писал в своих воспоминаниях Спасский, - побудило меня оставить звание, к которому я принадлежал по своему рождению, и отправиться в Москву".
  В возрасте 16-ти лет он сбежал из родительского дома в первопрестольную, с целью поступить в университет, но безуспешно. Отец толи не мог, толи не хотел помогать молодому человеку, поэтому ему надо было самому изыскивать средства к существованию, так Григорий Иванович поступил в уездный суд "за неимением вакансии... сверхкомплектным копиистом", т.е. переписчиком без офциального денежного содержания.
  "После второй неудачной попытки поступления в университет, - читаем мы у С.А. Пономарёвой ("Журнал путешествия..."), - Спасский был вынужден "по недостаточному состоянию своему" в ноябре 1800 г. покинуть службу в Москве и отбыть в Санкт-Петербург, где в начале декабря того же года он получил место подканцеляриста в Государственной Берг-коллегии. В Петербурге Спасский посещал в качестве вольного слушателя публичные лекции, проводимые при Императорской академии наук. Кроме того, имея склонность к литературе, Спасский брал уроки изящной словесности у бывшего своего преподавателя по Коломенской семинарии А.С. Лубкина, который с 1801 г. также служил в Петербурге в новообразованной Армейской семинарии. Здесь Г.И. Спасский познакомился с молодым литератором В.В. Дмитриевым, бывшим выпускником гимназии при Академии наук, который служил в Армейской семинарии в должности инспектора, имея "неотлучное в ней пребывание"".
  О Василии Васильевиче Дмитриеве нужно сказать несколько слов отдельно, поскольку он, вместе со Спасским, также имеет прямое отношение к истории сибирского просветительства. Дмитриев был на пять лет старше Спасского, родился в Костроме, т.е., как и все наши основные герои, являлся провинциалом по рождению. "Василий Дмитриев, - сообщает С.А. Пономарёва ("Григорий Иванович Спасский..."), - в 1793 г. поступил на обучение в гимназию Академии наук, с 1795 г. был зачислен "студентом", а с 1796 г. занимал штатную должность "по части астрономии". С января 1799 г. Дмитриева переводят "по слабости зрения" на должность смотрителя гимназии в чине коллежского регистратора. В 1800 г. В. В. Дмитриев был, согласно сведениям из его аттестата "по высочайшему <...> повелению определен к исправлению при синодальном члене армии и флота обер-священнике Протоиерее и разных орденов Кавалере Павле Яковлевиче Озерецковском, дел относящихся до армейскаго и флотскаго духовенства". В. В. Дмитриев состоял при Армейской семинарии в должности инспектора, имея обязанностью надзор за поведением и прилежанием к обучению буйной команды "армейских" риторов, богословов и философов, имея в ней неотлучное пребывание".
  В этой Армейской семинарии служил преподавателем бывший учитель Спасского по Коломенской семинарии И.С. Лубкин, у которого Григорий Иванович, мечтавший стать литератором, брал уроки словесности. "Покойный И.С. Лубкин <...> не взирая на неравенство лет наших, был моим самым искренним приятелем и наставником в словесности". Видимо, приходя на частные занятия к Лубкину в Армейскую семинарию, Спасский и познакомился здесь с Василием Дмитриевым. По рекомендации Лубкина Григорий Иванович установил знакомства ещё и с некоторыми петербургскими поэтами и писателями, вошёл, что называется, в круг их интересов для собственного творческого развития.
  В это же самое время В.В. Дмитриев, также склонный к занятиям словесностью, из своих друзей однокашников - "академических гимназистов", выпускников гимназии при Академии наук - составил в Санкт-Петербурге в июле 1801 г. своеобразное литературное братство под названием "Дружеское общество любителей изящного". Под похожим названием - "Дружеское учёное общество", напомним, группировалось в Москве в конце XVIII века знаменитое новиковское просветительское (масонское) братство. Кружок Василия Васильевича Дмитриева тоже носил сугубо просветительский характер. "Его деятельность, - пишет С.А. Пономарёва ("Журнал путешествия..."), - должна была основываться, подобно Земле, покоящейся на трёх китах, на трёх "столпах" культуры: науке, словесности и художествах. Члены Общества ставили целью кроме взаимного самоусовершенствования "споспешествовать по силам своим к усовершенствованию сих трех отраслей, то есть, просвещая себя, углубить различные области знаний, а тем самым просвещать и других"". Спустя некоторое время кружок Дмитриева получил официальное название - "Вольное общество любителей словесности, наук и художеств"*, сокращённо ВОЛСНХ. Членами этого общества станут за многолетний период его существования многие видные российские литераторы и даже сам А.С. Пушкин.
  *В сентябре 1803 г. оно было утверждено Александром I под урезанным на одно "сомнительное" слово названием: "Общество любителей словесности, наук и художеств"; аббревиатура, однако, сохранилась за обществом прежняя - ВОЛСХН, да так и осталась "вольной" в истории российского просветительства.
  В 1802 г. по рекомендации В.В. Дмитриева членом общества стал никому не известный провинциал Г.И. Спасский, воспитанник Коломенской духовной семинарии, оставивший её движимый желанием "произвесть дальнейшее усовершенствование в науках". И вот, основательно осев в Петербурге, Спасский, помимо посещения вольнослушателем лекций в Академии Наук и в педагогическом институте, ещё и усердно занимается самообразованием. "Это занятие, - пишет Пономарёва, - он не оставлял до конца своей жизни". Кроме того, как вспоминал сам Григорий Иванович, "занимаясь природою (т.е. естественными науками. - О.П.), я не забывал также и словесности". Однако первые литературные опыты оказались у него не очень удачными, это отмечал, в частности, его тогдашний наставник в словесности Лубкин, да и члены ВОЛСХН весьма критически оценили его художественное творчество. "Не по успехам моим в науках словесности, но по уважению к склонности моей к ним, принят был я в члены в учрежденное тогда С.-Петербургское общество любителей наук словесности и художеств, имевшее целью и самообразование своих членов". "Вольное общество", кстати, издало к тому времени несколько номеров своего собственного журнала, в котором, однако, произведения Спасского (это были стихи) публиковать не сочли возможным по причине их литературного несовершенства, чего нельзя сказать о материалах научно-популярного характера, которые потом Григорий Иванович будет присылать в ВОЛСХН из Сибири и которые получат в "Обществе" весьма высокую оценку. Да и со стихосложением у Спасского, как мы уже знаем, получится в Сибири намного лучше, чем в Петербурге.
  Посещая занятия в Академии Наук, Спасский особенно увлёкся лекциями по естественной истории академика Николая Яковлевича Озерецковского (1750-1827), выдающегося русского учёного энциклопедиста, автора, как свидетельствует Википедия, около ста научных трудов по ботанике, зоологии, географии, медицине, русскому языку и словесности, соавтора вместе с Д.И. Фонвизиным, Г.Р. Державиным первого толкового словаря русского языка*. Особенно восхитила Спасского, в результате по счастью состоявшегося более доверительного знакомства с уважаемым академиком**, его уникальная домашняя коллекция естественнонаучных, этнографических и статистических материалов. Познакомившись с собранием этих артефактов, Григорий Иванович получил в добавок ко всему ещё и наглядный урок по систематическому научному коллекционированию, и, твёрдо усвоив тогда полученные знания, он потом на практике применил их в своих сибирских изысканиях.
  *В истории российской науки Озерецковский отметился ещё и тем, что первым установил место истока Волги.
  **Рыбак рыбака видит издалека.
  Необходимо отметить также, что Н.Я. Озерецковский, стал ещё и своего рода "крёстным отцом" Спасского в его сибирской эпопее, поскольку именно он познакомил нашего героя с гебернатором только что образованной Томской губернии В.С. Хвостовым. Дело в том, что в 1803 г. Григорий Иванович снимал комнату в доме Озерецковского, а он был весьма дружен с родным братом Хвостова, и именно через него, по всей видимости, и рекомендовал молодого, только начинающего свою службу, но подающего большие надежды чиновника - Г.И. Спасского томскому гражданскому губернатору. Тот, получив от государя полномочия по набору служащих для своей администрации, а также зная "недостаток в приказных и нижних чинах" и в Тобольской губернии, набрал в Петербуре "около 70 человек, из коих очень немного оказалось неспособных". Молодых людей, по признанию В.С. Хвостова ("Записки..."), заманивал он тем, что обещал выплатить треть годового жалованья вперёд, да ещё и полностью оплатить дорогу до места назначения.
  В число семидесяти избранных попал таким образом и наш герой*, но не только материальное вспомоществование заинтересовало Григория Ивановича в предложенных Хвостовым "кондициях". Как писал первый советский биограф Спасского Б. Смирнов - не столько финансовые посулы, сколько обещания "объехать все достопримечательные места сей забытой страны" с целью их описания, стали определяющими в выборе молодого протеже академика Озерецковского. Таким образом предложение томского губернатора было принято с "восторгом"* и Спасский, по его собственному признанию, решил "пожертвовать всеми местными обещаниями столицы и удалиться в сей край нашего отечества, обширный и богатый произведениями природы"... Чуть раньше, прельщённый, по всей видимости, теми же самыми перспективами, на службу в Тобольскую губернию отправился и Василий Дмитриев.
  *Вспоминая позже о том своём выборе, Григорий Иванович писал: "...с каким восторгом принял я предложение отправиться в Сибирь на службу..." (Цит. По Пономарёва С.А. Научная деятельность Г.И. Спасского).
  Хвостов - "начальник просвещённый и чувствительный", по мнению подчинённых, сдержал слово и в первую же ознакомительную поездку по Томской губернии (осень 1804 г.) взял с собой Спасского, для того чтобы тот составил подробный обзорный отчёт о турне для Сибирского генерал-губернатора Селифонтова. Выбор именно нашего героя для столь ответственного поручения был далеко не случаен; во-первых, творчество Спасского при мероприятиях по открытию Томской губернии уже было высоко оценено сибирским генерал-губернатором, а, во-вторых, что особенно примечательно для нас, сыграло свою роль и членство Григоря Ивановича в ВОЛСХН. Так что Спасский вполне оправдал возлагавшиеся на него надежды, не только как чиновник, но и как начинающий молодой учёный. "По приезде в Сибирь, - писал Смирнов, - сразу же даются "ученые" командировки. Чтобы достигнуть таких результатов в такой короткий срок, да ещё при условии занятий самообразованием лишь в свободное от службы время - нужно было обладать исключительной трудоспособностью и выдающимися интеллектуальными данными. Но кроме этого, основного положительного содержания его личности - воли, ума и стремления к знанию, - Григорий Иванович обладал и многими другими положительными качествами. Это был, прежде всего, честный человек, что так редко встречалось среди современного ему сибирского чиновничества и, кроме того, он был человеком долга".
  Как совершенно верно подметил в данном случае Б. Смирнов, Спасскому удавалось вполне успешно совмещать в своём "открытии" Сибири обязанности губернского чиновника с занятиями по самообразованию, а одновременно с этим и с изучением сибирской "доколумбовой" культуры и истории. "Будучи в Сибири, со всем жаром пылкой молодости я старался пользоваться всякими случаями к познанию сей страны" - писал Спасский. Объехав за несколько месяцев вместе с Хвостовым часть Томского, Кузнецкий, Красноярский и Енисейский уезды Томской губернии, Григорий Иванович собрал за время поездки письменные материалы не только в отчёт "топографических и хозяйственных сведений" для генерал-губернатора Селифонтова, но также - наблюдения и факты для собстенных научных изысканий. В архиве Красноярского края хранится рукопись Спасского с частью материалов его ознакомительной поездки под названием ""Описание Красноярского уезда" на 15 листах. Этот автограф, как отмечает С.А. Пономарёва ("Научная деятельность..."), "даёт представление о характере собираемой Спасским информации: кроме самых общих географических сведений приведены данные о рельефе местности, климате, гидрографии, о наличии полезных ископаемых, о флоре и фауне уезда".
  Кроме этого, как констатитрует всё тот же автор, наш молодой исследователь Сибири, "регулярно отправлял отчёты о своей деятельности ВОЛСНХ: первый из них, отправленный из Енисейска, был получен в Петербурге 17 декабря 1804 г. Об этом заседании Общества в кратком отчёте сообщил "Северный Вестник", и это была первая заметка в печати о молодом сибирском учёном". Как видно из других писем Г.И. Спасского, он "считал, что проводит свою научную деятельность от имени ВОЛСНХ; делился планами, запрашивал инструкции". Помимо этого он уже тогда начал задумываться об издании под эгидой "Вольного общества любителей словесности, наук и художеств" журнала историко-этнографического направления о Сибири. Впрочем, это было по тем временам дело чрезвычайно хлопотное, и потому журнал представлялся как проект весьма и весьма неблизкого будущего. А пока... пока на повестке дня - кропотливое и планомерное собирание материалов.
  В том же первом письме в ВОЛСНХ Спасский сообщил ещё и о том, что́ ему, как чиновнику и исследователю, предстоит сделать в ближайшее время по распоряжению губернатора Хвостова. "Из Енисейска Г. Губернатор намерен проехать к некоторым из поколений, кочующих по степи вверху Енисея, оттуда возвратиться в Томск, а меня там оставить, для того чтобы я сделал описание народов, кочующих в сей стране, проживая между ими нужное время". И вот, в ходе выполнения данного распоряжения, получив официальное назначение в декабре 1804 г. на должность дворянского заседателя в Красноярском уездном суде, Григорий Иванович, помимо ведения следственных дел, во время своих служебных командировок по уезду занимается изучением енисейских древностей - раскапывает старые могилы, делает копии с доисторических писаниц, а также начинает собирать собственную коллекцию сибирских артефактов: фрагменты оружия и предметы древнего быта, статуэтки, черепа, извлечённые из могил, и прочее. Вскоре всё это как нельзя лучше пригодилось Спасскому и вот при каких обстоятельствах.
  Летом 1805 г. в Сибирь нагрянуло, в буквальном смысле этого слова, восточное посольство графа Юрия Александровича Головкина (1762-1846), направленное по личному распоряжению Александра I в Китай в гости к самому богдыхану маньчжурской династьи Цин. Посольство это, весьма и весьма многочисленное по своему составу (более трёхсот человек), представляло собой, по сути, полномасштабную восточную экспедицию, имевшую кроме внешнеполитического ещё и внутриполитическое, а таже и научное назначение. Официальной целью посольства являлось расширение русско-китайских дипломатических и торговых отношений, в частности - допуск в Пекин на постоянной основе российского представителя, пропуск в Тибет такого же официального поверенного, открытие порта Кантон для наших судов, разрешение русским купцам торговать не только в пограничных, но и во внутренних городах Китая. Под прикрытием этой дипломатической миссии группа офицеров внешней разведки должна была сплавиться вниз по Амуру и определить возможности для заселения русскими прилегающих к этой реке с севера территорий*. Плюс к этому министр внутренних дел граф Кочубей дал поручение Головкину внимательно разобраться со всеми административными неурядицами в Сибири и сделать подробный отчёт о мерах, которые "могут послужить надежным основанием [для] в сей части исправлений". Ну и, наконец, ещё одной непременной целью посольства стало всестороннее изучение пограничных с Китаем областей. Главой этой части экспедиции, научной по-сути своей, был назначен граф Иван Осипович Потоцкий**.
  *Амур и прилегающие к нему земли, как с юга, так и с севера полностью контролировались в то время маньчжурским Китаем.
  **Настоящее имя - Ян Юзеф Потоцкий (1761-1815), принадлежал к семье высшей польской аристократии, получил блестящее европейское образование, страстный путешественник, археолог и лингвист, писатель-романтик, автор нескольких повестей и комедий, а также весьма знаменитого и по сей день любовно-приключенческого романа с элементами средневековой мистики под названием "Рукопись, найденная в Сарагосе" (1797 г.). В своей книге "Историко-географические фрагменты о Скифии, Сарматии и славянах", изданной в Брауншвейге в 1796 г., Потоцкий первым выдвинул утопическую версию о том, что украинцы - совершенно особый народ, отличный от русского. Незадолго до экспедиции в Сибирь перешел на русскую службу, получил генеральский чин тайного советника, а после был избран почётным членом Императорской Академии Наук. По некоторым сведениям - масон. После Сибири предпринял путешествие на Кавказ, где составил словарь чеченского языка.
  "Собранныя мною сведения о Сибири, а может быть и самое усердие к приобретению их по собственной только охоте, - вспоминал Спасский, -обратили на меня внимание посланного в Китай графа Ю.А. Головкина. Он в 1806* году увидел меня в Красноярске и тогда же представил к Государю Императору о причислении к посольству". Однако коллекция и другие материалы, собранные молодым никому до толе неизвестным сибирским исследователем, заинтересовала не только руководителя дипломатической миссии, но и других участников экспедиции и прежде всего членов её научной коллегии. Свидетель тех событий Ф.Ф. Вигель писал ("Записки") по этому поводу следующее: "Нас посетил [в Красноярске] один ученый, который имел постоянное пребывание в этом городе. Г[осподин] Спасский посвятил себя изысканию всех предметов, могущих сколько-нибудь объяснить древность Сибири: он полагал, что вероятное переселение через нее народов должно было оставить за собою их след, и всюду искал его. Для того лазил он по горам, списывал на ребрах их изсеченныя надписи на непонятном языке, с удивительным чутьем угадывал места старых могил и довольно удачно иногда в них рылся. Таким образом составил он себе изрядный музей из хартий, оружий и маленьких бурханов или медных идолов".
  *Ошибка мемуариста, встреча произошла в 1805 г.
  Одним из первых, кто обратил внимание в Красноярске на Спасского был Юлиус Клапрот, двдцатидвухлетний немец, иностранный член Российской Академии наук, специалист по восточным языкам. Он, по всей видимости, раньше многих других своих коллег проехал через Красноярск (экспедиция в силу своей многочисленности двигалась через Сибирь партиями) и здесь к большому удивлению своему узнал о том, что в городе есть человек по собственному доборовольному желанию своему увлечённо занимающийся научными изысканиями, так он познакомился с Григорием Ивановичем. Два молодых исследователя, причём абсолютно одного возраста, надо полагать, что нашли много общих тем для бесед, и даже возможно, подружились. "Это знакомство, - отмечает С.А. Пономарёва, - оказалось весьма ценным для Спасского - оно возобновилось спустя 20 лет, послужив к обоюдной их пользе". Когда Григорий Иванович начнёт издавать свой журнал о Сибири, Юлиус Клапрот по договоренности с ним будет публиковать избранные переводные статьи из него в парижских периодических изданиях.
  Следующим был адъюнкт (аспирант) Академии Наук зоолог М.И. Адамс. Результатом их знакомства стало обещание Спасского собрать для Академии коллекцию представителей сибирского животного мира. Об этом Адамс известил графа Головкина, так что вскоре Григорию Ивановичу, через генерал-губернатора Селифонтова, последовал вызов в Иркутск и назначение в состав научной части восточной экспедиции; ему был поручен сбор образцов сибирской фауны. Тогда же произошло знакомство и с графом Потоцким, который, по словам томского губернатора Хвостова, отозвался о молодом нашем учёном весьма и весьма лестно. "Кажется, у Спасского были какие-то виды на дальнейшее знакомство с графом Потоцким", - полагает Пономарёва. Интересна в этом смысле выдержка из письма Василия Дмитриева к Спасскому: "Радуюсь, любезнейший, что вы познакомились с Потоцким. Меценаты необходимы для патриотизма. Вам он может быть очень полезен, как мне граф Головкин. Соединим же силы их - достигнем одной цели... Потоцкого я не застал в Тобольске, а с графом был и буду знаком". Покровительство столь знатных особ нужны были молодым энтузиастам сибирской темы, конечно же, для их дальнейшей публицистической и издательской деятельности. Кстати, в том же письме Дмитриев сообщил, что намерен в 1807 г. начать издание "журнала моего" под названием "Ореады". Однако не случилось.
  Потерпело полное фиаско, по сути так и не начавшись, в конце 1805 г. и китайское посольство*, а вместе с ним прекратил свою официальную научную деятельность по сбору образцов сибирской фауны и Спасский. В начале 1806 г. он вернулся в Красноярск, откуда в мае того же года перевёлся на службу в Кузнецк - поближе к Горному Алтаю. Переключить внимание и свой познавательный интерес на сии сокровенные для науки места ему посоветовал всё тот же давний друг - Василий Дмитриев.
  *Поначалу китайцы выразили протест против слишком большого количественного состава миссии и пропустили через границу лишь половину экспедиции. Когда участники посольства добрались до столицы Внешней Монголии города Урги, графу Головкину было поставлено новое условие: при свидании с китайским богдыханом он должен был в обязательном порядке выполнить ритуал девятикратного земного поклона, ну т.е. - на колени и лбом в землю, как во время монгольского ига на Руси. Более того, известивший об этом графа мандарин потребовал, чтобы Головкин в его присутствии перед портретом китайского императора потренировался в правильности выполнения ритуала коутоу. Для графа Юрия Александровича, воспитывавшегося и получившего образование в Европе, это показалось совершенной дикостью, и он, даже не объяснившись с китайским представителем, тут же развернул своё посольство назад в Россию. Головкину, конечно, потом сильно "нагорело" за это от Александра I, и тот даже велел графу не покидать Иркутска некоторое время, продержав его как бы в ссылке в Сибири.
  Здесь мы ненадолго расстанемся с этими нашими двумя героями, переместимся в Иркутск и познакомимся там ещё с некоторыми весьма и весьма интересными, на наш взгляд, персонажами сибирской истории начала XIX века.
  
  * * *
  Новые люди в Иркутске. Знакомый уже нам Ф.Ф. Вигель, при посещении Иркутска в составе посольства графа Головкина, квартировал в загородном доме купца Алексея Евсеевича Полевого (1759-1822). В своих "Записках" Вигель отзывается о Полевом как о человеке с передовыми взглядами и на контрасте выделяет его из остальной массы иркутского купечества. "Между иркутскими купцами, ведущими обширную торговлю с Китаем, были милионщики, Мыльниковы, Сибиряковы и другие; но все они оставались верны старинным русским, отцовским и дедовским обычаям: в каменных домах большие комнаты содержали в совершенной чистоте, и для того в них никогда не ходили, ежились в двух-трех чуланах, спали на сундуках, в коих прятали свое золото, и при неимоверной, даже смешной дешевизне, ели с семьею одну солянку, запивали ее квасом или пивом. Совсем не таков был купчик, к которому судьба привела меня на квартиру. Алексей Евсеевич Полевой, родом из Курска, лет сорока с небольшим, был весьма небогат, но весьма тароват, словоохотен и любознателен <...> Полевой занимался европейской политикой гораздо более, чем азиятскою своею торговлей. В нем была заметна наклонность к тому, чему еще не было имени и что ныне называют либерализмом, и он выписывал все газеты, на русском языке тогда выходившие".
  Ещё один наш знакомец по прошлым материалам, министр коммерции Российской империи граф Н.П. Румянцев, также отмечал Полевого за его передовые взгляды и деловые качества. По свидетельству сына Алексея Полевого - Ксенофонта ("Записки..."), министр одно время "желал познакомиться с человеком, хорошо знающим Сибирь. Ему указали на отца нашего, который жил тогда в Петербурге (где бывал он часто и иногда оставался долго). Граф, после нескольких свиданий с ним, был до такой степени очарован его умом и сведениями, что предложил ему остаться при своей особе, как министре коммерции, обещая блестящую будущность. Отец отказался, откровенно сознавшись, что больше дорожит семейным счастьем, нежели блестящим положением в свете".
  Так что вот так... А посему, сам Алексей Евсеевич, а также всё его дорогое семейство и станут на некоторое время героями нашего следующего рассказа.
  Род Полевых до второй половины XVIII века не являлся сибирским, а был одним из старинных купеческих родов Курска. Дед Алексея, Осип, числился одним из первых богатеев города, вёл большие торговые дела в России, Средней Азии и на Дальнем Востоке. А его сын, Евсевий Полевой, сумел породниться с двумя другими богатейшими торговыми фамилиями Курска - с Климовыми и Голиковыми, женившись на одной из дочерей купца Климова, вторая дочь которого стала женой Ивана Илларионовича Голикова (1735-1805), винного откупщика, имевшего лавки не только в Курске, но даже в Москве и Петербурге, а 70-х годах XVIII века начавшего вести свои коммерческие операции и в Сибири. Так, в частности, он субсидировал первую экспедицию Г.И. Шелихова на Алеутские острова, став впоследствии одним из учредителей Российско-Американской компании (РАК). Именно тогда он взял себе в помошники Алексея Полевого, родного племянника своей жены*, также вскоре ставшего одним из ведущих сотрудников шелиховского торгового предприятия и поселившегося в 80-х годах в Иркутске.
  *Двоюродным братом И.Ил. Голикова, а значит троюродным дядей (третьим дядей, как говорят в Китае) Алексея Евсеевича Полевого являлся сначала купец, а потом известный историк Иван Иванович Голиков (1735-1801), автор 12-ти томного фундаментального исследования под названием "Деяния Петра Великого, мудрого преобразователя России" и 18-ти томного "Дополнения" к нему, выходивших в новиковском издательстве в 80-90-е годы. По поводу этого, кстати, есть одна интересная историческая байка. В 1780 г. Иван Иванович Голиков был посажен в тюрьму, но уже через два года он были амнистирован по указу Екатерины II в связи с открытием памятника Петру I. Согласно легенде, именно поэтому Голиков и вознамерился написать историю Петра Великого.
  Со временем, войдя в число наиболее видных представителей городской элиты, Алексей Евсеевич, помимо этого своего несомненного достоинства, стал ещё и отцом троих, сибирских по рождению, литераторов, имена которых в первой половине XIX века получили известность по всей России. Немалое участие в том большом деле ("семейном подряде") приняла, конечно же, и жена Алексея Полевого - коренная сибирячка, Наталья Ивановна Верховцева. "Жена у него красавица, хотя уже дочь выдана замуж", - толи с завистью, толи с восторгом отмечал наш тогдашний незаменимый свидетель Ф.Ф. Вигель. Она была грамотной, что по тем временам являлось очень большой редкостью, слыла мягкой и кроткой женщиной. Рано лишившись родителей, Наталья Ивановна воспитывалась в Иркутском девичьем монастыре, а потому "осталась навсегда, - как характеризовал её сын, К.А. Полевой, - искренне-набожною женщиной. Это одушевление набожностью, выражавшееся во всех поступках и в тихой речи ее какой-то спокойной нежностью, делало ее несравненной матерью семейства".
  Брак был заключён вследствие большой любви, по крайней мере, со стороны Алексея Евсеевича, и потому, наверное, оказался столь счастливым и продуктивным. Вот как пишет об обстоятельствах женитьбы своего отца всё тот же Ксенофонт Полевой.
  "Она осталась круглою сиротою после родителей, принадлежавшим к лучшим фамилиям в Иркутске, и воспитывалась под надзором тетки-монахини, казначеи Знаменского девичьего монастыря. Еще не вышла она из детских лет, как отец наш увидел ее в гостях у другой тетки и до того пленился ее прелестною наружностью и детским умом, что, наперекор всем препятствиям, решился жениться на ней. Главным препятствием был слишком юный возраст избранной им невесты: она была едва ли четырнадцати лет, когда он предложил ей руку, и к тому еще тетка-монахиня не соглашалась на этот брак с человеком молодым, заезжим в Иркутске, жившим всегда в кругу вольнодумцев (курсив наш. - О.П.), как выражалась она, - сама глубоко набожная, - воспитывавшая свою племянницу в стенах монастыря. Но влюблённый отец наш восстановил других родных против тетки, и наконец она отдала ему свое сокровще, покорившись мнению всех других, увлеченных любезностью и блестящим тогда положением молодого человека. Таким образом женившись на сироте, воспитанной только для набожности и молитв, он хотел перевоспитать ее по-своему и успел придать ей всю наружность образованности". И эта "наружность образованности" воплотилась в том, что она, по примеру супруга своего, полюбила чтение, но увлекалась, как и большинство женщин, главным образом, лишь художественными романами, "сама безотчетная героиня романа своей жизни".
  Первого ребёнка, дочь Екатерину, Наталья Ивановна сама учила грамоте и тоже привила и ей горячюю любовь к чтению. Екатерина Алексеевна Полевая, в замужестве Авдеева-Полевая (1789-1865), впоследствии стала одним из первых сибирских краеведов и собирательницей нашего местного, а также русского фольклёра. Точно также, как и её мать, выйдя замуж в 14 лет, она объехала вместе с мужем-купцом многие места Сибири и, возвращаясь в Иркутск, часто развлекала своими талантливыми устными рассказами младших братьев. А они, сами ставшие со временем заядлыми книгочеями, слушая рассказы Екатерины, просили записать их, но она всегда с усмешкой отказывалась, не веря, что её писательский труд будет воспринят всерьёз. Однако уже на склоне лет, оставшись вдовой и вырастив пятерых детей, она всё-таки взялась за перо. Унаследовав от отца великолепную память, Екатерина Алексеевна, проживая тогда на весьма, что называется, почтительном расстоянии от своей малой родины в далёком эстонском городе Дерпте (Тарту), довольно подробно воспроизвела в своей первой книге картины сибирского и, в частности, ирутского быта начала XIX века. Этот труд вышел в 1837 г. в Москве под названием "Записки и замечания о Сибири", предисловие к нему написал её брат Ксенофонт Полевой (1801-1867), в то время уже известный столичный журналист и критик. Через пять лет, на этот раз уже в Петербурге, вышло следующее этнографическое сочинение Екатерины Полевой - "Записки о старом и новом русском быте", с сопроводительным комментарием другого её брата - журналиста, писателя, драматурга, историка и издателя журнала "Московский телеграф" - Николая Полевого (1796-1846). Обе эти книги получили большую известность в России и даже были переведены на несколько европейских языков. Потом из-под пера нашей первой сибирской писательницы вышли подряд три книги по ведению домашнего хозяйства для женщин, ставшие настоящими бестселлерами своего времени; кроме общих деловых советов с прибавлением домашнего лечебника, в одной из книг содержались поварские рецепты, среди которых нашлось место, конечно же, и сибирским блюдам*. Однако так сложилось, что в истории русской литературы Екатерина Алексеевна осталась, главным образом, как собирательница русских народных сказок, а одна из них в её обработке даже стала, что называется, классикой жанра, это всем нам известный с детства "Колобок".
  *Возможно, именно после выхода в свет "Поваренной книгм" Авдеевой-Полевой, в России получили такое широкое распространение сибирские пельмени - заимствованное из Китая праздничное новогоднее блюдо.
  Сохранился прижизненный портрет писательницы, на нём она изображена уже в зрелом возрасте и на ней одет точно такой же головной убор (чепец), как и на женщинах времён голандской буржуазной революции и войны за независимость, изображенных на полотнах художников знаменитой голандской школы той поры, например, на картине великого Яна Вермеера "Офицер и смеющаяся девушка" и др. К укоренившейся со времён Петра у нас в стране протестантской моде приобщались постепенно и наши земляки сибиряки, в том числе и некоторые женщины. Младший современник Авдеевой-Полевой Иван Калашников вспоминал: "Она прекрасно говорила и вела политический разговор о тогдашнем положении Европы, о чем иркутские дамы, за немногим исключением, и помышлять боялись".
  Четверо остальных детей Алексея Евсеевича и Натальи Ивановны Полевых были мальчики, все они родились в Иркутске в добротном двухэтажном доме, приобретённом отцом семейства от немалых доходов за службу в Российско-Американской компании. Однако после скоропостижной кончины Г.И. Шелихова, дела у иркутских копаньёнов "сибирского Колумба" пошли из рук вон плохо, об этом мы побробно уже рассказывали в нашей первой книге "Рассвет над Искером". Алексей Полевой, потеряв былые доходы, вынужден был начать разного рода самостоятельные коммерческие операци и в конце-концов решил открыть производство фаянсовой посуды, первое не только в Иркутске, но и в Сибири. Для этой цели он, продав старый дом, купил за рекой Ушаковой фазенду, по сибирски - заимку; здесь, на достаточно обширной загородной территории, он построил небольшой заводик, а также новое просторное жильё для семьи, в котором радушно принимал многочисленных гостей, в том числе и описавшего этот гостепреимный дом Вигеля.
  Оба дома Полевых, и первый и второй, стали чем-то вроде привилигированных салонов для образованных людей, в которых собирались просвещённые купцы, как местные, так и приезжие, куда заглядывали и чиновники, и офицеры, а также те немногочисленные учёные, которые проездом или во время временного пребывания в Иркутске искали для себя соответствующего своему статусу времяпрепровождения. "Отец мой мало выезжал из дома, - писал Николай Полевой ("Автобиография"), - но гостей всегда бывало у нас много; весь город знал, любил и уважал его; с ним приходили советоваться, к нему шли мириться. Губернатор* приезжал к нему запросто и требовал, чтобы он оставался в своем халате. Все, что только являлось в Иркутске замечательного, каждый путешественник посещал отца моего". Таким-то вот образом Алексей Евсеевич и получил в городе известность человека, постоянно водившего дружбу co всеми местными, а также приезжими вольнодумцами.
  *Имеется ввиду Б.Б. Лецанно, итальянец на русской службе, в 1798-1800 гг. - иркутский военный губернатор. С ним у Алексея Полевого сложились очень доверительные отношения, сохранившиеся на всю жизнь.
  Не только Ф.Ф. Вигель, но и некоторые другие из его современников характеризовали Полевого старшего, повторимся, как купца весьма необычного, выделявшегося из общей среды прежде всего своей начитанностью. Ксенофонт Полевой в своих "Записках" писал, что не помнит отца своего без книги в руках. У Алексея Полевого, все знали, была одна из лучших библиотек в городе. Помимо книг, которые в большом количестве покупал и привозил с собой Алексей Евсеевич из деловых поездок в Петербург и Москву, он регулярно выписывал столичные газеты и журналы - "Московские Ведомости", "Вестник Европы", "Политический Журнал" и другие; имелись в его коллекции и номера сибирского "Иртыша, превращающегося в Ипокрену". Отдельное место на полках его библиотеки занимали тридцать томов "Деяний и Допонений к Деяниям Петра Великого" - научный труд его троюродного дяди И.И. Голикова. Надо отметить, кстати, что главными спонсорами этого довольно дорого издания стали основатели Русско-Американской компании Г.И. Шелихов и И.Ил. Голиков. Вполне возможно - пишет Н. Пахомов ("Всё начиналось...") - и Алексей Полевой тоже поучаствовал в этом поистине благодатном для русской науки и культуры финансовом мероприятии.
  Ну и в завершении нашего рассказа об Алексее Евсеевиче Полевом приведём ещё одно мнение о нём:
  "Помню отца моего в ту пору, уже с сединою на голове, но еще бодрого, свежего, пылкого, горячего, деятельного, всегда в своем халате, или за делом, или с книгой в руках. Только теперь могу я оценить его необыкновенный ум, множество практических его сведений, его светлые мысли обо всем. Школа опыта и жизнь в свете ознакомили его с людьми, [а] путешествие по пустыням Сибири - с природою. Прибавьте к этому огромное чтение (он не знал ни одного языка, кроме Русского, но не знаю, чего он не читал по-Русски в свое время), память чрезвычайную, привычку мыслить, любопытство безграничное, живость юноши даже в преклонных летах, вспыльчивый характер при младенческом сердце, умное, благородное лицо с голубыми глазами, стройность тела при некоторой тучности, веселость, дар слова - и вы очертите себе портрет отца моего. Не знал я никого другого, более его добродетельного и благодетельного, не знал никогда сердца более чувствительного - сколько раз заставал я его, в старости, плачущим за романами, сколько раз видал, что последний рубль делил он с бедным, слыхал, как прощал он обиду, неблагодарность!"
  Эти слова принадлежат Николаю Алексеевичу Полевому - самому знаменитому отпрыску семьи иркутских книгочеев-вольнодумцев; человеку, настолько от природы одарённому, что он исключительно путём одного лишь самообразования уже в двадцать с небольшим лет из провинциального сибирского небытия шагнул так высоко, что сделался властителем дум целого поколения своих современников, став издателем одно время самого популярного в России литературного журнала.
  
