Помозов Олег Алексеевич
Та часть империи что есть родина

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками Типография Новый формат: Издать свою книгу
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Книга "Та часть империи что есть родина" является второй частью трилогии под общим названием "Рассвет над Искером". В ней освещаются вопросы развития культуры и образования в Сибири первой половины XIX века, рассказывается об обсуждении проблем нашего региона сначала в столичных периодических изданиях, а потом и в своих собственных сибирских газетах и журналах, сначала рукописных, а потом и печатных. В книге излагаются материалы о работах выдающихся сибирских краеведов П.А. Словцова и Г.И. Спасского, а также рассказывается о роли Н.А. Полевого в популяризации сибирской тематики на страницах журнала "Московский телеграф". Довольно подробно освящается и творчество первых сибирских литераторов: П.П. Ершова, И.Т. Калашникова, Н.С. Щукина и других. Отдельная тема данного научно-популярного исследования посвящена роли ссыльных декабристов и петрашевцев в процессе развития у сибиряков осознания своей субэтнической ассоциативности, а также их вкладу в формирование правовой и политической культуры в регионе. Не остались без внимания и два таких значимых вопроса истории Сибири 30-50-х годов XIX века, как золотая лихорадка и вхождение территорий левобережья Амура в состав Российской империи, а также связанные с этим проблемы экономического и общественно политического развития, приведшие в конечном итоге к зарождению областнического движения в среде сибирской интеллигенции. На этом материале прослеживается история развития самосознания сибиряков как субэтноса русского народа, а также развитие идей гражданственности в сибирском регионе, что является отличительной особенностью исследования и его новизна.
  
  
  
  Памяти А.Н. Котлярова
  
  
  ТА ЧАСТЬ ИМПЕРИИ ЧТО ЕСТЬ РОДИНА
  
  Культуртрегерский императив сибиряков первой половины XIX века в осознании своей субэтнической ассоциативности
  (от Сперанского до Потанина)
  
  Манула обижают все, манул не обижает никого.
  Монгольская пословица
  
  
  
  
  
  К Читателю
  
  
  Настоящая книга является прямым продолжением нашего предыдущего научно-популярного исследования под названием "Рассвет над Искером", поэтому в ней мы точно также, как и прежде, поставили перед собой задачу заняться освещением процесса развития культуры и образования в нашем сибирском регионе, а также продолжить обстоятельный разговор о началах формирования самосознания сибиряков, как субэтноса русского народа. Обе эти тенденции пришлись сначала на период пост декабристского политического консерватизма, а потом оказались связаны с либеральными реформами 50-60-х годов XIX века.
  Понятно, что указанные просветительские устремления не могли возникнуть на пустом месте, что здесь у нас, в Сибири, из поколения в поколение передавались навыки регионального созидательного строительства и, в частности, духовно-нравственного обустройства собственного в чём-то отличного от других регионов России общественного пространства, внутри которого шло формирование своего этнокультурного менталитета. Данная фразеология, как может показаться, представляет собой лишь набор новомодных научных терминов и не более того; однако это не так - за этими, возможно, несколько сложными для понимания определениями стоит тот простой и несомненный факт, что у нас в Сибири до определённого момента жило и развивалось что-то обособленно уникальное - исконно сибирское в общественно значимом и общепринятом смысле. И всё это происходило до той поры, пока в период новейшей истории, в эпоху массовой коммуникации и глобализации многое оказалось снивелировано и лишено своих земных, что называется, и от того "экологически" чистых почвеннических корней. В силу произошедших изменений, тем более интересно, с нашей точки зрения, узнать о том, что такого особенного из себя представляли сибиряки в глубоко до цифровую, так скажем, эпоху, что им помогало выживать в столь сложных климатических и вообще жизненных условиях, как удалось сформировать тот, говоря простым языком, уникальный сибирский характер, что помог, например, сдержать гитлеровские полчища под Москвой зимой 1941 г. и выстоять в самом кровопролитном в мировой истории сражении за Сталинград.
  Теперь несколько вводных слов о наших "манулах".
  Рождение и развитие сибирского купечества, а также сибирской интеллигенции, как двух наиболее передовых социальных классов (групп), оказавшихся способными открыто заявить о себе в ходе борьбы за создание развитого в экономическом и культурно-образовательном плане социума на огромнейшем, что немаловажно, территориальном пространстве, произошло примерно в одно и тоже время - во второй половине XVIII века. Данный процесс в отношении купечества мы уже насколько смогли описали в нашей предыдущей книге "Рассвет над Искером". Теперь мы более подробно намерены поговорить о сибирской интеллигенции, при этом надо сразу же отметить, что в нашем случае речь пойдёт не столько о людях, занимающихся умственным трудом по обстоятельствам, так сказать, служебной деятельности, сколько о тех, кто по зову сердца стал приверженцем интеллектуальных и творческих занятий в неурочный, что называется, час, причём не только для собственного умственного и духовного развития, но и на благо всего окружающего их краевого сообщества. Именно в таком ракурсе, по преимуществу, мы, собственно, и рассматривали сибирскую интеллигенцию того исторического периода, который был выбран нами для изучения, т.е. первой половины XIX века.
  Одним из главных критериев в отборе на звание интеллигента в обозначенном нами смысле служила, конечно же, такая исконно интеллигентская наклонность для полезного время препровождения, как книгочтение. Последнее стало распространяться в Сибири опять-таки уже со второй половины XVIII века, а поклонниками чтения становились люди вне зависимости от принадлежности к какой-то определённой категории населения, однако пальма первенства в ознакомлении с книжной культурой принадлежала всё-таки по преимуществу купцам и так называемым слугам государевым, то есть чиновникам - гражданским и военным. Однако поскольку долгое время вся чиновничья братия у нас в Сибири была "навозна́я", то есть привезённая из России, то к первым нашим подлинно доморощенным книгочеям нужно отнести передовых в культурном плане представителей отдельных сибирских купеческих фамилий. Именно они заводили первые частные библиотеки, доступ к которым иногда становился возможным не только для членов их собственных семей, но и для других захожих в гости читателей. Таким вот образом закладывались основы для организации в сибирских городах общедоступных публичных библиотек, фонды которых впоследствии пополнялись в том числе и за счёт купеческих частных собраний. О некоторых таких коллекциях печатной продукции мы уже упоминали по ходу нашего предыдущего рассказа, поговорим об этом ещё и в этой книге.
  Что же касается первых наших собственных, в Сибири рождённых, или надолго прижившихся у нас российских интеллигентов из среды служащих, то они стали появляться уже с конца XVIII века и достаточно громко заявили о себе в научном и творческом плане уже в 20-х годах XIX века; и это своего рода пробуждение совпало с пребыванием и реформаторской деятельностью в наших краях М.М. Сперанского. Данному процессу во многом поспособствовало, конечно, открытие сначала сети народных училищ (при Екатерине II), а потом и двух сибирских гимназий (при Александре I) - Иркутской и Тобольской, именно за партами этих первых начальных и средних учебных заведений и обучалось то поколение сибирской молодёжи, которое стало основой для создания в будущем мощного класса сибирской интеллигенции и её особой касты - сибирских областников.
  В Тобольске к такого рода просветителям можно отнести членов литературного кружка, сформировавшегося вокруг первого сибирского журнала "Иртыш, превращающийся в Ипокрену" (1789-1791). Среди них: Панкратий Сумароков, Иван Бахтин, Василий и Дмитрий Корнильевы и другие. В Иркутске, втором крупнейшем городе Сибири той поры, таковыми являлись братья Николай и Семён Щукины, а также Николай и Ксенофонт Полевые, первый наш сибирский публицист и историк Пётр Андреевич Словцов и его любимый ученик Иван Калашников - будущий зачинатель сибирского романизма, а также ряд других просвещённых людей, о которых мы и будем говорить в этой нашей новой книге. Как отмечал, описывая то время, Николай Семёнович Щукин (повесть "Посельщик") - в Сибири "есть добрые и даже мыслящие люди". А Григорий Николаевич Потанин в статье "Областническая тенденция в Сибири", характеризуя деятельность и творчество П.А. Словцова, дал, с нашей точки зрения, очень точную и одновременно предельно обобщающую характеристику тем нашим первым сибирским интеллигентам: они творили, воодушевлённые любовью к просвещению, науке и "к той части империи, которая была [их] родиной".
  
  
  
  
  
  СОДЕРЖАНИЕ
  ПРОЛОГ
  ГЛАВА ПЕРВАЯ. НАСТОЯЩИЙ ДОЛГ
  ГЛАВА ВТОРАЯ. НЕКОТОРАЯ ОТТЕПЕЛЬ
  ГЛАВА ТРЕТЬЯ. ВТОРИЧНОЕ ПРИСОЕДИНЕНИЕ СИБИРИ
  ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ. ДУХОВНЫЕ НАСЛЕДНИКИ
  ГЛАВА ПЯТАЯ. ТОМСКИЙ МЕРИДИАН
  ГЛАВА ШЕСТАЯ. АМУРСКИЕ ВОЛНЫ
  
  ГЛАВА СЕДЬМАЯ. ВОЛНЫ ОБЩЕСТВЕННОГО ДВИЖЕНИЯ
  
  ГЛАВА ВОСЬМАЯ. ПОЛЮС ПРИТЯЖЕНИЯ
  ПРИЛОЖЕНИЯ
  СПИСОК ИСПОЛЬЗОВАННОЙ ЛИТЕРАТУРЫ
  
  
  
  
  ПРОЛОГ
  
  - Что же там, служба какая, карьера, что ли, тебе?
  - Что Бог пошлёт... помолитесь только за меня...
  Ф.М. Достоевский. Преступление и наказание
  
  
  
  
  В начале мая 1858 года в Томск - губернский центр Западной Сибири
  прибыл как частное лицо проездом из Омска бывший хорунжий Сибирского казачьего войска Григорий Николаевич Потанин, двадцати двух лет от роду, несколько месяцев назад уволенный по состоянию здоровья с воинской службы. Заехал он в город по знаменитому Московскому тракту на тарантасе вместе с двумя попутчиками и вскоре, преодолев Заисточное предместье, поднялся на Новособорную площадь. Картина, представшая здесь перед ним, вряд ли могла ему понравиться: на мало обустроенном ещё к тому времени площадном пространстве стоял полуразрушенный Троицкий собор, его строительство, начатое на общественные пожертвования в 1844 г., так и не было завершено после обрушения в 1850 г. главного купола. Где-то лет пять назад, ещё будучи совсем молодым офицером, только что окончившим Омский кадетский корпус, Потанин уже однажды побывал в Томске; его, как сообщает А.В. Адрианов ("Томская старина"), "водил на поклон" к "старику Горохову", "желая почтить своего родственника", отец - Николай Ильич.
  На дочери "старика Горохова", Павле Александровне, был женат старший брат отца, Дмитрий Ильич Потанин. А сын "старика", Философ Александрович Горохов, ставший через сестру также сродником Потаниных, в сороковых годах занимал в Томске высокую должность губернского прокурора, потом стал очень успешным золотодобытчиком и самым обеспеченным человеком в городе, прозванным за своё богатство и общественное влияние местным "герцогом". Однако три года назад Горохов полностью обанкротился, а вскоре и умер. Потанину об этом было хорошо известно, знал он также, что недалеко от Троицкого собора на противоположной (левой) стороне Почтамтской улицы находится знаменитый Зеркальный дом разорившегося миллионера-золотодобытчика. Теперь этот дом был продан за долги и перешел на баланс местного муниципалитета; в нём, спустя несколько лет, к слову сказать, разместится городское Благородное (Общественное) собрание. Здесь же на Почтамтской бросался в глаза каменный двухэтажный особняк ещё одного очень богатого томского золотопромышленника Ивана Асташева, в отличие от жившего на широкую ногу Горохова, осуществлявшего более расчётливые финансовые операции и от того не только сохранившего свои капиталы, но и преумножившего их и имевшего вследствие этого большие деловые, в том числе и коррупционные, связи в Петербурге.
  Далее по маршруту следования потанинского тарантаса, по правой стороне Почтамтской улицы находился дом ещё одного известного томского богача-золотопромышленника, Филимонова, компаньона Горохова, точно также, как и последний, разорившегося в середине 50-х годов. Здесь же на так называемой Юрточной горе располагались особняки и других городских сверхбогачей - яркое свидетельство того, что Томск на протяжении последних тридцати лет являлся столицей сибирской золотодобывающей сырьевой отрасли - золотой лихорадки, проще говоря. Ещё одним бросающимся в глаза признаком случившихся с городом перемен, т.е. увеличившихся в разы доходов не только некоторых частных лиц, но и городского муниципального хозяйства в целом, являлись деревянные тротуары, протянувшиеся вдоль двух главных улиц города - Почтамтской и Миллионной. Потанину они показались настоящей цивилизационной диковинкой, поскольку ранее, ни в Семипалатинске, где он начинал свою воинскую службу, ни даже в Омске, где находилась резиденция западносибирского генерал-губернатора, он таких тротуаров никогда не видел.
  Позже Григорий Николаевич узнал, что в Томске есть мужская гимназия и намечается к открытию женская, что в городе имеется общедоступная публичная библиотека, а раз в неделю выходит печатная газета "Ведомости" и даже функционирует театр с собственным деревянным зданием, выстроенным, также, как и новый собор, на общественные пожертвования. Ещё одним следствием, поразившей Томск золотой лихорадки, стали многочисленные нищие, собравшиеся в городе, казалось, со всей Сибири и слонявшиеся по центральным кварталам в поисках добычи и для себя - своей долевой части "бешенных" денег.
  Одним из томских золотодобытчиков являлся другой родственник Григория Потанина - барон Гильзен, родом из прибалтийских немцев, после окончания университета приехавший в Сибирь с научными целями, но вскоре забросивший свои штудии, променяв их на служение мамоне. Удачно женившись на богатой вдове (это была та самая сестра Философа Горохова, которая вышла замуж за дядю Потанина, очень богатого скотопромышленника, но через несколько лет овдовевшая), Гильзен вскоре промотал всё наследство супруги и вынужден был заняться собственным бизнесом - золотодобычей. Приобретя золотоносный участок в Мариинской тайге, он взял большой кредит и начал как раз летом 1858 г. промышленную разработку месторождения. К этому-то фон Гильзену, своему седьмой воды на киселе родственнику, и направлялся молодой Потанин в надежде получить у него временную, но хорошо оплачиваемую работу; деньги ему нужны были для того, чтобы добраться до Петербурга и поступить в университет. Гильзена, однако, в Томске не оказалось, он находился со всей своей семьёй на прииске, так что соискателю доходного места, не задерживаясь долго в городе, пришлось также отправиться в тайгу. Барон его хорошо принял, но подходящего места для него не нашел, а взамен этого пообещал осенью, по окончании сезонных работ, доставить племянника в Петербург и даже оплатить его обучение.
  Однако не случилось, прииск оказался мало доходным, барон, что называется, вылетел в трубу, а вскоре и умер, но успел всё-таки напоследок оказать некоторую услугу завоевавшему его симпатии молодому человеку - он снабдил возвращавшегося в хлебный Томск Потанина рекомендательным письмом к находившемуся там в ссылке "саксонскому королю" - выдающемуся революционеру-демократу, Михаилу Александровичу Бакунину. Последний, в силу своей большой известности не только в России, но и в Европе, был желанным гостем во всех лучших томских домах, к тому же Бакунин имел много знакомых и в центре, как в Москве, так и в Петербурге. В добавок ко всему Михаил Александрович являлся близким родственником (куда же мы в России без родственников) генерал-губернатора Восточной Сибири Н.Н. Муравьёва, как раз к этому времени проведшему успешную военно-дипломатическую операцию по присоединению к Российской империи обширнейших территорий по левому берегу реки Амур и получивший за это официальный титул графа Амурского. Другими словами, знакомство с Бакуниным могло весьма поспособствовать планам Григория Потанина по покорению Петербурга.
  И "саксонский король" полностью оправдал возлагавшиеся на него надежды. Ознакомившись с рекомендательным письмом барона Гильзена и сразу же разглядев после беседы в представившемся ему молодом человеке особенные способности, Бакунин, во-первых, открыл двери своего дома для частых посещений Потанина и для разговоров с ним, а, во-вторых, сделал всё возможное для организации его, практически, бесплатного проезда до столицы, да вдобавок раздобыл для него целых 100 рублей (годовой зарабо-ток казачьего офицера), выпросив их для подающего большие надежды сибиряка у миллионщика И.Д. Асташева. Кроме Бакунина Григорий Николаевич близко сошелся в Томске ещё и с двумя молодыми людьми с "сибирскими инстинктами", с преподавателем гимназии Андреевым и с сыном золотопромышленника Филимонова, в них он нашел единомышленников, готовых поддержать его патриотические идеи по поводу будущего Сибири. Эти идеи и мысли зародились у Потанина ещё во время его обучения в Омском кадетском корпусе, а также в период прохождения им воинской службы, в беседах с точно такими же, как и он, людьми, неравнодушными к судьбе "той части империи, что есть родина".
  И вот в начале 1859 г. Григорий Николаевич, попрощавшись на несколько лет с Томском, выехал сначала в Барнаул, а уже оттуда, как и Ломоносов в своё время, с обозом колониального товара (слитками золота и серебра) отбыл в Петербург.
  
  
  
  ГЛАВА ПЕРВАЯ
  
  НАСТОЯЩИЙ ДОЛГ
  
  Эти книги, казалось бы, столь сухие,
  уносят вас в увлекательные путешествия духа.
  Сомерсет Моэм. Сосуд гнева
  
  
  
  
  Культурный слой уроженцев Сибири, а также людей, побывавших в этой древней и загадочной стране и заболевших романтикой её тайн, должен был рано или поздно что-то сделать для её изучения, для ознакомления с её историей, культурой и бытом - с целью придания Сибири статуса полноправного российского региона, а не безмолвного сырьевого придатка великой имперской державы. Собственно, это и произошло в первые десятилетия XIX века, когда, по словам К.В. Анисимова ("Проблемы поэтики литературы Сибири"*), медленно формировавшееся региональное самосознание образованного сибиряка впервые предстало как самостоятельное системное явление, наступила эпоха научно-познавательного, публицистического и литературного пробуждения Сибири, ознаменовавшегося в итоге первым взлётом сибирского краеведения.
  *Полные библиографические данные указанных в тексте исторических трудов приведены в конце нашей книги.
  
  
  * * *
  
  Почти невероятная история. Чтобы лучше разобраться в том, о чём мы хотим рассказать в этой истории, нам необходимо кое-что предварительно сообщить, воспользовавшись материалами нашей предыдущей книги под названием "Рассвет над Искером". История эта началась в конце XVIII века в Сибири, в двух её крупнейших по тем временам городах - Тобольске и Иркутске. Первый был, как известно, изначальной столицей русской Сибири, а второй стал возвышаться в период бурного развития российско-китайской торговли через пограничный посёлок Кяхта, который находился в административном подчинении у иркутских властей; выходцами из Иркутска являлись и те купеческие фамилии, что чрезвычайно разбогатели на посреднической торговле китайскими товарами.
  Однако ведущее положение до начала XIX века сохранял всё-таки Тобольск, который плюс ко всему прочему, касающемуся экономической и административной деятельности, являлся ещё и культурной столицей всего нашего региона. Именно в Тобольске в начале XVIII века возникли первые учебные заведения, среди них два государственных начальных училища (одно светское и одно духовное), а также и одна частная школа, организованная ссыльными офицерами шведской армии. Потом в Тобольске появились и два средних учебных заведения - Тобольская духовная семинария и Главное народное училище; при каждом из этих рассадников сибирского образования имелась своя довольно обширная библиотека. Ну и, наконец, в самом конце XVIII века в городе в течение неполных трёх лет издавался первый сибирский литературный журнал "Иртыш, превращающийся в Ипокрену". Всё это дало толчок для развития культуры и образования не только в самом Тобольске, но и во всей Сибири в целом, поскольку именно из Тобольска получило своё распространение по всем сибирским городам и весям начальное образование, а журнал "Иртыш" усилиями тобольского губернатора А.В. Алябьева стал распространяться по подписке также по всему, практически, региону.
  Иркутск к концу XVIII века тоже открыл у себя помимо нескольких начальных училищ ещё и Главное народное училище, предоставлявшее своим ученикам возможность получить среднее образование; при данном училище усилиями иркутских купцов и на их же средства была открыта третья в Сибири, также достаточно крупная по тем временам библиотека, имевшая не только отечественные, но зарубежные издания. Однако Иркутск выделялся среди немногочисленных пока сибирских городов не только весьма похвальными общеобразовательными успехами, сколько своими экономическими достижениями в сфере торговли. Надо отметить при этом, что к весьма прибыльному русско-китайскому пограничному торгу прибавились в последние десятилетия XVIII века ещё и сверхдоходы от освоения Командорских и Алеутских островов, а также американской Аляски, что привело к образованию очень крупной Российско-Американской торговой компании, возглавил которую иркутский купец Г.И. Шелихов. В результате всего этого через Иркутск стали проходить просто огромные по тем временам финансовые и товарные потоки, что не могло не отразиться на статусе города, его стали называть "сибирским Амстердамом", и в нём, как и в Голландии в своё время*, начали зарождаться и развиваться протестные настроения в плане предоставления иркутскому купечеству большей экономической самостоятельности в торговых операциях, а также расширения прав первогильдейцев в управлении городом.
  *Имеется ввиду Голландия времён буржуазной революции и периода борьбы за освобождение от колониального притеснения со стороны Испанской империи.
  Данному процессу весьма поспособствовала хорошая, что называется, наследственность, полученная от первых переселенцев в наши сибирские края, которыми по большей части являлись выходцы из непокорённых монголо-китайским нашествием XIII века северных территорий России - новгородских и псковских земель, а также Поморья. Так представители крупнейших иркутских купеческих фамилий как раз и являлись потомками переселенцев с тех самых вольнолюбивых древневечевых краёв. Среди них Сибиряковы, Мыльниковы и некоторые другие, ставшие во главе того самого протестного движения, весьма подробно описанного нами в предыдущей книге. В начале XIX века Иркутск взамен Тобольска стал резиденцией сибирских генерал-губернаторов, так вот с ними, а также с их наместниками и начали вести борьбу не только непосредственно на месте - в Иркутске, но и в Петербурге, посредством заочных жалоб, иркутские богатейшие купеческие семьи, за что две из них поплатились репрессиями и ссылкой своих лидеров в места не столь отдалённые, что называется.
  Своего рода герцогом Альбой для Сибири стал в то время сибирский генерал-губернатор И.Б. Пестель вместе со своим подручным, иркутским гражданским губернатором Н.И. Трёскиным. Протестное движение иркутского купечества удалось достаточно легко сневелировать, но его отголоски достигли Петербурга, и император Александр Первый вынужден был, после того как ему удалось справиться с наполеоновской угрозой, дать распоряжение Сенату внимательно разобраться в сибирских проблемах и найти какое-то продуктивное решение для более эффективного управления регионом. Часть членов Сената, и, в частности, министр внутренних дел О.П. Козодавлев, высказались за ограничение безраздельной власти назначаемого из столицы генерал-губернатора, а также гражданских губернаторов посредством предоставления местному сибирскому управлению большей самостоятельности в делах. "Герцога Альбу", т.е. генерал-губернатора Пестеля отстранили от должности, а на его место был назначен находившийся до того времени в опале выдающийся российский политический реформатор М.М. Сперанский.
  В Сибири ко времени приезда нового генерал-губернатора (1819 г.) появилась ещё одна (третья по счёту) губерния - Томская. Томск, один из старейших городов Сибири, основанный в 1604 г. как главный форпост для освоения восточных и южных районов Сибири, в начале XIX века получил новый толчок к своему развитию, и всё это благодаря построенному во времена Елизаветы Петровны Московско-Иркутскому торговому тракту. Томск находился в середине пути между Тобольском и Иркутском и стал крупнейшей перевалочной базой, главным складским центром в транзитной российско-китайской торговле. Город вследствие этого начал богатеть и развиваться, и в нём точно также, как и в Иркутске, стали появляться свои купцы-миллионщики, имевшие виды на экономические свободы.
  Однако Московский тракт являлся не только торговой артерией, но и важным военно-стратегическим объектом, призванным обеспечить быструю переброску войск из Центральной России в случае вооруженного конфликта с грозным пограничным соседом - китайской империей Цин. Тракт нуждался в постоянном ремонте, за который отвечали главы сибирских регионов. Так томскому губернатору в 1817 г. срочно понадобилось отремонтировать мост через реку Ушайку, и для этого ведомство путей сообщения направило в Томск со специальным заданием инженера Г.С. Батенькова (1793-1863), уроженца Сибири, участника Отечественной войны 1812-1814 годов. Гавриил Степанович, находясь ещё в Петербурге, вступил там в одну из масонских лож "вольным каменщиком", в коем тайном статусе и прибыл в Томск, где к тому времени усилиями нескольких местных чиновников и некоторых купцов была создана первая в Сибири масонская ложа, членом которой также стал и Батеньков. А вскоре после этого Гавриил Степанович вошел в число ближайших сотрудников нового генерал-губернатора М.М. Сперанского, с которым проследовал в Иркутск, где явился одним из созидателей административной реформы по управлению Сибирью. В 1821 г. он всё в той же команде Сперанского перебрался на службу в Петербург и, спустя некоторое время, сблизился там с лидерами движения декабристов.
  Примерно в то же самое время там же в Петербурге развернул свою издательскую деятельность Григорий Иванович Спасский (1783-1864), редактируя научно-популярный журнал "Сибирский вестник", основанный целиком и полностью на сибирских материалах, большая часть которых была собрана Спасским во время его четырнадцатилетней службы в Томской губернии. Значительное место в журнале заняли публикации и корреспонденции сибирских авторов, а когда и тот и другой источник информации стал иссякать, издатель "СВ" обратился за помощью к генерал-губернатору Сперанскому за помощью, и тот через своих секретарей стал регулярно снабжать Спасского материалами из своего архива, надеясь посредством журнала привлечь внимание не только к сибирским проблемам, но и к вопросам освоения русскими ещё и Средней Азии, что привело в конечном итоге даже к переименованию в 1825 г. "Сибирского вестника" в "Азиатский вестник"*.
  *Свою издательскую деятельность Спасский полностью завершил в 1827 г.
  В тот же самый год в старопрестольной Москве начал издаваться ещё один ставший весьма популярным у читающей публики журнал под названием "Московский телеграф", который также стал уделять место на своих страницах материалам о Сибири. Произошло это по той причине, что издателем и редактором журнала был уроженец Сибири, "иркутский вундеркинд" Николай Алексеевич Полевой (1796-1846). Никаких отношений со Сперанским он не имел и даже, кажется, не был с ним знаком, однако редактор "МТ" находился почти в генетической связи с "мятежным" иркутским купечеством. Его отец в своё время, возможно, входил в их число, и хотя в исторических анналах он не отметился как зачинщик иркутских "ребелий", но вместе с тем его коммерческая деятельность проходила именно в период острого противостояния его собратьев по цеху с иркутской царской администрацией; а незадолго до тех событий отец Полевого, как один из акционеров Российско-Американской компании, потерпел значительные финансовые убытки во время рейдерского захвата РАК (после смерти Шелихова) петербургскими олигархами. В ту пору Николай Алексеевич Полевой был ещё ребёнком, однако очень развитым не по годам отроком, с феноменальной плюс ко всему памятью, так что наверняка запомнил на всю жизнь эмоциональные келейные разговоры иркутских купцов, часто собиравшихся в гостеприимном доме Полевых, и если он тогда не проникся их тайным смыслом, то, в силу присущей всем детям восприимчивости, подсознательно пропитался, по всей видимости, свободолюбивым духом иркутских "амстердамцев".
  Ну и, наконец, последнее обстоятельство, о котором нам необходимо предварительно сказать, состоит в следующем. Точно так же, как уроженец Тобольска Батеньков сошелся в Петербурге с декабристами, в Москве иркутянин Полевой подружился с представителями ещё одного либерально-аристократического объединения по интересам, с кружком так называемых любомудров (любителей философии), часть из которых впоследствии явилась родоначальниками славянофильства. С любомудрами, кстати, пытались наладить связь и декабристы; известно, что накануне восстания на Сенатской площади, Москву посещал и здесь встречался с членами кружка любителей философии руководитель Северного общества К.Ф. Рылеев. Однако все документы, касающиеся деятельности московского общества, после поражения декабрьского выступления были уничтожены самими членами кружка, так что никаких документальных свидетельств о связях любомудров с декабристами не сохранилось. А из всего их наследия остался лишь журнал "Московский телеграф", он был задуман любомудрами, но после распада кружка многие из его членов покинули редакцию журнала. В результате руководить журналом стал Николай Полевой вместе со своим братом Ксенофонтом, при них "МТ" даже после подавления восстания декабристов остался верен либеральному направлению, а после ухода из редакции последних любомудров (приверженцев аристократического романтизма) перешел даже, насколько это было возможно в николаевской России, на буржуазно-демократические рельсы в критике и публицистике. Собственно, об этом направлении в издательской деятельности нашего земляка Николая Полевого, в тесной связи, конечно же, с сибирскими материалами и проблемами мы и попытаемся рассказать далее.
  
  
  * * *
  
  Московский телеграф. По выходу в свет первого номера "Московского телеграфа" Николай Полевой в предисловии к изданию под названием "Письмо издателя к NN" сразу же определил тот круг задач, решать которые должен был, по его мнению, всякий современный литературный журнал и "МТ" в том числе. Во-первых, писал Полевой - "существенное достоинство журнала состоит в разнообразии предметов", т.е. в многообразии публикуемых материалов, которые могли бы заинтересовать как можно больший круг читателей. С его точки зрения, идеальный журнал - это "зеркало, в котором отражается весь мир, нравственный, политический и физический", при этом в нём не должно быть "места сухой учёности". Во-вторых, в публикуемых обозрениях должны обязательно присутствовать самые свежие новости со всего мира, и не только литературные, но также и интересные очерки по истории, географии, статистике* зарубежных стран, ну и, конечно же, - самой России, в том числе её многочисленных краёв и областей. Ну и, наконец, третий, наиважнейший, как считал Николай Алексеевич, отдел необходимо было выделить под литературную критику, дабы на профессиональном уровне учинить "беспристрастный надзор за отечественной литературой" и тем самым, с одной стороны, "обличать невежество", а с другой "похвалять ум и познания" авторов художественных и публицистических произведений.
  *Статистика, как наука, именно в тот период начала интенсивно развиваться и приобретать особенную моду, в том числе и в журналистике.
  И надо признать, что таковые намерения редактора в плане привлечения к "Московскому телеграфу" читательской аудитории вполне себя оправдали. Журнал Полевого сразу же после своего появления приобрёл необычайную популярность, достигнув просто огромного по тем временам числа подписчиков в две тысячи человек. "МТ", - писал позже один из классиков сибирского областничества С.С. Шашков ("Н.А. Полевой и "Московский телеграф""), - "сильно подорвал равнодушие общества к литературе, развивал охоту к чтению, любовь к знанию, распространял разнообразные сведения, образовывал самоучек в роде его талантливого издателя". Большинство журналов того времени стремилось лишь к тому, чтобы заполнить время досуга своих читателей, "Полевой же, - продолжал свою мысль Серафим Шашков, - ставил целью журнала умственное и эстетическое воспитание общества, нравственная пустота и невежество которого были постоянными предметами его обличений". В статье "Обозрение русской литературы в 1824 году" Полевой писал: "Мы уверены, что журналы много могут споспешествовать к усилению деятельности просвещения, к ознакомлению иностранцев с нами, нас с иностранцами, человека большого света - тоже иностранца - со своим родным языком, со своими родными доблестями, к сближению средних сословий с европейской образованностью".
  Качество и полезность журнала братьев Полевых сразу оценили не только простые читатели и почитатели, но и некоторые авторитетные органы периодической печати того времени. Так весьма уважаемый "Московский вестник" в "Обозрении российских журналов в 1827 году" отмечал, что "несмотря на все несовершенства, "Телеграф" есть лучший журнал в России и более соответствующий общему назначению журнала". Своего рода признанием в том же духе стал факт вхождения в редколлегию "МТ" виднейшего представителя молодого поколения российских литераторов той поры А.С. Пушкина. Ну и, наконец, великий наш критик В.Г. Белинский в своей обобщающей статье, вышедшей в 1846 г., отмечая положительную роль Полевого как прогрессивной силы в литературной борьбе конца 20-х, начала 30-х гг., назвал "Московский телеграф", во-первых, лучшим журналом в России "от начала журналистики", а, во-вторых, по тому влиянию, которое Полевой оказал на русскую поэзию и литературу, поставил его в один ряд с Ломоносовым и Карамзиным. Михаил Васильевич и Николай Михайлович считаются, как известно, корифеями в деле создания русского литературного языка, что же касается Николая Алексеевича Полевого, то он заслужил столь высокую оценку со стороны Белинского, как зачинатель русской профессиональной литературной критики, ставшей с середины XIX века уже настоящим ремеслом в практике освещения и оценки не только художественного творчества, но и других сфер человеческой деятельности.
  К тому же Николай Полевой, этот купеческий сын и самоучка, не посещавший за всю свою жизнь занятий ни в одном учебном заведении, но достигший тем не менее вершин современной ему образованности*, своей издательской и публицистической деятельностью дал старт целому направлению в русском литературном и вообще художественном творчестве. А именно: критике российской аристократии, её во многом преувеличенной роли в истории, в жизни общества и государства, т.е. критической оценки всего того, что связано было с отживавшим свой исторический век так называемым "дворянским гнездом". Одновременно с этим Николай Алексеевич стал своего рода ходатаем и защитником нарождающегося нового, как он считал, более прогрессивного, чем дворянство, социального класса - буржуазии. За что он весьма скоро сначала подвергся обструкции со стороны привилегированных сословий, а потом и вовсе был сопричислен к "якобинцам" и признан чуть ли не вождём революционных заговорщиков, и, наконец, ложно обвинённый ещё и в симпатиях к разного рода политическим сепаратистам (и зарубежным, и отечественным), он в конечном итоге был отлучён не только от своего журнала, но даже на несколько лет и от самой журналистской профессии.
  *При этом надо всегда иметь ввиду, что в образовательном процессе важным является не только приобретение знаний, но развитие способности понимать суть вещей. Именно в этом последнем, с нашей точки зрения, особенно преуспел Николай Алексеевич Полевой, что и позволило ему на некоторое время стать одним из лидеров российской публицистики.
  "Публицистическая деятельность Полевого, - писал В. Боцяновский, - была целиком направлена на защиту интересов русской торговли и промышленности, т. е. интересов русского торгово-промышленного сословия. Рекламирование успехов отечественной промышленности, агитация за её улучшение и усиление, пропаганда необходимости купеческого просвещения как средства улучшить свою деятельность и обеспечить себе достойное место в обществе - вот содержание публицистики Полевого". При этом нужно отметить, что Николай Алексеевич выступал в первую очередь как идеолог непривилегированной части русской буржуазии, главным образом -купечества, которое Полевой наделял в своих публикациях и выступлениях высокими и всемерно поощряемыми в означенное время моральными качествами, такими как: глубокая религиозность, верность национальным традициям, благочестие, патриотизм и т.п.
  Плюс к этому, купечеству, как наиболее деятельной части общества, была уготована, как считал Николай Алексеевич, роль локомотива развития российского общества и государства. Выступая летом 1832 г. с "речью о купеческом звании" в Московской практической коммерческой академии, он, в частности, отмечал: "Если Россия есть земля надежд, вы одна из лучших надежд её, вы, русские купцы, граждане, люди свежего и бодрого силами поколения. Вам принадлежит исполнить то, что мы в утешительной думе предполагаем для чести и славы Отечества". При этом на страницах своего "Телеграфа" Полевой ратовал за развитие так называемого народного капитализма, пропагандируя идеи содействия вхождению в мир экономики и товарного производства самого обыкновенного и простого человека, человека труда, человека производящего. Вот что он писал ("МТ", 1826 г.) в критической статье на сочинение Н. Демидова о "Новой теории баланса торговли": "Надобно сперва доставить народу достаточные способы быть сыту, одету, иметь порядочные жилища, иметь средства сбыть внутри государства свои произведения". И далее, обрисовав картину плачевного экономического положения России, Полевой ещё раз подчеркнул: "Надобно показать средства народу, образовать, просветить его и доставить средства к сбыту произведений, - тогда промышленность явится сама собою. При усовершенствовании народа явятся и мастера и изобретения".
  Купеческо-крестьянский капитализм вырастал из недр внутреннего рынка страны, отмечает в одной из своих последних работ ("Грани русского раскола") современный российский историк А.В. Пыжиков и далее констатирует, что в начале XIX века внутренний рынок России, который уже почти в четыре раза превосходил по объёму внешнеторговые обороты страны, целиком и полностью перешел в руки купеческого сословия; дворянство же в основном работало на экспорт. По стародавней традиции петербургская аристократия сбывала российское сельхозяйственное и другое сырьё более развитым в промышленном отношении странам Европы и на вырученные средства приобретала там же предметы барской роскоши и довольства. Член редколлегии "Московского телеграфа" А.С. Пушкин писал в "Евгении Онегине": "Всё, чем для прихоти обильной /Торгует Лондон щепетильный /И по Балтическим волнам /За лес и сало возит нам". Не желая для экономики страны никаких кардинальных перемен, российские олигархи ратовали тогда (и до сих пор, к сожалению) за развитие сырьевой экономики в противовес промышленной.
  Московские промышленники и купцы в этом смысле составили своего рода первую экономическую оппозицию политике правящей в стране дворянской аристократии Петербурга. О Москве, как "матке нашей русской фабрикации", писал Николай Полевой в статье "Вести из Москвы" ("МТ", 1830, Ч.33). "Около 1300 заведений, с 34000 работников, и до 14000 ремесленников и цеховых открывается в стенах Москвы, по обозрению весьма поверхностному. А сколько производителей в Московской и окрестных губерниях? <...> На сей раз поздравь Москву с праздником промышленности её; она не будет уже завидовать Петербургу", - заключает Николай Алексеевич, посетив выставку произведений отечественной промышленности, проходившей в самом центре города в залах дома Благородного собрания.
  С особенным вниманием Полевой следил за промышленными открытиями и немедленно знакомил с ними читателей. Он, например, одним из первых стал пропагандировать в России железные дороги, которые только-только начали тогда строить в Англии. В "Московском телеграфе" в номере за март-апрель 1826 г. он даже поместил рисунок "парового дилижанса, т.е. такой кареты, которая без лошадей едет по направлению ей данному". И далее в прилагаемой к рисунку статье сообщалось: "Ныне весьма много занимаются в Европе устройством чугунных дорог и паровых дилижансов. В Англии они устроены от Эдинбурга до Лондона, и от Ливерпуля до Манчестера; во Франции хотят устроить их от Парижа во все края государства; в Германии также думают об их устройстве". Здесь же сообщалось и о паровом судоходстве, "распространяющемся ныне везде". Однако лишь через десять лет в России преступили к строительству первой железной дороги, причём не промышленного назначения, как в Англии от портового Ливерпуля до фабричного Манчестера, но предназначавшейся главным образом для поездок придворной аристократии из Петербурга на летние дачи в Царское село. Увы и ах, как говорится. Отставание же России в строительстве паровых морских судов привело, как известно, к катастрофе Крымской войны 1853-1856 гг. Кстати, вполне уместно в данном случае будет напомнить, что первый в мире двухцилиндровый паровой ("огненный") двигатель был сконструирован в 1763 г. на наших сибирских Колывано-Воскресенских заводах "механикусом" Иваном Ивановичем Ползуновым.
  Кстати надо отметить в связи с выше изложенным, что публикуемые на страницах "Московского телеграфа" материалы о нашем крае, также весьма поспособствовали делу пропаганды капиталистического развития России. Кстати, в этом заключалась отличительная особенность журнала Николая Полевого от "Сибирского вестника" Григория Спасского, поскольку последний имел сугубо научное, но не публицистическое направление. Почему Николай Алексеевич с таким пристрастием относился к тематике буржуазных свобод, мы уже объясняли, осталось лишь повторить вслед, например, за Л.С. Любимовым ("История сибирской печати") и подчеркнуть ещё раз, что "сибирская юность оставила в памяти Полевого многие факты протеста сибирской буржуазии против стеснительной опеки феодально-бюрократического аппарата".
  
  
  * * *
  
  Сибирские корреспонденты Полевого. Среди сибирских корреспондентов редакции "МТ" можно назвать, например, енисейского вице-губернатора Ивана Семёновича Пестова, опубликовавшего в 1831 г. статью под названием "Енисейск", в которой он, после небольшого исторического введения, описал главные здания города, его достопримечательности, а в экономическом блоке - доходы и расходы енисейской администрации*. Данная статья была позже включена Пестовым в вышедшую в 1833 г. в Москве отдельным изданием книгу под заглавием: "Записки об Енисейской губернии Восточной Сибири". Две статьи в "Московском телеграфе" опубликовал иркутский краевед и писатель Николай Семёнович Щукин**. Первая под названием "Письма с берегов Лены" растянулась в 1829 г. на целых четыре номера журнала и описывала природу и климат Ленского района, а также небольшие поселения и города, располагавшиеся, главным образом, по левому берегу реки, такие как Киренск, Олёкминск, Якутск и др. Плюс к этому в статье, составившей в общей сложности 25 печатных страниц, содержались сведения этнографического плана о инородцах, населявших те районы: бурятах, тунгусах и якутах. Спустя четыре года, в свет вышла книга Н.С. Щукина "Поездка в Якутск", основанная на материалах данной публикации с дополнениями; в этом произведении, помимо всего прочего, автор прославил силу духа русских землепроходцев, в тяжелейших условиях Сибири открывавших новые земли. "Поездка в Якутск" стала достаточно популярна у читателей и ещё, как минимум, два раза потом переиздавалась, в 1844 и 1855 гг. В двух номерах "Московского телеграфа" за 1832 г. Николай Семёнович Щукин опубликовал ещё одну свою статью: "Выписки из архива о завоевании Амура", в ней содержались неизвестные до той поры материалы из якутского архива о ходе заселения и освоения русскими левобережья Амура. Также в двух номерах "МТ" за 1832 и 1833 гг. была напечатана обширная статья Я.Е. Забелы*** "Замечания о земледелии Камчатки", в ней автор подробно рассказал о развития хлебопашества, огородничества и ремесленного производства на полуострове, а также познакомил читателей журнала с характерами как коренных, так и пришлых обитателей Камчатки.
  *В 1822 г. Сибирь в результате реформ М.М. Сперанского была разделена на Западное и Восточное генерал-губернаторства, а также образована новая, четвертая по счёту, сибирская губерния - Енисейская, со столицей в Красноярске. Однако город Енисейск ещё некоторое время оставался самым крупным городом недавно образованной губернии.
  **Щукин Николай Семёнович (1792-1883) - уроженец посёлка Тунка Иркутской губернии, учился вместе со своим братом С.С. Щукиным (1795-1868) сначала в иркутской навигатской школе, а потом в местной гимназии, окончил Петербургский университет, вернулся в Иркутск и служил по гражданской службе. По всей видимости, под влиянием П.А. Словцова начал заниматься сибирским краеведением, публиковался не только в "МТ", но и в "Северной пчеле", в "Журнале Министерства внутренних дел", в "Москвитянине" и других столичных изданиях. Николай Семёнович - автор художественных повестей: "Посельщик" (Санкт-Петербург, 1834) и "Ангарские пороги" (Санкт-Петербург, 1835), биографического очерка о ссыльном писателе-декабристе Александре Бестужеве-Марлинском, а также многочисленных статей краеведческого характера. В последний период жизни жил в Петербурге и служил в ведомстве министерства внутренних дел. Николай Щукин старший являлся родным дядей своего полного тёски Н.С. Щукина (1838-1870) - одного из основателей сибирского областнического движения.
  ***Забела Яков Егорович - капитан-лейтенант Камчатской экипажной роты, окончил морской кадетский корпус, с 1817 г. на службе в военно-морском флоте, сначала на Чёрном море, потом на Балтике, с 1826 на Камчатке, командовал Тигильской крепoстью, в 1831 г. был переведён в Иркутск, а от туда в следующем году - в Петербург. При передаче дел новому командиру Тигильской крепости подвергся кратковременному аресту по распоряжению начальника Камчатки А.В. Голенищева, "по подозрению в деле государственном", из-за имевшейся в его личной библиотеке масонской книги под названием "Календарь тайных обществ". Однако проведённое следствие не обнаружило никаких явных доказательств причастности Забелы к политическому заговору, а также сняло с него и обвинения в казнокрадстве, прицепом, что называется, выдвинутые против Забелы чересчур бдительным Голенищевым.
  Однако наибольшее количество материалов опубликовал в журнале Полевого наш ведущий в то время краевед и публицист Пётр Андреевич Словцов (1767-1843). О нём мы довольно подробно уже рассказывали в нашей предыдущей книге "Рассвет над Искером", теперь же отметим лишь то, что он ещё со времён своей ранней молодости зарекомендовал себя как страстный ревнитель просветительских идей, за что претерпел от сильных мира сего и в результате, после блестяще начавшейся служебной карьеры в Петербурге, был принудительно возвращён на родину - в Сибирь. Достойно пережив в очередной раз удар судьбы, он, что называется, весьма пригодился там, где родился ("... далёких не ищи дорог"*); помимо своей основной служебной деятельности, Пётр Андреевич уже с первых дней начал вести краеведческие дневники, этому способствовали многочисленные поездки Словцова сначала в должности ревизора присутственных мест, а потом смотрителя учебных заведений Иркутской губернии. Краеведческие записки со временем воплотились в целый ряд статей сначала в "Казанских известиях" (1816-1817 гг.), потом в "Казанском вестнике" и "Сибирском вестнике" (1821), в "Вестнике Европы" (1822), в "Азиатском вестнике (1825), ну и, наконец, в "Московском телеграфе" в период с 1826 по1833 гг.
  *Хафиз Ширази - "И большего не надо".
  Как видим, Словцов печатался в журнале Полевого, практически, с самого его открытия и почти до закрытия "МТ" в 1834 году. За это время Пётр Андреевич опубликовал два больших цикла материалов: "Письма из Сибири" и "Тобольск в разных отношениях", а также ещё несколько отдельных статей на сибирскую тематику. И всё это общим объёмом в 345(!) печатных страниц - просто невероятная творческая плодовитость в те времена, когда не было ни то что Интернета под руками, но даже пишущей машинки, а писать приходилось при тусклых сальных свечах и, порой, на отдельных клочках писчей бумаги, которая, понятно, была в большом дефиците в дофабричные словцовские времена. К тому же по материалам тех своих циклов статей Пётр Андреевич выпустил ещё и два краеведческих сборника: "Письма из Сибири" (1828) и "Прогулки вокруг Тобольска" (1834), обе книги московского издательства Семёна Селивановского, вечная ему память.
  Осветить весь тот огромный объём материалов для нас, конечно же, не представляется возможным в рамках этого нашего небольшого очерка*, поэтому мы разберём лишь отдельные, самые интересные на современный взгляд моменты и будем надеется, что они не покажутся вырванными из авторского контекста, притянутыми к нашим собственным выводам цитатами. Ещё хотим предупредить, что слог П.А. Словцова достаточно, порой, сложен для восприятия современным читателем и поэтому потребует некоторого дополнительного усердия при ознакомлении с тестом.
  *С полным списком работ П.А. Словцова, а также других сибирских корреспондентов "Московского телеграфа" можно ознакомиться в Приложении No1 к этой нашей книге.
  
  
  * * *
  
  
  Письма из Сибири. Напомним, что первый цикл "Писем" Петра Андреевича в "Казанских известиях", который мы освещали в нашей предыдущей книге, относился к 1816-1817 годам. Следующий цикл был начат Словцовым в "Азиатском вестнике" в 1825 г., но потом автор перенёс его в "Московский телеграф". В четырёх статьях "АВ" (1825, кн.2) он описывает своё путешествие по служебной надобности в Барнаул и Горный Алтай весной и летом 1810 г. Увидев красоты природы родной Сибири автор признаётся ей в сыновней преданности и любви: "Не Альпы, облаков достигающие, при подошве коих пасутся стада; не пригорки Андалузии, среди виноградных лоз осклабляющейся; не климат Италии, вина и масла точащей; не земля Аттики, по бессмертным именам Соломина и Марафона навеки незабвенной; но первые взоры души около себя, но первые крошки чувствований, и капли слез, под отеческим кровом сладко обсыхающих, назначают чувствительному существу отечество. Под сим-то пеплом физических и нравственных впечатлений тлиться на всю жизнь любовь к отечеству, и сей дым, где бы человек ни странствовал, не перестанет для него благоухать".
  Проследовав через Барнаул на Змеиногорский рудник и осмотрев находившуюся при ней фабрику по выплавке серебра, Словцов, к великому своему удивлению, обнаружил действующую между рудником и заводом чугунную с рельсами дорогу длиною в полтора километра, "устроенную Обер-бергмейстером П.К. Фроловым"*. По ней порода с рудника доставлялась на завод всего за один час, и хотя на этой дороге по-прежнему использовалась лошадиная тяга, однако одна лошадь за день перевозила по чугунке целых 64 тонны груза, высвобождая таким образом 25 упряжных повозок. Дорога строилась четыре года (с 1806 по 1810 г.) и обошлась казне в несколько миллионов рублей, если на наши деньги. В Барнауле, а также на рудниках и заводах Алтая Словцов встретил достаточно много высокообразованных инженеров, с некоторыми из них Петру Андреевичу удалось с большим интересом для себя побеседовать и даже признать за одним из них, что тот знаком с некоторыми гуманитарными науками и, в частности, со всемирной историей "лучше меня".
  *Пётр Козьмич Фролов (1775-1839) - сибиряк по рождению, выпускник Петербургского горного училища, по окончании которого с восемнадцати лет трудился на алтайских Змеиногорских рудниках и металлоплавильнях. Прошел путь от учётчика до старшего горного мастера. С 1817 г. - управляющий всеми Колывано-Воскресенскими заводами, с 1822 г. - томский губернатор, занял эту должность по рекомендации М.М. Сперанского. Одно время сослуживец Г.И. Спасского, а потом один из корреспондентов "Сибирского вестника".
  Посетив по пути следования старообрядческие деревни, наш автор отметил большой прогресс местного населения к пчеловодству. Он с большим интересом узнал, что ещё 15 лет назад сибиряки совсем не производили мёд, а закупали его на Ирбитской ярмарке, теперь же собственного мёда так много, что его даже вывозят на продажу в другие регионы. В конце того обширного очерка об Алтае Словцов описывает Колыванскую гранильную фабрику, изделия которой поставлялись, вследствие необычайной красоты алтайского камня и мастерства его обработки, не только в Петербург, но и заграницу.
  Летом 1814 г. Пётр Андреевич по распоряжению генерал-губернатора И.Б. Пестеля был направлен из Тюмени в Иркутскую губернию с ревизией присутственных мест. По пути он опять делает краеведческие заметки, спустя 14 лет вылившиеся в статьи ещё одного цикла "Писем из Сибири" и опубликованные в "Московском телеграфе" в 1828-1829 гг. (части: 20, 21, 22, 25 и 26). Этот цикл Словцов посвятил, как сказано в предисловии к тем материалам, "сынам знаменитого сибирского купечества, как надежде сибирской промышленности". На границе Томской губернии он отмечает недавно появившийся в Сибири город с иудейским названием Каинск (нынешний Куйбышев), населённый "штрафованными евреями", первыми представителями в нашем регионе богоизбранного народа, или, как бы мы сказали сегодня, - мирового правительства. А следом на пути был и сам губернский Томск, описывая который сразу после "декапольского", т.е. напоминающего еврейскую Палестину, Каинска, Словцов употребляет в описании одну единственную, немного странную и поэтому, вполне возможно, что двусмысленную фразу: "на фасадах зданий не видно еще архитектурного ни размера, ни украшения". Возможно имелись ввиду украшения масонского типа, во множестве покрывавшие петербургские каменные здания, на эти "тайные" знаки Словцов нагляделся во время своей учёбы и службы в столице. Уже спустя несколько лет именно в Томске появится первая в Сибири официальная масонская ложа, так что, возможно, с активистами этого движения Пётр Андреевич познакомился тогда в городе на Томи и упоминанием об "украшениях" (которых пока нет, но о них уже имеют представление) дал понять сведущим людям, что и мы в Сибири "не лыком шиты, да мылом мыты".
  Кстати, надо отметить, что Словцов, видя, как наш край начинает экономически и культурно развиваться, вполне отдавал себе отчёт в том, к чему в конечном итоге неизбежно приводит прогресс всякой развитой цивилизации. Так в статье "Письмо к брату в Стерлитамак" ("МТ",1830, ч.31) он писал: "Представить нашим городам не ранее как в дальнейшем потомстве испытать судьбу Тира и Сидона, когда жителей у нас будет более нежели десятин земли, и когда искусства (т.е. ремесла, как промышленного, так и художественного плана, - О.П.) будут невольными условиями гражданского восхождения. Искусство, населенность, обширная торговля, роскошь, вкус, моды, мотовство, пороки, суть исчадия одной матери - возмужалости государств"...
  Добравшись до Иркутска в 1814 г., наш ревизор едет дальше и достигает, наконец, российско-китайской границы и двух торговых пунктов на ней - русской Кяхты и китайского Маймачена. Там он описывает историю сибирско-китайской торговли, её преимущества и недостатки. К первым он относит возможность для сибирского купечества и экономики региона в целом зарабатывать хорошие капиталы; к недостаткам же, которых, по мнению, Словцова, не меньше чем преимуществ, он причисляет ту зависимость, в которую попала Сибирь от китайских товаров. Автор продолжает таким образом свою главную тему, начатую им ещё в казанских статьях 1816-1817 гг. В особенности нашего публициста возмущает факт буквально поголовного переодевания сибиряков в так называемую китайку, сравнительно дешевую хлопчато-бумажную ткань - "бумажное лоскутье" низкого качества, вымениваемую сибирскими и российскими купцами на лучшие в мире меха, в которые, по мнению Петра Андреевича, лучше было бы нарядить, вместо китайских мандаринов, жителей своей собственной страны.
  Сибирские ткаческие промыслы в условиях засилья рынка китайскими товарами фактически были сведены к нулю; как отмечает автор, крестьяне перестали "радеть о пеньке, льне и сукне деревенском, а все поголовно даже в будние дни переоделись в китайку". Слоновая (мамонтова) кость также не находит своего массового применения в Сибири и обменивается на чай, к которому Словцов, в связи со всем этим, относится крайне негативно, уничижительно называя его обычными "сушеными листьями, предназначенными для выпаривания"*. И это при том, что в Якутске, по замечанию, например, Николая Щукина в "Письмах с берегов Лены" ("МТ", 1829, ч.29), имелись мастера, из поколения в поколение практиковавшие обработку слоновой кости; необходимо было лишь вложить капитал в развитие этого ремесленного производства, но, увы, такой возможности, по общему замечанию Словцова, у сибиряков нет. И виной тому, как следует из дальнейших замечаний Петра Андреевича, не всегда правильная экономическая политика, проводимая Россией на территории Сибири.
  *Вместо чаепития Словцов предлагал вернуться к традиционному для сибиряков питию: бульонов и кваса.
  И собственно этой последней проблеме и посвящены целых две статьи из поездки 1814 г. ("МТ", 1828, ч.22; 1829, ч.25). Здесь наш автор прибегает к особому приёму и вводит в публицистическое повествование трёх вымышленных персонажей: Моряка, Полковника и Сибиряка. Первый, как бы олицетворяет российское купечество и его запросы, второй - интересы государственные, Сибиряк же отстаивает экономические позиции сибирского купечества. Поначалу все трое едины во мнении, что неравноправный торг с Китаем - это "необдуманная опрометчивость", ведущая, говоря современным языком, к подрыву экономики России и к истощению её сырьевых ресурсов. Однако пути выхода из кризиса каждый из собеседников предлагает разные. Моряк советует решить вопрос посредством расширения международной торговли при более активном участии в ней самих российских купцов, которые через Амурский лиман могли бы вывозить свои товары в Северную Америку, Японию, Манилу, Кантон (современный Гуанчжоу), Мадагаскар и, наконец, в Бразилию с возвратом на Балтику, продавая своё без посредников и покупая импортную продукцию по более низкой цене по месту производства. Моряка-россиянина поддерживает государственник Полковник, попутно выдвигая идею основания дополнительных колоний в Новом свете*.
  *По всей видимости имелись ввиду земли Северной Америки на запад от Скалистых гор, ещё неосвоенные в то время США; при этом надо помнить, что Аляска и часть Калифорнии (форт Росс) уже были тогда официально российскими территориями.
  Однако категорически против этого высказывается Сибиряк: "К чему ехать обрабатывать русскими руками чужую землю, когда дома, нуждаясь в руках, имеем под ногами столько земли, что во многих местах доныне не почтили её простою сохою". А уж, если есть такая необходимость, то освоение новых территорий, предлагал Сибиряк, нужно возложить целиком на частную инициативу, без привлечения государственных средств, которых так не хватает для освоения Сибири. "К чему теперь хотеть отлучать упражняемые дома капиталы за океан, когда нас не достает для ближайших промыслов при собственных морских берегах или в лиманах Енисея, Оби и Тазовой губы?" И развивая свою мысль в этом направлении, наш друг Сибиряк предлагал к тому же ещё и разделить всю торговлю в Сибири на две монополии: коммерческие операции с европейскими странами через устье Оби, Таза и Енисея* передать в руки российских негоциантов, а торговлю с Китаем оставить целиком в распоряжении одного лишь сибирского купечества. Полученную же таким образом сверхприбыль от кяхтинского торга предлагалось перенаправить на развитие ремесленного и фабричного производства, а также на другие нужды Сибири, в "страну удаленную и необработанную стекались бы капиталы, так нужные для орошения всех ветвей общежития", - писал Словцов.
  *Далее устья Енисея торговые суда с запада продвигаться в то время ещё не могли.
  В 1821 году, по протекции М.М. Сперанского и по рекомендации министра просвещения А.Н. Голицына, Петра Андреевича назначили визитатором (инспектором) всех учебных заведений Сибири, так что ему вновь пришлось разъезжать по всему краю - обозревать, как тогда говорили, подведомственные ему училища и гимназии. Результатом одной такой поездки 1826 г. стали ещё две статьи из цикла "Письма из Сибири". В первой из них ("МТ", 1826, ч.11) он описывает свой путь от Иркутска до Тобольска через Нижнеудинск, Красноярск, Енисейск, Ачинск и Барабинские степи. И здесь первым делом Словцов рассказывает о располагавшейся неподалёку от Иркутска Тельминской "казённой фабрике", изготовлявшей "сукно, полотно и стекло* ручным способом", но при генерал-губернаторе Сперанском приобретшей по его распоряжению первый прядильный станок, а потом фабрика стала "заготовлять на месте другие экземпляры машин". К тому же "суконное производство с 1823 года пошло уже на водяном ходу", т.е. появилось станочное производство на механическом приводе. Всего в работе, по утверждению автора, находилось несколько десятков ткацких, прядильных, чесальных и другого рода станов, за которыми трудилось 65 человек, вместо 350 в период мануфактурного производства. В конце того очерка Пётр Андреевич не без гордости за Сибирь иронизирует: "Чтобы вы не подумали, что я пишу к вам из Силезии (в те времена наиболее развитый в промышленном отношении район Германии, - О.П.), а не из Сибири, потрудитесь взглянуть на место моего ночлега - Нижнеудинск, 15 мая 1826 года". Данное производство обеспечивало тогда лишь потребности сибирских военных, однако Словцов выражал надежду, что, возможно, в скором времени тельминские ткани выйдут на рынок и смогут оказать конкуренцию российским (московским) и китайским изделиям.
  *Изготовлением стеклянно-фаянсовых изделий занималась ещё и Тальцинская фабрика, находившаяся в 40 верстах к востоку от Иркутска на реке Тальцинке, притоке Ангары. Тельминская же мануфактуры, а потом фабрики располагались в 60 верстах западнее Иркутска и производили, помимо текстиля, ещё и посуду, а также "стекло из белого хрусталя", об этом писал, в частности, енисейский губернатор А.П. Степанов с своём очерке "Путешествие в китайский город Маймай-Чень" и заключал свой рассказ такими словами: "Признаться, любезный друг, приятно <...> за шесть тысяч вёрст от столицы, в Восточной Сибири, встретить не только колыбель промышленности, но такую степень её совершенства <...> которая существует в средоточии Государства".
  В следующем очерке Пётр Андреевич рассказывает о новом сибирском губернском (с 1822 г.) центре - Красноярске, бурно развивавшемся, со слов Словцова, в последние годы, благодаря усилиям местного губернатора, "который, к достойному прохождению государственной службы, присоединяет перо прозаика и мастерство поэта"*. Далее шли описания тех мест, которые по пути следования посещал Пётр Андреевич, а заканчивались "Письма" весны-лета 1826 г. рассказом о располагавшемся неподалёку от Тобольска Искере, а точнее о том, что осталось от столицы покорённого Ермаком Кучумова царства. "Искер не Карфаген, не Пантикапей и не Пальмира, - писал Словцов, - а в истории его "достопамятна лишь одна минута, когда от кадила христианского воскурился ко Всевышнему фимиам благодарственный: ибо после того долженствовала <...> исчезнуть мгла невежества".
  *Речь шла о первом енисейском губернаторе Александре Петровиче Степанове (1781-1837) - помимо всего прочего ещё и поэте, писателе, просветителе и сибирском краеведе, о нём мы ещё поговорим в этой нашей книге.
  В следующей статье "Писем" ("МТ", 1827, ч.15) Пётр Андреевич рассказывает о своей декабрьской 1826 г. поездке в г. Берёзов. Здесь он посещает места, связанные с пребыванием в сибирской ссылке А.Д. Меньшикова, и по ходу повествования невольно заставляет нас предаться мыслям о судьбе не только этого, но и других извечных в России бояр-олигархов, оканчивавших, довольно часто, свою карьеру или даже саму жизнь ссыльнопоселенцами в наших краях. Описывая лишь еле заметные "следы могилы Меньшикова", некогда самого влиятельного и самого богатого человека в России, Словцов демонстрирует ярчайший пример того, как проходит слава земная (sic transit gloria mundi). Спустя несколько лет эта могила и вообще исчезнет в результате обрушения подмытого рекой Сосвой берега, а вот дурная слава казнокрада, видимо, так и будет жить в веках наравне с действительными заслугами Александра Данилыча перед нашим отечеством.
  И далее Словцов задаётся вполне гамлетовским вопросом: "Какая судьба ожидает впереди Сибирь, после толиких попечений о ней со стороны благотворного нашего Правительства? Достигнет ли она той степени, к какой назначена запасами физических своих богатств? <...> Нет сомнения, что многое можно бы завести в Сибири. Но где предприимчивые капиталисты, где мастера, где мастеровые, и где, говоря короче, капитал и искусство?" Автор сетует на то, что, имея уже отдельные примеры фабричного производства на Алтае и около Иркутска и Тобольска, сибирская промышленность в массовом отношении не достигла даже ещё и развитого мануфактурного уровня, испытывая острую нужду в "цеховых мастеровых". "Представьте себе, какие груды мягкой рухляди вывозятся из Сибири, и никто еще не решился здесь выделывать и составлять мехов, так что тобольский купец, какой бы ни отправлял торг пышными товарами, должен выписывать себе мех сибирской из Москвы. Какое изобилие в рыбе всякого рода, но уметь солить ее совсем не наше дело. Мы начинаем только выходить из лесов, но на случай прогулки покупаем трости и тросточки московские. Берега многих озер завалены гусиными перьями, но перо, которым теперь пишу, заваривалось где-то в России. Ишимский уезд снабжает излишками своего сала финской или архангельской порт, но свечу, при которой читаю в Тобольске, заблаговременно выписываю из-за Урала".
  Видимо рассчитывая на то, что просвещение и образование сибиряков способны каким-то образом исправить к лучшему создавшееся отсталое положение родного края, Словцов в заключительной части статьи с явной надеждой рассуждает о "степенях умственных способностей" сибиряков и констатирует факт появления представителей первой сибирской интеллигенции, сравнивая процесс её зарождения с тем, как скульптор Фальконе работал над конной статуей Петра Великого, начав в первую очередь с "царствующего идеала головы", в которой заключена "жизнь души, всё превозмогающей, над всем торжествующей".
  "Между тем в залог просвещения не перестает расти скромное семейство наставников, почитающих за честь своего звания посвящать досуги наукам. Они, таясь в уединении гимназий, естественно, не представляют видных лиц и потому уже, что при тихих вечерних лампах у них не отсвечивается посторонних фигур, чрез которые бы лучи беседы преломлялись в общество, но когда-нибудь эти лучи составят приятный, не ослепительный светильник.
  Когда ж эти отдельные лучи, ныне как бы поглощающиеся от рассеяния, составят вожделенный светильник для целой Сибири? Когда чувствительность души сольется со способностями мысления, когда восторг, электрический поток потечет по всему существу сибиряка, когда язык, цветущий знаниями, освежит и украсит наши разговоры? <...> Но я не берусь предсказывать, скоро ли отдельные лучи просвещения совокупятся в тихий, озаряющий пламенник для целой отчизны моей?"
  В будущем Словцов мечтал даже об университете в Сибири, размышляя о том, "будет ли Тобольск общим местом сибирского просвещения или не иначе как в средоточии страны* откроется университет". Вместе с тем Словцов, как умудрённый жизненным опытом и уже достаточно пожилой человек, в очередной раз опасается пагубного влияния цивилизационного прогресса, чтобы "под личиной просвещения со временем не вкралась блестящая философия, помрачающая старые истины и украшающая заблуждения новые, чтобы не вкралось, под именем политических знаний, полуучение, ослепляющее юность неуважительными идеями и не постигающее истинного значения роду человеческому". Но вслед этому последнему опасению автора уже мы невольно задаемся вопросом: а возможны ли были без политических преобразований, "помрачающих старые истины", те изменения в экономике и образовании Сибири, о которых так мечтал Пётр Андреевич?..
  *Под средоточием страны - Сибири - Словцов, возможно, имел ввиду Барнаул, где в то время, действительно, сосредоточена была наиболее образованная часть сибирского населения - горные инженеры.
  