  * * *
  
  Иркутский уникум. Если плясать, что называется, от печки, то надо отметить вслед за О. Горощеной (Династия..."), что взгляды Николая Полевого на жизнь, литературу и искусство начали формироваться прежде всего в своём родном отеческом доме, среди книг, газет и журналов, в атмосфере постоянного интеллектуального диалога с отцом и матерью ("все мы с детства знали мир только умственный"), а также с их многочисленными гостями. На всю жизнь, надо полагать, запечатлелись в памяти Николая споры и беседы иркутских купцов в доме отца, в том числе и о нуждах купеческого - революционного по тогдашним европейским меркам - сословия. А память у Николая Алексеевича была просто феноменальная, доставшаяся ему опять же от отца и развитая в процессе постоянного и не прекращающегося ни на один день чтения: "... память у меня была такая, какой я ни у кого другого не встречал. Выучить наизусть целую трагедию мне ничего не стоило. Словом, если надо выразить умственное образование мое до 1811 года, то оно было таково: я прочитал тысячу томов всякой всячины, помнил все, что прочитал, от стихов Карамзина и статей Вестника Европы до хронологических чисел из Библии, из которой мог наизусть перечитывать целые главы, но это был какой-то хаос мыслей и слов, когда сам я едва начинал мыслить"...
  По воспоминаниям младшего брата, Ксенофонта (Записки..."): "В первое время своей жизни он [Николай] был дитя слабое, и только нежные заботы матери поддерживали его здоровье. Признаком слабого сложения почитали в нем и то, что после молочных зубов у него выросли и выпали вторые зубы, а потом выросли третьи. После этого необыкновенного явления в человеческом организме он стал укрепляться здоровьем". Такие уникальные зубы, по всей видимости, подарены были ему природой для того, чтобы было чем грысть гранитный камень науки. "Я почти не помню себя неграмотным, - вспоминал Николай Алексеевич ("Автобиография"), - потому что лет шести был я, когда старшая сестра выучила меня читать, и лет восьми я уже читал вслух - матери моей романы, отцу же Библию и Московские Ведомости, а десяти перечитал уже все, что было в шкапе у отца моего: Всемирный Путешествователь, Разговор о Всеобщей Истории Боссюэта, О множестве миров Фонтенеля, путешествия Ансона и Кука, Деяния и Дополнения к Деяниям Петра Великого, несколько разрозненных томов сочинений Сумарокова, Ломоносова, Карамзина, Хераскова, театра Коцебу* и прочее".
  *Август фон Коцебу (1761-1819 гг.) - напомним, немецкий драматург, один из самых популярных не только в России, но и Европе того времени. Противопоставлял свой реалистический буржуазный театр пышному и малосодержательному придворно-дворянскому театру. Его пьесы шли в том числе и в Иркутске, во время первых, любительских театральных представлений.
  Никаких приходских и уездных школ Николай не посещал, да и в Иркутскую гимназию, открывшуюся в 1805 г., он никогда не ходил. Отец его предпочитал нанимать для своих детей частных преподавателей. Так один из его сослуживцев по РАК Титов обучил Николая и Ксенофонта чистописанию, что было крайне необходимо в то время для ведения деловой и личной переписки. У ссыльного поляка Горского братья учились французской речи, а старый пастор Лютеранской церкви Беккер давал уроки немецкого языка и математики. Кроме того, у Николая был учителем ссыльный князь В.Н. Горчаков*. Не только уроки, но и общение с такими далеко не последними людьми в Иркутске, конечно же, не пропали бесследно, всё это появлияло в положительном смысле на образовательный и общекультурный уровень развития Николая Полевого. Попутно нужно отметить тот факт, что ссыльные интеллигенты вот таким вот нехитрым способом начали оказывать всё большее и большее влияние на развитие нашего региона; до декабристского интеллектуального "десанта" к нам было ещё достаточно далеко, однако первые шаги в этом направлении совершались уже и в описываемое нами время, причём не только в Иркутске и Тобольске, но также и в некоторых других городах Сибири.
  *Сосланный в Сибирь за подделку ассигнаций князь Горчаков некоторое время прожил в Иркутске. Зарабатывая на жизнь частными уроками, он приложил руку и к развитию театрального дела в городе.
  Вместе с тем нужно отметить, что наш герой, будучи "исполнен ума и дарований, развитых чрезвычайно счастливо", не получил всё-таки "систематического учения и блеска светской образованности". То, что преподавали ему и его брату приходившие на дом учителя, вполне устраивало их отца, готовившего своих сыновей для торгового и промышленного дела; а для такого рода занятий, по тогдашним понятиям, ни гимназия, ни тем более университет были особо не нужны. Правда, одно время Алексей Полевой хотел определить Николая в Коммерческое училище в Петербурге, но это опять же подчёркивает ту узкоспециализированную направленность обучения, которая до определённого момента имела место. Однако, толи под влиянием матери, просто обожавшей двух своих сыновей-первенцев*, толи ещё по какой-то трудно объяснимой причине, но Николай, а вслед за ним и Ксенофонт безмерно увлеклись на всю оставшуюся жизнь художественной литературой и вообще гумманитарными науками. Наш как всегда очень наблюдательный гость семьи Полевых Филипп Филиппович Вигель отмечал, что девятилетний сын хозяина Николай "влюблен был в грамоту и бредил стихами".
  *Если посмотреть на прежизненные портреты двух братьев, то, во-первых, сразу же бросается в глаза их поразительное внешнее сходство, а, во-вторых, нельзя не заметить очень тонкие, почти женские черты лица как у Николая, так и у Ксенофонта, свидетельствующие, по всей видимости, что перед нами, как это говорят, копия-мать, а значит - маминькины любимчики, её фавориты.
  Сам Николай в своей автобиографии признавался, что начал писать стихи и прозу в десять лет, "не зная, что такое стихи и проза". А его брат Ксенофонт подмечал за ним, что он "почти также писал стихами, как прозой, и это сохранилось в нем до самого последнего времени жизни". И вот уже в десять лет этот иркутский уникум начал сочинять собственные драмы ("Брак царя Алексея Михайловича"), трагедии ("Бланка Бурбонская"), интермедии ("Петр Великий в храме бессмертия"), переделывать на свой лад "Иллиаду", а ещё пытался свести воедино тридцатитомник "Деяний и Дополнений к Деяниям Петра Великого". "Кроме названных здесь сочинений, он писал множество других, потому что это было ежедневное беспрестанное его занятие". А потом, в подражание хранившейся в домашней библиотеке столичной периодике, началось издание собственных рукописных газет и журналов: "Азиатские ведомости", "Друг России" и "Друг муз". "Шутя можно было бы сказать, - продолжает Ксенофонт Полевой, - что это предвещало в нем будущего громкого журналиста; но в самом деле это показало только избыток умственных и писательских сил, с детства он был уже писатель и жил душою и умом в литературном мире".
  Что же оставалось после всего этого делать их отцу? Он пытался с того же десятилетнего возраста, как вспоминал сам Николай, приобщать его к практической деятельности, поручал ему переписывать бумаги и составлять некоторые отчётты, но всё это было мимо, у сташего сына к этим занятиям не было никакого интереса. Более того, Николай проявлял максимум непрактичности и часто, по словам отца, летал в облаках, что особенно раздражало Алексея Евсеевича в наследнике своих дел. Доходило иногда даже до уничтожения в порыве гнева некоторых литературных творений заумного не по годам подростка. Впрочем ничего тут удивительного нет, это достаточно типичный путь большинства из начинающих авторов, родители которых, как правило, в буквальном смысле слова восстают, видя, что их отпрыски не хотят, как все нормальные люди, стать коммерсантами, врачами или юристами, а прочат себе путь вечно прозябающего в бедности (за редким искючением) исследователя душ и судеб человеческих. Именно на такой путь и встал Николай Полевой ещё будучи подростком; и его родители, как не огорчались по этому поводу, однако решили смириться и дать своему Николиньке, а равно с ним и другим своим детям хорошее столичное образование.
  И вот, в 1811 г. Алексей Евсеевич Полевой подводит черту под всеми своими коммерческими операциями в Сибири, продаёт Ушаковскую заимку вместе с фаянсовым заводом иркутскому купцу Солдатову, и в том же году начинает собираться для переезда с семьёй в Москву, "с основательною надеждою умного человека, что и там найдет он себе выгодное занятие <...> - писал Ксенофонт Полевой, - но главною целью его переселения в Москву было - воспитание детей, для которого <...> было слишком мало пособий в Иркутске". Пятнадцатилетний Николай, как старший сын, был послан вперёд с поручениями и рекомендательными письмами к московским знакомым*, для того чтобы обосноваться на месте и обустроить всё необходимое. Это было чисто деловое поручение, с которым, однако, наш вундеркинд справился в очередной раз из рук вон плохо - опять книги, запойное чтение, еженедельное посещение театра** и "лекций некоторых профессоров", а также новый творческий порыв в сочинительстве целиком и полностью заполнили не только его мысли, но и всё его время.
  *Одно из писем предназначалось для Н.М. Карамзина, и в нём содержалась просьба "рассмотреть молодого человека и решить, что должно сделать для образования и успехов его". Однако этого "письма к Карамзину он не доставил".
  **"Ничто не поразило меня, однако ж, так, как театр и книжные лавки (первая пьеса, которую видел я на Макарьевском театре, была: Гусситы под Наумбургом Коцебу, причем я обливался слезами...)"
  Почти год прожил Николай Полевой в Москве вольным школяром, однако всему бывает свой предельный срок... "Отец мой и все семейство наше въехали в Москву в июне 1812 года. "Много ли у тебя осталось денег?" и "Что ты делал в Москве?" - были первые вопросы отца. Я указал на груду книг, мною накупленных, и кипу бумаги, мною исписанную. "А дела?" - Я безмолвствовал. Кипа была немедленно предана всесожжению; книги читать мне строго запрещено, и мы принялись за дела..." Но случилась "гроза двенадцатого года", и она перепутала все планы Полевых и по коммерческим операциям, и по воспитанию детей. Семье пришлось переехать на родину предков - в Курск. "Через год дела отца моего были в самом печальном положении, - вспоминал Николай Алексеевич, - я <...> определился в контору богатого купца". Для самообразования в результате времени почти совсем не оставалось, кроме работы в конторе нужно было заниматься ещё и делами отца, образовываться приходилось теперь только урывками и то, чаще всего, - по ночам.
  В.Г. Белинский, видимо, со слов самого Полевого, так рассказал в своей некрологической статье об этих годах: "Кончив днем дела свои по торговле, ночью, вместо того, чтобы спать, принимался он за ученье. Не всегда мог доставать он для этого огарок свечи, потому что отец его запретил ему сидеть по ночам. Не было свечи - он пользовался лунным светом; доставал свечу - и затыкал щелки своей комнаты, чтобы предательский свет огня не бросился в глаза отцу. В таких страшных, разрушительных для здоровья трудах провел он три года".
  В 1815 г. наш общий знакомый по первой книге "Рассвета" Ефим Адреевич Кузнецов, богатый купец и откупщик, узнав о бедственном положении Полевых, предложил Алексею Евсеевичу "принять на себя управление винным откупом в Иркутске". Предложение было с радостью принято, и уже через несколько месяцев Алексей Полевой вместе с двумя старшими сыновьями вновь вернулся в наши сибирские края.
  
  * * *
  
  И снова в Сибири. Здесь в то время по-прежнему проживали и усердствовали на служебном поприще двое из ранее обозначенных нами главных героев - П.А. Словцов и Г.И. Спасский. Последний, напомним, после окончания научной деятельности в составе посольства графа Головкина по совету своего столичного друга Василия Дмитриева, также служившего тогда в Сибири, перевёлся в мае 1806 г. на работу в Бийск, с тем чтобы начать исследования Горного Алтая. В частности, под прямым руководством графа И. О. Потоцкого* (начальника научной части посольства) он начал сбор этнографического материала. Первым результатом той, достаточно кропотливой, надо отметить, научной деятельности стали составленные Спасским словари (краткие) языков койбальского и моторского племён**, находившихся на грани исчезновения, а также ойратского***. Эти словари были отправлены в мае следующего года в Петербург, и одновременно с этим Григорий Иванович передал в "Вольное общество любителей словесности, наук и художеств" отчёты о написании этих словарей и о других "упражнениях, с отъезда из Петербурга до самаго того времени". А спустя три года в столичной печати появилась ещё и статья о сибирских письменах, принёсшая Спасскому первую известность в научных кругах. В статье содержались материалы о наскальных рисунках (писаницах), скопированных Спасским во время службы в Красноярске в 1804-1805 гг.
  *Знакомство и постояные контакты с графом Потоцким, по расчётам Григория Ивановича, должны были в будущем поспособствовать его издательской деятельности. Однако эти ожидания не оправдались, в 1815 г. граф покончил с собой в своём волынском имении, выстрелив себе в голову серебрянной пулей.
  **Народности, проживавшие на восточных отрогах Алтайских гор и ныне полностью исчезнувшие.
  ***Западно-монгольский разговорный язык, существующий и поныне, используется в Монголии, Китае, Киргизии и России (Калмыкия). Являлся государственным - разговорным и письменным - языком в Ойратском (Джунгарском) ханстве XVII-XVIII веков, основу которого составляли предки современных калмыков, казахов, киргизов, а также алтайцев.
  В Бийске Григорий Иванович служил в земском суде* заседателем. Здесь же с 1803 по 1808 гг. исполнял должность земского исправника Александр Михайлович Горохов (1769-1848). Он родился в Петербурге в семье офицера младшего командного состава, сначала находился на военной службе, но потом перешел на гражданскую и таким образом оказался в Бийском уездном суде. В его юрисдикцию в то время входил весь Горный Алтай, который по роду своих занятий Александр Горохов объездил, что называется вдоль и поперёк, одновременно со служебными обязанностями занимаясь на добровольных началах сбором сведений об алтайских народностях, став, по-сути, первым этнографом Алтая. Он описывал природно-климатические условия мест проживания и кочевания автохтонов, в его этнографических заметках имеются конкретные сведения об административном устройстве, управлении и правовом положении алтайцев, о их быте и хозяйственных занятиях, народных играх, развлечениях, музыкальной культуре и шаманских обрядах. В 1840 г. Александр Михайлович опубликовал материалы своих исследований - "Краткое этнографическое описание бийских или алтайских калмыков" - в одном из номеров Журнала министерства внутренних дел. У П.И. Небольсина в его работе о сибирских золотых приисках имеется также ссылка и на неизданную рукопись Горохова 1811 г. под названием "Записки и наблюдения с 1804 г. о кумандинских татарах, таутелеутах и калмыках бийского земского исправника Александра Горохова".
  *Земский суд - это главный административный орган уезда, занимавшийся надзором за общественным порядком, контролем за состоянием дорог, мостов, хозяйственной деятельностью, податными сборами и пр., он также рассмотривал уголовные дела о незначительных преступлениях и исках. Состоял из председателя - земского исправника (капитана-исправника) и нескольких заседателей.
  Будучи старше Спасского на 14 лет, Алксандр Горохов стал наставником Григория Ивановича не только по делам службы, но и на научном поприще. По примеру своего старшего коллеги Спасский в течение целого года практиковал этнографические исследования алтайцев. Результатом стала статья ""Путешествие к алтайским калмыкам в 1806 г."*, в ней он описал методы содержание скота, земледелие, приёмы заготовки сена, охоту, а также шаманские ритуалы и музыкальные инструменты алтайцев Канской долины (современный Усть-Канский район Республики Алтай). В 1807 г. Григория Ивановича перевели в Кузнецк (нынешний Новокузнец) на должность уездного исправника, а через два года он по собственному прошению перешел из гражданской службы в горную**, был зачислен в штат Колывано-Воскресенских заводов и переехал на жительство в Барнаул. Таким образом он вновь получил возможность по служебным надобностям разъежать по Горному Алтаю и вести свои этнографические наблюдения. Одновременно с этим он продолжал заниматься копированием древних писаниц, дополняя этими материалами свои прежние работы по данной теме. "Служба в Колывано-Воскресенских заводах, - пишет С.А. Пономарёва, - стала новым этапом становления Г. И. Спасского как учёного-исследователя. В период с апреля 1809 по январь 1817 г. Спасский вышел на иной, качественно новый уровень изучения Сибири, превратившись из энтузиаста-собирателя, действовавшего часто наугад и спорадически, в настоящего исследователя, целеустремлённого и рационального".
  *Была опубликована в 1823 г. в журнале "Сибирский вестник" (NoNo3,4).
  **В 1808 г. томский губернатор В.С. Хвостов был отстранён от должности новым генерал-губернатором Сибири И.Б. Пестелем, а в 1809 г. "ушли" и Спасского, как выдвиженца Хвостова, с должности исправника (главы администрации) Кузнецкого уезда, так что Григорию Ивановичу пришлось искать новую службу.
  Находясь весь этот период в штате Колывано-Воскресенсих заводов, Григорий Иванович обрёл ещё одного наставника и помощника в своих исследованиях. Им стал горный инженер Пётр Козьмич Фролов (1775-1839), выпускник Петербургского горного училища, с восемнадцати лет трудившийся на алтайских рудниках и металлоплавильнях*. Сам давно интересуясь вопросами научного изучения Горного Алтая, Фролов нашел в Спасском большого энтузиаста этого дела и начал активно с ним сотрудничать. Имея, в отличие от самоучки Спасского, систематическое образование, Пётр Козьмич, как считает С.А. Пономарёва, "учил своего нового знакомца буквально азам научного поиска, сообщая ему правильные алгоритмы этнографического исследования. Фролов немало поспособствовал умножению коллекции Спасского материалами о Сибири, о народах, её населяющих, он снабжал Спасского книгами Палласа и Миллера, иностранными журналами и газетами; выписками из рукописей Колыванских архивов и копиями карт, советовал обратить пристальное внимание на Кузнецкие архивы, которые "...сохранились от пожара и от просматривания немцами...", подсказывал наиболее интересные направления исследований".
  *С 1817 г. - управляющий Колывано-Воскресенскими заводами, с 1822 г. - томский губернатор, выдвиженец Сперанского.
  Фролов, - по мнению Пономарёвой, - весьма скептически относился к научным экспедициям прошлых времён - Миллера, Фишера, Палласа и прочих "немцов". "На них можно полагаться только вполовину, - писал он в одном из писем к Григорию Ивановичу. - Вы видели германских ученых, путешествовавших по Сибири? Они учатся, не имея начал, журналы их содержат описания ночлегов, пыли по дорогам, жаров летних и холодов зимних дней...". Тем самым, как считает цитируемая нами исследовательница, Пётр Козьмич побуждал Спасского к самостоятельному изучению сибирского историко-культурного наследия, и вообще - к выработке русскими исследователями (имевшими в отличие от "немцов" соответствующие "начала") новой методологии. Вполне возможно также допустить, что именно тогда в беседах двух подвижников сибирской науки родилась идея об издании журнала, по-преимуществу основанного на материалах о Сибири.
  И действительно, нечто такое в 1809 г. пытался организовать старый приятель Спасского Василий Дмитриев, который в 1807 г. оставил службу в Тобольске и перевёлся в Петербург в один из департаментов Министерста народного просвещения. Незадолго до своего отъезда, уже зная о намечавшемся переводе в столицу, Дмитриев принял решение издавать в Петербурге журнал и с этой целью организовал в Сибири подписку на него. Григорий Спасский тоже поучаствовал в этом деле, получив официальную доверенность от своего друга. Поскольку сбор средств осуществлялся первоначально среди сибиряков, можно предположить, что планировавшееся Дмитриевым издание должно было иметь какое-то очень близкое отношение к нашему краю. Издание журнала под названием "Ореады" В.В. Дмитриев действительно организовал в 1809 г.*, но сумел выпустить лишь один номер и дальше дело, к сожалению, не пошло. Возможно Василий Васильевич расчитывал, что вскоре к нему в Петербурге присоеденится и Спасский, но Григорий Иванович "задержался" в Сибири ещё на несколько лет, и планы по совместной работе над переиодическим краеведческим сборником в тот (первый) раз не были осуществлены.
  *Издавался под патронажем ВОЛСХН.
  Однако с краткосрочным визитом в столице Спасский всё-таки побывал в начале 1810 г., откочевав из Сибири с караваном, перевозившим серебро с Колыванских заводов. 7-го и 14-го мая он сделал в ВОЛСХН два научных доклада, основу которых составили материалы, собранные им за период его служебной и исследовательской деятельности в той части империи, что стала ему второй родиной. В первом докладе шла речь "О письменах, изображенных краской, и знаках, высеченных на камнях", во втором своём выступлении Григорий Иванович рассказал о сделанных им находках при раскопках "сибирских древних могил". А в июньском номере за тот же год журнала "Цветник", являвшегося официальным органом ВОЛСХН, вышла статья под названием "Сибирские древности", в которой в кратком изложении были представлены оба доклада Спасского. Ну и, наконец, как итог: в качестве признания заслуг Григория Ивановича перед российской наукой за его официальную деятельность в составе посольства графа Головкина, а также за составление словарей языков автохтонных народностей Сибири по поручению той же научной экспедиции, ну и, конечно, за ряд самостоятельных исследовательских работ Г.И. Спасскому в 1810 г. был присвоено от Академии наук звание члена-корреспондента. Это был настоящий триумф молодого сибирского учёного, на торжествующей ноте которого он и вернулся назад в Сибирь продолжать и дальше столь удачно начатые изыскания...
  Примерно к этому же времени относятся и новые сведения о Петре Андреевиче Словцове. В прошлый раз мы расстались с ним в тот момент, когда он в начале 1808 г. во второй раз в своей жизни пострадал и крепко пострадал за то, чего, по всей видимости, не совершал, но что ему было инкриминировано тайными его завистниками. Оказавшись в августе того же года в Тобольске, в негласной ссылке, он в 1809 г. был обнадёжен на скорое освобождение тогдашним генерал-губернатором Сибири И.Б. Пестелем и в качестве сотрудника его канцелярии выехал вместе с ним из Сибири в Петербург. Однако столичные власти не пустили его, по одним сведениям дальше Новогорода, по другим - Твери, а вскоре и вообще запретили въезд во все внутренние российские города. "Посему Петр Андреевич должен был [вновь] обратиться в Тобольск. Новая, очень глубокая рана для чувствительного сердца", - отмечал его биограф Н.А. Абрамов. И это надо было, кончно, как-то пережить... Но вместе с тем злой рок судьбы, как мы уже отмечали, стал для Словцова поистине счастливой звездой, воссоединившей его теперь уже навсегда со своей родиной - для дел "особенных". Ровно об этом в одном из писем того периода писал М.М. Сперанский, несмотря ни на что, так и оставшийся Петру Ивановичу самым близким и верным другом: "Всё с вами случившееся не входит в обыкновенные человеческие расчеты. Ваш путь особенный, и Проведение ведет вас совершенно по своему. С этой точки зрения вы непрестанно должны смотреть на все происшествия вашей жизни".
  Оставшись без определённых занятий по приезду в Тобольск, Словцов решил съездить на Урал, посетить края, где он родился, объехать и осмотреть уральские заводы и написать историю этих заводов. В то же самое время, как считает Л.Г. Беспалова, Пётр Андреевич начал задумываться и о работе над историей Сибири и даже начал собирать для этого первые материалы. "В его распоряжении оказался сначала тобольский архив, а вернее то, что от него осталось после нескольких пожаров, а потом представился и случай изучить и сделать некоторые выписки для себя и из других источников". Но в начале, как результат поездки на Урал, явилась первая публицистическая статья Словцова, которую, однако, он опубликовал лишь пятнадцать лет спустя в журнале Григория Спасского "Азиатский вестник".
  Чем профессионально занимался Пётр Андреевич следующие пять лет, с 1809 по 1814 гг., никто из исследователей выяснить пока не смог, об этом не сообщают нам ни его первые биографы Н.А. Абрамов и К. Голодников, ни последующие комментаторы; скорее всего он числился в это время в личной канцелярии генерал-губернатора и выполнял какие-то его разовые поручения. Так в 1814 г. он выехал с большой инспекционной поездкой в Восточную Сибирь, "обозреть" присутственные места Нижнеудинского и Иркутского уездов, а также Забайкалья, в результате чего Пётр Андреевич проделал огромный путь от Тобольска до Кяхты, до самой то есть китайской границы. Потом, отдохнув некоторое время в Иркутске, он отправился в следующую поездку - ревизовать Киренско-Якутский край. Во время этих двух своих довольно длительных путешествий Словцов составлял и заносил в путевую тетрадь заметки об увиденном, что впоследствии составило основу целого цикла его публицистических статей под общим названием "Письма из Сибири".
  В 1815 г. Пётр Андреевич уже на постоянной основе надолго поселился в Иркутске. В январе он был назначен на должность совестного (мирового) судьи. Очень образованный, трезвый и весьма ответственный человек, при этом ещё и прекрасно владеющий пером Словцов заметно выделялся на общем фоне иркутского чиновничества, что, конечно же, не осталось незамеченным. Сибирский генерал-губернатор Пестель так писал министру просвещения князю Голицыну: "В городе сем пребывает теперь коллежский советник Словцов. По моему мнению, если человек с сими способностями заехал в Иркутск, нет большего удобства занять место директора училищ, как только определив на оное Словцова". И как результат - в июне того же 1815 г. Пётр Андреевич был назначен директором Иркутской гимназии и смотрителем училищ всей Иркутской губернии с оставлением в должности судьи.
  Иркутская мужская гимназия была открыта в 1805 г. при генерал-губернаторе И.О. Селифонтове и стала первым учебным заведением подобного типа в Сибири. Распоряжением императора Александра I каждый губернский город России должен был иметь собственную мужскую гимназию. Иркутская создавалась на хорошей основе, на базе главного народного училища, функционировавшего в городе с 1789 г. и имевшего лучшую в Сибири светскую библиотеку и музейный кабинет. В 1801 г. по проекту местного архитектора Антона Ивановича Лосева было построено двухэтажное каменное здание, вполне соответствующее нормам гимназического устава*. В 1795 г. к главному народному училищу была присоединена школа геодезии и навигации, которая вместе с классом японского языка, также автономно существовавшем при главном училище, вместе с их учащимися влились в состав гимназии. Вот какое большое учебное хозяйство, да ещё и сеть начальных и приходских школ губернии пришлось принять в 1815 г. Петру Андреевичу Словцову.
  *В двух других губернских городах Сибири таких зданий для гимназий долго не могли найти и поэтому подзадержались с открытием, в Тобольске до 1810 г., а в Томске аж до 1838 г.
  И первой большой проблемой на данном поприще стала крайняя запущенность давно не ремонтировавшихся помещений гимназии, доставшаяся Словцову от прежнего директора - немца Миллера. Отягощала положение ещё и нехватка преподавательского состава, причём не только в гимназии, но также в начальных и приходских училищах, которую частично удалось решить за счёт первых гимназических выпускников 1806-1810 гг. Среди них нам в первую очередь необходимо выделить двух братьев Щукиных, Николая и Семёна, а также Ивана Калашникова, ставших впоследствии видными сибирскими краеведами, учениками на этом поприще П.А. Словцова.
  Родиной братьев Щукиных являлась Тунка (посёлок расположенный чуть западнее Иркутска), "где [их] отец был местным начальником и оставил по себе памятник "обо" - каменную насыпь, которая, вероятно, и доселе носит название "Щукин-обо"" (Черепанов С.И. Отрывки из воспоминаний сибирского казака). Выходцы из казачьего сословия Николай и Семён Щукины первоначально учились в навигацкой школе, а после её присоединения к гимназии окончили уже полный курс гимназического обучения, что позволило Семёну Семёновичу Щукину (1795-1868) успешно поступить в Петербургский педагогический институт. После окончания которого он вернулся в Иркутск в родную гимназию, здесь он сначала преподавал естественные науки, а со временем занял и должность директора.
  Словцов давал следующую характеристивку старшему учителю Щукину: "исполнен знаний по своим предметам, ревностен к своим должностям и похвального поведения". А кроме того Пётр Андреевич отмечал и научный подход Семёна Семёновича к преподаванию. "Научный подход к работе Щукина, - пишет М.В. Кузнецова ("Гимназическое образование в Иркутске..."), - проявлялся помимо усовершенствования программы гимназического обучения также ещё и в том, что вместе с учениками он занимался метеорологическими наблюдениями, которые были начаты ещё в 1809 году". За свою успешную деятельность на поприще народного образования С.С. Щукин в 1827 г. был удостоен очень высокой награды - он стал кавалером ордена Св. Владимира. Прожив и проработав до самой своей смерти в Иркутске, Семён Семёнович "занимал активную жизненную позицию. Он посещал городские литературные и общественного толка кружки, где читались авторские стихи, прозаические произведения, обсуждались проблемы провинциального бытия, высказывались мнения о прочитанном, обсуждались животрепещущие новости и проблемы современности". Благодаря в том числе и его стараниям в Иркутске в 1835 г. за счет городских доходов откроется общедоступная губернская публичная библиотека (первая в Сибири, а, по некоторым сведениям, и в России), в которой будет "собрано всё, что считалось лучшим в тогдашней литературе" (Кудрявцев Ф.А., Вендрих Г.А. Иркутск. Очерки по истории города). В добавление ко всему сказанному необходимо также отметить тот факт, что сын Семёна Семёновича - Николай станет в конце 50-х годов XIX века одним из основателей сибирского областнического движения.
  Родной брат Семёна Семёновича - Николай Семёнович Щукин (1792-1883) сразу после завершения обучения в Иркутской гимназии также был "приготовлен к учительской должности и определён в Иркутское приходское Воскресенское училище учителем", а по некоторым данным преподавал одно время и в родной "Аlma mater". Позже он стал довольно известным писателем, и о его творчестве мы ещё поговорим более подробно.
   Ещё один ученик П.А. Словцова (последний по счёту, но не по значению) - уроженец Иркутска Иван Тимофеевич Калашников (1797-1863) происходил из семьи потомственных приказных (чиновников среднего звена), начинавших служить с самого детства. Он и сам, окончив Иркутскую гимназию в 1808 г., уже в возрасте 11 лет поступил на чиновничью должность в Иркутске. В 1822 г., отмеченный за усердие к службе Сперанским, он отбудет по его вызову в Петербург, где дослужится в конце своей карьеры до генеральского чина тайного советника. Забегая немного вперёд, предварим ещё и том, что в 30-е годы Калашников начнёт писать романы на сибирскую тематику и станет на некоторое время одним из самых популярных прозаиков России. Иван Тимофеевич с юности имел склонность к литературе и писал стихи; узнав, что поселившийся в Иркутске Словцов когда-то серьёзно занимался поэзией и даже публиковался в столичных журналах, Калашников именно к нему решил обратиться за помощью и не ошибся. Пётр Андреевич сразу же проникся большой отеческой симпатией к вдумчивому юноше, посоветовал ему заняться на первых порах переводами поэтических произведений европейских классиков, а затем тщательно, со знанием дела выправлял эти литературные опыты своего воспитанника. Потом были частные уроки по философии и другим дисциплинам высшей школы, ставшие настоящими университетским курсом для пытливого ума молодого сибиряка, только-только начинавшего свой нелёгкий жизненный и творческий путь.
  "Встречу в жизни моей с этим необыкновенным человеком я всегда считал за особенную милость провидения", - писал впоследствии Калашников. Да и сам Словцов, не имевший в Иркутске, по его собственному признанию, "возможности удовлетворить потребности ума, имеющего нужду в беседе приличной степени просвещения и сану возраста" и от того ведший уединённый образ жизни, также нашел в своём воспитаннике незаменимого собеседника и верного сотоварища своих духовных бдений и переживаний. Уже на закате жизни в одном из писем Калашникову он писал: "Брошенный <...> на краю света, в полную добычу самовластных <...> я придерживался вселенной за один волосок, и этот волосок вы были, любезный друг. Если бы тогда близ меня не было вас, я бы, наверное, сошел с ума". По некоторым сведениям в этот же период Словцов некоторое время тесно общался и с вернувшимся в 1815 г. Иркутск на короткий срок Николаем Полевым.
  Ещё одной значительной поддержкой для Петра Андреевича стало признание его литературных заслуг* казанским "Обществом любителей отечественной словестности". В том же 1815 г. Словцов получил официальное уведомление о включении его в состав иногородних членов этого Общества, ему был прислан диплом, подтверждающий сей факт, а также, по всей видимости, и приглашение поучаствовать в качестве публициста в газете "Казанские известия", издаваемой при активном содействии Общества. Всё это, без сомнения, окрылило нашего иркутского затворника и придало ему новые силы. В творческом багаже Словцова к тому времени уже имелись черновики путевых заметок, составленные во время его служебных поездок по Восточной Сибири, так что Пётр Андреевич немедленно взялся за их обработку.
  *Словцов имел к тому времени достаточно весомый список публикаций: три поэтических оды - "К Сибири" (журнал "Муза". СПБ. 1796. Ч.1. Кн.2) "Материя" (журнал "Муза". СПБ. 1796. Ч.1. Кн.3) и "Древность (журнал "Муза". СПБ. 1796. ?..); две исторических монографии - "Похвальное слово царю Иоанну IV Васильевичу" (СПБ. 1807) и "Похвальное слово Минину и Пожарскому" (СПБ. 1807); полушутливое стихотворение, очень понравившееся Г.Р. Державину, "Китаец в Петербурге" ("Пантеон русской поэзии". СПб. 1814. Ч. 3. Кн. 6), описывавшее светскую жизнь Петербурга глазами условного гостя с востока.
  "Оплывали и коптили свечи, - пишет Л.Г. Беспалова ("Сибирский просветитель"), - бросая вокруг желтый колеблющийся свет. На подсвечнике застывали натёки растаявшего воска. Слегка поскрипывало перо, и на бумагу ложилось "Обозрение Иркутской губернии в 1814 году" об истории, населении, географических особенностях этой обширной губернии, простиравшейся на юге до Монголии, а на севере - до берегов Северного Ледовитого океана. Потом один за другим начали отправляться в Казань запечатанные бурым сургучом пакеты со статьями, которые публиковать в Иркутске было негде". И в результат в 1816-1817 гг. в "Казанских известиях" было напечатано целых восемь статей из так называемого "иркутского цикла" Словцова. А после того, как Пётра Андреевича назначили визитатором (смотрителем) всех образовательных учреждений Сибири и по долгу службы он стал разъезжать по всему обширному нашему региону, его публицистический кругозор заметно расширился, и в итоге появился новый цикл статей под общим названием "Письма из Сибири". Они сначала публиковались в журналах Григория Спасского "Сибирский вестник" и "Азиатский вестник", а также в "Московском телеграфе" Николая Полевого, а в 1828 г. "Письма из Сибири" вышли уже отдельным изданием. Эту книгу, кстати, П.А. Словцов посвятил казанскому "Обществу любителей отечественной словесности".
  