  
  * * *
  
  Сибирь - колония. В 1828 г. должность постоянного визитатора учебных заведений была отменена, и П.А. Словцов в шестьдесят один год, в генеральском звании действительного статского советника вышел в отставку. Специальным указом императора Николая I с него были сняты все прежние обвинения и ограничения, в том числе и запрет покидать Сибирь. Он вполне мог воспользоваться предоставленным ему высочайшим разрешением и поселиться в Петербурге или Москве, с генеральской пенсией это было вполне возможно сделать, но он решил остаться в Сибири. Пётр Андреевич выбрал для жительства, теперь уже окончательно, Тобольск* - город, где он учился, где прошла его юность и первая молодость, где он впервые осознал себя гражданином Сибири. Современный исследователь В.А. Зернов в статье "Опальный историк" пишет: "В 1822 году П.А. Словцов остановился на поселение в Тобольске <...> Как-то, по старой памяти, визитатор Словцов зашел в Тобольскую духовную семинарию, и в канцелярии ему неожиданно показали ведомость за 1783 год! В ней, напротив своей фамилии в графе "Из каких чинов", он прочитал - "Из Духовенства". А рядом было написано: "Сибирской нации"! И снова в душе у него что-то сильно и резко дрогнуло <...> Петр Словцов... Сибирской нации... Теперь эти слова из старой семинарской ведомости становились как бы определяющими в его судьбе..."
  *В том же 1828 г. в Тобольске вынужденно поселился сосланный в Сибирь композитор Александр Александрович Алябьев (1787-1851), автор знаменитого романса "Соловей". Он родился в Сибири в бытность его отца А.В. Алябьева тобольским губернатором (с 1787 по 1795 гг.), при активном содействии которого в Тобольске выходил упоминавшийся уже нами журнал "Иртыш, превращающийся в Ипокрену". Александр Александрович вёл в ссылке насыщенную творческую жизнь: организовал большой хор с оркестром и концертировал по сибирским городам; создал ряд музыкальных произведений на местную тематику, среди которых "Иртыш" на слова тобольского поэта И.И. Веттера, а также "Сыны Сибири отдаленной..." на стихи тоболяка И.Л. Черкасова. В 1832 г. Александр Алябьев, отбыв срок ссылки, покинул Сибирь.
  В Тобольске Словцов сразу же начал работать над очередной своей книгой под названием "Прогулки вокруг Тобольска", которая через пять лет была закончена и в 1834 г. издана в Москве. А незадолго до этого Пётр Андреевич в "Московском телеграфе" опубликовал две больших краеведческих статьи под общим названием "Тобольск в разных отношениях", которые являлись отрывками из будущей книги. В первой из тех статей ("МТ",1831, Ч.40, No13) Словцов делает, возможно, самый главный свой вывод: "Сибирь <...> разумелась, кажется, у самого Правительства колонией (курсив мой, - О.П.) и управлялась действительно как колония, потому что следствие, суд и исполнение происходили в губернской канцелярии, где слово губернатора было приговором неоспоримым <...> сибиряк не имел никакого понятия о правах местной власти, а власть не признавала других прав кроме своих".
  В сибирском сборнике "Старая Сибирь в воспоминаниях современников" (1939 г.) под редакцией Б.И. Жеребцова было обращено особенное внимание на эту мысль Словцова, "носившуюся в воздухе и даже проникавшую на страницы печати", и которую "вполне можно считать зародышем того своеобразного общественного движения, какое впоследствии получило название сибирского областничества". В "Письмах из Сибири", продолжает то же издание, "Словцов за много лет до появления сибирских областников выдвинул близкую к областнической программу экономического и культурного преобразования этого богатого, но отсталого края". Именно таким образом общественный подъём сибирского купечества, который имел место в начале XIX века, получил продолжение в статьях и книгах первых сибирских краеведов и главным образом в трудах Петра Андреевича Словцова, ставших, ещё раз повторимся, зародышем областнического движения Сибири. В частности, впервые высказанное Петром Андреевичем мнение о нашем крае, как о колониальной окраине империи, окраине безгласной и бесправной, войдёт, как констатирует Н. Степанов ("П.А. Словцов"), в знаменитую классическую работу Н.М. Ядринцева "Сибирь как колония", и в ней последний представит Сибирь уже как колонию не только в административном, но и в экономическом, культурном и других отношениях.
  
  
  * * *
  
  Миссия невыполнима. Как это часто бывает в жизни, сосуд гнева переполняется от последней самой может быть незначительной капли - одной из множества тех, что наполняли его ранее и в числе которых встречались такие, что по объёму иногда во много раз превосходили роковую крупицу, но они не переполняли ёмкость, поскольку она до поры до времени лишь наполнялась... Нечто подобное произошло и с Николаем Алексеевичем Полевым (о котором нам также необходимо сказать ещё несколько заключительных слов в продолжении главы о настоящем долге). В общем-то, по-сути, весьма незначительная "оплошность", допущенная издателем самого популярного в России литературного журнала, переполнила чашу терпения властей и явилась той "соломинкой", что переломила "хребет верблюду".
  Дело в том, что в феврале 1834 г. Николай Полевой в свойственной ему сугубо профессиональной манере подверг обстоятельному критическому разбору пьесу Н.В. Кукольника "Рука всевышнего отечество спасла", только что с успехом прошедшую в Петербурге на главной сцене страны в Александринском театре с великим Василием Каратыгиным в главной роли. Не вдаваясь в подробности критического разбора Полевого, отметим лишь, что в итоге историческая драма Кукольника была признана "казённо-патриотической" и вообще "не выдерживающей никакой критики"*. И это, во-первых, о пьесе, главным героем которой являлся гражданин России на все времена - Кузьма Минин, а, во-вторых, что оказалось особенно важным, произведение это было одобрено к постановке Николаем I, да и сам спектакль получил от царя самую высокую оценку. Понятно, что после такого бонуса и большинство верноподданнических (иногда попросту прикормленных, что называется) журналов рассыпались в нескончаемых панегириках пьесе и её автору, и тут вдруг статья Полевого - как ложка "дёгтя" в бочке с "мёдом".
  *Напомним читателю, что в это время уже как несколько лет назад высокую реалистическую планку исторической драмы установил А.С. Пушкин в "Борисе Годунове", с его "мальчиками кровавыми в глазах" и пр.
  Такое, однако, случалось и ранее, когда Николай Алексеевич часто шел против течения общественного мнения, но тогда всё сводилось к жаркой, но всё-таки одной лишь полемике в литературных журналах. Теперь же оппонентом редактора "Московского телеграфа" как бы выступал сам царь, и дело сразу же приобрело не просто скандальную, а уже и политическую окраску. Недавно назначенный министром народного просвещения граф С.С. Уваров, относившийся к Полевому крайне негативно и считавший его якобинцем не хуже декабристов, написал донос на высочайшее имя, и реакция Николая I не заставила себя ждать. Журнал был немедленно закрыт, а опального теперь уже первого журналиста страны доставили в Петербург для беседы с начальником тайной полиции графом А.Х. Бенкендорфом. Это не был арест, Полевой даже поселился в доме жандармского генерала на правах гостя*. Сначала его расспрашивал сам хозяин во время "задушевных" бесед**, а потом состоялся разговор и с самим царём, во время которого на стол Николая I легла толстая папка с личным делом "Полевого Николая, сына Алексеева - из сибирских купцов".
  *Об этом сообщает брат Николая Полевого, Ксенофонт в своих "Записках".
  **Известный в кругах русской интеллигенции постулат о беседе Бенкендорфа и Пушкина можно перефразировать и в отношении Полевого. Вопрос: кто был прав в разговоре с шефом жандармов, литератор или генерал? Ответ: на тот момент - генерал, но время показало, что - и литератор тоже.
  В вводной части этой нашей главы мы уже отмечали, что приоритетом в журналистской и вообще литературной деятельности Николая Алексеевича стала защита гражданских, а равно с ними и экономических прав так называемого третьего сословия (если использовать терминологию времён великой французской революции 1789 г.), а попросту говоря - купечества, а в более широком понимании - разночинцев. И на этом пути большую услугу нашему герою оказало новомодное тогда течение в литературе - романтизм. При этом надо отметить, что горячая приверженность идеям романтизма сначала сблизила Полевого с его покровителями - московскими любомудрами и петербургскими арзамасцами*, а потом, как ни странно, и развела Николая Алексеевича с ними же; и произошло это по всё той же, определившей судьбу нашего героя, причине - продвижение интересов нового, более прогрессивного, с точки зрения Полевого, социального класса - разночинцев, выходцем из которого был он сам, а также и некоторые из его единомышленников, в число которых входили и наши сибирские корреспонденты "Московского телеграфа", поддерживавшие, судя по их материалам, политику этого без сомнения прогрессивного журнала**.
  *"Арзамас" - петербургское литературное общество, организованное сторонниками так называемого карамзинского, нового направления в литературе, в противовес архаичным, как они считали, вкусам и традициям шишковцев, приверженцев консервативной школы А.С. Шишкова. В число арзамасцев в разное время входили: В.А. Жуковский, К.Н. Батюшков, А.С. Пушкин, а также будущий министр народного просвещения С.С. Уваров.
  **Укреплению авторитета, а также успеху "Московского телеграфа" в немалой степени способствовали публикации в журнале произведений ведущих европейских и американских писателей-романтиков, таких как: Э. Гофман, П. Мериме, Ф. Купер, В. Скотт, В. Гюго, О. Бальзак и др.; причём некоторые из них впервые появились в России именно на страницах "МТ".
  Отстаивая свои взгляды, Полевой, по мнению исследователей его творчества, пропагандировал романтизм так называемого буржуазного толка и сильно критиковал романтизм аристократический. "Романтизм, - писал В. Боцяновский (Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона), - противопоставляется Полевым классицизму как течение "народное", выявляющее национальную самобытность в противовес аристократической отчужденности от народа и его национальных задач. Это буржуазное понимание романтизма упорно проводилось в критических работах Полевого, которому принадлежит ряд блестящих статей о русской литературе, собранных им потом в книге "Очерки русской литературы" (1839 г.). Буржуазное понимание романтизма ополчало Полевого не только против классических традиций в русской литературе, но и против дворянского романтизма".
  Всё это нашло отражение, как в критических статьях Николая Алексеевича, так и в некоторых его художественных повестях. В последних рассказывалось в том числе и о нелёгкой судьбе представителей творческой интеллигенции, являвшихся, как и он сам, выходцами из простого народа. "Любимый герой Полевого, - указывает советская "Литературная энциклопедия", - отличающийся от демонических, разъеденных скепсисом индивидуалистов дворянской литературы и порой подчеркнуто противопоставленный им, - это незаурядный представитель третьего сословия, наделённый его лучшими, с точки зрения автора, качествами - глубокой религиозностью, твёрдой нравственностью, патриархальной семейственностью, любвеобильной душой, но недовольный узостью интересов и культурной отсталостью своей среды". Эти свои взгляды он отразил в таких повестях, как: "Художник" (1833), "Эмма" (1834) и "Аббаддонна" (1834).
  И если художественное творчество Николая Алексеевича вызывало в худшем случае лишь не всегда лестные отзывы, то его острые критические выпады против литераторов, защищавших аристократические традиции, порождали настоящий шквал негодования не только в литературных кругах, но и в аристократических салонах обеих столиц. Там было, конечно, чем возмутиться, ведь их критиковал и учил какой-то "выскочка, бывший приказчик и водочный заводчик", тем более, что от этого выскочки, как отмечал С. Ставрин, "веяло не сивушным запахом, как говорили постоянно его аристократические противники в литературе, а тем "вольным духом", который терпим быть не может". И такого рода материалы, надо полагать, постоянно пополняли секретную папку с личным делом Полевого в ведомстве графа Бенкендорфа. Как ни странно, но Николая Алексеевича и его журнал первое время защищал от нападок в печати тогдашний министр народного просвещения (с 1824 по 1828 гг.) А.С. Шишков*, который, кстати, и дал в 1825 г. разрешение на открытие "Московского телеграфа".
  *Об этом сообщает, например, тот же С. Ставрин в своей статье, посвящённой Н. Полевому, в журнале "Дело" за 1875 год.
  Однако настоящая гроза разразилась над головой Полевого в 1829 г., когда он выступил с критикой "Истории государства Российского" Н.М. Карамзина, начав борьбу против абсолютно-государственной идеи, представленной автором на страницах его знаменитого двенадцатитомника - лучшего на тот момент исторического сочинения по отечественной истории. Николай Михайлович за несколько лет до этого скончался в возрасте всего лишь 59 лет (очень любил много работать, пить крепкий кофе и курить голландские сигары) и вообще он являлся непререкаемым авторитетом не только для арзамасцев, но и для большей части любомудров. Все они не смогли простить Полевому критических выпадов против Карамзина и сначала прекратили с ним общение, а потом и вовсе присоединились к всеобщей травле критика. Трое из них - П.А. Вяземский, А.С. Пушкин* и Е.А. Баратынский демонстративно покинули редакторский совет "Московского телеграфа", что, конечно же, в значительной степени ослабило журнал. Особенно тяжелым для Николая Алексеевича оказался уход князя Вяземского, который долгое время оказывал покровительство не только журналу, но и самому Полевому, как литератору.
  *Отношения с Пушкиным вновь наладились у Полевого в начале 30-х годов, о чём свидетельствует переписка, возобновившаяся в это время между двумя литераторами.
  В потоке обвинений, обрушившихся тогда на "глупца первой гильдии" и "писца - третьей", слились практически все ведущие журналы того времени от "Вестника Европы" до "Дамского журнала". Впрочем, гнев столичного литературного бомонда вполне можно было понять; как отмечает современный петербургский историк литературы А.А. Карпов, выступления Полевого против Карамзина и других авторитетов, таких как Пушкин и Жуковский и другие, "подчас оборачивались культурным нигилизмом, которому пушкинская группа писателей противопоставляла уважение к традиции, служащей основанием подлинного просвещения". Вместе с тем нужно отдать должное и вполне резонным устремлениям "Полевого Николая сына Алексеева из сибирских купцов" к новым идеалам эпохи; как полагает всё тот же А.А. Карпов: "Полемика с так называемым литературным аристократизмом представлялась издателю "Телеграфа" необходимой частью предпринятого им дела демократизации русской культуры". При этом нельзя не учитывать, по мнению О.Я. Гусаковой ("Н.А. Полевой в нравственных скитальчествах"), стремление Николая Алексеевича, как гражданина и патриота, "к художественному воплощению идеи о национальной самобытности русской литературы, к созданию народного характера". И в этих устремлениях нашего земляка сибиряка поддержал последний из московских любомудров, не разорвавший с ним, в отличие от других, приятельских отношений, будущий славянофил Иван Васильевич Киреевский (1808-1856), также скептически относившийся к "Истории" Карамзина.
  Напутствуемый Киреевским, а также и некоторыми другими своими, увы, немногочисленными союзниками, Полевой в 1829 г. выпускает в свет два первых тома "Истории русского народа"*. Последняя была задумана как прямое противопоставление, начиная с самого названия, "Истории государства Российского" Н.М. Карамзина, придворного историка, подчинившего свой исторический труд одной лишь идее - "абсолютно-государственной". Как весьма верно, на наш взгляд, отметил в своих "Воспоминаниях" крупный литературный критик и приверженец позднего славянофильства Аполлон Григорьев (1822-1864), в конце 20-х годов XIX века появилась насущная потребность на время отнестись "совершенно отрицательно" к этой идеи Николая Карамзина, так что другому Николаю - Полевому, как непримиримому защитнику "дела демократизации русской культуры", сам Бог велел, что называется, применить новую методологию. "Полевой, - писал А.А. Григорьев, - явился в своей истории и в своих романах представителем этой <...> потребности: он начал работу, которая до сих пор ещё не кончена, да ещё и не скоро кончится"...
  *Всего вышло шесть томов этого сочинения.
  Надо, впрочем, сразу же оговориться, что Н.М. Карамзин явился в данном случае, возможно, не столько оппонентом в споре, затеянном Полевым, сколько просто наиболее заметным, если можно так выразиться, поводом для этого спора. Так, например, Н.П. Дворцова, ссылаясь на авторитет выдающегося историка русской литературы Ю.М. Лотмана, отмечает, что последний в своей статье "Колумб русской истории" утверждал, что "развитие государственности никогда не было для Карамзина целью человеческого общества. Целью <...> было движение человечества к нравственному совершенству", т.е. к общечеловеческим гуманитарным ценностям. Мы же в свою очередь склонны утверждать, что в интересующем нас русле автономистско-областнических рассуждений и Полевой, и Карамзин шли, порой, абсолютно параллельным курсом.
  И вот тому пример. В своей знаменитой исторической повести 1802 г. "Марфа Посадница, или покорение Новгорода", до сих пор, кстати, спустя двести лет, издающейся весьма достойными тиражами, Николай Михайлович Карамзин отдаёт дань уважения "новгородской вольнице", последнему из покорённых Москвой островков русского автономно-областнического самоуправления. Чтобы не быть голословными, приведём последние строки этой повести, но прежде небольшой комментарий: после того, как новгородское войско терпит поражение от "легионов" Ивана III, Марфа Посадница, выборный политический руководитель вечевой республики, обращается к горожанам с такими словами: "Пусть говорят враги мои, и, если они докажут <...> что любовь к свободе есть преступление для гражданки вольного отечества, то я <...> с радостью кладу голову свою на плаху <...> Подданные Иоанна! Умираю гражданкою новгородскою!.." После этого Карамзин заключает: "Вечевой колокол был снят с древней башни и отвезён в Москву: народ и некоторые знаменитые граждане далеко провожали его. Они шли за ним с безмолвною горестию и слезами, как нежные дети за гробом отца своего".
  Примерно в том же самом духе написана, например, и историческая новелла Полевого "Повесть о Симеоне, Суздальском князе" (1828 г.), "смелый по тому времени протест за удельных и удельщину", как отмечал Аполлон Григорьев. Более того в "Истории русского народа" Николай Полевой пытался убедить читателей в том, что единого Русского государства как такового вообще не существовало в период Древней Руси, что она на протяжении нескольких веков имела вид раздробленных, относительно самостоятельных удельных княжеств, и лишь при Иване III русские земли впервые обрели статус единого Московского княжества, а потом и царства. Комментируя такого рода заявления, всё тот же Аполлон Григорьев находил, что "История" Полевого была "началом исторических отрыжек местностей", интересы которых попирались в трудах предшествующих историографов. Судя по тону высказывания, Григорьев не спешил становиться на сторону Полевого, более того, как приверженец русской почвеннической идеи об особой миссии Российской империи, покровительствуемой самим Провидением, он с сожалением констатировал, что борьба, поднятая автором "Истории русского народа" против абсолютно-государственной идеи Карамзина, закончилась "хохлацким жартом* над русской историей".
  *Здесь слово "жарт" употреблено, по всей видимости, в значении "шалость".
  В свою очередь классик сибирского областничества Н.М. Ядринцев (1842-1894) в статье "Народное-областное начало в русской жизни" писал: "В русской истории весьма долго, как и во всякой истории, господствовала теория государственно-централистическая, причём областному началу придавалось весьма мало значения. За то историками государственниками никогда не отрицался элемент народности или понятие народа, на который опиралась сама могущественная централизация. Если вы начнёте анализировать понятие о народе и народности и вникните в ту совокупность интересов, которые они заключают, вы у всех историков найдёте признание народно-областных групп, стремлений, бесчисленных частных и местных вопросов, из коих слагалась государственная и общая народная жизнь. Дело было, стало быть, не в отрицании народно-областного элемента, а в большем или меньшем значении, приписываемом ему <...> Уже в первой четверти нынешнего (XIX - О.П.) столетия не только люди науки, но и лучшие государственные люди сознавали и официально высказывали то убеждение, что "должно обращать внимание на совокупные права многих и великих областей, составляющих обширную российскую империю, что государство должно вполне соответствовать всем выгодам местного положения различных областей и главному - характеру народов, населяющих эти области..."".
  К числу общественных деятелей, начавшим придавать областному началу большее значение, Ядринцев, наверняка, относил и Николая Полевого, а критиковавший последнего Григорьев под "хохлацким жартом", по всей видимости, имел ввиду, в том числе, и нашумевшую в своё время рецензионную статью Полевого 1830 г. в "МТ" на книгу Д.Н. Бантыш-Каменского "История Малой России", вышедшей в том же году в Москве. В ней Николай Алексеевич, в частности, писал:
  "История частной какой-нибудь области или города, вошедших впоследствии в состав государства, требует отдельной жизни. Из сего явно, что и все условия истории частной должны быть в сём случае те же, что истории целого государства, и даже целого мира <...>
  Приложим соображения наши к Малороссии. Идите от Москвы на юг, и вы увидите, что поспешно находя изменения, за Десною и Семью вы перешли к народу, совершенно отличному от нас, чистых руссов. Язык, одежда, облик лица, быт, жилища, мнения, поверья - совершенно не наши! Скажем более: на нас смотрят там доныне неприязненно. Имя: москвитянин (москаль) показывает отчуждение наше от туземцев. Имя: казак, которым гордится туземец, говорит вам, что он не считает вас своим земляком. Это - Малороссия <...>
  Вы хотите знать предания Малороссии; вы узнаете поэтические были их, читаете летописи их; рассматриваете исторические материалы, и удовлетворяетесь, что Малороссия достойна истории: она дополняет несколько черт к истории человечества и без участия русской истории заслуживает нашего изучения. После сего нет уже надобности объяснять: как должна быть написана история Малороссии <...> Пойдём далее и скажем, что Малороссия, не сделавшись доныне Русью, никогда и не была частью Древней Руси, точно так же, как Сибирь и Крым"*.
  *Одновременно с этим Николай Алексеевич чётко очерчивает исконные земли малороссов на левобережье Днепра, это - современные ему Киевская и Полтавская губернии с прилегающими к ним степными районами, где "бродили, дрались между собою и с руссами и за руссов - хазары, печенеги и половцы".
  Не согласившихся с выводами Полевого было, конечно же, немало, причём не только в главном управлении секретной полиции. Так, например, некто Русов в статье на рецензию Полевого, представленной в цензурный комитет, писал*: "... вся означенная статья, по духу своему, может иметь вредное влияние на ум читателей многих областей <...> Автор утверждает, что малороссияне, белорусцы, казаки и прочие - не русские! Видит в них какую-то особенную народность и местность; называет Разина и Пугачёва страшными и тщетными, но усилиями казачьей свободы. И тут же упоминает о парижанах, под трёхцветной кокардой бравших в 1789 Бастилию; а тотчас после сего о северных американских штатах, сражавшихся за гражданскую свободу, как бы сравнивая первых разинцев и пугачёвцев с последними". На самом же деле Полевой лишь хотел подчеркнуть, что "должно обращать внимание на совокупные права многих и великих областей, составляющих обширную российскую империю, что государство должно вполне соответствовать всем выгодам местного положения различных областей и главному - характеру народов, населяющих эти области..."
  *К сожалению, источник информации по данной ссылки нами утерян.
  Как отмечает Т.Ю. Громова ("Творчество К.А. Полевого..."): "Сохранилось свидетельство сочувствия, которое оказывали Полевые национально-освободительному движению в Латинской Америке и Июльской революции во Франции. Близкие отношения связывали Полевых с деятелями польского освободительного движения: Мицкевичем, Малевским и другими". Явные же симпатии к французскому революционному движению Николай Полевой выказал в связи с делом о переводе с французского книги всем известного шотландского писателя-романтика Вальтера Скотта "История Наполеона". Некоторые исследователи полагают, что, по всей видимости, В. Скотт (1771-1832) являлся кумиром Полевого, - человек также не имевший классического образования, но благодаря феноменальной памяти и упорству в самообразовании добившийся всемирной славы, он был точно такой же провинциал, как и Полевой, писавший исторические романы о своей родной Шотландии. А в 1827 г. вышло документальное исследование сэра В. Скотта "Жизнь Наполеона Бонапарта императора французов. С предваряющим взглядом на Французскую революцию". История, связанная с этой книгой, также весьма негативно сказалась на репутации Николая Полевого, он тогда был впервые вызван в жандармское отделение для допроса в качестве подозреваемого.
  А началась эта история* в марте 1828 г. с публикации в журнале Полевого письма из Парижа от тамошнего корреспондента "Московского телеграфа" Якова Толстого**, в котором среди прочих новостей сообщалось о том, что "История Наполеона" В. Скотта наделала много шума в Париже, "против неё кричали, писали, бранились...". Поскольку "Телеграф" поставил своей целью знакомить российского читателя со всеми крупными новинками европейской литературы, братья Полевые не могли обойти вниманием последнее произведение самого известного на тот момент писателя романиста. Сначала "МТ" начал переводить и печатать европейские рецензии на "Жизнь Наполеона", а потом в журнале стали появляться и переводы отдельных частей этого произведения. Однако "Жизнь Наполеона" после появления её в России на французском языке, ещё до того, как она была переведена на русский, сразу же оказалась под запретом властей, так как содержала ряд невыгодных с политической точки зрения материалов о России, ну и, конечно же, за "опасные рассуждения автора о французской революции". Те книги, что уже были куплены после поступления их в продажу, разрешили оставить у владельцев, но без права передачи или перепродажи другим лицам; нераспроданные же экземпляры приказано было "выдворить" за пределы страны.
  *В её изложении мы опирались на статью С. Ставрина "Н.А. Полевой и "Московский телеграф"".
  **Яков Толстой проходил по делу декабристов, в период восстания на Сенатской площади он находился во Франции и, опасаясь преследования, принял решение не возвращаться в Россию. Освещал в парижских журналах российскую жизнь, а в русских - французскую. Впоследствии стал агентом российских спецслужб во Франции и дослужился до звания тайного советника.
  Однако, несмотря на это, Николай Полевой добился от министра просвещения уже хорошо нам известного с положительной стороны А.С. Шишкова разрешения на перевод и публикацию первой части книги, рассказывающей о начальном, вполне безобидном, периоде жизни Наполеона Бонапарта. Цензор* проверил сигнальные экземпляры издания, ничего предосудительного в нём не нашел, и книга в 1828 г. начала печататься. Но в этот самый момент на посту министра народного просвещения Шишкова сменил чрезвычайно строгий по отношению к либералам князь К.А. Ливен и без лишних разбирательств распорядился прекратить печать запрещённой книги. В результате весь коммерческий проект братьев Полевых, связанный с изданием "Жизни Наполеона", потерпел полный крах. Более того, в отношении Николая Полевого началось расследование по поводу того, от кого он получил недозволенный к хождению в России многотомник на французском языке. Николай Алексеевич, надо отдать должное его мужеству, не выдал имени своего корреспондента, а сказал, что приобрёл книги по случаю у кого-то неизвестного ему лоточника на Тверском бульваре. Следствие таким ответом оказалось удовлетворено, дело, носившее явно политический оттенок, к счастью, прекратилось, но Николай Полевой и его деятельность попали в очередной раз на заметку в особо секретном отделении полиции. А вскоре случилась и июльская революция 1830 г. во Франции, завершившаяся установлением либерального режима и закрепившая окончательное торжество французской буржуазии над земельной аристократией; в смысле внешнеполитическом, революция означала сильный удар по принципам Священного Союза, главным охранителем которого, как известно, являлся российский император Николай I. В стране начался очередной виток гонений на либералов, в число которых сразу же попал и Николай Полевой.
  *Цензором "МТ" в это время был С.Т. Аксаков (1791-1859), несколько знакомый нам уже по нашей предыдущей книге московский литератор с провинциальными корнями, отец братьев-славянофилов Аксаковых.
  В 1834 г. его журнал был закрыт, а сам он на несколько лет оказался отлучённым от профессии, ему пришлось заняться чисто литературной деятельностью, писать исторические романы и пьесы для драматических постановок. На его содержании в то время находились жена и девять детей*, так что о качестве выходивших в тираж произведений Николаю Алексеевичу особо задумываться было некогда и большинство из них (хотя исторические романы Полевого издаются до сих пор), возможно, не выдерживают, как это принято говорить, серьёзной критики, но вместе с тем они нисколько не хуже произведений других современных ему российских авторов, не вошедших в число классиков. И хотя в большинстве своих исторических сочинений Николай Алексеевич остался верен своей прежней главной теме - защите интересов третьего сословия, в них уже нет, как считают исследователи, той остроты суждений, что была присуща Полевому в период его руководства журналом "Московский телеграф". Более того, его в конце 30-х начале 40-х годов обвинили в ренегатстве, после того как он в 1838 г. взялся, опять же по чисто материальным соображениям, негласно редактировать журнал "Сын отечества", стоявший на крайне консервативных позициях. За это он подвергся очень жесткой критике со стороны В.Г. Белинского и незадолго до смерти в 1846 г. ушел из "Сына отечества" и начал редактировать либеральную "Литературную газету", но не преуспел в этом деле, поскольку в феврале того же года скоропостижно скончался в возрасте пятидесяти лет. Его миссия, увы, оказалась незавершенной.
  *Пять девочек и четыре мальчика, одного из которых, кстати сказать, звали Наполеон.
  В конце этого нашего очерка нам бы хотелось отметить ещё тот факт, что Полевой в период, когда, по его собственным словам, "судьба и люди тормошили" его "без милосердия", всё-таки не забывал о своей малой родине и написал на сибирскую тему несколько пьес, а также художественную повесть под названием "Сохатый", в которой есть такие строки:
  "Ты не забыта мною, моя далёкая родина, Сибирь, богатая золотом, дремучими лесами, морозами и дивными явлениями природы! Как первые мечты юности, как любимые игры детства, я помню твои вековые кедры, твои безмолвные пустыни, переломленные веками утёсы в ущельях гор, и твою безмерную, голубую, как глаза сибирской девы, светлую, как глыба льда, Ангару, на берегах которой беспечно, весело и быстро пролетели дни детства моего. Сибирь! Как далека ты и как близка душе моей...".
  Что ж, Николай Алексеевич, Сибирь тоже с благодарностью вспоминает и ещё долго будет вспоминать Вас!
  
  
  
  ГЛАВА ВТОРАЯ
  
  НЕКОТОРАЯ ОТТЕПЕЛЬ
  
  Сибирь, золотое дно для предков наших
  и для нас, может быть золотым дном <...>
  там Историк, Географ, Поэт
  найдут для себя много работы.
  Н.А. Полевой. (Из рецензии)
  
  
  "Можно ли вообще говорить о культурной жизни Сибири в начале XIX века?" - задавался в своё время вопросом выдающийся сибирский литературовед М.К. Азадовский ("Сибирские страницы..."). И продолжал: "Обычно о Сибири этого времени господствовало представление как об исключительно невежественном и некультурном крае, крае темноты и произвола, оторванном от центра и основных культурных движений эпохи". "Жизнь общественная была слабо развита, - сокрушался классик сибирского областничества Н.М. Ядринцев ("Начало печати в Сибири"), - нравы были грубы, удовольствия низменны. В городах господствовала апатичная, бесцветная и ленивая жизнь. Не даром сибирское общество характеризовалось как общество, погруженное в грубые материальные интересы, как общество, помешанное на наживе и спекуляции. В такое время не было признаков высших духовных интересов, сознания гражданской правды, честности, как проявлений общественных стремлений и самосознания". При этом нужды нашей окраины с большим трудом доходили до центра, а принятые для их удовлетворения меры запаздывали, порой, на целые десятилетия. Таким образом Сибирь на долгое время оказалась как бы законсервирована в своём средневековом состоянии.
  Положение стало меняться лишь в 20-е годы в результате некоторых значительных преобразований, в том числе и с участием М.М. Сперанского в бытность его генерал-губернатором Сибири. Об этом, в частности, свидетельствовали многочисленные публикации на страницах столичной печати и, главным образом, в журналах Г.И. Спасского и Н.А. Полевого. Эти материалы впервые ввели массового российского читателя в мир Сибири и выработали новый взгляд на наш регион. О нашем крае заговорили в столичных кругах, по оценке всё того же Ядринцева, "как о могущественной окраине, как о славе России, твердили о её богатстве, о её государственном значении". А по замечанию Г.Ф. Кунгурова ("Сибирь и литература"), "даже те деятели, которые нередко подчеркивали безысходность и мрачность Сибири, находили в ней и такие стороны, которые давали основания предсказывать ей великое будущее". И это будущее "представлялось как вторая Америка. Сравнивать будущее Сибири с Америкой было особенно модно, это считалось вершиной желаемого".
  С другой стороны, как подчёркивал Н.М. Ядринцев, эта идея о важном государственном значении Сибири постепенно начала входить "в сознание образованного сословия" самих сибиряков, и от этого у них "явилась потребность высказаться". "Таких людей, задумывавшихся над окружающею жизнью и над способами уврачевания её нестроений и недугов, - писал Н.Н. Козьмин ("Очерки прошлого и настоящего Сибири") должно было являться всё больше и больше. Делай добро, будь честным, просвещённым человеком, служи хорошим примером для других - вот практическая программа этой категории людей". В 1824 г. Григорий Спасский писал издателю "Отечественных записок" П.П. Свиньину, который собирался посетить Сибирь: "Скажу только, что здесь и в натуре, и в искусстве всё редко занимательно, и один предмет превосходит другой, что сверх удовлетворения любопытства путешественника, найдёте вы здесь прекрасные общества, людей воспитанных, образованных, которые охотно будут содействовать успеху ваших занятий". А будущий писатель-краевед Николай Щукин в письме к редактору "Северной пчелы" в 1828 г. отмечал: "В этой дикой и холодной стране удивляются стихами Пушкина и читают Гомера... Ты, может быть, скажешь, что это приезжие чиновники, нет - тамошние старожилы, купцы и даже мещане".
  Именно такого рода люди, по мнению А.В. Гимельштейна ("Начало газетного дела..."), высказывались по так называемым "сибирским вопросам" ещё задолго до появления собственной сибирской прессы, и поэтому приоритет в постановке этих "прокля́тых", по определению Г.Н. Потанина, вопросов "принадлежал не представителям политической ссылки или чиновникам центральных и местных ведомств, а сибирской демократической интеллигенции". Так начал зарождаться духовный орден сибирских областников-автономистов, члены которого, говоря словами всё того же Н.М. Ядринцева - первого магистра этого ордена, мечтали "высказать собственным языком тайные ощущения восторженного сердца"; хотели "собственными руками развить свой жизненный умственный элемент" и "обнародовать личные права свои на всеобщее уважение, определить своё значение на страницах всемирной истории".
  Так с появлением в Сибири Сперанского совпал процесс зарождения собственно сибирской интеллигенции, что привело к появлению первых её представителей с теми смысловыми характеристиками, которые придал им Ядринцев, а вместе с ним и Потанин ("Областническая тенденция в Сибири"). "Покинутый Сперанским Иркутск, - писал Н.Н. Козьмин ("Туземная интеллигенция Сибири") однако продолжал жить своей жизнью. Сложно сказать однозначно - толи явление в Сибири не берущего взятки генерал-губернатора, грозы чинуш-лихоимцев и радетеля о народе сдвинуло сибирскую жизнь с точки замерзания, толи сами сибиряки своими устремлениями к лучшей жизни смогли наконец выйти на новый уровень своего развития, толи новые веяния эпохи просвещения подтопили, наконец, нашу вечную мерзлоту. Скорее всего всё вместе повлияло на то, что с 20-х годов началась в Сибири некоторая оттепель..."
  
  * * *
  
  Красноярск рулит. В один из дней того самого года, когда власти закрывали "Московский телеграф", там же в Москве у главного подъезда Малого театра, как гласил рапорт следственного дела, некие Владимир Соколовский и Николай Огарёв стояли обнявшись и горланили "Марсельезу". Н.П. Огарёв это довольно известная нам из школьной программы личность - друг ещё более известного А.И. Герцена. А вот что касается Владимира Игнатьевича Соколовского (1808-1839), то его имя знает лишь узкий круг специалистов, однако с ним связан ряд интересующих нас событий сибирской истории, поэтому мы о нём тоже должны немного поговорить. За ту демонстративную выходку, а также за декламацию на студенческой вечеринке с группой молодых московских вольнодумцев сатирических стихов под названием "Русский император"*, автором которых к тому же и являлся сам Соколовский, он в 1835 г. был арестован и приговорён сначала к тюремному заключению на полтора года в Шлиссельбургской крепости, а потом к высылке в Вологду. Оттуда его в связи с резким ухудшением здоровья отправили в Ставрополь, где он и умер в 1839 г. в возрасте 31 года.
  *Там, в частности, были такие строки: "Сжалился Творец, /Дал нам Николая, /Сукин сын, подлец!.."
  Владимир Соколовский родился в Сибири, в семье управляющего казёнными Тельминскими суконными фабриками, теми самыми, о которых рассказывал в одном из упомянутых нами "Писем из Сибири" П.А. Словцов. В 1818 г. его отца повысили в должности и назначили председателем губернского правления Томской губернии, а с 1819 по 1822 гг, по-прежнему оставаясь в прежней должности, он исполнял ещё и обязанности томского губернатора после отправленного в отставку ревизией Сперанского Д. Илличевского. С 1818 г. Соколовский-младший воспитывался в столичном кадетском корпусе, по окончании которого в 1826 г. был определён по стоянию здоровья на гражданскую службу и отбыл в Томск, в штат губернской канцелярии своего отца. Однако двумя годами позже Соколовский-старший попал в поле зрения жандармского управление за свои симпатии к масонству, запрещённому уже к тому времени в России, а также за "добрый приём" в Томске ссыльного декабриста Н. Мозгалевского, бывшего приятеля по кадетскому корпусу своего сына. После отставки отца Владимир Соколовский в 1828 г. перебрался в Красноярск в канцелярию Енисейского общего губернского управления на должность экзекутора (судебного чиновника) под начало также своего родственника, губернатора Енисейской губернии А.П. Степанова. Здесь он влился так сказать в "обойму" чиновников с передовыми литературными взглядами, сгруппировавшимися вокруг своего лидера - енисейского губернатора.
  Енисейский губернатор Александр Петрович Степанов (1781-1837) являл собой пример особенного человека - высокопоставленного чиновника с редким даром литератора. И хотя увлечение сочинительством было не редкостью в среде образованных людей того времени, однако среди сибирских губернаторов Степанов стал первым, кто всерьёз увлекался художественным творчеством. Он являлся, что, конечно же, немаловажно, одним из многочисленных питомцев новиковского круга московской интеллигенции конца XVIII века. Отец его - из рода мелкопоместных дворян Степановых* - также был человеком передовых взглядов; как отмечал А.В. Дружинин ("Александр Петрович Степанов, автор "Постоялого двора""), он "представлял собой совершенно иную сторону русской старой жизни: в нём жил тип человека, преданного философии энциклопедистов <...> Вольтер стал вожатаем, законодателем Петра Семёновича, который, однако же, благодаря удивительной способности русского человека, не во всём соглашался с Фернейским мудрецом, и увлекаясь им, хранил многие убеждения старого русского времени".
  *Несколько имён Степановых, как отмечал А.В. Дружинин, встречается в истории, и среди них "имя Василия Степанова, новгородского думного дьяка, которого убил Грозный, и потом внёс в свой поминальный список, предписывая молиться об успокоении души его".
  В 9 лет будущего енисейского губернатора отдали в частный пансион профессора Московского университета Б.Б. Шадена, располагавшегося в немецкой слободе, а уже оттуда по протекции своего дяди Руфа Семёновича, известного московского масона, он в 12 лет был переведён в университетский Благородный пансион. Ещё учась в пансионе Шадена, Александр Степанов начал писать свои первые стихи. В то время Карамзин, тоже, кстати, воспитанник пансиона Шадена, "произвёл, - как отмечал Дружинин, - сильный переворот в русской словесности изменением форм языка. Вся молодёжь увлеклась его нововведениями, все стали писателями". Одновременно с учёбой в московских общеобразовательных учебных заведениях Степанов усилиями ещё одного своего родственника, высокопоставленного царедворца Екатерины II, был заочно записан в лейб-гвардии Преображенский полк, результатом чего при восшествии на престол Павла I явился вызов недоучившегося пансионария* в действующую армию и отправка в составе войск А.В. Суворова в знаменитый Итальянский поход, во время которого Александр Петрович сначала служил в авангарде князя Багратиона, участвовал в сражениях при Сен-Готарде, Урзерне и у Чёртова моста, за что был произведён в поручики и награждён Мальтийским командорским крестом. В боевых действиях у Клейнталя Степанов был серьёзно ранен и в период выздоровления выполнял обязанности секретаря А.В. Суворова, который за изысканность письменного слога прозвал его "юным Демосфеном".
  *Между тем к этому времени он уже в совершенстве владел французским, немецким и итальянским языками.
  После возвращения из заграничного похода Степанов перешел на гражданскую службу, работал в министерстве юстиции, где свёл знакомство с первыми поэтами того времени, с покровительствующим ему В.В. Дмитриевым (министром юстиции) и его другом Г.С. Державиным; потом по неизвестной причине уехал на родину в провинциальную Калугу и служил там несколько лет в должности губернского прокурора. В лихолетье 1812-1813 гг. он создал конный отряд и в составе калужского ополчения участвовал в боях с французами, его боевые заслуги были отмечены орденами Святого Владимира IV степени, Святой Анны II степени и боевой серебряной медалью 1812 г. Вернувшись после окончания войны в Калугу, Александр Петрович по семейным обстоятельствам был вынужден выйти в отставку и заняться делами своих небогатых наследственных имений. Но в 1815 г., когда нужно было устраивать дальнейшую судьбу двух старших сыновей, Степанов вновь появился сначала в Москве, где отдал сыновей на учёбу в свой родной университетский Благородный пансион, а потом и в Петербурге. Здесь он возобновил свои старые знакомства, посредством которых ему вновь удалось устроиться на гражданскую службу в столице.
  Все эти годы он не прекращал по мере возможности заниматься литературным творчеством, по данным Н.А. Бурмакиной ("Губернатор Степанов..."), ещё до своего переезда в Петербург он опубликовал в альманахе "Калужские вечера" свою лирическую поэму "Суворов", "Предание о городе Калуге" и записки об участии в итальянском и швейцарском походах. А в 1821 г. в "Трудах Московского университета" повторно напечатал своего "Суворова". Однако поэма не получила ни одного положительного отзыва у критиков, а лишь отрицательные. И как писал потом сам Степанов в автобиографической повести "Постоялый двор": "Труд многих лет пал окончательно и своим падением отбил охоту к дальнейшим стихотворным опытам", которые, увы, прекратились на некоторое время. Вместе с тем Александр Петрович продолжал состоять (с 1816 г.) членом "Общества любителей российской словесности" при Московском университете, а также литературного общества "Калужские вечера" (с 1817 г.). А ещё раньше (1815 г.) Степанов вступил в весьма влиятельную петербургскую масонскую ложу под названием "Соединённые друзья"; сделал он это, по всей видимости, под влиянием родного дяди, уже упоминавшегося нами Руфа Семёновича Степанова, ставшего после смерти своего предшественника Поздеева главой всех московских масонов. Сохранились мемуарные записи Александра Петровича о том, как его принимали в члены "вольного братства", эти материалы были опубликованы в журнале "Русская старина" в 1870 г. его сыном П.А. Степановым ("Вступление в масонскую ложу). Там, в частности, приводятся строки из письма Александра Петровича к дяде, в котором он писал: "...взять на себя труд усовершенствовать себя - вот для чего вступил я в известное вам общество, и что намерен был делать там".
  По всей видимости, где-то в начале 20-х годов Степанов сближается с членами Сибирского комитета во главе со М.М. Сперанским и ближе всего - с одним из главных его деятелей, уроженцем Сибири Г.С. Батеньковым. Последний, как отмечают некоторые исследователи, особенно настойчиво ходатайствовал перед Сперанским за Степанова, возможно, как за своего "брата" по масонскому движению (тогда ещё не запрещённому в России). По некоторым сведениям, например, Ж.П. Трошева ("Словом и примером"), Александр Петрович даже входил одно время в команду Сперанского, работавшую над составлением "Уложения" для Сибири и, в частности, участвовал в разработке "Степных законов", направленных на реорганизацию управления "инородцами" и улучшение их состояния. В 1822 г. была образована Енисейская губерния* с учреждение в Красноярске губернского управления, по рекомендации Сперанского первым её губернатором Александр I утвердил А.П. Степанова с производством последнего в полковничий чин статского советника.
  *В этом году вышел указ императора Александра I, а в феврале 1823 г. Енисейская губерния была уже официально учреждена сенатским указом. В том же 1823 г. появилось ещё одно территориальное образование в Сибири - Омская область.
  В том же году, перепоручив управление имениями своей матери, Александр Петрович взял с собой всю свою семью, кроме двух старших сыновей, и отправился к новому месту службы. "Степанов, - писал А.В. Дружинин, - видел перед собой бесконечное поле деятельности в крае любопытном и изобильном, счастливом по своему положению, хранящему в себе все залоги быстрого развития. Ему было много дел, как честному администратору, как учёному человеку и как христианину <...> Поселение ссыльных, устройство училищ, заведение хлебных запасов по всем частям края, в них нуждающимся, устройство енисейского Приказа общественного призрения, многочисленные меры, касающиеся до бродячих народов округа -вот малая часть занятий, которым посвящено было время Александра Петровича". Приказ общественного призрения был открыт практически сразу же по приезду Степанова в Красноярск - 2 мая 1823 г., а к 1828 г. в городе было уже 4 богадельни. Здесь же за период губернаторства Александра Петровича появились: городской сад, спланированный на основе природного лесного массива на берегу Енисея, типография, библиотека, шесть работных домов для ссыльных, созданы два новых двухклассных училища и одно четырёхклассное, в ряде сёл открылись приходские школы. Он, действительно, уделял большое внимание проблеме инородцев, как один из составителей "Степного уложения", Степанов здесь, непосредственно на месте, осуществлял на практике наработанные командой Сперанского предписания и даже составил и распространил среди енисейских автохтонов, как отмечает Н.П. Матханова ("Чиновники-интеллектуалы в Сибири XIX века"), особое "Наставление", в котором изложил смысл нововведений по их управлению. В 1825 г. Александр Петрович в благодарность за заслуги в административной деятельности был повышен в звании до генеральского чина действительного статского советника.
  Ну и, наконец, по мнению нашего неизменного здесь комментатора, А.В. Дружинина: "Любя науки и литературу, Степанов умел самые часы своего развлечения употреблять на пользу. По его понятиям, поселять в крае любовь к науке, значило создавать в нём прочный центр благородной деятельности, общий центр, так полезный для людей благонамеренных и хорошо развитых". Вследствие чего, как отмечает Л.П. Бердников ("Вся красноярская власть"), на плечи первого енисейского губернатора легла не только поддержка немногих благотворительных и учебных заведений, но и организация научного изучения края. К тому же Сибирь пробудила в нашем герое и прежнюю жажду литературного творчества. Как верно заметил П.А. Словцов в упоминавшейся уже нами статье в "МТ", енисейский губернатор "к достойному прохождению государственной службы, присоединяет перо прозаика и мастерство поэта". Инициируя таким образом процесс научного изучения края и литературного творчества, А.П. Степанов плюс ко всему собрал вокруг себя и достойную такого дела команду единомышленников - далеко не худших представителей сибирского чиновничьего сословия.
  В 1829 г. в Сибири работала экспедиция выдающегося немецкого естествоиспытателя и путешественника Александра фон Гумбольдта, в состав которой среди прочих входил норвежский профессор Ханстен. Последний, в частности, составил подробные путевые записки о своём путешествии по нашему краю. В них Ханстен, как констатирует М.К. Азадовский ("Сибирские страницы"), с восторгом вспоминал посещение им дома енисейского губернатора в Красноярске. Он описал его богатую домашнюю библиотеку, его кабинет, являвшийся, как отмечал наблюдательный профессор, своего рода музеем. В своих воспоминаниях Ханстен упоминал и о кружке местных литераторов, который Степанов создал вокруг себя. "Мы проводили всё свое свободное время у этого достойного человека, - писал Ханстен, - в обществе молодых писателей, которые были привлечены им к сотрудничеству в альманахе (курсив мой - О.П.). В его кабинете находилась коллекция местных минералов, а во всех ящиках и на полках - гравюры и рисунки, изображающие обитателей севера, предметы естественной истории, виды, книги, антикварные редкости".
  Весьма интересные воспоминания о Красноярске того времени оставил для нас также проезжавший через Енисейскую губернию, но двумя годами ранее экспедиции Гумбольдта, А.К. Кузьмин ("Из подлинных записок А.К. Кузьмина"), "вольнолюбивый поэт" и "неблагонадёжный чиновник", отправленный в Сибирь на службу и проведший в главном губернском городе несколько месяцев, "дожидаясь своей участи". Мы посчитали небесполезным привести почти полностью отрывок из тех воспоминаний, касающихся Красноярска.
  "Театров нет во всей Сибири, а в Красноярске ни собраний, ни трактиров, ни извозчиков. Впрочем, я провёл там 4 месяца довольно весело и только спал у себя на квартире. Всякий день обедал и ужинал у губернатора; там из нескольких человек составлялся особый круг домашнего знакомства: читали журналы, новые книги, рассуждали о политике, о литературе, иногда играли в карты, шутили и даже злословили... известно: насчёт зажившихся в невестах красноярских дев <...>
  Образованность Красноярска идёт об руку с образованностью России, то есть, смиряясь перед столицами, он равняется им, губернским городам <...> Сибирь есть земля свободы, помещиков в ней нет, всё чиновное сосредоточивается в городах, как бы собирая в одни места умственные богатства. Там большая часть служащих чиновников - люди, приехавшие из внутренней России; но приехавшие не за сокровищами, как в Бразилию, а из жажды познаний или из видов благородного честолюбия. Вот причина, почему в Сибири фрак преимуществует перед мундиром и Фемида держит весы гораздо прямее, чем в нынешней Московии. В Красноярске большая половина советников, по неимению денег, ходит пешком, а секретарей губернских присутственных мест, как говорится, не видно и в щели. Красноярск до сих пор не имеет ещё гимназии, а целая Сибирь - университета. Причислять такую громадную страну к Казанскому округу немножко нецентрально. При понятливости сибиряков и любви их к просвещению собственный университет был бы кстати; место ему в Томске или Красноярске.
  Политические известия получаются в Красноярске против Петербурга позднее месяцем, а моды запаздывают целым годом. Роскошь там ещё не наложила свою свинцовую руку на карманы: не видно щегольских экипажей, разряженных, осыпанных бриллиантами дам, хотя многие и в состоянии были бы то сделать. Одно только шампанское часто льётся рекой; но для хлебосольства русский человек всегда готов выворотить карман наизнанку..."
  Как мы можем констатировать, оба мемуариста упоминают в своих текстах о кружке местных сибирских литераторов, который Степанов объеденил вокруг себя. Поговорим об этом немного подробнее.
  