  * * *
  
  Известия из Казани. Казань в то время уже более десяти лет являлась университетским городом (с 1804 г.), а также официальным центром весьма обширного учебного округа, включавшего в себя всё Поволжье, Прикамье, Приуралье, а также и всю нашу Сибирь. В Казани находилась старейшая из провинциальных гимназий России, открытая в 1758 г. под патронажем Московского университета*. А сами образовательные и культурные традиции были заложены в этом городе ещё в петровскую эпоху; сначала открылась славяно-латинская школа, преобразованная в 1732 г. в духовную семинарию, а в 1797 г. - в духовную академию; в1786 г. здесь вслед за гимназией появилось и гланое народное училище. "Одним из отражений, а с другой стороны и одним из стимулов казанской культурной жизни, - писал Н.П. Загоскин ("История императорского Казанского университета", т.2), - может быть <также> признано весьма раннее зарождение публичных театральных представлений, начало которых восходит ещё к эпохе существования здесь славяно-латинской школы, которые получили, затем, особенно широкое развитие в казанской гимназии, в последнее десятилетие XVIII века возник в Казани и театр, публичный уже в прямом значении этого слова <...> Очень рано успело пустить в Казани корни и масонство, положительное влияние которого на развитие русской умственной жизни второй половины XVIII и начала XIX веков стоит вне всяких сомненй; так уже в 1776 году здесь основана была масонская ложа "Восходящаго солнца"". Таким образом университет возник не на пустом месте, а, по замечанию только что цитированного нами исследователя, в весьма значительном, без приувеличения, культурном центре обширнаго восточнаго края.
  *При основанном в 1755 г. Московском университете, как отмечал Н.П. Загоскин ("История императорского Казанского университета", т.2), были сразу же созданы две гимназии, одна для дворянских детей, другая - для выходцев из семей разночинцев. Вслед за этим директором Московского университета И.И. Мелиссино был возбуждён вопрос о целесообразности открытия таких же двух гимназий и в Казани, как центре отдалённого от Москвы обширного восточного края. Поддержанный куратором университета Иваном Шуваловым, этот проект получил дальнейший ход и 21-го июля 1758 г. вышел сенатский указ об открытии в Казани "для размножения наук" двух гимназий, одной для дворян и другой для разночинцев, "с такими же выгодами, как и в Московском университете", причём на этот последний возложены были и все расходы по содержанию новых казанских гимназий. Одним из первых выпускников учебного заведения для дворян стал уроженец Казанской губернии Г.Р. Державин.
  Ну, а с учреждением в 1804 г. и официальным открытием в феврале 1805 г. Казанского университета, культурная и образовательная жизнь в городе, в этой "татарской Москве", по выражению барона Ф.Ф. Вигеля, получила новый, ещё более мощный толчок к своему развитию. Казанский университет стал в России четвёртым по счёту после Московского, Дерптского (1802) и Виленского (1803)*. (В начальный период правления Александра I планировалось открыть в добавок к этим четырём ещё ряд провинциальных университетов, в том числе и в сибирском Тобольске, однако средств и желания хватило лишь на один - на Харьковский (1805 г.). На базе екатерининского Главного педагогического института в 1819 г. появился столичный Петербургский университет.) Собственно, в кругах казанской интеллигенции, близкой к университету, а также у части молодого поколения местного дворянства, прошедшего через классы старейшей на востоке России гимназии, и зародилась идея создания сначала литературного общества, а потом и печатного периодического издания - еженедельной газеты "Казанские известия".
  *Последние два появились на базе существовавших ранее иностранных университетов, открытых ещё в XVI-XVII веках и доставшихся России как бы по "наследству", в результате завоевания части прибалтийских территорий.
  В 1805 г. большинство учащихся последнего класса Казанской гимназии автоматически стали первокурсниками только что открывшегося университета*. Среди них были и герои нашего тепершнего рассказа: братья Александр и Иван Панаевы, Василий и Дмитрий Перевощиковы и Сергей Аксаков и другие. Именно они, а также их гимназический преподаватель Н.М. Ибрагимов (татарин по национальности, окончивший московский университет), стали частью той "могучей кучки", которая проложила дорогу и "Обществу любителей отечественной словесности", и "Казанским известиям". Все они были молодыми людьми 18-20 лет, а Сергей Аксаков и того более - юношей четырнадцати годов от роду; но они, надо отдать должное их прородителям, точно также как и их Alma mater, взросли, что называется, далеко не на пустом месте, в семьях с давними образовательными традициями, да и сами впоследствии стали виднейшими представителями нарождающейся интеллектуальной элиты восточных провинций Российской империи.
  *Незадолго до этого часть гимназистов выпускного класса была отчислена из гимназии (причём даже несколько лучших учеников), из-за участия в стихийном протесте по поводу жестокого телесного наказания, которому был подвергнут один из солдат-инвалидов, служивших при гимназии.
  Отец братьев Панаевых - Иван Иванович Панаев (1752-1796) являлся, между прочим, сибиряком по рождению* - сыном туринского воеводы; дослужился в конце своей военной и гражданской карьеры до должности пермского губернского прокурора и смотрителя народного училища. Ещё в юности по протекции сибирского генерал-губернатора Д.И. Чичерина он поселился в Петербурге в доме матери фельдмаршала Румянцева, в результате чего Иван Панаев перезнакомился с представителями высшего петербургского общества, а также с виднейшими деятелями масонского движения России. Впоследствии он сам стал довольно известным "каменщиком", был мастером стула в елагинской ложе "Горус" и в московской ложе "Трёх знамён", потом в течении трёх лет руководил казанской ложой "Восходящего солнца", а летом 1783 г. Панаев создал в Перми ложу "Золотого ключа". Помимо своей основной служебной деятельности Иван Иванович очень увлекался литературой, пописывал сам, а также взращивал молодые таланты, среди которых, по некоторым сведениям, был Н.М. Карамзин**. Внук Панаева, тоже Иван Иванович Панаев (1812-1862) стал довольно известным писателем и вошел в историю русской литературы как человек, возродивший вместе с Н.А. Некрасовым пушкинский журнал "Современник".
  *Род Панаевых происходил "от тех новгородцев, которые грозою Ивана Васильевича исторгнуты были из отчизны и поселились на восточных пределах тогдашней России" (Панаев В.И. "Воспоминания").
  **Тот же Владимир Панаев в своих воспоминаниях писал: "В отправлении Карамзина для путешествия по Германии, Франции и Англии, Иван Иванович, вместе с московскими друзьями своими, принимал деятельное участие". Результатом той поездки, как известно, стали "Письма русского путешественника", сделавшие имя молодому Карамзину.
  Сын И.И. Панаева-старшего Александр (1788-1868) стал редактором рукописного студенческого журнала, издававшегося в 1805 г. казанскими первокурсниками, под названием "Аркадские пастушки"*. Под произведениями, помещаемыми в журнале, стояли подписи - Адонис, Дафнис, Ирис и т.д. - условные пастушеские имена обитателей выдуманной счастливой страны. Под этими романтическими псевдонимами шифровались имена братьев Александра и Ивана Панаевых, а также некоторых других до недавнего времени казанских сорванцов гимназистов, в одночасье ставших уважаемыми в обществе студентами университета. Теперь, согласно штатному распорядку, они должны были носить шпагу, что приравняло их всех к привилегированному дворянскому сословию (даже тех, кто дворянами не являлись по рождению), а соответственно отменяло по отношению к ним широко распространённую тогда, в том числе и в гимназических классах, практику телесных наказаний. От одного этого, наверное, можно было придти в неописуемый поэтический восторг. Первое время университет располагался в том же здании, что и гимназия, так что бывшим гимназистам и переселятся-то далеко не пришлось, сделав, условно говоря, всего лишь один шаг, они оказались вдруг в совершенно ином мире, в мире европейской правовой культуры и университетского свободомыслия. К тому же захваченные порывами новых ощущений первой студенческой весны в их жизни, "пастушки" начали творить и творить весьма плодотворно. Практически каждый месяц выходил очередной номер их рукописного журнала.
  *Аркадия - горная местность в Центральной Греции. В античные времена здесь было распространено исключительно скотоводство, поэтому пастушество стало самой главной профессией местных жителей. Пастухи вели размеренный образ жизни и пребывали в согласии с природой. Постепенно в произведениях эллинистических поэтов, а потом и у римлинина Вергилия сложился райский образ Аркадии - места, где человек и природа гармонично сосуществуют. С тех пор термин "Аркадские пастухи" и вошел в мировую литературу.
  У него даже появился свой "профессиональный" критик, им стал самый младший из "могучей кучки", четырнадцатилетний Сергей Аксаков. Это тот самый С.Т. Аксаков (1791-1859) - в будущем автор знаменитого "Аленькова цветочка" и отец виднейших представителей славянофильского движения Константина и Ивана Аксаковых. В свою очередь матерью самого Сергея Тимофеевича являлась М.Н. Зубова - дочь высокопоставленного провинциального чиновника, женщина умная и с сильным характером, получившая достаточно хорошее по тем временам домашнее образование. В юности Мария Николаевна даже вела переписку с Н.И. Новиковым и настояла на том, чтобы два её брата поступили на учёбу в благородный пансион московского университета, что свидетельствовало о её передовых взглядах на эпоху Просвещения; в тех же морально-этических традициях она воспитывала и своего без меры обожаемого сына*, рано приучив его к чтению и самообразованию.
  *Об этой особой материнской привязанности Сергей Тимофеевич поведал в своей мемуарно-автобиографической трилогии, увидевший свет в 1854-1858 годах, а точнее во второй её части под названием "Детские годы Багрова-внука". У него были младшие по возрасту братья и сёстры, но именно он являлся у матери первым любимчиком, "фаворитом" по его собственному признанию. Сергею (Багрову-Аксакову) уделялось настолько большое внимание со стороны родительницы, что друзья их семьи из опасения, что мать "избалует, разнежит и сделает бабой" своего первенца, посоветовали отцу вывезти сына из имения в Казань и отдать на полный пансион в местную гимназию. Таким образом уже в десять лет, немного раньше положенного срока, Сергей Аксаков стал гимназистом, а в четырнадцать - числился уже и студентом университета.
  Став студентом университета, Сергей Аксаков, по его собственному признанию, близко подружился или, как тогда говорили, сошелся с Александром Панаевым, сначала на почве составления энтомологических коллекций бабочек, а потом и на литературном поприще, на котором оба начали испытывать себя в то время. Непосредственного участия в журнале братьев Панаевых Аксаков не принял по причине, о которой мы поговорим чуть ниже, однако за критику "Аркадских пастушков" он взялся с нескрываемым удовольствием, разбирая произведения своих сокурсников не просто так, ради забавы, а с самых что ни на есть принципиальных позиций. Основанием для такой критики послужил разгоревшийся тогда в столичных литературных кругах спор между так называемыми "архаистами" и "новаторами". Полемика эта разворачивалась на фоне происходившей в тот период новой реформы русского литературного языка. Это была уже вторая реформа, первую осуществил в середине XVIII века М.В. Ломоносов.
  Дело в том, что в допетровские времена, да и в петровские, впрочем, тоже, при написании деловых бумаг и литературных произведений употреблялся так называемый древнерусский стиль со всякого рода сверхсложными стилистическими обортами и прочими устаревшими языковыми нормами. При этом существовал также ещё и древнеславянский литературный язык, на нём были написаны все религиозные монускрипты, но он, точно также, как и латынь в Европе, был, практически, непонятен основной массе населения и использовался, как правило, лишь священниками при отправлении служб, да русскими православными богословами во время их религиозных диспутов, да и то в виде выдержек из Священного писания. На противоположной как бы стороне от древнеславянского располагался разговорный русский язык, который в письменном виде никогда не использовался, разве что на бытовом уровне (например, при написании берестяных грамот), однако он жил своей полнокровной жизнью и постепенно развивался в отличие от закостенелого и уже почти мёртвого древнеславянского и устаревавшего древнерусского. Преобразованием русского литературного языка занялся во второй четверти XVIII века М.В. Ломоносов. Он рапределил существовавшие тогда виды письменной и разговорной речи на три языкововых стиля (штиля): высокий (церковнославянский и древнерусский), низкий (разговорный народный, которым сам Ломоносов активно пользовался с рождения) и средний (представлявший из себя смесь литературного и разговорного языков). Таким образом произошло первое научное признание отдельных элементов разговорного русского языка в качестве литературного, плюс к этому российские поэты и писатели получили возможность использовать тот языковой жанр, который им больше подходил для самовыражения. Так Ломоносов стал работать в комбинации высокого и среднего стиля, а, например, его не менее выдающий на литературном поприще современник, поэт А.П. Сумароков использовал синтез среднего и низкого стилей, так что его произведения нам читать и понимать хотя и сложно, но всё-таки немного проще, чем издревле помпезные поэтические вирши М.В. Ломоносова.
  Но ко времени рассматриваемых нами событий прошло уже целых полвека и очень многое, причём весьма существенно (революционно) поменялось в мире, так что ряд литераторов во главе с Н.М. Карамзиным пришли к выводу о назревших преобразованиях в русском литературном языке. Они предложили полностью отказаться от старославянской лексики и граматики, приблизить язык художественных произведений к обиходному языку своего времени, а также взять за основу новой граматики и синтаксиса французский язык, уже прошедший стадию кардинального реформированния. Считается также, что именно Карамзин предложил ввести в употребление букву Ё. Этой группе новаторов противостояли литераторы старой школы, во главе с А.С. Шишковым, придерживавшиеся ломоносовских традиций, выступавшие за сохранение родной славянской лингвистики и призывавшие отказаться от всякого рода заиствовавний из иностранных языков. Карамзин и Шишков в результате встали друг к другу в немпримиримую оппозици, а их сторонников начали называть соответственно "карамзинистами" и "шишковистами".
  Так вот, Сергей Аксаков являлся яростным приверженцем идей А.С. Шишкова, тогда как критикуемых им "аркадских постушков" всех до единого он отнёс к лагерю "карамзинистов", которые, собственно, таковыми и были, и не скрывали этого. Более того, приверженцами "новаторов" и противниками "архаистов" являлось и подавляющее большинство однокурсников Аксакова, которые однажды чуть даже не устроили ему "тёмную" за его пристрастие к русской старине. Вот как сам Сергей Тимофеевич описал тот случай в своих "Воспоминаниях" (описал, надо заметить, тем классическим литературным языком, что был создан последователями идей Карамзина):
  "В 1806 году я был своекоштным студентом Казанского университета. Мне только что исполнилось пятнадцать лет. Несмотря на такую раннюю молодость, у меня были самостоятельные и, надо признаться, довольно дикие убеждения; например: я не любил Карамзина и с дерзостью самонадеянного мальчика смеялся над слогом и содержанием его мелких прозаических сочинений! Это так неестественно, что и теперь осталось для меня загадкой. Я не мог понимать сознательно недостатков Карамзина, но, вероятно, я угадывал их по какому-то инстинкту и, разумеется, впадал в крайность. Понятия мои путались, и я, браня прозу Карамзина, был в восторге от его плохих стихов, от "Прощания Гектора с Андромахой" и от "Опытной Соломоновой мудрости". Я терпел жестокие гонения от товарищей, которые все были безусловными поклонниками и обожателями Карамзина. В одно прекрасное утро, перед началом лекции (то есть до восьми часов), входил я в спальные комнаты казённых студентов. Вдруг поднялся шум и крик: "Вот он, вот он!" - и толпа студентов окружила меня. Все в один голос осыпали меня насмешливыми поздравлениями, что "нашелся ещё такой же урод, как и профессор Городчанинов*, лишенный от природы вкуса и чувства к прекрасному, который ненавидит Карамзина и ругает эпоху, произведённую им в литературе; закоснелый славяноросс, старовер и гасильник, который осмелился напечатать свои старозаветные остроты и насмешки, и над кем же? Над Карамзиным, над этим гением, который пробудил к жизни нашу тяжелую, сонную словесность!"... Народ был молодой, горячий, и почти каждый выше и старше меня: один обвинял, другой упрекал, третий возражал как будто на мои слова, прибавляя: "А, ты теперь думаешь, что уж твоя взяла!" или: "А, ты теперь, пожалуй, скажешь: вот вам доказательство!" - и проч. и проч. Изумлённый и даже почти испуганный, я не говорил ни слова, и, несмотря на то, чуть-чуть не побили меня за дерзкие речи. Я не скоро мог добиться, в чём состояло дело. Наконец, загадка объяснилась: накануне вечером один из студентов получил книгу Александра Семёныча Шишкова: "Рассуждение о старом и новом слоге"**, которую читали вслух напролёт всю ночь и только что кончили и которая привела молодёжь в бешенство. Вспомнили сейчас обо мне, вообразили, как я этому обрадуюсь, как подниму нос - и весь гнев с Шишкова упал на меня. Среди крика и шума, по счастию, раздался звонок, и все поспешили на лекции, откуда я ушел домой обедать. После обеда я прошел прямо в аудиторию, а в шесть часов вечера, не заходя к студентам, что прежде всегда делал, отправился домой. В продолжение суток буря утихла, и на другой день никто не нападал на меня серьёзно. Я выпросил почитать книгу Шишкова у счастливого её обладателя, а через месяц выписал её из Москвы и также "Прибавление к Рассуждению о старом и новом слоге". Эти книги совершенно свели меня с ума. И всякому человеку, и не пятнадцатилетнему юноше, приятно увидеть подтверждение собственных мнений, которые до тех пор никем не уважались, над которыми смеялись все и которые часто поддерживал он сам уже из одного упрямства. Точно в таком положении находился я. Можно себе представить, как я обрадовался книге Шишкова, человека уже немолодого, достопочтенного адмирала, известного писателя по учёной морской части, сочинителя и переводчика "Детской библиотеки", которую я ещё в ребячестве вытвердил наизусть! Разумеется, я признал его неопровержимым авторитетом, мудрейшим и ученейшим из людей! Я уверовал в каждое слово его книги, как в святыню!.. Русское моё направление и враждебность ко всему иностранному укрепились сознательно, и тёмное чувство национальности выросло до исключительности. Я не смел обнаруживать их вполне, встречая во всех товарищах упорное противодействие, и должен был хранить мои убеждения в глубине души, отчего они, в тишине и покое, достигли огромных и неправильных размеров. Так шло всё время до моего отъезда из Казани..."
  *Профессор Казанского университета по кафедре красноречия, стихотворства и языка российского, быший преподаватель Казанской духовной академии.
  **Полное название произведения - "Рассуждение о старом и новом слоге российского языка. (СПб. 1803).
  В начале 1807 г. Сергей Аксаков, не окончив полного курса обучения, решил подать "просьбу об увольнении из университета". Сам он объяснил этот свой поступок желанием поступить на гражданскую службу и ничем более, однако, возможно, на то были и другие причины, о которых мы можем только догадываться*. Определившись на должность в одном из петербургских департаментов, Сергей Тимофеевич, через одного из своих сослуживцев, оказавшемся по счастливой случайности племянником Александра Семёновича Шишкова, сумел познакомиться со своим кумиром и даже стать завсегдатаем его дома. Три года, с 1808 по 1811 продолжалось тесное общение молодого Аксакова с пятидесятилетним адмиралом русского флота в отставке, членом литературной Российской академии, переводчиком (с древнерусского) и комментатором "Слова о полку Игореве" и, наконец, публицистом, лидером того направления в общественном движении русской интеллигенции, которое уже тогда назвали славянофильским**.
  *Здесь, как очень часто в пору взрослеющей юности, и первая трагическая любовь: родители любимой девушки выдали её замуж за немца эмигранта, которого сама молодая, судя по её письмам, предпочла Аксакову, не по принуждению, а по любви...
  **Подлиный расцвет этого движения произойдёт, как известно, в 40-60-х годах XIX века, и лидерами его станут сыновья Сергея Тимофеевича Аксакова - Константин и Иван. Ещё через сто лет, в 30-х годах XX века, в период утверждения в России сталинского режима, прах Сергея и Константина Аксаковых будет перенесён из никрополя разрушаемого Симонова монастыря на Новодевичье кладбище и захоронен рядом с могилой Н.В. Гоголя - большого друга Аксакова-старшего.
  В своих "Воспоминаниях" Сергей Тимофеевич, конечно же, не мог не уделить внимания этому периоду своей жизни и оставил для нас весьма подробный рассказ об адмирале Шишкове, а также о своих взаимоотношениях с ним. Чувствуется, что материал изложен не как бы так, а в тональности едва ли скрываемой душевной теплоты по отношению к своему герою, также по ходу чтения становится ясно, что автор достаточно долго размышлял над своим материалом, прежде чем изложить на бумаге эту очень важную для себя часть мемуарной хроники. От того, видимо, рассказ о Шишкове и получился так мастерски скроенным; в этом очерке, что особенно важно, достаточно точно, судя по отзывам современников, обрисованы личные качества Александра Семёновича, как притягательные, так и не очень, что до Аксакова, да и после него тоже, никто с таким художественным блеском и так талантливо не делал. Перед нами предстаёт образ оригинального до странностей и при этом весьма мудрого человека, временами чрезвычайно рассеянного, но в то же время предельно сконцентрированного на своих творческих занятиях; порой попадающего "под коблук" жены, но одновременно с этим пользующегося большим авторитетом и уважением в кругу всех своих домочадцев - многочисленных племянников и племянниц, которые в какой-то мере заменяли ему детей. А вообще, рассказ о Шишкове надо читать, ибо в любом пересказе этот, без преувеличения, маленький литературный шедевр полностью теряет все свои художественные достоинства.
  Первые впечатления безмерного обожания "мудрейшего и учёнейшего из людей" со временем были несколько потеснены в сознании Аксакова некоторыми разительными контрастами, подмеченными им в ходе общения со своим кумиром. Жена защитника русских национальных традиций оказалась лютеранкой, домочадцы и родственники Александра Семёновича общались между собой по большей части на французском языке, да и обеды у Шишкова подавали настолько по-немецки диетическими, что молодой Аксаков, приходя домой, всегда добирал недополученные колории обильным русским ужином. Окончательным же результатом всех этих наблюдений и размышлений над личностью и деятельностью старозаветного корифея явился новый взгляд на шишковское славянофильство и желание подвергнуть ревизии его основные принципы. Вот небольшое резюме тех выводов, вышедшее из-под пера С.Т. Аксакова и размещённое на страницах его "Воспоминаний":
  "Но что ж это такое было за славянофильство? Здесь кстати поговорить о нём и определить его значение. Надобно начать с того, что тогда, равно как и теперь, слово это не выражало дела. И тогдашнее и теперешнее так называемое славянофильство было и есть не что иное, как русское направление, откуда уже естественно вытекает любовь к славянам и участие к их несчастному положению. Впрочем, к Шишкову отчасти шло это имя, потому что он очень любил славянский, или церковный, язык и, сочувствуя немного западным славянам, много толковал и писал о славянских наречиях; но его последователи вовсе и об этом не думали. Русское направление заключалось тогда в восстании против введения нашими писателями иностранных, или, лучше французских слов и оборотов речи, против предпочтения всего чужого своему, против подражания французским модам и обычаям и против всеобщего употребления в общественных разговорах французского языка. Этими, так сказать, литературными и внешними условиями ограничивалось всё направление. Шишков и его последователи горячо восставали против нововведений тогдашнего времени, а все введенное прежде, от реформы Петра I до появления Карамзина, признавали русским и самих себя считали русскими людьми, нисколько не чувствуя и не понимая, что они сами были иностранцы, чужие народу, ничего не понимающие в его русской жизни. Даже не было мысли оглянуться на самих себя. Век Екатерины, перед которым они благоговели, считался у них не только русским, но даже русскою стариною. Они вопили против иностранного направления - и не подозревали, что охвачены им с ног до головы, что они не умеют даже думать по-русски. Сам Шишков любил и уважал русский народ по-своему, как-то отвлечённо; в действительности же отказывал ему в просвещении и напечатал впоследствии, что мужику не нужно знать грамоте. Так бывают иногда перепутаны человеческие понятия, что истина, лежащая в их основе, принимает ложное и ошибочное развитие..."
  Сделанный выпад в сторону шишковцев о том, что "они сами были иностранцы, чужие народу, ничего не понимающие в его русской жизни", и стал отправной точкой для новых славянофилов в их борьбе за национальные приоритеты. Так что для начала они отрастили себе бороды и переоделись в крестьянскую одежду...
  Что касается полемики А.С. Шишкова и Н.М. Карамзина, то оба этих публициста так и остались непримиримыми противниками на литературном поприще; однако, если говорить об их общественных позициях, то они, напротив, заметно сблизились на почве противостояния либеральным тенденциям первых годов правления Александра I и, в частности, реформам М.М. Сперанского. В начале 1811 г. появилась ещё одна кармическая работа Карамзина под названием ""Записка о древней и новой России в её политическом и гражданском отношениях", написанная с одобрения высших придворных кругов консервативного толка и переданная императору его сестрой. В этой аналитической записке Николай Михайлович потребовал от власти "мудрости охранительной"*... По некоторым данным, Александр Павлович по-началу отнёсся к карамзинскому памфлету, в котором содержалась критика и его собственных политических начинаний, резко отрицательно и даже запретил публикацию**, однако уже через год в марте 1812 г. он неожиданно для всех дал отставку Сперанскому, что многими было расценено, в определённом смысле, как положительная реакция на "Записку" Карамзина. Примечателен ещё и тот факт, что должность государственного секретаря вместо опального М.М. Сперанского, занял тогда А.С. Шишков, а Н.М. Карамзин в результате заработал себе репутацию основоположника русского консерватизма.
  *Путешествуя в 1789-1790 гг. по Европе на средства русских масонов и побывав, в том числе, и в Париже, Карамзин стал свидетелем первых месяцев Французской буржуазной революции и наблюдал воочую не всегда приятные плоды "восстания масс", к этому потом добавились известия о зверствах гильотины, о расправе над королевской семьёй и виднейшими французскими аристократами, а потом и о приходе к власти очередного "самозванца", ненавидящего Россию и готовящего новый всеевропейский военный поход против нашей страны.
  **При жизни Александра I "Записка" так и не была опубликована и распространялась тайно, редкими рукописными экземплярами. Лишь в 1826 г., в год смерти Николая Михайловича, Пушкин в своём "Современнике" опубликовал несколько небольших отрывков из этого политического памфлета. И только в пореформенные годы, т.е. после 1861 г., "Записка о древней и новой России" получила разрешение на публикацию. Вместе с тем, основные положения запрещённого властями трактата Карамзин открыто продублировал в своей девятитомной "Истории государства Российского", публиковавшейся с 1818 по 1824 гг. при финансовой поддержке, никого иного, как императора Александра I, который, как известно, во второй период своего правления стал придерживаться умеренно консервативного политического курса.
  Но вернёмся в Казань. В 1806 г., ровно за год до своего отъезда в Петербург, Сергей Аксаков вместе с Александром Панаевым начал издавать новый рукописный журнал под названием "Журнал наших занятий", в котором он опубликовал первые свои стихотворения, в том числе и лирические*, а в начале следующего года Аксаков обратился в казанское "Общество любителей отечественной словесности" с просьбой о принятии его в члены этого литературного товарищества. Оно было основано в 1806 г. небольшой группой студентов Казанского университета во главе с их бывшим гимназическим преподавателем, учителем словесности Николаем Михайловичем (Нигматом Мисаиловичем) Ибрагимовым (1778-1818). Члены этого неофициального по-началу общества собирались раз в неделю и читали друг другу собственные сочинения, а также переводы европейских авторов в прозе и стихах. Ни Александр Панаев, ни Сергей Аксаков, согласно исследованиям Н. Попова ("Общество любителей отечественной словесности"), изначально не являлись членами "Общества" и лишь в начале 1807 г. были приняты в его состав, согласно поданым прошениям и после ознакомления "комиссии" с их журнальными публикациями. К этому времени эта студенческая литературная группа заметно разрослась, так что обязанности её куратора вынужден был взять на себя сам директор Казанского университета** Илья Фёдорович Яковкин (1764-1836), а вскоре "Общество любителей отечественной словесности" и вообще перешло под официальный патронаж этого учебного заведения.
  *Среди них - "К неверной"; о ком в этом стихотворении идёт речь мы уже знаем. Написано оно ещё в докарамзинском (шишковском) стиле - без Ё: "Вчера у ног любезной/На лире я играл;/Сегодня в доле слезной/Я участь проклинал" и т.д..
  **Должности ректора (выборной, как известно, должности) до принятия университетского устава (1814 г.) не существовало и его обязанности выполнял назначаемый властями директор.
  В связи с этим Николай Загоскин в своей "Истории Казанского университета" (Т.2) писал, что "Общество" уже с самого своего основания "преследовало задачу приобщения интеллигенции русского востока к жизни и к просветительской деятельности местного университета и на этой почве преследовало задачу, общую с культурной миссией самого университета". И вместе с тем члены универститетского литературного товарищества проявляли заботу о том, чтобы близкие им по духу люди со стороны могли принять прямое или опосредованное участие в работе их кружка. Так в уставе "Общества" было записано "учреждено на пользу <...> многих любителей словесности, отечества и наук; общество, имея членами своими особ разных званий и классов, сближает оных с университетом <...> и поселяет в согражданах любовь к учёности, каковая господствует уже издавна во всех образованных государствах". Согласно этим положениям устава и стал заочным членом "Общества" иркутянин П.А. Словцов, а вместе с ним в число друзей казанских любителей литературы вошли и некоторые другие представители сибирской интеллигенции. В 1814 г., в связи с официальным утверждением устава организации, был учреждён и список её почётных членов, среди десяти особо избранных лиц - уроженец казанской губернии великий российский пиит Г.Р. Державин, а также два наших добрых знакомых - А.С. Шишков и Н.М. Карамзин...
  Однако главным делом казанской интеллигенции того периода стало издание периодического органа печати под названием "Казанские известия". Это была уже вторая попытка организовать на восточной окраине Российской империи повременное издание, первая была осуществлена, напомним, в Тобольске, изданием двух журналов: "Иртыш, превращающийся в Ипокрену" (1789-1791) и "Библиотека учёная" (1792-1793). После этого вот уже почти двадцать лет ничего подобного читатели азиатской части России не имели для заполнения своего культурного досуга, однако потребность в этом была, и потребность, как тогда говорили, - изрядная. Иркутский историк Леонид Любимов в связи с этим писал: "А между тем сибирская интеллигенция испытывает острую потребность в изучении богатейшей природы края, развитии экономики, науки, культуры, техники, исследовании жизни и быта людей. Ощущается постоянно растущее стремление обменяться взглядами и мнениями по этим вопросам, сообщить о собранной интересной информации, обратить внимание местных и центральных властей на неотложные вопросы и нужды сибиряков".
  "Казанские известия" можно сказать что вышли из недр "Общества любителей отечественной словесности", поскольку её основатель профессор Казанского университета И.И. Запольский (1773-1810) был активным членом этого общества, а его куратор И.Ф Яковкин, в свою очередь, тоже по мере возможностей способствовал продвижению проекта печатного органа. Газета увидела свет в апреле 1811 г., начало же её зарождения относят к осени 1808 г., когда в Казанский университет был доставлен из Петербурга новенький типографский шрифт. Попечитель казанского учебного округа С.Я. Румовский приобрёл его для того, чтобы два раза в год выпускать университетские биллютени, с целью ознакомления желающих с образовательными и научными достижениями этого учебного заведения. Однако университетская интеллигенция, по получении такого подарка из столицы, сразу же заговорила о еженедельном периодическом издании, наподобии "Московских ведомостей", издававшихся Московским университетом, а ходатаем перед властями за эту идею выступил Иван Ипатович Запольский. Именно его, как инициатора проекта по изданию университетской газеты, упомянул директор Яковкин в своём обращении на имя попечителя Казанского учебного округа.
  И началась борьба. Попечитель, видимо, решил перестарховаться и не поддержал проекта, не дав ему никакого хода в министерстве народного просвещения. Однако Запольский был не из тех людей, кто легко сдаются, он не отказался от своей затеи и решил действовать обходными путями, что называется. Он познакомил с идеей издания газеты ещё одного ответственного чиновника - казанского гражданского губернатора Б.А. Мансурова (1754-1814), который, к счастью, оказался довольно прогрессивно мыслящим человеком, так что не только одобрил начинание, но и выдвинул собственное предложение: издавать газету на двух языках - на русском и на татарском*. Губернатор составил соответствующее ходатайство по своему ведомству, т.е. на имя министра внутренних дел, а тот уже подключил к рассмотрению данного проекта сначала министерство народного просвещения, а потом и Комитет министров. В последнем дело рассматривалось в мае 1809 г. и получило положительную оценку, и, наконец в августе того же года постановление было утверждено самим государем-императором. Однако версия на татарском языке не была одобрена; не разрешили также использовать и университетскую типографию для тиражирования газеты, поскольку она должна была выходить как частное издание; под запретом оказался и самый читабельный - литературный отдел "Известий". И тем не менее казанские интузиасты получили, наконец, зелёный свет для старта своего проекта.
  *Среди татар Казани уровень грамотности был достаточно высоким. При нескольких мечетях имелись начальные школы, содержавшиеся на частные средства. Так, например, в 1816 г. таких школ было четыре ("Казанские известия", No6 за 1816 г.), обучение в них ничиналось с 7-8 лет и продолжалось для основной массы учащихся пять лет, однако те, кто хотел стать священником или учителем "оставались в школе гораздо долее". В этих начальных училищах, кроме основных предметов, изучались также начала арабского, персидского и бухарского языков. Арабский необходим был для чтения Корана, а персидский и бухарский - для успешного ведения торговых операций на Ближнем и Среднем востоке; возможно также, что таким образом закладывались основы будущей евразийской геополитики России.
  Подготовительный период начался с января 1810 г. Проблему с типографией удалось решить довольно быстро. Местный казанский помещик и краевед Дмитрий Николаевич Зиновьев (1769-1819), некогда сотрудничавший с Н.И. Новиковым, в период издания своего первого труда по краеведению под названием "Топографическое описание г. Казани и его уезда" (1789 г.), очень заинтересовался проектом и для того, чтобы поддержать его, предложил взять в аренду за свой собственный счёт типографию, принадлежавшую губернскому правлению и там начать издавать "Казанские известия". Так, собственно, и сделали и уже в самом начале 1811 г. планировали наладить печать, однако неожиданная и скоропостижная смерть Запольского в декабре 1810 г. несколько нарушила эти планы. Лишь 19 апреля 1811 г. вышел первый номер газеты, в котором вместо передовой статьи крупным шрифтом было напечатано в некотором роде програмное двустишие:
  Я дело самое в листах сих возвещаю,
  Читателей моих не ложью обольщаю.
  
  Газета стала выходить идин раз в неделю по средам и распространялась среди подписчиков; их на первых порах оказалось совсем немного - всего 124 "пренумеранта", из них 89 казанских и 35 иногородних. Запольский с Зиновьевым планировали 500 подписчиков, однако, увы, не случилось, более того, с годами количество читателей газеты даже несколько снизилось по сравнению с первоначальным числом, однако удивительно то, что при этом произошел обратный перекос и большую часть подписчиков стали составлять иногородние "пренумеранты". И в этом плане издатели газеты, а вместе с ними и члены "Общества любителей отечественной словесности" в определённом смысле достигли желаемого, поскольку им удалось привлечь внимание к газете не только жителей Казани, но и читателей всего восточного учебного округа*. А достигнут данный результат был тем, в первую очередь, обстоятельством, что "Казанские известия" на своих страницах немалое количество материалов посвящали узучению азиатской части России и Сибири, в частности; о чём, собственно, изначально и было продекларировано в программе известного нам "Общества", объеденившего казанскую и иногороднюю интеллигенцию.
  *На противоположной окраине империи в столице так называемой Слободской Украины в г. Харькове, на базе местного университета, в мае 1812 г. также начала выходить ещё одна провинциальная газета "Харьковский еженедельник". Инициатором создания этого повременного издания выступил профессор Харьковского университета, уроженец Германии Карл Нельдехен, приглашенный для преподавания попечителем Харьковского учебного округа графом Северином Потоцким, младшим братом известного нам по делам изучения Сибири Ивана (Яна) Потоцкого. Газета просуществовала всего три месяца и закрылась ввиду недостатка читательской аудитории, имея всего 25 подписчиков.
  При этом газетные материалы, касающиеся данной темы постоянно расширялись и улучшались. Произошло это, во-первых, после передачи осенью 1811 г. гезеты в ведомство Казанского университета, вследствии чего она стала выходить под редакторством целой группы университетских преподавателей, привлекавших в газету сначала собственные, что называется лучшие силы, а потом и добровольных сотрудников со стороны, так называемых "писателей-обывателей". Ещё более существенные изминеия произошли после официального утверждения в 1814 г. устава Казанского университета, он обрёл более высокий - автономный - статус, теперь профессора могли сами выбирать себе ректора и всё такое прочее, а университетская газета, то есть "Казанские известия", смогла расширить не только объём своих материалов - газета с 1815 г. стала выходить два раза в неделю - но и увеличить количество отделов. Так, наконец, был официально разрешен литературный, в котором стали печатать, в частности, краеведческие очерки по истории, этнографии и археологии, что заметно увеличило читательский интерес, особенно со стороны иногородних подписчиков (а то всё про университет да про Казань), а также привлекло в газету дополнительные силы начинающих провинциальных литераторов, в том числе и из Сибири*. В объявлении о подписке на 1815 г. редакция так сформулировала свой взгляд на задачи нового формата газеты: "Цель сего издания многоразлична и статьи в нем помещаемые многообразны <...> Принести пользу и занять любопытство разных классов граждан всего обширного восточного края России - суть главные предметы сего издания" (Цит. по: Манассеин В.С. Сибирь в казанской периодической печати.).
  *Среди них - директор Пермского училища Н.Г. Попов, директор училищ Томской губернии Я.Т. Мензиховский, учитель Тобольской мужской гимназии Е. Лебедев, а также П.А. Словцов и его иркутские друзья, о которых мы и поговорим дальше по тексту.
  
  * * *
  
  Иркутск-Казань. Так в 1816 г. началось сотрудничество Словцова с "Казанскими известиями", а именно: в No66 от 16 августа была помещена самая первая статья Петра Андреевича под названием "Изображение нашей с Китаем торговли". Материал этот имел продолжение ещё и в трёх следующих номерах газеты и стал не только самым объёмным из всего опубликованного Словцовым в "КИ", но и самым значимым по содержанию, как нам кажется. Более того, сейчас, спустя 200 лет, те давние придавние выгладки по-прежнему актуальны, поскольку по многим обсуждаемым в статье вопросам "воз", что называется, "и ныне там", к сожалению. Отсутствие в Сибири собственного на широкую ногу поставленного ремесленного производства, является, по мнению нашего первого публициста, первопричиной неравновыгодной торговли с весьма развитым в этом отношении Китаем и приводит к "дороговизне торговых променов", как для России в целом, так и для Сибири, в частности. Другими словами - менять бартером торговую меру соболей на меру чая или дабы (бумажной ткани) - крайне убыточно для экономики страны, причём убыточно, по меткому замечанию Словцова, уже "долговременно". (Будет ли когда-нибудь конец этому!..)
  Вот небольшая выдержка из той весьма объёмной статьи, местами написанной, как можно убедиться, в трудночитаемом, традиционно шишковском стиле, которого автор будет придерживаться, кстати, и во всех своих последующих статьях и даже в книжных изданиях:
  "Есть ли что достойно осуждения в китайском привозе, так, по моему мнению, даба и китайка - две статьи, в которые простой сибирский народ привык одеваться, и явно не радел о разведении пеньки, льна и деревенского сукна. Самое худое хозяйство, когда толь обширный край в обыкновенное время одевается в иностранное платье и белье. Долговременная однакож дороговизна торговых променов, наказав непристойную роскошь народа, обратила его видимым образом к собственному по сей части хозяйству". (... да Богу бы в уши, как говорится!)
  В продолжении данной темы, о том, что в Сибири начала XIX века по-преженему господствует натуральное хозяйство, Словцов пишет в следующей своей статье "Несколько слов о городе Нерчинске" (No72). Вследствии того, что местное нерчинское купечество само не ездит ни в Кяхту, ни в Ирбит, а "достает товары через третьи руки на вымен пушного зверя", - привозные товары в пять раз дороже чем в Иркутске. Поэтому "купцы, равно как чиновники, и все, словом, жители здешние суть добрые земледельцы" и огородники, и даже кирпич для постройки домов кое-кто изготовляет самостоятельно. В No74 "О состоянии поселений за Яблоновым хребтом" автор отмечает, что в поселения, расположенные здесь, по причине их отдалённости и труднодоступности, вообще никаких продуктов и предметов хозяйственного назначения даже по завышенным ценам купцами не доставляется. Положение хуже некуда, поэтому Словцов предлагает устраивать здесь хотя бы раз в год трёхдневную ярмарку для завоза необходимых населению товаров.
  В NoNo75-76, в публикации "О состоянии Нерчинского уезда вообще" Пётр Адреевич в развитие обозначенной темы указывает на такой вопиющий факт, как крайнее обнищание населения, явившееся результатом образовавшегося товарного дифицита в уезде, приводящего, в свою очередь, к предельному завышению цен на рынке. "На деревенских жителях обоего пола редко видел я и рубахи. Если же и видел, то это была по большей части ветошь из китайских материй <...> малые дети многих вовсе наги...". В ревизионных отчётах, конечно, крайне затруднительно было бы о таком сообщать, столичная пресса тоже вряд ли бы поместила подобного рода критические материалы, но душа-то страдала и сердце болело, глядя на всё это. И тут, как нельзя кстати, появились "Казанские известия" - они, подвигаемые кружком университетских интелектуалов, с большой охотой принимали и печатали статьи Словцова о Сибири - наболело, видимо, и у них тоже.
  В том же "Состоянии Нерчинского уезда вообще" и земледелие, по наблюдениям Словцова, оставляет желать лучшего. Пахотные земли не удобряются, а после истощения почвы на старых участках крестьяне просто переходят на новые, уничтожая при раскорчевывании дорогой строевой лес. Старые деляны остаются под залеж и к ним опять возвращаются лет через 15-20. Посевные площади пашут только раз в год - осенью под озимые и сразу под яровые, а весной лишь боронят землю с засеянным зерном. Урожаи лучше у староверов, новые же переселенцы в основной своей массе очень ленивы, отмечает Пётр Андреевич, и неурожаи списывают, как правило, на засуху, и даже огороды, расположенные чаще всего по берегам рек, "страдают у них от засухи". "Дух трудолюбия и деятельности упал или не возвышался никогда", от того-то сельское население по-прежнему продолжает активно питаться крапивой, лебедой, диким чесноком и щавелем. Автор отмечает и полное отсутствие у крестьян ремесленного производства, в то время как они, по мнению автора, имеют возможность ткать коноплянный холст не только для собственных нужд, но и на продажу. Лишь в одном из сёл Словцов подметил выделку кож, а у староверов - наличие нескольких небольших мельниц.
  Однако озабоченность уездной администрации вызывали ни данные факты, а в большей степени, например, то обстоятельство, что переселенцы, селившиеся близ стойбищ инородцев, якобы деградируют в хозяйственном отношении, перенимая у автохтонов навыки скотоводства и полностью забывая, порой, земледельческие. Инородцы же, кстати, как отмечал Словцов, вместо того, чтобы приобретать передовые взгляды на земледельческий труд, поголовно позаимствовали у русских пристрастие к употреблению спиртных напитков, при этом они "столь искусны, что для целого лета не имеют нужды ни в хлебном вине (водке. - О.П.) ни в трезвости <...> порок, который не ставится у них в порок, есть пьянство". Ввиду этих обстоятельств, местная администрация в приказном порядке начала отселять русских поселенцев подальше от мест постоянных стоянок бурят и тунгусов. Словцов считает эту меру излишней и полагает, что, раз уж так по жизни сложилось и часть русского населения в Забайкалье изрядно пристрастилась к скотоводству, то нужно не принудительно отучать их от этого, а, напротив, развивать здесь в привесок к разведению скота ещё и "кожевенное дело". С таким предложением Словцов обращался к местному нерчинскому исправнику, но не нашел со стороны последнего ни то что одобрения, но даже понимания полезности этого весьма делового совета.
  В статье "О Якутской области" (NoNo 86-87) за всё тот же 1816 г. Пётр Адреевич вновь печётся о развитии ремесленного производства, находя в этом единственное, по всей видимости, средство для выхода из того отсталого по многим показателям положения*, в котором находилась Сибирь. Последующие комментаторы много спорили по поводу того, был ли Словцов знаком с передовыми европейскими экономическими теориями своего времени. Прямых указаний на них в трудах Петра Андреевича нет, однако ни у кого, наверное, нет сомнений в том, что наш публицист в своих газетных статьях пропагандировал однозначно прогрессивные идеи, ратуя за развитие вокруг Иркутска - сибирского Амстердама - тех направлений экономической деятельности, что реально соответствовали его историческому предназначению, как форпосту российского влияния на Дальнем Востоке. Так, например, рассказывая в выше указанной статье о жителях Якутска, Словцов отмечал, что они занимаются многими ремеслами и рукоделиями, но только для собственного обеспечения. Есть между ними портные, сапожники, серебрянники, кузнецы, столяры, плотники, кирпичники, печники, сыромятники и скорняки, однако товарного ремесленного производства здесь нет, и его даже не пытаются наладить. Жители Якутска "снискивают дополнительное пропитание от перевозки на своих лошадях в разные места казенных и частных кладей". Частный извоз был распространён во всей тогдашней Сибири и, как мы видим на данном примере, являлся в некоторых местах единственным средством, хоть как-то способствовавшим нормальному развитию товарно-денежных отношений.
  *Колониального положения - смело скажут, спустя 50 лет, сибирские областники-автономисты, но для Словцова это, пока, ещё не есть осознанный факт.
  Таким образом за весь 1816 г. в "Казанских известиях" Словцовым было опубликовано целых шесть публицистических статей в десяти номерах газеты. Ещё две статьи Петра Андреевича вышли в следующем 1817 г., это - "Замечания о реке Ангаре" (No 10) и "Общий взгляд на Иркутскую губернию" (NoNo 11-12)*. В первой работе автор касается лишь некоторых природных особенностей Ангары, в частности - прозрачности её вод, а также того факта, что тепература речной воды становится теплее ближе к осени, а не летом, как во всех других сибирских реках.
  *Авторы некоторых библиографических справочников относят эти работы к 1816 г., что абсолютно неверно. Сомневающихся мы отсылаем к сайту https://forum.vgd.ru/425/63831/?ysclid=l78rjaq2vz714629281, где можно найти все номера "КИ" за 1811-1820 гг.
   Однако в следующей статье Словцов опять возвращается к своей главной теме и даёт, наконец, общую характеристику "миру-экономике" (да простит нас Фернан Бродель) Иркутской губернии. Автор повествует об успехах губернии в сельском хозяйстве, фабричном производстве и образовании, в прокладке дорог и обустройстве переселенцев. Несмотря на суровость сибирских условий, "местами урожаи полные" - отмечат он. "В последние 10 лет много лесов подсушено и вырублено, и там, где недавно ставили плашки (ловушки) для белки, ныне скорее увидите соху питательницу <...> Сажение картофеля распространено до самой возможной степени <...> По Лене в 60 верстах ниже Якутска недавно пытались сеять рожь и посев был удачен <...> Сверх изобилия рыбы на севере, по непостижимому мановению природы* <...> табуны оленей переплывающих реки, без труда убиваются жителями по мере надобности, а стада птиц во время своего линянья берутся почти руками в устьях Колымы. Какая благодать человеку, всюду приемлющему хлеб насущный! <...> Размножение народа в северной части губернии не может быть воспящаемо (устаревшее слово в значении препятствовать. - О.П.) недостатком пропитания, лишь бы силу оспы и любострастной болезни спешили отвращать предписанными средствами <...> Два стеклянные завода, казенный Тельминский и частный Солдатовский**, должны быть крайне важны для толь отдаленной губернии <...> Три казенных винокуренных завода важною наружностию и совершенным устройством показывают такие заведения, на которых будто бы приготовляют снадобье долголетней человеческой жизни <...> Удовольствие ускорять в мыслях успехи народного образования, обязывает здесь упомянуть об учебных заведениях, которые покровительством и содействием начальника губернии водворяются посреди селений"***.
  *Всё-таки старый стиль обладал по особому вдохновенными архитипическими и поэтическими изысками, этого у него, конечно, не отнимешь.
  **Тот самый, что, как мы знаем, был продан в 1811 г. Алексеем Полевым купцу Солдатову.
  ***В двенадцатом номере "КИ", где печаталась вторая часть "Общего взгляда на Иркутскую губернию", была помещена небольшая заметка анонимного автора, посвящённая открытию двух уездных церковно-приходских училищ. Возможно её также подготовил П.А. Словцов (смотритель народных училищ Иркутской губернии), но по каким-то причинам не стал подписывать статью своим именем.
  Здесь же, в "Общем взгляде на Иркутскую губернию", Словцов в очередной свой нескончаемый раз ратует за развитие ремесленного производства, находящегося, по его мнению, всё-таки в мало удовлетворительном состоянии. "Мастерства необходимые не познакомились с рукою мещан и цеховых". И тут же задаёт властям два неудобных для них вопроса: "Для чего [не завести] фабрику точения разных изделий из слоновой кости вместо того, чтобы верхом перевозить её в необделанных штуках?* Передать такое рукоделие северным жителям было бы истинное благодеяние". И "для чего кто-нибудь за Байкалом не вздумает завести гранильную фабрику, которая для своего дела имела бы дома столько голышей, агатов, халуедонов, сердоликов и аквамаринов?.."
  *Весьма прискорбно, но спустя двести лет, мамонтова кость, как известно, так и возится в Китай в "необделанных штуках". Да что там кость...
  К сожалению, на этом сотрудничество П.А. Словцова с "КИ" закончилось. По какой причине это произошло никто из комментаторов толком не объясняет; все они, по-большей части, транслируют, по-сути, одну единственную весьма сомнительную версию, заключающуюся в том, что, в связи с назначение на должнось попечителя Казанского учебного округа М.Л. Магницкого (1778-1844) - по общепринятому мнению - ретрограда, консерватора и врага всего прогрессивного, наш Пётр Андреевич, якобы, не захотел иметь дело со всем этим и поэтому перестал посылать свои работы в Казань. С нашей точки зрения данная версия вряд ли верна и вот почему: во-первых, само назначение Магницкого произошло лишь в 1819 г., а сотрудничество с газетой Словцов прекратил уже во второй половине 1817 г.; во-вторых, наш герой и сам был несколько консервативен в плане традиционных нравственных ценностей и потому, как нам кажется, в чём-то вполне мог соглашаться с Магницким, проповедовавшим возврат к христианским религиозно-нравственным принципам, как основополагающим для системы образования в России. Ну и, наконец, в-третьих, в 1821 г. "проснувшийся" после длительного молчания Словцов опубликовал в казанском журнале "Казанский вестик" свою очередную статью, которая предварила новый цикл словцовской публицистики под названием "Письма из Сибири". Так вот этот самый "Казанский вестник" издавался под патронажем Михаила Леонтьевича Магницкого...
  Так что причину четырёхлетнего молчания Петра Андреевича, на наш взгляд, нужно отнести скорее к необходимости кропотливого накопления новых материалов (этюдов) для будущих публикаций. К тому же, многократно увеличившиеся в начале 1820-х годов должностные обязанности Словцова, после назначения его визитатором (смотрителем) всех учебных заведений Сибири, по всей видимости, заметно потеснили часы его творческого досуга. Но, слава Богу, - не полностью.
  В то же самое время эстафету от Словцова в качестве кррреспондентов "Казанских известий" подхватили его иркутские собратья по перу. Первым был выпускник Лейпцигского университета Иван Егорович Миллер (1750-1823), исполнявший до Словцова должность директора училищ Иркутской губернии. Он ещё в 1813 г. опубликовал в "КИ" две небольших статьи и столько же в 1816 г.* Наибольшего внимания заслуживает его работа "Об иноверцах, в Иркутской губернии обитающих", являющаюся одной из первых публикаций по этнографии малых народов Сибири. Самое большое количество статей после Словцова опубликовал в казанской газете уроженец Иркутска Антон Иванович Лосев (1765-1829), он окончил местную навигацкую школу и исполнял в губернской и городской администрациях сразу несколько должностей, губернского землемера, геодезиста, а также городского архитектора; именно он, кстати, построил известный нам загородный дом семьи Полевых. Его статьи можно найти в восьми номерах "Казанских известий" за 1817 и 1818 года**, в основном это чисто краеведческие заметки о разного рода достопримечательностях Иркутской губернии, а также одна статья по этнографии.
  *"Собрание известий, служащих к истории и географии Сибири" (1813, No 47), "Об иноверцах, в Иркутской губернии обитающих" (1813, NoNo 47 и 50), "Известия об одной достопримечательной пещере в Сибири" (1816, No22) и "Мой путь из Иркутска в Киренск" (1816, No52). Источник информации по статьям представителей словцовского круга: Манассеин В.С. Сибирь в казанской периодической печати.
  **"Известие о некоторых замечательных местах Иркутской губернии" (1817, No 38), "Известие о Мареканском вулкане" (1817, No 41), "Туркинские целительные воды" (1817, No 59), "Дарасунские воды" (1817, No 59), "О море Байкале" (1817, No97), "Этнографические заметки о народах, проживавших на Амуре" (1817, No99), "Об оловянной горе, называемой Кунтум" (1817, No 101). "Об Ильдиканской серной горе" (1818, No 79), "Известие о Белом озере в Нерчинском уезде" (1818, No 104).
  Что касается людей из ближайшего окружения Словцова, то здесь в первую очередь необходимо отметить Ивана Тимофеевича Калашникова (1797-1863), любимого ученика Петра Андреевича, ставшего ему ещё и самым преданным другом в Иркутске. Как минимум четыре статьи вышли из-под пера двадцатилетнего Калашникова*, и некоторые исследователи считают, что ему в той работе существенную помощь оказывал Словцов. Особенно это видно на примере двух литературно-художественных статей, объединённых общим названием "Мысли...", в них мы можем обнаружить ряд тезисов, сходных по содержанию и даже по изложению с теми, что некогда во времена своей далёкой молодости декларировал и сам Пётр Андреевич. Так в одной из проповедей в Тобольске в 1793 г. он, напомним, говорил: "Деспотизм суеверия минувших времен нам кажется ужасен; но деспотизм разума в настоящую эпоху не более ли ужасен? Теперь ступайте удивляться произведениям разума; покланяйтесь всему, что он не произвел ложного и дерзкого; забудьте вовсе глас веры; ступайте, но разумейте: "аще не обратитеся, мечь вы пояст"". И почти аналогичное провозгдашает и его ученик Калашников ("Мысли в день солнечного поворота, в июне"): "Ученый Гугений вычислял и доказывал движения маятника; но что значит его вычисление? Лучшая метода высчитывать маятник есть та, чтобы не высчитывать дел - своих добрых, и чужих не добрых. Боже Всемогущий, пошли свет истины Твоей, да не огустеет над умом моим тьма заблуждений".
  *"Тельминская фабрика" (1817, No15-16), "Мысли в день солнечного поворота, в июне" (1817, No39), "Мысли во время грома, бывшего в Иркутске 27-го июня 1816 г." (1817, No 40) и "Краткое описание Киренского уезда Иркутской губернии" (1817, No66).
  Судя по этим двум статьям с "мыслями", чувствуется, что в Калашникове просыпается писательский дар (птицу видно по полёту), художественная сторона его творческих способностей явно проявляется во многих местах того почти поэтического текста. Вместе с тем, как публицист, Иван Тимофеевич не особо приметен, в том смысле, что обе другие его статьи, хотя и краевеедческого направления (что ценно), носят чисто описательный характер и никакой критики, а тем более критики конструктивной, как у Словцова, в них нет. Он в противоположность своему учителю был в этом плане вполне лояльным властям человеком и, видимо, поэтому в конце своей карьеры дослужился в Петербурге до генеральского чина. Впрочем и Словцов перед самым выходом на пенсию тоже стал генералом гражданской службы (провинциальной, что особенно примичательно!), но однако - каким тернистым путём прошел он до признания своих заслуг перед родиной.
  К ближнему кругу иркутских товарищей Словцова принадлежали ещё и братья Николай (1792-1883) и Семён (1795-1868) Щукины. Некоторое время оба они находились в подчинении у Петра Андреевича, являясь преподавателями иркутских учебных заведений, однако, помимо службы, их связывали и прочные дружеские отношения. Даже после своего отъезда в середине 20-х годов из Иркутска Словцов продолжал поддерживать с ними связь посредством переписки. К сожалению, нам не удалось найти полной информации об участии братьев Щукиных в казанских периодических изданиях. В справочнике В.С. Манассеина мы обнаружили лишь две работы младшего из братьев - Семёна Семёновича, это - "Об открытии железо-купоросной земли и огнедышащей горы в Иркутской губернии" ("Казанские известия", 1818, No5) и "О средней температуре города Иркутска" ("Казанский вестник", 1828, кн. 7). Последняя статья носит узконаучный характер и содержит ценные сведения о метеорологических наблюдениях, производившихся автором в Иркутске вместе с его гимназическими учениками с 1820 по 1828 годы. Многие материалы, опубликованные в "Казанских известиях", как мы уже отмечали, помещались в газете без авторской подписи, поэтому, возможно, что среди них есть и работы Щукиных, и этот вопрос ещё ждёт своих исследователей.
  В нашу задачу не входит, конечно же, полный обзор сведений об участии сибиряков в казанской периодике, мы лишь хотели выявить и определить общую тенденцию публикуемых сибиряками материалов, а это, главным образом, краеведческие и этнографические заметки, небольшие очерки об образовательных и культурных процессах, а также публицистические статьи, что называется, на злобу дня и, главным образом, о проблемах экономического развития Сибири.
  Что касается дальнейшей судьбы самих казанских периодических изданий, то они явили свету, что называется, целый "каскад" газет и журналов. В 1820 г. на смену "Казанским известиям" пришел журнал "Казанский вестник" (1820-1832), а "КИ" сохранились при нём в виде "Прибавления к Казанскому вестнику" (1821-1824, 1828-1833). В 1832 г. активные участники "Казанских известий" М.С. Рыбушкин и М.В. Полиновский основали первый частный журнал Прикамья "Заволжский Муравей", издававшийся до 1834 г., а ему на смену пришли, в свою очередь, "Ученые записки Казанского университета" (1834-1860). Во всех этих изданиях сибиряки, по-прежнему, принимали живейшее участие, посылая свои работы на суд всё увеличивающейся с годами читательской аудитории.
  Таким образом Казань стала, как отмечал Г.Ф. Кунгуров ("Сибирь и литература") главным "пристанищем" сибирских авторов в 1810-1850 гг. А весь этот период, по верному замечанию М.К. Азадовского ("Очерки истории и культуры в Сибири"), ознаменовался рассветом сибирского краеведения и стал по-истине эпохой "литературного пробуждения Сибири, первого её художественного самосознания". И всё это, в свою очередь, как пишет А.С. Янушкевич ("Дихотомия сибирского текста"), "активизировало интерес к "сибирскому тексту" в его краеведческом аспекте и вводило его в общероссийское пространство на правах местного колорита, в атмосферу споров о национальности и народности" - сибирской народности, надо понимать.
  
  
  ГЛАВА СЕДЬМАЯ
  
  ПРЕЗЕНТАЦИЯ СИБИРСКОЙ ТЕМЫ И СИБИРСКОГО ТЕКСТА В СТОЛИЧНОЙ ПЕЧАТИ
  
  Пишите в каком угодно климате.
  А.Ф. Писемский. Тысяча душ
  
  
  * * *
  
  Наши старые знакомые. Если в предыдущей главе мы рассказывали о том, как сибирские публицисты и литераторы впервые проявили себя в провинциальной - казанской - печати, то в новой главе у нас пойдёт речь уже о столичных журналах - московских и петербургских - также отдавших в этот период вполне достойную часть своего публицистического пространства сибирской тематике. И в связи с этим мы должны будем вспомнить и подробно поговорить о творческой и издательской деятельности двух выдающихся личностей, связанных с Сибирью, - о Николае Алексеевиче Полевом и Григорие Ивановиче Спасском, первый был сибиряк по рождению, а второй - по предопределению и призванию.
  Николай Полевой, напомним, родился и прожил до 15-ти лет в Иркутске, в семье купца, большого любителя чтения и дружеских интеллектуальных бесед с многочисленными гостями своего хлебосольного дома. Обладая уникальной памятью и наклонностью к литературным трудам, Николай Полевой уже с детства подавал большие надежды, однако, не получив систематического образования, он не мог на многое расчитывать, тем более, что, как старший сын, обязан был помогать отцу в его комммерческих делах. В 1811 г. семья Полевых уехала из Сибири в Центральную Россию, в 1816 г. Николай Полевой вместе с отцом на некоторое время вернулся в Иркутск, но в том же году уехал из Сибири уже навсегда и поселился в Курске, где, вследствие расстройства отцовского бизнеса, вынужден был наняться на службу в контору к одному местному купцу.
  Григорий же Спасский, напомним, в 1804 г. по призыву томского губернатора В.С. Хвостова прибыл на работу в Сибирь, где в течение многх лет одновременно с несением гражданской службы собирал разного рода материалы о нашем крае, намереваясь, ни много ни мало, а, подобно Ермаку, повторно открыть Сибирь, на этот раз для читающей и думающей части населения России, интересуюшейся богаствами интеллектуального и духовного плана, а не только материальными запросами колониального сибирского торга.
  Через пять лет, обосновавшись в Барнауле и поступив на службу в штат Колывано-Воскресенских заводов, Григорий Иванович, как пишет С.А. Пономарёва, вышел на новый уровень своих сибирских изысканий, "превратившись из энтузиаста-собирателя, действовавшего часто наугад и спорадически, в настоящего исследователя, целеустремлённого и рационального". Так, например, он в течение полутора лет вёл систематические наблюдения за климатом в Барнауле, результатом чего стала научная публикация 1814 г. в петербургском "Технологическом журнале" (Т.IX. Ч.4). Кроме метеорологических наблюдений, объектом изучения натуралиста стали сибирские промыслы - собирательство, пчеловодство, животноводство, а также проблемы земледелия и местные болезни.