  
  * * *
  
   Красноярская литературная беседа. Н.А. Бурмакина пишет: "А.П. Степанов как чиновник либерально настроенный и как человек честный и энергичный объединяет вокруг себя людей, близких по духу, с помощью которых трудится на благо жителей губернии. По мнению А.П. Степанова, честность, преданность Отечеству и любовь к поэзии являются теми проявлениями личности чиновника, которые способствуют укреплению могущества государства. Исходя из этого положения, А.П. Степанов приглашает на службу в образованную губернию таких чиновников, как Иван Петров, Иван Варлаков, Пётр Рассказов, Александр Иванович Мартос, сын известного скульптора, Иван Галкин, Владимир Иванович Соколовский <...> Единомышленником Александра Петровича был его сын Николай, будущий политический карикатурист, создатель графического шаржа в России".
  Николай Александрович Степанов (1807-1877), второй из старших сыновей енисейского губернатора, после окончания обучения в Москве решил посвятить себя гражданской службе* и где-то, по всей видимости, в первой половине 20-х годов прибыл в Красноярск и занял под началом отца одну из должностей в губернском правлении в чине коллежского секретаря. Что касается творческих занятий, то склонности к литературным трудам он, в отличие от отца, не имел, но зато обратил на себя внимание своими искусными рисунками и особенно остроумными карикатурами. Видя такого рода способности сына, Степанов-старший одно время вроде бы даже как планировал издавать небольшой сатирический листок под названием "Минусинский раскрыватель", судя по названию, призванный разоблачать негативные стороны по управлению губернией; однако осуществить данный проект так и не удалось. Вместе с тем, по имеющимся у некоторых исследователей данным, например, у Г. Толстовой, Степанов-младший на протяжении нескольких лет довольно успешно исполнял обязанности "президента" того кружка красноярских интеллектуалов, о котором мы сейчас ведём речь. Кружок назывался "Красноярская литературная беседа".
  *Самый старший сын - Пётр пошёл, наоборот, по военной части, участвовал в Крымской войне и в конце своей карьеры дослужился до звания генерал-лейтенанта; в 70-х годах он начал публиковать материалы из архива своего отца, в том числе и его воспоминания о вступлении в масонскую ложу.
  Вполне возможно, что посредством его организации губернатор Степанов, "взяв на себя труд усовершенствовать себя" и других, хотел создать в городе некое подобие масонской ложи, но только под другим названием, поскольку масонство в России с 1822 г. было официально запрещено. Свою версию по поводу мотивов создания "Красноярской литературной беседы" предложил в своё время иркутский писатель-краевед Ж.П. Трошев. В своём историческом романе-исследовании "Словом и примером" он писал: "На одном из совещаний тайного общества (декабристов - О.П.) Батеньков изложил свою программу: не веря в переустройство России посредством одних лишь реформ, он считал, что надо, "взяв в руки тяжелый булыжный камень, сгонять мух с казённого строения". Он даже выдвинул план создания "атакующего общества", члены которого будут вести просветительную, административную деятельность, пользуясь вначале законными средствами. "Не успел ли создать Батеньков это общество и не является ли Степанов членом его?" - размышлял Шаховской". Князь Ф.П. Шаховской - декабрист, сосланный в Енисейскую губернию на поселение.
  Таким образом ещё раз подтверждается версия, высказанная нами в "Рассвете над Искером", о том, что Г.С. Батеньков, человек очень близкий к руководителям "Северного общества" и единственный сибиряк в среде декабристов, вполне мог планировать организацию в Сибири через доверенных лиц сети тайных обществ для поддержки переворота в Петербурге. Таким доверенным лицом в Красноярске вполне мог быть его выдвиженец А.П. Степанов, а в Томске - И.И. Соколовский, с 1819 г. исполнявший обязанности Томского губернатора. Ещё в 1818 г. Соколовский был переведён на службу в город на Томи, где, надо полагать, также подружился с Батеньковым, которому, возможно, тоже был обязан своим последующим назначением на губернаторскую должность. Примечательно также то, что Соколовский лишился своего места вследствие "доброго приёма" в Томске одного из ссыльных декабристов и за "симпатии к масонству". Управляющий мастер ложи "Восточное Светило на востоке Томска" Н.П. Горлов, несколько лет тесно общавшийся с членом того же братства Батеньковым, при посещении Сперанским Томска был им "обласкан чрезвычайно" и вскоре переведён в Иркутск на должность председателя губернского правления, а в 1826 г. исполнял даже и обязанности губернатора. По некоторым сведениям, Горлов также создал в Иркутске тайную организацию наподобие масонской и оказывал проезжавшим через Иркутск декабристам "всяческие послабления", за что был уволен со службы и предстал перед судом Сената. Вполне понятно теперь - почему Г.С. Батеньков, по всей видимости, заподозренный в организации заговора в Сибири, единственный из декабристов избежал ссылки за Урал и провёл весь свой двадцатилетний каторжный срок в полной изоляции - в одиночной камере Алексеевского равелина Петропавловской крепости.
  После разгрома декабристского восстания 1825 г. от губернатора А.П. Степанова, а также от членов его администрации, как и от всех чиновников Российской империи, власти потребовали отчёта "о принадлежности к какому-либо обществу - естественному, литературному, музыкальному". На тот момент, как мы выяснили, в Красноярске действовало нигде не зарегистрированное просветительское собрание "Литературные беседы", поэтому, видимо, дабы не попасть "под колпак" жандармского отделения, Степанов решил подать официальную заявку в министерство просвещения об учреждении в городе краеведческого научно-литературного общества под названием "Беседы об Енисейском крае". Молодой чиновник Владимир Соколовский, тот самый - в будущем приятель Огарёва и Герцена, а на тот момент сын опального томского губернатора и дальний родственник енисейского, принятый Степановым на службу в губернское правление, составил под руководством Александра Петровича Устав общества. "Красноярская беседа", как отмечает В.Н. Кравченко ("Ни разу счастием я не был упоён..."), должна была освещать историю, быт, природу, людей Приенисейского края, проводить "занятия словесностью", а основным девизом общества должна была стать "благопристойность во всех отношениях". Устав отправили в Петербург в министерство народного просвещения, там он был одобрен, после чего рассматривался даже в комитете министров, который, в свою очередь, также дал согласие на учреждение красноярского краеведческого общества. Однако Николай I отверг просьбу сибиряков, наложив следующую резолюцию: "Я никакой пользы в сём обществе не вижу, а посему на оное не согласен. Будут другие способы надёжнее и вернее для достижения истинной пользы" ("Хронологический перечень важнейших данных..."). Более того, в 1836 г. секретать предполагавшегося общества В.И. Соколовский был арестован и заключён в Шлиссельбургскую крепость, а первый пункт обвинения, как сообщает Н.К. Чернышова ("Деятельность "Красноярской литературной беседы""), заключался в сочинении "Устава литературного общества под названием "Красноярского"".
  И хотя "Красноярская беседа" не была разрешена, общество "Литературных бесед" негласно продолжало существовать и заниматься краеведением. К двухсотлетнему юбилею основания Красноярска оно подготовило к изданию сборник литературных сочинений местных авторов под названием "Енисейский альманах". Он был издан в Москве в 1828 г. в знакомом нам уже по книгам П.А. Словцова издательстве С.И. Селивановского*. Столичные литературные альманахи получили популярность в России в начале 20-х годов XIX века особенно после выхода в свет "Полярной звезды" (1823-1825 гг.) А.А. Бестужева и К.Ф. Рылеева, это издание пользовалось оглушительным успехом у современников. Так что вскоре точно такие же альманахи начали выходить и в провинции, сначала в Харькове ("Амалтея", 1825-1826 гг.), а потом в Вильно ("Собрание российских стихотворений", 1827). Третьим изданием такого рода, по всей видимости, стал наш сибирский "Енисейский Альманах" (1828 г.). По поручению Степанова функции составителя и редактора данного сборника взял на себя Иван Матвеевич Петров (1803-1837), сибиряк, уроженец Иркутска. Он служил по гражданской части сначала в родном Иркутске, потом в Томске, а с 1825 г. в Красноярске, сначала - секретарём, а потом асессором казённой палаты, в 1828 г. получил звание титулярного советника.
  *Селивановский Семён Иоанникиевич (1772-1835) - выдающийся русский просветитель, крупнейший московский издатель, выходец из крепостных крестьян, с тринадцати лет начал работать учеником в типографии, в 21 год организовал собственное дело, в 25 получил вольную и перешел в купеческое сословие. Его типография за период своей деятельности выпустила более 900 наименований книг, Семён Иоанникиевич издал произведения, практически, всех лучших российских литераторов, в том числе и провинциальных. Привлекался по делу декабристов, но был оправдан.
  В молодые годы Иван Петров увлёкся поэтическим творчеством и в 20-е годы сотрудничал с рядом журналов Москвы и Петербурга, в частности с "Галатеей", "Сыном Отечества" и "Библиотекой для чтения"; по мнению специалистов, он принадлежал к крупнейшим явлениям сибирской культуры того периода. Помимо редакторства "Енисейского Альманаха", Иван Матвеевич поместил в сборнике и несколько своих, по всей видимости, лучших стихотворений, а также два небольших прозаических эссе. Всего в альманахе поэтических произведений Петрова, разных по объёму, можно насчитать четырнадцать, три из которых ("Картины из времён завоевания Сибири", "Ночь на Енисее" и "Моя родина") посвящены сибирской тематике. Свои творческие поиски Иван Матвеевич продолжил и позже, переехав в 1832 г. в Харьков, он выпустил там в следующем году сборник собственных стихов ("Стихотворения И. Петрова"), а также поэтическо-прозаический альманах "Утренняя звезда" в двух частях, где были напечатаны в том числе и произведения малороссийских авторов на украинском языке.
  Среди других авторов альманаха, которые, как отмечал А. Гуревич ("Первый сибирский альманах"), "по своим литературным интересам принадлежали к прогрессивным слоям русской интеллигенции того времени", можно отметить инженера Алексея Ивановича Мартоса (1790-1842), сына известного российского скульптора, автора памятника Минину и Пожарскому в Москве. Выпускник Петербургского инженерного корпуса, он с 1809 г. находился в действующей армии, участвовал в сражении при Березине в 1812 г.; с 1816 по 1818 г. - адъютант всесильного графа Аракчеева, однако, недовольный привлечением его к устройству военных поселений, подал в отставку и уехал в начале 20-х годов в Сибирь. Заняв должность председателя енисейского губернского суда, он по долгу службы иногда совершал длительные поездки, во время которых делал путевые заметки, результатом чего стала его книга "Письма о Восточной Сибири", вышедшая в Москве в 1827 г. Отрывок из неё под названием "Чикой и Хилок" вошел в "Енисейский Альманах".
  Иван Иванович Варлаков (1789-1830) - выпускник Тобольской духовной семинарии, как и все выше упомянутые авторы "Енисейского альманаха", служил под началом А.П. Степанова и тоже принадлежал, по всей видимости, к кружку "Литературной беседы". Он являлся достаточно известным в Сибири поэтом-сатириком, писал басни, эпиграммы, сатиры, сотрудничал в "Вестнике Европы". В "Е.А." включено его стихотворение "Счастливая жизнь" и эпиграмма. Ещё одним автором красноярского сборника был лишь только начинавший, судя по качеству произведений, свой литературный путь Иван Григорьевич Родюков, по одним данным просто красноярский помещик, по другим - председатель енисейского губернского правления. Среди поэтов сборника нужно упомянуть также И. Амвросова, С. Рассказова и И. Козлова. А иллюстрации для альманаха выполнил сын губернатора Н.А. Степанов*.
  *В начале 30-х годов Николай Александрович переведётся на службу в Петербург, где продолжит своё увлечение рисованием и особенно сатирической карикатурой, в чём найдёт своё настоящее призвание ("Поймай свой ветер, Кэмп", - так, кажется, в "Ромовом дневнике" Хантера С. Томпсона и Брюса Робинсона). В 1843 г. он уволится со службы и станет профессионально сотрудничать с рядом ведущих столичных журналов, в том числе с "Иллюстрированным альманахом" И.И. Панаева и Н.А. Некрасова, а в 1857 совместно с В.С. Курочкиным начнёт издавать сатирический журнал "Искра", признанный специалистами одним из лучших сатирических изданий в истории русской литературы.
  Три автора сборника, по всей видимости, принадлежали лишь заочно к кружку "Литературной беседы", поскольку проживали вне Красноярска. В первую очередь, это Александр Кузьмич Кузьмин (1796-1861), автор приводившихся уже нами воспоминаний о Красноярске. Он являлся калужским земляком енисейского губернатора и, прибыв в 1827 г. в Сибирь, занял по предложению Степанова должность минусинского окружного начальника. Александр Кузьмич также был не чужд поэтических занятий и опубликовал в "Енисейском Альманахе" несколько своих стихотворений, нисколько не уступающих, на наш взгляд, виршам лидера сборника, Ивана Петрова. И среди них, пожалуй, одно из лучших поэтических произведений альманаха под названием "Минусинский край". В нём автор воспевает притягательную неповторимость местных картин природы, её "роскошные красоты"; в довесок к этому Кузьмин описывает "таинственную старину" приводящих его в священный трепет исторических памятников - наследие древнего человеческого бытия приенисейских мест. Не менее симпатична автору и современная ему романтическая патриархальность сибирских автохтонов, "дворы" которых - "большое поле, на коем в празности и воле пасутся тучные стада". Это довольно глубокое по содержанию и определённо совершенное по форме изложения произведение мы посчитали, что будет небезынтересным для читателя и поэтому разместили его в "Приложении" к нашей книге. Здесь же, прямо по тексту, мы решили привести небольшую выдержку из ещё одного стихотворения А.К. Кузьмина под названием "Странник". Оно, как считается, посвящено томившимся в сибирской ссылке декабристам и рассказывает о переживаниях насильно разлучённого с родными краями узника. Описывая, однако, "омрачающие светлый взор" картины "края чужбины", автор вместе с тем выражает абсолютную уверенность в том, что зрелище сибирских "зимних красок" обязательно сменится, по естественным законам "Природы", "роскошной частью года", с весенней оттепелью, подкреплённой добросердечием енисейского "кроткого правленья".
  Подожди, доколь Природа
  Облечётся в красоты́;
  Верь, с роскошной частью года
  Переменишь мысли ты.
  А дотоле, грустный странник,
  Отряси туман с лица:
  Здесь в Сибири и изгнанник
  Встретит добрыя сердца.
  Образ кроткого правленья
  Енисейския страны
  Средь стихий ожесточенья
  Носит вечный вид весны.
  
  
   Минусинский врач Дмитрий Васильевич Раевский, даты его рождения и смерти, к сожалению, пока не установлены исследователями, поместил в "Енисейском альманахе" стихотворение под названием "Романс", в нём в типично романтической, почти лермонтовской манере автор описывает чувства одиночества такого же, как и у Кузьмина, изгнанника, только - не из родных краёв, а из общества "друзей": "Близких сердцу не имея, /Я меж вас живой мертвец!" Что примечательно, этот "Романс" вскоре переложил на ноты композитор Александр Алябьев, отбывавший с 1828 по 1832 гг. ссылку в Тобольске. Этот музыкальное произведение Алябьева стало в первой половине XIX века весьма популярным не только в Сибири, но и в России.
  Уроженец Сибири, иркутянин Александр Васильевич Игумнов (1761-1834) - ещё один некрасноярец и самый старший по возрасту автор "Енисейского альманаха". Получив начальное образование в Селенгинской школе переводчиков, он помимо службы, долгое время очень активно и достаточно плодотворно занимался востоковедением, в совершенстве овладел монгольским языком и к концу жизни собрал очень богатую библиотеку по истории Монголии и буддизму, по этим вопросам он оставил для нас несколько рукописных книг, так и не изданных при его жизни, к сожалению. В период противостояния иркутского купечества с администрацией генерал-губернатора Сибири И.Б. Пестеля (1806-1819) Игумнов помогал составлять письма с жалобами в Сенат, за что его надолго выслали из Иркутска. При М.М. Сперанском он был возвращён и даже входил в состав следственной комиссии, разбиравшей злоупотребления прежней администрации. В "Енисейском альманахе" Александр Васильевич опубликовал переведённые на русский язык монгольские пословицы*.
  *Монголия, хотелось бы напомнить, одна из самых экологически чистых стран в мире сейчас, а её культурный опыт уже тогда был не безынтересен.
  Последним по счёту, но не по значению, как говорят англичане, среди авторов красноярского сборника нужно, конечно же, назвать имя Александра Петровича Степанова, енисейского губернатора - человека, благодаря которому, по большому счёту, "Енисейский альманах" и состоялся. На его страницах этот выдающийся, не побоюсь этого слова, сибирский просветитель разместил два своих прозаических научно-популярных очерка и два стихотворения, одно из которых также стало популярной песней. Путевые очерки в трёх письмах А.П. Степанова "Путешествие в Кяхту из Красноярска" открывали отдел прозы и, собственно, сам сборник. В этом же отделе представлен был ещё и его "Взгляд на физическое положение Минусинского округа". Раздел поэзии открывала ода под названием "Поэзия и Музыка", написанная, как и прежние творения Степанова, в немного устаревшем уже к тому времени, классическом стиле, в манере "старых мастеров" Г.С. Державина и И.И. Дмитриева, что подчёркивает верность автора идеалам своей молодости и, в известном смысле, делает ему честь.
  В этом довольно значительном по объёму произведении ведётся диалоговый спор между Музыкой и Поэзией, о том - чья "слава" выше "превознесена". Первая доказывает, что - её, поскольку она, во-первых, древнее и существует с самых первых времён сотворения мира, когда "Солнцы во мраке с шумом толпились": "Я есть сопутница Творца; /Я вечность существом имею; /Я без начала и конца"; а, во-вторых, преимущество Музыки, по её собственному мнению, ещё и в том, что с "начала мира" и по сию пору она дарует миру стройность и гармонию: "Чтоб согласием небесным /Всё творить и оживлять". На это Поэзия возражает, что "Не ты совечна, Богу, миру", а гармония, но "Гармония ещё не ты", она "Одна в себе самой вмещает" и "красоту Природы" и её "порядок", "А ты лишь стройностью вознесть /Одни желаешь звуки", и добавляет: "Ничтожен всякий гимн без слов", и "Пророки" пленяют сердца людей более чем "гусли". Однако Музыка не сдаётся и восклицает, превознося себя: "В стройных арфах и органах /Буду славить и хвалить; /Я смягчу сердца в тиранах, /Научу людей любить", а в "хороводах", сопровождаемых музыкой, юноши и девушки "Скорби, печали /В звуках моих /Горесть забудут, /Счастливы будут". С этим доводом Поэзия вынуждена согласится и признаёт: "Минутна радость в жизни сей /Душою смертных да владеет! /Блажен; кто трудный дар имеет /Несчастных в горе забавлять!"; и всё-таки, утверждает Поэзия, созвучный только ей "глагол", в "пальме первенства стесненный", живёт своей правотой, он "одушевляет прах", над ним "луч небесный света", а творчество Поэта делает его "бессмертным в веках".
  Вторя этим, поистине, пророческим строкам Александра Петровича, в его же классическом стиле скажем: о если бы хотя бы часть российских губернаторов были Степановыми и могли бы в "пальме первенства стеснены" писать такие вдохновенные строки!.. Совсем другой, я уверен, была бы наша страна и не понадобилось бы нам, возможно, чреды кровавых революций, чтобы "научить людей любить" и "горести забыть"! И ещё - как всё-таки гениален, действительно, был М.М. Сперанский, если умел подбирать и проводить во власть таких людей, как енисейский губернатор! И вообще - если в вдогонку - как могло случиться такое великое чудо, что на посту высшего (после "помазанника") чиновника в государстве оказался (с 1807 по 1812 гг.) действительно умный человек, к тому же ещё и убеждённый нестяжатель?..
  Но вернёмся к Степанову, он в своём стихотворении "Песня", завершавшем "Енисейский альманах", как бы окончательно примирил Музыку и Поэзию. Стихотворение это, действительно, стало песней, поскольку слова его были переложены на музыку неким А.П. Поповым и помещены здесь же в сборнике вместе с нотами. Кто был автор музыки, красноярским краеведам так до сих пор и не удалось выяснить, в местных архивах нет никаких упоминаний об этом человеке, поэтому в среде исследователей утвердилась мысль, что А. Попов - это псевдоним. А вот кому он принадлежал, опять же вопрос. Если исходить из того, что своё имя имело смысл скрывать, главным образом, только опальным декабристам, некоторые из исследователей полагают, что автором музыки к песне "Я лечу под парусами" (названной так по первым строчкам степановского стихотворения) являлся кто-то из находившихся на поселении "заговорщиков", которых по данным В.В. Пономарёва ("Связанные невидимой нитью...") проживало в то время в Красноярске порядка десяти человек. "Среди них были неплохие музыканты, а в их домах появились музыкальные инструменты, привезённые их родственниками". Благодаря декабристам, как констатируют авторы сборника "Музыкальная культура Красноярска", в жизнь местного привилегированного общества вошла музыка, став важной частью досуга. "Прообразом будущих музыкальный салонов в Красноярске стали дружеские вечера в домах местной знати, на которые приглашали также декабристов". Возможно, одним из них и был кто-то, шифровавшийся под псевдонимом "А.П. Попов", инициалы которого, впрочем, возможно не случайно, полностью совпадают с именем и отчеством автора слов - самого губернатора А.П. Степанова... Мелодия этой песни, кстати, довольно продолжительное время использовалась в качестве музыкальных позывных на красноярских городских часах. Само же стихотворение "Я лечу под парусами" (к нему мы ещё чуть ниже вернёмся, когда будем говорить о сгустившихся над енисейским губернатором тучах), написанное во время плавания Степанова по Енисею, начинается вполне обнадеживающе и жизнеутверждающе:
  Я лечу под парусами
  Между гор и средь лесов,
  Вслед за бурями и льдами:
  Бог мой щит и мой покров!
  Однако заканчивается всё это уже на несколько тревожной ноте:
  Дикари! скорей, толпою
  С горних скал - на Енисей,
  Подружитеся со мною:
  Я ваш брат - боюсь людей! (...)
  
  Ну и теперь для порядка, что называется - несколько слов о значении для сибирской культуры общества "Красноярская литературная беседа" и изданного им сборника "Енисейский альманах". Во-первых, это приверженность сибирской тематике. В отличие от выходившего в конце XVIII века в Тобольске журнала "Иртыш, превращающийся в Ипокрену", страдавшего отсутствием материалов о Сибири, красноярский альманах уделил родному региону весьма большое внимание. Более того, как отмечал известный сибирский автономист начала ХХ века П.М. Головачев ("Первый литературный шаг..."), именно "стихотворения с местным сибирским колоритом, взятые из сибирской жизни и природы", а их почти половина в поэтическом разделе, отличаются оригинальностью и запоминаются, все же остальные произведения носят сугубо подражательный характер европейско-российским образцам и оттого малозаметны в сборнике. "Местные темы, краеведческий колорит альманаха были интересной, оригинальной новинкой среди современных ему журналов", добавляет М. Богданова ("К истории создания...")
  "Енисейский альманах" принял своего рода эстафету в развитии тем сибирского краеведения от "Сибирского" и "Азиатского" вестников, переставших выходить после 1827 г. Создатели сборника, вслед за авторами журналов Г.И. Спасского стремились, по словам А. Гуревича ("Первый сибирский Альманах"), "показать читателю, что в этом царстве каторги и ссылки, холода и мрака, каким только знали его тогдашние читатели, есть и чудесная природа, какой нет в других местах страны; есть своя история, требующая пытливого внимания исследователя; здесь живут интересные народы; здесь продолжает расти и развиваться дальше русская культура на Востоке; под этими широтами сформировался и особый характер русского человека-сибиряка". Причём это была первая попытка именно художественного осмысления сибирской действительности, показа в разнообразных художественных жанрах литературно-краеведческого материала, чего так не хватало "Вестникам" Спасского.
  И на это литературное послание земляков, конечно же, не мог не откликнуться Н.А. Полевой в "Московском телеграфе". Он писал: "Приятно видеть, что и в отдалённой Сибири просвещённые любители словесности посвящают досуги свои занятиям литературным. Приветствуем "Енисейский
  альманах", как дорогого заезжего гостя, и рады извинить все его недостатки в уважение и дальней дороги, и того, что он первое литературное явление с берегов Енисея". Положительно отозвались об "Е.А." также "Сын отечества" и "Отечественные записки", признав его одним из лучших изданий года.
  Положительные отзывы в центральной печати подвигли авторов сибирского альманаха на издание ещё одного литературного сборника, теперь уже, как указывает Ю.С. Постнов ("Романтическая проза Сибири"), с элементами публицистики, а также научного краеведения и литературной критики. Однако выпуск второго издания "Енисейского альманаха" так и не состоялся; часть исследователей полагают, как, например, тот же самый Юрий Постонов, что он был запрещён властями. Другие комментаторы и среди них Е.А. Макарова ("Литературно-художественные сборники..."), считают, что авторы альманаха сами отказались от своей затеи, опасаясь преследования со стороны властей, не одобрявших, как известно, после декабря 1825 г., никаких интеллектуальных собраний, а тем более коллективного свободомыслия, каковое наверняка присутствовало в "Красноярской литературной беседе", и детищем которого, по всей видимости, мог стать второй выпуск "Енисейского альманаха".
  
  
  * * *
  
   Опала. Действительно, коллективное свободомыслие после декабрьских событий 1825 г. властью, мягко говоря, не приветствовалось. Для наблюдения за такого рода проявлениями общественной (социальной) потребности императором Николаем I в 1827 г. было создано Третье отделение Собственной Е.И.В. канцелярии во главе с графом Александром Христофоровичем Бенкендорфом. Такая структура не была чем-то новым, во все времена и во всех государствах существовало и, видимо, долго ещё будет существовать ведомство тайной полиции, встречи с которой опасаются, конечно же, все (и даже, кажется, булгаковский Воланд - повелитель сил Тьмы). В российской истории двумя наиболее известными шефами секретной полиции являлись: Малюта Скуратов (Григорий Лукьянович Скуратов-Бельский) и Лаврентий Павлович Берия. Третьим в этом списке, пожалуй, можно назвать как раз графа А.Х. Бенкендорфа. Почему так - трудно сказать, возможно потому, что во всех школьных учебниках новейшего времени, как по истории, так и по литературе, именно он фигурирует как "Сальери" (предполагаемый, но не уличённый фактами убийца) нашего главного национального гения - А.С. Пушкина; а также, видимо, потому, что с его именем ассоциируется период строжайшей политической реакции, последовавшей в ответ на первую волну "Цунами" русской революции. Александр Христофорович известен, но только специалистам, ещё и тем, что это именно он создал ту систему нового политического сыска, которая существует у нас и по сию пору. А новизна эта состояла в том, что Бенкендорф стал приглашать на службу в своё ведомство, помимо заплечных дел мастеров (без которых эта контора, увы, существовать не может) ещё и высоко образованных интеллектуалов, в том числе и выпускников университетов, разбиравшихся в тонкостях передовых идей своего времени не хуже, а, порой, и лучше своих оппонентов - политических оппозиционеров. Эти нового сорта жандармы служили, случалось, не только за высокий денежный оклад, но и за идею русского "третьего Рима" - последнего перед глобалистским царством Антихриста.
  В соответствии с "Положением о Корпусе жандармов" 1827 г. территория Центральной России была разделена на округа, в каждом из которых создавалось штатное подразделение политической полиции с жандармским полковником или генералом во главе. У нас в Сибири такая структура начала функционировать лишь с 1833 г., а до этого существовало лишь Нерчинское комендантское управление для наблюдения за сосланными в Забайкалье на каторжные работы руководителями декабристского движения. Все эти структуры подчинялись напрямую лично графу Бенкендорфу и никому более и держали постоянно своего шефа в курсе всех важнейших дел в своих округах, а уже тот составлял специальные докладные записки для государя, в которых уведомлял царя не только о политических крамольниках, но и обо всех других нарушениях законности в государстве, в том числе и о злоупотреблениях администрации на местах. Последним обстоятельством, кстати, стали весьма активно пользоваться так называемые "жалобщики" - ябедники не только за личные интересы, но и радетели за права населения городов или даже губерний, а то и целых регионов. Через ведомство Александра Христофоровича Бенкендорфа это можно было сделать если не проще, то, по крайней мере, быстрее всего, так как любое из ходатайств (исходя из его значимости для интересов государства) могло поступить, посредством докладов начальника III отделения, сразу же напрямую к царю.
  Так, например, в начале 30-х годов весьма обстоятельную аналитическую записку о положении дел в Сибири на имя Николая I составил и отправил через жандармского полковника А.П. Маслова уже знакомый нам по книге "Рассвет над Искером" иркутский чиновник, учёный и путешественник М.М. Геденштром. О её содержании мы поговорим чуть ниже, теперь же отметим, что выше упомянутый Маслов в 1828 г. тогда ещё в звании подполковника, совершил ознакомительный вояж по всей Сибири по личному распоряжению графа Бенкендорфа. Главной целью его экспедиционной поездки являлся сбор сведений о жизни сосланных в наш край декабристов; а поскольку последние расселены были в том числе и в крупных сибирских городах, Маслову, посещавшему эти населённые пункты, пришлось попутно, что называется, составлять в том числе и отчёты о политических настроениях в сферах общественного мнения сибирского населения и в особенности в среде образованных чиновников. Напутствуя своего эмиссара, шеф жандармов так разъяснял ему цель командировки: "Преимущественным занятием Вашим будет разведать с точностью, подробностью и осторожностью все обстоятельства об образе жизни ссыльных, их близких, обыкновенные разговоры и рассуждения, а более всего оборот мыслей в местах нового их пребывания" (Цит. по книге Г.Н Бибикова "А.Х. Бенкендорф и политика императора Николая I").
  Выявленный подполковником Масловым "оборот мыслей" в среде красноярского чиновничьего сообщества, возглавляемого Енисейским губернатором А.П. Степановым, и послужил, по мнению современных сибирских краеведов, главной причиной отстранения последнего от должности. В 1831 г., после девяти лет довольно успешного управления губернией, поэт и "философ на троне"* Александр Петрович Степанов был отправлен в отставку. Настороженную оценку со стороны Маслова, по всей видимости, получили, помимо коллективной внеслужебной деятельности и творчества участников "Литературной беседы", ещё и многочисленные факты дружеского общения в Красноярске самого Степанова с некоторыми из ссыльных "заговорщиков", например, с князем Ф.П. Шаховским, с которым Енисейский губернатор был давно знаком по "Обществу любителей российской словесности". Данные сведения жандармский подполковник почерпнул, надо полагать, из доносов тех недоброжелателей, которые явно не симпатизировали "странному" губернатору. В числе последних, кстати, оказался чуть позже и упомянутый нами Матвей Геденштром с его аналитической запиской 1833 года. Сам учёный и путешественник, Матвей Матвеевич, по всей видимости, не одобрял литературных занятий Степанова, в ущерб, как он считал, основной его служебной деятельности, называя образ управления последнего "редкой ухищрённостью" и относя её к общему состоянию бесхозяйственности, царившей, по мнению, Геденштрома в конце 20-х годов в Сибири, одной из причин которой являлись, якобы, малоэффективные и всё усложнившие реформы М.М. Сперанского.
  *Так в историографии принято называть одного из самых выдающихся императоров Древнего Рима, писателя и философа Марка Аврелия Антонина (121-180 н.э.).
  Однако, вернёмся к материалам по "обороту мыслей", собранных подполковником Масловым в Красноярске. По данным С. Коваль, жандармскому офицеру стало известно, что сын губернатора, Николай Степанов встречался и некоторое время общался в Томске с первым декабристом* В.Ф. Раевским. А ещё один родственник губернатора, Владимир Соколовский вёл в течение нескольких лет переписку с тем же самым Владимиром Раевским, а также с другими ссыльными, находившимися на поселении в Енисейской губернии, - Сергеем Кривцовым, Александром Пестовым, Николаем Мозгалевским и Семёном Краснокутским. Более того, переписка эта велась, как выяснилось, по прямому указанию Енисейского губернатора... Действительно, находясь в должности экзекутора (судебного чиновника), Соколовский часто ездил по служебной надобности в разные районы Енисейской губернии, где собирал для Степанова различного рода, в основном статистические данные для ежегодных отчётов губернатора в столицу. Те же самые материалы Александр Петрович использовал позже для написания своего двухтомного научного труда под названием "Енисейская губерния". Ссыльные декабристы, как люди образованные и наслышанные о научных изысканиях Енисейского губернатора, также, надо полагать, с удовольствие собирали для него географические и этнографические материалы. На данную тему, по всей видимости, главным образом, и велась переписка Соколовского с Владимиром Раевским и его товарищами по несчастью; учёл ли данное обстоятельство Маслов в своих секретных сообщениях Бенкендорфу или нет, сказать трудно, но, можно предположить, что всё-таки учёл, поскольку отставка Степанова последовала не сразу, а лишь четыре года спустя. И тем не менее, факт общения с декабристами, по мнению большинства исследователей, стал самым весомым в деле опалы на губернатора.
  *Владимир Федосеевич Раевский был арестован за пропаганду демократических идей среди подчинённых ему солдат ещё за три года до декабрьского восстания, поэтому заслужил в историографии звание первого декабриста. Арестованный в 1822 г. Раевский несколько лет содержался в тюрьме, а в 1827 г. его сослали в Сибирь, в с. Олонки Иркутской губернии.
  И, действительно, по сведеньям, например, иркутского профессора Г.Ф. Быкони ("Красноярск в дореволюционном прошлом..."), А.П. Степанов принимал личное участие в судьбе декабристов, которых провозили через Красноярск в конце 1826 г. и в начале 1827-го к месту каторжных работ. В работах других сибирских краеведов приводятся свидетельства декабристов Н.В. Басаргина, И.И. Пущина, А.А. Беляева, письма Е.И. Трубецкой и воспоминания Паулины (Полины) Гебль, жены декабриста И.А. Анненкова, как подтверждение связи гражданского губернатора с опальными дворянами-либералами. Так, например, в "Воспоминаниях" Полины Анненковой описан такой эпизод: "Около Красноярска на одной из станций я съехалась с губернатором Енисейской губернии. Подстрекаемый любопытством, прочитав мою иностранную фамилию и предполагая, что я еду к кому-нибудь гувернанткой, он подошел ко мне, и, очень извиняясь, что он обращается с вопросами, сознался, что не может устоять против желания узнать, каким образом, не говоря по-русски, я решилась ехать так далеко... Но когда я ему объяснила, куда именно я еду, то он с большим участием отнесся ко мне и просил поклониться всем осужденным, особенно барону Владимиру Ивановичу Штейнгейлю и братьям Николаю и Михаилу Александровичу Бестужевым". Известно, что Александр Петрович хлопотал о переводе из Туруханска в Енисейск душевно заболевшего давнего своего приятеля князя Ф.П. Шаховского. Из "Подлинных записок А.К. Кузьмина" мы узнаём, что, находясь в должности минусинского уездного начальника, он принял на поселение сосланного по делу декабристов С.Г. Краснокутского, при жандарме, сопровождавшем ссыльного, имелся конверт, в котором находилось "партикулярное письмо от губернатора, делающее честь его сердцу: он просил меня оказывать Краснокутскому всякую помощь и защиту". А, как вспоминал сын губернатора П.А. Степанов (статья "Александр Степанов" в "Русской старине"), барон В.И. Штейнгель, отбывший свой срок каторги и ссылки, вскоре после прибытия в Петербург, "навестил меня, чтобы во мне благодарить моего отца".
  В этой же самой статье в "Р.С." за 1888 г., кстати, помимо воспоминаний П.А. Степанова, ещё приводится и "сообщение" из Красноярска от М.А. Александрова (с этим человеком мы ещё встретимся на страницах этой нашей книги) под названием "Песня, сочинённая первым енисейским губернатором". Здесь автор сообщения знакомит читателей с двумя дополнительными четверостишиями к уже упоминавшемуся нами стихотворению "Песня" из "Енисейского альманаха" ("Я лечу под парусами"); те дополнительные строчки Александров, по всей видимости, обнаружил в архивах, среди подготовительных материалов к сборнику. Два этих четверостишия Александр Петрович Степанов, по всей видимости, не счёл нужным по какой-то причине опубликовать в 1828 г. Прочтя те строчки, многое можно понять и прежде всего - как непросто жилось и работалось "странному" губернатору в Красноярске.
  Злые люди пусть смеются,
  Клевета готовит яд.
  Пусть заслуги остаются
  Без вниманья, без наград.
  <...>
  Но когда поможет Втора
  Мне покоить вас, беречь,
  Не боюсь лукавых взоров:
  Против злобы правда есть.
  И далее в статье следует комментарий сына губернатора генерал-лейтенанта П.А. Степанова: "Втора" - дух, религиозно чтимый дикарями манчелами. Выражения: "клеветы, лукавство", показывают настроение моего отца, вследствие бывших на него доносов, отчасти по устроению в Красноярске масонской ложи, и потом относительно обращения с декабристами".
  Итак, в 1831 г. Александр Петрович по доносу подполковника Маслова был смещён с должности Енисейского губернатора без права занятия в дальнейшем высоких постов. Пробыв в Красноярске ещё несколько месяцев, Степанов в начале 1832 г. навсегда покинул Сибирь и поселился в селе Троицком Мещерского уезда Калужской губернии в имении своей матери. Его собственные деревни, за то время что он пробыл вдали от них, были сначала заложены, а потом и проданы за долги с аукциона, что явилось следствием, по всей видимости, неумелого хозяйствования управляющих или обычного в таких случаях воровства со стороны последних. Почти два года Степанов безвыездно находился в Троицком, вновь посвящая всё свое свободное время научной и литературной деятельности. За это время им был подготовлен двухтомник экономических, этнографических и лингвистических материалов под названием "Енисейская губерния", а также роман под названием "Постоялый двор". Уже в 1834 г. отрывки из последнего Степанов опубликовал в только что открывшемся и сразу ставшим самым популярным в России журналом - в "Библиотека для чтения"*. В том же году в газете "Санкт-Петербургские ведомости" Александр Петрович напечатал серию отрывков из "Енисейской губернии". В следующем, 1835 г., обе книги вышли в свет и были изданы, по всей видимости, целиком за авторский счёт.
  *Этот журнал вышел в 1834 г. - в год закрытия "Московского телеграфа", продолжая традиции последнего и став как бы его наследником в плане популяризации новейших тенденций в литературе, искусстве, науке и жизни. Основателем и издателем "Библиотеки для чтения" являлся книготорговец А.Ф. Смирдин, а редактором - профессор Петербургского университета, литератор О.И. Сенковский. Лидерство "Библиотеки" на журнальном рынке обеспечила удачная маркетинговая политика Смирдина, платившего начинающим авторам по 150 тысяч рублей нашими деньгами за хороший материал, а маститым писателям, для привлечения их к участию в журнале, по 700-800 тысяч. В то же самое время подписная цена на журнал была не очень высокой, что обеспечило "Библиотеке" во второй год издания до 7 тысяч подписчиков в год и в более чем три раза превысило рекордные до той поры 2 тысячи у "Московского телеграфа".
  "Постоялый двор" сразу же стал настоящим литературным явлением, о нём говорили и писали; высокую оценку роман получил у таких видных литературных критиков, как П.А. Плетнёв и Д.И. Писарев, отмечавших его реалистичность в описании быта и нравов современной российской действительности, а А.В. Дружинин счёл роман "замечательным произведением, давшим живую картину русской жизни". Известно, что А.С. Пушкин, сопроводив книгу своим автографом, отправил "Постоялый двор" в Сибирь братьям Муравьевым. В своей библиотеке этим изданием располагал не только сам Александр Сергеевич, но также Н.В. Гоголь, В.А. Жуковский* и другие видные деятели российской культуры того времени. Лишь "неистовый" Виссарион Белинский, имея, как известно, в силу своей исключительной дальнозоркости, собственные виды на дальнейшую судьбу русской литературы, разнёс, что называется, в пух и прах это произведение Степанова, не увидев в нём, по всей видимости, признаков столь обожаемой им народности.
  *Выдающийся русский литератор и по совместительству воспитатель наследника престола, будущего царя-освободителя Александра II.
  Что же касается "Енисейской губернии", то эта книга ещё более, чем первая, превзошла, кажется, все ожидания автора. Два тома экономических, этнографических и даже лингвистических* материалов о Сибири, собранных, как мы уже отмечали, не только одним Степановым, но целой группой работников, в том числе и сосланными декабристами, стали своего рода научно-публицистической сенсацией 1835 года. К тому же эта книга, как отмечал всё тот же А.В. Дружинин, была написана живым литературным языком, на котором почти ничего до той опоры у нас не писалось в таком роде. Позволим себе привести несколько небольших выдержек из того труда, касающихся экономического и правового положения крестьянского, а также туземного населения тогдашней Сибири. Так автор, видимо, со знанием дела, полагал, что сибирских крестьян "можно почесть зажиточными", в среднестатистическом енисейском селе, состоявшем из 100 дворов, имелось, по подсчётам Степанова, 20 богатых, 50 средних и всего лишь 30 бедных, что являлось достаточно высоким показателем в целом по России. При этом даже семьи енисейских бедняков имели, как минимум, по три коровы и лошади, а также по 5-6 овец с приплодом, в богатых же дворах среднее число коров доходило до 25 штук.
  *"Хорошее образование, - пишет О.В. Фельде ("Первый лексикограф"), - врождённые лингвистические способности, богатый жизненный и литературный опыт, природная наблюдательность помогли Енисейскому губернатору увидеть в русских говорах Сибири форму существования духовной культуры, средство выражения национального характера. Во второй части "Енисейской губернии" есть сведения об особенностях речи русских поселенцев енисейского края". И это, по мнению того же исследователя, впервые было продемонстрировано в качестве научных данных по сибирской лексикографии.
  Сравнивая далее крестьян сибирских и российских, автор писал, что даже бедные хлеборобы Сибири "имеют всегда ситный (из чистой, просеянной сквозь сито ржаной муки - О.П.) хлеб; по воскресным дням - пшеничный; конечно, похлёбка их не всякий день мясная, но круглый год целую неделю три, четыре раза рыбная; у каждого на тягло лошадь и корова; дрова, не хворост; а кровля, не солома; пол не земля; скот не живет с ними в одной конуре и дым не окуривает воздуха". Такой уровень жизни бедного крестьянина Сибири, - заключает Степанов, - вполне соответствует уровню жизни крепкого середняка из Центральной России.
  В то же самое время в Сибири продолжало существовать долговое рабство.
  "Крестьянин зажиточный, - писал автор "Енисейской губернии", - нанимает работника в год за 50 рублей; и в течение всего срока, не только уплачивает ему сию сумму, но от времени до времени ссужает еще рублей 10 в задолжение. На другой год работник получает в задолжение 15, в третий 25; таким образом в четвертый год приходится служить даром; и таким образом постепенность задолжения и времени, закабаляют не только навсегда работника хозяину, но и с женою и детьми его. Есть крестьяне, имеющие у себя по нескольку семейств закабаленных; есть такие, которые продают их другому, под видом, что покупщик снял на себя долг работника, за который последний должен ему заслуживать. Действие сей кабалы по новому Сибирскому учреждению (Сперанского - О.П.) ослабляется, будучи потрясено коренными законами".
  Крестьяне, а также инородцы попадали в долговую кабалу и к купцам, чему "Сибирское Уложение" также поставило преграды и от чего купцы, по замечанию Степанова, "понесли весьма значительные убытки в последнее время". С инородцев в конце 20-х годов также списаны были не только частные долговые обязательства, но и все задолженности перед казной, что вылилось в среднюю сумму в пять рублей (около пяти тысяч в современном исчислении) на "каждое лицо".
  Вряд ли возможно было составить более подробную картину состояния дел в Енисейской губернии, да и вряд ли нашелся бы ещё такой губернатор, чтобы смог такое повторить, к тому же и предположения о контакте с политическими ссыльными лишь на почве сбора материалов для книги подтвердились, так что, после выхода труда Степанова, всякие претензии к нему со стороны властей были сняты. За эту свою книгу Александр Петрович лично от государя получил десять тысяч рублей вознаграждения (что-то около восьми-девяти миллионов на наши деньги) и перстень; плюс к этому за успешное управление Енисейской губернией он был удостоен ордена Св. Станислава I степени. От лица научного сообщества России автор книги "Енисейская губерния" получил ещё и Демидовскую премию в размере двух с половиной тысяч тогдашних рублей. Все эти материальные поощрения очень пригодились Александру Петровичу, так как на его иждивении находилось в то время шестеро несовершеннолетних, оставшихся без матери детей*, пятеро из которых обучались в разного рода учебных заведениях.
  *Их мать - жена Александра Петровича, умерла в 1825 г. в Красноярске.
  В конце того же 1835 г., когда список поощрений, казалось не иссякал для Степанова, он вступил ещё и в должность Саратовского губернатора, в которой пробыл, однако, чуть более одного года, после чего получил назначение в министерство внутренних дел, но неожиданно заболел и в ноябре 1837 г. скоропостижно скончался в Троицком, где и был похоронен. В 1838 г., уже по смерти автора, вышел в свет ещё один роман Александра Петровича под названием "Тайна" в 4-х частях, почти тысяча страниц печатного текста. Толи по злой, толи по доброй иронии судьбы напечатан он был в типографии Третьего отделения собственной Е.И.В. канцелярии...
  Сибиряки красноярцы до сих пор чтут память своего первого по счёту, а, возможно, и по значению губернатора - в 2016 г. в городе был открыт памятник А.П. Степанову, в сквере, носящим его же имя - в месте культуры и отдыха горожан.
  Сам же Александр Петрович также питал, по всей видимости, очень тёплые чувства к Сибири. Так, навсегда прощаясь в конце 1831 г. с нашим краем, он писал:
  Я девять лет твои пил воды,
  Мой благотворный Енисей;
  Любил пустынные народы
  И жителей твоих полей.
  Как сладок стройный глас псалтыри
  И слух о родине своей?
  Так мысли о друзьях Сибири,
  Так память о твоих водах
  Душе моей пребудут милы,
  В несчастье, в счастье, до могилы,
  И освятят мой самый прах!..
  
  
  * * *
  
  Воздушный тарантас. В 1843 г. в том же самом журнале "Библиотека для чтения", где десятилетием ранее начал свою новую литературную деятельность бывший енисейский губернатор А.П. Степанов, было опубликовано (в No56) несколько стихотворений ещё одного сибирского поэта и прозаика - Матвея Алексеевича Александрова (1798-1860). Необычна, если не сказать, трагична творческая судьба этого человека. Родившись в Центральной России и прослужив там ряд лет чиновником, он в тридцатилетнем возрасте, уже созревшим в интеллектуальном и духовном плане человеком, приехал в Сибирь на новое место службы, да так и остался здесь до конца своих дней, посвятив нашему краю не только свою служебную, но и творческую деятельность. Литературное наследие Матвея Александрова, прямо скажем, невелико, да и публиковался он при жизни всего лишь один раз, однако время показало, что его творчество оставило весьма заметный след в истории сибирской литературы и особенно сибирской публицистики. Это подтверждает хотя бы тот факт, что его работами и особенно одной из них (расскажем ниже) очень интересовались в своё время отцы-основатели сибирского областнического движения Г.Н. Потанин и Н.М. Ядринцев. Однако для своих современников Матвей Алексеевич оказался малоизвестен и от того долгое время оставался, к сожалению, недопонятым и недооценённым в плане творчества, пройдя по ставшему ему родным сибирскому краю, говоря словами В.В. Маяковского, немного "стороной, как проходит косой дождь"...
  А родился Александров в Курске, здесь же окончил в 1819 г. духовную семинарию, проучившись в ней восемь лет. Потом, как сообщает Н.Н. Яновский ("Русские писатели"), он служил чиновником при слободскоукраинском гражданском губернаторе (современная Харьковская область), но вскоре был переведён на службу в Петербург в Департамент госимуществ, в 1821 он перешёл на работу в провиантское комиссионерство, а с 1823 по 1826 трудился в Гофинтендантской конторе. Весь свой петербургский период Александров вращался в кругах образованной столичной молодёжи и сам подавал виды, однако в 1827 г. по невыясненным причинам, как пишет всё тот же Яновский, он оставил Петербург и перевёлся на службу в Сибирь в качестве секретаря начальника Камчатки А.В. Голенищева. Н.М. Ядринцев в своей работе "Начало печати в Сибири" несколько разъясняет "невыясненные причины" поэтическими строчками, по всей видимости, самого Александрова: "за разные проказы, толь за стихи, толь за иные фразы"...
  Так, 20 мая 1827 г., как следует из путевых заметок Матвея Алексеевича ("Иркутск. Лето 1827-го года"), он прибыл в Иркутск, в столицу Восточносибирского генерал-губернаторства. По всей видимости, намереваясь дождаться здесь своего непосредственного начальника, находившегося в это время по служебной надобности в Петербурге, Александров задержался в Иркутске и пробыл в этом городе целых два месяца, ведя подробные и почти каждодневные записи и заметки. Этот своего рода путевой дневник автор несколькими десятилетиями спустя литературно обработал, однако так и не сумел опубликовать. За него это сделал в 1875 г. Б.А. Милютин, спустя пятнадцать лет после смерти автора. О Борисе Милютине мы ещё будем говорить в этой нашей книге, пока лишь отметим, что он с 1851 по 1875 г. служил в Иркутске на разного рода должностях весьма высокого уровня и, возможно, был хорошо знаком с нашим новым героем. Так это или нет, сказать с полной уверенностью нельзя, однако по возвращении в Петербург Милютин в первом же своём художественно-публицистическом сборнике, посвящённом Сибири, опубликовал два произведения Александрова: стихотворение "Воздушный тарантас или воспоминания о путешествиях по Восточной Сибири", а также тот самый путевой дневник под названием "Иркутск. Лето 1827-го года", о котором мы сейчас и будем вести речь*.
  *Хочется заметить, что название "Воздушный тарантас" относится именно к стихотворению, предваряющему прозаические материалы-воспоминания, которые называются "Иркутск. Лето 1827-го года". Но с чьей-то "нелёгкой" руки название "Воздушный тарантас" распространилось, в том числе, и на воспоминания Александрова об Иркутске и дальше посредством "глухого телефона" перекочевало во многие исследовательские работы, посвящённые творчеству Матвея Алексеевича. Сейчас, как нам представляется, пора, наконец, внести некоторую ясность и разделить материалы, опубликованные в сборнике Милютина, на стихотворение "Воздушный тарантас" и на прозаические воспоминания под названием "Иркутск".
  Как образованный и культурный человек, Александров уже во время первого проезда по Иркутску, от пристани к месту своего временного проживания, спрашивает у возницы о наличии в городе книжных магазинов, на что тот без тени сомнения отвечает: "Нет, сударь, здесь таким товаром не занимаются. Неподходящая статья. Кто будет покупать здесь книги, кому и на что они? В гимназии и семинарии для школьников есть свои книги; в канцеляриях казенные законы; генерал-губернатор, губернатор и некоторые купцы выписывают газеты московские, петербургские, да и то почти без надобности; сегодня получат, дня через два барские лакеи тащат их на базар и меняют кто на орехи, кто на табак". Однако сразу же вслед за этим возница отмечает: "Вот только и есть у нас один человек, который и газеты и книги, получаемые прямо из Питера, бережет словно ассигнации; задушевному другу листочка не даст, а иному скажет: куды тебе читать, что ты поймёшь из печатного, знай свой аршин да бирку. А сколько у него книг, ужасть! Есть даже на иностранных диалектах. Сам говорит по-монгольски, по-бурятски, по-якутски, по-китайски и немецкие диалекты, кажись, понимает". Александров пытается узнать имя этого человека и в ответ впервые слышит фамилию купца Дударовского - Семёна Семёновича, с которым впоследствии сведёт близкое знакомство и о встречах с которым он будет много раз рассказывать на страницах своих заметок о жизни в Иркутске.
  На следующий день, однако, осматривая город уже во время пешей прогулки, Александров на так называемом малом базаре "в углу" наткнулся-таки на некое подобие книжной лавки, где изрядно потрёпанные печатные фолианты лежали на полках вместе с "минералогическими редкостями" и "глыбами плавленого мела". Тем не менее Матвею Алексеевичу удалось отыскать среди всего этого бессистемного развала две очень редкие книги по истории Сибири и приобрести их. Но, спустя несколько дней, при повторном посещении малого базара он "нашел этот балаганчик пустым и уже полуразрушенным"; оказывается, в нём недавно побывал частный пристав и обнаружил среди прочей печатной продукции сатирическую брошюрку "Человек в 30 сребреников" Вольтера, а так как этот автор числился запрещенным в России, его книгу в придачу со всеми остальными полиция конфисковала, прихватив с собой для разбирательства ещё и самого хозяина минералогической лавки...
  В те же самые первые дни нахождения в Иркутске Александров посетил присутственные места для своего представления генерал-губернатору А.С. Лавинскому, а также гражданскому губернатору И.Б. Цейдлеру. В кабинете последнего над самым его креслом он увидел на стене "небольшой" портрет "преобразователя Восточной Сибири" - "знаменитого Сперанского", сменившего, по всей видимости, "колоссальный портрет" Екатерины II, перенесённый, вследствие случившихся перемен, в приёмную залу губернаторского дома. Такие вот зарисовки пробивающихся ростков "небольшого" нового постоянно контрастируют в рассказе Александрова с "колоссальными" пережитками прошлого Иркутска, а, следовательно, и всей Сибири. Так, например, во время ещё одной пешей прогулки по городу Матвею Алексеевичу показали дом купца Прокофия Фёдоровича Медведникова, скрывавшегося за высоким, глухим забором и напоминавшего небольшую средневековую крепость, но только деревянную, со сплошными стенами без окон на первом этаже и с окнами в виде узких бойниц на втором. За этими стенами, как утверждал "гид" Александрова, этот самый богатый иркутский купец хранил ломбардных билетов на 7 миллионов (примерно около 5 миллиардов в современном исчислении) рублей мёртвым, что называется, капиталом.
  Но в те же самые дни в беседе с генерал-губернатором Лавинским Александров обсуждал абсолютно современные и живые проекты, в частности, по преобразованию Камчатки, которые его начальник Голенищев повёз на рассмотрение в Петербург. Среди них "размножение хлебопашества и образование опытов садоводства", а также "устройство больничных заведений" и "обеспечение гражданских чиновников приличным содержанием". Но главным стал проект по "открытию порто-франко в камчатском порту"*, что должно было обеспечить приток на полуостров как отечественных, так и иностранных товаров и капиталов, а, соответственно, и увеличение доходов Петропавловска-Камчатского в несколько раз, как это произошло с открытием порто-франко в Одессе в 1817 г., превратившего в течение нескольких десятилетий это небольшое приморское поселение в один из богатейший и крупнейших городов России. И хотя Александров не уведомляет нас о результатах поездки Голенищева в Петербург, из других источников нам известно, что проект начальника Камчатки, поддержанный восточно-сибирской администрацией, был утверждён, но, к сожалению, должного развития "свободный порт" Петропавловск-Камчатский, по разным причинам, не получил, и только несколько десятилетий спустя при генерал-губернаторе Н.Н. Муравьёве, после подписания с Китаем договора по разделу Амура, в его устье удалось наладить довольно оживлённую торговую базу с участием иностранных компаний.
  *Понятие "порто-франко" обозначает область государства, где торговля, выгрузка и хранение иностранных товаров не облагается пошлиной. Пошлина взимается, только если товар из порто-франко перевозят вглубь страны. Вместе с тем, налоги за хранение товаров на территории порта в городской бюджет поступают регулярно.
  Однако, после этих оптимистических обсуждений новых проектов, следующие несколько прогулок по Иркутску, имевшему "характерную сибирскую физиономию", вновь приводят Александрова, совсем ещё недавно покинувшего "шумные стогны Петербурга", в глубокое уныние своей заскорузлой патриархальностью. "В продолжение дня по улицам двигался простой народ, женщины под накидками, мужчины промышленного разряда в синих кафтанах и буряты в своих национальных костюмах, с озабоченными, угрюмыми лицами. Окна домов, выходившие на улицу, задёрнуты были постоянно занавесками или закрыты китайскими шторами. Женщины среднего и высшего классов казалось вели ещё затворническую жизнь и, по замечанию моему, не показывались на прогулки по вечерам, которые так восхитительны в Иркутске весною и летом. Бродя по улицам на закате солнца, когда скатывалась с них волна дневной суматохи, я не слыхал нигде ни одного музыкального звука, ни одной рулады вокального пения. Всё было тихо, как в пустой храмине (курсив мой - О.П.), только изредка в торговых домах звучали цепи сторожевых собак и раздавался тревожный набат поколотки. Если случалось встречать запоздалые дрожки, то они мчались по пустой улице опрометью и моментально исчезали во дворе под воротами. Потом снова воцарялась могильная тишина - и какая-то безответная тоска закрадывалась в мою душу"*.
  *Спустя годы, отягощённый невзгодами прожитых лет, Матвей Алексеевич в одном из своих поздних стихотворений под названием "Пустынная обитель" уже немного по-другому отнесётся, как нам кажется, к особой сущности "пустой храмины": "Вот храм пустынный, храм священный, /Безмолвен, дряхл и одинок, /Стоит крестами осененный, /Как на распутии пророк.
  Но антидотом провинциальной тоске тут же опять служит уже следующая зарисовка воспоминаний Александрова, она касается посещения им дружеской вечеринки у начальника Иркутского адмиралтейства*. О самом хозяине сисситии, адмирале Ангарского флота иркутяне говорили, как о человеке "из числа мечтателей", который "даже имеет глупость" заучивать наизусть стихи Пушкина и Жуковского. В те времена такие увлечения напрямую свидетельствовали о передовых взглядах человека, по крайней мере литературных. И действительно, на вечере совершенно отсутствовали карты, однако лёгкого вина было в изобилии и под него велись вполне светские и даже научные беседы, во время которых разговор шел о литературе и музыке, говорили о сибирском наречии и сибирской народной песне, о будущей самобытной сибирской поэзии, о воспитании сибирского юношества. Одним из главных действующих лиц во время тех бесед был некий "профессор монгольского языка", по всей видимости, известный нам уже по "Енисейскому альманаху" монголовед А.В. Игумнов.
  *В его ведении находились суда Ангарского и Байкальского торговых флотов.
   Игумнов, ещё раз напомним, был одним из действующих участников иркутских ребелий против самоуправства властей в период генерал-губернаторства И.Б. Пестеля. Он как бы олицетворял собой преемственность традиций в этом плане, и, действительно, ожидания наши оправдываются по ходу дальнейшего повествования Александрова. В окончании разговоров о литературе и прочем хозяин вечеринки, "вынувши из комода скорописную тетрадь", вслух зачитал присутствующим отрывок из стихотворения пятнадцатилетнего начинающего иркутского поэта, только-только закончившего курс местной гимназии. Имя и фамилию автора, к сожалению, Александров от нас утаил, зато прочитанный адмиралом отрывок привёл полностью в своих мемуарах. Для ясности того, о чём там шла речь, мы тоже посчитали необходимым представить совсем небольшой отрывок из стихотворения юного сибирского поэта двухсотлетней давности:
  У нас пока в Сибири два предмета:
  Мозольный труд и деловой расчёт.
  Всем нужен хлеб да звонкая монета,
  Так любознание кому на ум придёт?
  Купец сидит, как филин, на прилавке,
  Его жена чаёк с кумою пьёт.
  Чиновный класс хлопочет о прибавке
  И прочного гнезда себе не вьёт.
  Сегодня здесь, а завтра за Уралом,
  Кто нажился, тот едет генералом,
  Кто не сумел, тот с посохом идёт.
  