  Спасский по-прежнему продолжал интересоваться загадочными древними письменами на скалах. Научные исследования во время служебных командировок по Алтайским горам пополняли его коллекции рисунков, списанных с "гиероглифических изображений", а также скопированных ещё и во время "проплытия по реке Иртышу". Не ограничиваясь, как ранее, простым списыванием рисунков и надписей, Спасский, как истинный учёный, предпринимал попытки расшифровки этих таинственных изображений, привлекая к своим исследованиям местных сибирских знатоков восточных языков. Так, одним из его научных консультантов стал известный нам уже по прошлым материалам об "иркутских ребелиях" А.В. Игумнов, также как и Спасский, некоторое время состоявший на службе в посольстве графа Ю.А. Головкина в качестве переводчика. "Впоследствии, - пишет С.А. Пономарёва, - интерес к надписям на восточных языках трансформировался в общее увлечение древними восточными текстами, переводы, разбор и комментарии которых нашли место на страницах издаваемых им впоследствии журналов".
  Однако, прежде чем стать издателем журналов, Спасскому нужно было каким-то образом выбраться из абсолютно, увы, непредрасположенной в то время к издательской практике Сибири и обосноваться где-нибудь в Центральной Росии, а ещё лучше - в столице. И тогда он решил похлопотать перед высоким начальством горного ведомоства о своём переводе на службу в Петербург. Шансов, видимо, было не очень много, но мечты иногда сбываются... Возможно помогли те научные публикации в столичной печати, которые Спасскому удалось осуществить в период долголетнего и столь плодотворного пребывания в Сибири. Мы должны помнить статью "Сибирские древности" в журнале "Цветник" за 1810 г., потом были упомянутые нами только что "Замечания хозяйственные и до климата относящиеся" в "Технологическом журнале" и ещё публикация "О сибирских курганах" в "Сыне Отечества" за 1817 г. (Ч. 1. No 39). Не будем забывать так же, что Г.И. Спасский в 1810 г. был удостоен высокого научного звания члена-корреспондента Российской Академии наук.
  И вот в начале 1817 г. пришел вызов из Петербург, а уже в феврале Григорий Иванович, вновь, как и в 1810 г., отправился в столицу с караваном алтайского серебра. Ему была предложена должность при Горном отделении кабинета его императорского величества. Столь высокое назначение, конечно же, отразилось на материальном состоянии Спасского, предоставив ему возможность, не заботясь теперь особо о хлебе насущном, приступить, наконец, к осуществлению своих планов по изданию журнала о Сибири. Здесь же в Петербурге Спасский возобновил свои прежние знакомства и связи, вновь стал посещать заседания "Вольного общества любителей словесности, наук и художеств", сделал там несколько новых докладов, а главное встретил своего старого приятеля В.В. Дмитриева, с которым он уже очень давно не виделся, но вместе с которым не перестовал всё это время переписываться и мечтать о собственном журнале. Так что, не откладывая дел, что называется, в долгий ящик, Спасский и Дмитриев уже в начале осени 1817 г. приступили к составлению редакторского проекта с расчётом выпуска в следующем году уже первых трёх номеров журнала под названием "Восточный вестник".
  Все организационные вопросы, в том числе и мероприятия по финансовому обеспечению проекта взял на себя Василий Дмитриев, Спасский же начал подготовку материалов для первых номеров журнала. Первоначально планировалось выпускать по 1200 экземпляров каждого номера, но это было достаточно смелое решение, поскольку некоторые выходившие тогда периодические издания не имели и половины от запланированного Дмитриевым числа подписчиков, и только выходивший с 1812 г. и весьма раскрученный к тому времени "Сын отечества" Н.И. Греча, по разным данным, выпускался от 1500 до 2000 экземпляров каждого номера. Поэтому после некоторых размышлений решено было сократить тираж до 600 штук, однако выпустить в 1818 г. не три, а четыре полных номера журнала, название которого тоже решили поменять на "Сибирский вестник", как наиболее соответствующий характеру того материала, что был запланирован Спасским для печати.
  Каждый номер должен был состоять из трёх основных частей. Сначала шел раздел "Словесность", в нём предполагалось публиковать различного рода литературные сочинения популярного характера, а также беллетристику. Следующая большая рубрика носила строго научный характер, ну и, наконец, третий раздел под названием "Редкости" рассказывал о разного рода занимательных и познавательных фактах из прошлого и настоящего Сибири. В свою очередь эти основные рубрики также должны были иметь свои подразделы. Василий Дмитриев взял на себя написание статей, относящихся к "Словесности", а именно: предпринял попытку создать как бы "картину Сибири", т.е. литературно описать её красоты. Кроме того, Василий Васильевич брался подготовить рисунки для альбома иллюстраций, выходившего некоторое время отдельной книгой в качестве приложения. На долю Г.И. Спасского выпало написание статей "по наукам" и "по редкостям".
  По поводу содержания журнала, надо это признать, между издателями возникли первые споры. Дмитриев отстаивал коммерческий характер проекта и поэтому полагал публиковать побольше материалов, если не развлекательного, то хотя бы художественного плана; Спасский же настаивал по большей части на научном характере "Сибирского вестника" и допускал на его страницах, по-преимуществу, если не строго научные, то, по крайней мере, научно-популярные статьи. Надо отдать должное соиздателям, компромисс был найден и первый номер журнала вышел согласно именно тому плану из трёх основных разделов, суть которых мы изложили чуть выше. Однако уже совсем скоро появились противоречия непреодолимого характера, которые рассорили, к сожалению, двух соредакторов, так что второй номер журнала вышел уже без литературной его части и под редакцией одного лишь Г.И. Спасского.
  Суть непреодолимых противоречий заключалась в том, что Дмитриев, собрав деньги с подписчиков, значительную их часть потратил, что называется, не по целевому назначению. Куда именно, комментаторы тех событий нам не сообщают, поэтому мы можем только догадываться о том - на свои ли нужды истритил Василий Васильевич весьма значительные суммы или раздал их в качестве подарков столичным вельможам с целью получения скорейшего разрешения на издание... Так или иначе, но Спасскому после этого пришлось самому как-то выкручиваться из создавшегося весьма затруднительного финансового положения, вплоть, якобы, даже до покрытия долгов перед подписчиками из собственных своих средств. После этого ни о каком дальнейшем сотрудничестве речи быть, конечно, не могло, издательский тандем распался, да к тому же в начале 1819 г. В.В. Дмитриев скоропостижно скончался, и в историю сибирской журналистики в результате вошел лишь Григорий Иванович Спасский, практически, в единственном числе, как издатель "Сибирского вестника" - первого периодического издания о нашем крае*.
  *В то время в России выходило три "вестника": "Русский вестник" С.Н. Глинки, "Вестник Европы" М.Т. Каченовского и "Сибирский вестник" Г.И. Спасского... Сибирякам было чем гордиться.
  Что касается Н.А. Полевого. Его лучшие издательские годы, надо сразу отметить, прошли не в Петербурге, как у Спасского, а в первопрестольной Москве, в этой купеческой столице России, которая, в отличие от чиновничье-вельможного невского исполина, была первым по значимости, но всё-таки уже провинциальным городом, стоявшем, если не в областнической оппозиции к столичному Петербургу, то, по крайней мере, всегда имевшем что сказать в плане национально-патриотическом в противовес космополитичному и европейски ориентированному, по преимуществу, граду Петрову.
  Первый раз побывав в Москве в пятнадцатилетнем возрасте, Николай Полевой был, во-первых, как и все провинциалы, буквально ошарашен, в хорошем смысле этого слова, величием её древней славы, её историческим памятниками, которые наш юный сибиряк знал хоть и по наслышке, что называется, однако не скупо изустно, а со страниц множества прочитанных и заученных почти наизусть книг. Москва театральная, как мы уже отмечали ранее, также произвела неизгладимое впечатление на юного Николая Полевого, видевшего до этого в Иркутске лишь кукольные представления во время рождественских святок. Однако, домосковское, зочное, так сказать, знакомство опять-таки по печатным источникам с российской и переводной зарубежной драматургией позволяло Николаю Алексеевичу чувствовать себя вполне, что называется, на уровне при посещении московских театров. Другое дело, - совсем не в своей тарелке ощутил себя Полевой после того, как вольнослушателем побывал на нескольких лекциях в Московском университете. Малознакомая научная терминология, целые абзацы на совершенно непонятных латинском и древнегреческом языках из произведений античных поэтов и философов стали, по всей видимости, ещё одним шоком, на этот раз уже в отрицательном смысле, для самолюбия не получившего систематического гимназического образования самоучки, слывшего при этом в Иркутске всезнайкой вундеркиндом.
  Потом было лихолетье войн с Наполеоном, во время которых семья Полевых переезжала с места на место, пока, наконец, не осела на долгие годы в родном Курске при крайне расстроенном финансовом положении. За это время Николай Алексеевич самостоятельно выучил и латинский и древнегреческий, благо учителей по этим предметам всегда можно было найти в тогдашней России из числа окончивших гимназию или семинарию. Сложнее оказалось освоить французский, на котором изъяснялось всё привилигированное общество обеих столиц, а также немецкий - на нём были написаны самые модные философские трактакты того времени. Знатоков этих языков в российской провинции отыскать оказалось довольно сложно, однако помог счастливый случай. Цирюльник в Курске, у которого Полевой стригся, немного знал французский, это был наполовину спившийся пленный итальянец из армии Наполеона, который за минимальную плату познакомил нашего героя с начальной грамматикой этого языка. Ну а дальше подключилась уже феноменальная память Николая Алексеевича, которая, по его собственному признанию, позволяла заучивать до трёхсот слов за вечер. Именно за вечер, потому что днём было совсем не до того, днём приходилось трудиться в конторе одного очень богатого курского купца, являлвшегося к тому же ещё и городским головой (мэром). Этот богач не поскупился нанять для своих дочерей учителя музыки - старика богемца, который знал немного по-немецки и, частно заходя в контору побеседовать с начитанным молодым человеком, обучил Полевого азам этого языка. Впоследствии Николай Алексеевич самостоятельно овладел ещё и английским*. В результате этих, по сути, полностью самостоятельных усилий он уже никогда больше не испытывал трудностей ни с классическими языками, ни с тремя ведущими европейскими; читал, успешно занимался переводами, но вот правильно говаривать на них, по воспоминаниям современников, он так и не научился, поскольку не имел никогда достойных учителей для практических занятий.
  *Самообразовываясь, Николай Полевой попутно обучал и своего брата Ксенофонта, который впоследствие стал его ближайшим помощником в издательской и публицистической деятельности.
  Не забывал, конечно, Николай Полевой постоянно штудировать и родной русский язык; подспорьем для него в этом учебном процессе стали учебники российской граматики, а также пособия для изучения русского языка иностранцами, составленные И.А. Геймом*. Всё это он усвоил настолько досконально и хорошо, что даже составил ряд поправок - "выписал все глаголы из Геймова словаря, переспрягал каждый отдельно и составил новые таблицы русских спряжений", которые в 1822 г. представил на суд Академии наук, от которой получил за свои научные изыскания большую сребрянную медаль. Своё совершенно уникальное рвение к наукам и самообразованию Николай Алексеевич так ообъяснил в автобиографии: "Возвращение мое в Курск <...> было решительно для моих занятий. Ум мой совершенно увлекся новою, дотоле неизвестною мне прелестью - прелестью учения. Уже не средством для другого, но целью жизни моей сделалось оно. Мне стало казаться все равно: останусь ли я купцом и бедняком, буду ли чиновником и губернатором курским - высшая цель моего честолюбия! - все равно, только бы учиться!"
  *Гейм Иван Андреевич (1759-1821) - уроженец Германии, с двадцати лет на русской службе, один из старейших преподавателей Московского университета, начинавший ещё во времена деятельности в Москве просветителей новиковского кружка; первый декан открытого в 1805 г. словесного факультета, с 1808 по 1819 гг. ректор университета.
   Уже в 1817 г. Полевой начал пробовать свои силы в литературном творчестве, отправив в сугубо патриотически настроенный журнал "Русский вестник" С.Н. Глинки* статью, описывающую трёхдневное пребывание в Курске императора-победителя Александра Первого. Данная публикация сразу же сделала нашего героя самым популярным человеком в городе, вплоть до того, что перед молодым двадцатилетним автором стали открываться вне всякой очереди даже двери губернаторского кабинета, "перед которым на вытяжке стояли все другие, и старые, и чиновние люди". Но что самое приятное - его путь (Дао), как творческого человека, признал, наконец-то, уже и отец, который, кстати, сумел к тому времени каким-то образом вновь поправить своё материальное положение; возможно, - и вследствие литературных успехов сына, для которого после уже нескольких публикаций** во всё том же "Русском вестнике" - самом популярном среди провинциальных обывателей журнале - открылись в Курске двери, практически, всех наиболее богатых и влиятельных домов города.
  *Глинка Сергей Николаевич (1775-1847) - убеждённый монархист, рупор консервативного русского национализма, предшественник славянофилов, журналист, писатель и драматург; всю свою издательскую и литературную деятельность посвятил борьбе с влиянием европейских либеральных идей. Впервые очень ярко, как патриот-агитатор крайних взглядов, проявил себя в период московской катастрофы 1812 г., так что власти даже вынуждены были установить за ним тайное наблюдение. Характерный в этом отношении эпизод из воспоминаний очевидца приводит в своей книге "Сотворение Карамзина" Ю.М. Лотман. На выезде из оставляемой войсками Кутузова Москвы Карамзин столкнулся с Глинкой, окруженным толпой народа и произносившим яркую патриотическую речь. Увидев Карамзина, Глинка обрушился на него с обвинениями по поводу его европофильских взглядов, так что агрессивно настроенная толпа чуть-чуть не набросилась на Карамзина и вполне могла даже растерзать его (такое в тот трагический день случалось), если бы Николай Михайлович не успел быстро ретироваться в своих конных дрожках.
  **Замечания на статью о языческом боге Волосе и перевод описания путешествия Александра Маккензи по Северной Америке.
  По мере углубления познаний в иностранных языках Полевой стал практиковаться в переводах из европейских литературных источников и отсылать эти материалы в "Вестник Европы" (издатель М.Т. Каченовский), где ему также не отказали в публикации*, так что имя Николая Полевого становиться всё более известным даже и в столичных литературных кругах. Оставалось только теперь самому ему появиться там для того, чтобы поближе со всем ознакомиться и уже на новом уровне продолжить сотрудничество с журналами. И вскоре такая возможность Николаю Алексеевичу была предоставлена.
  *Двух собственных стихотворений и одного стихотворного перевода с французского.
   Дело в том, что материальное положение его отца настолько упрочилось к этому времени, что тот решил расширить свой бизнес и открыть небольшой вино-водочный завод в Москве. С этой целью он в начале 1820 г. оправил старшего сына в первопрестольную по делам коммерческим, что называется; но Николай Полевой, как и в первый свой приезд, стал заниматься опять не столько поручениями отца, сколько начал устраивать свои собственные дела - знакомиться с местными деятелями культуры и представляться таким образом в литературных кругах Москвы. Однако тот первый опыт в плане знакомства оказался не совсем удачным, московские "генералы" от литературы во главе с И.И. Дмитриевым (1760-1837) не приняли вот так сразу в свой круг "провинциального выскочку" - таковы были вековые традиции литераторов старой школы.
  Гораздо радушнее встретили Николая Алексеевича в Петербурге, куда Полевой летом 1821 г. отправился опять-таки по делам отцовской фирмы. Здесь он встретился со своим "крёстным отцом" С.Н. Глинкой, "в первый раз увидел Грибоедова и Жуковского". Издатель журнала "Отечественные записки" Павел Петрович Свиньин (1787-1839), уже вполне оценивший к тому времени талант Николая Полевого, встретил его "как друга, с распростёртыми объятиями", увидел в нём "кулика-самоучку" и был от него "в восторге"; Н.И. Греч и Ф.В. Булгарин также оказали ему "самое радушное внимание". Николай Иванович Греч (1787-1867) издавал в то время журнал "Сын отечества", а Фаддей Венедиктович Булгарин (1789-1859) - "Северный архив". Все они предложили Полевому сотрудничество в своих журнал, и это был несомненно большой успех для начинающего провинциального автора.
  Как отмечает О.Л. Гайдученя ("Н.А. Полевой: становление журналиста"), "появление Полевого в литературе совпало со временем массового увлечения так называемыми самородками, самоучками. Кроме того, новой литературной модой после Отечественной войны 1812 г. и заграничных походов 1813-1814 гг. становится меценатство, поддержка юных дарований". "Привлекателен был сам образ молодого купца-самоучки, являвшего собой уникальный пример новорусского просвещения, что служило едва ли не главным стимулом для возбуждения дополнительного интереса", - пишет Т.М. Маргулис ("Литературная репутация Н.А. Полевого").
  С такого рода позитивными настроениями наш герой вернулся из Петербурга в Москву, начал писать и отправлять обещанные корреспонденции своим питерским благодетелям-издателям. Целый ряд литературных проб пера Полевого появилось в период с 1821* по 1825 г. в самых известных столичных журналах и среди них - в память о своих сибирских корнях - статья под названием "Анекдоты сибирской храбрости"**, в которой он приводит несколько примеров отчаянного бесстрашия сибиряков, вступавших в схватку с медведем, имея иногда в руках только ножь, а в лучшем случае - топор, и выходивших победителями из столь опасного поединка, чему доказательством служили рассказы очевидцев, приведённых Полевым, а также шкуры убитых животных, в качестве трофеев украшавших дома смельчаков.
  *В 1822 г. умер отец Полевого, и после этого Николай Алексеевич уже без всяких ограничений стал посвящать себя литературному творчеству, постепенно отходя, по всей видимости, от всех своих старых коммерческих дел.
  **"Отечественные записки" за 1822 г. (ч.9, No21, с.282-286).
  В это же время Николай Алексеевич сближается ещё и с представителями молодой, прогрессивно настроенной московской интеллигенции, вошедшими в историю русской культуры под названием "архивных юношей". Авторство этого наименования, как считается, принадлежит одному из этих юношей, С.А. Соболевскому (1803-1870), но увековечил их для нас А.С. Пушкин в "Евгении Онегине:"
  Архивны юноши толпою
  На Таню чопорно глядят
  И про неё между собою
  Неблагосклонно говорят.
  Это были отпрыски знатнейших российских фамилий, родители которых, желая чтобы их дети вступили на поприще дипломатической службы, записывали их, что называется, с измальства в сотрудники московского архива Коллегии иностранных дел. Окончив университет, эти молодые люди уже де-факто начинали служить в том самом архиве, являясь на место службы два раза в неделю, а в остальное время с увлечением занимаясь дальнейшим своим самообразованием и литературным творчеством. При этом, возрождая лучшие новиковские традиции, они создавали просветительские кружки по интересам, обсуждая там последние политические и общественные события, литературные новости, а также новомодные философские веяния, приходившие в Россию из германских земель, только-только начинавших становиться на конституционно-либеральный путь развития и осознания немцами себя как единой нации. Всё это казалось очень близким и понятным для молодой московской интеллигенции, также ждавшей демократических реформ и искавшей пути сближения со своим народом, со своей нацией.
  Для этих представителей молодой московской элиты Николай Полевой оказался своим и со временем стал вхож в "Общество любителей российской словесности" при Московском университе, а потом был принят в "Общество друзей" или "кружок Раича*", в котором молодые архивисты задавали тон. Потом на базе этого общества возник кружок так называемых любомудров**, в который Николай Алексеевич также с большим удовлетворением для себя вступил. Любомудры стали издавать даже собственный журнал "Мнемозина", в нём наш герой также отметился участием. Через любомудров Полевой познакомился ещё и с одним из издателей питербургского журнала "Полярная звезда" К.Ф. Рылеевым, посещавшим Москву в 1824 г., т.е. незадолго до известного всем декабрьского выступления 1825 г. Кружок любомудров, кстати, также, как и общество декабристов, существовал на полулегальной основе, в 1826 г. был распущен самими его членами, при этом все документы, касавшиеся деятельности этого общества, были полностью уничтожены.
  *Раич Семён Егорович (1792-1855) - педагог, поэт, знаток и переводчик античной и итальянской поэзии. Учитель Ф.И. Тютчева и М.Ю. Лермонтова.
  **"Любомудры" - это перевод на отечественный язык сложносоставного древнегреческого слова "философы". Любомудры мечтали создать русскую национальную философскую школу, но успели заложить лишь её основу в столь недолгий срок своей просветительской деятельности. Их дело потом продолжили славянофилы, а завершили евразийцы.
  Однако незадолго до своей самоликвидации, а именно - в 1824 г., члены кружка задумали издание ещё одного журнала под названием "Телеграф"*, более обширного по своей программе, чем "Мнемозина", редактором которого должен был стать Николай Полевой. Вот как об этом свидетельствует участник тех событий А.И. Писарев ("Анти-Телеграф..."):
  "Несколько молодых людей сообщали друг другу свои произведения и пользовались взаимными советами; в числе их был и г. Полевой. [Они] решились издавать общими силами журнал, в котором каждый занимался бы особенной отраслью человеческих познаний; но статьи должны были помещаться по общему согласию. Г. Полевой был избран редактором и его особенному попечению поручены были история и статистика. Надеясь на соединенные силы своих товарищей, новый редактор издал программу, которая удивила всех; но с первого номера прочие сотрудники отказались участвовать в "Телеграфе" за помещение некоторых статей без их согласия. И г. Полевой остался один для издания журнала, который по программе своей требовал бы соединенных трудов целой академии ученых. Мог ли он один выполнить эту обязанность? Решительно отвечаю: не мог! и доказываю тем, что в книжках "Телеграфа" нет многих статей, обещанных программой; а другие обработанны наскоро, ошибочно, или лучше сказать - вовсе не обработаны".
  *Телеграф в переводе с греческого буквально означает "далеко пишу", по мысли создателей этого журнала он должен был сообщать читающей публике в России новейшие литературные, научные и общественные известия со всех, что называется, концов цивилизованного мира, от Азии до Америки.
  Более того, в начале 1826 г. архивным юношам почти в полном составе пришлось срочно перебраться в Петербург для продолжения своей службы в Коллегии иностранных дел (она изрядно поредела после следственных мероприятий по делу декабристов)*, так что Николаю Полевому, практически, в одиночку пришлось издавать "Московский телеграф" (1825-1834). Ближайшим сотрудником Николая Алексеевича стал его родной брат Ксенофонт**, а посильную помощь, в том числе и финансовую оказывал на первых порах князь П.А. Вяземский (1792-1878). Так на свет в 1825 г. появился журнал, ставший вскоре одним из самых популярных в России, расходишийся в лучшие годы огромным по тем временам тиражом в две тысячи экземпляров. И, что особенно примечательно для нас, - в нём стали печататься и сибирские авторы, которым Николай Полевой, в отличие от других столичных редакторов, не делал никаких ограничений и всегда с удовольствием принимал их материалы; об этом мы более подробно обязательно поговорим, если удасться, в нашей следующей книге.
  *В этот же время прекратила свою деятельность и "Мнемозина", просуществовав лишь один год и выпустив всего четыре номера.
  **Кстати, Ксенофонт Полевой в своих воспоминаниях опровергает версию Писарева и утверждает, что "Московский телеграф" - это их с братом абсолютно самостоятельный проект.
  Так в столичной прессе появилось два ярких представителя провинциальной интеллигенции - Григорий Спасский и Николай Полевой, имевших прямое и даже непосредственное отношение к Сибири, начинавшей в то время, что примечательно, обретать своё региональное этно-культурное самосознание!
  