  То была, как указывает современный исследователь Г.Ф. Кунгуров, большая сатирическая поэма под названием "Сибирь", она имела большой успех и ходила в списках по всему Иркутску. Итог того вечера у адмирала - удовольствие от "бесед искренних, чувством добра одушевлённых, где бескорыстная дружба командует парусом"... так и хочется добавить за автора - парусом "воздушного тарантаса".
  Ну и, наконец, заключительным эпизодом воспоминаний Матвея Александрова, склонившим чашу весов между "безответной тоской" и оптимизмом "воздушного тарантаса" в пользу всё-таки последнего, стала встреча и несколько бесед со "старичком невидным", но "шибко сведущим в науках" - Семёном Семёновичем Дударовским, о котором наш автор узнал в первый же день своего пребывания в Иркутске. В одно "прелестное утро", последовавшее вслед за "очаровательным вечером, проведённом в доме адмирала Ангарского флота", в комнату Матвея Алексеевича, углубившегося в чтение книг о Сибири, приобретённых в лавке на углу малого базара, вдруг неожиданно явился тот самый известный всему Иркутску купец-книгочей Дударовский и выразил намерение познакомиться с недавно прибывшим в город, но уже успевшим хорошо зарекомендовать себя образованным молодым человеком. Семён Семёнович подробно расспросил Александрова о планах по обустройству Камчатки, после чего пригласил Матвея Алексеевича к себе в гости. Так начались особенно запомнившиеся Александрову встречи с С.С. Дударовским, в результате которых перед нами предстал совершенно иной тип иркутского купца, с задатками предпринимателя новой формации, группировавшего к тому же вокруг себя ещё и людей, с точно такими же прогрессивными взглядами на будущее развитие родного края.
  Иркутский литературовед Борис Жеребцов в своей статье "Зарождение сибирского областничества", комментируя ту часть записок Александрова, которая касалась его общения с Дударовским, писал: "В эту эпоху сибирская торговая буржуазия переживала период быстрого и мощного подъёма, крупная оптовая торговля пушниной и мануфактурой с Китаем через Кяхту (знаменитый "кяхтинский торг") и чаем с европейской частью России повели к тому, что уже к началу XIX века в руках восточно-сибирского, в особенности иркутского, купечества скопились громадные капиталы, ищущие своего дальнейшего применения". Упорная и долгая, полная драматических событий, борьба иркутских толстосумов с местной администрацией за свои экономические права закончилась в конце концов отставкой генерал-губернатора Пестеля и гражданского губернатора Трёскина и назначением в 1819 г. в Сибирь ревизии М.М. Сперанского. "Это была открытая и крупная победа иркутского купечества над очень сильным противником, - отмечает далее Б.И. Жеребцов. - Все эти факты подтверждали общественную мощь сибирского купечества того времени и не могли не возбуждать в нём сознания своей экономической и, в известном смысле, даже политической классовой силы".
  Во время первого посещения Александровым дома купца Дударовского, последний вновь стал расспрашивать своего гостя о планах камчатского начальника Голенищева по обустройству полуострова и, главным образом, по открытию в Петропавловске порто-франко, на что получил от Матвея Алексеевича вполне обнадёживающий ответ. Далее последовал диалог, который мы приводим цитатой с некоторыми сокращениями.
  - Точно так, и Голенищев надеется успеть, надеется, что большая часть его предположений, относящихся до улучшения положения Камчатки, будут удостоены монаршего соизволения.
  - Дай Бог! дай Бог! - произнёс почтенный старец с радостным одушевлением, - открытие порто-франко в Камчатке повлечёт за собою резкие перевороты в том крае, а может быть и на [всём] материке Восточной Сибири. Оно будет иметь столь же важные последствия, как и путешествие знаменитого нашего Г.И. Шелихова к берегам Северной Америки <...>
  - Какие же важные последствия вы предусматриваете из этого, по моему мнению, весьма обыкновенного события, кроме пользы собственно для Камчатки и даже для одних только обитателей Петропавловского порта? -спросил я своего гостеприимного хозяина.
  - Чтоб объяснить это вам, надобно коснуться прежнего и настоящего состояния колоний Российско-Американской компании <...> Появление американских торговых судов в водах Восточного океана и Охотского моря, сближение американцев с русскими, возникновение их коммерческих связей в Камчатке и в колониях Российско-Американской компании, кроме изобилия, какое может быть развито американцами в тех местах <...> преобразует хозяйственные распоряжения по управлению колониями Российско-Американской компании <...> класс сибирских торговцев или так называемое купечество начнёт помышлять об открытии новых источников свойственной ему промышленности, обратит внимание на прочие виды натуральных богатств Сибири: горнозаводство, фабрикация, даже самое земледелие ожидают предприимчивых, сильных рук с надёжными капитальными способами. Пройдёт, быть может, 10-15 лет и переворот этот совершится. Возникающее новое поколение наших иркутских граждан без сомнения захочет присвоить себе новую честь и новую славу за новые предприятия и успехи на поприще общежитейской деятельности, о чём нам, старикам, в настоящее время и во сне не грезится. (Конец цитаты.)
  Как мы видим, Дудоровский и его единомышленники мечтают о сближении Сибири с Соединенными Штатами Америки, о развитии торговых связей между этими двумя молодыми странами, с зарождающейся капиталистической экономикой. При этом речь идёт не только о торгово-промышленном сближении, но в некотором роде и о политическом, в том смысле, который ему придаёт Дударовский, а именно: планировавшихся успехов новой сибирской буржуазии на "поприще общежитейской деятельности". Это не означало, конечно, как отмечал всё тот же Б.И. Жеребцов, "что сибирская буржуазия начала XIX столетия мечтала о буржуазной республике по типу Соединенных Штатов Америки; "либерализм" её был весьма относительным, но все-таки наличие в передовой части местной сибирской буржуазии известного рода "автономистских" настроений (курсив мой. - О.П.) уже в это время должно быть отмечено. Именно этими настроениями и питались позднейшие сибирские областники".
  Г.Н. Потанин в своей работе "Областническая тенденция в Сибири" писал, что "термин областничество" появился в Сибири лишь в конце XIX века, однако "тенденция, которая понимается под этим именем, задолго до этого уже жила в Сибири, только обозначалась она другим именем: она называлась сибирским местным патриотизмом". Зарождение "сибирского патриотизма" Потанин как раз и относил к 20-30-м годам XIX века, т.е. к тому времени, о котором мы сейчас говорим. Под первым сибирским патриотом классик сибирского областничества всегда подразумевал прежде всего П.А. Словцова, но также, по всей видимости (в чём мы скоро убедимся), и наших теперешних героев, с которыми Словцов, кстати, наверняка общался в период своего проживания и служебной деятельности в Иркутске и даже, вполне может быть, что и обсуждал программу передового иркутского купечества, мечтавшего об укреплении своего экономического могущества и "эмансипации" от московского торгово-промышленного центра.
  И тут нам вполне уместно несколько слов сказать и об единомышленниках Семёна Семёновича Дударовского, двоих из которых Матвей Александров также описывает в своих воспоминаниях, это - молодые иркутские негоцианты А.В. Шелихов* и В.Н. Баснин. С ними автор "Воздушного тарантаса" встретился во время очередного своего посещения дома Дударовского. Они уже были воспитаны "по новой методе", т.е. по-светски, и занимались торговлей "не как ремеслом, а как наукою". А Василий Николаевич Баснин (1799-1876) даже готовил себя к деятельности "на поприще представителя своих сограждан"**. Чуть ранее Александров перечисляет в своих воспоминаниях ещё и избранный круг членов дружеской вечеринки у адмирала Ангарского флота, это - "профессор монгольского языка Иркутской семинарии", по нашим предположениям "жалобщик" А.В. Игумнов, "капельмейстер полковой музыки иркутского воинства", "вольнопрактикующий живописец, бывший воспитанник С-Петербургской Академии художеств", "советник Экспедиции ссыльных и непременный член Иркутского приказа общественного призрения", "отставной чиновник - якутский уроженец, высланный с места родины за возмутительные мысли о современных действиях местной власти" и ещё "какой-то алеут или креол, недавно возвратившийся из колонии Российско-Американской компании". То есть - "та ещё публика", как выразились бы в ведомстве графа Бенкендорфа.
  *Возможно родственник "сибирского Колумба" Г.И. Шелихова, основателя Русской Америки.
  **В 1837 г. Василий Николаевич Баснин вложит в Иркутский банк около 4 миллионов рублей (в современном исчислении) с тем, чтобы на проценты от вклада воспитывались сироты. В 1841-1844 гг. иркутское общество утвердит его старшим попечителем, а потом и директором того самого приюта для сирот, получившего имя его основательницы - Е.М. Медведниковой. С 1850 по 1853 гг. Баснин будет исполнять обязанности городского головы Иркутска. Ещё в начале 20-х годов Василий Николаевич стал собирать личную книжную библиотеку, она станет со временем одной из крупнейших в Сибири и её он в конце 50-х годов безвозмездно передаст в дар городу.
  Марк Азадовский ("Сибирские страницы") добавляет, что в Иркутске был ещё ряд культурных объединений по интересам: "Помимо кружка литературного был кружок, который по современной терминологии можно было бы назвать краеведческим, группировавшийся вокруг директора гимназии С.С. Щукина. В десятые годы небольшой кружок интеллигенции группировался вокруг учёного монголиста А.В. Игумнова". В романе иркутянина И.Т. Калашникова "Автомат" (1841 г.) также упоминается о литературном кружке среди иркутских чиновников. Ну и, наконец, окончательный итог всем этим рассуждениям подводит Г.Н. Потанин, в своей статье "Города Сибири" он писал: ""Духовные запросы в иркутском обществе появились ранее, чем где-то в Сибири. Уже в тридцатых годах прошлого века в Иркутске был дом купца Дудоровского, в котором собирались лучшие люди в городе. Кроме того, в Иркутске организовался кружок для бесед о политике и литературе, имевший председателя. По классификации того времени это было, конечно, тайное общество (курсив мой. - О.П.)".
  О том, что имел ввиду Григорий Николаевич под определением иркутское "тайное общество", мы более подробно поговорим чуть ниже. Теперь же несколько заключительных слов по поводу пребывании Максима Александрова в Иркутске. Уже во время последней своей встречи с Дударовским он услышал из уст старца такие пророческие слова: "Да, милостивый государь, трудно и даже невозможно подвинуть время вперёд; оно идёт, конечно, быстро, но не бросит нам своих даров ранее определённого промыслом срока. Не убо прииде час, в который суждено Сибири совлещи с себя ветхие ризы бытия и восприять из рук времени новую одежду жизни. Этот час или этот срок, по моему замечанию, ещё не близок"...
  Отбыв в конце июля 1827 г. на Камчатку по месту службы, Матвей Алексеевич по пути посетил г. Якутск, где встречался, как полагает М.К. Азадовский ("Забытый сибирский поэт"), с проживавшим там в ссылке декабристом, известным поэтом и прозаиком А.А. Бестужевым-Марлинским*, который произвёл на нашего молодого литератора поистине неизгладимое впечатление, что, по всей видимости, прибавило Александрову не только творческого, но и общественно-политического азарта. Так пять лет спустя, в 1833 г., переведённый с Камчатки в Якутск на должность стряпчего, он принял живейшее участие в судьбе якутского народного героя Манчары, а через некоторое время написал об этом якутском Степане Разине большую драматическую поэму**, которая, конечно же, не могла быть опубликована и хранилась в тайном архиве поэта. После его смерти она переходила из рук в руки, в результате первая её часть была утрачена и, кажется, навсегда, а сохранившаяся каким-то чудом вторая часть храниться теперь в Якутске, в национальном музее.
  *Вместе с К.Ф. Рылеевым издавал с 1823 по 1825 гг. литературный альманах "Полярная звезда", вошедший в историю русской литературы как альманах декабристов. Коммерческий и творческий успех альманаха породил огромное количество последователей и подражателей в том числе, как мы знаем, и у нас в Сибири.
  **"Якут Манчары" (1852); в основу поэмы легло дело крещённого якута - главаря шайки "благородных" разбойников Василия Манчары, ставшего в 1830-1840 гг. руководителем стихийного возмущения бедноты, выступившей против социальной несправедливости, а также в защиту национального достоинства якутов, притесняемых русской администрацией. В 1847 г. Манчары приговорили к 10 годам тюремного заключения и содержали в камере, прикованным цепью к стене, точно также, кстати, как и самого непримиримого среди декабристов - М.С. Лунина в последние годы на каторге в Сибири. К делу Василия Манчары Матвей Александров, служа в якутском суде, имел непосредственное отношение.
  В 1843 г. Матвея Александрова перевели в Красноярск на должность окружного судьи*, а через четыре года назначили исправником в Канск, т.е. на должность главы уездной администрации. Где-то в начале 50-х годов Матвей Алексеевич вышел в отставку и поселился в Иркутске, где и написал, имея, как пенсионер, возможность для творческого досуга, основную и главную часть своих литературных произведений. И среди них известный уже нам "Воздушный тарантас или воспоминания о поездках по Восточной Сибири" - стихотворение, в котором автор пытается описать те чувства, которые он испытывал на склоне лет, вспоминая прожитые в Сибири годы, "где было так легко, так радостно служить":
  Я снялся с якоря и паруса развил.
  Мой поседелый флаг трепещет над кормою.
  Торжественный восторг меня одушевил.
  О, как отрадно мне над бездною немою
  Житейской суеты и плавать и мечтать,
  И путевой журнал минувших дней читать!..
  Часть названия для этого своего самого известного стихотворения Матвей Александров, возможно, позаимствовал у В.А. Соллогуба, опубликовавшего в 1845 г. повесть "Тарантас, путевые впечатления", сразу же ставшей, выражаясь современным языком, настоящим бестселлером в России. В повести рассказывалось о путешествии из Москвы в Казань двух помещиков и описывались далеко не радостные, порой, путевые впечатления одного из этих вояжеров. Этого было своего рода "Путешествие из Петербурга в Москву", только несколько иного плана: в отличие от разочарованного пессимиста А.Н. Радищева, Владимир Соллогуб немного более оптимистичен в отношении своей родины и поэтому иногда его воображение рисует картины прекрасной будущей жизни - преображённые русские города, по улицам которых передвигаются странные летающие экипажи, воздушные тарантасы. Более того, путешественники Соллогуба в размышлениях о странностях русского дворянства приходят к заключению, что за границей замечательно прошедшее, а в России будущее...
  *Здесь, в местном архиве он как раз и обнаружил тогда те два четверостишия "добавленной стоимости" к стихотворению А.П. Степанова "Песня" из "Енисейского альманаха" ("Я лечу под парусами"), о которых мы говорили в нашем предыдущем очерке.
  О более счастливом будущем, но только для Сибири мечтал и Матвей Алексеевич Александров, что нашло отражение, пожалуй, в главном его литературном труде - проекте иркутской газеты "Ангарский вестник", который он, судя по качеству материала, обдумывал на протяжении долгого времени и, наконец, в весьма развёрнутом виде оформил, а потом, видимо, и хотел представить в министерство народного просвещения, но не смог: толи не успел, толи не захотел, понимая всю опасность своих рассуждений и главное - выводов, к которым он пришел в трагическую во многом для России николаевскую эпоху*. Эти материалы долгое время хранились в архиве Александрова, а после его смерти опять-таки стали тайно кочевать из рук в руки, пока не попали, наконец, именно к тем людям, которым они тогда были нужны больше всего - к основателям сибирского областнического движения Г.Н. Потанину и Н.М. Ядринцеву.
  *Известно сколько иного литераторов пострадало тогда за критику режима, единственному, пожалуй, кому Николай Первый прощал все выпады против власти был почему-то Н.В. Гоголь; что интересно - во времена правления И.В. Сталина таким же критиком "счастливчиком", которому позволялось больше, чем другим, оказался М.А. Булгаков; при этом Михаил Афанасьевич, как известно, именно Гоголя считал своим главным учителем.
  "Бумаги Александрова, - писал Николай Ядринцев ("Судьба сибирской поэзии"), - случайно дошли до нас и составляют целый архив <...> Они случайно были куплены в Казани в числе старых бумаг и доставлены Н.Я. Агафоновым* Г.Н. Потанину. Нам досталось множество его стихотворений, поэм и повестей из сибирской жизни через Канноникова из Тюмени <...> Все произведения Александрова пережили своё время в рукописях и так и погибли за неимением тогда журналистики в Сибири". Однако та часть архива, которая попала к Потанину, а потом перешла к Ядринцеву, к счастью, сохранилась, поскольку была обработана и обнародована Николаем Михайловичем уже в более свободные постниколаевские времена. Среди них оказался и план издания газеты "Ангарский вестник" - первого периодического, но так и не состоявшегося печатного органа Сибири. Эти материалы с комментариями Н.М. Ядринцева ("Начало печати в Сибири") увидели свет в 1885 г. в "Литературном сборнике" газеты "Восточное обозрение".
  *Агафонов Николай Яковлевич (1842-1908) - казанский краевед, библиограф, редактор-издатель "Камско-Волжской газеты", с которой во время своей ссылки сотрудничал Г.Н. Потанин.
   Перед тем как познакомить с ними наших читателей, не будет лишним, наверное, ещё раз напомнить и подчеркнуть следующий факт: для Александрова весьма полезными оказались те "уроки французского", которые он получил во время первого своего пребывания в Иркутске. Из уст образованного и мыслящего по-новому иркутского купечества, а также чиновничества, другими словами - от членов местного "тайного общества" по определению Потанина, Александров, как мы знаем, услышал ряд программных заявлений и проектов, лёгших, по всей видимости, в основание и его собственных позднейших прожектов, о которых мы сейчас в завершении этого нашего очерка и поговорим.
  Сначала Александров делает большое предисловие к своей программе по изданию "официально-литературной газеты в Иркутске", как "живого собственного органа Восточной Сибири". Это предисловие мы приводим ниже с некоторыми сокращениями одной длинной цитатой без кавычек.
  Семнадцатое столетие по нашему христианскому счислению времени ознаменовалось в истории человечества двумя мировыми событиями: европейские переселенцы угнездились на берегах только что открытой Америки; впоследствии генерал Вашингтон отстоял независимость этих колоний и на окровавленное чело юной республики наложил сигму прочного колоссального политического могущества. Почти в тот же период открытия Америки донской казак Ермак Тимофеев Повольский усвоил русской монархии тёмное Сибирское Царство; вслед за Ермаком русские искатели приключений смелою рукою сдёрнули завесу с неизмеримой сибирской пустыни и перенесли русскую удаль на воды Восточного океана к берегам северо-западной Америки <...>
  Америка родная сестра Сибири, по времени политического рождения, быстро прожила свои детский и юношеский периоды, возмужала и окрепла не по летам. Природа назначила ей место, на котором всё должно быть колоссально, величественно. Старый свет подарил ей на зубок огранённые алмазной гранью опыты умственной образованности: законы, уставы, науки, художества, промышленность, поэзию. Из всего этого время сплело лавровый венок и с торжественным почтением возложило его на бронзовое чело Вашингтона <...> Да, Америка, родная сестра и сверстница Сибири, переросла её многими столетиями. Но Сибирь в том не виновата; она родилась, растёт и мужает под холодным небом северо-востока ... Каменный Урал, Ледовитое море, космополит Восточный океан, и что-то в роде громадного обломка от неизмеримой цепи, отделяющей христианский мир от мира язычников, сжимают девственное ложе Сибири, в котором становится ей тесно и душно.
  Беспристрастное время рукою признательного потомства уже увековечило память покорителя Сибири изваянием бренного его лика, над которым, вместо лаврового венка, горят северные сияния в лоне неба, осеняющего мутное русло Тобола. Но свиток Хартии, образец которой видит мир в руках бронзовой статуи Вашингтона, таинственное время ещё хранит в своей сокровищнице, без сомнения, в дар будущему герою Сибири... О, дай Бог, чтобы он явился к своему геройскому посту как можно скорее! Время быстро летит вперёд и назад не оглядывается. Провидение, избирая и призывая деятелей на вековечные подвиги, назначает им сроки для совершенствования таковых подвигов. Медленность несовместна и неприлична вулканическим порывам гения, а жизнь человека коротка и изменчива...
  Сибирь уже прожила детский и юношеский возрасты; исходом третьего столетия со времени её рождения для России оканчивается её совершеннолетиe. Детство Сибири было похоже на тревожный сон младенца, ощущающего только первые потребности бытия: дышать и питаться. Юность её протекла как весенний мутный ручей, образовавшийся бессознательно в горном ущельи и не оставивший по себе иногo следа, кроме стёжки, на которую благодатное лето вызвало из бесчувственной почвы группы разноцветных незабудок... Теперь Сибирь похожа на деву в зрелом возрасте, на невесту, ожидающую с тайным трепетом из рук судьбы жребия для будущей жизни. Ей уже снятся сны, как волшебные транспаранты девственного, пылкого, игривого воображения, как таинственные задачи Промысла, недоступные толкованию. При всём том, кипучему сердцу, уже согретому пламенем вполне развившейся жизни, необходимо ощущение нового бытия, бытия могучего, роскошного, яркого как полуденный луч июльского солнца, как игривый всплеск ангарской радужной волны, сливающейся в улову, похожую на чешуйчатый, безысходный круг вечности <...> И вот Сибирь смотрит теперь на свои драгоценности, любуется своею феодальною важностью и с прежней девственной улыбкой хочет высказать своей матери России собственным языком тайные ощущения восторженного сердца; хочет собственными руками развить свой жизненный умственный элемент, хочет обнародовать личные права свои на всеобщее уважение, хочет определить своё значение на страницах всемирной истории <...>
  Понимаете! она, наша колоссальная Сибирь, созрела для любви к мысли и глаголу, и сама желает мыслить и говорить о самой себе. Этого мало; она уже влюбилась в бессмертиe и собственным языком хочет высказать ему любовь свою! Но чтобы в том понравиться избранному жениху своему, желает ещё владеть знаменем и Хартией. Знамя для неё уже готово, и, нет сомнения, двуглавый орёл его скоро распустит крылья свои над волнами, лобзающими прибрежье Амура и Японии. А Хартию, а собственный глагол подарит ей тот, кому Провидение предоставило завидный жребий обручить и сочетать её с бессмертием... (Конец цитаты.)
  Под Хартией, как нам представляется, имелась ввиду "Хартия вольностей", как Англии, так и Североамериканских соединённых штатов, а проще говоря - Конституция - слово, со времён декабристского выступления, "подрастрельное", что называется, в России. Ещё более опасным являлся, конечно же, явно содержащийся в "Предисловии" Александрова намёк на "Хартию вольностей" и для самой Сибири.
  Далее в той же самой статье ("Судьба сибирской поэзии") Н.М. Ядринцев в собственном изложении приводит и саму программу "Ангарского вестника". "В нём предполагался 1) официальный отдел, 2) литературный, 3) историко-статистический, 4) хозяйственно-промышленный, 5) общих сведений о предметах, касающихся наук, искусств и художеств, 6) смесь или сбор разных мелких статей с прибавлением газетных объявлений. Газета предполагалась еженедельной в 2 печатных листа и, как видно, должна была издаваться на казённые средства. Попытка эта любопытна тем, что желали соединить официальный орган с литературными потребностями времени. Почему она не осуществилась - неизвестно, также мы не имеем сведений о том, был ли этот проект подан официально".
  Ну а в качестве итогового завершения этого нашего очерка приведём здесь и на этот раз полностью, без сокращений ещё одно поэтическое сочинение М.А. Александрова под названием "Сибирь":
  Угрюмы край! уж триста лет
  Окаменелый твой скелет
  Прельщает и страшит людей,
  Как баснословный мавзолей, -
  Из бурь и льдов сооружён,
  Несокрушим и грозен он.
  На нём гранитная кора,
  В нём горы злата и сребра;
  На тех горах сидит один
  Судеб незримый властелин...
  Сибирь! Сибирь! во глубине
  Твоих снегов мечталось мне,
  Что для величья твоего
  Недостает лишь одного:
  Того, что в бытии даёт
  Уму торжественный полёт,
  И чем бессмертит человек
  Свой скоротечный бурный век.
  Умер Матвей Алексеевич в Иркутске от туберкулёза в 1860 г.; а годом ранее иркутянин Николай Щукин, сын С.С. Щукина, создал в Петербурге первое землячество сибирских студентов, ставшее основой для создания движения сибирских областников-автономистов. Эстафета, таким образом, хоть и заочно, но была передана Александровым от первых иркутских вольнодумцев к борцам за сибирскую автономию второй половины XIX века.
  
  
  * * *
  
  Ещё один неосуществлённый проект. В этом очерке речь пойдёт о замыслах по открытию в первой половине XIX века Сибирского университета. Впервые такие планы появились в начальный период правления Александра I, когда ещё в 1802 г. был издан манифест об учреждении в России министерств, в том числе и министерства народного просвещения, а годом позже были обнародованы "Предварительные правила народного просвещения", пункт четырнадцатый которых гласил: "... предназначаются для университетов города: Киев, Тобольск, Устюг Великий <...> по мере способов, какие найдены будут к тому удобными"*. А вокруг этих университетских городов предполагалось создать ещё и учебные округа, во главе с попечителем, подчинявшимся непосредственно только министру народного просвещения. В Сибирский учебный округ должны были войти, согласно данным планам, образовательные учреждения всех трёх тогдашних сибирских губерний - Тобольской, Томской и Иркутской. "По мере способов" - это означало - на перспективу, т.е. лишь в ближайшие годы, а то и десятилетия - не раньше**...
  *В соответствии с "Предварительными правилами", утверждёнными самим государем, в добавление к уже существующим Московскому, Дерптскому и Виленскому университетам в срочном порядке открылись ещё три новых: Петербургский (1803), Казанский (1804) и Харьковский (1805).
  **Что, собственно и произошло: Киевский университет был открыт в 1833 г., а Сибирский (Томский) лишь в 1888 г.; в Великом Устюге университет вообще появился лишь при советской власти в начале 20-х годов XX века.
  Вместе с тем, в манифесте от 8 сентября 1802 г. об учреждении министерства народного просвещения содержался дополнительно ещё и призыв к частной инициативе и пожертвованиям на дело образования в России. Одним из первых, кто откликнулся на этот призыв, был Павел Григорьевич Демидов (1738-1821), внук Никиты Демидова - основателя рода знаменитых уральских промышленников. Павел Григорьевич пожертвовал огромные деньги на разного рода образовательные проекты, в том числе и на открытие "по мере способов" Киевского и Тобольского университетов, положив в государственный банк под проценты 100 тысяч рублей (около 100 миллионов на наши деньги)*, с тем, чтобы "когда приспеет время", употребить весь капитал с наросшими процентами на дело просвещения**.
  *Это, если вклад был сделан денежными купюрами, если же - серебряной или золотой монетой - то это в несколько раз больше.
  **Небольшая часть из тех спонсорских средств была использована в 1811 г. на открытие гимназии в Тобольске.
  После этого почти на два десятилетия о Сибирском университете все как бы забыли, такая задержка объясняется российскими комментаторами вполне традиционно - финансовыми сверх затратами на борьбу с внешними угрозами (при этом с внутренней угрозой - коррупцией у нас всегда, опять же традиционно, как бы всё "впорядке"...). Так или иначе, но лишь в 1819 г., в связи с назначением на должность генерал-губернатора Сибири М.М. Сперанского, этот вопрос снова встал, что называется, на повестку дня. По мнению Бориса Жеребцова ("Сибирский литературный календарь"), опиравшегося на сведения И.Т. Калашникова, П.А. Словцов в период тесного общения со Сперанским в Иркутске составил для последнего проект учреждения в Сибири университета. Назначенный визитатором (смотрителем) всех учебных заведений за Уралом Словцов продолжил своё участие в составлении прожектов по основанию Сибирского университета. По данным В.С. Манассеина ("Возникновение и развитие идеи учреждения сибирского университета..."), в следующие два года Пётр Андреевич составил две специальные записки, направленные руководству Казанского учебного округа, касающиеся, в том числе, и этой темы. А, как указывает А.В. Блинов ("Деятельность П.А. Словцова..."), в мае 1822 г. совет Казанского университета направил в адрес Словцова для рассмотрения проект о Большой (главной) Тобольской гимназии, по поводу которого Пётр Андреевич в своём ответном письме высказал следующие соображения: "Так как образование в существующих гимназиях поверхностное, то главная сибирская гимназия, которая представляется частью Казанского университета, может дать полный курс наук, что местом сибирской гимназии по физическим удобствам не может лучше быть назначено как Барнаул".
  Эта идея о филиале Казанского университет, с последующим преобразованием его в Сибирский университет, нашла, по всей видимости, поддержку в Сибирском комитете Сперанского и, инициированная уже как бы сверху, она в 1823 г. нашла своё воплощение в двух самостоятельных проектах. Первый был составлен попечителем Казанского учебного округа М.Л. Магницким, а второй - генерал-губернатором Западной Сибири П.М. Капцевичем. Оба этих "прожекта" о "высшем училище" относятся к 1823 г.; первый был представлен на рассмотрение министерства духовных дел и народного просвещения, а второй в виде рапорта поступил на имя самого государя-императора.
  В последнем указывалось, в частности, "на недостаток нравственных начал в сибирском населении", а также "на недостаток в крае просвещённых чиновников и на невозможность сибирякам, по бедности, получать образование в университетах Европейской России". Из этого Капцевич выводил мысль о необходимости "учредить в Сибири высшее учебное заведение и кроме того гимназию в Томске". Помимо этого, по мнению генерал-губернатора Западной Сибири, часть воспитанников должна была "содержаться на казённый счёт". Высшее училище П.М. Капцевич полагал учредить в Омске, в городе, который генерал-губернатор облюбовал, в том числе, и для своей собственной резиденции. Однако М.Л. Магницкий, вслед за П.А. Словцовым, предложил учредить высшее сибирское училище в Барнауле, в нём, как сообщает нам В.И. Вагин ("Исторические сведения...", т.2), Магницкий намеревался "приготовлять учителей для гимназий и училищ, студентов для Пекинской миссии, детей чиновников - к гражданской службе, а купеческих детей - к торговле с Китаем". На содержание училища Михаил Леонтьевич "исчислял 66750 рублей в год, кроме постройки зданий и содержания пансионеров, приготовляемых в гражданскую службу; последний расход предполагалось отнести на местные источники, между прочим на пожертвованный Демидовым капитал на учреждение университета в Тобольске".
  Капитал этот, кстати, к первому января 1822 г., составлял уже более 120 тысяч рублей и давал около 6 тысяч рублей годового дохода (всё в деньгах того времени, конечно). Плюс к этому, П.М. Капцевич, как высшее административное лицо Западной Сибири, предлагал употребить на содержание высшего училища часть доходов с рыбных озёрных промыслов (озера Чаны и других). Особое мнение по вопросу о месте размещения высшего училища представил томский губернатор П.К. Фролов, посчитавший Барнаул из-за близости к нему заводов городом с "нездоровым климатом", и вместо него предложивший губернский Томск, как более приемлемый в плане климата город, находившийся к тому же на пересечении главных водных и сухопутных путей сообщения. А иркутский губернатор И.Б. Цейдлер выдвинул на роль университетского центра Иркутск, как самый развитый в культурном отношении город Сибири.
  Сибирский комитет в том же 1823 г., по получении данных проектов, предусматривавших также и дополнительное развитие начального образования, нашел, что преобразование на этих началах учебной части в Сибири "полезно и согласно с принятыми для управления Сибири правилами", а также направил министру народного просвещения поручение составить сметы расходов по устройству новых учебных заведений, после чего обсудить их с администрацией Западной и Восточной Сибири, в том числе и на предмет изыскания средств по их содержанию. Однако вскоре случилось страшное политическое происшествие декабря 1825 г., сильно напугавшее центральную власть, после чего в стране началась, как известно, жесткая реакция, период консервации и замораживания многих проектов, составленных в прежнее, излишне, как считалось, либеральное правление Александра I. К тому же в 1827 г. ушли в отставку со своих постов М.Л. Магницкий и П.М. Капцевич - главные локомотивы по продвижению проекта сибирского университета; а в следующем году должность визитатора учебных заведений Сибири, в связи с её ликвидацией*, покинул и П.А. Словцов. В результате о данном проекте российские власти вновь забыли на целых пятьдесят лет, однако эту идею постоянно будировали передовые представители сибирского общества и добились-таки своего: в 1878 г. было, наконец, начато строительство Сибирского университета в Томске.
  *Отныне все учебные заведения Сибири стали напрямую подчиняться губернаторам.
  Однако это произойдёт в период, так называемой, второй оттепели, о которой мы, надеюсь, ещё поговорим, а пока же, в качестве заключения к этой нашей главе и как бы прологом к последующим материалам, приведём слова Н.М. Ядринцева из статьи "Русская народность на Востоке": "Если просвещение и цивилизация составляют естественное право человечества, то здесь, то есть на Востоке, оно имеет особое значение, как единственное спасение народности <...> Надо помнить, что от умственных и просветительных средств будет зависеть и судьба нашего существования", существования здесь - на стыке двух глобальных цивилизаций: Востока и Запада.
  
  
  
  
  ГЛАВА ТРЕТЬЯ
  
  ВТОРИЧНОЕ ПРИСОЕДИНЕНИЕ СИБИРИ
  
  Вот моя жизнь, и другой, к счастью, не желаю.
  П.А. Словцов. Из письма И.Т. Калашникову
  
  
  Впервые научное определение о "вторичном присоединении" Сибири к России появилось в статьях декабристов (1840-1850 гг.), пребывавших, как известно, на каторге и в ссылке в наших краях. "Великие изгнанники" подразумевали под "вторичным присоединением", прежде всего, уничтожение колониального гнёта в отношении Сибири, а также скорейшее распространение просвещения и образования в ней, вследствие чего, полагали они, Сибирь на новом этапе своего развития должна обрести своё место в составе единой и неделимой Русской империи как всенепременно равноценный и равноправный партнёр Великороссии, только так и никак иначе. Вот и Г.С. Батеньков, единственный сибиряк в среде декабристов, в своём цикле статей под общим названием "Об управлении Сибирью" писал: "Такая страна как Сибирь необходимо содержит в себе историческую истину и в настоящее время она [страдает как] чисто гражданская отдалённость края, [и сказывается] недостаток её средств, все эти понятия относительные и зависят от времени. Потребны и другие понятия, чтобы утвердить Сибирь как верную спутницу России и присоединённую некогда в качестве дикой и пустынной ещё раз присоединить как образованную и прогрессивную (курсив мой. - О.П.), иначе она истощится и сделается бесполезною, будет даже в тягость"*.
  *Цит. по: Г.П. Шатрова. Декабристы и Сибирь.
  Начало периода "вторичного присоединения", собственно, и относится к тому времени, о котором мы сейчас ведём наш рассказ. Оно началось, как мы полагаем, с реформ М.М. Сперанского на посту генерал-губернатора Сибири (1819-1822), и нашло своё отражение в деятельности многих представителей сибирской интеллигенции, о которых мы уже рассказывали выше в этой нашей книге, а также о ком ещё только собираемся рассказать в нижеследующей главе. К последним, в частности, относятся первые сибирские литераторы, наш первый сибирский историк П.А. Словцов, а также, собственно, и сами декабристы, давшие столь точное и ёмкое определение тому самому - совершенно новому - периоду в развитии нашего края.
  
  
  * * *
  
  Иоанн Предтеча сибирского областничества. И так, оставив в 1828 г. пост смотрителя (визитатора) всех учебных заведений Сибири, а в следующем году и вообще уйдя в отставку в генеральской должности действительного статского советника, Пётр Андреевич Словцов начал вести, наконец, "спокойную" жизнь шестидесятилетнего пенсионера, окончательно и безвыездно осев в старинном Тобольске - городе своей далёкой, но по-прежнему близкой по состоянию души, молодости. В прошлом остались бунтарские увлечения первых пост студенческих лет, две политические опалы*, а потом двадцатилетнее служение на благо образования родной Сибири; теперь же его окружало, увы, безрадостное одиночество старого холостяка, и лишь небольшой круг избранных друзей скрашивал иногда его старческое житие-бытие.
  *Об этом более подробно см., например, нашу книгу "Рассвет над Искером".
  В этот ближайший круг, в том числе, входили, что весьма примечательно, люди, сравнительно отдалённо, но всё-таки имевшие отношение к основателям первого в Сибири журнала "Иртыш, превращающийся в Ипокрену" (1789 г.). Это были: директор Тобольской гимназии И.П. Менделеев* - муж дочери Дмитрия Васильевича Корнильева, в типографии которого журнал печатался; и ссыльный в Тобольск композитор А.А. Алябьев - сын бывшего тобольского губернатора А.В. Алябьева, также немало сделавшего для выхода в свет "Иртыша". Среди молодых друзей Словцова, а значит в определённом смысле и в числе его учеников, надо обязательно назвать всем нам известного П.П. Ершова, автора бессмертного "Конька-Горбунка", после окончания Петербургского университета вернувшегося на родину и ставшего преподавателем Тобольской гимназии. Ещё один ученик Петра Андреевича (уже в полном смысле этого слова) - Н.А. Абрамов, будущий видный сибирский краевед и этнограф, также часто посещал дом Словцова, о чём позднее оставил свои воспоминания.
  *Отец Д.И. Менделеева.
  Однако покоя Петру Андреевичу обрести так и не удалось и опять же по причине собственной неугомонности, а по-другому - не иссякающей духовной жажды, как любят называть это поэты. Дарованные ему судьбой ещё 14 лет жизни он провёл, как и все предыдущие годы, в трудах, но только с той разницей, что теперь - "праздный в старости и свободный от сует" - он мог заниматься тем, к чему имел, как тогда выражались, склонность и удовольствие, т.е. - исключительно творчеством, продолжая знакомить читающую публику России с прошлым и настоящим своей горячо любимой родины - "безгласной" Сибири. В первые годы, до закрытия в 1834 г. "Московского телеграфа", Пётр Андреевич продолжал сотрудничество с Н.А. Полевым, снабжая его журнал, весьма благосклонный к проблемам российской провинции, своими краеведческими статьями. А в сентябре 1834 г. (эта дата указана в одном из писем Словцова) он засел за написание многотомного сочинения по истории освоения русскими Сибири.
  В предыдущей нашей книге "Рассвет над Искером" мы уже достаточно подробно рассказывали о первых сибирских летописцах - Савве Есипове, Семёне Ремезове и Иване Черепанове, а также - и о профессиональных историках XVIII века - Герхарде Миллере и Иоганне Фишере. После этого историей Сибири, как отдельной отраслью знаний, в течение нескольких десятков лет, по сути, никто не занимался, так что данный научный вакуум Пётр Андреевич, по всей видимости, и решил заполнить собственным пониманием и отношением к тому, что произошло с Сибирью, после того как она стала частью Российской империи. Более того, его не совсем удовлетворяли труды предшественников - Миллера и Фишера, которые, по словам Словцова, ограничились, главным образом, лишь рассказами о подвигах "сибирских наших ироев", уподобляя их "ироям" Греции и Рима, и не подыскали, как добавляет в качестве комментария на сей счёт Н.Н. Степанов, "никаких историко-философских отмычек к проблеме завоевания Сибири".
  Поэтому Пётр Андреевич решил, во-первых, вслед за Саввой Есиповым и Семёном Ремезовым, найти религиозно-философское обоснование вопросу о покорении Россией Сибири и подчинении единой государственной воле её автохтонного населения; а, во-вторых, развивая взгляды Н.А. Полевого, высказанные в "Истории русского народа", осветить высокую культурно-историческую миссию переселенцев из России в отношении присоединённых к империи новых территорий (не только роль государства, но и народа - их "живое единство"). Дорусская Сибирь, таким образом, как бы не имела для Словцова истории, поскольку в "лютой области полярного человечества одна уцелела истина: шаманское поклонение духам". В истории же русской Сибири, по мысли нашего историка, раскрываются истины "православия и правосудия", проводниками которых являются Церковь и Правительство Российской империи. Таким образом Словцов, как отмечал уже упоминавшийся нами ранний советский историк Николай Степанов, прикрыл своими научными выкладками "колониальную политику самодержавия" по отношению к Сибири, и эта его концепция получила "широкое распространение в исторической и этнографической литературе XIX века", непоколебимо продержавшись до той поры, пока не была подвергнута жесткой критике со стороны классиков сибирского областничества, ещё до большевиков поднявших тему безжалостной экономической эксплуатации Сибири, как колонии.
  Вместе с тем, как верно подметила О.Н. Шевцова ("Местная история..."), Словцов был глубоко обеспокоен низким уровнем развития в Сибири экономики, культуры и образования и пытался выяснить исторические причины такого её подросткового "несовершеннолетия". И в этом плане он стал своего рода Иоанном-Предтечей автономистского движения, поскольку именно вопрос о причинах наших извечных сибирских бед он поставил во главу угла своего исследования. Более того, Пётр Андреевич отнёсся к этому своему научному изысканию, получившему название "Историческое обозрение Сибири", со всей страстью своего и в старости неравнодушного сердца, так что написание сибирской истории стало для Словцова, по меткому замечанию наблюдавшего всё это воочию Н.А. Абрамова, не больше, не меньше, а настоящей и подлинной "потребностью души его". И от того, видимо, читая "Историческое обозрение Сибири", как заключает Виктор Зернов ("Опальный историк..."), "трудно не ощутить, что с нами беседует не только сибирский историк, но и поэт, религиозный деятель - названные ипостаси в душе Словцова были единосущны и нераздельны! Недаром перед Словцовым как мыслителем, перед его нравственным обликом преклонялся даже Михайло Михайлович Сперанский, называя его "судьёй совести""...
  Кто-то может сказать, что это лишь притянутые по смыслу высокие слова, что ж - возможно. Однако по большому счёту мы должны понимать, что за такими высокими словами всегда кроется что-то действительно выдающееся: по тем трудным и весьма проблемным с точки зрения развития культуры и образования временам, и особенно для российской провинции, труд П.А. Словцова был настоящим научным подвигом. И это уже совсем не высокие слова, а прямая констатация факта.
  Эпиграфом для "Исторического обозрения Сибири" Пётр Андреевич взял одну из притч пророка Иеремии (31:29): "В те дни уже не будут говорить: "отцы ели кислый виноград, а у детей на зубах оскомина"". "Толковая Библия" А.П. Лопухина даёт следующий комментарий на это изречение из Книги пророка Иеремии: "Кислые, незрелые виноградные ягоды производят на зубах оскомину. - Смысл поговорки: "Отцы ели..." - тот, что наказание за грехи не всегда падает на самих грешников, но на их потомство, которое, впрочем, страдает не безвольно, а потому что в нём Господь видит те же грехи, что и в предках. Есть, таким образом, не только индивидуальный грех, но грех корпоративный - грех семьи, рода, поколения, народа и государства. Такой грех постепенно развивается, как всякий зародыш постепенно до полной зрелости и тогда уже на него падает кара. Так современники Иеремии должны были испытать на себе все ужасные последствия неправильной политики своих предков, которую они доводили сами до конца (курсив мой. - О.П.)".
  После такого эпиграфа, уже далее по тексту своего сочинения, раскрывая истины "православия и правосудия", Словцов констатирует, что развитие правосудия в Сибири шло всегда в непрерывной борьбе с "цепью вечных злоупотреблений" со стороны назначенных из России управителей. Первый том "Обозрения", вышедший в 1838 г. и посвящённый, кстати, "достопамятному имени" Герхарда Миллера - "писателя сибирской истории", охватывает период с 1585 по 1742 гг., временной отрезок от завоевания Сибири Ермаком и до начала царствования императрицы Елизаветы Петровны, при которой был проложен знаменитый Московско-Иркутский тракт, в разы сокративший невероятно огромные сибирские расстояния и поэтому открывший определённо новую страницу в экономическом, культурном, а также правовом развитии Сибири (жалобы от сибиряков в Правительствующий Сенат стали доходить теперь гораздо быстрее). Анализируя основную идею первого тома, описывающего время, когда "истина правосудия" более ста лет буксовала в сибирских бездорожьях, Н.Н. Степанов отмечает, что именно в первой книге "Обозрения" Словцов впервые в российской историографии "в очень резкой форме" подверг критике систему сибирского воеводского управления. Так по определению Словцова, ставшего со временем крылатым, "Сибирь, как страна заключала в себе золотое дно, но как часть государства представляла ничтожную и безгласную область"*. Настолько безгласную, что всё её население, начиная от нищих таёжных инородцев и кончая далеко не бедными торговыми "промышленниками" - все "трудились как половники", т.е. как бесправные люди, находящиеся в экономической кабале у воевод.
  *Эта и все последующие цитаты приводятся нами по книге: Словцов П.А. История Сибири. От Ермака до Екатерины II. М.: Вече. 2012.
  О предпринимаемых Правительством мерах по исправлению такой вопиющей несправедливости говорится уже во второй книге "Исторического обозрения Сибири", которую Пётр Андреевич посвятил "бессмертному имени графа Михайлы Михайловича Сперанского, некогда бывшего Сибирским генерал-губернатором". Это своё историческое сочинение Словцов намеревался довести до 1823 г., т.е. как раз до периода управления Сибирью Сперанским, при котором было составлено и высочайше утверждено "Сибирское Уложение", впервые наложившее законодательные ограничения на всевластие царских администраторов в нашем крае. Эта вторая книга должна была состоять по замыслу автора, как минимум, из двух томов, однако осуществить свой замысел в полном объёме Петру Андреевичу не удалось, и к моменту своего ухода в мир иной он успел завершить лишь первый том, охвативший историю Сибири с 1742 по 1765 гг., т.е. до начала правления Екатерины II и первых её реформ, касающихся в том числе и Сибири.
  Так 31 июля 1762 г. только что вступившая на престол императрица издала указ о ликвидации государственной монополии на торговлю "заповедной мягкой рухлядью". Вследствие этого, весь сибирский торг пушным товаром перешел в руки частников - российских и сибирских купцов, что сразу же в несколько раз повысило доходы, в частности, иркутских торговцев мехами, вступивших в свой "золотой век". До этого они промышляли главным образом посреднической и контрабандной торговлей на китайской границе, но теперь, получив преимущественные кондиции и полностью легализовав свою коммерческую деятельность, они в несколько раз увеличили первоначальные капиталы, что позволило им сорганизоваться и вступить в новый этап борьбы за свои экономические и социальные права. О всех перипетиях той, продолжавшейся несколько десятилетий схватки Словцов, к сожалению, не успел поведать, за него это сделали продолжатели его дела - сибирские краеведы более молодого поколения, такие как Н.С. Щукин, В.И. Вагин и др. Вместе с тем, не успев дойти непосредственно до иркутских "ребелий", наш первый сибирский историк во второй книге "Обозрения" постоянно делает акцент на то, насколько "подвинулись в своём шествии православие и правосудие, неразлучные подруги народного благоденствия", прослеживая "меры", принятые Правительством для "правосудия", а также "успехи" "сынов церкви" в распространении христианства. При этом второму процессу Пётр Андреевич отдавал некоторое историософское предпочтение, поскольку считал, что целью истории является, в первую очередь, непрерывное всестороннее совершенствование человека и общества на основе религиозных воззрений.
  Отдельное внимание на страницах своего исторического обозрения Словцов уделил развитию сибирского просвещения, которое сталкивалось с не меньшими трудностями в ходе своего продвижения на восток. Этому процессу посвящена целая глава первой книги под названием "О просвещении". Здесь автор с сожалением констатирует следующее: "Ученье постепенное и долголетнее пугало <...> сибиряков"... До той поры пока в первой половине XVIII века не обустроены были первые начальные училища "при монастырях и архиерейских домах" трёх крупнейших сибирских городов* "огонёк грамотности долго <...> не разгорался под семейственными кронами". Впрочем, монастырские и архиерейские школы развивались, по мнению нашего историка, также далеко не должным образом, поскольку находились исключительно на содержании "монастырей и церквей достаточных", вследствие чего имела место "холодность" сибирских архиереев "к заведению семинарий". Ещё более слабое развитие получили в Сибири XVIII века светские начальные школы: геодезические, навигацкие и солдатские, так что знатоки по гражданским специальностям обучались, как правило, не в самой Сибири, а присылались (и это надолго вошло в традицию) из Центральной России.
  *Тобольска, Томска и Иркутска.
  Развитию культуры в среде сибиряков и городской культуры, в частности, Словцов также уделяет достаточно внимания и при этом, опять же с сожалением, констатирует, что, увы, "нравы городские стоят не столько сожаления, сколько порицания". В качестве подкрепления своих замечаний он приводит письменные свидетельства академика И.Г. Гмелина, совершившего в 1733-1742 гг. научное путешествие по Сибири и подметившего в "жителях, особенно в ремесленниках, чрезвычайную беспечность, нерадивость, решительную падкость к пьянству и распутству". Однако далее, вспоминания творения этих же самых сибирских ремесленников - "многочисленные в Сибири храмы и колокольни", Пётр Андреевич задаётся вопросом: "Как совместить одно с другим? <...> И развратность в жизни и благочестие в деле Божием!" И сам же отвечает на поставленный вопрос: "Стоит только заглянуть в бедное сердце человека, в котором растут вплоть подле пшеницы и плевелы". Ф.М. Достоевский чуть позже в "Братьях Карамазовых" определит такое положение вещей всем известным афоризмом: "Тут дьявол с Богом борется, а поле битвы - сердца людей"...
  Причину же упадка нравов Словцов видит, во-первых, в "безгласности ратуш, с падением магистратским не могших удержать ни веса, ни влияния над сословием посадских", т.е. над городскими жителями. Под "падением магистратским" имелись ввиду контрреформы "птенцов гнезда Петрова", в результате которых с 1728 г. выборные бурмистрские советы, введённые в Сибири при Петре Великом, стали подчиняться не своим прямым начальникам из Главного столичного магистрата, а теперь вновь - провинциальным воеводам, что свело начавшийся процесс развития местного самоуправления как в Сибири, так и во всей России на дореформенный уровень. Вторая причина упадка нравов, по мнению нашего историка-философа, состояла в том, что "по небрежному ли посеву христианского учения или по необработанной земле, на которой оно сеялось, соблюдение наружных обрядов, периодическое покаяние с причащением Святых Таинств и упование на заслугу Христову, без исправления жизни (курсив мой. - О.П.), считались тогда у иных спасительными путями к царствию Божию". Данный тезис и особенно "исправления жизни" по духу христианского вероучения, а не по форме его, явно навеяны идеями, отсылающими нас если не к новоевропейским протестантским ценностям, то уж точно к вечно заветным библейским истинам, а именно к тем из них, которые Словцов вынес в начало своего сочинения в качестве эпиграфа, уже приводившегося нами, о том, что кары Господни падают и на потомство, не желающее исправлять "оскомину" - ошибки предков.
  Всё это совершенно однозначно сближало Словцова с будущими областниками. Вопросы, касающиеся правового статуса сибиряков, развития их образования, культуры и самосознания стояли всегда первыми в автономистских декларациях второй половины XIX-нач. XX веков. Не меньшее внимание Г.Н. Потанин и Н.М. Ядринцев уделяли, как известно, и проблемам автохтонного населения Сибири, но в этом их также опередил наш первый сибирский публицист и историк. Понимая неоднозначность данной темы, Пётр Андреевич с одной стороны видел много положительного в том, что сибирские инородцы были приобщены русскими к более передовым, с его точки зрения, христианским и правовым ценностям, а также к культурным и техническим достижениям европейской цивилизации. "Россия явилась <...> с лучшим и благороднейшим правом <...> явилась с предложением дружбы, торговли и благоустройства, с воззванием к истине от басней тибетских". С другой стороны Словцова явно смущает та безжалостная система экономической эксплуатации и жестокого обращения, которым подвергались автохтоны со стороны покорившего их великорусского народа, особенно в первый период освоения Сибири, когда воинственные казачьи отряды вместе с разбойничьими ватагами первых промысловиков за пушным товаром "зароняли невыгодную молву о духе русских", "грабя", "умерщвляя", "пленяя жен и детей" несчастных инородцев, тоже, впрочем, на первых порах далеко не мирных по отношению к незваным пришельцам*. Как отмечает исследовательница "Исторического обозрения" О.Н. Шевцова ("Местная история..."), Словцов в конечном итоге выступает за всестороннее развитие многочисленного аборигенного населения Сибири.
  *"Прожитое время Сибири, - писал Словцов (Кн.1), - не скудно примерами. В 1606 и следующем году остяки совокупно с соседями намеревались разрушить Берёзов; в 1608 г. затевались так называемые бунты - Нарымский и Кетский. В 1616 г. сургутские остяки убили 30 казаков, и все эти преступные дерзости, оглашенные именем возмущений (у Миллера и Фишера), что другое означали, как не болезненные припадки отчаяния".
  И последняя большая проблема, которую вскрыл П.А. Словцов и которая сближает его в очередной раз с областниками, это вопрос о ссылке в Сибирь. Пётр Андреевич на страницах своего сочинения высказывается как противник депортации в наши края уголовных преступников из России, считая, что склонные к преступлениям посельщики не только портят нрав сибирских старожилов, но даже в какой-то степени и меняют облик свободных переселенцев, "прежнее крупное, высокое поколение" которых "беспрекословно свидетельствовало о нравственной чистоте родителей и предков". Последующие же генерации сибиряков, утратившие, как считал Пётр Андреевич, благородный облик предшествующих поколений, народились "от невоздержанных и болезненных родителей, происшедших от посельщиков или их приятелей. Добродушный сибиряк иногда впадает в недостойную связь с преступным пришельцем"... Эту тему, кстати, разовьют в своих произведениях и первые наши сибирские литераторы, о которых мы будем говорить чуть ниже. Словцов же, подводя итог своим рассуждениям по данному вопросу, высказывается вполне определённо за вольную, поддерживаемую правительством, колонизацию сибирских земель.
  Как указывает Н.Д. Кочеткова, в "Историческом обозрении Сибири" Словцов хотя и выступал сторонником самодержавного правления, но критически осуждал "притеснения" со стороны местной власти и отсутствие гласности, результатом которых явилась "замечаемая ныне в [сибирском] народе молчаливость и кротость". "Местные правители, особливо в отдалённом краю <...> легко выступают из мер справедливости и при малом неудовольствии предаются жестокостям, притеснениям, пока не будут смягчены пожертвованиями притесняемых. Корыстолюбие есть спелый плод неправды"... а неправда и есть, как известно, прямое следствие отсутствия гласности, от себя добавим мы. Поэтому Словцов выступает на страницах своего "Обозрения" не только как историк, но и как публицист, разоблачая несправедливости, корыстолюбие и злоупотребления местных сибирских властей прошлого.
  Центр, в глазах Петра Андреевича, постоянно борется с "цепью вечных злоупотреблений" на местах путём законодательных мер, забирая под всё более жесткий контроль систему управления в Сибири. Так феодальная монархия XVII века с её "необузданным" воеводским управлением эволюционирует, по мнению Словцова, в бюрократическую монархию ХѴШ века, покоящуюся на "твёрдых законах". А логическим завершением данного процесса наш историк-публицист считает деятельность на посту генерал-губернатора Сибири М.М. Сперанского, стеснившего "пространство личного самовластия" и обуздавшего "страсть подчинённых властей преградами надзора". "Бессмертному имени" этого выдающегося реформатора и давнего своего друга с благодарностью посвятил Пётр Андреевич, как мы уже отмечали, вторую книгу своего труда.
  Граф Сперанский, кстати, получив в подарок от автора первую часть "Исторического обозрения" и узнав, что Словцов не намерен далее продолжать свой труд, в связи со всякого рода трудностями в отыскании материалов, "пожелал" чтобы исследование было продолжено и "обещал помочь сведениями". О трудностях с поиском источников для своей истории Пётр Андреевич сообщал и в письмах к своему ученику И.Т. Калашникову, которого он через Сперанского устроил на службу в Петербург. Иван Тимофеевич, кстати, также, как и Сперанский, активно помогал нашему историку, постоянно снабжая его необходимой литературой. Семён Семёнович Щукин из Иркутска присылал запрашиваемые Словцовым документы, его брат Николай Семёнович также, по всей видимости, оказывал помощь в поиске источников для "Обозрения". Так что, несмотря на преклонный возраст (70 лет) и проблемы со здоровьем, особенно со зрением*, Словцов всё-таки продолжил работу над второй частью своего исторического исследования.
  *Из письма к Г.И. Спасскому: "...ко многим трудностям, мною встречаемым на пути своего труда, встретилось ещё ослабление зрения, которое с 20 июля (1839 г. - О.П.) по сие время не дает мне ни читать, ни писать, особенно при огне", т.е. вечером, не при дневном свете.
  Отдельная эпопея, кстати, связана ещё и с распространение первой книги "Исторического обозрения Сибири", 300 экземпляров которой было в 1838 г. издано в Москве за счёт средств самого автора*. Сразу же по выходу книги, на неё появилось нескольких рецензий, опубликованных в столичных журналах, две из которых "в виде краткого упоминания" и ещё две - не совсем лестные для Словцова. Одна из них, кстати, вышла в "Сыне отечества", редактором которого являлся на тот момент наш давний знакомый Н.А. Полевой, он же стал и автором рецензии. В ней "почтенный Пётр Андреевич", сочинениям которого "немного найдётся подобных в русской литературе", укорялся в "сухости изложения, которое, состоя только в официальных, так сказать, числах, нигде не оживлено столь известным нам, мастерским пером автора".
  *На публикацию провинциальной литературы у столичных российских издательств до сих пор "не достаёт" средств, зато у них всегда в наличии тысячи причин для отказа.
  В ответ в своём "Предуведомлении" ко второй книге "Обозрения" Пётр Андреевич заметил, что у него нет "счастливого дара оживлять обыкновенные житейские хлопоты простого быта, ни выдумывать лучшую историю", которая в Сибири, как он отмечал немного ранее в одном из писем к Калашникову, достаточно скучна: "... полагаете, что писать здешнюю историю есть наслаждение, напротив в ничтожной ткани ничтожных происшествий одна скука <...> Поэтому Миллер и Фишер, кажется, бросили её"*. Здесь же, в "Предуведомлении" ко второй книге, Словцов впервые, по всей видимости, в сибирской историографии, хотя и вскользь, но всё-таки выделяет историю Сибири в качестве областной истории - правда, пока ещё несамостоятельной, т.е. неотличной от российской. И, возможно, именно поэтому, добавим мы от себя, данное исследование и показалось Николаю Полевому немного скучноватым, поскольку оно получилось весьма схожим с российской историей, давно и во многом уже изученной и хорошо известной всем в своих положительных и, особенно - негативных проявлениях, повторяющихся из поколения в поколение и набивших, как мы уже отмечали вслед за Словцовым, настоящую "на зубах оскомину".
  *Цит. по статье К.В. Анисимова "Между Тобольском и Санкт-Петербургом..."
  Вместе с тем, признавая за Сибирью право хотя и на общероссийскую, но всё-таки областную историю, наш историк, по мнению А.А. Григорьева ("Методология истории..."), предпринимает смелую попытку определить - является ли Сибирь обычной государственной вотчиной, как и все другие регионы России, или всё-таки представляет из себя сырьевую колонию. "На основании Соборного Уложения 1649 г., - пишет Григорьев, - Словцов пытается ответить на вопрос: являлась ли Сибирь колонией? Поскольку подобной мысли в Уложении он не нашел, то и ответил на вопрос отрицательно, отметив, что Сибирь являлась скорее государственной вотчиной". Этим заявлением, как мы полагаем, вскрывается то единственное, что в корне отличало воззрения Словцова от мнения сибирских областников: непризнание за Сибирью статуса российской колонии.
  Все триста экземпляров первой книги Пётр Андреевич выписал в Тобольск, намереваясь, по всей видимости, распространить её исключительно среди сибиряков. Лишь несколько подарочных фолиантов он отправил своим столичным друзьям и знакомым, среди них: граф М.М. Сперанский, И.Т. Калашников и издатель "Сибирского вестника" Г.И. Спасский. Последний, кстати, так писал по поводу неожиданного для многих поступка Словцова ("Поправка и дополнение..."): "Во всей Европейской России ни в одной книжной лавке нельзя отыскать "Исторического обозрения Сибири". Сочинитель, отпечатавший книгу в типографии Семена, вытребовал все экземпляры к себе в Тобольск. Там и будет продаваться книга г-на Словцова. - Об этом нельзя не пожалеть: дельных книг у нас очень, очень мало, и их надо не прятать от нас, не увозить, по крайней мере всех экземпляров, отсюда в Сибирь. Сочинения, подобные "Историческому обозрению Сибири" должны быть известны каждому просвещённому и образованному человеку".
  Спасский, конечно же, был абсолютно прав, что, собственно, и подтверждается фактом не совсем успешной продажи произведения нашего историка в Сибири. Как сам Пётр Андреевич сообщал в одном из своих писем к тому же Спасскому от 24 Октября 1841: "Затраченные на первую книгу деньги, возвратились ко мне одною половиною. Разошлось 150 экземпляров, и столько же остаётся на руках. Или история Сибири маловажна, или книга худо написана; я думаю то и другое причиною малого расхода на мою работу". Под "расходом" имелись ввиду затраты на покупку книги тех 150 человек, которые приобрели "Историческое обозрение". Последняя, казалось бы, незначительная цифра, надо заметить, весьма и весьма относительна, принимая во внимание малонаселённость и, главное, - малограмотность тогдашней Сибири. Таким образом число "расходов" покупателей можно смело умножать, как минимум, на десять в современном исчислении, в результате получается вполне приличная цифра тех, кто заинтересовался книгой Словцова настолько, что решил изрядно потратиться и приобрести её. При абсолютной грамотности современного сибирского населения (поклон до земли за это советской власти, в первую очередь) тираж всего лишь в 500 экземпляров подобной литературы расходится в наши дни с едва ли меньшим трудом, чем "Обозрение" двести лет назад*. Так что огорчаться Петру Андреевичу, учитывая всё выше изложенное, было совершенно незачем; к тому же, если бы он часть отпечатанных в Москве экземпляров оставил для реализации в Европейской России, то мы вполне уверены вслед за Спасским, что тираж "Обозрения" был бы реализован даже с ещё большей пользой, как для читателей, так и для самого автора.
  *Сибирский читатель, надо с сожалением признать, мало интересуется краеведением, лишь небольшая горстка местной интеллигенции, как в XIX веке, так и теперь готова признавать за областническими идеями будущее, остальная же масса населения или вообще не слышала об этом или относится к областникам как к сепаратистам. Для таких людей проблема Сибири, как сырьевой колонии, существует настолько, насколько они сами вовлечены (в силу материальной заинтересованности) в процесс разграбления недр своей малой Родины.
  Вторую книгу "Обозрения" Пётр Андреевич закончил и отправил в печать в самом начале 1843 г., но так и не увидел её изданной, поскольку 28 марта того же года скончался в Тобольске. Последней своей предсмертной волей он распорядился передать свою личную библиотеку Тобольской гимназии. Материалы, собранные им по истории, географии и статистике Сибири, Словцов частью отослав в Петербург своему любимому воспитаннику И.Т. Калашникову, в то время уже известному писателю, а вторую часть отправил в Берёзов к смотрителю тамошних училищ Н.А. Абрамову - ещё одному своему ученику, начинающему сибирскому краеведу и этнографу. В дар Казанскому университету, с которым Пётр Андреевич долго был связан по своей публицистической деятельности и в котором обучалось много студентов сибиряков, он пожертвовал свою минералогическую коллекцию. Так закончил свои земные дела наш уважаемый историк и публицист. Благодарные тобольчане вот уже без малого два века сохраняют на Завальном кладбище в целости и сохранности могилу своего выдающегося земляка - П.А. Словцова.
  О действительно выдающихся заслугах Петра Андреевича перед Сибирью одними из первых заговорили Г.Н. Потанин и Н.М. Ядринцев, которые генеалогию начатого ими областнического движения напрямую вели от Словцова, "первого сибирского патриота". Так ещё в июле 1865 г., давая показания следственной комиссии по делу о "сибирских сепаратистах", Потанин, как констатирует Г.В. Круссер, заявил, что "при поисках исторических сведений" для подкрепления своих размышлений о "сибирском патриотизме" ему "приходилось обращаться между прочим и к Словцову, первому сибирскому патриоту"*. В 1876 году, как указывает Н.Н. Степанов, тот же Потанин в газете "Сибирь" (No5) охарактеризовал нашего героя как "первого будильника умственной жизни в Сибири". В "Крымских письмах сибиряка", печатавшихся в "Сибири" в том же году, Григорий Николаевич характеризует Словцова как "первого любителя Сибири", писавшего "с целью возбудить самосознание края, возбудить в своих земляках любовь к родине"**. А тридцать лет спустя, в своём знаменитом публицистическом памфлете "Областнической тенденции в Сибири" (1907 г.), Потанин первые начала сибирского автономизма связал именно со Словцовым, считая, что областническая тенденция "жила задолго" до появления самого термина "областничество", обозначаясь как "сибирский местный патриотизм", первым представителем которого и являлся П.А. Словцов.
  *Произошло это, как считает авторитетный М.В. Шиловский ("Сибирские областники..."), в 1856-1857 гг., когда двадцатилетний Потанин, служа офицером в Сибирском казачьем войске, стал впервые задумываться над "прокля́тыми" сибирскими вопросами.
  **Те же самые материалы можно посмотреть в книге: Потанин Г.Н. Избранные сочинения в 3 т. Павлодар. 2005. Т. 2. С.213, 214.
  В 1888 г. в "Сибирском сборнике" вышла статья Н.М. Ядринцева "Воспоминания о Томской гимназии", в ней он вслед за Потаниным указывает на то, что Словцов был "горячим патриотом" Сибири, "работая целую жизнь над историей нашего края". И хотя его книга "написана старинным витиеватым слогом, но в ней можно открыть <...> страницы, исполненные тёплого сыновнего чувства, слова восторженности, умиления или грусти над судьбой любимого края". И как бы предпосылая читателя к нашему следующему очерку о сибирских писателях, мы отметим вслед за И.А. Айзиковой ("Образ сибирского писателя..."), что в статье "Судьба сибирской поэзии и старинные поэты Сибири" (1885 г.) Ядринцев называет имя Словцова как первого истинно сибирского литератора, поскольку именно у него "прорывалось первое тёплое чувство к краю", ему первому стала понятна судьба Сибири и он был первым, у кого рядом с этим "блеснула художественная струя". По самому "способу изложения" видно, "что это был человек с душой" и к тому же - "патриот своей родины".
  О почтительном отношении областников к Петру Андреевичу свидетельствует в том числе и факт переиздания в 1886 г. "Исторического обозрения Сибири", осуществлённое на деньги иркутских меценатов Сибиряковых*. Это новое издание, по сравнению с первым, вызвало массу весьма достойных рецензий не только в сибирской периодике, но и в толстых центральных журналах, таких как "Вестник Европы", "Русская мысль", "Исторический вестник", "Северный вестник" и других. Такой возросший интерес к истории Сибири, и к Словцову в частности, по мнению Н.Н. Степанова, объяснялся реакцией российского общества на судебный процесс конца 60-х годов над первыми сибирскими автономистами, а также - на первую их литературную деятельность, начало которой положил П.А. Словцов.
  *Мой родной Томск, вслед за Тобольском и Иркутском, также проявил своё заботливое отношение к творческому наследию Петра Андреевича - в научной библиотеке Томского государственного университета бережно хранится авторская рукопись 2-й книги "Исторического обозрения Сибири".
  Не остались в стороне и областники второго поколения, также уделившие большое внимание творчеству сибирского Карамзина; среди них П.М. Головачёв, К.В. Дубровинский, Н.Н. Козьмин, Н.Н. Бакай и др. Все они оценивали публицистическую деятельность Петра Андреевича и в особенности его работу над "Историческим обозрением Сибири" как "патриотический подвиг", ни больше, ни меньше... Ну а закончить наш очерк о П.А. Словцове нам бы хотелось вновь словами Потанина из его "Областнической тенденции". Чтение "Обозрения", по мнению Григория Николаевича, выполняло одну из важнейших функций - "воспитывало в сибиряках интерес" к Сибири, а главной характерной чертой всей жизни и всего творчества Словцова Потанин назвал воодушевление любовью к просвещению, науке и "к той части империи, которая была его родиной"...
  
  
  * * *
  
  Литературное "восстание" сибиряков. В 1837 г. в Германии, в городе Штеттине вышла в свет книга немецкого критика и литератора Генриха Кёнига (1790-1869) "Literärische Bilder aus Russland", которая в русском переводе, появившемся в России, однако, лишь в 1862 г., была названа "Очерки русской литературы". В ней, как отмечал М.К. Азадовский ("Сибирская литература"), впервые "оказался употреблённым" научный термин "сибирская литература". "Одной из важных и оригинальных особенностей книги Кёнига, - писал Марк Азадовский, - является учёт различных провинциальных элементов в русской литературе" и среди них - сибирский, наряду с немецким (российские немцы) и малороссийским (украинцы). Сибирской литературе автор, а, точнее сказать - авторы, немецкой книги уделили целую отдельную главу.
  И здесь нам необходимо сделать несколько разъяснений относительно авторов "Очерков русской литературы", а также вкратце рассказать о судьбе этого уникального для нас сибиряков издания. Соавтором, а, по мнению некоторых исследователей, подлинным "оригинатором" этого научного труда являлся русский писатель и публицист Николай Александрович Мельгунов (1804-1867), а Генрих Кёниг лишь записал за ним ту информацию, которую передал ему Мельгунов во время их личных встреч в городе Ганау*, где Николай Александрович находился на лечении. Мельгунов получил образование в Петербургском университете, потом служил в Москве в Архиве министерства иностранных дел, где сошелся с известными нам уже "любомудрами", предшественниками славянофилов, представителями русской национальной общественной и философской мысли, "провинциальной" по отношению к общеевропейской. Отсюда - от размышлений о провинциальности, видимо, и произросли корни идей Мельгунова о том, что не только общемировая литература, но и каждая национальная не является чем-то единым, неделимым, а представляет из себя сложный конгломерат различных составных частей. Это можно было наблюдать, допустим, на примере столь любимой любомудрами-славянофилами древнерусской литературы, слагавшейся из произведений новгородской, киевской, владимиросуздальской и других школ. На основании этих размышлений, как нам представляется, Николай Мельгунов и "затеял книгу о русской литературе и сымпровизировал её, диктуя Кёнигу", как он сообщал в одном из своих писем.
  *Небольшой городок близ Франкфурта-на-Майне.
  Книга Г. Кёнига привлекла внимание европейцев к русской культуре и была переведена с немецкого на французский, чешский и голландский языки, так что европейский читатель впервые получил в своё распоряжение весьма полную панораму российской словесности. Но вот только перевод труда Мельгунова-Кёнига на русский задержался на целых 25 лет, всему виной стали, якобы, "пасквиль и клевета" на отдельных верноподданнических представителей русской словесности, так называемых литературных генералов николаевской эпохи, творческий талант которых ставился авторами "Очерков" под большое сомнение. Как следствие - в ведомство графа А.Х. Бенкендорфа сразу же посыпались жалобы и там сделали всё возможное чтобы не допустить перевода "крамольной" книги на родной язык одного из авторов, подвергавшего сомнению идею о во веки веков "единой и неделимой"... И лишь в 1862 г., через год после отмены крепостного права, "Очерки русской литературы" Г. Кёнига вышли, наконец, в России на русском. Перевод, что также весьма примечательно, сделал сотрудник Сибирского отделения Русского географического общества иркутянин Николай Иванович Попов*, выразив таким образом своего рода благодарность авторам за то, что они в своей книге впервые признали за сибирской литературой её особое место и особенную роль во всей многослойной системе русской литературы - великой, как вскоре выяснилось.
  *"Автор перевода, - писал М.К. Азадовский, - принадлежит к числу выдающихся деятелей раннего сибирского краеведения. В 50-х гг. он преподавал в Иркутской семинарии логику и психологию; со второй половины 60-х был преподавателем словесности в гимназии, членом Сибирского отдела состоял с самого первого года его основания. Кроме перевода "Очерков" Кёнига, ему принадлежал ещё ряд литературных работ".
  Под термином "сибирская литература" авторы "Очерков" понимали литературу, созданную исключительно писателями сибиряками, указывая тем самым на её провинциальный (мы бы сказали - областнический) характер. На сегодняшний день понятие о сибирской литературе несколько расширено и, по замечанию всё того же М.К. Азадовского, включает в себя "с одной стороны - местное литературное движение, с другой - разработку местной (сибирской) темы в общерусской художественной литературе", т.е. в том числе и авторами не сибиряками. Но последние, особенно в начале XIX века, описывали Сибирь, как правило, не с натуры, а по рассказам и книгам, т.е. опосредовано. Мельгунов же предпочёл более доверять в этом смысле именно сибирякам, впитавшим, что называется, с молоком матери неповторимый дух необъятных просторов своей малой родины и поставивших во главу угла своего творчества выражение сыновней любви и преданности по отношению к ней, т.е. те самые чувства, которые впоследствии сибирские областники назовут "стихийным патриотизмом" сибирских литераторов.
  В "Очерках русской литературы" приводятся, конечно, и типичные примеры провинциальных (областнических) писателей России, для Малороссии таким образцовым примером явился Н.В. Гоголь, а для Сибири - Н.А. Полевой с его повестью "Сохатый" (1830 г.). При этом материалы о сибирской литературе как бы стали частью очерка именно о Полевом. "В одной из своих первых повестей, - писали Мельгунов и Кёниг, - он [Полевой] впервые в русской литературе изобразил природу Сибири и жизнь её обитателей. Повесть эта, хотя и не может быть названа прекрасною, имела, однако ж столько силы, что способна была вызвать за собой целую сибирскую литературу"*. В результате в Сибири появились свои "Куперы и Ирвинги", авторы "Очерков" имели ввиду Фенимора Купера (1789-1851) и Вашингтона Ирвинга (1783-1859), которые стали родоначальниками американской литературы, занявшей, по мнению Мельгунова и Кёнига, то же самое положение по отношению к английской, как и сибирская - по отношению к российской литературе. Имена сибирских Куперов и Ирвингов в "Очерках" не назывались, однако сведущий читатель того времени, конечно же, в первую очередь подразумевал под ними И.Т. Калашникова и Н.С. Щукина, а также ряд других авторов, о которых у нас и пойдёт речь дальше.
  *Цит. по: Азадовский М.К. Сибирская литература.
  "Главнейшим условием существования "областной" литературы, - писал ещё один выдающийся сибирский литературовед, Б.И. Жеребцов ("О сибирской литературной традиции"), - нам представляется наличие своеобразных художественных форм, сложившихся на почве своеобразного культурного развития данной области, обусловленного, в свою очередь, своеобразием её географического и социально-экономического положения. Эти своеобразные художественные формы в своём историческом развитии дают совокупность тех особых признаков, которые позволяют выделить, до некоторой степени, данную местную "литературную традицию" из общенациональной литературной традиции". И далее тот же автор продолжает: "Конечно, независимость "областной" литературной традиции от общелитературной традиции страны может быть только относительной. Переплетение взаимных влияний в мировой литературе настолько сложно, что утверждать где бы то ни было существование особой, абсолютно независимой от внешних воздействий, литературной традиции нет никакой возможности. Но всё же абстрагирование изучения местных литератур от изучения хода развития литературы общенациональной может дать многое для уяснения сложного состава последней". На эти весьма точные, с нашей точки зрения, замечания, мы, собственно, и будем опираться в изложении последующего материала.
  Итак, в первой половине XIX века сибирские реалии становятся объектом не только научного и публицистического, но и художественного осмысления*, последнее началось даже немного раньше, чем это констатируют авторы "Очерков русской литературы". Тобольский журнал "Иртыш, превращающийся в Ипокрену" ещё в 1789 г. начал печатать на своих страницах поэтические произведения сибирских авторов. В нулевых, десятых и двадцатых годах XIX века в крупных сибирских городах имели хождение небольшие рукописные сборники, опять же, в основном поэтические, местных пиитов, писавших о родном крае и о своих впечатлениях, в том числе и злободневных. В 1827 г. в Красноярске вышел "Енисейский альманах", в котором, как мы уже знаем, также было много материалов о Сибири, а среди авторов - несколько доморощенных, что называется, сочинителей.
  *Иван Калашников в письме к П.А. Словцову признавался: "Я исполняю мою обязанность к родине и делаю её известною для многих, которые никогда не возьмут в руки книгу, пахнущую ученостью"...
  О произведениях сибирского поэта и прозаика Фёдора Ивановича Бальдауфа (1800-1839) сообщают нам Г.Ф. Кунгуров ("Сибирь и литература") и Е.Д. Петряев ("Страницы литературной летописи Сибири"). Кунгуров даже называет Бальдауфа "пионером" отражения сибирской темы во общерусской литературе. "Он был человеком талантливым, близко стоящим к литературной жизни, лично знаком с А.С. Пушкиным, А.А. Бестужевым, Ф.Н. Глинкой, В.К. Кюхельбекером. Первой поэтической заявкой сибирской темы в общерусской поэзии были его "Элегия", "Вечер на берегу Байкала", "Песнь Уллина над гробом Конала". Эти стихотворения появились в столичном журнале "Благонамеренный" в 1820 и 1821 гг." На ту же тему делает сообщение и Е.Д Петряев: "...Вряд ли теперь можно считать началом сибирской темы в русской литературе повесть Н. Полевого "Сохатый" (1830)... Ещё в мае 1819 г. журнал "Соревнователь просвещения" напечатал повесть "Кавиту и Тунгильби" Федора Бальдауфа. В повести изображались и сибирская среда и необычные для литературы герои - тунгусы Даурии. Эта повесть Бальдауфа, а затем его большая элегия "Вечер на берегу Байкала" стали первой сибирской заявкой в большой литературе".
  Однако Евгения Петряева вполне резонно поправляет Гавриил Кунгуров: "Дата, конечно, немаловажный показатель; в данном случае повесть "Кавиту и Тунгильби" опередила "Сохатого" более чем на десятилетие. Если же положить за основу значение, влияние и литературный резонанс, то бесспорно "Сохатый" - явление заметное, истинное начало начал отражения сибирской темы в общерусской прозе". А современник Николая Полевого Н.С. Щукин в предисловии к своим "Ангарским порогам" (1835 г.) назвал повесть "Сохатый" "знаменем литературного восстания сибиряков", под которым целая плеяда сибирских авторов создала в 30-40-е годы более десятка "знаковых" повестей и романов, а также ряд весьма значительных поэтических сочинений.
  Подробный перечень тех произведений даёт, например, М.К. Азадовский в своей статье "Раннее культурное и литературное движение в Сибири". В ней, в частности, он писал: "Вслед за "Сохатым" Полевого появляется на ту же тему повесть Ив. С-ва (Савинова)* в альманахе "Северное Сияние" (1831). В том же 1831 г. появляется первый роман Калашникова "Дочь купца Жолобова" (Из иркутских преданий), за которым следуют один за другим: "Камчадалка" (1833), "Изгнанники" (1834), "Автомат" (1841). Затем следуют повести Н. Щукина "Посельщик" (1834) и "Ангарские пороги" (1835), романтические очерки из жизни бурят-монгольского народа Н. Бобылева: "Чингисов столб" (1838), "Джар го-Аега" (1839), "Сибирские скиццы" (1841). В "Литературных прибавлениях" к "Русскому Инвалиду" печатались поэмы, заимствованные из сибирских преданий и сибирской истории Кудрявцева, Нагибина, Черкасова и др. В 1830 г. вышла книжка стихотворений красноярского поэта И. Петрова** и затем появляется ряд его стихотворений в различных журналах. Наконец, к 1836 г. относится примечательная книжка "Прозаические сочинения учеников иркутской гимназии". В этом же ряду сибирских писателей и поэтов, разрабатывающих сибирские темы, стоит и Ершов".
  *По мнению исследователей, Савинов - это псевдоним, за которым, по всей вероятности, скрывается Иван Никитич Глухарёв (1809 - не ранее 1840) русский писатель, поэт, автор нескольких исторических романов, издатель ряда второстепенных литературных альманахов 1830-х годов. Рассказ (именно рассказ, а не повесть, как считает Азадовский) Савинова (Глухарёва) тоже назывался "Сохатый". Возможно, как полагают комментаторы, что детские годы автора, подобно детству Полевого, также прошли в Иркутской губернии, где он мог слышать старинные предания о разбойнике по прозвищу Сохатый.
  **Один из авторов "Енисейского альманаха", как мы помним.
  Итак "Сохатый" Николая Алексеевича Полевого. Возможно не только сама эта повесть, но также и те материалы о Сибири, которые Полевой публиковал в течение десяти лет в "Московском телеграфе" и которые, кстати, использовали Мельгунов и Кёниг в своей книге, позволили отнести Полевого к родоначальникам литературы о Сибири. "Сохатый" - это, по-настоящему, классический пример романтической литературы, за которую Николай Полевой, как литературный критик, всегда ратовал и приверженность к которой он продемонстрировал, в том числе, и на сибирском материале. Краеведческий материал был хорошо знаком писателю и любим им, что он и подчеркнул в самом начале своей повести в главе под названием "Сибирь", которая является своего рода авторским гимном своей малой родине и которая, собственно, и несёт главную смысловую нагрузку в отношении сибирской темы, которую выражает сам автор, как коренной сибиряк*.
  *Достаточно значительный по объёму отрывок из этой главы-гимна мы уже приводили в нашей книге (см. окончание очерка "Миссия невыполнима").
  Второй эпизод смысловой нагрузки - это отношение главной героини, кроткой девицы Амалии, к Сибири, её духовные предпочтения нашему краю, выраженные со стороны человека, не рождённого в Сибири, но оказавшегося в ней волей случая и полюбившего её всей своей душой, всем своим "сердцем великана". И, наконец, третья тема смысловой нагрузки в повести "Сохатый" связана с образом острожной Сибири. "В общественном сознании, - пишет Крылова Е.В. ("Взгляд изнутри..."), - Сибирь воспринималась "местом наказания". Полевой убеждён, что Сибирь - это не место, "где сбираются [только] пороки и преступления" из всей России. Писатель отмечает целительную силу этой земли: "изгнанники же в Сибири часто становятся добрыми гражданами". Так для разбойника Сохатого Сибирь стала местом очищения от преступной скверны и местом будущего духовного перерождения*. Это утверждение высказано писателем задолго до появления "Мертвого дома" Ф.М. Достоевского и "Воскресения" Л.Н. Толстого. Сибирь учила и в преступнике видеть человека".
  *Духовное перерождение убийцы-душегуба Сохатого, сосланного в Сибирь на каторгу, бежавшего и сколотившего шайку разбойников на большой дороге, начинается, по всей видимости, тогда, когда он отпускает на свободу захваченного его подручными офицера Флаксмана, некогда оказавшего ему добрую услугу. Интересную деталь в связи с этим подмечает новосибирский писатель Владимир Яранцев ("Чудный храм"): "Сцена освобождения дворянина Флаксмана, пленённого подельниками атамана Сохатого, самим атаманом, напоминает эпизод с Пугачёвым и Гринёвым в более поздней "Капитанской дочке" Пушкина".
  И на этом сугубо сибирская тема собственно и заканчивается в повести Н.А. Полевого, остальные события происходят так, как они могли бы происходить в любой другой области России, без выражения особой региональной специфики нашего края, в лучшем случае, как отмечает иркутский профессор И.И. Плеханова ("Русская литература Сибири"), сибирские реалии проходят лишь экзотическим фоном. В этом отношении, если сравнивать повесть Полевого "Сохатый" и роман Калашникова "Дочь купца Жолобова", последнее произведение, на наш взгляд, гораздо содержательнее, так что о нём вполне уверенно можно сказать несколько перефразированными словами Пушкина: здесь - сибирский дух, здесь - Сибирью пахнет*. Поэтому, хотя Полевой и был, действительно, первым, кто с достаточно весомой беллетристической вещью о Сибири вошел в историю русской литературы, то Калашников со своим романом стал более опосредованным в сибирской тематике писателем и не формально, а в действительности перенёс место действия своих героев на сибирскую почву, став вслед за Словцовым и Полевым ещё одним "стихийным сибирским патриотом" и первым сибирским почвенником. Как пишет томский исследователь Н.В. Хомук ("Роман И.Т. Калашникова..."), в системе сибирской областнической литературы Калашников занимает "одно из первых мест первопроходца"; как утверждал сам писатель - "я первый написал Сибирский роман". Поставленный в общий строй русских писателей, Иван Тимофеевич хотя и занимает в нём "весьма скромное место писателя-романтика второго (а то и третьего ряда)", однако его "краеведческий исторический роман" стоит в числе первых в ряду областнической литературы России. "Нужно признать, - продолжает Николай Хомук, - что перед нами первый и, пожалуй, единственный писатель первой половины XIX в., создавший полномасштабную для того времени картину жизни Сибири. Это была первая попытка создания сибирского эпоса".
  *Так, например, согласно исследованиям известного историка языка П.Я. Черных ("Русский язык в Сибири"), в романе "Дочь купца Жолобова" можно "насчитать более сотни областных восточносибирских слов", а само это произведение является "значительным шагом вперёд в развитии русско-сибирской лексикологии". Роман Калашникова написан, отмечает И.И. Плеханова, "как картина событий и нравов, отражающая собственную жизнь сибиряков". Автор "стремится к зарисовкам деталей сибирского быта, к введению этнографических подробностей, к передаче особенностей языка сибирского населения", - писала А.А. Богданова ("Сибирский романист И.Т. Калашников"). В этнографических подробностях, по мнению Н.В. Хомук ("Роман "Камчадалка..."), заключается реализм творчества Калашникова. Такого рода реализм нашего сибирского писателя высоко оценивал В.Г. Белинский, который, кстати, к художественной составляющей произведений Калашникова относился весьма и весьма критично.
  Однако непосредственные личностные впечатления иркутской жизни, как отмечает тот же Н.В. Хомук ("Роман И.Т. Калашникова..."), отразились лишь в "Дочери купца Жолобова", в последующих же его произведениях о Сибири - "Камчадалке" и "Изгнанниках" - "литературность взяла верх", выдумки стало больше, а краеведческой опосредованности - меньше, что "несколько оторвало новые произведения от реальности областнических переживаний автора*. Вместе с тем нерв и боль за родной край сохранились, что возвращает Калашникова и нас вместе с ним из мира фантазий, что называется, на землю, на родную землю"... на нашу грешную землю, добавим мы - уж извините за такой избитый "в языцах" тезис. Искоренить пороки чиновничьего произвола, отмечает И.И. Козлов ("Иркутск литературный"), "оказалось невозможным никакими реформами" и даже усилия выдающегося нашего российского реформатора М.М. Сперанского мало что изменили в этом плане. "Эта несправедливость, - продолжает Иван Козлов, - болезненно задевала души и достоинство сибиряков". Им нужно было каким-то образом выразить эти свои чувства. Кому же как ни Ивану Тимофеевичу Калашникову - любимому ученику самого Словцова и протеже Сперанского** - оказалось более всего нужным сделать это: рассказать о чиновничьем произволе колониальной администрации в Сибири. Для этого писатель взял так называемое "дело Крылова", с одной стороны, как самый яркий пример извечного всевластия российской столичной олигархии в Сибири; с другой стороны, как первый в истории факт, ставший прецедентом, борьбы сибиряков за собственные права, в данном случае - за собственные экономические интересы.
  *Так для "Камчадалки" Калашников использовал не собственные "зарисовки" с натуры, а материалы "Описания земли Камчатки" Степана Крашенинникова 1755 года.
  **Напомним, что по просьбе Словцова, именно Сперанский поспособствовал переводу Калашникова из Сибири на службу в Петербург, в министерство внутренних дел. Поясним также, что в те времена данное министерство занималось не столько делами полицейского надзора, сколько выполняло, главным образом, административно-управленческие функции, назначая чиновников на ответственные должности в регионах и контролируя исполнение ими своих обязанностей.
  Об этой громкой истории писали потом многие краеведы*, но Иван Тимофеевич был первый, кто рассказал читателям России, а также Европы (роман "Дочь купца Жолобова" был сразу же переведён на немецкий язык) правду о тех злодеяниях, которые творились, а, возможно, и до сих пор продолжали твориться в его родных краях. Как указывает новосибирский литературовед А.В. Горшенин ("Беседы о русской литературе Сибири"), историю, которая легла в сюжетную основу романа, писатель услышал от своего отца, ставшего в детстве очевидцем тех событий. Они потрясли жителей Иркутска, до такой степени, что именем Крылова долгое время ещё пугали потом детей. Так что художественно оформленный Калашниковым печальный рассказ о купце Жолобове опирался на совершенно реальную историю одного из богатейших торговцев Иркутска по фамилии Бичевин, которого петербургский следователь Крылов в 1758 г. разорил и пытками довёл до смерти. Как отмечает "Иркутская летопись" П.И. Пежемского, "развалины дома Бичевина видны были ещё в 1801-1805 годах", и их в эти самые годы, конечно же, видел и надолго, по всей видимости, запечатлел в своей памяти гимназист Ваня Калашников. Именно с описания этого самого "полуразвалившегося деревянного" дома и начинается непосредственное повествование первого сибирского романа "Дочь купца Жолобова".
  *В том числе и мы в нашей предыдущей книге "Рассвет над Искером" весьма подробно рассказали обо всей этой истории в главе "Иркутские ребелии" - очерк "Крыловский погром".
  Как отмечал в монографии "Русская литература Сибири" Ю.С. Постнов, Калашников "одним из первых в русской литературе изобразил "маленьких людей", преследуемых сильными мира сего". В истории со следователем Крыловым маленькими людьми и заложниками ситуации оказались жители целого сибирского города, сами же обстоятельства того случая вполне напоминали современные нам российские порядки, поскольку тогда, в 1758 г., один из столичных олигархов, стоявший, что называется, на расстоянии вытянутой руки от трона, решил "отжать" у иркутского купечества сверхприбыльный вино-водочный бизнес. Однако, поскольку сибиряки после нескольких предупреждений отказались подчиняться и ответили жалобами в Сенат на такого рода рейдерский захват, в Иркутск был направлен следователь со специальными полномочиями для выявления финансовых нарушений при производстве и продаже "белого вина" (водки). Следователи той поры и так имели официальное (т.е. законное) разрешение на применение пыток во время допросов, к тому же Крылов, по всей видимости, получил ещё и устные указания не стесняться в выборе любых средств для достижения необходимого результата и вообще ни чем не стесняться как на работе, так и в быту: подумаешь какие-то там пельменники сибиряки - нечего церемониться.
  И действительно, в отсутствии какой бы то ни было правовой культуры, никаких ограничений для представителей власть имущих, конечно же, не существовало. Вот и разошелся недоброй памяти Крылов во всю ширь своего опричного невежества: арестовывал, пытал, конфисковывал имущество, творил непотребное с местными иркутскими красавицами, не гнушаясь ни их социальным статусом, ни возрастом. И всё, наверное, сошло бы ему с рук, потому что долгое время сходило, если бы горе следователь не преступил крайнюю черту дозволенного: арестовал высшее должностное лицо Восточной Сибири иркутского вице-губернатора Вульфа*. Назначать и отстранять высших должностных лиц - это была прерогатива исключительно главы государства... в общем доверенное лицо столичных рейдеров, дал, что называется, маху; в результате чего и сам оказался в кандалах и на своих хозяев обрушил монарший гнев. К тому же вскоре и во всей России произошла смена власти, на трон взошла Екатерина II и довела без всяких обиняков крыловское дело до конца, многие получили по заслугам; вот только денег, конфискованных Крыловым и его покровителями у иркутского купечества, последним так и не вернули.
  *Резиденция генерал-губернатора Сибири в то время находилась в Тобольске, а вице-губернатора - в Иркутске.
  Вполне благополучно заканчивается и первый сибирский роман "Дочь купца Жолобова", в полном соответствии с романтической традицией: в домике с маленьким садом, расположенном на берегу иркутской речушки Ушаковки, вышедший в отставку главный положительный герой - Алексей Кремнев с женой Натальей и двумя "прекрасными мальчиками" вспоминает о погибшем тесте - купце Жолобове, и тут является ещё один положительный герой - купец Неудачин и сообщает о гибели всех "нечестивых" врагов. Однако, несмотря на идиллический конец в стиле романтизма, драма, связанная с чиновничьем произволам, всё-таки имела место в романе и добавила изрядную долю реализма в повествование, причём не только в "Дочери", но в двух других произведениях Ивана Тимофеевича, посвящённых Сибири. Как отмечает красноярский исследователь К.В. Анисимов ("Проблемы поэтики литературы Сибири"), структура конфликта всех трёх сибирских романов Калашникова "базируется на бескомпромиссном столкновении облечённого властью носителя всех зол и идеальной пары героев-любовников"*. Это первая особенность. Вторая состоит в том, что автор хотел "показать вред излишней власти вдали от Престола", так сам писатель определял одну из ключевых своих задач в письме к учителю - П.А. Словцову. И как комментирует это всё тот же Кирилл Анисимов: "Власть губернаторов и генерал-губернаторов в сибирских городах плоха не потому, что она плоха во всей империи, она неудовлетворительна именно по причине своего нахождения "вдали от Престола", искажаясь по мере географического отдаления от столицы и достигая предела своей "ненормальности" именно в Сибири, крайней точке этого отдаления".
  *Или, как любит писать в соцсетях продвинутая современная молодёжь, - миром правят любовь и дебилы.
  Однако И.Т. Калашников пишет не только "о произволе несправедливой и развращённой власти, о незаслуженных страданиях представителей купечества и служилой интеллигенции середины XVIII столетия", - Ю.С. Постнов ("Русская литература Сибири"), но и об активном противоборстве этому злу со стороны честных чиновников и купцов, указывает И.И. Плеханова, а это, как и безграничная любовь к родному краю, а также ряд других идейных установок романов Калашникова, о которых мы говорили выше, вполне сочетаются с областнической парадигмой сибирских автономистов. Единственное, что не могло, по мнению той же И.И. Плехановой, удовлетворить сторонников областной идеологии на страницах романа, это то, что "разрешение всех конфликтов совершается по большей части как самоистребление зла, а справедливости способствуют мудрые администраторы, присланные из столицы". Но это не упрёк, конечно, а лишь констатация факта, поскольку Калашникову совершенно невозможно было вообразить, что в середине XVIII века, могло возникнуть в Сибири организованное движение самих сибиряков за свои социальные, экономические, а тем более политические права. Автору необходимо было в первую очередь показать наш край "как страну, где есть люди честные, сильные и смелые, где рождаются высокие чувства и стремления", - А.В. Горшенин ("Беседы о русской литературе Сибири"). А это уже немало!* Что, по всей видимости, и оценили с положительной точки зрения в романе "Дочь купца Жолобова" такие высокие авторитеты русской литературы как И.А. Крылов, А.С. Пушкина, Н.А. Некрасова и др., а также лучший европейский романист XIX века Виктор Гюго.
  *"И большего не надо", - как, наверное, мог бы добавить великий Хафиз Ширази.
  Ещё одной проблемой, на которую Иван Калашников обратил внимание в своём романе, была проблема каторжников, а точнее беглых каторжников, которые организовывались в вооруженные банды и занимались грабежами. Главные герои романа претерпевают и от них тоже, но не сидят сложа руки, а предпринимают усилия для организации борьбы местного населения, в том числе и бурят против одной из таких шаек. Ту же тему развивает и Николай Щукин в повести "Посельщик" (1834 г.), в ней сельским жителям помогает бороться с этим злом уже совершенно новая сила - тоже ссыльный, но только не уголовный, а скорее похожий на политического, бывший офицер и дворянин, проживающий в одной из деревень на поселении. Этот "секретный" ссыльный, как он обозначен автором в повести, возможно, тайно намекал на сосланных в Сибирь декабристов...
  Николай Семёнович Щукин (1792-1883), также, как и Николай Полевой и Иван Калашников, являлся уроженцем Иркутской губернии, окончил, напомним, Иркутскую гимназию, где впоследствии какое-то время преподавал, и Петербургский университет, с 1819 г. служил в Петербурге. В 1827 г. он вновь вернулся в Сибирь, прожил здесь четыре года, затем опять уехал в столицу, на службу в министерство внутренних дел, там он проработал до 1846 г., после чего вышел в отставку и всецело посвятил себя творчеству, занимаясь, главным образом, краеведением и публикуя свои материалы в столичных журналах, а также отдельными монографиями*. Как раз во время своего второго "пришествия" в Сибирь Николай Семёнович и задумал, как он сам потом признавался, свою повесть "Посельщик", главным героем которой стал "Секретный" - ссыльный поселенец. В это время, т.е. в конце 20-х - начале 30-х годов XIX века в наших краях появилась, как известно, целая интеллектуальная "диаспора" - каторжников и ссыльно-поселенцев, осуждённых по делу 1825 года. В Сибирь и раньше ссылали политических преступников; но то были единичные случаи, бесследно растворявшиеся, как капля в море, в сибирской "недвижной" действительности. Теперь же во всех губерниях нашего края и главным образом в Иркутской появился сплочённый круг единомышленников, настоящий интеллектуальный "десант", который был настолько значительным по количеству и по качеству, что уже не мог бесследно раствориться в сибирском "море", но, напротив, оказал колоссальное влияние на развитие нашей культуры, образования и пр., поменяв во многом и сам менталитет сибиряков, если не всех, то, по крайней мере, лучшей их части.
  *Полных библиографических данных о краеведческих работах Н.С. Щукина, к сожалению, до сих пор нет; по крайней мере, нам они не попадались, поэтому имеет смысл, раз уж так уж, взять на себя этот труд. Николай Семёнович начал публиковаться как раз во время второго своего пребывания в Сибири, сначала в журнале "Северная пчела" (1828. No 3) появилась статья "Письмо из Иркутска", затем в "Московском телеграфе" вышли ещё две его публикации: "Письма с берегов Лены" (1829) и "Выписки из архива о завоевании Амура" (1832), подробнее см. "Приложение" к этой нашей книге. Вслед за тем в журнале "Северная пчела" появилась статья под названием "Письмо из Якутска" (1831. NoNo95,96; 1832. No34); в 1833 г. в свет вышла книга "Поездка в Якутск", выдержавшая потом ещё два издания в 1844 и 1855 гг. Далее последовали "Очерки Сибири" в "Журнале для чтения воспитанников военно-учебных заведений" (1847. Т.69. No273); "Море или озеро Байкал" в Журнале министерства внутренних дел" (1848. Ч.23); "Поездка на остров Ольхон" в "Сыне отечества" (1852. No8); "Поездка на Тункинские горячие воды" в "Морском сборнике" (1858. Т.33. No1). В 1857 г. Щукин выпустил в Петербурге небольшую книжицу под названием "Табаководство и торговля табаком в Восточной Сибири"; в 1862 г. в родном Иркутске под редакцией Николая Семёновича вышел литературный сборник "Сибирские рассказы", а в 1865 г. здесь же в Иркутске Щукиным был опубликован первый ретроспективный библиографический указатель о Сибири под названием "Материалы для сибирской библиографии". В следующем 1866 г. в учебно-литературном сборнике "Луч" (Т.1) вышла статья "Крылов, следователь в Сибири", а потом ещё две публикации того же года: "Очерки земледелия Восточной Сибири" в "Трудах Вольного экономического общества" (Т.4. Вып.3) и "Сибирские воеводы" в журнале "Дело" (No1). В 1868 г. в Петербурге Щукин издал небольшую монографию "Народные увеселения в Иркутской губернии", а в следующем году выдержки из неё опубликовал в "Записках ИРГО по отделу этнографии" (Т.2). А в 1883 г., в год смерти писателя-краеведа, в Петербурге были изданы "Народные памятники в Восточной Сибири" и уже после - "Сношения русских с Японией". Ну и, наконец, в ХХ веке дождалась своей очереди статья Н.С. Щукина об одном из ссыльных декабристов: "А. Бестужев-Марлинский в Якутске", она была опубликована в иркутском сборнике 1990 г. "Записки иркутских жителей".
  С нашей точки зрения, Николай Щукин именно данный факт и связанные с ним изменения хотел отразить в своей повести. Конечно же, если бы он попытался напрямую описать декабристов и их просветительскую деятельность на поселении, то такие материалы вряд ли пропустила цензура. Поэтому автор немного в иносказательной форме описал то, что увидел в Сибири нового и на что обратил особенное внимание - на ветер перемен. Жители деревни, где проживал на поселении "Секретный", страдали от набегов шайки уголовных преступников, которые, якобы, умели заговаривать огнестрельное оружие крестьян, в результате чего последние не осмеливались оказывать никакого сопротивления бандитам и позволяли им грабить себя, практически, безнаказанно. Так вот "посельщик" развеял эти вредные суеверия и сорганизовал жителей деревни на достойный отпор назойливым гостям. Новая сила - политический ссыльный стал знаменем грядущих перемен в жизни сибиряков... Возможно, это наша интерпретация несколько тенденциозна, но она вполне имеет право на существование, на наш взгляд, хотя бы в качестве гипотезы.
  Ещё одним "ноу-хау" Николая Щукина в "Посельщик" стало уже не просто выражение сыновней любви к своей малой родине, как у его предшественников по цеху, а уже почти настоящее требование к переменам по отношению к Сибири, которое он высказал в своём вступительном слове к повести. "Зачем слово "Сибирь" произносят со страхом, зачем им стращают порочного шалуна, пугают опасного вольнодумца? Мы привыкли представлять себе Сибирь страною хладною, состоящею из одних степей, покрытых ледяною корою, по коим влачат кое-где несчастную жизнь ссыльные и дикари. Мы привыкли почитать Сибирь убежищем порока и преступлений, скопищем нарушителей закона и совести. Добрые мои соотечественники! Не обижайте прекрасной страны несправедливым мнением, не чуждайтесь ею, - она ваша родная, и в ней есть добрые, даже мыслящие люди..."
  