  
  * * *
  
  
  Новое открытие Сибири. Вслед за административными реформами сибирского генерал-губернатора М.М. Сперанского ещё одно новое открытие Россией Сибири произошло в 20-ые годы XIX века и связано оно было с многочисленными публикациями в столичной - московской и петербургской - печати материалов о нашем крае, как научного, так и художественного плана. И в первую очередь здесь, конечно же, необходимо выделить заслуги журналов Григория Ивановича Спасского "Сибирский вестник" (1818-1824) и "Азиатский вестник" (1825-1827). Они, напомним, выходили в Петербурге, и это был первый опыт создания в столице не только сибирской, но и вообще провинциальной периодики, давшей старт новому направлению в русской журналистике - начавшей освещать именно с этого времени историю, жизнь и проблемы российской периферийной глубинки.
  Что же касается конкретно Сибири, то после публикаций Спасского, по замечанию А.С. Янушкевича ("Дихотомия сибирского текста"), пробудился пристальный интерес к сибирской теме. Своими журналами Спасский сделал сибирскую тему специальной и самодостаточной, придал ей настоящий историко-этнографический и культурологический масштаб. Таким образом, добавляет С.А. Пономарёва ("Григорий Иванович Спасский"), его журналам было отведено место в начале процесса формирования нового культурного образа "русской Сибири". В дополнение к сказанному хотелось бы привести ещё несколько комментариев по этому поводу современных российских исследователей. Деятельность Спасского, пишет В.Г. Мирзоев ("Историография Сибири"), "была продолжением работы Татищева и Миллера по сбору источников сибирской истории", и она "стала звеном, связующим источниковедение XVIII и XIX веков". В силу своей, по преимуществу, научной направленности издательские предприятия Спасского возможно не пользовались большим успехом у широкой читающей аудитории, "однако интерес к ним со стороны просвещенного читателя и ведущих представителей литературы той эпохи очевиден, - отмечает К.В. Анисимов ("Проблемы поэтики"), - и не требует дополнительных аргументов. Это обстоятельство, во-первых, сделало возможным уверенное вхождение сибирской темы в словесность XIX века, а во-вторых, стимулировало литературную активность в самой Сибири, которой через некоторое время предстояло пережить взлёт литературы областнического направления". Но прежде "Спасский превратил свои журналы в главную трибуну сибирских краеведов", - заключает Л.С. Любимов ("История сибирской печати").
  Самый первый номер первого года издания "Сибирского вестника" вышел, конечно же, с портретом Ермака на титульном листе, в дорогих воинских доспехах - подарок царя Ивана Грозного покорителю Сибири. И далее был размещён целый блок материалов, посвящённых знаменитому походу Ермака Тимофеевича "за Камень". Однако предварялось всё это редакционной статьёй соучередителя журнала В.В. Дмитриева под названием "Сравнение приобретения Сибири с Новым светом". В ней автор проводит мысль о том, что богатства, вывезенные из Америки, весьма способствовали в Европе "доходам народным", а также - "умственному развитию", что в совокупности привело к "усовершенствованию мануфактур", т.е. к буржуазным формам производства, как сказали бы мы теперь. "Приобретение Сибири столь же важно для России, - далее констатировал автор, - а может быть и более, сколь важно было открытие Нового света для всей Европы. Исчислять все подробности будет много, скажу только, что с открытием ее все силы государственные окоренилися (курсив мой - О.П.) и финансы восприяли верное свое начало". Далее шло перечисление тех богатств, которые Россия вывозила и употребляла на государственное "окоренение": серебро и золото, медь и железо, яшма, порфира, малахит и пр. Забыл автор почему-то упомянуть мягкую рухлядь - пушнину, главную на протяжении нескольких веков часть вывозимых из Сибири богатств. Также ничего не говорится в статье о "доходах народных" (сложно говорить о том, чего нет) и об "умственных и мануфактурных усовершенствованиях"... а из всех научных достижений, последовавших вслед за открытием Ермаком Сибири, указано лишь на "экспедиций великое приращение", результатами которых "Европа пользуется"*.
  *Здесь, как и обычно в наших книгах, мы, не имея намерений навязывать свою собственную точку зрения, оставляем без дополнительных комментариев (которые, впрочем, очевидны) публикуемые нами сведения, оставляя всё это на суд самих уважаемых читателей.
  Материалы первого выпуска "СВ" делились на пять больших разделов: "Картины Сибири" - литературный раздел, которым занимался Василий Дмитриев; "Путешествия по Сибири" и "Древности Сибири" - два научных отдела, редактируемых Григорием Спасским; "Изображение обитателей Сибири" - можно назвать его начно-популярным блоком инфомации; ну и, наконец, "Смесь" - здесь предполагалось печатать разного рода занимательные известия из Сибири о значимых происшествиях и о "всяких добродетельных подвигах и характерных чертах жителей Сибири". Надо отметить при этом, что только первый номер журнала создавался при совместном участии обоих редакторов, во всех остальных номерах за 1818 г., в результате возникших разногласий между соиздателями, о которых мы уже рассказывали выше, печатались материалы лишь одного Г.И. Спасского, в связи с чем, кстати, из "СВ", начиная со второго номера, навсегда, к сожалению, изчезла литературная его часть - "Картины Сибири". Однако, начиная с 1819 г., в журнале стали появляться статьи и других авторов, в том числе и сибирских, редакторство же всех номеров, вплоть до закрытия проекта в 1827 г., осуществлял бессменно сам Спасский.
  В первом номере "Сибирского вестника" появились две, можно сказать, програмных, статьи Григория Ивановича этнографического характера, положившие начало целому циклу публикаций подобного рода. Первый цикл был посвящён коренным жителям Сибири, а второй - русским её старожилам. Кирилл Анисимов ("Проблема поэтики") в связи с этим пишет: "Частое обращение Спасского к коренным народам не было простым интересом к "диковинным" племенам: автору удается создать своего рода концепцию сибирской старины, представить исконные качества человека, живущего в природно-культурных условиях Зауралья. В мировом историческом процессе Сибирь, согласно воззрениям Спасского, оказывается "убежищем"; здесь, скрываясь от "варваров", тот или иной народ мог найти приют, стабильность и приемлемые условия жизни. Над пространствами Северной Азии коллизии мировой истории не властны, здесь надолго консервируется первобытное состояние человека, [при этом] русские старожилы архаическими чертами своего характера близки аборигенам. Будучи русскими, но при этом во многом отличаясь от своих соотечественников к западу от Урала, а ещё более от человека европейской цивилизации, они являют собой образцы природной естественности, утерянной во всем остальном мире. В конечном счёте, суждения Спасского о качествах сибиряка (аборигена и русского старожила) с литературоведческой точки зрения напоминает выработку типа, во многом связанного с поэтикой романтизма".
  В разделе "Изображение обитателей Сибири" Спасским было опубликовано в общей сложности несколько десятков статей, описавших культуру, быт и нравы едва ли не всех автохтонов Сибири, "сохранивших доселе, - по замечанию Григория Ивановича, - образ жизни и простые, добрые нравы Золотого века" ("СВ", 1818, No1). Поэтика романтизма, начинавшая в начале XIX входить в большую моду и в литературе и в науке, действительно имела место в размышлениях Спасского, но связана она была в данном случае не столько с романтизацией как таковой рассматриваемых народов, сколько с историко-культурной реабилитацией их как субъектов права*. Светлана Пономарёва в своей работе "Григорий Иванович Спасский: исследователь Сибири и просветитель" приводит мнение советского учёного А.Н. Бернштама (1943 г.) по поводу диискуссии, возникшей между издателем "Сибирского вестника" и французским ориенталистом Абель-Ремюза. По мнению нашего историка, Г.И. Спасский противостоял открытому оправданию "шовинизма и экспансии на окраины под маской культуртрегерства и высочайшего покровительства над народами низкими и дикими". Таким образом, Бернштам, по мнению Пономарёвой, оценил роль Спасского в изучении инородцев Сибири как прогрессивную и идущую в русле новейших научных тенденций. А авторы второго тома "Истории Сибири с древнейших времен до наших дней" (1968 г.) сопричислили Григория Ивановича ещё и к представителям некой общественной силы, начавшей выступать против официозной схемы (тоже, по сути, культуртрегерской) присоединения Сибири Россией, созданной Герхардом Миллером (1705-1783), автором, напомним, и пресловутой норманской (тоже в определённом смысле шовинистической) теории происхождения государственной власти в Древней Руси.
  *Доказательством романтизации (объективного взгляда), но не идеализации сибирских автохтонов, служит, например, статья в первом номере "СВ" под названием "Народы кочующие вверху реки Енисея", цитируем: "В нравах кочующих приметны необыкновенные противоположности: пылкость и беспечность; простота и коварство; доброта и мстительность. Важные преступления между ними хотя редки; но воровство, особенно между беднейшими очень обыкновенно. Весна и лето суть времена забав и праздности для кочующих: тогда они ездят один к другому в гости молчать, курить табак, есть мясо, пить кумыс и айран (разновидность кефира; относится, как и кумыс, к слабоалкогольным напиткам - О.П.). В осеннее же время когда довольно бывает коровьего и кобыльего молока, сидят (гонят - О.П.) из него вино (арак) почти каждый поочередно и тогда редкого и особенно из пожилых можно найти трезвого и то разве поутру".
  Не менее романтично, но на этот раз уже несколько иделически описывает Спасский и русских старожилов в Сибири. "Сибирские старожилы, сохранив неприкосновенными гостеприимство и другие похвальные добродетели наших предков, приняли нечто особенное во многих предметах от климата, изобильной жизни своей и соседства с иноплеменниками. Лицеобразование их показывает суровый и внимательный вид. Они набожны и многие привержены к старообрядчеству. Верны в слове и честны в поведении. Разговор их прост, но точен и определителен. Обращение ласковое, но не льстивое. Они предприимчивы в делах своих, но в принятии новостей осторожны и от довольства ленивы. Самолюбивы и опрятны <...> умны и любят просвещение <...> Отличительная черта свойства женщин в Сибири есть непоколебимая их верность к супругам своим и внимательное, искусное и бережливое домоводство, прочность в содружестве и примерная любовь к детям <...> Добры, ласковы и что редкость в женском поле весьма скромны, застенчивы и молчаливы. Впрочем в родных и дружественных кругах своих веселы и шутливы. Совершенно покорные супруги мужей своих и нежные попечительные матери" ну и т.д. (Нечто о русских в Сибири старожилах. "Сибирский вестник" 1818, No1).
  Ну и, наконец, в конце первого номера в разделе "Смесь" было помещено четыре небольших литературных эссе Василия Дмитриева. Одно из них повествовало о кедре, священном дереве сибиряков - как коренных, так и пришлых, под которыми они, как утверждал автор, часто хоронили своих усопших*. Далее Дмитриев рассказывает о том, как он, возвращаясь однажды с прогулки в окрестностях Тобольска, повстречал сидящего на "дерновой скамейке" под сенью "семи оматерелых уже кедров" 118 летнего старика, волосы и борода которого не то что поседели, а даже уже "пожелтели как лунь". Разговорившись с сибирским старожилом, автор узнал, что тот сам посадил эти кедры, перед тем как уйти на казачью войсковую службу, а когда вернулся по истечении нескольких десятков лет, то не застал в живых уже никого из своих близких родственников, и только эти кедры выстоили и выросли в суровых сибирских условиях и даже начали плодоносить, так что спасли этого человека в тот год от голодной смерти. Теперь на закате дней у старика осталось одно единственное желание - чтобы его похоронили под этими кедрами... Так заканчивается тот рассказ. Прочитав его, нам отчего-то подумалось, а ведь тот стовосемнадцатилетний старец в молодости мог видеть в Тобольске первого сибирского "сепаратиста" с самой знаменитой русской фамилией - князя Матвея Петровича Гагарина (1659-1721), одного из первых героев нашей трилогии "Рассвет над Искером"... Небольшая деталь, но вот как бы получается - что "замковый камень", в котором кто-то обратит внимание на слово сепаратист, а кто-то на кавычки, обрамляющие это слово, превращённое культуртрегерами в своё извечное клеймо (или тавро по сибирски). И ещё нам вспомнилось, раз уж о том повели речь, что под сенью сибирских кедров похоронен в роще Томского университета главный сибирский "сепаратист" - Григорий Николаевич Потанин.
  *На это указывает и Семён Ремезов в своей "Летописи Сибирской", описывая похороны Ермака татарами: "И нарекоша его богом (за нетленность тела - О.П.), и погребоша по своему закону на Башлевском кладбище под кудрявую сосну". Кудрявая сосна это, конечно же, - красавец сибирский кедр.
  Однако продолжим.
  Ещё один блок материалов, вылившихся также в целый цикл статей в "СВ", составили так называемые древние сибирские начертания - наскальные рисунки и надписи, сделанные первобытними автохтонами, копированием и расшифровкой которых Спасский, как мы уже отмечали, занимался на протежении всех четырнадцати лет своего пребывания в Сибири. Уже в первой своей статье Григорий Иванович делится с читателями результатми некоторых своих открытий в этой области и, в частности, вслед за исследователем Сибири П.С. Палласом (1767-1810) отмечает сходство "сих начертаний" в среднем течении Енисея с европейскими готическими письменами, но высказывает при этом собственное предположение, что корни буквенных изображений на скалах и погребальных камнях, возможно, нужно искать всё-таки в "древних и новых письменах восточных". А опираясь на мнение выдающегося естествоиспытателя и путешественника по Северной Америке Александра Гумбольдта (1769-1859), он сделал предположение, что многие наскальные рисунки и знаковые изображения, располагающиеся чаще всего на высоких отвесных скалах по берегам рек, сделаны в те далёкие времена в местах "высокого стояния воды", так что теперь, в связи со значительным понижением уровня воды в реках, "древние начертания" располагаются так высоко, что до них бывает весьма трудно добраться. Так же Спасский высказал вполне самостоятельное умозаключение, что писаницы могут являться "условными и заручительными знаками, употребление которых доныне сохранилось между кочующими в Сибири народами под именами тамги и тавра", т.е. тотемными знаками принадлежности к тому или иному роду или племени. Точно такие же знаки, "схожие с наскальными" и "выведенные багровой краской", Григорий Иванович примечал, в связи с этими своими предположениями, и на бубнах сибирских шаманов, о чём он сообщает в упоминавшейся уже нами статье "Народы кочующие вверху реки Енисея".
  Надо также отметить, что к номерам за 1818 г. прилагались специальные "тетради гравированных видов, карт и изображений" Сибири, на страницах которых публиковались в том числе и копии с наскальных рисунков и писаниц, которые Г.И. Спасскому удалось скопировать и вместе с огромным своим архивом привести в Петербург. И тут нужно сказать, что в этом самом архивном собрании сибирских древностей, собранных Григорием Ивановичем в Сибири, хранились, кроме всего прочего, две совершенно уникальные вещи, одной из которых являлась книга Юрия Крижанича "История о Сибири"*. Книга была написана и издана в 1680 г. в Вильно (современный Вильнюс) на латинском языке небольшим тиражом и сразу же стала большой библиографической редкостью; к тому же в то время, о котором мы говорим, ещё даже и не существовало перевода на русский язык этого сочинения. Такой раритет, конечно же, мог стать жемчужиной любой книжной коллекции; как столь уникальный и дорогой фолиант попал к Спасскому неизвестно, возможно, Юрий Крижанич в далёком XVII веке отправил её в Сибирь в подарок кому-нибудь из своих добрых знакомых, потом эта книга где-то долго хранилась, пока не была приобретена Спасским. В начале 20-х годов Григорий Иванович начал публиковать её русский перевод на страницах своего журнала.
  *Полное название книги - "История о Сибири, или сведения о царствах Сибири и береге Ледовитого и Восточного океана, также о кочевых калмыках и некоторые повествования об обманах ювелиров, рудоплавов и алхимиков". Напомним, что перешедший на русскую службу хорват Юрий Крижанич (1618-1683) с 1661 по 1676 гг. находился в тобольской ссылке, занимался здесь сбором научных материалов о Сибири, а также разрабатывал проект развития российско-китайской торговли.
   Ну а настоящей "жемчужиной-пелегриной" в собрании сибирских древностей Спасского являлась рукопись XVII века под названием "Летопись Сибирская"*, довольно объёмное ("на 57 страницах в четвертку") для своего времени историческое сочинение неизвестного автора, повествующее об организации солепромышленниками Строгановыми похода Ермака и о завоевании казаками Сибири. К началу XIX века известны были только три сибирских летописи: Есиповская, Ремизовская и Черепановская, причём в научном обороте находился лишь летописный свод Семёна Ульяновича Ремизова (1642-1720), приобретённый Герхардом Миллером в Тобольске, вывезенный в Петербург и использованный при написании сибирской истории. О "Летописи Сибирской" до того, как о ней объявил Спасский, никто не знал, и поэтому её открытие стало настоящей научной сенсацией, равной по значению для нас сибиряков открытию "Слова о полку Игореве" для русской культуры. В Вольном обществе любителей российской словесности даже был организован специальный научный диспут, обсуждавший этот вопрос, причём заочное участие в нём, наряду с другими авторитетными столичными знатоками, принял и наш сибирский энциклопедист - П.А. Словцов, только недавно принятый в члены этого общества.
  *Вошла в сибирскую историографию под названием "Строгановская". В ней весьма подробно описывается участие Строгановых в организации похода Ермака, так что у многих исследователей сложилось мнение, что летопись была написана по специальному заказу этой богатейшей семьи пермских солепромышленников.
  А вскоре об уникальном открытии Спасского узнал и официальный историограф России Н.М. Карамзин, работавший в 1819-1820 гг. над своим знаменитым IX томом "Истории государства Российского". И это, конечно, целая отдельная история, о которой и нам в рамках нашей темы нужно сказать хотя бы несколько слов.
  Как сторонник просвещённой монархии и непримиримый противник политической тирании любого толка, в том числе и самодержавной, Карамзин намеревался высказать это своё политическое кредо на примере царствования Ивана IV (1530-1584), с нелёгкой руки историка В.Н. Татищева (1686-1759) прозванного "Грозным". Правление Ивана Васильевича, как известно, делилось на два периода: с 1547 - период прогрессивных политических реформ, время перестроечных преобразований "Избранной рады"; а с начала 1560-х годов - период политических репрессией, суровое время опричнины*. Деятельность молодого царя Николай Михайлович освятил в восьмом томе, который вошел в первый блок "Истории государства Российского", увидевший свет 1 февраля 1818 г. Более же поздний (мрачный) период царствования Ивана Грозного Карамзин намеренно не включил, совершенно резонно полагая, что в противном случае цензура вряд ли пропустит издание и его могут, что называется, положить на полку. И он не ошибся в своих расчётах, восьмитомник без "ужасов Иоановых" вышел без всяких проблем, более того, его проспонсировал сам Александр I. И Россия погрузилась в чтение; "История государства Российского" была раскуплена очень быстро, 3000 экземпляров разошлись в один месяц; написанную новым русским языкоми от того более понятную, чем прежние истории, её с большим удовольствием читали и даже вслух в семейном кругу, в том числе и детям. Об этом вспоминал, например, Ф.М. Достоевский в своём "Дневнике писателя", отдавая должное этому произведению Карамзина с точки зрения патриотического воспитания соотечественников. Около сотни экземпляров карамзинской истории, кстати, по сведениям самого Николая Михайловича, ушло по подписке в Сибирь (один только Иркутск запросил 50 комплектов), данное обстоятельство весьма удивило, но одновременно с этим и несказанно обрадовало писателя.
  *Ореолом романтизма, кстати, в русской литературе овеян именно второй период правления Ивана Грозного. Времени опричнины посвящено невероятное количество художественных произведений как XIX, так и XX и XXI веков, и лишь незначительное число их рассказывает о героях времени "Избранной рады". Отчего это так, и почему романтики, как прошлого, так и настоящего (впрочем и реалисты тоже) больше интересуются, скажем так, негативом, чем позетивом, можно, наверное, объяснить известной фразой Вольтера о том, что ему после смерти, конечно, хотелось бы попасть в рай, но зато в аду - какая (!) компания...
  Девятый же том, над которым Карамзин работал, напомним, в 1819-1820 гг. и который вышел в 1821 г., открывался как раз отставкой "Избранной рады", т.е. началом периода репрессий и "ужасами Иоановыми"; последние произвели, ни много ни мало, а эфект настоящей разорвавшейся бомбы. Натан Эйдельман в своей книге "Последний летописец" приводит слова декабриста Н.И. Лорера: "В Петербурге оттого такая пустота, на улицах, что все углублены в царствование Иоанна Грозного". А о том, как и каким образом Николаю Михайловичу повезло с цензурой, Эйдельман пишет: "Царь, точно известно, сделал несколько замечаний на полях, и Карамзин спросил, следует ли здесь видеть приказ? Александр, однако, боится задеть своего историографа и "предпочитает печатать, как есть в рукописи". Успех восьми томов, общественная и литературная репутация Карамзина не позволяли остановить девятый (который прозорливо не был включен автором в первый комплект - тогда "ужасы" могли бы задержать издание, и оно было бы, по выражению самого историка, "павлин без хвоста")".
  Девятый том "Истории государства Российского" Карамзина стал таким образом, пожалуй, самым смелым историко-публицитическим произведением начала XIX века. Страсти вокруг него разгорелись нешуточные. Далее опять читаем у Н.Я. Эйдельмана: "Царское разрешение почти уничтожило "критику справа" - но всё же кое-что доносится. Член царствующей фамилии (вероятно, будущий Николай I) негодует: "Карамзин помог догадаться русскому народу, что между русскими царями были тираны". Видные мракобесы Магницкий и Страхов в своем кругу называют Карамзина "якобинцем". Митрополит (Московский - О.П.) Филарет, услышав отрывки из IX тома в заседании Российской Академии, запишет: "Читающий и чтение были привлекательны, но читаемое страшно. Мне думалось тогда, не довольно ли исполнила бы свою обязанность история, если бы хорошо осветила лучшую часть царствования Грозного, а другую более покрыла бы тенью, нежели многими мрачными резкими чертами, которые тяжело видеть положенными на имя русского царя". Зато каковы голоса слева, восторженный Рылеев (20 июля 1821 г.): "Ну, Грозный! Ну, Карамзин! Не знаю, чему больше дивиться, тиранству ли Иоанна или дарованию нашего Тацита". Кюхельбекер: это "лучшее творение Карамзина". В 1825-1826-х годах на процессе декабристов революционеры ссылались на Карамзина как на один из источников вредных мыслей".
  Возможно, точно также, т.е. с неким преднамеренным замыслом Карамзин разместил в конце IX тома рассказ о походе Ермака в Сибирь, в тот край, который вслед за областью донских и яицких казаков, становился пребежищем вольнолюбивых русские люди, искавших путей, увы, не избавления от тирании, а, как и встарь, по-прежнему, ухода - бегства - от неё*. "Интереснейший эпизод нашей истории, с такими картинами каких еще в ней не бывало", - цитирует Натан Эйдельман слова Карамзина по воспоминаниям некоего Сербиновича. "Сие завоевание любопытное, действительно удивительное, если и не чудесное", - пишет Николай Михайлович (т.IX, гл.6) и добавляет: "... не думал ли Ермак, обольщенный легким завоеванием Сибири (как угадывали некоторые историки) властвовать там независимо?"... Но доказательств для подтверждения таких предположений не было, хотя Крамзин, надо полагать, вполне был осведомлён о "сепаратистском" деле князя Гагарина, а как "птинец гнезда" Н.И. Новикова не мог не знать о предъявленных тому обвинениях в подготовке восстания в Сибири с целью её отделения от самодержавной России. Но фактических подтверждений тому как не было, так и нет, да и вообще сведений о Сибири очень мало. В июне 1820 г. Карамзин сообщает в письме к своему другу И.И. Дмитриеву**: "... пишу о твоем герое Ермаке. <...> ищу и не нахожу ничего характерного; все бездушно - а выдумывать нельзя".
  *О том, что таковые мысли уже давно посещали Карамзина свидетельствуют, например, следующие поэтические строки, опубликованные в 1799 г. в журнале "Аониды" и относящиеся ещё ко временам молодости Николая Михайловича: "Тацит велик; /но Рим, описанный Тацитом, /Достоин ли пера его? /В сем Риме, некогда геройством знаменитом, /Кроме убийц и жертв, не вижу ничего. /Жалеть об нем не должно: /Он стоил лютых бед несчастья своего, /Терпя, чего терпеть без подлости не можно!"
  **Не путать с В.В. Дмитриевым компаньёном Спасского по первому году издания "Сибирского вестника". Иван Иванович Дмитриев (1760-1837) - известнейший в то время поэт-сентименталист, наряду с Державиным - ведущий представитель старой (допушкинской) школы в русской поэзии, автор стихотворения "Ермак", одного из первых литературных воплощений образа покорителя Сибири.
  И вот тогда на помощь нашему официальному историографу приходят журналы Г.И. Спасского, а также его "Летопись Сибирская" - подробнейшее описание ермаковского похода - написанная неизвестным автором, спустя (плюс-минус) каких-нибудь полвека после тех легендарных событий. Томский исследователь А.С. Янушкевич ("Ермаков сюжет") обнаружил в архиве Спасского письма последнего к Карамзину за всё тот же 1820 г., в которых Григорий Иванович обещает выслать Николаю Михайловичу не только все номера своего журнала, но и "Летопись Сибирскую", а также списки Есиповской и Черепановской летописей*, которые ему, в свою очередь, обещал прислать из Сибири его давний сослуживец и друг, начальник округа колывано-воскресенских заводов П.К. Фролов (с 1822 г. томский губернатор). "Все эти источники стали основой шестой главы IX тома под названием "Первое завоевание Сибири", - заключает Александр Янушкевич. А сам Карамзин, предваряя описание похода Ермака, делает следующее историографическое пояснение: "Оставляя баснословие, следуем в важнейших обстоятельствах грамотам и достовернейшему современному повествованию".
  *Подленники этих летописей хранились тогда в библиотеке Тобольской духовной семинарии. Изобильно снабженная рисунками и от того особо ценная с культурно-искусствоведческой точки зрения летопись С.У. Ремизова в первой половине XVIII века была вывезена Герхардом Миллером в Петербург, после чего затерялась в запасниках Академии наук и лишь спустя стопятьдесят лет была опубликова в Петербурге Археологической коммиссией Академии наук.
  В 1821 г. вышел в свет IX том истории Карамзина и в том же году Г.И. Спасский в своём журнале полностью опубликовал "Летопись Сибирскую", а также при финансовой поддержке графа Н.П. Румянцува (1754-1826) выпустил её отдельным книжным изданием. Всё в том же 1821 г. в "Сибирском вестнике" была опубликована часть сибирской летописи Ивана Черепанова (1724-1795), а в четырёх номерах за 1824 г. - полностью летопись Саввы Есипова (?-после 1643). Таким образом российская и сибирская историография обогатились совершенно уникальными летописными первоисточниками, послужившими основой для дальнейших научных исследований.
  Одновременно с этим упомянутые публикации Спасского и особенно карамзинские художественно-исторические описания похода Ермака дали старт целому направлению и в литературном творчестве. Героический образ покорителя Сибири надолго завладел умами лучших, что называется, перьев тогдашней России. Уже в 1822 г. сначала в "Русском Инвалиде", а затем в "Соревнователе просвещения и благотворения" появилось всем известное стихотворение К.Ф. Рылеева "Смерть Ермака", ставшее впоследствии поистине народной песней. В нём "исторические сведения о Сибири, портрет Ермака, - отмечает А.С. Янушкевич, - обретали ту поэтическую вольность, которая способствовала оживлению "ермакова сюжета", его романтизации".
  Ревела буря, дождь шумел,
  Во мраке молнии летали,
  Бесперерывно гром гремел,
  И ветры в дебрях бушевали...
  Ко славе страстию дыша,
  В стране суровой и угрюмой,
  На диком бреге Иртыша
  Сидел Ермак, объятый думой.
  Это стихотворение вошло в большой поэтический цикл Кондратия Фёдоровича Рылеева (1795-1826) под названием "Думы", в котором перед нами предстаёт целый ряд известных персонажей русской истории, овеянных героической славой, и самым притягательным из этих поэтических образов, как показало время, оказался Ермак Тимофеевич, ставший сначала героем сибирских исторических сказаний, а потом ещё и персонажем всероссийского литературного творчества. "Литературная среда восточных рубежей России, - пишет К.В. Анисимов ("Проблема поэтики"), - имела возможность развивать собственные сюжеты и темы в области исторического повествования и агиографии, впоследствии как бы "делясь" ими со словестностью столиц. Такова была судьба сюжета о Ермаке, превращённого сначала тобольскими книжниками в "местного" героя и обретшего национальное значение только после того, как исторические источники XVII века были включены (Спасским и Карамзиным - О.П.) в научный и читательский обиход эпохи романтизма". Так реально существовавший исторический деятель, впервые появившйся на страницах сибирских летописей, стал одним из самых известных литературных персонажей, который наряду с Разиным и Пугачёвым, предстал перед читающей публикой не только романтическим, но и социальным героем - выходцем из народной среды.
  Ещё одним из великих, заинтересовавшихся героико-романтическим образом покорителя Сибири, стал А.С.Пушкин. Впервые Александр Сергеевич упоминает имя Ермака и проговаривается, по Фрейду, о своём творческом замысле в отношении его в полушутливом (с другой строны, можно сказать, что в наполовину серьёзном) "Воображаемом разговоре с Александром I", который заканчивается фразой, вложенной автором в уста императора: "Но тут бы Пушкин разгорячился и наговорил мне много лишнего, я бы рассердился и сослал его в Сибирь, где бы он написал поэму "Ермак" или "Кочум", разными размерами с рифмами". Это было написано в начале 1825 г. наброском на страницах черновой редакции "Бориса Годунова", что с большой натяжкой, но всё-таки даёт нам шанс предполагать, что в голове у поэта в это время уже зарождался замысел новой народной драмы, главным героем которой, возможно, мог стать Ермак Тимофеевич. "Именно во время создания трагедии ("Борис Годунов" - О.П.) и внимательного изучения исторических источников, - утверждает Н.В. Цейц ("К истории неосуществлённого замысла"), - Пушкин заинтересовался историей Ермака и собирался сделать его героем поэтического произведения".
  Так что замысел, видимо, действительно созревал, но материалов опять-таки катастрофически не хватало, и тогда Пушкин, находившийся в то время в Михайловском, просит своего брата прислать ему из Петербурга все номера "Сибирского вестника". О журнале Спасского Пушкин, как считает Цейц, мог узнать из хвалебного отзыва, написанного нашим в прошлом иркутским вундеркиндом, а теперь старопрестольным литератором и критиком Николаем Полевым. Статья была помещена в третьем номере "Московского телеграфа" за 1825 г.; позволим себе небольшую выдержку из неё: "... разнообразие и важность статей сего журнала доказывают, что Сибирь богата не одним золотом, но и любопытными явлениями природы и общества. В течение семи лет (с 1818 года) г-н Спасский сообщил читателям множество драгоценных исторических и географических отрывков и описаний". Итак: Пушкин получил "Сибирский вестник" и, видимо, читал его - полный комплект этого журнала сохранился в библиотеке поэта. Ну и, наконец, Е.А. Баратынский, - как утверждает всё тот же Н.В. Цейц, - "прямо сообщает, что в литературных кругах распространился слух о работе Пушкина над поэмой о Ермаке и спешит с этим поздравить самого поэта. "Мне пишут, что ты затеваешь новую поэму о Ермаке", - сообщает Баратынский Пушкину из Москвы между 5 и 20 января 1826 г. - "Предмет истинно-поэтический и достойный тебя"". Однако осуществление своего замысла Александр Сергеевич отложил и отложил надолго, на целых десять лет; лишь в 1835 г., как свидетельствуют письма к нему В.Д. Соломирского, он вновь начинает собирать материалы о Ермаке и просит этого своего старого знакомого, проживавшего на тот момент в Иркутске, поискать и сообщить ему какие-нибудь неопубликованные данные, а также устные предания и легенды о завоевании Сибири. Но в феврале 1837 г. произошла самая страшная трагедия в истории русской литературы... и замысел Александра Сергеевича, так и остался, увы, только замыслом...
   И вспоминаются, в связи с этим, уж извините за лирическое отступление, строки В.С. Высоцкого, посвящённые раннему уходу из жизни ещё одного русского гения - с сибирскими корнями - В.М. Шукшина:
  А был бы "Разин" в этот год...
  Натура где? Онега? Нарочь?
  Всё - печки-лавочки, Макарыч, -
  Такой твой парень не живёт!
  И все-таки сценическое воплощение драмы о Ермаке состоялось на русской сцене в 20-х годах XIX века. Автором пьесы стал член упоминавшегося уже нами московского кружка просветителей-любомудров А.С. Хомяков (1804-1860) - впоследствии один из основателей славянофильского направления в русской философии. Драма была написана в 1825-1826 гг. Авторское чтение её состоялось в октябре 1826 г. в Москве, в доме ещё одного любомудра Д.В. Веневитинова, на нём, кстати, присутствовал и А.С. Пушкин, незадолго до этого познакомивший любомудров со своей драмой "Борис Годунов". "Ермака" Хомякова, однако, не сразу разрешили к постановке, и лишь в 1829 г. пьеса была поставлена здесь же в Москве на сцене Малого театра с великим трагиком В.А. Каратыгиным (1802-1853) в главной роли. В 1832 г. драма вышла отдельным изданием и в том же году в "Московском телеграфе" появилась рецензия на неё младшего брата Николая Полевого - Ксенофонта, в которой тот назвал "Ермака" образцом новой драмы, близкой по духу "Борису Годунову" и даже увидел в Хомякове "реформатора старой трагедии". А уж о сугубо патриотической составляющей пьесы и говорить не приходилось, она была видна, что называется, невооруженным глазом.
  В конце пьесы Ермак, не желая попасть в руки окруживших его врагов, бросается с высокого "брега" в воды Иртыша со словами, которые потом тиражировали, практически, все отечественные рецензенты:
  Всё кончено. Я в пристани покоя
   И неподвластен ветреной судьбе.
   Прости, земля и жизнь земная!
   Прости навек, отчизна дорогая!
   Примите Ермака, он призывает вас,
   О волны Иртыша седые!
   А вы услыште мой прощальный глас!
   Сибири боле нет: отныне здесь Россия!
  
  В 1827 г. в альманахе "Северная лира" опубликовал свою пьесу "Ермак" член упоминавшегося уже нами кружка Раича А.Н. Муравьёв (1806-1874), будущий православный духовный писатель и историк церкви. Он, как представитель религиозного романтизма, придал своему произведению ни много ни мало, а провиденциальную направленность. И всё это, как и у Алексея Хомякова, в русле московской славянофильской философской школы - опозиционно провинциальной по отношению к западнической петербургской - и от того, как мы уже отмечали, не особо любимой властями.
  Ну и, конечно же, кто-то и из числа сибиряков должен был сказать своё слово в русле ермаковой темы, и это сделал тогда за всех нас Н.А. Полевой. В 1845 г. он уже на излёте, что называется, эпохи романтизма написал пьесу "Ермак Тимофеевич или Волга и Сибирь", драматическое представление в пяти действиях, сюжет которого очень напоминал драму Хомякова, причём главную роль при сценическом воплощении драмы исполнил всё-тот же Василий Каратыгин. И что ещё для нас примечательно - Полевой посвятил эту пьесу "Петру Ивановичу Рикорду, на память неизменного почтения и преданности". П.И. Рикорд - адмирал русского флота, с 1809 по 1822 гг. служил в Сибири и на Дальнем Востоке, последние пять лет находился в должности начальника Камчатской области и создал здесь форпост Российской империи, а Петропавловск-Камчатский из небольшой рыбацкой деревеньки превратил в морской военно-торговый порт.
  Одним из идеалов романтизма являлся, как известно, благородный разбойник - преступник превращающийся по ходу действия художественного произведения в положительного героя, а часто и в народного заступника. Именно такой образ перерождённого разбойника воплощён во всех упомянутых нами пьесах, в том числе и в драме Полевого. Более того, в своей версии Николай Алексеевич как бы объединил воедино тему Алексея Хомякова о Ермаке, как о слуге царя, пронёсшего через все преграды и лишения идею присоединения Сибири к России, а также тему Андрея Муравьёва о христианско-провиденциальной направленности деятельности Ермака. Одновременно с этим он отвечает и на вопрос, поставленный Карамзиным: "Не думал ли Ермак, обольщённый легким завоеванием Сибири, властвовать там независимо?"...
  Так, например, в одной из сцен пьесы Полевого появляется шаман и передаёт казачьему атаману предложение хана Кучума взять в жены его дочь и половину Сибирского царства в придачу, чтобы Кучум и Ермак царствовали как равные в Сибири: "Чем воеводой быть у русского царя /Ты будешь сам царём". Но предводитель казаков отвергает это предложение и говорит за себя и за своих товарищей, что даже три сибирских царства променять за званье
  Простого казака, слуги, раба
  Царя Российского - не согласимся мы;
  Не изменим ему присяги нашей;
  Спасиба Царского на трон не променяем!
  Так русский думал, думает и будет думать,
  И тем крепка, сильна, велика Русская земля.
   Однако два его есаула, Мещеряк и Кольцо, ропщут и напоминают атаману, что за свой ратный подвиг в Сибири они ничего не получили от Московского царя, кроме одного лишь только прощения за свои прошлые волжские разбойничьи дела. Но и на это у Ермака есть ответ:
  Так, разве из награды бились мы?
  А не награда, что нам Царь позволил
  На имя воинов честное променять
  Названье татей и разбойников - простил
  Грехи и преступленья буйной жизни?
  А не награда смерть в бою,
  Молитвы Церкви на могилах наших,
  И память вечная в сердцах потомков,
  И праведных венцы на небесах?
  
   Пьесу завершает победный монолог Ермака у стен поверженного Искера:
  Но что со мной? Исчезло время -
  Грядущего судьба ясна моим очам!
  Через Сибирь, на дальние моря
  Идет наш русский человек, и там находит
  Мир новый <...> Волны злата
  Текут из недр и из песков Сибири.
  Башкирец, перс, монгол, индиец и китаец
  Нам дань несут... О, как светла, ярка,
  Русь-матушка! Твоя грядущая судьба:
  Как русский ум она светла - горит она,
  Как пред иконою свеча, бессмертным светом!
  А там, на берегах Тобола,
  В граните мой иссечен образ,
  И он стоит огромен, величав -
  И светлою звездой летает над Сибирью
  Тень Ермака, и говорит потомок:
  "Ермак Сибирью Русь святую одарил!"
  
  
  
  Томск. 2017-2022
  
  
  