  * * *
  
  Сибиряк с мировым именем. Ну и как бы подтверждением того, что Сибирь уже вышла из неразумного детско-подросткового возраста и действительно требует к себе совершенно иного отношения, хотя бы потому что она начинает становится большой литературной державой, стало явление (в том же 1834 г., как и "Посельщик" Н.С. Щукина), сказки в стихах уроженца наших краёв Петра Павловича Ершова "Конёк-Горбунок". Это произведение, написанное молодым сибиряком, тогда ещё студентом Петербургского университета, только при жизни автора выдержало семь изданий и было переведено впоследствии, практически, на все европейские языки, а к настоящему времени - и на большинство основных языков мира, выходя в общей сложности миллионными тиражами. И хотя содержание этой сказки не имеет никакого прямого отношения к Сибири, это по истине народное произведение стало нашим прорывом в мировое культурное пространство и потому по-настоящему великой гордостью для нас - сибиряков.
  Пётр Павлович Ершов (1815-1869) родился в селе Безруково (теперь, конечно же, Ершово) нынешней Тюменской области, а тогда Ишимского уезда Тобольской губернии, учился в гимназии и в 1830 г. окончил её. Директором Тобольской гимназии являлся в то время И.П. Менделеев (отец нашего великого химика), женатый на Марии Дмитриевне Корнильевой, из семьи тех самых промышленников Корнильевых, при финансовой поддержке которых в конце XVIII века в Тобольске выходил первый сибирский литературный журнал "Иртыш, превращающийся в Ипокрену". Так вот, опять-таки смеем предположить, что Пётр Ершов, как один из лучших учеников гимназии, наверняка приглашался в семью Менделеевых (тогда это было принято) и мог слышать из уст хозяйки - Марии Дмитриевны рассказы о её отце и дедушке, ставших, по сути, первыми меценатами сибирского литературного процесса. Таким вот образом юный Ершов, возможно и был рукоположен на великое дело - создание своего бессмертного произведения, прославившего на весь мир не только его самого, но в определённом смысле и всех нас - его земляков, и показавшего, что в Сибири действительно "есть добрые, даже мыслящие люди".
  Примечателен, с нашей точки зрения, ещё и тот факт, что Пётр Ершов, точно также, как и два других выдающихся сибиряка начала XIX века (Словцов и Батеньков), в детстве имел серьёзные проблемы со здоровьем. Более того, Ершов при рождении был настолько слаб, что его родители уже даже и не надеялись на его выздоровление и поэтому прибегли к последнему средству: выйдя из церкви после крещения сына, они символически продали его за медный пятак первому встречному. И чудо произошло - ребёнок стал поправляться... Вторым подарком судьбы стал перевод отца Ершова в конце 20-х годов на службу в Петербург, благодаря протекции генерал-губернатора Западной Сибири П.М. Капцевича, того самого, который ратовал за открытие в Сибири университета. Капцевич в 1828 г. занял высокую должность при императорском дворе, а вместе с ним в Петербург отправился и его давний сослуживец Павел Алексеевич Ершов, перевёзший вскоре в столицу также и всё своё семейство, в результате чего пятнадцатилетний Петя Ершов вместе с братом смог поступить в Петербургский университет.
  Это, конечно, был по-настоящему выигрышный билет, и не только потому, что в результате наш будущий выдающийся сибирский поэт получил лучшее по тем временам образование, но и потому ещё, что в результате четырёхгодичного обучения Пётр Ершов свёл близкое студенческое знакомство с людьми, которые по окончании университета в ближайшие дореформенные десятилетия стали определять, если не политику государства, то, по крайней мере, влиять на общественную жизнь страны. К тому же на последние годы обучения Ершова в университете пришлась деятельность двух талантливых молодых преподавателей с кафедры русской словесности: А.В. Никитенко и П.А. Плетнёва, через новаторские лекции которых наш будущий поэт, как отмечают исследователи, и "заболел" окончательно литературным творчеством*.
  *Такого рода пробуждение творческих сил учащихся посредством яркого и живого преподавание литературы очень хорошо показано, например, в замечательном американском фильме "Общество мёртвых поэтов" Питера Уира.
  Особенно важную роль в судьбе нашего героя сыграл в тот период Пётр Александрович Плетнёв, который не только поддержал увлечение Ершова поэзией, но и сделался его ментором. Именно Плетнёв первым публично прочитал на одной из своих лекций рукопись "Конька-Горбунка" и представил аудитории автора, как наиболее талантливого из начинающих русских поэтов той поры. После этого Пётр Александрович познакомил Ершова с его кумиром - А.С. Пушкиным, который весьма тепло принял молодого сибиряка и даже, по некоторым данным, помог Петру Павловичу с правкой текста "Конька", что впоследствии породило слухи о том, что, якобы, Пушкин, а не Ершов является автором этой самой знаменитой русской сказки в стихах*.
  *На основании этих весьма и весьма нелепых слухов в 90-е годы ХХ века вышло несколько работ столичных российских исследователей, которых по большому счёту трудно назвать литературоведами, ибо они на основании, по сути, одного лишь единственного факта, что Александр Сергеевич, по воспоминаниям кого-то из современников, поставил том с "Коньком-Горбунком" на полку с собственными сочинениями, и сделали, собственно, свои "сенсационные" выводы, прикрепив к этому факту ещё и ряд других явно надуманных ими измышлений, главным из которых является то, что, девятнадцатилетний юноша, да ещё из дальнего сибирского "захолустья", якобы, ну ни как не мог написать такую выдающуюся вещь. Не вступая, за неимением времени, в полемику с этими перестроечными борзописцами, отметим лишь то, что многие выдающиеся литераторы создавали свои произведения, причём очень часто - лучшие произведения, именно в молодые годы. За примерами, что называется, не нужно далеко ходить - современник Петра Ершова А.С. Грибоедов начал писать "Горе от ума" в 21 год, а М.Ю. Лермонтов в том же возрасте создал свой бессмертный "Маскарад", к 22 годам Н.В. Гоголь окончил свои "Вечера на хуторе близ Диканьки", ну и т.д.
  Так Пётр Павлович стал одно время захаживать в гости к Александру Сергеевичу, брать у того, что называется, уроки мастерства, а также беседовать на разные интересные темы с одним из умнейших людей России. К сожалению, эти "уроки французского" продлились совсем недолго, вследствие произошедшей размолвки между двумя поэтами, имевшей несчастье случиться как раз после выхода в 1834 г. "Конька-Горбунка" в свет. Версий той размолвки несколько, одна из которых сводится к следующему: во время одной из бесед, Ершов уведомил Пушкина о своём намерении посвятить свою жизнь служению родному краю, такое желание молодого сибиряка Александр Сергеевич искренне одобрил и добавил, что Сибирь - "страна умных людей". Как трактуют это некоторые исследователи, Ершов фразу про умных людей почему-то посчитал иронией и обиделся, в то время как Пушкин, по мнению комментаторов, совсем даже не хотел шутить в данном случае и под умными людьми, как полагают литературоведы, имел ввиду сосланных в Сибирь декабристов, пострадавших за свои передовые взгляды.
  Возможно, у той размолвки имелись и другие причины, однако не будем, что называется, вдаваться в излишние подробности, и отметим лишь тот факт, что Ершов вскоре прекратил, к сожалению, общение с Александром Сергеевичем и стал посещать литературный кружок, сформировавшийся вокруг более близкого ему по возрасту и весьма популярного в тот период поэта В.Г. Бенедиктова, что, по мнению ряда исследователей, сильно повлияло на творческий почерк Ершова, заменив его некогда "летучий" - на манер пушкинского - стих, на несколько утяжелённый стиль своего нового кумира. Однако мы немного отвлеклись от главной темы, так что вернёмся к нашим сибирским мотивам. Они, кстати, по мнению вполне серьёзных литературоведов, в незначительном количестве, но всё-таки присутствуют на страницах "Конька-Горбунка"; к тому же, как опять-таки неоднократно отмечалось исследователями*, сюжет сказки был взят Петром Ершовым из народного сибирского фольклора и лишь дополнен талантливыми авторскими придумками и яркими (как перо Жар-птицы) литературными зарисовками.
  За горами, за лесами,
  За широкими морями,
  Не на небе - на земле,
  Жил старик в одном селе.
  "Этот бескрайний мир, запечатлённый уже в самых первых строках сказки, - пишет исследовательница жизни и творчества поэта Т.П. Савченкова ("Неизвестный известный Ершов..."), - мог появиться как один из главных образов Конька-Горбунка у автора, родившегося в глубине Сибири и ощущавшего с самого раннего детства её огромные пространства".
  *Например, А.В. Горшениным в монографии "Беседы о русской литературе Сибири" или П.Я. Черных в статье "Несколько сибирских диалектизмов", а также М.К. Азадовским - "Раннее культурное и литературное движение в Сибири".
  Те же самые сибирские мотивы продемонстрировал Пётр Ершов ещё в двух поэтических произведениях своего недолгого петербургского периода: в балладе "Сибирский казак" и в драме "Фома-кузнец", оба произведения увидели свет в 1835 г. Данные творения Петра Павловича оцениваются литературоведами не очень высоко с точки зрения качества сочинений, поэтому значимость их для нашей литературы определяется лишь наличием в них родной для поэта сибирской тематики. Всё это, а также целый ряд других фактов, о которых у нас пойдёт речь ниже, дали основание классикам сибирского областничества Г.Н. Потанину ("Областническая тенденция в Сибири") Н.М. Ядринцеву ("Студенческие и литературные воспоминания...") отнести творческую и общественную деятельность П.П. Ершова к "патриотическим увлечениям" истинного сибиряка, не отлившимся, однако, точно также, как у П.А. Словцова, И.Т. Калашникова и Н.С. Щукина, в автономистские формы. "Юноша строил самые необузданные фантазии о своей будущей деятельности во благо Сибири, - писал Потанин, - он надеялся совершить грандиозные подвиги и в литературе, и в общественной жизни, он давал себе слово положить начало сибирской литературе, пробудить жизнь в спящей стране, создать сибирскую интеллигенцию, вызвать духовную жизнь в Сибири". Как мы видим, Потанин рисует образ сибирского писателя-гражданина, общественного деятеля, имеющего широкую программу и далеко идущие цели творчества.
  Говоря о выше обозначенной программе, необходимо несколько отдельных слов сказать о дружбе Ершова ещё с одним человеком, также сыгравшем значительную роль в петербургский период жизни нашего героя. Им был К.И. Тимковский, товарищ Петра Павловича по университету, с ним Ершова связали уже не столько творческие, сколько научные и общественные интересы; толчком к такого рода объединению послужила юношеская романтическая мечта двух студентов - посвятить себя большому делу: служению на пользу развития Сибири. Дело в том, что Тимковский также имел вполне непосредственное отношение к нашему краю, являясь внуком сибирского Колумба Г.И. Шелихова, основателя Русско-Американской компании, проложившей, как известно, торговый путь в Северную Америку и давшей мощный толчок экономическому росту нашего региона. Два товарища-студента составили целую программу дальнейшей своей деятельности. "Мы вправе сказать, - пишет В.Г. Утков ("Гражданин Тобольска"), - что Ершов и Тимковский задумали создать общество по изучению Сибири и сопредельных с ней стран, поставив это дело на широкую ногу - издавая журнал, совершая поездки, экспедиции, намечая комплексную программу изучения. Замысел Ершова - Тимковского на десять лет опережал создание Русского Географического общества, а по намечаемой программе был значительно шире его, так как не ограничивался только намерением описания увиденного, а стремился к активному воздействию на изучаемые объекты".
  Об этих планах двух питерских студентов подробно рассказал в своей книге "П.П. Ершов, автор сказки "Конек-Горбунок"" А.К. Ярославцов, однокашник по университету и один из ближайших друзей Петра Павловича, которому Ершов также предлагал вступить в общество по изучению Сибири, при этом Пётр Павлович назвал среди потенциальных кандидатов в научное братство ещё и одного своего давнего приятеля, сибирского учителя, имени которого он, однако, не сообщил. Тимковский же, по словам Ершова, мало того, что изъявил желание изучать Сибирь, но уже предпринял и первые практические шаги в этом направлении: не окончив полного курса университета, он устроился на службу в Русско-Американскую компанию и теперь, участвуя в кругосветном путешествии вокруг мыса Горн, следует в Ново-Архангельск (Аляска), и даже обещает "привести из Америки шхуну для хода по водам" с целью использования её во время путешествий по Сибири. В конце той беседы Ершов продемонстрировал Ярославцову "чёрное металлическое из роз кольцо" на своём пальце "с серебряной пластинкою, на которой были изображены буквы М.V. - "Mors еt vita!". "На жизнь и смерть!" - произнёс он торжественно. - Посмотри, пожалуйста, и внутри. Он снял кольцо и подал мне. На внутренней стороне обручика вырезаны были число, месяц и год, когда они оба (Ершов и Тимковский. - О.П.), по объяснению Ершова, решительно согласились на путешествие по Сибири. Воображаю себе эту торжественную минуту для Ершова..." А по поводу отъезда Тимковского в Америку, а соответственно и начала совместной деятельности с ним, Пётр Павлович написал очень большое по объёму стихотворение, вот лишь несколько наиболее значимых, с нашей точки зрения, строк из него:
  К чему роптать? Закон небесный
  Нас к славной цели предызбрал,
  И он же нам в стране безвестной
  Ту цель в рассвете указал.
  Какая цель! Пустыни, степи
  Лучом гражданства озарить,
  Разрушить умственные цепи
  И человека сотворить.
  <...>
  Послушать тайные сказанья
  Лесов дремучих, скал седых
  И вырвать древние преданья
  Из уст курганов гробовых;
  Воздвигнуть падшие народы,
  Гранитну летопись прочесть
  И в славу витязей свободы
  Колосс подоблачный вознесть.
  В защиту правых, в казнь неправым
  Глагол на Азию простерть,
  Обвить моря, орлом двуглавым
  И двинуть в них и жизнь и смерть.
  Как видим, здесь - то самое, ключевое, что и на перстне: "Mors еt vita!" - "На жизнь и смерть" вместе...
  В 1834 году Пётр Ершов со степенью кандидата окончил философско-юридический факультет Санкт-Петербургского университета. Кандидатская степень позволяла ему остаться для научной работы при университете с довольно неплохим окладом. Однако Пётр Павлович сохранил твёрдость в намерении уехать в Сибирь и именно там продолжить свою научную и творческую деятельность. Но для такой миссии нужны были средства, а их не было; дело в том, что за год до того скоропостижно скончался отец Ершова, на содержании которого он находился все предыдущие годы и на помощь которого он, видимо, рассчитывал в первое время по возвращению в Сибирь. К тому же теперь на его иждивении находилась ещё и престарелая мать, старший брат Ершова тоже умер за несколько месяцев до этого. В такой абсолютно патовой, как казалось, ситуации Пётр Павлович попытался всё-таки найти какой-то выход и через попечителя Петербургского учебного округа князя М.А. Дондукова-Корсакова начал хлопотать о предоставлении ему оплачиваемой должности учёного корреспондента Петербургского университета по Сибири. Такая идея попечителю, видимо, весьма понравилась, и он в ноябре того же 1834 г. направил соответствующее ходатайство на имя министра народного просвещения графа С.С. Уварова. В нём, в частности, князь Дондуков-Корсаков писал следующее (цитируем по книге Т.П. Савченковой "П.П. Ершов. Летопись жизни и творчества"):
  "Кандидат Санкт-Петербургского университета Ершов, окончивший в оном курсе учения в нынешнем году, по отзывам профессоров оказал отличные успехи во всех науках своего факультета <...> Дабы и затем, однако ж, сему молодому человеку доставить случай быть полезным университету и дать упражнение, соответствующее его способностям и стремлениям (курсив мой. - О.П.), я предлагал ему заняться в Сибири, стране ещё мало нам известной, разными о ней изысканиями и доставлять всё, что найдено будет им по сему предмету любопытного в Санкт-Петербургский университет. Предметами постоянных его упражнений должны быть: 1) изучение языков важнейших племён сибирских и составление сравнительного оным словаря; 2) топографические описания любопытнейших мест и статистические исследования вообще; 3) наблюдение нравов, обычаев, духа племён, населяющих Сибирь и 4) исторические изыскания. Кандидат Ершов с живейшею ревностию изъявил готовность посвятить себя всем сим упражнениям и плоды оных доставлять заведению, его воспитавшему".
  Предложенная программа, как мы видим, была достаточно обширна по содержанию и могла, в случае её претворения в жизнь, оказать существенную помощь в развитии сибиреведения. Однако, увы, граф Уваров на корню зарубил всё дело, отказав Дундакову-Корсакову и Ершову в их ходатайстве, мотивировав свой отказ опят-таки тем, что претендент, несмотря на его прилежание и успехи в учёбе, для научной работы по изложенной программе слишком молод и неопытен и если уж он непременно хочет в Сибирь, то пусть туда и отправляется в качестве преподавателя гимназии... Так закончился петербургский период в жизни Петра Павловича и вновь начался сибирский.
  В конце июля 1836 г. Ершов вместе с матерью прибывает в Тобольск и сразу же вступает в должность преподавателя местной гимназии, сначала даёт уроки латинского языка, но уже через месяц начинает преподавать свой любимый университетский предмет - российскую словесность, а одновременно с этим, получив "связку ключей от знаменитой гимназической библиотеки", становится ещё и библиотекарем. За годы, проведённые в Петербурге, подрастерялись, конечно, прежние городские знакомства Петра Павловича, так что пришлось срочно заводить новые, главным образом среди, увы, немногочисленной тобольской служилой и чиновничьей интеллигенции, включая и ссыльных. В числе последних оказались: выпускник Варшавской консерватории Константин Волицкий и поэт-декабрист Николай Чижов. В их компании Ершов часто коротал часы досуга*, что помогало ему бороться с невыносимой, порой, скукой, царившей тогда в глубоко провинциальном Тобольске и на которую молодой преподаватель и поэт жаловался в письмах к своим петербургским друзьям. "А я, брат, сижу себе сиднем, в подобие Илье Муромцу, которого я собираюсь воспеть когда-нибудь хотя скуки ради. Разве упомянуть тебе о моих хождениях в гимназию и из гимназии, и в музыкальную и из музыкальной. Остальное время сижу дома, палю цигары и думаю о прежних счастливых днях. А славное то было время! Поневоле вздохнешь, призадумавшись..."
  *Ершов и Волицкий в 1837 г. по случаю посещения Тобольска цесаревичем Александром написали оперу "Сибирский день", а в соавторстве с Чижовым Пётр Павлович сочинил несколько небольших пьесок для гимназического театра.
  Очень трудно было, конечно, двадцатилетнему Петру Ершову после искрящего талантами пушкинского литературного Петербурга, обрести прежнее творческое самочувствие в весьма далёком от всего этого сибирском Тобольске, где непреодолимую бытовую скуку, скрашивали лишь книги, общение с немногочисленными товарищами, да обильное питание экологически чистыми натур продуктами первозданной природной экзотики с её царь-рыбами (сразу же вспоминается рыба-кит из "Конька"), царь-грибами (груздь - абсолютнейший шедевр сибирской природы, косили, в прямом смысле этого слова, литовками во время сенокоса и солили на зиму бочками) и прочими колониальными деликатесами, стоившими сущие копейки на сибирском продовольственном рынке. От всего этого гастрономического изобилия Пётр Павлович стал заметно прибавлять в весе, что, однако, явилось, как позже выяснилось, следствием не столько хорошего питания, сколько - зарождавшейся в нём страшной болезни - водянки. В результате, за первый год своего пребывания в Тобольске Ершов написал лишь несколько малозначительных поэтических произведений, которые вместе со стихами Чижова отсылал в Петербург своему другу Василию Григорьеву с надеждой на публикацию.
  Лишь летом следующего 1837 г. Пётр Павлович обрёл как будто прежние творческие силы*. Он написал для организованного им гимназического театра комическую пьесу "Якутка" и поставил её, а также провёл с гимназистами старших классов несколько краеведческих походов по историческим местам и достопримечательностям Тобольска. А именно: на равнину у Чувашского мыса, где произошло последнее, решающее сражение дружины Ермака с войском сибирского хана Кучума, на Сузгун - холм, где по преданию находилась резиденция красавицы Сузге, любимой жены Кучума, а также на крутояр у реки Сибирки, где некогда располагалась столица Сибирского ханства - г. Искер... Тогда же, как утверждают некоторые исследователи, Ершов познакомился со старой татарской рукописью, которая заключала в себе легенду о ханше Сузге, для которой на мысу в шести верстах от Искера был построен красивый терем.
  *Толчком для выхода из затянувшейся депрессии, по мнению некоторых специалистов, послужил визит в Тобольск в июне 1837 г. наследника престола, будущего царя-освободителя Александра Николаевича Романова, а также краткий, но, по всей видимости, содержательный разговор нашего поэта с В.А. Жуковским, сопровождавшим цесаревича в его поездке. Именно Василий Андреевич представил Ершова наследнику престола, отрекомендовав его, как автора знаменитого "Конька-Горбунка". Цесаревич в ответ на это сильно удивился и с недоумением спросил у Жуковского: "А что он тут делает?"... Жуковский не нашелся, что ответить и в результате случилась (повисла) пауза, которую у нас теперь принято называть мхатовской.
  Вдохновлённый впечатлениями от похода по тобольским пригородам, дышащим в представлении поэта романтической героикой прежних веков, Пётр Павлович начинает работу над следующим своим наиболее известным (увы, лишь в среде специалистов) произведением, поэтической поэмой, рассказывающей об одном из эпизодов похода Ермака, о взятии русскими казаками укреплённого терема (деревянного замка) сибирской ханши. По её имени - Сузге, поэма и получила своё название. Она была написана в чисто романтическом стиле и воспела духовную стойкость непокорённой "туземки", добровольно обменявшей свою свободу на жизнь защитников крепости, но так и не сдавшейся в руки победителей живой. Её поступок вызвал со стороны казаков большое уважение, и они её достойно похоронили "под наклоном пихт душистых" - чисто сибирский колорит.
  Поэма была отослана в Петербург в журнал "Библиотека для чтения", однако она не заинтересовала его редакторов и Ершову было отказано в публикации. Тогда он отправил "Сузге" в пушкинский "Современник", который после смерти Александра Сергеевича возглавил университетский преподаватель Петра Павловича П.А. Плетнёв, тот самый, который первым прочитал студентам во время одной из своих лекций только что написанного "Конька", а потом познакомил Ершова с А.С. Пушкиным. Плетнёв, конечно же, не оставил без внимания присланное из сибирской глубинки произведение своего ученика и опубликовал "Сузге" в двенадцатом предновогоднем номере "Современника". Однако читающей аудиторией поэтический опус сибирского поэта на этот раз был встречен довольно прохладно, о чём в Тобольске узнали, конечно же, без особой радости. К тому же, как раз в это время из Петербурга пришло ещё одно мало приятное известие: известный нам уже К.И. Тимковский, товарищ Петра Павловича по братству "На жизнь и смерть", на сотрудничество с котором по изучению нашего края Пётр Павлович возлагал такие большие надежды, оказалось, что уже вернулся из Америки, проследовал через Сибирь в Петербург, при этом не только не заехал в Тобольск, но даже и не известил вообще ни о чём так ждавшего и надеявшегося на него Ершова. "Он не понимает измены друга, - пишет В.Г. Утков ("Гражданин Тобольска"), - тяжело переживает её. После этого мы уже нигде не находим у Ершова ни упоминания о Тимковском, ни даже намека на совместные с ним планы"*.
  *Тимковский по возвращении в Петербург уволился из акционерной Русско-Американской компании перешел на государеву службу; через несколько лет он примкнул к петрашевцам, однако не вошел в число руководителей этого общества, поэтому отделался совершенно незначительным наказанием и, в отличие от Петрашевского, Спешнева и Достоевского, в Сибирь сослан не был, так никогда больше и не побывав в тех краях, которые вместе с Ершовым собирался изучать.
  В начале 1838 г. умирает мать Ершова, теперь он совершенно один, кажется, что Петра Павловича уже больше ничего не удерживает в Сибири, и друзья убеждают его переехать в Петербург, настойчиво предостерегая, что в далёкой от культурных центров Сибири он может погубить Богом данный ему поэтический талант. Ершов на распутье, с одной стороны он вроде бы и решается на переезд, но с другой, судя по письмам того периода, ему не очень хочется покидать родные места, к тому же в это время он получает гонорар за второе издание "Конька" в размере полуторагодовалого учительского оклада. Вроде бы всё неплохо в этом смысле, да и главный культурный центр, оказывается, не так уж и далёк, раз о поэте-сибиряке помнят в столице и готовы издавать его произведения. Ну и, наконец, в начале осени с Ершовым случается то, что происходит со всяким из нас хотя бы раз в жизни - он без памяти влюбляется, влюбляется в женщину* на пять лет старше себя, вдову с 4(!) детьми, посвящает ей, как и полагается в таких случаях поэту, целый цикл стихотворений, делает предложение, но получает отказ. В течение целого года Пётр Павлович не оставляет попыток добиться руки и сердца возлюбленной, и в августе 1839 г. она всё-таки даёт согласие на брак.
  *Влюбляется в Серафиму Александровну Лещёву, 30 лет, в девичестве Протопопову, дочь бывшего директора Тобольской гимназии, вдову подполковника инженерной службы. Современники отмечали её, как женщину очень редкой красоты, в которую, действительно, можно было очень сильно и по-настоящему влюбиться. И.А. Некрасов абсолютно прав - "есть женщины в русских селеньях" и в сибирских тоже... и до сих пор так - на иную посмотришь, и глаз не отвести, куда там голивудским "звёздам".
  Таким образом сам собой разрешается вопрос с переездом, проживать в столице России молодому человеку со средними доходами, но с большим семейством, очень сложно, и Ершов принимает окончательное решение остаться навсегда в Тобольске. В письме к В.А. Треборну он пишет: "... навсегда останусь в Тобольске, буду служить и писать про себя. Известность на спокойствие и, может быть, на домашнее счастье, право, мена не совсем невыгодная". Петербургские друзья, узнав об этом, сильно сетуют на него за такое решение, а один из них, В.В. Григорьев, тот самый, что когда-то помогал поэту с публикациями и ставший впоследствии выдающимся востоковедом, даже разрывает с ним все отношения. В письме к историку Т.Н. Грановскому, как констатирует Т.П. Савченкова ("Пётр Павлович Ершов...), он писал, что Ершов "обабился" и отныне погиб для литературных свершений, появившаяся "Сузге", по мнению Григорьева, это полнейшая скука. И далее: "В Сибири своей он совсем заглох, порос мхом и папоротником; в прописях недаром сказано: нравы портятся в худом обществе, а вкус в провинции".
  Что касается брака, "мены не совсем невыгодной", то, несмотря на взаимную любовь и привязанность супругов друг к другу, его нельзя назвать счастливым. Один за другим умирали новорождённые дети Петра Павловича и Серафимы Александровны, а в 1845 г. скончалась и сама несчастная мать при очередных родах. Её детей от первого брака, как полагалось по закону, в обязательном порядке разобрали для воспитания родственники, однако Ершов не отказался от участия в их дальнейшей судьбе и помогал им по мере сил и возможностей, что, конечно, делает ему большую честь как человеку*. За всеми этими далеко не самыми радостными переживаниями Пётр Павлович совсем, казалось, отошел от поэтического творчества, ничего значительного не создал, пописывая "про себя" что-то по мелочам в течение почти полутора десятков лет, и даже в одно наиболее тяжелое для него время после смерти жены впал в мистику, начав зачем-то переводить с европейских языков "научные" трактаты по этой теме. В одном из своих писем всё к тому же Треборну он писал: "... я поневоле остаюсь, как рак на мели, в сибирской трущобе". Однако вскоре случился ещё один брак (потом был и третий), так что психологическое состояние нашего героя, к счастью, немного улучшилось, и он вновь стал задумываться о своём возвращении в большую литературу.
  *Старшая дочь Феоза, кстати сказать, стала первой женой Д.И. Менделеева, ученика Ершова по Тобольской гимназии. Какая благодатная, однако, тема со всеми этими переплетениями судеб известных людей, для художественного произведения. Но где вы, сибирские романисты... Увы, круг их совсем невелик; романистов, к сожалению, ещё меньше, чем даже немногочисленных историков-краеведов. Недофинансирование, знаете ли... недофинансирование.
  В октябре 1850 г. Ершов воодушевлённо пишет профессору П.А. Плетнёву о том, что "холод Сибири не угасил ещё пламени", который учитель зажёг в нём семнадцать лет назад в Петербурге, и что он начал работу над новой книгой о родном крае и одержим мыслью создания "сибирского романа". В течение буквально двух недель, как указывает В.Г. Утков, он пишет первые три прозаические рассказа, а потом ещё четыре из цикла "Сибирские вечера", которые должны были стать, как полагал автор, прологом для будущего крупномасштабного произведения. Прежде чем отослать эти свои рассказы в Петербург, Пётр Павлович решил познакомить с ними проживавшего на тот момент в Тобольске ссыльного декабриста М.А. Фонвизина* и получил от него положительный отклик. Плетнёву, первому прочитавшему эти новые ершовские сочинения в Петербурге, они также понравились. "Вы не можете писать иначе, как прекрасно", - ответил Плетнёв в письме к своему ученику, но в то же время от учителя последовало и ряд критических замечаний, касательно некоторого несоответствия "Сибирских вечеров" последним новомодным тенденциям в русской литературе, имелся ввиду реализм, набиравший как раз в то время силу и обороты в творчестве Гоголя, Тургенева и других писателей.
  *В традициях того времени Пётр Павлович сам прочёл свои рассказы для Фонвизина и его супруги, а также для немногочисленных избранных гостей, собравшихся по такому случаю в доме у ссыльного декабриста.
  Университетский приятель Ершова, А.К. Ярославцов, о котором мы уже упоминали чуть выше, служивший в то время в цензурном комитете, также одним из первых прочитал "Сибирские вечера", и с похвалой отозвался о них. Окрылённый успехом автор в августе 1852 г. написал Ярославцову в Петербург*: "Душевно благодарю тебя за ласковый отзыв об "Осенних вечерах"** и за дружеский вызов устроить их печатную судьбу. Отдаю их тебе в полное распоряжение. Печатай их - как тебе угодно". Однако дело с публикацией затянулось ещё на пять лет. Сначала всё пошло вроде бы хорошо, подвигнутый на издание "Осенних вечеров" книготорговец П. Крашенинников, взявшийся было за издание книги, представил её для порядка в цензурный комитет, но, спустя некоторое, вдруг почему-то забрал её оттуда и вообще раздумал печатать "Вечера". Что такого особенного подметили "спецы" из цензурного комитета и отчего Крашенинников пошел на попятную, неизвестно, поэтому мы можем только предполагать о причинах случившегося. Возможно цензоров несколько смутили некоторые "спорные" места из рассказа татарина Таз-Баши о своём дедушке, служившего визирем у хана Кучума. О них, кстати, Ершову намекнул в своём письме с отзывом на "Вечера" А.К. Ярославцов. Он писал по поводу двух рассказов цикла: "...рассказы твоего татарина о его дедушке насмешил меня досыта... но если б я дал кому-нибудь прочитать твои повести, то эти рассказы непременно бы вырезал". Так, служивший в цензурном комитете давний приятель Ершова, дал ему понять, что цензура может не пропустить его книгу в печать. Однако Ершов не смирился и продолжал настаивать на полной публикации всего цикла рассказов. Таким образом переписка по поводу издания "Осенних вечеров" между Петербургом и Тобольском затянулась на несколько лет.
  *Следующие материалы заимствованы нами с сайта vizlit.ru ("Тобольская проза Ершова").
  **За те два года, что прошли с момента создания "Сибирских вечеров", они по какой-то причине были переименованы автором в "Осенние вечера". До сих пор исследователи теряются в догадках по поводу изменения названия и не могут прийти к единому мнению. Возможно, Ершов хотел расширить рамки сугубо сибирских мотивов до общечеловеческих, так сказать, ведь осенние вечера они, как говорится, и в Африке осенние.
  По этому поводу И.А. Айзикова ("Образ сибирского писателя...") пишет: "Полон юмора рассказ татарина Таз-Баши о своём дедушке, который стал муфтием (толкователем Корана и первым министром) у царя Кучума. Обращает на себя внимание сатирическое изображение приближенных Кучума, которые точь-в-точь были похожи на придворных любого европейского двора: "они могли, видя, не видеть и, слыша, не понимать", "могли видеть, не смотря, и слышать, не слушая". Кучум в ответ на просьбу дедушки назначить его муфтием "посвятил" в этот чин самонадеянного просителя "ударами ноги в приличное место". Но дедушка совсем не оскорбился действиями повелителя и униженно благодарил "хана ханов" за "милость"". От себя добавим, что такие порядки имели место, конечно же, не только при азиатских и европейских дворах, но и при российском тоже. А как опасны были такие намёки в николаевскую эпоху, все знают даже из уроков школьной истории. Так или иначе, но лишь после смерти Николая I и в связи с новым курсом правительства на либеральные реформы, "Осенние вечера" с большим опозданием, но всё-таки смогли увидеть свет в журнале "Живописный сборник" за 1857 г. Такая задержка с изданием, как считают исследователи, в очередной раз весьма сильно отразилась на душевном состояние Петра Павловича Ершова и он так и не приступил к написанию "сибирского романа", который, возможно, явился бы очередным значительным достижением нашей зарождающейся сибирской литературы. Как отмечает В.Г. Утков, "Сибирские вечера" стали "последней вспышкой литературного таланта Ершова, после которой уже погас его творческий огонь, и муза навсегда покинула автора "Конька-Горбунка"".
  Осталась, однако, его преподавательская и общественная деятельность, которым Пётр Павлович остался верен, практически, до конца своей жизни. В 1844 г. его назначили на высокую должность инспектора Тобольской гимназии с сохранением учительской должности, что в несколько раз повысило не только его материальное благосостояние, но и гражданскую ответственность. Уже в том же году он составляет пособие для преподавателей гимназий "Курс русской словесности" и отправляет его в министерство народного просвещения на рассмотрение, однако оно оказалось невостребованным и было отвергнуто с маловразумительной формулировкой "не вполне отвечает понятиям воспитанников". Потом появились "Мысли о гимназическом курсе", это была разработанная Ершовым система гимназического обучения, основой которого, по мнению Петра Павловича, должно было стать "развитие духовных и физических сил юноши по трём отношениям - как человека, как гражданина и как христианина. Прямое значение его - приготовить юношу к общественному служению (принимая это слово в обширном смысле) и дать ему все возможные средства к довольству и счастью земной жизни". Годичный курс обучения Ершов предлагал заканчивать в апреле, в мае проводить экзамены, а летние месяцы использовать для физического развития гимназистов посредством гимнастики, плавания и других спортивных упражнений. Плюс к этому в летние месяцы учащиеся должны были совершать коллективные краеведческие прогулки в целях ознакомления с природой, а также историей родного края. Для эстетического и творческого развития гимназистов рекомендовалось при каждой гимназии устраивать самодеятельный театр. "Мысли о гимназическом курсе" Ершова намного опережали, как считает В.Г. Утков, систему обучения тех лет и предлагали принципиально новые, прогрессивные методы обучения детей и юношей. Однако "Мысли", как и "Курс русской словесности" так и не нашли, к сожалению, своего применения в николаевской России, страшившейся и ограждавшей себя от всего нового и прогрессивного.
  Однако в 1857 г. произошло то, что должно было случиться ещё тридцать лет назад (декабристы), а может быть и пятьдесят (Сперанский) - страна взяла курс на либерализацию своей внутренней и внешней политики. В этом году по рекомендации гражданского губернатора Тобольска В.А. Арцимовича Ершова назначают на должность директора гимназии и смотрителя всех учебных заведений губернии. Тогда же выходит в свет первая сибирская газета - "Тобольские губернские ведомости", её цензором Арцимович также утверждает нашего уважаемого Петра Павловича. В том же году, напомним, начали выходить в Петербурге и "Осенние вечера". В "ТГВ" Ершов не только служит цензором, но публикует несколько статей по краеведению, однако не долго, вскоре он по какой-то причине покидает редакцию и даже перестаёт печатать свои материалы в газете. По всей видимости сказалась загруженность на основной работе, Пётр Павлович очень часто и подолгу находится в разъездах, контролирует процесс обучения в подведомственных учреждениях, помогает открывать новые начальные (в том числе и женские), а также воскресные школы, ну и т.д. Подводя некоторый итог нашему, к сожалению, весьма краткому (так уж получилось) изложению общественной деятельности П.П. Ершова, мы хотели бы заметить, что обучение подрастающего молодого поколения сибиряков вряд ли было менее важным делом, чем литературная деятельность поэта, так что можно, как нам кажется, с полной уверенность констатировать следующее: сколько Сибирь потеряла от так и не несостоявшегося в полной мере Ершова, как сибирского писателя, столько же она и приобрела от Ершова - педагога и организатора учебного процесса.
  В 1862 году П.П. Ершов вышел в отставку, купил, наконец, себе небольшой собственный домик, до того момента он, всегда имевший многочисленное семейство, не мог себе этого позволить и, по большей части, обходился казённым жильём. Последние годы, мучимый водянкой, он очень страдал физически и оттого, видимо, вёл по большей части затворнический образ жизни. Умер Пётр Павлович в 1869 г., не дожив и до полных 55 лет. Похоронили его на том же самом Завальном кладбище, что и П.А. Словцова, за древним валом, возведённым ещё сподвижниками Ермака. На могиле поэта установлен мраморный памятник с исчерпывающе-лаконичной надписью: "Пётр Павлович Ершов, автор народной сказки "Конёк-Горбунок". Мы от себя в качестве заключения к этому нашему очерку хотели бы добавить вот ещё что: несколько перефразированное начало той знаменитой на весь мир русско-сибирской сказки:
   За горами, за лесами,
   За широкими морями,
   Не на небе - на земле*
   Жил поэт в одном селе.
  
   *По мнению некоторых литературоведов, эта абсолютно гениальная строка (правка) - "не на небе - на земле" принадлежит А.С. Пушкину, и с этим, пожалуй, можно согласиться, ибо только величайший мастер слова, каковым без сомнения является Александр Сергеевич, вот так вот мог одним росчерком пера-молнии попасть в самую суть вещей, обрисовав коротко и ясно и свою, и Петра Павловича судьбу... как, впрочем, и нашу с вами тоже.
  
  
  * * *
  
  Странные преступники. В этом очередном очерке речь пойдёт, как можно, наверное, догадаться, о ссыльных в наши края на каторжные работы и поселение декабристах, людях крайне трагичной, но одновременно и великой судьбы, ставших для культурного, образовательного экономического и политического развития Сибири по истине бесценным приобретением, мощнейшим интеллектуальным "десантом", явившемся вслед за миссией команды Сперанского ещё одним весьма существенным внешним толчком на пути второго открытия Сибири. Таких странных преступников Сибирь ещё никогда не видела на своих бескрайних ссыльнокаторжных просторах.
  Тема пребывания декабристов на каторге и в ссылке весьма объёмна по содержанию, при этом она уже достаточно основательно изучена моими коллегами краеведами, поэтому освящать весь комплекс вопросов, связанных с этой темой, мы, конечно же, не станем, а ограничимся, как и прежде, лишь теми моментами, которые находятся в тематическом русле данного исследования. И для начала в плане преемственности с материалами нашей предыдущей книги, что весьма важно для нас, нам бы хотелось привести небольшую выдержку из "Рассвета над Искером", касающуюся начала декабристской эпопеи в Сибири.
  Когда первую партию осуждённых декабристов в августе 1826 г. привезли в Иркутск, прибывших "государственных преступников" пришло встречать достаточно много народа, кто-то из простого любопытства решил посмотреть на представителей знатнейших российских фамилий, а кто-то вполне осознанно пришел для того, чтобы посочувствовать людям, пострадавшим за свои политические взгляды, за те самые идеи, которые, благодаря может быть чистой случайности, когда-то стали известны и в наших отдалённых краях посредством редких новиковских книжных изданий, а потом были озвучены в доверительных частных беседах устами первых сибирских книгочеев и братьев масонов. От того-то и встретили сосланные декабристы среди праздной иркутской публики несколько сочувствующих лиц и понимающих взглядов.
  А организовал встречу декабристов в Иркутске, опять-таки может быть чисто случайно, а, возможно, и в силу какой-то формирующейся уже необходимости, Н.П. Горлов, до недавнего времени руководитель томских вольных "каменщиков", переведённый по распоряжению генерал-губернатора Сибири М.М. Сперанского на службу в Иркутск и исполнявший в отсутствии И.Б. Цейдлера обязанности гражданского губернатора. Именно по указанию Горлова к расположившимся во дворе полицейского управления подводам с каторжниками был разрешен доступ желающим пообщаться с политическим заключёнными. "После чего всякий мог беспрепятственно иметь с государственными преступниками сообщение, и некоторые лица даже беспрепятственно у них бывали". Такое неоднозначное решение главного начальственного лица, конечно же, не осталось без внимания со стороны надзорных органов, так что вскоре после этого Николай Петрович Горлов предстал перед судом Сената, был лишен сначала должности, а потом и возможности для дальнейшей служебной деятельности. Кстати сказать, не избежали преследований со стороны властей и те простые иркутские обыватели, что общались со "злодеями", а тем паче - оказывали им посильную материальную помощь; их потом в течение нескольких лет выявляли, допрашивали и тоже наказывали.
  Вернувшийся, спустя некоторое время, в Иркутск И.Б. Цейдлер, назначенный в 1819 г. на должность гражданского губернатора, что примечательно, опять-таки М.М. Сперанским, также проявил некоторое сочувствие к декабристам, а точнее - к их женам, следовавшим через Иркутск на Нерчинские каторжные рудники. Об этом потом с большой благодарностью вспоминала, в частности, М.Н. Волконская*; в положительном ключе представил деятельность Цейдлера и Н.А. Некрасов в своей поэме "Русские женщины", посвящённой декабристкам. Уже после того, как участники восстания на Сенатской площади были освобождены от каторжных работ, а некоторые получили разрешение поселиться в Иркутске, им оказывал моральную и материальную поддержку местный крупный предприниматель Е.А. Кузнецов, по некоторым сведениям, состоявший в своё время членом иркутской масонской организации, созданной в 1819 г. будущим декабристом Г.С. Батеньковым (С.И. Гольдфарб. "Весь Иркутск"). Именно в доме Кузнецова, тоже, по всей видимости, совсем не случайно, проживал М.М. Сперанский во время проведения своей ревизии Иркутской губернии; там же останавливались и жены некоторых декабристов, ожидая разрешения для следования к своим мужьям в Забайкалье.
  *Впрочем, заботливое отношение Цейдлера к Марии Николаевне имело и ещё одну подоплёку; дело в том, что Цейдлер с отцом Волконской, в девичестве Раевской, сражался на Бородинском поле, защищая ту самую знаменитую батарею Раевского. Такое не забывается.
  На вопрос: имеют ли все эти факты какую-то вполне закономерную связь - трудно сейчас с достоверной и однозначной точностью дать ответ, необходимо провести отдельную исследовательскую работу по данной теме; однако, что вполне очевидно, - люди, о которых мы вкратце сейчас рассказали, в один и тот же сравнительно небольшой исторический промежуток времени так или иначе встречались, посещали одни и те же места и имели если не общие цели, то, по крайней мере, являлись приверженцами очень близких по смыслу идей, лёгших в основу и нашего в том числе повествования. Конец цитаты.
  Другими словами, на момент прибытия декабристов в Сибирь, здесь уже имелись хотя и в небольшом количестве люди, сочувствовавшие их движению и даже, возможно, готовые поддержать их в случае, если бы декабрьский госпереворот в Петербурге удался. Такие люди находились, как мы уже отметили выше, и в среде местных чиновников, и в сообществе сибирских купцов, а также, возможно, и среди обычного городского населения, что достаточно маловероятно, но тем не менее не исключено. Однако всё это была, по сути, та капля, что, увы, бесследно растворялась в море провинциальной обывательской обыденности и житейской суеты. Вполне обнадеживающе на первых порах высказывались декабристы и в отношении сельского населения. Так, например, Н.В. Басаргин в своих воспоминаниях ("Записки Н.В. Басаргина") писал: "Чем далее мы подвигались в Сибирь, тем более она выигрывала в глазах моих. Простой народ казался мне гораздо свободнее, смышленее, даже и образованнее наших русских крестьян, и в особенности помещичьих. Он более понимал достоинство человека, более дорожил правами своими (курсив мой. - О.П.) <...> мне не раз случалось слышать от тех, которые посещали Соединенные Штаты и жили там, что сибиряки имеют много сходства с американцами в своих нравах, привычках и даже образе жизни". О сходствах сибиряков и американцев в том же духе высказывались и некоторые другие из осуждённых по делу о восстании на Сенатской площади, и не только они.
  Однако, пробыв более продолжительное время в стране изгнания и поближе познакомившись с нравами, обычаями и настроениями большей части местного населения, гонимые герои 25-го года в опровержение первоначальных надежд своих сделали для себя опять-таки неутешительные выводы о том, что Сибири ещё очень и очень далеко до той страны, с которой её так часто сравнивали - с добившимися полной государственной независимости Североамериканскими Соединёнными Штатами (САСШ, как тогда говорили). И это, ещё раз подчеркнём, несмотря на, казалось бы, вполне обнадёживающую схожесть в отсутствии крепостного права* и там и там, а также - в наличии общей тенденции в процессе заселения территорий по преимуществу свободолюбивыми людьми, жаждущими избавиться от притеснения и угнетения со стороны правительственной власти.
  *Однако крепостные крестьяне в Сибири, хотя и в небольшом количестве, но всё-таки имелись, они были приписаны к алтайским и нерчинским рудникам и горно-перерабатывающим фабрикам. В разные годы и по разным подсчётам - более 200 тысяч человек.
  Вместе с тем отказываться от своих идей по преобразованию России, и Сибири в том числе, передовая часть декабристов, конечно же, не собиралась и намеревалась продолжить начатое дело, однако уже не теми средствами, что раньше, т.е. не тактикой прямого действия, не революционным путём*, совершенно невозможным в Сибири, как они поняли, но посредством целенаправленного и планомерного просвещения сибирского населения и подготовки его к тем мирным коренным политическим, экономическим и культурным преобразованиям, которые начаты были у нас миссией М.М. Сперанского. Только так и никак иначе. В предельно сжатых и чётких словах, например, эту идею выразил М.С. Лунин: "Настоящее житейское поприще наше началось со вступлением нашим в Сибирь, где мы призваны словом и примером служить делу, которому себя посвятили"**, - фраза, приводимая очень многими исследователями декабризма, весьма верно и точно отражающая планы и настроения большинства из великих изгнанников.
  *Рискуя подвергнуться жесточайшей критике, я тем не менее хотел бы заметить, что восстание на Сенатской площади, на мой взгляд, не являлось вооруженным мятежом в полном смысле этого слова. Парадоксально, но люди, вышедшие к памятнику Петру I с оружием в руках, не намеревались, судя по всему, ни в кого стрелять, а лишь хотели воспрепятствовать Сенату присягнуть великому князю Николаю Павловичу. Пётр Каховский, выстреливший и смертельно ранивший генерала Милорадовича, совершил данный, не делавший ему чести поступок исключительно по собственной инициативе и за это стал призираем своими товарищами, отказавшимися пожать ему руку перед казнью. Поэтому-то из числа участников петербургского выступления к высшей мере наказания - четвертованию (заменённому повешением) - были приговорены лишь двое: тот самый киллер - П.Г. Каховский и руководитель Северного общества К.Ф. Рылеев. Другое дело восстание Черниговского полка на Украине, осуществлённое Южным обществом; то выступление, действительно, являлось настоящим вооруженным мятежом, за что трое его организаторов - П.И. Пестель, С.И. Муравьёв-Апостол и М.П. Бестужев-Рюмин были казнены по решению суда. Оказавшись же в Сибири, декабристы, если и помышляли о вооружённом мятеже, то только для того, чтобы освободиться и бежать заграницу, причём организаторами единственной такой попытки также были, кстати, участники восстания Черниговского полка.
  **Некоторые знатоки данной темы могут, однако, возразить, что де Лунин, несмотря на заявления подобного рода - о непротивлении злу насилием, в тайных помыслах своих так и остался приверженцем идей по насильственному свержению существующей власти, за что, собственно, и был вторично подвергнут преследованию и его в 1841 г. "повезли из Сибири в Сибири", в настоящее преддверие Ада - в Акатуйскую каторжную тюрьму, где содержались самые отъявленные уголовные преступники. В опровержение этих, неверных с нашей точки зрения, домыслов мы приведём лишь один единственный факт: М.С. Лунин, находясь на каторге и в ссылке, ещё до того как был отправлен в Акатуй и там вскоре умер, выписал из России для чтения в числе множества других книг 50-ти томное собрание "Деяний святых" римско-католической церкви.
  Одновременно с этими планами сохранялась и выше обозначенная проекция на САСШ. Так, находясь ещё в месте своего первого каторжного пребывания, на Нерчинских рудниках Забайкалья, И.И. Пущин ("мой первый друг, мой друг последний") и барон В.И. Штейнгель*, как указывают "Очерки истории книжной культуры", перевели две части "Записок Франклина"**. Имя Бенджамина Франклина (1706-1790) мы уже упоминали в положительном смысле в нашей предыдущей книге, так как об этом человеке и о его делах рассуждали в своих сочинениях некоторые из главных героев того повествования: например, А.Н. Радищев в "Путешествии из Петербурга в Москву", а также П.А. Словцов в одном из своих юношеских стихотворений. Что же касается декабристов, то сначала перевод "Записок Франклина" ходил среди нерчинских каторжан в рукописи, а потом его с оказией отправили в столицу, родственнику декабриста П.А. Муханова для публикации в печати, однако осуществить данный проект не удалось. Там же в Забайкалье Н.А. Бестужев и М.А. Фонвизин перевели отдельные главы книги А. Токвиля "О демократии в Америке". В ней, в частности, Токвиль писал: "Две страны несут в себе будущее: Америка и Россия", имея ввиду, что при определённых условиях развития демократии в нашей стране она сможет также успешно развиваться в будущем, как и Америка. Томский профессор Александр Янушкевич ("Колумб, Франклин и американская демократия...") добавляет: "... сосланные в Сибирь декабристы, постоянно обсуждая американскую независимость, федеральную конституцию США, искали точки соприкосновения Сибири и Америки. Труд Токвиля был востребован ими".
  *Владимир Иванович Штейнгель (1783-1862), как и Г.С. Батеньков, ещё до своего вступление в организацию декабристов несколько лет провёл на службе в Сибири (1802-1810), его даже некоторые исследователи считают уроженцем нашего края, что, по всей видимости, неверно, поскольку основные источники (энциклопедии) указывают на Пермский край, как место рождения барона Штейнгеля. Вместе с тем хочется добавить, что Владимир Иванович дважды был женат и оба раза - на сибирячках.
  **Имеется ввиду Бенджамин Франклин - лидер движения североамериканцев за свою независимость. Франклин также входил в состав группы, занимавшейся разработкой Конституцию США, и имел, по сути, решающий голос при обсуждении в этой группе важнейших для нового государства вопросов. Так Франклин настаивал
  на сохранении принципа федерации всех новообразованных штатов с предоставлением в то же время самого широкого местного самоуправления каждому из них.
  Федеральная конституция США особенно интересовала декабристов. В.П. Бойко ("Предпринимательская деятельность декабристов ...") отмечает в связи с этим: "В их предполагаемых реформах Сибирь должна была войти в состав Российского государства на федеральных началах. Этот край был, по мнению некоторых декабристов, достоин лучшей участи. За образец бралось государственное устройство Северо-Американских штатов с достаточной долей самостоятельности отдельных штатов в принятии решений и их автономности в своих правах на самоопределение". Так в конституционном проекте Н.М. Муравьева (Северное общество) Россию предполагалось разделить на 15 субъектов федерации - державы и области; в числе будущих держав должны были быть образованы и две сибирские - Обийская и Ленская, во главе со своими законодательными Палатами выборных и Державными думами. Плюс к этому сибиряки получали право выбирать своих представителей и в высший законодательный орган страны - "Народное вече", 6 депутатов в верхнюю палату и по одному от 50 тысяч человек мужского пола в нижнюю. Однако, поскольку население Сибири в тот период было совсем невелико и составляло меньше одного миллиона человек, то и представительство сибиряков оказывалось весьма незначительным (всего около 3% по подсчётам В.П. Бойко), и тем не менее это мог быть довольно значительный шаг вперёд на пути защиты интересов Сибири на федеральном уровне.
  П.И. Пестелю (Южное общество) "принадлежит, - как констатирует М.В. Шиловский ("Областничество и регионализм..."), - приоритет в определении термина "федерализм" применительно к отечественной практике. "Федеративными же называются те государства, - отмечал он, - в которых области, их составляющие, хотя и признают общую над собой верховную власть и обязываются совокупно действовать во всех сношениях внешних, но при всём том право своё сохраняют законы делать и постановления издавать для собственного своего внутреннего гражданского и политического образования и устраивать своё правление по частному своему усмотрению"".
  А один из ближайших сотрудников М.М. Сперанского по составлению "Сибирского Уложения" (1822 г.) - Г.С. Батеньков, примкнувший в 1825 г. к декабристам и приговорённый к 20-ти годам тюремного заключения, а потом сосланный в Сибирь на поселение, уже, находясь в ссылке, без обиняков писал, что царящее в России законодательство "не признаёт ни истории, ни этнографии, ни климатологии, не ищет никаких данных в основании многонационального уклада Сибири"*. И далее: "Конституция - есть не что иное, как права, и местные различия всегда важнее в таком государстве, как Россия"; таким образом Батеньков, как и многие другие декабристы, являлся сторонником федеративного устройства Сибири. Он, как отмечает Ф.З. Канунова, неоднократно выступал в своих статьях 40-50 годов против жесткого, централизованного государственного управления, и этим он, с одной стороны, близок к программным политическим проектам Н.М. Муравьева и П.И. Пестеля, с другой, как коренной сибиряк, - предваряет идеи Н.М. Ядринцева и Г.Н. Потанина, для которых проблемы федеративного устройства России и предоставления Сибири автономии стали главными в их публицистической и политической деятельности.
  *Цит. по: Канунова Ф.З. Томск в литературной судьбе Г.С. Батенькова.
  Так как публиковать в российской печати свои статьи даже под псевдонимами осуждённым декабристам было категорически запрещено*, единственной отдушиной для них стала герценовская Вольная русская типография в Лондоне. Именно там, как указывает Г.П. Шатрова ("Декабристы и Сибирь"), печатали свои произведения наши великие изгнанники, в том числе и те, например, о которых мы уже говорили или о которых мы немного подробнее ещё поговорим чуть ниже: Н.А. Бестужев ("Воспоминания о Рылееве") и И.Д. Якушкин ("14 декабря"), барон В.И. Штейнгель ("Сибирские сатрапы") и др. Братья Николай и Михаил Бестужевы после отбывания каторги были определены в 1839 г. на поселение в город Селенгинск (чуть севернее Улан-Удэ). Здесь вокруг них и декабриста К.П. Торсона сложился кружок, в котором, по воспоминаниям П.И. Першина-Караксарского**, "говорилось о возможности конституции для России", а также обсуждались и другие политические вопросы. Так, по словам Першина, "злободневной темой был Гарибальди и его успехи на Аппенинском полуострове" в борьбе итальянцев за объединение страны и освобождение от австро-венгерского имперского порабощения. "Все симпатии, разумеется, были на стороне героя. Также в горячей беседе чередовались имена Мадзини, Кошута, Герцена и других поборников свободы и национальной независимости". Здесь в Селенгинске, кстати, Бестужевы одними из первых в России стали знакомиться со свежими номерами герценовского оппозиционного журнала "Полярная звезда", начавшего выходить там же в Лондоне в 1854 г. сразу после смерти императора Николая I и доставлявшегося в Россию нелегально в том числе и через пограничную с Китаем сибирскую Кяхту. Журналы прятали в ящиках с чаем. В то время в Поднебесной уже начинали хозяйничать англичане и, по всей видимости, это именно их разведка таким образом хотела устроить в Сибири очередное "Бостонское чаепитие" на местный манер.
  *Выходя в середине 30-х годов на поселение, некоторые из декабристов в надежде на публикацию начали отправлять в Петербург свои статьи. Естественно, что всё это проходило через III Отделение и там сразу же дали соответствующее определение такого рода корреспонденциям. Из предписания графа Бенкендорфа (Цит. по М.К. Азадовский. Странички краеведческой деятельности декабристов в Сибири): "...считаю неудобным дозволять государственным преступникам посылать свои сочинения для напечатания в журналах, ибо сие поставит их в сношения, не соответственные их положению, вследствие чего и помянутые статьи оставлены при делах III Отделения собственной е. и. в. канцелярии".
  **Пётр Иванович Першин (1835-1912) - младший современник ссыльных декабристов, уроженец Забайкальского села Караксары. Отсюда псевдоним и добавка к фамилии. В 1849 г. окончил Нерчинское уездное училище, в 1857 г. начал службу в купеческих конторах. Впоследствии - нерчинский купец 2-й гильдии, известный сибирский публицист, с 1881 по 1884 гласный Иркутской городской думы.
  Однако не случилось, да и не могло случиться, как мы уже отмечали, в силу разного рода причин, и главным образом потому, видимо, ещё, что не входило пока в планы Провидения. Хотя общая обстановка в Сибири, к моменту выхода декабристов-каторжников на поселение, т.е. к середине 30-х годов, несколько изменилась. Десант странных преступников, жертв 14 декабря, а также произведения первых сибирских литераторов о "посельщиках" новой волны несколько поменяли настроения в среде части сибирского населения. Плюс к этому в начале 30-х годов в Сибирь были сосланы и участники польского восстания*, которые по прибытию к месту ссылки сразу же начали готовить вооруженный мятеж на территории нашего края, создав таким образом ещё один прецедент подобного рода.
  *Напомним, что в тот период Царство Польское входило в состав Российской империи, ему в 1816 г. была дарована Конституция, но это мало повлияло на напряженную политическую обстановку в стране; силы, стремившие к восстановлению полной независимости Польши, подняли в 1830 г. вооруженное восстание, закончившееся поражением.
  Примерно в это же время генерал-губернатор Восточной Сибири С.Б. Броневский (1834-1837 гг.) составил специальную докладную записку на имя Николая I, в которой он как раз и изложил свои опасения по поводу общей обстановки в Сибири. Текст той записки приводит в "Очерках прошлого и настоящего Сибири" известный сибирский публицист-областник Н.Н. Козьмин. В ней Броневский, в частности, писал, что основанием "к опасениям были: 1) заговор поляков в Омске, неудавшийся только потому, что явились из них два феномена, открывшие тайну начальству, которое мерами своими разрушило покушение*; 2) безумные какие-то замыслы государственного преступника Лунина, правительству известные; 3) заговор в Нерчинских заводах государственных преступников, бывших офицеров Черниговского полка, намеревавшихся с толпою каторжных, овладев оружием, вторгнуться в Китай; 4) секта архимандрита Израиля**, распространённая за Байкалом". Всему виной, по мнению генерал-губернатора, политические преступники, "происходящие из высшего сословия", которых не следовало бы ссылать в Сибирь, ибо "они мало по малу рассевают свои идеи и, превратно толкуя о правительстве, могут быть вредны".
  *Во главе заговора стояли Сероцинский, Дружеловский, Подгурский и Шокальский. Первые трое по приговору суда были прогнаны сквозь строй и до смерти забиты палками, Шокальскому удалось избежать столь жестокой участи из-за вмешательства наблюдавшего за экзекуцией доктора. Сосланный после этого в Нерчинские рудники Шокальский не выдержал унижений, сошел с ума и застрелился.
  **Архимандрит селенгинского Троицкого монастыря, в миру - Иван Фёдоров (1794-1862). Родился в семье крестьянина Костромской губернии, в 22 года решил принять монашество, был духовным учеником архимандрита Макария (Глухарёва), ставшего впоследствии известным алтайским миссионером (о нём мы довольно подробно рассказывали в нашей книге "День освобождения Сибири"). В 1825 г. Израиль (Фёдоров) прибыл на служение в Троицкий (Селенгинский) монастырь, настоятелем которого вскоре стал, в период своей деятельности на посту архимандрита активно крестил старообрядцев и бурят, занимался благотворительностью. По долгу службы посещал казематы декабристов, после бесед с которыми, кажется, впервые и начал высказывать свои еретические мысли. Проповедовал, якобы, учение о том, что в его лице началось тысячелетнее царствование Иисуса Христа; на практике занимался упрощением церковных обрядов; во многих местах Забайкалья ставил на возвышенностях больших размеров православные кресты, как символы своего учения, один из них запечатлел на своей картине "Крест на сопке близ Читы" декабрист Н.А. Бестужев. В 1834 г. архимандрит Израиль был обвинён в сектантстве и сослан на послушание в Соловецкий монастырь, где находился более 25 лет, по сути, в заключении и лишь за год до своей смерти, находясь в совершенном физическом изнеможении, отрёкся от своего обновленческого учения.
  "В Тобольске, - продолжает далее С.Б. Броневский, - допущено слишком скопиться на жительство важнейшим преступникам, каковы: фон-Визин, Муравьёв и проч. Они учредили духовныя беседы и поют псалмы, сидя за столами, по примеру апостолов. Некоторые из жителей города им уже подтягивают - и даже прокурор Черепанов. Тут кроется секта - Возрождение Христа* - будущие крестоносцы, реформаторы, отвергающие светские постановления нашей церкви. Если они успеют увлечь массу народа, то быть худу. Некоторые духовныя особы, также как и их собрат, архимандрит Израиль, в это замешаны, - и что тут заключается политическая цель к изменению в государстве порядка вещей, я нисколько не сомневаюсь. Может быть, случится это и не скоро, но дело растёт". Генерал-губернатору в этом плане вторили и простые обыватели города Иркутска, которые, по сведениям Г.П. Шатровой, составили "Прошение жителей Иркутска и его округа", отправленное в 1841 г. председательствующему в Совете Главного Управления Восточной Сибири В.И. Копылову. В нём, в частности, говорилось: "Вашему превосходительству уже известно, что государственный преступник Лунин по распоряжению правительства взят и вывезен <...> в заводы Нерчинска. Зачем же оставлен здесь Пятницкий**, который имел близкие и тайные сношения со всеми государственными преступниками, рассаженными в немалом числе около Иркутска и даже в оном, затевают новое общество к решительному отделению Сибири от России". Серьёзные обвинения.
  *Имеется ввиду учение архимандрита Израиля, по всей видимости.
  **Речь идёт о А.В. Пятницком (1795-1856) - с 1839 по 1848 гг. занимавшем должность иркутского гражданского губернатора. Вот что, например, пишет о нём Иркипедия: "А.В. Пятницкий проявил себя как умелый и распорядительный губернатор. При нём был построен и начал действовать Девичий институт, расширены гимназия и городская больница, построен первый пароход на Ангаре. Он довольно гуманно относился к ссыльным декабристам. Однако, когда в Иркутск приехал новый генерал-губернатор Н.Н. Муравьев и приблизил к себе тех же декабристов, А.В. Пятницкий написал царю донос на него".
  Своего рода ответом на подобного рода досужие домыслы могут служить публицистические статьи единственного, напомним, сибиряка среди декабристов - Г.С. Батенькова. Статьи эти, написанные Гавриилом Степановичем в период его сибирской ссылки с 1846 по 1856 года, в легальной печати того времени, как мы выяснили, опубликованы быть не могли, поскольку выходили из-под пера государственного преступника, вследствие этого они писались, что называется, в стол, большинство из них так и не увидели свет и до сих пор хранятся в рукописном отделе РГБ. В них, по сведениям Г.П. Шатровой, Батеньков, так же как и ряд других участников событий 14 декабря, "предлагал не отделение Сибири вообще от России, как отделились в своё время США от Англии, а предоставление известной свободы и самостоятельности этому краю, признание за Сибирью, в силу её специфических особенностей, некоторой автономии в системе Российской империи". И первым значительным шагом на этом пути Гавриил Степанович считал "Сибирское Уложение" 1822 г., разработку и воплощение в жизнь которого осуществила группа реформаторов во главе с М.М. Сперанским, в которую входил и сам Батеньков. И ведущее место среди принятых тогда законов наш земляк отводил положению о Советах управления для разного уровня совещательных органов, которые должны были в известной мере не только ограничить власть присланных из России управителей, но и способствовать "отделению", т.е. обретению уже некоторой самостоятельности Сибири в отношениях с метрополией. Цитируем по книге Галины Шатровой "Декабристы и Сибирь": "Весьма важно в Сибирском Учреждении*, - писал Г.С. Батеньков - что в нём уважено отделение края и особенности его. В законной форме можно уже развиваться идее сего отделения, как достаточно признанной и установившейся. С одной стороны, Главное управление может обсудить новое правило, новую меру. С другой стороны, ходатайствовать об изъятии из общих по государству постановлений. Ежели полученный циркуляр здесь неудобоисполним, представляет другие условия времени и расстояний".
  *Имеется ввиду "Учреждение для управления сибирских губерний" - один из законодательных актов "Сибирского Уложения".
  В последнем замечании явно просматривается реформационная тенденция, лёгшая впоследствии краеугольным камнем в политическую программу сибирских областников, а именно: предоставление нашему региону большей самостоятельности в законодательной и управленческой деятельности. Декабристы таким образом своими хотя и нереализованными проектами, передававшимися посредством изустных, что называется, "бесед на кухне" - излюбленным способом распространения передовых идей для русской интеллигенции - проложили своего рода мост от "Уложения" Сперанского к будущим теоретическим наработкам и практическим мероприятиям сибирских автономистов. М.В. Шиловский ("Сибирские областники в общественно-политическом движении...") отмечает, что к декабристам был близок отец одного из основателей движения автономистов Н.С. Щукина (1838-1870)* - хорошо известный нам уже С.С. Щукин. В.И. Вагин, историк-краевед областнического направления, о котором у нас речь ещё впереди, "также близко знал декабристов М.А. Бестужева, И.И. Горбачевского, Д.И. Завалишина П.Ф. Раевского <...> Общеизвестный факт знакомства семьи Ядринцевых в Тобольске с декабристами И.А. Анненковым, П.Н. Свистуновым, а также В.И. Штейнгелем".
  *Являлся полным тёской хорошо знакомого нам уже сибирского краеведа и писателя, поэтому их часто путают, но мы не должны этого делать.
  Наши великие изгнанники стали также ещё и связующим звеном в цепи новых культурологических и научных открытий Сибири для российского общества. Написанные ими статьи по сибирскому краеведению, начавшие публиковаться в печати в последние годы царствования Николая I, с 1853 по 1855 гг., явились продолжением краеведческой деятельности П.А. Словцова и учеников его школы, а также Г.И Спасского и его корреспондентов. Эта цепочка, протянутая интеллектуальным "десантом" декабристов, опять-таки стала соединительным элементом между первыми патриотически настроенными краеведами и сибирскими областниками; последние, приняв эстафету от декабристов, своими многочисленными работами возвели краеведение в основу основ культурного, научного и образовательного развития сибиряков.
  В этом отношении очень важным, на наш взгляд, является определение краеведения, данное Марком Константиновичем Азадовским в его работе "Странички краеведческой деятельности декабристов в Сибири". По его мнению - "краеведение - не только изучение края; это может быть уделом любой отрасли научного знания. Специальное исследование часто опирается на какой-нибудь местный материал, но от этого оно ещё не станет специфически краеведческим. Краеведение начинается только там, где налицо заинтересованность судьбами края, там, где налицо органическая связь между исследователем и изучаемым краем". Исходя из этого, Азадовский не считал собственно краеведческими те описания, что были сделаны первыми путешественниками по Сибири (вольными или невольными): Крыжаничем, Аввакумом, Гмелиным, Миллером, Палласом и другими. Все их описательные изображения - лишь "плод случайной заинтересованности пытливого или любознательного ума. В большинстве случаев это повесть о собственной жизни и личных переживаниях. Сибирь же является только случайным местом действия и фоном, на котором разыгрывались те или иные события личной жизни". Историю же сибирского краеведения следует отсчитывать, продолжает Марк Константинович, только с публицистов времён Словцова. И в эту же "первую главу сибирского краеведения должны быть включены и декабристы. Для них также характерно то отношение к изучаемой стране, которое отличает исследователя-краеведа от всякого другого исследователя. Глубокая заинтересованность судьбами края чувствуется почти каждый раз, когда в их письмах, мемуарах, научных работах заходит речь о Сибири".
  Одними из первых прорвались в центральную печать со своими краеведческими и литературными материалами братья Бестужевы. "Нас пять братьев, и все пятеро погибли в водовороте 14 декабря"... Так писал Михаил Бестужев, сосланный вместе со своим старшим братом Николаем сначала на каторгу, а потом на поселение в Селенгинск. А ещё были - Александр, Пётр и Павел, все в той или иной степени проходили по делу 14 декабря; Александра сослали в Якутск, а Петра и Павла отправили на Кавказ в действующую армию. Таким образом через Сибирь прошли трое. Правда, Александр Бестужев (1797-1837) совсем недолго пробыл в наших краях, всего лишь три года - в 1829 г. он по собственному прошению был переведён на Кавказ, где через несколько лет погиб в бою с горцами. Однако и за это время он успел написать ряд литературных произведений на сибирскую тематику* и несколько этнографических этюдов о тунгусах и якутах. Более плодотворно сибирским краеведением занимались Николай и Михаил, сосланные в 1839 г. на поселение в Селенгинск.
  *Литературные произведения А.А. Бестужева, в отличие от публицистических статей декабристов, с разрешения надзорных органов всё-таки были опубликованы, но только не под собственным именем автора, а под псевдонимом Марлинский.
  О месте этого своего пребывания составил краеведческий очерк Михаил Александрович Бестужев (1800-1871); опубликованный в 1861 г. он, как отмечает В.Я. Мауль ("Хозяйственная и просветительская деятельность декабристов в Сибири"), долгие годы являлся единственным источником сведений о Селенгинске. В 1830 г. во время перехода каторжан-декабристов из Читы в Петровский завод Михаил Александрович с помощью переводчиков записывал бурятские сказки; а позже, уже на поселении, им был написан ещё один большой очерк о буддизме селенгинских бурят. Этим трудом Бестужева, как отмечал уже неоднократно цитируемый нами М.К. Азадовский ("Затерянные и утраченные произведения декабристов"), воспользовался (с согласия автора) епископ Нил для своей, ставшей широко известной книги "Буддизм, рассматриваемый в отношении к последователям его, обитающим в Сибири", вышедшей в Петербурге в 1858 г. В том своём очерке, который, к сожалению, так и не появился на страницах печати, Михаил Бестужев дал подробное описание обрядовой стороны буддизма, а также ламаистской иерархии, всё это он сделал на основании неоднократно наблюдаемых им религиозных практик Гусиноозёрского дацана. Рядом с Гусиным озером находились земельные наделы братьев Бестужевых, выделенные им согласно закону о сибирских поселенцах. Здесь же располагались и стойбища местных бурят, наблюдая за которыми, братья и составили свои этнографические и краеведческие заметки. Здесь же в гусиноозёрских юртах нашел один из Бестужевых - Николай Александрович - и свою любовь, бурятку Дулму Сабилаеву, ставшую ему гражданской женой* и родившую ему двоих детей.
  *На сибирячках переженились многие из сосланных декабристов, среди них, например, и два героя наших следующих очерков: В.Ф. Раевский и Д.И. Завалишин. Кстати, раз уж мы упомянули здесь оба этих имени, то хотелось бы отметить ещё и следующую деталь: Раевский был прозван в научной литературе "первым" декабристом, потому что был арестован раньше всех, ещё до событий 14 декабря, а Завалишин - "последним" декабристом, поскольку пережил всех своих товарищей по движению, он умер в 1892 г., немного не дожив до 88 лет.
  В 1853 г., как отмечает Л.К. Чуковская ("Декабристы исследователи Сибири"), Николаю Бестужеву (1791-1855) одному из первых среди декабристов, хотя и анонимно, но всё-таки удалось поместить два своих очерка - "О бурятском хозяйстве" и "О новоизобретённом в Сибири экипаже" - в центральной печати, в журнале "Труды Вольного экономического общества". А в 1854 г. в четырнадцати номерах московского еженедельного научно-популярного издания "Вестник естественных наук" печатался краеведческий очерк того же Н.А. Бестужева под названием "Гусиное озеро". Подписи под публикацией опять не было, таково было условие смягчённой, но ещё не до конца цензуры. В сноске редакции сообщалось: "Статья, предлагаемая нами, составлена автором, проживающим более 30 лет в Забайкалье". Однако сведущие читатели, по всей видимости, знали или, по крайней мере, догадывались из-под чьего пера вышел тот очерк, так что данное обстоятельство только усиливало интерес к материалу.
  Классик советского сибиреведения М.К. Азадовский ("Затерянные и утраченные произведения декабристов") отмечал, что очерк "Гусиное озеро" в ряду краеведческих работ декабристов занимает почётное первое место и давно уже признан крупнейшим произведением в этом ряду. "В "Гусином озере", - далее канстатирует Марк Константинович, - Бестужев охватывает самые разнообразные стороны, научного изучения: географо-геологического, ботанического, зоологического, экономического, но главную ценность его составляют этнографические наблюдения и характеристики. Особенно ценны наблюдения Н.А. Бестужева над социальным бытом бурят-монголов". А незадолго до смерти, по данным того же Азадовского, Николай Александрович начал писать специальный очерк о селенгинских бурятах. "Законченная первая часть была им отправлена И.П. Корнилову*, у которого эту рукопись видел М.И. Семевский**. По словам последнего, она заканчивалась следующими строками: "Я говорил о добрых качествах наших туземцев, теперь скажу что-нибудь и о худых и причинах, откуда они проистекают". Очерк был передан в редакцию "Отечественных записок", но не был напечатан, а затем где-то затерялся. По сообщению А.А. Лушникова (внука ученика Бестужевых), Н.А. Бестужевым был приготовлен историко-этнографический очерк "О заселении Забайкалья бурятами". Очевидно, Николаем Александровичем был задуман ряд исторических и этнографических статей о бурят-монголах, которые впоследствии, быть может, составили бы целостную монографию". Но помешала смерть, случившаяся в 1855 г.
  *Корнилов Иван Петрович (1811-1901) - российский государственный и общественный деятель, действительный тайный советник, активный популяризатор русского языка и культуры в Белоруссии, Литве и Польше. В конце 40-начале 50-х годов проходил службу в Восточной Сибири.
  **Семевский Михаил Иванович (1837-1892) - видный русский историк, журналист и общественный деятель. В ранние годы своей научной деятельности, освещая историю России XVIII века, некоторые свои материалы по цензурным соображениям вынужден был печатать в Вольной русской типографии Герцена. С 1870 г. и до конца жизни Семевский являлся издателем и редактором крупнейшего исторического журнала "Русская старина", имевшего умеренно либеральное направление.
  Ограниченные рамками небольшого очерка, мы, к сожалению, не имеем возможности более полно освятить деятельность декабристов на поприще сибирского краеведения. Для более подробного ознакомления с данной темой всех интересующихся мы отсылаем к выше упомянутым работам Марка Азадовского, а также к материалам других исследователей. Нам же осталось разобрать ещё один очень важный аспект деятельности наших героев в Сибири, связывающий великих российских изгнанников с наследниками их идей - с сибирскими областниками, а именно: поговорить о практических наработках "странных преступников" в сфере народного образования. И здесь мы также, как и при освещении предыдущего вопроса, ограничимся для краткости лишь одним, наиболее ярким примером.
  Организацией школьного образования в местах своих поселений занимались многие декабристы - это и уже знакомые нам братья Бестужевы, и "первый" декабрист В.Ф. Раевский, и его "антипод" Д.И. Завалишин, и др. Однако, поскольку ссыльным запрещалась не только публицистическая, но и педагогическая деятельность, им приходилось это делать полулегально - или через подставных лиц или под прикрытием местных энтузиастов народного просвещения. Так было и в том случае, о котором мы хотим сейчас рассказать. Речь пойдёт о Иване Дмитриевиче Якушкине (1793-1857) и о двух школах, организованных им в г. Ялуторовске. По терминологии того времени они являлись приходскими начальными училищами, в которых под руководством священника приходской церкви полагалось изучать лишь начала письма, чтения и арифметики, а также основной предмет - закон Божий. Дальнейшее образование закончившие начальное училище могли продолжить в уездном училище, а потом в гимназии и университете. Но это только для мальчиков, для девочек полагалось лишь домашнее обучение, что не отвечало уже требованиям времени, по мнению декабристов. Ещё одна проблема заключалась в том, что большинство из окончивших приходское начальное училище по разного рода причинам (главной из которых являлось низкое социальное происхождение) не имели возможности продолжить своё образование, поэтому они так и оставались при том ограниченном и весьма примитивном объёме знаний, что получали от приходского священника. Ну и, наконец, не менее острой проблемой являлась нехватка педагогических кадров для приходских училищ; последние создавались исключительно, что называется, на общественных началах, и поэтому труд учителя в них или не оплачивался совсем, или определялся в самых минимальных материальных эквивалентах; желающих было немного.
  По замыслам декабристов и, в частности, И.Д. Якушкина, большую часть из выше перечисленных проблем могла решить начальная школа, организованная по новым правилам. Во-первых, - по принципу всесословности, при этом обучаться в классах могли в том числе и девочки из разных социальных слоёв; во-вторых, - с расширенным курсом обучения, включающим в себя некоторые гимназические общеобразовательные дисциплины; и, в-третьих, организацию занятий и преподавание предметов в такой школе необходимо было проводить по так называемой ланкастерской (английской) системе взаимного обучения, когда ученики и ученицы старших классов, показавшие положительные успехи в учёбе, могли обучать учащихся младших классов.
  Ланкастерские школы стали появляться в России ещё в самом начале XIX века, М.М. Сперанский в период своего генерал-губернаторства первым начал внедрять школы подобного типа у нас в Сибири. Однако вскоре ланкастерская система обучения оказалась под запретом, вследствие выявленной за её приверженцами неблагонадёжности. Первый, так сказать, звоночек прозвучал во время следствия по делу мятежа в элитном Семёновском полку (1820 г.); оказалось, что некоторые офицеры обучали солдат своих подразделений именно по ланкастерскому методу, распространяя таким образом среди военнослужащих революционные идеи. В.Ф. Раевский пользовался тем же методом у себя в полку, за что был в феврале 1822 г. арестован и отправлен в длительное заключение, закончившееся поселением в с. Олонки Иркутской губернии. Находясь на каторжных работах декабристы, практически, сразу же организовали в своей среде нечто подобное ланкастерских школ, когда многие из заключённых преподавали своим товарищам или какие-то учебные дисциплины или практические навыки по разного рода ремёслам, весьма пригодившиеся им потом на поселении.
  Отбыв свой каторжный срок, Иван Дмитриевич Якушкин в 1836 г. был сослан в г. Ялуторовск Тобольской губернии. Вместе с ним там проживало ещё несколько декабристов, причём с довольно известными в русской истории фамилиями. Среди них князь Е.П. Оболенский (начальник штаба декабрьского восстания), М.И. Муравьев-Апостол (родной брат казнённого С.И. Муравьёва-Апостола), И.И. Пущин (знаменитый друг А.С. Пушкина), упоминавшийся уже нами американофил Н.В. Басаргин и др. А вскоре в Ялуторовск на службу был переведён священник - уроженец Сибири - Стефан Яковлевич Знаменский (1806-1877)*, человек, по всей видимости, передовых взглядов и сочувствующий декабристам, как отмечает С.М. Семёнов ("Декабристы в Ялуторовске"), он оказал поистине неоценимую услугу И.Д. Якушкину, поддержав его идею по открытию в городе начального училища нового типа и взяв на себя все официальные организационные хлопоты.
  *Стефан Яковлевич Знаменский канонизирован Русской православной церковью в лике праведных, память совершается 10 (23) июня и 30 июня (12 июля).
  По воспоминаниям А.П. Созонович, воспитанницы М.И. Муравьёва-Апостола: "Между священниками Тобольской губернии протоиерей Стефан Яковлевич считался чудаком, потому что, имея шестерых детей, жил добровольно в нужде, тогда как около раскольников мог легко нажить десятки тысяч рублей, не мешая таким же путём богатеть и прочим. За отступление от общего правила сослуживцы сначала часто подводили его под неприятности. Стефан Яковлевич при кротости и твёрдости характера молча переносил нападки, не изменяя своих правил". Знаменский, как отмечает Е.Б. Макарчева ("Участие православного духовенства..."), "не только поддержал идею декабриста, но и предложил для её практической реализации опереться на синодальный указ 1836 г., обязывавший духовенство открывать для крестьянских детей церковноприходские училища. Знаменский же, поскольку священный сан давал ему, в отличие от Якушкина, такое право, организовал для этой цели привлечение пожертвований от горожан (дом и учебные пособия)".
  Наиболее значительные пожертвования сделал крупный ялуторовский предприниматель И.П. Медведев (?-1842)*, имевший близ Ялуторовска стеклянный завод. Он внёс в фонд училища не только денежные средства, но и подарил дом, в котором, собственно, приходское училище и расположилось. Школа Якушкина открыла свои двери для учащихся 6 августа 1842 г., сначала в ней было небольшое количество учеников, но уже к концу года количество учащихся заметно увеличилось, здесь, по воспоминания О.Н. Балакшиной, обучались также и девочки. Всего же за период существования ялуторовского училища с 1842 по 1856 гг. в его стенах прошло обучение около 1600 мальчиков* не только из Ялуторовска, но и из ближайших деревень. Доставку в школу сельских ребятишек осуществлял на собственные средства ещё один крупный даритель - купец Н.Я. Балакшин (1790-1870)**. "За теми, кто жил далеко от школы, - вспоминала Ольга Балакшина, - посылалась лошадь, которая и собирала учеников в школу, а после окончания уроков развозила их". С 1843 г. это учебное заведение стало официально именоваться Сретенским духовным училищем.
  *Иван Петрович Медведев являлся двоюродным дядей П.П. Ершова и был женат на Ольге Ивановне Менделеевой, старшей сестре нашего знаменитого химика и внучке также известного нам Д.В. Корнильева. Овдовевшая в 1842 г. Ольга Ивановна Медведева (Менделеева) через пять лет вышла замуж за декабриста Басаргина. Действительно, "узок круг революционеров"...
  **Николай Яковлевич Балакшин до переезда своего в Ялуторовск некоторое время жил в Тобольске и уже там, как отмечает Е.Э Казаков ("Исследовательская и педагогическая деятельность..."), водил знакомство с проживавшими в городе ссыльными декабристами. По приезду в Ялуторовск он сразу же поселил в своём доме Оболенского, Пущина и Якушкина, которые прожили у Балакшина около года, пока не получили возможности занять более удобные и обширные квартиры. Николай Яковлевич выписывал для них газеты, журналы и новинки книжной литературы. В его доме неоднократно бывали и другие ялуторовские ссыльные. Н.Я. Балакшин, по словам его дочери Ольги ("Воспоминания о декабристах в Сибири"), использовал свои деловые поездки в Москву и Петербург для связи с родственниками декабристов и перевозки писем, посылок и прочего.
  Программа обучения в училище, как и замышлялось изначально, была существенно расширена, к основным предметам добавились: русская грамматика, вторая часть арифметики, геометрия, механика, география, русская история, латинский и греческий языки, рисование и черчение. Неофициально преподавались также ботаника и зоология*. Учебных пособий по этим дисциплинам в Ялуторовске не имелось в наличии, поэтому Якушкину пришлось взять на себя написание и составление необходимых для обучения материалов. С.Ю. Булышева ("Наследие декабристов в Ялуторовске") отмечает: "Вооружившись тетрадками, перьями и справочниками, Иван Дмитриевич писал учебные пособия по словесности, математике, ботанике, сам составлял гербарии и изготавливал карты, получившие высокую оценку Географического общества. Якушкин неутомимо трудился над программой, цель которой заключалась в том, чтобы развивать способность мышления"**. А Г.П. Шатрова добавляет: "Очень характерно, что в школе Якушкина кроме общеобразовательных предметов преподавалась механика, на изучение которой отводилось сравнительно большое количество времени - 101 урок. Большое внимание уделялось изучению края: ученики должны были самостоятельно вычертить карту Западной Сибири. С целью изучения флоры и фауны устраивались частые экскурсии в поле под непосредственным руководством самого Якушкина. Внимание к вопросам изучения Сибири и элементарной механики свидетельствуют о том, что Якушкин отлично понимал нужды края и в какой-то степени стремился если не подготовить нужных для Сибири людей, то во всяком случае показать пример, чему необходимо обучать сибиряков".
  *Якушкин и его товарищи - ссыльнопоселенцы также намеревались общими усилиями составить специальный учебник и ввести в учебный курс изучение российских законов, касающихся крестьян. И хотя это намерение осталось лишь в проекте, весьма показательна сама идея по защите прав сельского населения.
  **И эти усилия не пропали даром - из школы Якушкина вышли многие замечательные личности и среди них, по истине, два выдающихся человека, это М.С. Знаменский (1833-1892), сын протоиерея Знаменского и А.Н. Балакшин (1844-1921), сын спонсора якушкинской школы. Первый вошел в историю сибирской культуры как краевед, литератор, писатель-мемуарист, написавший воспоминания о декабристах, и как довольно известный не только в Сибири, но и в России художник-карикатурист, сотрудничавший во многих журналах, в том числе и в таком знаменитом издании демократического направления как "Искра", помещая в нём заметки и рисунки на сибирские темы. В начале 60-х годов Михаил Знаменский поддерживал отношения с землячеством сибирских студентов в Петербурге, в будущем ставшего основой областнического движения. Александр Николаевич Балакшин, получив образование сначала в училище Якушкина, а потом ещё в нескольких учебных заведения России, стал крупным предпринимателем, общественным и политическим деятелем Сибири. В 1907 г. он основал самую крупную кооперативную организацию Российской империи - Союз Сибирских маслодельных артелей, объединявшую 150 тысяч индивидуальных крестьянских хозяйств и более тысячи производственных, сбытовых и потребительских артелей. Союз продавал сливочное масло не только в сибирских и российских городах, но и за рубежом, имея совершенно фантастические по тем временам обороты капитала. Считается, что идеями кооперативного движения Балакшина "заразили" как раз ялуторовские декабристы - Басаргин и Пущин.
  Вследствие того, что программа обучения значительно расширилась, заметно увеличилась и продолжительность обучения в училище, с трёх до девяти лет, однако полный курс обучения проходили только немногие лучшие ученики, с ними занимался лично Якушкин. Официальными преподавателями ялуторовского училища числились лишь три человека: протоиерей С.Я. Знаменский, соборный дьячок Е.Ф. Седачев и пономарь Х.Ф. Иваницкий. А смотрителем (неофициальным, конечно же) был И.Д. Якушкин, который практически ежедневно посещал школу и наблюдал за общим ходом занятий, которые велись, как и планировалось, по ланкастерской системе; от Ивана Дмитриевича официальные и неофициальные учителя получали и методические указания. Особое внимание в процессе обучения Якушкин уделял краеведческим вопросам. Ещё в период подготовки к занятиям и оформления учебных пособий Иван Дмитриевич, как отмечала Л.К. Чуковская, "в ясные летние дни, в остроконечной шапке, с палкой в руке, с котомкой за плечами, бродил по окрестным полям, собирая растения для гербария". А Ольга Балакшина вспоминала: "Весной, летом и осенью ученики после занятий обычно шли в поле, и Якушкин рассказывал на примере (местных примерах. - О.П.) жизнь природы, так как он был хороший ботаник". Всю свою педагогическую деятельность, как подчёркивает М.К. Азадовский ("Странички краеведческой деятельности декабристов"), Якушкин "тесно сочетал с работами по изучению края и составил в качестве основного школьного руководства учебник географии, проработанный им на местном материале".
  На тех же принципах обучения стараниями И.Д. Якушкина и С.Я. Знаменского было открыто здесь же в Ялуторовске 1 июля 1846 г. и училище для девочек. Несколько отличалась, правда, программа обучения, из неё Иван Дмитриевич изъял латинский и греческий языки, геометрию, механику и вторую часть арифметики, а ввёл рукоделие и французский язык; последний предмет он преподавал сам. К преподаванию в училище привлекли кроме местных классных дам также и некоторых из жен декабристов. Помещение для занятий сначала совершенно бесплатно предоставил Н.Я. Балакшин, а чуть позже он же уговорил вдову своего бывшего боса, а потом компаньона по бизнесу Н.Ф. Мясникова недорого продать школе один из ялуторовских домов, принадлежавших семье миллионера. Частично помогала деньгами и городская общественность, однако церковь, под формальным покровительством которой училище было открыто, никакой материальной помощи, как отмечает Е.Э Казаков, учебному заведению не оказывала. Содержать две школы разом для ялуторовской общественности оказалось весьма обременительно, поэтому обучение девочек было платным. Однако, несмотря на это, за десять лет существования школы её ученицами стало 240 девочек из разных социальных слоёв.
  Ялуторовское начальное училище для девочек особо примечательно тем, что оно стало первым женским учебным заведением в Западной Сибири*. Опыт И.Д. Якушкина по организации женского образования вскоре стал передаваться далее, и уже в 1849 г. в Тобольске появилась школа подобного типа опять же благодаря стараниям декабристов - П.Н. Свистунова и А.М. Муравьёва; эта школа в 1852 г. получила название Мариинской**, открыв таким образом дорогу в будущем целой сети Мариинских женских гимназий в Сибири. А сподвижник Ивана Дмитриевича по ялуторовским школам протоиерей С.Я. Знаменский, переведённый по службе в Омск, в 1853 г. организовал и там школу для девочек, которая явилась вместе с тем ещё и первым гражданским учебным заведением*** в этом новом административном центре Западной Сибири****. В 1854 г. по состоянию здоровья с разрешения надзорных органов Якушкин отбыл на лечение в Иркутск и здесь, как указывает Т.А. Перцева ("Влияние декабристов..."), его консультациями по организации обучения девочек весьма плодотворно воспользовалась начальница детского Сиропитательного дома (приюта) Е.П. Ротчева (в некоторых источниках Родчева). "Применяемые ею методы работы с воспитанницами - создание "специальных классов для совсем маленьких детей", "чтение вслух и по очереди", "избегание наказаний за проступки" - свидетельствуют о её знакомстве с опытом работы декабриста в ялуторовской школе для девочек".
  *В некоторых исследовательских работах утверждается, что ялуторовское училище для девочек являлось первым женским учебным заведением всей Сибири, что неверно. На год раньше, в 1845 г. в Иркутске открылся Девичий институт, где юные иркутянки получали среднее образование, а ещё раньше, в 1838 г., здесь же в Иркутске был основан так называемый Сиропитательный дом Е.М. Медведниковой, и хотя по большей части он являлся приютом для девочек-сирот, но в нём также преподавались начальные учебные дисциплины.
  **Названа в честь великой княгини, а с 1855 г. императрицы Марии Александровны - супруги будущего императора Александра II (Освободителя). Мария Александровна курировала так называемое Мариинское общество (бывшее IV Отделение собственной е. и. в. канцелярии), ставившее своей целью в том числе и развитие женского образования в России и инициировавшее создание сети женских гимназий по всей стране.
  ***До этого здесь с 1813 г. существовало лишь военное казачье училище, преобразованное в 1845 г. в Сибирский кадетский корпус.
  ****Возвышение Омска, как административного центра Западной Сибири, и запустение Тобольска в этом отношении, произошло после прокладки в начале XIX века новой, южной, ветки Московско-Иркутского тракта, прошедшей мимо Тобольска - от Тюмени, через Ялуторовск, Ишим и Омск. До этого времени Омск являлся небольшим поселением, появившемся вокруг крепостицы на границе с Джунгарским ханством. После образования поселения и перенесения пограничной линии к Семипалатинску, омская крепость стала каторжной тюрьмой, в которой с 1850 по 1854 гг. содержался Ф.М. Достоевский.
   Подобный опыт и в том числе по внедрению ланкастерской системы взаимного обучения перенимали и другие учебные заведения. В 1845 г., как указывает С.А. Васильева ("Просветительская деятельность декабристов"), Ялуторовское Сретенское духовное училище было признано лучшим в Тобольской губернии. А некоторое время спустя после очередного визита контролирующего органа во главе с директором училищ Е.М. Качуриным, как отмечает С.Ю. Булышева ("Наследие декабристов"), было рекомендовано ознакомиться с принципами работы обеих ялуторовских школ и использовать данные наработки на практике в других начальных учебных заведениях губернии. Школы И.Д. Якушкина, пишет А.Ю Бакланов, стали "своего рода учительской семинарией, в которой учителя и смотрители уездных училищ Западной Сибири приобретали опыт ведения занятий по методу взаимного обучения". Учитывая такого рода запрос, Иван Дмитриевич даже подготовил специальную методичку под названием "Записка о применении метода взаимного обучения в уездных училищах", в которой он, в частности, писал следующее: "Убедившись на опыте в возможности преподавать какой бы то ни было предмет по способу взаимного обучения нельзя не допустить, что он заключает в себе одно из самых мощных средств для образования народа". Он предлагал ввести метод взаимного обучения и в других уездных училищах, что позволило бы, по его словам, сократить расходы на их содержание, и открыть новые школы и училища в тех городах Сибири, где их не ещё было.
  Ну и в качестве как бы итогового завершения материала как о педагогической работе декабристов, так и о их деятельности в Сибири в целом, нам бы хотелось привести слова Г.П. Шатровой, томской исследовательницы советского периода из её до сих пор не утратившей актуальности книги "Декабристы и Сибирь": "Заслуга декабристов состоит в том, что они первые подняли вопрос о Сибири как колонии, и сделали попытку разрешить его с позиций просветительства". Просветительства в том числе и школьного, и им это, как мы смогли выяснить, в определённой степени удалось. И хотя обе ялуторовские школы после отъезда из города сначала Знаменского, а потом и Якушкина прекратили в 1856 г. своё существование, их наследие, как и наследие других общественных дел декабристов, всё-таки сохранилось и закрепилось, причём не только в письменных свидетельствах и памяти потомков, но и в реальных практических достижениях духовных наследников наших "странных преступников". Речь о которых у нас и пойдёт далее.
  