  
  СПИСОК ИСПОЛЬЗОВАННОЙ ЛИТЕРАТУРЫ
  
  Абрамов Н.А. П.А. Словцов: Биографический очерк // Тобол. губ. ведомости. 1858. No 34.
  Авдеева-Полевая Е.А. Воспоминания об Иркутске//Записки иркутских жителей. Иркутск. 1988. С.54-75.
  Автобиография Н.А. Полевого//Полевой Н.А. Мечты и жизнь. М.1988. С.285-300.
  Адрианов А.В. Томская старина//Город Томск. Томск: Сибирское товарищество печатного дела. 1912. С. 101-183.
  Адрианов С.А. Торжество по недоразумению // Исторический вестник. 1892. Т. 50. No 11. С. 489-500.
  Азадовский М.К. Очерки истории и культуры в Сибири. Вып. 1. Иркутск. 1947. 203 с.
  Азадовский М.К. Статьи и письма. Новосибирск. 1978. 240 с.
  Аксаков С.Т. Воспоминания// URL: https://traumlibrary.ru/book/aksakov-ss05-02/aksakov-ss05-02.html?ysclid=l6offdnm9i400146961 (дата обращения: 13.08.2022).
  Альтшуллер М.И. Земство в Сибири//Известия императорского томского университета. Вып. 65. Томск. 1916. С.1-432.
  Андриеевич В.К. История Сибири. Ч.1. СПБ. 1889. 220 с.
  Анисимов К.В. П.А. Словцов // История литературы Урала. Конец XIV-XVIII в. М.: Языки славянских культур. 2012. С.480-490.
  Анисимов К.В. Проблема поэтики литературы Сибири XIX- начала XX веков: особенности становления и развития региональной литературной традиции.Томск: Издательство Томского университета. 2005. 304 с.
  А.Ш. Шведская школа в Тобольске в царствование Петра Великого//ЖМНП. Кн.95. 1857. Июль. Разд.III. С.30-51.
  Баньковский Л.В. История и экология: очерки об истоках исторической гидрогеографии. Соликамск: РИО ГОУ "СГПИ". 2008. 356 с.
  Баснин П.П. Из прошлого Сибири//Исторический вестник.1902. Т.ХС. С.532-574.
  Баснин П.П. Из записок деда. Таинственные люди и таинственные явления// Исторический вестник. 1904. Т.XCVII. С.52-79. С.395-426.
  Батеньков Г.С. Письма//Письма Г.С. Батенькова, И.И. Пущина и Э.Г. Толля. М. 1936. С.11-236.
  Бахрушин С.В. Очерки по истории колонизации Сибири в XVI - XVII веках. М. 1928. 199 с.
  Безруков А.И. Иркутские купцы Сибиряковы: устойчивость и прогресс//Земля Иркутская. 2006. No3(31). С.76-86
  Белинский В.Г. Николай Алексеевич Полевой// Белинский В. Г. Собр. соч.: В 9 т. Т. 8. М. 1982.
  Белокуров С.А. Юрий Крижанич в России. М.1902. 532 с.
  Бернштам А.Н. Социально-экономический строй орхоно-енисейских тюрок VI-VIII веков. (Восточно-тюркский каганат и кыргызы). М.; Л. 1946. 208 с.
  Берх В. Хронологическая история открытия Алеутских островов или подвиги российского купечества. СПб. 1823. 181 с.
  Беспалова Л.Г. Сибирский просветитель. Свердловск. 1973. 143 с.
  Бессонов П.А. Духовное завещание Крижанича// Белокуров С.А. Юрий Крижанич в России. М.1902. Приложение. С.5-6
  Библиотека поэта. Поэты 1790-1810-х годов. Л.1971. 921 с.
  Богословский М.М. Областная реформа Петра Великого. Провинция. 1719-1727 гг. М. 1902. 582 с.
  Бойко В.П. Купечество Западной Сибири в конце XVIII-XIX в. Очерки социальной, отраслевой и ментальной истории. Томск. 2009. 308 с.
  Бойко В.П. Томское купечество в конце XVIII - XIX вв.: Из истории формирования сибирской буржуазии.Томск. 1996. 320 с.
  Большаков В.Н. Инженер путей сообщения Г.С. Батеньков в Томске. Страницы биогрфии//Вестник Томского государстенного ун-та. 2007. No294. С.147-149.
  Брачев В.С. Масоны в России: от Петра I до наших дней. СПб.: Стомма. 2000. 337 с.
  Бугров Ю.А. Литературные хроники Курского края. Курск: Издательский дом "Славянка". 2011. 408 с.
  Бумаги Ивана Борисовича Пестеля// Русский архив. 1875. No4. С.369-423.
  Бумаги из дела о генерал-прокуроре А.И. Глебове и сибирском следователе Крылове//Сборник Русского исторического общества. 1867. Т.1. С.215-252.
  Буцинский П.Н. Заселение Сибири и быт её первых насельников. Харьков. 1889. 346 с.
  Вагин В.И. Исторические сведения о деятельности графа М.М. Сперанского в Сибири, с 1819 по 1822 год. СПб. 1872. Т.1. 810 с.
  Вагин В.И. Исторические сведения о деятельности графа М.М. Сперанского в Сибири, с 1819 по 1822 год. СПб. 1872. Т.2. 768 с.
  Ведьмин О.П. Масоны в России. (1730 - 1825 гг) Кемерово: Изд. Кемеровского ун-та. 1998 г.
  Вернадский Г.В. Русское масонство в царствование Екатерины II. СПб.: Изд-во имени Н.И. Новикова. 1999. 579 с.
  Владимиров С. День Сибири: забытый праздник//Сибирские огни. 2018. No6. С.183-187.
  Власова В.М. Декабрист Батеньков//Сибирская старина: краеведческий альманах. 2017. No 30. С.2-5.
  Вигель Ф.Ф. Записки // Русский архив. М., 1891. Т. 154.
  Гайдученя О.Л. Н.А. Полевой: становление журналиста [Электронный ресурс] URL: https://cyberleninka.ru/article/n/n-a-polevoy-stanovlenie-zhurnalista-1 (дата обращения 20.10.2022).
  Геллий Авл. Аттические ночи. Перевод, статья и комментарии Б.С. Тритенко. Томск: Водолей. 1993. 208 с.
  Геращенко А.Н. Некоторые аспекты взаимоотношений иркутского гражданского губернатора Н.И. Трескина с местным купечеством//Вестник Иркутского государственного технического ун-та. 2015. No5(100). С.356-363.
  Гинцбург Г.Д. Начало просвещения в Сибири//ЖМНП. Кн.361. 1905. Сентябрь. Разд. по нар. обр. С.58-62.
  Главацкая Е.М. Сибирский Вавилон: шведские узники в начале XVIII в. / Е. М. Главацкая, Г. Торвальдсен // Quaestio Rossica. 2015. No 4. С. 215-240.
  Головачев П.М. Сибирь в Екатерининской комиссии: этюд по истории Сибири XVIII века. М. 1889. 127 с.
  Голодников К. К биографии П.А. Словцова// Сборнике газеты Сибирь. Т.1. 1876. С.423-431
  Гольдфарб С.И. Весь Иркутск: Рассказы из истории города. Иркутск. 1992. 308 с.
  Город Томск. Томск: Издание Сибирского товарищества печатного дела в Томске. 1912. 348 с.
  Горохов А. М. Краткое этнографическое описание бийских или алтайских калмыков//Журнал Министерства внутренних дел. 1840. No 38. Т. 2. С. 201-228.
  Горощенова О.А. Династия Полевых: "сеять разумное, доброе, вечное...". Иркутск: Изд-во ИрГТУ. 2010. 116 с.
  Готье Ю.В. История областного управления в России от Петра I до Екатерины II. Т. 1 : Реформа 1727 года. Областное деление и областные учреждения 1727-1775 гг. М. 1913. 472 с.
  Градовский А.Д. Начала русского государственного права. СПб. 1883. Т. 3, ч. 1: Органы местного управления. 384 с.
  Гребенщиков Г.Д. Моя Сибирь. Барнаул: Изд-во Алтайского ун-та. 2002. 214 с.
  Губкина (Капустина) Н.Я. Семейная хроника в письмах матери, отца, брата, сестер, дяди Д.И. Менделеева. СПб. 1908. 252 с.
  Гурьев Н. А. Сибирские скопцы, их экономическое и правовое положение. Томск. 1900. 80 с.
  Дамешек И.Л. Город в системе губернского управления//Иркутск в панораме веков: очерки истории города. Иркутск. 2002. С. 149-159.
  Дамешек Л.М., Дамешек И.Л. Иркутск времён М. М. Сперанского (1819-1822)//Известия Иркутского государственного университета. Серия "История". 2016. Т. 16. С. 44-56.
  Дамешек Л.М., Плотникова М.М. Бюджетная политика губернского центра Сибири в конце XVIII- начале XIX века//Гуманитарный вектор. 2015. No3(43). С.12-21.
  Дамешек Л.М., Ремнев А.В. Сибирь в составе Российской империи. М.: Новое лит. обозрение. 2007. 368 с.
  Декабристы в Западной Сибири: очерк по официальным документам. М. 1895. 208 с.
  Дмитриев-Мамонов А.И. Начало печати в Сибири. Омск. 1891. 94 с.
  Дмитриенко Н.М. История Томска: книга для старшеклассников и студентов. Томск : Издательство Томского государственного университета, 2016. 206 с.
  Документы о посольстве графа Головкина в Китай// URL: https://www.vostlit.info/Texts/Dokumenty/China/XIX/1800-1820/Golovkin_Ju_A/text1.htm?ysclid=l40ubd85d6 (дата обращения: 05.06.2022).
  Дубровин Н.Ф. Наши мистики-сектанты: А. Ф. Лабзин и его журнал "Сионский вестник"//Русская старина. 1894. Вып. 82. No 12. С. 98-132.
  Дубровский К.В. Рождённые в стране изгнания. Петроград. 1916. - 255 с.
  Дулов А.В. Взаимоотношения светских и духовных властей в Восточной Сибири в XVII - начале XX вв//Известия Иркутского государственного университета. Сер. Политология. Религиоведение. 2009. No1(3). С.251-260.
  Емельянов Н.Ф. Город Томск в феодальную эпоху. Томск: Изд-во Том. ун-та. 1984. 224 с.
  Завалишин Д.И. Сибирь и Канада//Восточное обозрение. 1882. No34.
  Завалишин И.И. Описание Западной Сибири. Тюмень: Мандр и Ка. 2005. 512 с.
  Загоскин Н.П. История императорского Казанского университета за первые сто лет его существования. Т.1. Казань. 1902. 567 с.
  Загоскин Н.П. История императорского Казанского университета за первые сто лет его существования. Т.2. Казань. 1903. 697 с.
  Западов В.А. К истории правительственного преследования Н. И. Новикова// XVIII век. Сборник 11. Н. И. Новиков и общественно-литературное движение его времени. Л. 1976. С. 37-48.
  Зеленский В.И. Великий радетель Сибири//Сибирские огни. 2008. NoNo1,2,3.
  Зернов В.А. Опальный историк, или путь к радуге // Словцов П.А. История Сибири. От Ермака до Екатерины II. М.: Вече. 2012. С.3-42.
  Избранные произведения русских мыслителей второй половины XVIII века. М.1952. Т.1. 713 с.
  Иркутская летопись П.И. Пежемского (1652-1880)//Труды Восточно-Сибирского отдела императорского русского географического общества. No6. 1911. С.3-418.
  История литературы Урала. Конец XIV-XVIII веков / глав. ред.: В. В. Блажес, Е. К. Созина. М.: Языки славянских культур. 2012. 608 с.
  История русской журналистики XVIII-XIX веков / Громова Л.П., Ковалева М.М., Станько А.И., Стенник Ю.В. и др. Под ред. Громовой Л.П. СПб.: Изд-во СПб. ун-та. 2003 г. 528 с.
  История Сибири с древнейших времен до наших дней / под ред. А.П. Окладникова: в 5 т. Т.2: Сибирь в составе феодальной России. Л. 1968. 538 с.
  Казанские известия 1811-1820. Полный архив газеты// URL: https://forum.vgd.ru/425/63831/?ysclid=l78rjaq2vz714629281 (дата обращения 30.08.2022).
  Калашников И.Т. Записки иркутского жителя//Записки иркутских жителей. Иркутск: Вост.-Сиб. кн. изд-во. 1990. С. 256-396.
  Калашников И.Т. Записки иркутского жителя // Русская старина. 1905. NoNo7-9.
  Кантор В.К. Радищев: попытка вернуться в Московскую Русь ("Путешествие из Петербурга в Москву": новое прочтение) [Электронный ресурс]. URL:http://gefter.ru/archive/9075 (дата обращения: 16.05.2021).
  Карамзин Н.М. История государства Российского в 12 т. М.1903. Т. 9. 305с.
  Калашникова//Русский архив. 1904. Кн.3 Вып.10. С.145-183.
  К истории Восточной Сибири в конце XVIII века. Воспоминания Т.П.
  Ключевский В.О. Воспоминание о Н.И. Новикове и его времени// Ключевский В.О. Исторические портреты. Деятели исторической мысли. М.: Правда. 1990. С.385-397.
  Ключевский В.О. Очерки и речи. Второй сборник статей. М. 1913. 514 с.
  Козмин Н.К. Очерки по истории русского романтизма. Полевой как выразитель литературных направлений современной ему эпохи. СПб. 1903. 588 с.
  Козодавлев Осип. Мнение министра внутренних дел по делам сибирским// Чтения в императорском обществе истории и древностей российских при Московском университете. 1859. Т.3. С.59-64.
  Козьмин Н.Н. Очерки прошлого и настоящего Сибири. СПб. 1910. 267 с.
  Корф М.А. Жизнь графа Сперанского. Спб. 1861. Т.1. 283 с.
  Корф М.А. Жизнь графа Сперанского. Спб. 1861. Т.2. 388 с.
  Костров Н. Открытие Томской губернии в 1804 году // Памятная книжка Томской губернии на 1871 год. С. 220-224.
  Котляров Г.М. Г.С. Батеньков в Сибири в 1817-1819 гг.// Воспоминания и рассказы деятелей тайных обществ 1820-х годов: [в 2 т.]. Т.2. М. 1933. С.145-164.
  Кочевники Горного Алтая в условиях социальных и экономических преобразований в России (вторая половина XVIII - середина ХХ вв. Горно-Алтайск. 2020. 470 с.
  Крупцева О.В. Первый француз в Томске//Сибирская старина. 2001. No17. С.4-5.
  Крылов И.З. Очерк жизни и литературных трудов Николая Алексеевича Полевого. М. 1849. 120 с.
  Кудинов И.П. Последняя любовь Николая Ядринцева: очерк//Сибирские огни. 2004. No 6. С. 178-187
  Кудрявцев Ф.А., Вендрих Г.А. Иркутск. Очерки по истории города. Иркутск.1977. 440 с.
  Кузьмишин Е.Л. Масонство. М.: Ганга. 2019. 560 с.
  Кузнецов-Красноярский Ин. Томский сын боярский Федор Протопопов. Томск. 1891. Кунгуров Г.Ф. Сибирь и литература. Иркутск. 1975. 232 с.
  Кузнецова М.В. Гимназическое образование в Иркутске в первой половине XIX века// URL: https://cyberleninka.ru/article/n/gimnazicheskoe-obrazovanie-v-g-irkutske-v-pervoy-polovine-xix-veka/viewer (дата обращения 31.07.2022).
  Кунгуров Г.Ф. Сибирь и литература. Иркутск. 1975. 232 с.
  Куранов К. Рождение казанской прессы// URL:https// www.gazeta.ksu.ru/archiv1/0805/12.htm (дата обращения: 12.08.2022).
  Лебедева О.Б. Монгольфьеров шар//Сибирская старина. 2001. No17. С.6-9.
  Лиховицкий А. Просвещение в Сибири в первой половине XVIII века//ЖМНП. Кн.360. 1905. Июль. Разд. по нар. обр. С.1-30
  Ломоносов М.В. Краткое описание путешествий по северным морям //Ломоносов М.В. Полное собрание сочинений. Т.6. М.1952. С.417-498.
  Лонгинов М.Н. Н.И.Новиков и московские мартинисты. М. 1867. 580 с.
  Лопухин И.В. Записки из некоторых обстоятельств жизни и службы действительного тайного советника и сенатора И.В. Лопухина составленные им самим. Лондон. 1860. 222 с.
  Лотман Ю.М. О русской литературе. Статьи и исследования (1958-1993): История русской прозы. Теория литературы. СПб.: Искусство-СПб. 1997. 859 с.
  Лотман Ю.М. Сотворение Карамзина. М. 1987. 336 с.
  Любимов Л.С. История сибирской печати. Иркутск.1982. 76 с.
  Манассеин В.С. Сибирь в казанской периодической печати первой половины XIX-го столетия: Библиографический указатель. Иркутск. 1927. 42 с.
  Манифест о дарованных купечеству новых выгодах, преимуществах и новых способах к распространению и усилению торговых предприятий// URL: https://kp.rusneb.ru/item/material/manifest-o-darovannyh-kupechestvu-novyh-vygodah-otlichiyah-preimushchestvah-i-novyh-sposobah-k-rasprostraneniyu-i-usileniyu-torgovyh-predpriyatiy (дата обращения: 14.05.2022). Маргулис Т.М. Литературная репутация Н.А. Полевого// URL: https://cheloveknauka.com/literaturnaya-reputatsiya-n-a-polevogo (дата обращения 20.10.2022).
  Материалы о преследовании Новикова, его аресте и следствии//Новиков Н.И. Избр. соч. М.- Л. 1951. 357 с.
  Матханова Н.П. Дело "О ссоре между духовными и гражданскими властями в Сибири"//Известия Иркут. гос. ун-та. Серия "История". 2015. Т.11. С.133-159.
  Мельников Н.М. Ермак Тимофеевич - князь Сибирский, его сподвижники и продолжатели. Аньер-сюр-Сен: Издание Родимого Края. 1961. 147 с.
  Мирзоев В.Г. Историография Сибири (домарксистский период). М. 1970. 391 с.
  Мирзоев В.Г. Присоединение и освоение Сибири в исторической литературе XVII века. М.1960. 186 с.
  Модзалевский Б.Л. Записки иркутского жителя (И.Т. Калашникова)//Русская старина. 1905. Кн. 9. Сентябрь. С.609-646.
  Мрочек-Дроздовский П.Н. Областное управление России XVIII века до учреждения о губерниях 7 ноября 1775 года: Историко-юридическое исследование. Областное управление эпохи первого учреждения губерний: (1708-1719 г.) Ч. 1. М.: Унив. тип. 1876. 359 с.
  Небольсин П.И. Рассказы о сибирских золотых приисках //Отечественные Записки. 1847. Т.54. No9. С.21-41.
  Нечаева Л.В. Православные духовные школы Западной Сибири в XVIII веке // Известия Российского государственного педагогического университета им. А.И. Герцена. 2005. No 11. С. 15-31.
  Николаева Т.А. Философские и социально-политические условия зарождения и развития масонства в России//Вестник МГТУ. Том 7. No2. 2004. С.274-278
  [Электронный ресурс]. URL:https://cyberleninka.ru/article/n/filosofskie-i-sotsialno-politicheskie-usloviya-zarozhdeniya-i-razvitiya-masonstva-v-rossii
   (дата обращения: 14.04.2021).
  Оглоблин Н.Н. Источники "Чертёжной книги Сибири" Семёна Ремезова. СПб. 1891. 16с.
  Ореус И.И. Гавриил Степанович Батеньков//Русская старина. 1889. Т. 63. Август. С. 301-362.
  Орлов А.А. Ланкастерские школы России// https://cyberleninka.ru/article/n/lankasterskie-shkoly-v-rossii-v-nachale-xix-v-1/ Дата обращения 10.07.2021.
  Павлов В. Повесть о Панкратии Сумарокове//Урал. 2004. NoNo4-7.
  Панаев В.И. Воспоминания//"Вестник Европы". 1867. Т.III. 1867. С.196-270.
  Пахомов Н. Всё начиналось в Курске// URL: https:// https: //proza.ru/2016/09/14/815 (дата обращения 19.06.2022)
  Первое столетие Иркутска. СПб. 1902. 400 с.
  Пичурин Л.Ф. Толстого кистью рукотворной. Новосибирск. Западно-Сибирское книж. изд-во. 1980. 158 с.
  Платон. Государство. Законы. Политик. М.: Мысль. 1998. 798с.
  Плотникова М.М. Иркутское городское развитие при сибирском генерал-губернаторе М. М. Сперанском// Известия Иркутского государственного университета. Сер. История. 2014. No7. С.32-43.
  Плотникова М.М. Модели взаимоотношений Иркутской градской думы и коронной администрации в XVIII веке//Известия Иркутского государственного университета. Сер. История. 2013. No1(4). С.30-39.
  Плотникова М.М. М.В. Сибиряков и деятельность первого состава Иркутской градской думы 1787-1789 гг.// Известия Иркутского государственного университета. Сер. История. 2012. No1(2). С.52-65.
  Полевой К.А. Записки Ксенофонта Алексеевича Полевого. Спб.1888. 607 с.
  Полевой Н.А. Автобиография//Николай Полевой. Мечты и жизнь. М.1988. С.285-300.
  Помаскин И.В. Биографическое известие о П.А. Словцове // Москвитянин. 1844. Ч. V. No 10. С.156-163.
  Пономарёва С.А. Григорий Иванович Спасский: исследователь Сибири и просветитель : диссертации на соискание учёной степени кандидата исторических наук. Красноярск. 2017. 227 с.
  Пономарёва С.А. "Журнал путешествия в восточную страну России конечно будет для публикации интересен...": об участии Г.И. Спасского в деятельности вольного общества любителей словесности, наук и художеств//Вестник Российского университета дружбы народов. Серия: История России. 2017. Т. 16. No1. C. 97-109.
  Пономарёва С.А. Научная деятельность Г.И. Спасского в Томской губернии (1804-1808)//Вестник Томского государственного университета. 2015. No401. С.145-150.
  Пономарёва С.А. Финансово-хозяйственная деятельность Г.И. Спасского для обеспечения издания "Сибирского (Азиатского) вестника" в 1817-1827 гг.//Вестник ТГУ. 2016. No406. С.131-135.
  Попов Н. Общество любителей отечественной словесности и периодическая литература в Казани с 1805 по 1834 г.//"Русский вестник". 1859. Т. XXIII. С.52-98.
  Потанин Г.Н. Воспоминания//Литературное наследство Сибири.
  Новосибирск. 1983. Т. 6. С. 7-303; Новосибирск. 1986. Т. 7. С. 33-150.
  Потанин Г.Н. Города Сибири//Сибирь, её современное состояние и её нужды: [Сб. ст.]. СПб.1908. С. 234-259.
  Потанин Г.Н. Естественное богатство Сибири и его разработка//Дело. 1869. No5. С.1-38
  Потанин Г.Н. Завоевание и колонизация Сибири//Живописная Россия. - СПб.; М., 1884. Т. 11. С. 31-48 http://kraeved.lib.tomsk.ru/page/41/
  Потанин Г.Н. Областническая тенденция в Сибири. Томск. 1907. 64 с.
  Поэы 1790-1810-х годов. Л.1971. 911 с.
  Пушкин А.С. Александр Радищев//Пушкин А.С. Собрание сочинений в 10 томах. М.: ГИХЛ. 1959-1962. Том 6. Критика и публицистика. С.210-220.
  Пыпин А.Н. Масонские воспоминания Батенькова//Русское масонство XVIII и первой четверти XIX века. Пг.: Огни. 1916. С. 458-472.
  Пыпин А. Н. Очерки общественного движения при Александре I. СПб. 1870. 553 с.
  Пыпин А.Н. Русское масонство. XVIII и первая четверть XIX веков. Пг. 1916. 596 с.
  Радищев А.Н. Сокращенное повествование о приобретении Сибири//Радищев А.Н. Полное собрание сочинений. М.-Л. 1941. Т.2. С.145-163.
  Разгон В.Н. Сибирское купечество в XVIII-первой половине XIX в. Региональный аспект предпринимательства традиционного типа. Барнаул: Изд-во Алт. ун-та. 1998. 660 с.
  Рамзей А. Новая Киропедия или путешествия Кировы, с приложенными разговорами о богословии и баснотворстве древних. М.: Университетская типография у Н. Новикова. 1875. Ч.1. 244 с.
  Рапорт его императорскому величеству генерала от инфантерии иркутского военного губернатора Леццано. 24 мая 1802 г.//Сборник газеты Сибирь. Т.1. 1876. С.461-481.
  Рассказова В.Л. Александр Радищев в кривом зеркале знаменитой серии ЖЗЛ// http://penzahroniki.ru/index.php/publikatsii/112-rasskazova-l-v/2059-aleksandr-radishchev-v-krivom-zerkale-znamenitoj-serii-zhzl-o-knige-o-i-eliseevoj-radishchev-m-2015-seriya-zhzl/ Дата обращения 04.03.2021.
  Распутин В.Г. Сибирь, Сибирь... Иркутск: Издатель Сапронов. 2006. 576 с.
  Рафиенко Л.С. Ответы сибирских городов на анкету комиссии о
  коммерции как исторический источник//Археография и источниковедение Сибири. Новосибирск. 1975. С. 13-29.
  Ремезов С.У. Краткая сибирская летопись (Кунгурская) со 154 рисунками / Под ред. А. Зоста. СПб. 1880.
  Ремнев А. В. Самодержавие и Сибирь. Административная политика в первой половине XIX в. Омск: Изд-во Ом. ун-та. 1997. 253 с.
  Савченкова Т.П. Пётр Павлович Ершов (1815-1869): архивные находки и библиографические разыскания. Ишим: ИГПИ имени П. П. Ершова. 2011. 347 с.
  Санников А.П. Иркутское духовенство и вице-губернатор А.П. Жолобов: протест или вольнодумство?//Известия Иркутского государственного университета. Сер. История. 2014. No9. С.53-59.
  Санников А.П. Первые архиереи Иркутской епархии. - Известия Иркутского государственного университета. Сер. Политология. Религиоведение. 2013. No 2-1. С. 314-320.
  Семенов В.Л. Пермская одиссея графа М.М. Сперанского. Пермь. 2006. 171 с.
  Сергеев А.Д. А.М. Горохов - этнограф алтайцев//Алтайская правда. 1966. 11 декабря.
  Середонин С.М. Граф М.М. Сперанский: очерк государственной деятельности. СПб. 1909. 189 с.
  Серков А.И. Русское масонство (1731-2000 гг): Энциклопедический словарь. М.: РОССПЭН. 2001. 1224 с.
  Сибирская советская энциклопедия. Новосибирск. 1932. Т.3. 804 стб.
  Сибирский вестник. 1818. No1// URL: https://rusneb.ru/catalog/005664_000048_RuPRLIB12050589/?ysclid=l9yx0d4tbz485643693 (Дата обращения: 02.01.2022).
  Смирнов Б. Григорий Иванович Спасский (Материалы к биографии)// Сибирские огни. 1927. No 1. С.110-122
  Солженицын А.И. Двести лет вместе: В 2 т. Т. 1. М.: Русский путь. 2001. 512 с.
  Софронов В. Первопечатники Сибири//Сибирские огни. 2009. No7. С.106-112
  Скрынников Р.Г. Сибирская экспедиция Ермака. Новосибирск: Наука. 1982. 258 с.
  Славнин В.Д. Томск сокровенный. Томск: Томское книжное изд-во. 1991. 328 с.
  Словцов П.А. Историческое обозрение Сибири. В 2-х кн. СПб. 1886. Кн.1. 326с. Кн.II. 364 с.
  Соловьев О.Ф. Масонство (словарь-справочник). М.: АГРАФ. 2001. 432 с.
  Спасский Г.И. Поправка и дополнение биографического известия о Словцове // "Москвитянин". 1844. Ч. VI. No 11. С. 220-226.
  Список трудов Г.И. Спасского//Известия государственного географического общества. 1939. Т.71. Вып.8. С.1239-1241.
  Ставрин С. Н.А. Полевой и "Московский телеграф"//Дело. 1875. No5. С.105-141.
  Степанов Н. П.А. Словцов (У истоков сибирского областничества). Л. 1935. 43 с.
  Сукачев В.П. Иркутск. Его место и значение в истории и культурном развитии Восточной Сибири. М. 1891. 282 с.
  Сукачев В.П. Первая публичная библиотека и музей в Сибири/ Сиб. вопросы. 1906. Прил. к No 2 сб. С. 45-57.
  Сулоцкий А.И. Жизнь Святителя Филофея, митрополита Сибирского и Тобольского, просветителя сибирских инородцев// https://azbyka.ru/otechnik/Aleksandr_Sulockii/zhizn-svjatitelja-filofeja-mitropolita-sibirskogo-i-tobolskogo-prosvetitelja-sibirskih-inorodtsev/ Дата обращения 17.04.2020.
  Сулоцкий А. П.А. Словцов // Чтения в Обществе истории и древностей Российских. 1873. Кн.3. С.130-140.
  Сулоцкий А.И. Семинарский театр в старину в Тобольске// https://azbyka.ru/otechnik/Aleksandr_Sulockii/seminarskij-teatr-v-starinu-v-tobolske/ Дата обращения 21.06.2020.
  Сулоцкий А.И. Челобитная митрополита Сибирского и Тобольского, Филофея Лещинского, Петру Великому, и ответ сего государя на неё//Чтения в императорском обществе истории и древностей Российских при Московском университете. 1863. Кн.4. Разд.5. С.12-51.
  Суханов Н. Падение рабства в Сибири//Сибирские огни. 1926. No1-2.С.147-156.
  Томсинов В.А. Светило российской бюрократии. Исторический портрет М.М. Сперанского. М.: Зерцало-М. 2013. 476 c.
  Три проповеди П.А.Словцова // Чтения в Обществе истории и древностей Российских. 1873. Кн.3. с.144-153.
  Фадеев К.В. Архитектура зданий первых гимназий города Томска второй половины XIX века//Вестник Томского государственного
  архитектурно-строительного университета. 2019. Т. 21. No 4. С. 7-21.
  Федотова Н. Екатерина Авдеева-Полевая [Электронный ресурс]// URL:
  http://baik-info.ru/kopeika/2012/06/010001.html (Дата обращения: 19.06.2022).
  Хвостов В.С. Записки Василья Семёновича Хвостова//Русский архив. 1870. No 3. Стлб. 551-610.
  Ханевич В.А. Французский маркиз на государевой службе в Томске// Сибирская старина. 2001. No17. С.10-12.
  Хронологический перечень важнейших данных из истории Сибири : 1032-1882 гг. / сост. И. В. Щеглов; под ред. В. И. Вагина. Иркутск : Издание Восточно-Сибирского отдела Императорского Русского географического общества. 1883. 778 с.
  Черепанов С.И. Отрывки из воспоминаний сибирского казака//Древняя и Новая Россия.1876. кн. 5-7.
  Шахеров В.П. Предприниматели Байкальской Сибири XVIII - первой половины XIX в.: сфера деятельности и социальный состав//Ист.-экон. исслед. 2010. Т. 11. No 1. С.5-24.
  Шахеров В.П. Предпринимательство и власть в Сибири XVIII-первой половины XIX в.: от конфронтации к партнёрству//Известия Иркутского государственного университета. 2015. Т.12. С.57-69.
  Шахеров В.П. Роль Иркутска в становлении международных отношений и торговли со странами Азиатско-Тихоокеанского региона в XVIII-XIX вв.//Известия Иркутского государственного университета. 2014. Т.9. С.142-151.
  Шахеров В.П. Социокультурные процессы в городской среде Байкальской Сибири ХVIII - первой половины ХIХ в.Иркутск: Изд-во ИГУ. 2013. 256 с.
  Шахеров В.П. Средоточие всей многоразличной сибирской торговли//Земля Иркутская. 2006. No1(29). С.3-8.
  Шахеров В.П. Становление городского самоуправления в Иркутской губернии в конце ХVIII - первой половине ХIХ века//Сибирь в империи - империя в Сибири: имперские процессы на окраинах России в XVII - начале ХХ вв. Иркутск: Оттиск. 2013. С.76-94.
  Шашков С.С. Сибирское общество в начале XIX века//Дело. 1879. No1, отд. 1. С. 65-106; No2, отд. 1. С. 65-91.
  Шашков С.С. Сибирское общество накануне своего юбилея//Дело. 1879. No3. С.266-304.
  Шебалдина Г.В. Шведские военнопленные в Сибири. Первая четверть XVIII века. М.: Изд-во РГГУ. 2005. 209 с.
  Шиловский М.В. Факторы, влиявшие на общественно-политическую жизнь западносибирских городов второй половины ХIХ - начала ХХ в.//
  http://new.hist.asu.ru/biblio/gorsib/113-133.html.
  Штейнгель В.И. К иркутскому летописцу пояснение. Записка о Сибири// Чтения в императорском обществе истории и древностей российских при Московском университете. 1859. Кн.3. Разд. 5. С.65-80.
  Штейнгель В.И. Сибирские сатрапы//Исторический вестник. 1884. Т.XVII. С.366-385.
  Штепа В. Сибирская Европа// http://kitezh.onego.ru/topia/siberia.html. Дата обращения: 14.04.2020.
  Щапов А.П. Сибирское общество до Сперанского//Собр. соч.: В 3-х т. СПб. 1908. Т. 3. С. 643-705.
  Щукин Н.С. Крылов, следователь в Сибири: Из Иркутской хроники 1758-1761 гг.//Луч. СПб. 1866. Т. 1. С.186-201
  Щукин Н.С. Летопись города Иркутска//Иркутские губернские ведомости. 1859. NoNo 24, 27, 30, 33.
  Щукин Н.С. Материалы для сибирской библиографии//Памятная книжка Иркутской губернии на 1865 год (Издание Иркутского статистического комитета) Год первый. Иркутск. 1865. С. 27-62.
  Щукин Н.С. Письмо из Иркутска//Северная пчела. 1828. No 3.
  Цейц Н.В. К истории неосуществлённого замысла Пушкина об "Ермаке"// Пушкин. Временник Пушкинской комиссии. 4-5. М.-Л. 1939. С. 386-396.
  Эйдельман Н.Я. Последний летописец. М. 1983. 180 с.
  Эйхман Т.П. Развитие народного образования в столице Сибири в г. Тобольске в начале XVIII века//Вестник Челябинского государственного педагогического университета. 2017. No1. С.42-47.
  Юрцовский Н.С. Очерки по истории просвещения в Сибири. Новониколаевск. 1923. 254 с.
  Юшковский В.Д. Батеньков в Томске. Томск. 2004. 337 с.
  Юшковский В.Д. К вопрос о сибирских преобразованиях М.М. Сперанского и Г.С. Батенькова: в поисках "добрых законов"//Вестн. Томского гос. ун-та. 2004. No 282. С. 307-311.
  Юшковский В.Д. Участие Г.С. Батенькова в ложах "вольных каменщиков" и его понимание масонских идеалов//Вестн. Томского гос. ун-та. 2005. No 288. С. 118-123.
  Ядринцев Н.М. Письма Николая Михайловича Ядринцева к Г.Н. Потанину. Вып. 1: (с 20 февраля 1872 г. по 8 апреля 1873 года). Красноярск. 1918. 232 с.
  Ядринцев Н.М. Сибирь, как колония. К юбилею трехсотлетия. Современное положение Сибири. Её нужды и потребности. Её прошлое и будущее. Спб. 1882. 471 с.
  Ядринцев Н.М. Чувства Сперанского к Сибири//Сборник газеты Сибирь. Т.1. 1876 г. С.397-408.
  Янушкевич А. С. Дихотомия сибирского текста//Евроазиатский межкультурный диалог: "свое" и "чужое" в национальном самосознании культуры. Томск 2007. С. 334-345.
  Янушкевич А.С. "Ермаков сюжет" в русской литературе 1820-1830-х годов//Мотивы и сюжеты русской литературы. Томск. 1997. С. 40-48.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"