  
  
  
  
  
  
  ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ
  
  ДУХОВНЫЕ НАСЛЕДНИКИ
  
  Если у тебя спрошено будет:
  что полезнее, солнце или месяц? -
  ответствуй: месяц.
  Ибо солнце светит днём,
  когда и без того светло;
  а месяц - ночью.
  Козьма Прутков
  
  
  В 30-50-е годы в Сибири появились новые люди - первое поколение истинно сибирской интеллигенции. И в их числе - собственная, доморощенная, так сказать, плеяда особо талантливых провинциальных интеллектуалов. Период становления данного поколения, как новых патриотов своей малой родины, пришелся на время пребывания на каторжных работах и в ссылке политических преступников - декабристов, участников польского освободительного движения, а потом и петрашевцев. Для малообразованной провинциальной среды это были однозначно выдающиеся люди, их влияние, в первую очередь, на лучшие сибирские умы, ещё раз подчеркнём, несомненно и весьма значительно и прежде всего в плане формирования такого важного компонента, потенциально зарождающегося тогда у нас движения к демократии, как общественное мнение. В качестве аргумента для подтверждения выше сказанного Валентин Григорьевич Распутин, например, в своей книге "Сибирь, Сибирь...", приводит слова С.В. Максимова, автора знаменитого исследования XIX века "Сибирь и каторга": "При помощи и участии чужих людей среди сибиряков <...> народилась, стала возрастать и крепнуть та могущественная сила, которая называется общественным мнением, до той поры не существовавшим и не имевшим места в Сибири, как в стране изумительного произвола её начальников".
  Параллельно с этим шел и процесс формирования регионального самосознания, в первую очередь в среде той же самой передовой сибирской интеллигенции. Значительное воздействие на данный процесс оказали научные, публицистические и художественные произведения, касающиеся непосредственно Сибири, выходившие в тот период из-под пера не только представителей Центральной России, но и ставшие результатом, как мы сумели выяснить выше, трудов опять-таки своих собственных учёных, писателей и публицистов, искавших и находивших черты сибирской самобытности, оригинальности и в определённом смысле экономической и культурно-исторической обособленности нашего региона. В связи с этим одну очень важную, на наш взгляд, примету того времени и вместе с тем характерную черту нарождающегося нового поколения сибирской интеллигенции подметил декабрист А.Е. Розен ("Записки"). Отмечая тот факт, что для Сибири "много истинно хорошего сделал Сперанский своим сибирским уложением", автор "Записок" выразил твёрдую уверенность в том, что "это хорошее, без сомнения, ещё лучше разовьётся", и "страсть к централизации и к подведению всего к одной общей форме не помешает дальнейшему развитию тех сил, кои уже обретаются в Сибири".
  
  
  * * *
  
  Педагоги-просветители. В 1840 г. в Главное управление Восточной Сибири поступил на службу самый старший по возрасту из представителей нового поколения сибирских краеведов-патриотов, а со временем уже и областников - Всеволод Иванович Вагин (1823-1900). Однако "старейшине" тогда вот только-только исполнилось семнадцать лет. Он родился в Иркутске, в многодетной семье чиновника и ко времени поступления на службу успел получить начальное образование в Петропавловске*, поучиться в Омском войсковом казачьем и Троицкосавском** уездном училищах.
  *В Петропавловске его домашним учителем был ссыльный польский повстанец Л.И. Вронский, трудно сказать какое влияние оказал последний на семилетнего своего ученика, однако факт знакомства с участником освободительного движения остаётся фактом в биографии нашего видного сибирского патриота-краеведа.
  **Троицкосавск, основанный в 1727 г., включал в себя как бы два населённых пункта: непосредственно сам город Троицкосавск, т.е. район некогда пограничной крепости с прилегавшими к ней административными зданиями, а также так называемую Кяхтинскую слободу или просто Кяхту - главное и долгое время единственное пограничное местечко, через которое осуществлялись официальные торговые операции с Китаем. "От китайской торговой слободы Маймачена она отделяется только площадью" - писал в своих "Очерках Сибири" П.И. Кирилов. К середине XIX века по количеству купцов на душу населения с небольшой сибирской Кяхтой не мог сравниться никакой другой населённый пункт Российской империи.
  Созданные на основании идей М.М. Сперанского о предоставлении российским регионам большей самостоятельности коллегиальные Главные управления Западной и Восточной Сибири, наряду с губернскими управлениями должны были не только обеспечить увеличение налоговых поступлений путём развития свободной торговли, товарно-денежных отношений и подъёма производительных сил, но и предоставить местным органам власти право на некоторую законотворческую инициативу. Исходя из этой возможности (ещё раз вспоминаем слова одного из разработчиков "Сибирского уложения" Г.С. Батенькова) "с одной стороны Главное управление [могло] обсудить новое правило, новую меру. С другой стороны, ходатайствовать об изъятии из общих по государству постановлений".
  И вот в 1840 г., по свидетельству В.И. Вагина ("Сороковые годы в Иркутске"), в Главном управлении Восточной Сибири было составлено два собственных прожекта: первый об открытии в Иркутске Девичьего института, а второй - о передаче так называемого продовольственного отдела из "непосредственного управления военного министерства в руки местного начальства". О больших проблемах с женским образованием мы уже достаточно подробно говорили выше. Что же касается продовольственного снабжения, то оно также оставляло желать лучшего, особенно при неурожаях, довольно часто случавшихся в Восточносибирском генерал-губернаторстве. Иногда необходимы были срочные оперативные решения, но из-за того, что приходилось все мероприятия, проводимые местным продовольственным отделом, согласовывать с военным министерством, дело затягивалось порой на недопустимо долгие сроки, что приводило к голоду целых волостей, а случалось даже и уездов.
  Так с двумя проектами преобразований в образовательной и экономической сферах генерал-губернатор Восточной Сибири В.Я. Руперт в декабре 1840 г. отбыл в Петербург, а летом следующего года вернулся в Иркутск с утверждёнными ещё не окончательно, но уже в общих чертах подготовленными постановлениями правительства по предложенным прожектам. Законодательная модель Сперанского таким образом сработала. Она же стала оказывать сначала малозаметное, на всё-таки влияние на общее состояние и развитие сибирских общественных настроений или устроений, как тогда говорили. И хотя, по замечанию В.И. Вагина, в иркутском обществе по-прежнему царили нравы и обычаи прежних времён, но вместе с тем и ростки новой жизни всё смелей и уверенней стали пробиваться сквозь веками устоявшийся патриархальный быт, со всеми его плюсами и минусами.
  К бытовым "патриархальным" минусам автор "Сороковых годов в Иркутске" относил в первую очередь свои "сильные сомнения" по поводу "бескорыстия" чиновников всех уровней вплоть до самых высоких, плюс к этому - достаточно примитивные общественные нравы, "не отличавшиеся чистотою", а также поголовное увлечение, особенно в среде чиновничества, картами "при пустоте общественной жизни"*. "Было, впрочем, одно исключение, - с нескрываемым удовлетворением констатирует В.И. Вагин, - учительский персонал был безукоризнен. Вообще учителя того времени не походили на нынешних: это были педагоги, а не чиновники по учебной части". Мне, как бывшему школьному преподавателю, особенно приятно было читать эти замечания Всеволода Ивановича об исключительности "учительского персонала" на фоне общих тогдашних правил и норм поведения, поэтому об этом сейчас немного поподробнее.
  *Известный публицист и один из идеологов областнического движения С.С. Шашков в своей "Автобиографии", описывая то же самый период, упоминает ещё об одном массовом увлечении иркутских обывателей. "Вместо спектаклей, - писал он, - горожане развлекались зрелищем столь частых в то время солдатских учений, парадов и разводов, привлекавших массы зрителей. Не менее народа привлекало гоняние солдат сквозь строй и наказание на эшафоте кнутом, или на кобыле плетьми уголовных преступников. Были любители, не пропускавшие ни одного из таких представлений".
  И сразу же необходимо напомнить, что огромная заслуга в развитии у нас образования, особенно начального, опять-таки принадлежит М.М. Сперанскому, в бытность его генерал-губернатором Сибири, а также его другу и единомышленнику, П.А. Словцову, являвшемуся при Сперанском и ещё некоторое время после него (до 1829 г.) визитатором (инспектором) учебных заведений всех четырёх сибирских губерний. По данным К. Голодникова ("К биографии П.А. Словцова"), за период его визитаторства общее количество учащихся начальных училищ увеличилось "с 600 до 2000 слишком человек"*, ну и, соответственно, примерно в два-три раза возросло и количество преподавателей в одних только догимназических учебных заведениях. В 1836 г., как указывает Г.А. Ноздрин ("Культурная жизнь города Каинска"), был осуществлён своего рода целевой набор педагогов для Сибири из европейской части России. Им предложили неплохие условия: за каждые пять лет выслуги их оклад увеличивался на 25%. В 1838 г. в Томске открылась третья по счёту (вслед за иркутской и тобольской) сибирская мужская гимназия. В конце тридцатых, в начале сороковых годов увеличился за счёт преподавания естественно-научных дисциплин учебный курс в духовных семинариях - Тобольской и Иркутской, и как следствие - приток новых преподавательских кадров. Начало развиваться в то же самое время, как мы уже знаем, и женское образование. Всё это в значительной степени увеличило количество педагогического состава и, соответственно, укрепило когорту исключительных, по определению В.И. Вагина, людей.
  *Это только в светских училищах, плюс к этому, по подсчётам С.И. Черепанова ("Отрывки из воспоминаний сибирского казака"), в приходских и духовных начальных училищах обучалось до 1200 человек.
  В первой половине 30-х годов в Иркутской гимназии, директором которой в то время (с 1832 по 1842 гг.) являлся ученик П.А. Словцова известный нам уже С.С. Щукин, уроки словесности, ну то есть русского языка и литературы, преподавал учитель Иван Михайлович Поликсеньев - по всей видимости, весьма одарённый, умный и, главное, неравнодушный человек. Вокруг него сложился кружок гимназистов, его учеников, которым он "умел внушить любовь к литературе", более того Иван Поликсеньев увлёк их ещё и творчеством и увлёк настолько, что они общими усилиями к августу 1835 г. подготовили сборник собственных произведений, который в следующем году увидел свет и был издан ни где ни будь, а в самом Петербурге достаточно большим по тем временам тиражом в 300 экземпляров. Говорили даже, что сам государь-император полистал этот сборник и намеревался представить Поликсеньева к ордену, но не случилось.
  По сведениям Ю.Л. Мандрика ("Цензура поэтики..."), после окончания в 1825 г. Московской духовной академии Поликсеньев прибыл в Иркутск. За время работы в гимназии он был удостоен нескольких наград, аттестовался "весьма усердным и достойным", иркутский гражданский губернатор И.Б. Цейдлер, заведовавший образовательными учреждениями губернии, неоднократно свидетельствовал об отличной службе старшего учителя Иркутской мужской гимназии. Однако в 1835 г. произошел весьма неприятный инцидент, о котором стало известно даже в министерстве народного просвещения и который стоил Поликсеньеву не только ордена, но и преподавательской карьеры в Иркутске.
  Дело в том, что в октябре того года Иван Михайлович выступил на торжественном собрании гимназии, прочитав вслух своё сочинение, восхвалявшее науку и знание, но содержание которого, однако, было воспринято далеко неоднозначно, вызвало двоякие суждения и породило вследствие этого многочисленные пересуды и кривотолки в городе. Небольшую выдержку из того выступления приводит в своей книге Юрий Мандрика: "...вековые мнения... доказывали, что науки развращают нравы и уничтожают дух народа... человек всех времён есть тот же Прометей, употребивший во зло благотворнейший из даров неба. Светильник ведения в руках человека будет всегда или светочем истребления, или пламенником жизни. Ещё древность уподобила науки древу добра и зла, древу жизни и смерти, а мы порицателей их уподобим людям, которые, видя пламень, пожирающий города, порицают и благотворный огнь. Нет ужаснейшего яда, который не был бы полезен, и нет прекраснейшего плода, который бы не мог быть гибелен человеку. Умей пользоваться: вот закон вечной мудрости". Учитель утверждал, что о своём выступлении он имел предварительную договоренность с гражданским губернатором Цейдлером*, но, несмотря на это, чтение было приказано прекратить, а рукопись как вещественное доказательство изъять.
  *И.Б. Цейдлер, толи по случайному совпадению, толи не по случайному, но был в том же 1835 г. отставлен от своей должности и отправлен в отставку.
  "Сегодня трудно сказать, - задаётся вопросом Юрий Мандрика, - почему столь незначительное происшествие в далёкой провинции вызвало бурную реакцию у представителей губернской администрации. Скорее всего, порочная практика Российской империи "совершенствовать" законодательство под внезапно возникшие обстоятельства с помощью множества циркулярных распоряжений выработала рефлекс у исполнительной власти на местах: как бы чего не вышло. О сочинении Ивана Поликсеньева тут же было изложено в докладном письме на имя министра народного просвещения графа С.С. Уварова". Учитывая прежнее безупречное служебное прошлое И.М. Поликсеньева, его не отлучили от профессии, а лишь отправили преподавать в Пермскую губернскую гимназию, где "он в высших классах отныне мог предаваться рассуждениям перед учащимися только на латинском языке". Жителям же Иркутска объявили, что преподаватель был немного не в себе.
  Однако вернёмся к сборнику сочинений учеников И.М. Поликсеньева, он так и назывался: "Прозаические сочинения учеников иркутской гимназии, писанные под руководством старшего учителя российской словесности Ивана Поликсеньева". В этом издании, пишет А.В. Дулов ("Историография города Иркутска"), было "собрано 51 сочинение гимназистов. Их литературные опыты дают представление о кругозоре, мировоззренческих и эстетических представлениях учеников, содержат зарисовки природы Иркутска и его окрестностей, жизни и быта иркутян". С изданием сборника Поликсеньеву возможно помог директор гимназии С.С. Щукин через своего знакомого, ещё одного ученика П.А. Словцова - чиновника министерства внутренних дел И.Т. Калашникова. Однако это лишь наши предположения, данный вопрос, к сожалению, ещё недостаточно изучен и нуждается в дополнительном исследовании.
  Краеведческим описаниям в этом сборнике уделён целый раздел, без малого в 90 страниц текста; здесь мы можем познакомиться с зарисовками окружающей главным образом Иркутск местности, а также - Байкала и даже Кяхты. В основном это рассказы о прогулках гимназистов по берегам рек - Ушаковки, Каи и Ангары, а также парковой зоны Иркутска. Открывается данный раздел, так и называющийся "Описания", очерком Н. Серебреникова "Ангара"; позволим себе небольшую выдержку из этого сочинения, чтобы получить хотя бы начальное преставление о тех проникнутых любовью и уважением к родному краю ученических материалах. "Итак, - писал Н. Серебреников, - если всякий привязан к родине благороднейшими узами родства или дружбы: то нам ли не любить Ангару? Нам ли не восхищаться очаровательными красотами её? О, Ангара, прелестная Ангара! теки и удивляй собою мир подлунный".
  П. Ветров опубликовал в сборнике рассказ под названием "Россиянин, отправляющийся в Сибирь". В нём человеку, пересекающему по делам службы, науки или по другим надобностям Уральские горы и "исполненному какой-то робости и неизъяснимых предчувствий", автор советует: "Не сетуй утомлённый странник на дикость мест сих: Сибирь не ужасна; она ни мало не испугает тебя: в ней всё соединено с особенною приятностью; всё вливает в душу какое-то необычайное чувство. Она для меня гораздо бесценнее благорастворённой природы; пусть там рдеют винограды и другие нежные плоды, a здесь искапываются металлы, грубые вещества, но я не променяю Сибири ни на какую страну Европы <...> Каждому собственное чувство его скажет, что родины, дорогой родины нет ничего краше и милее! Не сетуй, любопытный странник, на дикость мест сибирских: Сибирь, по всем трём царствам природы, обогатит тебя".
  А вслед за П. Ветровым на ту же тему в очерке "Кедр и сибирская яблонь" высказывается и один из активнейших участников сборника, уже отмеченный нами Н. Серебреников*. "В самом деле, что восхищаться произведениями чужестранными, когда видим занимательное и величественное на своей родине? Для чего искать красоты в дальней Швейцарии, когда сами живём в гористой Швейцарии? К чему восхищаться славным озером Женевским, когда привлекает нас свой Байкал? Почто увлекаться песнями и восхвалять Альпийский Сен-Готард, когда поражает нас свой Хамар-Дабан**, - Хамар-Дабан Иркутский, украшенный деревьями, целые столетия переживающими. И так, не касаясь чужестранных произведений природы, я останавливаюсь на описании Сибирского кедра и яблони".
  *Очень жаль, что нам не удалось проследить его дальнейшую судьбу, этот человек с несомненным литературным талантом как-то затерялся потом и ничем не сумел ярко проявить себя в дальнейшем.
  **Горный хребет в южном Прибайкалье, в переводе с бурятского означает Ореховый перевал, наивысшая точка Байкальской горной системы.
  Ещё одним активным участником сборника стал Н.И. Виноградский, в будущем известный сибирский публицист и краевед, писавший под псевдонимом "За-Ангарский Сибиряк". Николаю Ильичу Виноградскому (1814-1859) в период издания "Прозаических сочинений учеников иркутской гимназии" было 22 года, и он уже как бы вышел из гимназического возраста, но вместе с тем, являясь выпускником Иркутской гимназии, вполне имел право поучаствовать в сборнике, ощущая в себе, ещё, видимо, с тех самых гимназических времён, особую предрасположенность к сочинительству и вполне возможно, что даже участвуя в занятиях литературного кружка И.М. Поликсеньева. О самом Иване Поликсеньеве этого периода больше никаких данных, к сожалению, мы не нашли, за исключением небольшой ремарки от В.И. Вагина, который назвал его "горьким пьяницей", что в общем-то нисколько не роняет в наших глазах заслуг это человека. Что касается пьянства, то это, увы, сопутствующий бытовой негатив многих талантливых людей. К тому же Поликсеньев, как нам представляется, пил не от невежества, как большинство людей в России, а, по всей видимости, совсем напротив - от безысходности образованного человека в окружающем его невежестве...
  Что касается Николая Виноградского, то он в конце тридцатых годов, как отмечает В.И. Вагин, "издавал в Иркутске рукописную газетку* под названием "Домашний собеседник". В ней печатались статьи и повести самого Виноградского, а также разные крупные и мелкие статьи его товарищей по гимназии и других лиц**. Из стихотворений, сколько я помню, были хороши: "Генисаретское озеро"*** самого Виноградского, "Северный ветер" и "На новый год" Шидловского; в прозе ничего выдающегося не было. Вообще это был бесцветный и несерьёзный сборник более или менее ребяческих упражнений. Тем не менее, общество интересовалось газеткой, и она читалась очень усердно. Но мало-помалу и сам Виноградский стал более и более отвлекаться службой от литературных занятий, и товарищи и сотрудники его более и более погружались в житейское море. В 1840 г. "Домашний собеседник" уже не издавался".
  *Типографских возможностей для издания печатных газет в то время в Иркутске ещё не было, единственный печатный станок, имевшийся в городе, использовался лишь на нужды Главного управления Восточной Сибири.
  **Как сообщают нам авторы сборника "Очерки истории книжной культуры Сибири и Дальнего Востока" (Т. 1), В.И. Вагин сам в юности являлся один из авторов "Домашнего собеседника".
  ***Генисаретское озеро, по-другому Галилейское озеро или море, расположено в Галилее, в окрестностях которого провёл большую часть своего служения Иисус Христос. Николай Ильич Виноградский был всю жизнь глубоко верующим человеком, что подчёркивает, очень важную, с нашей точки зрения, деталь: образование и вера - вещи абсолютно совместимые и даже желательные, а, возможно, и просто необходимые в нераздельной совокупности для каждого человека.
  Более обнадёживающий отзыв о журнале Н.И. Виноградского оставил его сын В.Н. Виноградский* в своих "Записках": "Тетрадь рукописного журнала "Домашний собеседник" служит примером, как приятно могли проводить время, с каким увлечением следили за развивающейся литературой Пушкинского периода". А вскоре Николай Виноградский по каким-то причинам (сын писал, что "вследствие неприятностей по службе") перевёлся в Томск. Здесь, как указывает Н.М. Дмитриенко ("Первый томский краевед и журналист"), он занял должность советника губернской казённой палаты и продолжил заниматься краеведением, что вылилось впоследствии в серию публикаций в газете "Томские губернские ведомости".
  *Владимир Николаевич Виноградский (1843-1900) - выдающийся педагог и организатор учёных обществ, занимал должности директора Вятского земского училища, Екатеринбургского и Астраханского реальных училищ, а также Астраханской Мариинской гимназии.
  Не сдавали своих позиций и ученики Ивана Поликсеньева, выпускники Иркутской гимназии второй половины 30-х годов. Они также, как и их старший товарищ Николай Виноградский, организовали выпуск двух рукописных изданий: "Вечер досуга" и "Звёздочка", причём последнюю иркутский архиепископ Нил почему-то посчитал крамольным изданием, и "Звёздочка" была запрещена. Что такого опасного нашёл в журнале духовный владыка неизвестно, поскольку ни одного номера "Звёздочки", как, впрочем, и других иркутских рукописных изданий, не сохранилось. До нас дошло лишь несколько экземпляров "Прозаических сочинений учеников иркутской гимназии, писанные под руководством старшего учителя российской словесности Ивана Поликсеньева", так что этот сборник считается в среде знатоков очень большой библиографической редкостью. Но к счастью, на пространствах Интернета каждый желающий может познакомиться с его материалами.
  Так один из сюжетов "Прозаических сочинений" переносит нас в далёкий даже по сибирским меркам Троицкосавск-Кяхту, где трудами в том числе и одного из преподавателей местного начального училища был организован выпуск двух рукописных изданий, увидевших свет даже немного раньше иркутских журналов и даже самого поликсеньевского сборника. Об этом рассказывается в очерке Ивана Кирилова* "Поездка в Кяхту". Приводим часть текста дословно: "В городе (Троицкосавске. - О.П.) живут по большей части чиновники, а в слободе (Кяхте. - О.П.) купцы. Некоторые из чиновников за удовольствие считают посвящать свои досуги занятиям литературой. Из числа таковых должно упомянут о штаб-лекаре Кяхтинской таможни А.И. Орлове, как о человеке чувства эстетического и основательного познания в искусствах, науках и языках, и о инспекторе монголо-русской школы В.П. Паршине, неутомимо занимающемся отечественною изящною словесностью и отличающемся в своих сочинениях живым слогом и простотою рассказа. Оба сии чиновника, в таком отдалённом от русских столиц азиатском уголке, трудятся теперь над составлением журнала, под названием: "Кяхтинский литературный цветник" и газеты "Кяхтинская стрекоза". Выбор статей в журнале сем, по мнению знатоков-литераторов, совершенно оправдывает приличное наименование его. Главная цель сих изданий будет состоять в изображении мощности кяхтинской в литературном, статистическом, топографическом и этнографическом отношениях: три тетради сего журнала в стихах и прозе, и несколько номеров газеты уже приготовлены были к изданию, в нашу бытность. Открывается теперь на оные подписка, которая так счастливо началась, что в первый же день, когда объявлено было приглашение к оной, собрано до 600 рублей. Начало прекрасное, дай Бог хорошего успеха и на будущее время!"
  *По всей видимости это Иван Петрович Кирилов 1821 г.р., сын Петра Ивановича Кирилова - председателя Иркутского губернского правления с 1832 по 1838 гг., автора "Очерков о Сибири", вышедших в Петербурге в 1839 году. В этой краеведческой работе мы нашли довольно интересные замечания о нашем крае и, в частности, вот это: "... мало таких стран, которые бы столь щедро наделены были всем нужным для благосостояния в общежитии. Природа, распространив в Сибири довольство и изобилие, сама бережет в ней спокойствие и здоровье жителей. Сибирь охраняют со всех сторон моря и океаны, огромные горы, покрытые вековыми лесами, и обширные степи, туда не проникали ни холера, ни чума, ни многие другие болезни, от которых нередко страдают края, самые благословенные. Из местных жителей весьма многие доживают там до маститой старости, не испытав никаких изнурительных болезней". Хотелось бы добавить, раз уж мы упомянули П.И. Кирилова, председателя Иркутского губернского правления, что его зятем являлся директор Иркутской гимназии С.С. Щукин и, соответственно, внуком - один из основателей сибирского областнического движения Н.С. Щукин.
  Преподаватель монголо-русской школы Василий Петрович Паршин (1805-1859), о котором упоминает в своём очерке Иван Кирилов, родился в Иркутске, здесь же окончил гимназию, работал учителем в разных учебных заведениях, главным образом Забайкалья. Однако Василий Петрович являлся не только педагогом, но и довольно известным писателем-краеведом. С юности увлекаясь сочинительством, он опубликовал несколько своих произведений в "Сыне Отечества" и в "Чтениях о русском языке". Паршин, действительно, совместно с А.И. Орловым* в 30-е годы выпускал рукописный журнал-альманах под названием "Кяхтинский литературный цветник", а также газету "Кяхтинская стрекоза". А в 1844 г. в Москве была издана его книга "Поездка в Забайкальский край" - краеведческий труд в двух частях - ставший главным литературным сочинением его жизни. В первой части автор описывает свой путь из Иркутска в Нерчинск, через Байкал, Селенгинск, Верхнеудинск и Троицкосавск с Кяхтой. Это весьма подробный и занимательный рассказ о достопримечательностях тех мест, которые он проезжал, дополненный описаниями несравненно богатой сибирской природы, а также подробными этнографическими зарисовками - всё в стиле путевых заметок, столь популярных в России с конца XVIII века, после выхода карамзинских "Писем русского путешественника", с их не только описательными картинками, а также познавательной информацией, но и с некоторыми собственными на злобу дня размышлениями автора по поводу увиденного.
  *Александр Иванович Орлов (1802-1851) окончил московское отделение Медико-хирургической академии, после чего был определён в Троицкосавск-Кяхту врачом на таможню. Занимаясь выпуском рукописных газет и журналов, являлся также автором стихотворных комедий, посланий и эпиграмм. Как указывает, например, Л.С. Любимов ("История сибирской печати"), Орлов являлся близким знакомым некоторых ссыльных декабристов, в частности, В.К. Кюхельбекера. Последний даже посвятил Александру Ивановичу стихотворение: "Я простился с Селенгою, /Я сказал: прости, Уда! /Но душа летит туда, /Где я сблизился с тобою, /Где, философ и поэт, /Ты забыл коварный свет. /Там, где подал ты мне руку, /Там и я, было, забыл /Жребий свой, изгнанья муку... /Я взглянул, полууныл: /Чувств прервалось усыпленье; /Пробудилось на мгновенье /Что-то прежнее во мне; /Пронеслось, будто во сне, /Прежний, друг мой, вдохновенье". Написано другом А.С. Пушкина, а это дорогого стоит.
  Так, например, рассказывая об образовательных учреждениях Троицкосавска-Кяхты, Василий Паршин замечает: "Нельзя довольно нарадоваться, видя разливающееся просвещение в диких степях Сибири. Просвещение, как свет солнца, разгоняет и заставляет скрываться в тайниках, как разбойников и ночных татей, - грубость, невежество, низость и подъячество, со всеми вариациями крючкотворства!..." И далее автор перечисляет все учебные заведения города Троицкосавска: "Училищных заведений три: одно приходское, одно уездное и войсковая русско-монгольская школа. Сверх того, 26 июля 1838 г. открыта с утверждения начальства, школа девочек, под руководством учителя Троицкосавского уездного училища Волкова". В торговой слободе Кяхте имелось ещё одно учебное заведение - Китайское училище, оно было открыто в 1835 г. "под руководством известного нашего ориенталиста Иакинфа Бичурина", тоже педагога - в недавнем прошлом преподавателя Иркутской духовной семинарии. В Нерчинске - ещё одном уездном центре Забайкалья, по сведениям В.П. Паршина, также имелось три учебных заведения: уездное и приходское светские училища, а также начальное религиозное для подготовки лиц духовного звания. Из других источников известно, что неподалёку от Нерчинска в селе Нерчинский завод действовало ещё и горное училище*, открытое в 1823 г., а также работала небольшая платная частная школа для детей горных инженеров и чиновников.
  *В нём предполагался шестилетний срок обучения, поэтому образование в этом учебном заведении было не начальным, а средне-специальным, и выпускались из училища уже дипломированные мастеровые горно-заводского производства. Содержалось оно не за счёт местного бюджета, как все начальные училища, а на средства Кабинета е.и.в, которому нерчинские заводы, собственно, и принадлежали. За счёт тех же средств в училище бесплатно обучались дети горнорабочих, желавшие получить специальное образование.
  В 1835 г. Паршин переехал на жительство в Нерчинск, где в течение трёх лет работал преподавателем уездного училища. Здесь в местном архиве Василий Петрович обнаружил старую рукопись, содержавшую выписки из сочинений Г.Ф. Миллера о русских первопроходцах на Амуре, дополнил её другими архивными данными и устными преданиями старожилов, в чём-то подправил немца-историка, приложил ещё несколько подлинных документов из Нерчинского архива и в таком виде обнародовал всё это во второй части своей "Поездки в Забайкальский край" под названием "История города Албазина". Делая предварительные замечания к тому краеведческому сочинению, которое напрямую касалось темы освоения русскими Сибири, Паршин писал:
  "Надобно сознаться, что Сибирь и доныне была бы, статься может, страною заповедною, если бы не посетил её в 1819 г. добрый гений Сибири (М.М. Сперанский. - О.П.) и не сорвал с неё завесу, за которой она так долго была сокрыта, представляясь до того воображению в виде безграничной, холодной и мрачной пустыни, где люди и звери, как бы освоившись между собой, населяли её пещеры и леса, и где кровавое преступление на каждом шагу пугало своей встречей путешественника, звеня цепями... Правда, и теперь Сибирь - пустыня, но пустыня не безлюдная, богатая естественными произведениями до роскоши. Она имеет всё, кроме мануфактур и высших учебных заведений. Но её жители, вообще, отличаются природным умом и верностью взгляда. И натурально: её населяют потомки, так сказать, русских норманнов, которым жизнь казалась игрушкой, а опасности - развлечением. Быт крестьян, естественно, выше великороссийского, потому что богаче. Здесь крестьянин не хлопочет о земле, не удобряет её, менее работает; благодатная земля в таком обилии, что он, ежели хочет и может, то засевай хоть сотни десятин; и сама жизнь его опрятнее. Довольство рождает ум. Преступления между крестьянами бывают реже <...> и в самом характере их [крестьян]видна какая-то самобытность (курсив мой. - О.П.)".
  Осмыслив прочитанное, зададимся вопросом: не является ли данное высказывание общим лейтмотивом, предваряющим не только сочинение Паршина, но также и наши с вами теперешние рассуждения, а также общесибирские тенденции в образовательном и освободительном движении, основу которых составили как раз представления о самобытности сибиряков, как субэтносе русского народа? Странно, почему никто из исследователей раньше не заметил и не откомментировал данный во многом программный посыл (почти предвидение)... а произошло так потому, возможно, что всё это осмыслил и озвучил мало кому известный писатель-краевед, скромный преподаватель Нерчинского уездного училища.
  В Нерчинске, кстати, Паршин продолжил заниматься журналистской деятельностью и принял участие в работе над рукописным сборником "Драмы и другие пьесы", а также над "Нерчинским журналом", всё это издавалось на средства местного купца М.А. Зензинова. Зензинов Михаил Андреевич (1805-1873) являлся не только успешным предпринимателем и меценатом, но и достаточно известным сибирским краеведом. Уроженец Вологодской губернии и выходец из купеческой семьи, он получил начальное образование в церковно-приходском училище, с 1822 г. жил и трудился в Нерчинске. Как отмечает "Энциклопедия Забайкалья", Зензинов собрал богатую научную библиотеку, основу которой составили книги, приобретённые у декабристов. В 1830-40-е гг. Зензинов совместно с А.А. Мордвиновым и В.П. Паршиным выпускал первые в Забайкалье рукописные периодические издания. Михаил Андреевич являлся активным участником городского культурно-просветительского кружка, члены которого одной из важнейших своих задач считали всестороннее изучение Забайкалья. В круг просветительских и научных интересов Зензинова входили проблемы истории края, ботаники, этнографии, медицины, экономики, а также народного творчества. Статьи и очерки Михаила Андреевича на эти и другие темы принесли ему широкую известность, причём не только в Сибири. В 1853 г. Императорское Вольное экономическое общество наградило Зензинова золотой медалью за его разностороннюю краеведческую деятельность. Он являлся автором пьесы "Ононский пастух, или шесть сцен из жизни Чингисхана" и др.
  В издании "Нерчинского журнала" активное участие принимал ещё один писатель-краевед, а по первоначальному своему занятию учитель Нерчинского уездного училища А.А. Мордвинов. Александр Александрович Мордвинов (1813-1869) в 1836-1846 гг. преподавал историю и географию в Нерчинском уездном училище. Как указывает "Энциклопедия Забайкалья", Мордвинов дружил и переписывался с декабристами, в том числе с В.К. Кюхельбекером; являлся членом нерчинского литературного кружка. Совершая по долгу службы регулярные путешествия по краю, Александр Александрович составил ряд путевых заметок историко-этнографического характера; занимался изучением минеральных источников Забайкалья, опубликовав первые наиболее достоверные и подробные описания лечебных ресурсов Даурии. Мордвинов является автором ряда публикаций по этнографии тунгусов и бурят в таких известных столичных изданиях, как "Отечественные записки", "Русский вестник", "Москвитянин", "Современник" и др. В 1850-х Александр Александрович служил окружным начальником в Енисейске, затем в Иркутске, а в 1862 г. он был назначен читинским вице-губернатор, т.е. высшим должностным лицом в Забайкалье.
  В рукописном "Нерчинском журнале", как указывают "Очерки истории книжной культуры", освещалась не только местная жизнь, но и поднимались общесибирские вопросы. Вообще в Нерчинске, как главном административном городе Забайкалья, в 20-40-е годы образовался настоящий культурный центр - отмечал Марк Азадовский ("Сибирские страницы"). "Там образовался кружок образованных чиновников, преимущественно горных, среди них были известные поэты - Таскин* и Бальдауф**. Много сведений о культурной жизни Нерчинска сообщает в своих "Письмах из Нерчинска" М.А. Зензинов. "Здесь с 1820 года, - пишет он, - основана библиотека, получаются целые груды журналов, существуют обычаи собираться друг у друга для чтения и проч.". В сороковых годах Зензинов определял круг "лучшего общества" в 60 человек. В другом письме он подчёркивает особенный интерес к просвещению молодого купечества. О получении в Нерчинске всех лучших журналов того времени упоминает и Мордвинов в своём "Очерке Заяблонья". Тот же автор в письме к М. Погодину подробно рассказывает о литературных занятиях нерчинцев. В сороковые годы из Нерчинска вышел ряд выдающихся работ, посвященных местному краю".
  В чреде названных Марком Азадовским лиц, необходимо в первую очередь отметить Фёдора Ивановича Бальдауфа (1800-1839) - горного инженера по образованию, окончившего элитный Петербургский кадетский горный корпус. С 1823 г. и до конца, увы, недолгой жизни он проработал на Нерчинских заводах, одно время преподавал в местном горном училище. Ещё во время учёбы в Петербурге Фёдор Иванович увлёкся литературой, посещал заседания Вольного общества любителей словесности, наук и художеств, был членом и некоторых других литературных кружков, где свёл знакомство с А.С. Пушкиным, А.А. Бестужевым, Ф.Н. Глинкой и др. В этот же период Фёдор Бальдауф начал публиковаться в журнале "Благонамеренный", а также в "Соревнователе просвещения", в последнем, в частности, среди прочих произведений была напечатана в 1819 г. небольшая его повесть на сибирскую тематику под названием "Кавиту и Тунгильби", в ней изображалась сибирская природа, а также бытовая среда и необычные для литературы той поры герои - тунгусы Даурии. Эта повесть Бальдауфа, а затем и его большая поэтическая элегия "Вечер на берегу Байкала" стали первой большой заявкой в сибирской литературе. Так считает, например, Е.Д. Петряев ("Страницы литературной летописи Сибири"), а вместе с ним и ряд других исследователей, как мы уже отмечали выше, относят Бальдауфа к самым первым зачинателям сибирской литературы.
  Ещё одним, из числа выделенным Марком Азадовским деятелей нерчинской могучей кучки, являлся Алексей Иванович Таскин (1804-1875) - также горный инженер по профессии, а ещё - поэт и переводчик. В 1825 г. он после окончания Петербургского кадетского горного корпуса, был направлен для службы на Нерчинские заводы, прожил и проработала в Сибири последующие 50 лет, умер на Алтае. Алексей Николаевич Таскин, также, как и Бальдауф, начал заниматься литературным творчеством, главным образом поэзией, ещё учась в Горном корпусе, печатался в журнале "Благонамеренный". В Сибири он написал целый цикл стихов, посвящённых Забайкалью, увлекался также переводами зарубежных авторов, его переводные пьесы шли на сценах столичных театров. Одно время Таскин являлся ещё и преподавателем Нерчинского горного училища.
  Помимо краеведческих корреспонденций и очерков Зензинова, Мордвинова и Паршина, Марк Азадовский отмечает также "Очерки" преподавателя Нерчинского духовного училища К.К. Стукова, печатавшиеся своё время в "Северной пчеле". Константин Константинович Стуков (1808-1883) - педагог по образованию и этнограф по призванию. В 1830-х работал преподавателем греческого, старославянского и латинского языков в Нерчинском духовном училище, являлся членом нерчинского литературного кружка. Константин Константинович был дружен с декабристами, с их помощью овладел польским, немецким и французским языками. Увлёкшись этнографией, начал печатать статьи по истории, религии, а также о быте и обычаях бурят в столичных журналах, в таких как "Северная пчела" и "Отечественные записки", а потом и в сибирской периодике - в "Амуре", "Иркутских губернских ведомостях", "Записках Сибирского отделения ГО". В Нерчинске Стуков прожил и проработал около 10 лет, затем был переведён на работу в Иркутск, где продолжил заниматься сибирским краеведением.
  Завершая на этом наш, увы, весьма и весьма неполный обзор культурно-просветительского движения в тогдашней столице Забайкалья городе Нерчинске, мы должны отметить в развитии темы об "исключительных" по Вагину людях, что среди участников той могучей кучки было сразу нескольких педагогов: В.П. Паршин, А.А Мордвинов и К.К. Стуков, а также учителя по совместительству - А.Н. Таскин и Ф.И. Бальдауф.
  Некоторое время проработал преподавателем русского языка ещё один видный представитель культурно-просветительского движения Восточной Сибири 30-40-х гг. - Семён Иванович Черепанов (1810-1884). Происходил он из казачьего сословия, родился в Забайкалье, окончил Кяхтинское уездное училище, после чего в 1828 г. был определён младшим офицером на казачью военную службу. Семён Иванович ещё в ранней молодости увлёкся литературой, сочиняя стихи и басни для "Кяхтинской стрекозы". В 1831-33 гг. он состоял в караульной команде при Петровском заводе, где познакомился со многими декабристами, а с некоторыми из них даже вошел в доверительные отношения, в частности, с Н.А. Бестужевым, помогавшем Черепанову с литературными правками его первых рассказов, И.И. Завалишиным (младшим братом Д.И. Завалишина) и А.И. Якубовичем*. В 1833 г. Черепанов был переведён на службу в Иркутск, где по его собственным словам, "встречал тогдашнего директора гимназии Семёна Семёновича Щукина, известного в учёном мире своими учёными трудами, и брата его, литератора Николая Семёновича Щукина", а также "сошелся с пожилым уже учителем Поликсеньевым, которому понравился своею любознательностью" и которого часто угощал самодельным "монгольским вином", по всей видимости, кумысом**.
  *"Петровский завод, - писал Черепанов в "Отрывках из воспоминаний сибирского казака", - составлял для меня нечто похожее на академию, или университет, с 120 академиками, или профессорами, напичканными многосторонними познаниями, которыми охотно делятся со скуки". И здесь же немного неореализма: "За исключением Лунина, Якубовича, Артамона Муравьёва, Николая Бестужева, сохранивших ещё некоторую энергию в борьбе со скукою заключения, остальные были совершенно подавлены ею. Между ними были даже лишившиеся рассудка: так каждый день я видел одного на платформе гауптвахты, стоявшего как истукан; другой, Якушкин, кажется, наряжался по-детски; Дм. Завалишин воображал, что без его деятельности все погибли бы с голоду и т.п.".
  **В тех же "Отрывках из воспоминаний" Черепанов немного рассказывает и о дальнейшей судьбе Ивана Михайловича Поликсеньева, составителя ученического сборника 1836 г. Выйдя на пенсию, он уехал из Сибири и поселился неподалёку от Казани при монастыре Семиозёрная пустынь. Здесь, имея неплохую пенсию, он бесплатно учил детей местных крестьян, за что последние часто, в знак благодарности, приглашали Поликсеньева попариться в баньке с угощеньицем. Однажды, перебрав со спиртным, он упал с полка в чан с кипятком, после чего сильно заболел и вскоре умер.
  Однако через два года молодой казачий офицер попал в опалу*, так что вновь оказался в родной Кяхте, где продолжил сотрудничество в местных рукописных периодических изданиях. А после того, как был переведён в село Тунка, неподалёку от Иркутска, он, воспользовавшись полученным опытом, начал выпускать свою собственную рукописную газету, номера которой, Черепанов, по его собственным словам, "посылал в Иркутск - столицу Сибири, и в Урик - столичку декабристов, к княгине М.Н. Волконской". В свою очередь, стихи, басни и рассказы Семёна Ивановича охотно брал издатель иркутского рукописного журнала "Домашний собеседник" Н.И. Виноградский. Сам же Черепанов получал в Тунке выпуски "Кяхтинской стрекозы"**, которые, по сведениям авторов "Очерков истории книжной культуры Сибири и Дальнего Востока", хранились в его архиве. Всё это наводит на мысль, что от Иркутска до Нерчинска в 30-40-е гг. действовала достаточно мощная культурологическая сеть по распространению просветительских идей посредством рукописных периодических изданий.
  *Это произошло, по официальной версии, вследствие обнаружения у Черепанова писем И.И. Завалишина, однако весьма интересную деталь к данному делу добавляет сам Семён Иванович в своих воспоминаниях: "К высылке меня из Иркутска за вольнодумство играло не малую роль и то обстоятельство, что я пользовался расположением одной дамы, за которой неудачно приударил генерал-губернатор" - знакомый нам уже С.Б. Броневский, запугивавший Николая I слухами о вооруженном мятеже, якобы готовившемся ссыльными декабристами и поляками. Амурными похождениями в Сибири отметились, кстати, многие обличённые властью сиятельные лица: генерал-губернатор Селифонтов, например, намеренно оставил свою жену в Тобольске и почти открыто жил в Иркутске с другой женщиной; граф Бенкендорф (будущий шеф жандармов) в своих записках о путешествии по Сибири также не стесняясь похвалялся своими победами над местными женщинами; Руперт, сменивший Броневского на посту генерал-губернатора Восточной Сибири, со слов Вагина, также "не отличался чистотою нравов. Он приехал в Иркутск без семейства и повёл себя так, что об этом скоро сделалось известным в Петербурге; к нему поспешили отправить жену, чтобы удержать его от прапорщичьих похождений, а город избавить от соблазна".
  **"Кяхтинская стрекоза" хотя и являлась рукописным изданием, но выходила в нескольких экземплярах, с целью более широкого охвата читательской аудитории. Причём количество экземпляров каждого номера было весьма значительным (Г.Ф. Кунгуров доводит эту цифру до 60), что дало повод одному из исследователей даже предположить, что "Стрекоза" писалась не от руки, а тиражировалась типографским способом, т.е. являлась печатным изданием, и поэтому эта кяхтинская газета должна-де перейти в разряд самых первых печатных изданий Сибири. Однако такое предположение вряд ли близко к истине.
  Эти издания, как констатируют всё те же "Очерки истории книжной культуры", сыграли заметную роль в развитии периодической печати на зауральских территориях. Они содействовали творческому объединению литераторов и краеведов, стали для сибиряков школой издательского труда, способом обретения писательского и журналистского опыта. Рукописная деятельность во многом содействовала накоплению в местном обществе авторских и издательских сил, которые позволили сибирякам уже совсем скоро активно включиться в общероссийский культурно-просветительский процесс.
  Исполняя в Тунке обязанности пограничного пристава, т.е. являясь высшим воинским и гражданским начальником в посёлке и имея весьма высокий должностной оклад, Черепанов, однако, в середине 40-х годов решил оставить военную службу и перейти, что называется, на гражданские рельсы. В 1843 г. он женился на гувернантке генерал-губернатора Восточной Сибири В.Я. Руперта, которая, зная предрасположенность последнего к развитию образования (об этом мы немного рассказывали в начале этого нашего очерка), выпросила разрешение на открытие её мужем частного училища (пансиона). Школу супруги решили основать в ставшей почти родной для Черепанова Кяхте, там, в этой богатой торговой слободе, Семён Иванович имел давние связи в купеческой среде, так что вполне мог рассчитывать на материальную поддержку, которую без особых проблем и получил. Сам Черепанов, имея лишь начальное образование, не мог исполнять обязанности преподавателя, поэтому вскоре вынужден был выдержать экзамен на звание учителя русского языка. Что подвигло казачьего офицера, имевшего до этого довольно успешную воинскую карьеру, на столь радикальный шаг, трудно сказать, да и сам он в своих воспоминаниях с достаточной определённостью не отвечает на этот вопрос. Он лишь опять упоминает ссыльных "академиков", с которыми во время своих командировок встречался уже на поселении и с особой теплотой говорит о беседах с Ипполитом Завалишиным и даже приводит довольно объёмное стихотворение последнего, обращённое к нему - пытливому казачьему сотнику со "светлою душой":
  Иди стезёй добра! Стезёю просвещенья!
  Широк, и свеж, и чист, и мощен этот путь;
  Кто чувствует в душе небесные внушенья,
  Тот должен в мере сил на поприще шагнуть.
  И будет перед ним, как с дремлющего лона
  Небес, сниматься мрак ночи перед зарёй,
  Сниматься мрак с души. И тёмная препона
  Незнанья рушится пред светлою душой!
   и т.д.
  
  Однако покровительство Руперта начинающим педагогам вскоре сошло на нет, и как следствие - сразу же прекратилась и финансовая поддержка со стороны кяхтинского купечества. Всему виной стали "сведения о некоторых беспорядках", сообщённых Черепановым сенатору И.Н. Толстому, ревизовавшему восточносибирское генерал-губернаторство. Пансион пришлось закрыть, но отступать от просветительских идеалов Семён Иванович не хотел и поэтому решил стать... профессиональным литератором, и с этой целью вместе с женой в начале 60-х годов даже перебрался на некоторое время в Петербург, поближе к центру писательской жизни, а потом осел в Казани. Надо сказать, что карьера литератора Черепанову вполне удалась, его произведения, по большей части, на сибирскую тематику, с удовольствием печатали ведущие периодические издания страны.
  Ну и, наконец, ещё одним педагогом-просветителем, о котором нам очень бы хотелось рассказать в этом очерке, являлся Дмитрий Павлович Давыдов (1811-1888). Родился он в г. Ачинске, здесь же получил и домашнее образование, сознательную жизнь посвятил "распространению грамотности, смягчению нравов и развитию умов", долгое время занимался педагогической деятельностью. Помимо этого, Дмитрий Павлович был серьёзно увлечён сибирским краеведением, писал статьи на темы естествознания, археологии и этнографии, изучал нравы, фольклор и быт народов Сибири. Ещё одним большим увлечением Дмитрия Давыдова стала поэзия, и хотя его стихи, кроме специалистов, мало кто знает, одно из них стало очень известным, завоевав всенародную любовь, причём не только сибиряков, но и вообще, практически, всех жителей нашей страны, так что это произведение до сих пор помнят и даже часто поют, переложив стихи сибирского поэта на протяжные, почти надрывные ноты народной песни: "Славное море - священный Байкал"...
  Дмитрий Павлович был дворянского происхождения, его дальними родственниками являлись: знаменитый поэт-гусар Денис Давыдов и декабрист В.Л. Давыдов. В 1830 г. он начал свою педагогическую деятельность, работал сначала в Троицкосавском уездном училище, потом в Верхнеудинском, с 1834 по 1859 гг. исполнял обязанности смотрителя (инспектора) училищ в Якутске, а затем в Верхнеудинске. В 1859 г. он вышел в отставку и переехал в Иркутск, где прожил потом около 20 лет, а последние годы провёл в Тобольске. Учительствуя в Троицкосавске, Дмитрий Павлович принял участие (вместе, кстати, со своим дядей декабристом В.Л. Давыдовым) в кяхтинских издательских проектах, публикуя первые свои произведения на страницах "Кяхтинского литературного цветника" и "Кяхтииской стрекозы". Семён Черепанов писал, что тогда же в Кяхте они вместе с Давыдовым "состряпали одну комедию в сатирическом духе". Много лет спустя, вспоминая о годах, проведённых в Троицкосавске-Кяхте, Давыдов писал:
  Я юношей в семнадцать лет
  В Троицкосавске поселился.
  Учил детей и сам учился
  Как математик и поэт.
  В 1830 г. Дмитрий Павлович приступает к сочинительству "сибирского романам в стихах", а уже 1832 г. заканчивает его и публикует под названием "Наташа". Последующие двадцать пять лет, проведённые Давыдовым уже в Верхнеудинске и Якутске, стали наиболее плодотворными для литературного творчества поэта. До нас дошло двадцать одно его произведение, включая оставшиеся в рукописи два романа в стихах. Семнадцать стихотворений при жизни Дмитрия Павловича были опубликованы в различных газетах того времени, в том числе и знаменитое "Славное море, священный Байкал" - в петербургском еженедельнике "Золотое руно". Последняя публикация, как свидетельствует всё тот же Семён Черепанов, дала основание издателю "Золотого руна" Бочарову, назвать Дмитрия Давыдова великим поэтом.
  Что касается сибирского краеведения, где Дмитрий Павлович также оставил свой заметный след, то здесь необходимо отметить следующее. Ещё работая в Кяхте, Давыдов познакомился с проживавшим там востоковедом О.М. Ковалевским. "Встречи и беседы с Осипом Михайловичем Ковалевским, - отмечает Р.Г. Михеева, - стали определённым толчком к формированию у Давыдова глубоких и устойчивых интересов к этнографии и фольклору бурят и монголов. И в какой бы уголок Сибири не заносила позднее судьба Д.П. Давыдова, он неизменно собирал сказки, легенды и предания, пословицы и поговорки местного населения. Он также широко использовал их в своих поэтических произведениях. Работы по этнографии и фольклору Давыдов пересылал О.М. Ковалевскому, сначала в Казань, а затем в Варшаву, где Осип Михайлович преподавал в университете и был известен как учёный-востоковед с мировым именем. Предполагалось, что он издаст этнографические работы Дмитрия Давыдова. Но замыслу не суждено было осуществиться. В Варшаве, в доме, где жил Ковалевский, случился пожар, и вместе с имуществом учёного сгорели рукописи сибирского краеведа".
  Последний случай наводит на извечные мысли о роковом предопределении для людей с творческим складом ума (художника, как известно, каждый может обидеть), и в этом смысле судьба была, мягко говоря, весьма неблагосклонна к Дмитрию Павловичу. Он, подобно библейскому Иову, испытал многие её превратности, не только в творческой, но и в личной жизни. Так, точно в таком же в пожаре, как и в Варшаве, случившемся на этот раз в Верхнеудинске в 1846 г., сгорела рукопись его поэмы "Покорённая Сибирь", главными действующими лицами которой являлись русские казаки-крестоносцы во главе с Ермаком. В том же пожаре погибли и таким образом оказались безвозвратно потерянными для сибирской культуры и некоторые другие рукописи поэта. В 1861 г., уже находясь в Иркутске, Дмитрий Павлович потерял зрение, а вскоре у него отказали руки и ноги, так что он в течение 8 лет был прикован к постели, диктуя свои произведения для записи одной из дочерей. В январе 1870 г. - новое несчастье, в Иркутске случилось небывалой силы зимнее наводнение, Ангара разлилась на прибрежные улицы, затопив многие дома в том числе и квартиру Давыдова. "Все вещи, книги, бумаги, физические и астрономические инструменты, всё было захвачено страшным потоком", - вспоминал потом Дмитрий Павлович. В том страшном январском наводнении погибли и многие его краеведческие материалы, а также подготовленный к печати второй вариант "Покорённой Сибири" и другие рукописи.
  Однако, несмотря на очередное обрушившееся на него тяжелейшее испытание, Давыдов не прекратил заниматься творчеством и, спустя некоторое время, подготовил к изданию книгу стихов под названием "Поэтические картины". "По своему содержанию, - как отмечает Римма Михеева, - это его автобиография в стихах. Верный манере облекать в романтическую оболочку реалистическое содержание, поэт с помощью волшебного шара воскрешает память о людях, с которыми сталкивала его судьба за долгие годы жизни. По воле автора произведения на поверхности шара возникают образы Ковалевского, Бичурина, Миддендорфа и его спутников по экспедиции по Северо-Востоку Сибири, жившей в Селенгинске Сары Сталибрас, жены английского миссионера, астронома Шварца, Фуса, секретаря Петербургской Академии наук, и многих других деятелей науки и культуры".
  В "Поэтических картинах" Дмитрий Давыдов, по мнению ряда исследователей, оставил по себе как бы и эпитафию:
  Я много жил, я много видел,
   Страдал, любил и ненавидел...
   Мы же в заключение этого нашего очерка хотели бы привести строчки из его самого известного произведения, возможно, действительно причислившего автора "Байкальского гимна" к разряду великих:
  Славное море, священный Байкал,
  Славный корабль, омулёвая бочка,
  Эй, Баргузин, пошевеливай вал, -
  Молодцу плыть недалечко.
  
  Однако концы были ещё не близкие...
  
  
  * * *
  
  Иркутск - первый среди равных. Владимир Федосеевич Раевский (1795-1872) - "первый" декабрист - о котором мы в наших предыдущих очерках обещали рассказать чуть подробнее, каторжных работ не отбывал (так как никакого прямого отношения к событиям 14 декабря не имел), а сразу был сослан на поселение в с. Олонки, которое находилось в 70 верстах от Иркутска, вниз по течению Ангары. Лишенный, как и другие его товарищи, всех наград, званий и дворянского титула, он был приписан к селу как крестьянин и даже женился в Олонках на местной крестьянке, а точнее на крещённой бурятке - восемнадцатилетней Серёдкиной Евдокии Моисеевне*.
  *На бурятке, как мы уже отмечали, был женат и Н.А. Бестужев, а также некоторые другие ссыльные в Забайкалье декабристы. Бурятки, по воспоминаниям современников, выделялись своей красотой среди представительниц прекрасного пола из числа инородок. Не меньшей привлекательностью славились и женщины племенного союза остяков (или хантов), населявших берега реки Оби. А красоту тунгузских (эвенкийских) женщин, под собирательным образом шаманки Синильги, увековечил Вячеслав Яковлевич Шишков в своей "Угрюм реке".
  Однако, это был, конечно же, не совсем простой крестьянин. Известный нам уже Семён Черепанов в нескольких "карандашных" набросках так описывал Владимира Федосеевича: "...я встретился со своего рода знаменитостью - крестьянином в модном фраке, цилиндре и т.п., говорившем о самых возвышенных предметах и бойко по-французски. <...> После, лет через пять, я с ним коротко сошелся и в своём месте буду говорить об этой недюжинной личности". Раевский, действительно, являлся личностью выдающейся, он выделялся своей образованностью и своими деловыми качествами даже в среде декабристов. М.А. Бакунин, оказавшийся в конце 50-х годов в наших краях также не по собственной воле, после личной встречи с Владимиром Федосеевичем писал ("Письмо А.И. Герцену от 7 ноября 1860 года") следующее: "Раевский - очень, очень умный человек <...> он - не педант-теоретик-догматик, нет, он одарён одним из тех бойких и метких русских умов, которые прямо бьют в сердце предмета и называют вещи по имени <...> разговор его, остроумный, блестящий, едкий, в высшей степени увлекателен. Завалишин постарел, он - нет, его и теперь заслушаться можно.
  Когда ж о вольности святой он говорит,
  Каким-то демоном внушаем:
  Глаза в крови, лицо горит,
  Сам плачет, и мы все рыдаем"*.
  *Четверостишие А.С. Грибоедова ("Горе от ума").
  В этом же письме Бакунин отмечает ещё одну интересную деталь, касающуюся отношений Раевского с другими декабристами. Последние "даже до сих пор не хотят признавать его своим", в силу того, что он не принимал "деятельного участия в заговоре", и поэтому Раевский находится "в полном раздоре со всеми декабристами", так что даже новый генерал-губернатор Восточной Сибири Н.Н. Муравьёв "тщетно старался их примирить". Декабристы "называли его просто-напросто подлецом". Он же в ответ с известной долей сарказма прозвал их "побиенными вифлеемскими младенцами". Причём, как видно из письма, Бакунин в этом споре полностью находится на стороне нашего "первого" декабриста, считая его "по всему образу мыслей" демократом и даже "социалистом", что, по мнению Бакунина, заметно отличает Раевского от "далеко отставших от него умом" оппонентов, большинство из которых не "перешло за границу барского либерализма".
  Раевский уже неоднократно отмечался нами по разного рода поводам на страницах этого исследования, более того, мы ещё не раз будем упоминать его имя и дальше, теперь же нам необходимо сказать вот о чём. Как бы в продолжение недавней темы отметим, что Владимир Федосеевич создал в Олонках одну из лучших, если не самую лучшую в Восточной Сибири сельскую частную школу (бесплатную). Об этом, например, нам сообщает Б.Г. Кубалов ("Декабристы в Восточной Сибири"): "Если в Западной Сибири образцовой школой, созданной декабристами, была Ялуторовская школа Якушкина, то в Восточной Сибири следует отметить школу декабриста Раевского, применявшего в ней принципы ланкастерской системы". При этом, как дополняют Ф.А. Кудрявцев и Г.А. Вендрих ("Иркутск. Очерки по истории города"), Раевский организовал в Олонках даже две школы: одну для детей, другую для взрослых крестьян. И это - во-первых.
  А, во-вторых, на организацию начального образования, как указывает Б.Г. Кубалов, Владимир Федосеевич потратил не только много энергии, но также и значительное количество личных денежных средств. В частности, поскольку декабристам запрещалось всякое преподавание, Раевский вынужден был приглашать в Олонки учителей и оплачивать из собственных доходов их труд. При этом целью ликвидации безграмотности в селе для "первого" декабриста являлось не только само образование как таковое, но также - защита интересов и прав крестьян через практическую грамотность и прикладные знания. Кроме того, Владимир Федосеевич сам часто выступал в роли арбитра или мирового судьи. "Крестьяне этого селения почти не прибегали к земской власти в своих делах, а шли к Раевскому - его суд был для них авторитетом, - отмечал современник и свидетель всех тех дел ссыльный петрашевец Ф.Н. Львов ("Протест против..."). - Пользуясь уважением и расположением генерал-губернаторов Лавинского, Сулимы, Руперта и в особенности Муравьёва, он был всегда на стороне слабых и униженных, в особенности же народа. Несколько раз он отстаивал права крестьян на земли, которые у них хотели отрезать". Интересы своих односельчан Раевский защищал и в печати.
  Так, например, в статье "Сельские сцены. Предисловие", опубликованной в 1859 г. в "Иркутских губернских ведомостях", он для выхода из порочного круга "преступлений и наказаний"*, совершаемых властями в отношении бесправных крестьян, предлагал самим чиновникам для начала стать "примером веры, справедливости, честности и бескорыстия", а ещё - дать "детям простолюдинов грамотность, и в училищах буквари, в которых не глупые шутки и побасенки составляли бы половину книги, но буквари, где бы объяснялись первые догматы веры, правила нравственности и необходимые для крестьянского знания законы. Пока этого не будет сделано, дотоле всё останется по-старому. Дайте этот толчок, - и жизнь народная пойдёт развиваться широко и правильно". "Сельские сцены" - это был целый цикл статей, задуманных Раевским для публикации в "ИГВ". В этот период, главным редактором "Иркутских ведомостей" являлся ещё один выдающийся, наряду со Словцовым и Вагиным, сибирский патриот, краевед, педагог и писатель М.В. Загоскин (1830-1904). Однако последующие статьи Раевского, после вмешательства цензуры, так и не были опубликованы, более того, "первый" декабрист, опасаясь обысков, даже уничтожил все письменные оригиналы и черновики подготовленных к печати материалов, так как на него после публикации "Предисловия" сразу же посыпались доносы в жандармское управление и случилось "престранное" нападение с ограблением "неких разбойников".
  *Известная всем своего рода сентенция ещё одного человека, оказавшегося в Сибири не по своей воле - петрашевца Ф.М. Достоевского.
  И здесь нам самое время немного поговорить о тех материальных доходах Раевского, которые помогли ему не только организовать и долгое время содержать две начальных школы в Олонках, но и приобрести хороший дом в Иркутске, в котором в 1850 г. разместился Медведниковский детский приют. Тот же М.А. Бакунин в упомянутом письме к А.И. Герцену, отмечая взгляды Владимира Федосеевича как вполне социалистические, добавлял при этом, что он в жизни, "смотря по надобности и удобствам" иногда "готов действовать и по всем другим направлениям", а чуть позже, когда между Бакуниным и Раевским произошла серьёзная размолвка, назвал его даже "хитрым пронырливым приказчиком по питейной части" и "агентом питейной инквизиции". Действительно, Раевский в течение восьми лет брал подряды по доставке пищевой продукции, развозил по Восточной Сибири зерно, а также, по его собственному признанию, "занимался приёмкою вина и доставкою его во все места Иркутской губернии, Забайкальской и Якутской областей". Таким образом он нажил немалый капитал, после чего по доверенности откупщика Пономарёва ещё и сам стал производить водку, удвоив тем самым свои доходы. Всё это позволило Владимиру Федосеевичу стать достаточно богатым человеком с миллионными по нынешним меркам доходами.
  При этом, однако, нужно учесть, что начинал "первый" декабрист, что называется, с нуля, не имея на первых порах вообще никаких вспомоществований. Дело в том, что его родные сёстры, как только узнали о лишении Раевского всех прав состояния, тут же отсудили полагавшуюся ему часть родительского наследства на собственное имя, оставив таким образом "горячо любимого" брата без средств существования в Сибири. Так что Владимиру Федосеевичу пришлось подниматься самому, без чьей-либо помощи, рассчитывая только на свои знания, личный опыт и собственные деловые качества. Более того, не в оправдание будет сказано, а по существу, Раевский вовлекал в перевозной и "питейный" коллективный бизнес и своих односельчан-крестьян, обеспечивая и их тоже дополнительными трудовыми доходами*. С некоторой натяжкой, но можно сказать, что таким образом зарождались первые ростки производственно-сбытовой кооперации в Восточной Сибири**. Так что, по всей видимости, Владимира Федосеевича, действительно, вслед мнению Бакунина можно считать в определённом смысле первым социалистом: две бесплатных школы в Олонках, отдача в аренду своего иркутского дома приюту братьев Медведниковых, организация кооперации в среде крестьян. И всё это в развитие идей просветительского, как говорили до середины XIX века, направления в общественном движении, получивших после научных трудов Шарля Фурье, Пьера Прудона, Михаила Бакунина и Карла Маркса название социал-демократических.
  *Об этом более подробно, например, в монографии "Первый декабрист Владимир Раевский" П.Е. Щёголева или в статье "Владимир Федосеевич Раевский" С.Ф. Коваля.
  **Точно также ялуторовские декабристы Басаргин и Пущин, как мы уже рассказывали, заразили кооперативными идеями выпускника якушкинской школы А.Н. Балакшина - основателя самого крупного в России начала ХХ века кооперативного союза. В Восточной Сибири этим делом первым начал заниматься на практике, по всей видимости, именно В.Ф. Раевский. Так что у истоков сибирской кооперации, которая в 30-х годах XXI века будет отмечать своё двухсотлетие, стояли опять-таки наши "странные преступники" - декабристы.
  В упоминавшейся уже нами статье "Сельские сцены" Владимир Федосеевич описывает случай, далеко, надо полагать, не единичный в те времена, когда мать (по всей видимости, неимущая вдова) за долги продаёт свою дочь "одному господину". Понятно, что дальнейшая судьба проданной девочки была мало завидной, в лучшем случае в новом доме из неё могли сделать бесправную (без договора о найме) служанку, а в худшем - содержанку, правда последний вариант мог оказаться, напротив, лучшим, в зависимости от того, что понимать под лучшим или худшим исходом. Для того, чтобы каким-то образом повлиять на подобного рода порочную практику, необходимо было создавать приюты для бедствующих детей, потерявших кормилица-отца, а порой и обоих родителей сразу. Однако таких (главным образом, финансовых) возможностей у Раевского не было и поэтому он воспользовался случаем и принял посильное участие в организации иркутского так называемого Сиропитательного дома. А история его создания такова.
  Осенью 1828 г. в Иркутске от водянки на сорок первом году жизни скончалась купеческая вдова Елизавета Михайловна Медведникова. В детстве она сама рано лишилась родителей, а, выйдя замуж за купца 1-й гильдии (т.е. за очень обеспеченного человека) Логгина Фёдоровича Медведникова*, вскоре овдовела, успев, однако, родить двоих сыновей - Ивана и Логгина, которых сама и воспитывала, вырастив из них, как показали дальнейшие события, весьма достойных людей. "Сама воспитанная в духе старинного благочестия, - писали авторы дореволюционного научного труда "Иркутский сиропитательный дом"**, - чуждая всяких развлечений и суетной жизни, глубоко верующая, она могла служить прекрасным образцом христианки, строго и неукоснительно соблюдавшей правила и предписания церкви. Кроткая характером, отзывчивая к нуждам и невзгодам бедных и страждущих, Елизавета Михайловна не мало при жизни уделяла из своих средств на помощь ближним". По её духовному завещанию часть наследуемого её сыновьями капитала в размере 70 тысяч рублей ассигнациями (что-то около 40-50 миллионов на наши деньги) передавалась в фонд открытия в Иркутске приюта для детей из малоимущих семей.
  *Логин Фёдорович - это родной брат того Медведникова, которого представляли Матвею Александрову как самого богатого купца-миллионера в Иркутске, деньги которого (миллиарды по нынешнему курсу) лежали мёртвым капиталом в кубышке за неприступными стенами дома-крепости.
  **Мы и дальше при освещении истории Медведниковского приюта будем пользоваться материалами этой замечательной книги, не делая, во избежание частых повторов, дополнительных ссылок на неё.
  Дело, однако, оказалось не скорое и затянулось на целых десять лет. Сначала пять лет ждали совершеннолетия младшего из братьев, Логгина Логгиновича Медведникова, для того чтобы официально воспользоваться с его согласия частью унаследованного им капитала; а следующие пять лет ушли на всякого рода бюрократические проволочки, всегда у нас в России, к сожалению, ужасно затяжные и при этом ещё и вели́ко взяткозатратные. Вместе с тем, за эти десять лет у организаторов того благотворительного акта и прежде всего, конечно, у братьев Медведниковых появились две весьма значимых для дальнейшего развития проекта идеи. Первая заключалась в том, чтобы разделить завещанный Елизаветой Михайловной капитал на две доли, первую в размере 20 тысяч рублей пустить на строительство каменного дома для приюта, а на вторую долю в 50 тысяч организовать в Иркутске первый коммерческий банк, проценты, полученные от ссудной деятельности которого, использовать впоследствии непосредственно на содержание и образование призреваемых в приюте сирот.
  Ещё одна замечательная идея была подсказана братьям Медведниковым двумя уже известными нам людьми. Первым был Кяхтинский купец 1-й гильдии, большой друг семьи иркутских благотворителей, В.Н. Баснин, которого мы должны помнить по интеллектуальным посиделкам конца 20-х годов в доме купца Дударовского, с участием следовавшего на Камчатку по служебной надобности М.А. Александрова, "тайного" сибирского публициста, автора проекта Сибирских Соединённых Штатов. Вторым советчиком в деле открытия приюта стал иркутский гражданский губернатор И.Б. Цейдлер, назначенный на свою должность по ходатайству Сперанского и проявивший в своё время, как мы знаем, некоторое сочувствие к женам декабристов, следовавшим через Иркутск на Нерчинские каторжные рудники. С самого основания благотворительного проекта Медведниковых Иван Борисович курировал его сначала в Иркутске, а потом и в Петербурге, куда он в середине 30-х годов переехал на жительство. Оба этих человека, и Баснин, и Цейдлер предложили учредителям открыть в городе не общий, как планировалось изначально, а сугубо девичий сиропитательный дом. Девицы-сироты, как правило, являлись наиболее незащищёнными в правовом отношении, и их жизненный путь заканчивался, довольно часто, в местах, мягко говоря, мало пристойных.
  Таким образом в Иркутске должен был появиться не только приют, но и первое в Сибири женское образовательное учреждение. Дело было новое, необычное и во многом беспрецедентное для провинциального города. Поэтому для того, чтобы пройти все административные инстанции и препоны, необходимо было составить два абсолютно обязательных и основополагающих документа: проект организации Сиропитательного дома, а также его устав, которые должны были не только описать во всех деталях предполагавшийся проект, но и продемонстрировать вообще необходимый уровень образования и общей культуры организаторов всего этого дела. И с данной задачей, надо отдать им должное, братья Медведниковы, а также люди, помогавшие им в данном начинании, справились весьма успешно. Поэтому проект и устав хотя и с замечаниями, но всё-таки удалось утвердить сначала в министерстве внутренних дел, а потом и в Государственном совете. Однако произошла заминка с продвижением планов по финансированию приюта, в Государственном совете нашли, "что для предполагаемого учреждения капитал слишком недостаточен", и уже хотели отклонить проект, но "постоянный ревнитель сибирских дел граф М.М. Сперанский горячо стал ратовать за это дело, явился к государю Николаю Павловичу и с увлечением стал доказывать, что "Бог благословит доброе дело и что успех должен увенчаться в последствии времени"". Оказалось, что до царя, вопреки поговорке, иногда бывает не так уж и далеко, когда в посредниках такой удивительно прозорливый и целеустремлённый человек, как Сперанский. Благодаря его ходатайству перед императором проект Сиропитательного дома был всё-таки окончательно утверждён и подлежал теперь практическому воплощению на месте в далёком сибирском городе Иркутске, ставшем в очередной уже раз первым среди равных ему провинциальных административных центров, причём не только Сибири, но и всей великодержавной России.
  А быть первым, как известно, всегда очень сложно, и "пока дело это было доведено до конца, пришлось Ивану Логгиновичу Медведникову вынести не мало неприятностей: явились завистники и интриганы, которые, делая представления генерал-губернаторам Броневскому, а потом Руперту, сумели настолько обострить взаимные отношения, что Иван Логгинович собирался неоднократно бросить всякое участие в столь дорогом для него деле, если бы нравственно его не поддержали письма благороднейшего Цейдлера". В одном из них бывший иркутский гражданский губернатор, проживавший тогда уже в Петербурге, в частности писал: "Не унывайте, любезный Иван Логгинович, продолжайте начатое доброе дело, за которое Вас впоследствие времени будут многие честные и добрые матери, призренные и спасённые от разврата, благословлять". А ещё в одном письме говорилось: "Я не думал, что за старание делать иркутским гражданам угодное, Вы заслуживаете такой благодарности, но что делать: таков свет..."
  И начатое дело продолжилось. На 50 тысяч рублей, отложенные в организованный братьями Медведниковыми банк предполагалось приютить и дать хорошее начальное образование для начала десяти воспитанницам, но по мере наращивания банковского капитала планировалось и ежегодное увеличение числа призреваемых в приюте девочек. Сразу отметим, что ко дню 50-летия Сиропитательного дома в его стенах воспитывалось уже 150 бесплатно призреваемых девочек и ещё 100 оплачиваемых родителями или благотворителями пансионерок. Строительство каменного дома для приюта началось в июне 1837 г. и должно было завершится через три года, летом в 1840 г. После этого и планировалось, собственно, объявить об официальном открытии Сиропитательного дома имени Елизаветы Медведниковой. Однако в дело на этот раз вмешалась супруга императора Николая I, Александра Фёдоровна и настояла, во-первых, чтобы иркутский приют был открыт как можно скорее, а, во-вторых, для того, чтобы ускорить весьма финансово затратный проект, императрица через статс-секретаря Лонгинова "порекомендовала" иркутским толстосумам и просто желающим из числа жителей Иркутска оказать посильную финансовую помощь для дома призрения девочек-сирот.
  Такая рекомендация со стороны царствующей особы, конечно же, никак не могла остаться без внимания, и процесс, что называется, пошел... Первыми откликнулись на просьбу императрицы главные начальствующие чины губернии и города. Первым благотворительный взнос в размере 250 тогдашних рублей сделал генерал-губернатор Руперт, за ним последовали гражданский губернатор Пятницкий и первосвященный Иннокентий, внёсшие по 100 рублей, то же самое вслед за ними сделали и другие официальные лица. Не осталось в стороне, конечно же, и иркутское купечество. Самое большое пожертвование, равное генерал-губернаторскому, сделал А.В. Шелихов (его мы также должны помнить по посиделкам у Дударовского). Братья Баснины, объединившиеся в одну торговую фирму, подарили приюту 500 рублей, кроме них ещё десять иркутских и даже иногородних купцов сделали свои благотворительные взносы. Всего таким образом на развитие приюта в современном исчислении удалось собрать около двух миллионов рублей. Как указывает Иркипедия, отдельное дополнительное пожертвование в фонд приюта, помимо предыдущего, в размере примерно четырёх нынешних миллионов сделал Василий Николаевич Баснин*; на проценты от этих денег, навечно положенных в Медведниковский банк, должны были ежегодно приниматься и воспитываться две девочки-сиротки. Ещё двух "малоимущих девиц" дополнительно взял на своё содержание иркутский приказ общественного призрения, и одна пансионерка была принята на средства Логгина Логгиновича Медведникова. Таким образом в первый год существования Сиропитательного дома "15 девиц считались первоначально принятыми в заведение".
  *Баснин Василий Николаевич (1799-1876) - выходец из богатой купеческой семьи, торговавшей в Кяхте, получив начальное образование, он с 12 лет начал трудовую деятельность, в начале 30-х годов возглавил "Торговый дом Басниных". С юности Василий Николаевич увлекался науками, занимался, главным образом, самообразованием и для этой цели собрал богатейшую в Иркутске частную библиотеку, в которой имелись, в том числе, и уникальные старинной "кирилловской печати" книги, а также издания опальной типографии Н.И. Новикова. Кроме этого Баснин коллекционировал гравюры западноевропейских и русских художников, а также материалы по истории Сибири, в частности - Василий Николаевич продолжил составление "Летописи губернского города Иркутска", которую семья Басниных вела с XVIII века. В 1850-1852 гг. Баснин являлся городским головой Иркутске. За свою многоплановую меценатскую деятельность он был удостоен звания почётного гражданина Иркутска. Последние годы провёл в Москве, где и умер.
  За свой в высшей степени великодушный поступок В.Н. Баснин по настоянию "иркутского общества" был утверждён в должности старшего попечителя приюта, каковую он и исполнял с 1841 по 1844 годы. А спустя некоторое время Баснин вместе с братьями Медведниковыми вошел в число почётных попечителей. Всего у этого, как тогда говорили, богоугодного заведения было три постоянно действующих попечителя, избираемых на три года "обществом уважаемых людей". Все трое образовывали попечительский совет Сиропитательного дома, который и руководил всеми текущими делами, как приюта, так и иркутского общественного банка. Этот Медведниковский банк, надо отметить, стал формально общественным после того, как благотворители внесли на его счёт известные уже нам суммы в качестве бессрочного и безвозмездного вклада под проценты. Таким образом, общими стараниями - и фактических владельцев банка, братьев Медведниковых, и разного рода благотворителей - общий капитал этого кредитного учреждения, на протяжении 20 лет остававшегося единственным в Иркутске, составил к 1888 г. почти миллиард в современном эквиваленте.
  Однако вернёмся в год 1837-й. В мае месяце состоялось первое заседание попечительского совета, на котором, в числе других, было принято решение, исходя из настоятельных рекомендаций императрицы Александры Фёдоровны, не задерживать открытие приюта, и пока будет строится для него собственное каменное здание, найти в Иркутске свободное помещение, а лучше - целый дом, и разместить там первый набор девочек-сирот. Таковой дом был вскоре найден, его согласился отдать в аренду на два года "крестьянин Раевский", хорошо известный нам "первый" декабрист и "первый социалист" в среде дворянских революционеров - В.Ф. Раевский. С 10 марта 1838 г. начался отсчёт срока аренды, поэтому на ту же дату попечительский совет назначил и день открытия приюта. Однако 21 апреля страна должна была отмечать именины (тезоименитство) августейшей покровительницы приюта, императрицы Александры Фёдоровны*, и по непреклонному настоянию генерал-губернатора открытие Сиропитательного дома было перенесено на этот день.
  *После восшествия на престол Александра II его супруга Мария Александровна также взяла шефство над иркутским Сиропитательным домом, включив его в ведомство учреждений Мариинского общества по развитию женского образования в России.
  Главная цель данного благотворительного учреждения состояла не только в призрении, то есть в приюте девочек из осиротевших или потерявших кормильца семей, но и в обучении их по предметам школьной программы, а также в получении ими ряда трудовых профессиональных навыков, которыми они могли бы воспользоваться по выходу из приюта и таким образом зарабатывать себе на жизнь честным трудом вышивальщиц, швей, поварих или прачек*. Особо отличившиеся воспитанницы при выпуске даже получали в подарок швейные машинки. Вообще попечительский совет с непременной заботой относился к дальнейшей судьбе выпускниц - подыскивал им места в хороших домах в качестве служанок или воспитательниц, содействовал устройству их на какую-нибудь работу и даже, порой, подбирал женихов для своих воспитанниц, выделяя девушкам из средств Медведниковского банка небольшое денежное пособие в качестве приданого**. В том случае, если шестнадцатилетняя выпускница никак не могла найти работу, её могли оставить в приюте ещё на полгода или даже на год, зачислив в штат учреждения в качестве воспитательницы или надзирательницы.
  *Прачки в те времена должны были уметь стирать, сушить и гладить дорогую и чрезвычайно сложно скроенную одежду для дам, да и мужскую тоже, а это требовало определённых профессиональных знаний и практических навыков, как и в любой другой профессии.
  **Завоевавшие себе положительную репутацию в качестве жен, выпускницы Медведниковского приюта, как отмечают авторы "Иркутского сиропитательного дома", пользовались особенным спросом у лиц духовного звания, которые к выпускному балу съезжались в Иркутск даже из других городов.
  Поскольку количество призреваемых девиц с каждым годом всё увеличивалось и заявлений для приёма в приют подавалось намного больше, чем могли принять стены заведения, ещё В.Н. Баснин в бытность свою старшим попечителем поднял вопрос о расширении помещений Сиропитательного дома. Поэтому к возведённому в 1840 г. трёхэтажному каменному корпусу со временем были пристроены два равноценных крыла, а потом прибавились и некоторые другие постройки, главным образом, для подсобных помещений, в частности - для лазарета на 15 коек, а в 1873 г. приют приобрёл загородную дачу для летнего отдыха воспитанниц. Таким образом общая стоимость недвижимого имущества приюта ко дню его пятидесятилетия составила 400 тысяч рублей серебром или 1200 тысяч ассигнациями, а это что-то около 600 миллионов нынешними нашими деньгами.
  В качестве одного из главных недостатков Сиропитательного дома Медведниковых исследователи отмечают тот факт, что до начала 70-х годов в приюте всё-таки недостаточное внимание уделялось общеобразовательному процессу. Так, например, учебники закупались в минимальном количестве и ученицы на уроках, порой, занимались простым переписыванием материалов из одной на весь класс книги; педагоги также не уделяли должного внимания качеству учебного процесса, так как понимали, что из воспитанниц готовят, главным образом, профессиональных работниц, а не лиц интеллектуального труда. В силу этих, а также ряда других причин школьные знания приютские девицы долгое время получали, как правило, весьма поверхностные. И лишь с семидесятых годов, в связи с развитием общественных отношений и возросшими потребностями в людях хорошо образованных, в приюте стали уделять большее внимание учебному процессу, вследствие чего значительно повысился общеобразовательный уровень выпускниц Сиропитательного дома и их стали принимать уже и на престижную работу, например, переписчицами в разного рода канцелярии и даже в структуры управленческих органов.
  Таким образом Сиропитательный дом Медведниковых не только совершил великое богоугодное дело призрения девочек сирот, но и положил начало женскому школьному образованию в Сибири, это надо знать и помнить. В его стенах только за первые 50 лет существования получили путёвку в жизнь 1068 воспитанниц.
  Однако он был предназначен для воспитания и обучения девиц, главным образом, из мещанских семей, девочки же из дворянского, чиновничьего и купеческого сословий лишь за редким исключением принимались в воспитанницы приюта. Поэтому уже к началу 40-х годов возникла идея организации в Иркутске ещё одного женского образовательного учреждения для девиц из высших, что называется, слоёв общества. Именно с таким проектом, как мы уже отмечали, отправился в конце 1840 г. в Петербург генерал-губернатор Восточной Сибири В.Я. Руперт. К уставу учреждения под названием Девичий институт прилагалась записка, в которой указывалось, что "несмотря на существование в Москве и Петербурге учебных заведений для воспитания благородных девиц, иркутяне не могли отправить туда дочерей, в силу или ограниченности состояния, или же нежелания расставаться на столь длительный срок со своими детьми". Для рассмотрения данного вопроса в столице понадобилось два года. Устав был одобрен с небольшими изменениями в 1842 г. и тогда же в Иркутске преступили к практическому осуществлению проекта. Уже летом было начато строительство здания для института.
  Строительство осуществлялось целиком и полностью на частные пожертвования, главным образом иркутских купцов, а также чиновников. Наиболее крупные взносы, по сведениям М.В. Кузнецовой ("К вопросу об истории женского образования в Иркутске"), сделали: золотопромышленник П.В. Голубков - 100 тысяч рублей тогдашними деньгами, коллежский советник Дриневич - 20 тысяч, купец Н.Ф. Мясников* - 10 тысяч, купец Попов - 2,5 тысячи и купец П.П. Сукачёв - 600 рублей, а также другие. Содержать же институт, как сообщает та же М.В. Кузнецова, планировалось на суммы от сбора пошлин с Кяхтинской таможни и частных золотопромыслов Восточной Сибири.
  *Это тот самый Николай Мясников, в доме которого одно время размещалась Ялуторовское начальное училище для девочек И.Д. Якушкина.
  Последние суммы относятся к государственным налогам, соответственно доля государства в содержании иркутского Института для благородных девиц вполне очевидна, а значит данное учебное заведение приравнивалось уже не к начальному училищу, как приют Медведниковых, а - к гимназии, поскольку только губернские гимназии содержались пополам за государственный и муниципальный счёт. И, действительно, срок обучения в институте равнялся шести годам, а с 1892 г. - семи, а это ровно столько же, сколько и гимназический курс. К тому же институтки, в отличие, например, от воспитанниц Сиропитательного дома, изучали точно также, как и гимназисты, среди прочих наук ещё и иностранные языки, правда - не мёртвые классические, а передовые по тем временам европейские - французский и немецкий. Таким образом можно констатировать, что иркутский Девичий институт являлся, по сути, первой в Сибири женской гимназией.
  Хорошая учебная подготовка позволяла выпускницам этого образовательного учреждения служить гувернантками, т.е. воспитательницами детей в богатых домах, преподавательницами в начальных учебных заведениях, а также ответственными сотрудницами в разного рода культурных и просветительских учреждениях, например, они стали незаменимыми работницами в расширявшейся тогда сети публичных библиотек. Отдельной строкой в судьбе выпускниц Института жизнь прописывала замужество за мужчинами хорошо образованными или богатыми, они готовились в жены, с которыми, что называется, не стыдно было выйти в свет, и на долю которых ложились также и все дела по управлению домашним хозяйством, поэтому среди дисциплин, преподаваемых в институте, было и домоводство.
  Впрочем, нужно признать, что на первых порах к институткам, как к невестам или работницам на государственной службе, относились немного с иронией, "успевая подмечать за ними, - как писал в газете "Сибирь" В.И. Вагин*, - наивность, изнеженность, отвращение к чёрному труду, отвычку от семейной жизни, пристрастие к внешнему аристократизму" и т.п. Однако впоследствии такое мнение сильно поменялось и за выпускницами иркутского института благородных девиц стали подмечать качества, совершенно необходимые в пореформенное время** для российского общества. И для сибирского в том числе. Как отмечал всё тот же В.И. Вагин: "за этими недостатками скрывались другие, весьма симпатичные черты, а если заметил, то не сумел понять и оценить их. На долю иркутской институтки выпала в сибирском обществе та же миссия, какую когда-то вообще выполняла институтка в русском обществе. Она приносила с собой не одну только утонченную внешность. В черствую и грубую среду, часто даже не прикрытую наружным лоском, погруженную только в свои корыстные интересы, лишённую нравственных идеалов, институтка вносила новые жизненные начала. Жизнь брала своё; она всасывала в себя новых прозелиток и перерабатывала по своему масштабу; но она не могла заглушить запавший в душу искры. Институтка делала только, так сказать, физические уступки требованиям среды и жизни, но свято охраняла свой нравственный мир. Не видя возможности осуществить свои идеалы в настоящем, она старалась осуществить их в будущем. Её понятия, её взгляд на жизнь - переходили от неё к её детям. Не было своих детей, она сообщала эти понятия чужим, и может быть в этом случае миссия её была даже важнее и плодотворнее, чем в тесной рамке домашнего очага".
  *Цитируем по книге "Иркутск" В.П. Сукачёва - сына спонсора Девичьего института П.П. Сукачёва.
  **Имеется ввиду период буржуазно-демократических реформ, проводившихся императором Александром II Освободителем.
  Иркутские благородные девицы, которых за весь период существования Института* было выпущено более тысячи, стали таким образом настоящими подвижницами культурно-просветительского и образовательного процессов второй половины XIX-нач. ХХ веков. Примечателен в связи с этим следующий факт. Когда сильно пострадало в результате пожара первое деревянное здание Института и решено было построить новый каменный трёхэтажный корпус, место под строительство отвели** - толи по чистой случайности, толи специально-символично - в роще под названием "Царь-девица". Здесь в незапамятные времена жил один кузнец с дочерью***, и вот однажды он надолго отлучился из дома и тогда, пользуясь случаем, на его жильё напала шайка грабителей, однако дочь кузнеца оказалась не из робкого десятка, взяла в руки оружие и отбила разбойное нападение. Героиню после этого прозвали царь-девица, а после её смерти назвали тем же именем и рощу, в которой она проживала вместе с отцом и в которой в 1850 г. было начато строительство нового здания иркутского Девичьего института. Таким образом легендарная царь-девица стала своего рода крёстной матерью для нового - пореформенного поколения иркутских благородных царь-девиц.
  *Был закрыт в первые годы советской власти.
  **Бесплатно, по решению городской исполнительной власти.
  ***Об этой истории рассказывали в разных вариациях многие краеведы; не вдаваясь в подробности, отсылаем, например, к очерку Н. Минина "Царь-Девица" в сборнике "Прозаические сочинения учеников иркутской гимназии" или к заметке С.С. Шашкова "Предание о Царь-Девице" в "Иркутских губернских ведомостях" за 1858 г.
  Видимо уже точно, по чистому совпадению, главным спонсором строительства нового здания для института стал также знакомый нам уже по предыдущим материалам иркутский 1-й гильдии купец по фамилии Кузнецов, возможно (позволим себе немного фантазии), потомок того самого кузнеца и его легендарной дочери. Будучи весьма обеспеченным человеком, Ефим Андреевич Кузнецов (1783-1850) в своё время, мы помним, принимал у себя дома и М.М. Сперанского, и жен декабристов, слыл за масона. В конце сороковых годов он в несколько раз увеличил свои капиталы на золотодобыче и стал одним из самых богатых людей в Иркутске, а также - самым крупным благотворителем, пожертвовав на общественные нужды, подумать только - около 5 миллионов рублей тогдашними деньгами, т.е. несколько миллиардов - современными. На его спонсорские деньги были построены: гражданская больница - 135 000 рублей, Девичий институт - 110 299 рублей серебром, училище для девиц духовного звания - 150 000 рублей; около 3 миллионов им было пожертвовано на освоение Амура, 750 000 он выделил на нужды гражданского и духовного ведомств. В 1849 г., чувствуя приближение смерти, Ефим Андреевич составил завещание, согласно которому 250 000 рублей жертвовалось ещё и на строительство в Иркутске нового Кафедрального собора*, старостой которого он долгое время являлся.
   *Эти средства были вложены в строительство (1875-1894) кафедрального собора Казанской иконы Божией Матери.
  Интересные данные по поводу столь великой благотворительной щедрости Кузнецова приводит С.И. Черепанов в своих "Отрывках из воспоминаний сибирского казака". По его версии, Ефим Андреевич, как только появились первые сведения о находках золота в Иркутской губернии, "употребил всё своё состояние", а также "много и чужого" на поиски месторождений драгоценного металла. Однако его преследовали постоянные неудачи, и когда, он, наконец, наткнулся на некоторые признаки золота, деньги уже закончились, а в кредите, вследствие полного банкротства своего, он "сильно затруднился". Единственным человеком, кого он смог "удостоверить" в "несомненных знаках, отысканного им золота", оказался отводчик земель по фамилии Занадворнов, который и ссудил ему сумму, необходимую для разработки месторождения. После этого "дело по золотодобыче Кузнецов развил в громаднейшие размеры" и стал ещё более богатым человеком, чем был прежде. И тогда "в благодарность за одолжение" Ефим Андреевич выдал замуж за Занадворного одну из своих племянниц. Собственных детей Кузнецов не имел, поэтому две его племянницы стали единственными наследницами его многомиллиардного по нынешним деньгам состояния. Вторую свою племянницу он в то же самое время отдал в жены за камергера Булычева. Однако вскоре иркутский миллионер сильно рассорился с обоими зятьями и, понимая, что после его смерти они станут обладателя его несметных богатств, не желая переписывать завещание, решил большую часть состояния истратить на "беспримерное мотовство", т.е. на благотворительность. В результате - обе племянницы, а равно и их мужья получили после смерти Кузнецова лишь по полмиллиона и по 20 тысяч годового дохода с приисков, а пять миллионов ушло на общественные нужды. Вот такая история по версии Семёна Черепанова.
  Надо отметить, что основная масса воспитанниц Девичьего института, в отличие от девиц Медведниковского приюта, содержалась и обучалась полностью на платной основе, а на общественный или государственный счёт принимались в виде исключения лишь дочери погибших или умерших офицеров, или бедных чиновников. Причём двери Института были открыты не только для привилегированных слоёв населения, то также в виде исключения и для особого рода "крестьян и мещан"; так в нём смогли получить образование дети лишенных дворянского титула декабристов. Среди них: Елизавета и Зинаида Трубецкие, Софья Раевская и даже две крещённые бурятки полукровки - Екатерина и Наталья Гомбоевы, дочери Николая Бестужева*. В Девичий институт также принимали для обучения и воспитания детей тайшей - вождей бурятских племенных союзов, как правило, крещёных.
  *Николай Бестужев находился в неофициальном браке с буряткой Гамбоевой, поэтому его дети были записаны на имя матери. Ламаистка Гамбоева не хотела принимать христианскую веру, поэтому законный брак с ней Бестужева по тогдашним законам был невозможен.
  Отдельной категорией воспитанниц являлись девочки из семей церковнослужителей, однако их в Институте было совсем немного, по той простой причине, что семьи священников, как правило, были многодетными и от того малообеспеченными, и поэтому отцы семейств просто не имели возможности оплатить дорогостоящее обучение. Учитывая обстоятельства малодоступности образования для девочек из семей церковнослужителей, иркутский архиепископ Нил на деньги, специально оставленные для духовного ведомства в Медведниковском банке Е.А. Кузнецовым, решил открыть в Иркутске училище исключительно для девиц духовного звания*. С этой целью в 1854 г. в городе было построено ещё одно трёхэтажное каменное здание для открывшегося в том же году нового общеобразовательного учреждения - женского духовного училища при Иркутском Знаменском женском монастыре**. Его выпускницы получали, в том числе, и диплом домашней учительницы и таким образом постоянно пополняли штат педагогического персонала Сибири.
  *Для обучения мальчиков из семей священников уже давно существовала в Иркутске духовная семинария.
  **В знак особой благодарности за благотворительность иркутский первосвященный пытался добиться присвоения женскому духовному училищу имени Е.А. Кузнецова, но... не случилось.
  Таким образом, как бы даже специально к началу буржуазно-демократических преобразований в стране в Иркутске действовало уже целых три женских общеобразовательных учреждения: Сиропитательный дом имени Е.М. Медведниковой, Девичий институт для девиц благородного звания и женское духовное училище. Однако и этого беспокойным иркутянам показалось недостаточно. Дело в том, что все три вышеперечисленных училища являлись заведениями так называемого закрытого типа, в стенах которого воспитанницы находились круглосуточно в течении всего учебного года и лишь на летних каникулах имели право посещать свой дом и видеться с родными. Понятно, что не всех это устраивало, как со стороны родителей, так и со стороны самих детей, поэтому иркутская общественность решила основать в городе женское училище открытого типа, где ученицы, подобно ученикам мужских гимназий, могли ходить в училище только на занятия, а остальное время проводить, так сказать, на воле, в личном, что называется, пространстве, без присмотра учителей и воспитателей.
  И вот в октябре 1860 г. состоялось открытие именно такого общеобразовательного учреждения - Иркутского женского училища, впоследствии ставшего гимназией. На этом торжественном акте присутствовал новый генерал-губернатор Восточной Сибири (с 1848 по 1861 гг.) Николай Николаевич Муравьёв, будущий граф Амурский, о нём мы ещё обязательно будем говорить в этой нашей книге. Содержалось училище за счёт городского бюджета, поэтому обучение в нём было платным, причём плата постоянно повышалась (инфляция), однако следует отметить, что с упрочением материального положения гимназии многие ученицы освобождались от платы за обучение в виде поощрения за особые успехи в учёбе или в связи с тяжёлым материальным положением семьи, а некоторые воспитанницы даже получали стипендии.
  Спустя двадцать лет это училище, по примеру своих предшественников, также обзавелось собственным каменным зданием, а, став гимназией, получило имя купца 1-й гильдии Ивана Степановича Хаминова (1817-1884), главного благотворителя этого учебного заведения. Гимназисткам, прошедшим семилетний курс обучения, вручался полноценный аттестат о среднем образовании, а те девицы, что оканчивали по собственному желанию восемь классов, получали ещё и право на профессиональную педагогическую деятельность, к тому же дополнительный класс давал выпускницам совершенно немыслимую ранее возможность: продолжить образование в высших учебных заведения - или в университете, или на Высших женских курсах в столице.
  Таков был прирост за какие-нибудь 40-50 лет иркутской истории. Прирост, как мы смогли заметить, весьма и весьма значительный.
  Что касается мужского образования, буквально несколько слов и о нём, то с ним в Иркутске дела обстояли также вполне благополучно, открытая в 1805 г. мужская гимназия и существующая с 1780 г. духовная семинария вполне обеспечивали Иркутск людьми со средним образованием. Лучшие из них для продолжения учёбы ехали ещё и в Казань, где был университет и духовная академия, ну а те, кто посмелей или побогаче отправлялись даже и в Москву или Петербург, чтобы попытать счастье и получить столичное высшее образование.
  Нужно также отметить, что именно в то самое время, о котором мы сейчас ведём наш рассказ, Иркутскую духовную семинарию закончили сразу три выдающихся в будущем представителя сибирского областнического движения - Афанасий Прокопьевич Щапов, Михаил Васильевич Загоскин и Серафим Серафимович Шашков, а в Иркутской гимназии учился один из основателей этого движения Николай Семёнович Щукин. Богатая палитра, неправда-ли! Чуть позже, а именно в самом конце 50-х годов, в Томске будет заканчивать местную гимназию будущий великий магистр ордена сибирских областников - Николай Михайлович Ядринцев, ну и, наконец, последнее что нужно отметить в этой связи: в 1852 г. в звании казачьего офицера станет выпускником Омского кадетского корпуса сам апостол сибирских автономистов - Григорий Николаевич Потанин. Так что пришло, что называется, и их время...
  
  * * *
  
  Томск. Начало золотой лихорадки. В 30-40-е годы в Сибири не только в области просвещения и культуры выросла целая плеяда совершенно новых людей, они появились и в торгово-промышленной сфере деятельности. Однако, в отличие от первых, то были люди совершенно иного склада, и как бы даже некоторые из них - с большим знаком минус. Речь пойдёт о сибирских золотопромышленниках, новой касте деловых людей, которые, по мнению ряда экспертов, увы, повернули вспять (т.е. в откат) процесс развития сибирской экономики и, главным образом, её промышленности, перспективы по росту которой намечались с конца 20-х годов XIX века. Надежды на рост не сбылись в первую очередь потому, что капитал, накопленный сибирскими предпринимателями в сфере, главным образом, торговли, ушел не на развитие производства и новых буржуазно-демократических производственных отношений, а оказался по большей части вложенным в поиски золота. Добыча которого, в свою очередь, также не обеспечила необходимыми финансовыми средствами развитие сибирской промышленности, ибо полученная прибыль тратилась, как правило, лишь на собственные нужды, на роскошь и забавы новых сибирских богачей - "золотых" миллиардеров. Об этом, собственно, и наш теперешний рассказ. Столицей же воцарившегося в Сибири золотого бума стал почти на целых тридцать лет губернский город Томск.
  В 1845 г. в самый разгар, что называется, золотой лихорадки экспедиционную поездку по нашим краям совершил Павел Иванович Небольсин (1817-1893), журналист, историк, этнограф, путешественник, в будущем один из организаторов и активных членов Русского географического общества. Результатом той поездки стал, в том числе, и цикл статей под общим названием "Рассказы о сибирских золотых приисках", опубликованный в 1847 г. в нескольких номерах журнала "Отечественные записки". И вот в третьей по счёту статье Небольсин описывает своё пребывание в столице золотых приисковых дел: "Первый после Екатеринбурга золотопромышленный город в пределах Сибири - Томск <...> На другой же день после приезда в Томск, я, как человек, "занимающейся по золотой части", был окружен всевозможным сбродом незнакомых мне людей с бородами и без бород, во фраках и чуйках, в сюртуках и азямах* <...> Посетители были - прежде бывшие приказчики разных золотопромышленников, техники и будущие открыватели россыпей. Каждый из них предлагал свои услуги и каждый выхвалял заранее ту россыпь, которую он обещался открыть". Некоторые из этого "сброда", как сообщает далее Небольсин, за определённую плату предлагали даже уже и открытые и по-особенному богатые месторождения, обнаруженные в "зимушнем разе" или в "летошнем годе", т.е. прошлым летом, но "ута́енные" от бывшего хозяина за его "чёрную душу".
  *Верхняя одежда, носившаяся крестьянами и городскими мещанами в праздничные дни, представляла из себя длинный кафтан, сермяжный или из толстого сукна домашнего изготовления; азямах носился со специальным поясом в виде длинного шарфа, называвшегося кушаком.
  Далее автор пересказывает целый ряд историй, услышанных им в Томске, о подобного рода умниках, иногда с успехом прокручивавших с особо доверчивыми искателями золотого "счастья" свои махинации и зарабатывавших на такого рода сделках с фиктивными месторождениями, порой, целые состояния. Однако всё это была мелочь и, по сути, голь перекатная по сравнению с главными томскими тузами, ворочившими многомиллиардными по нынешним деньгам барышами. О них, об этих сибирских нуворишах, Небольсин также рассказывает в том своём цикле статей и даже излагает некоторую предысторию того, как Сибирь стала в подлинном смысле слова золотым дном России.
  Уже с самого начала освоения русскими первопроходцами новоприсоединённых земель воеводы давали поручения "ратным людям хорошенько разузнать" откуда сибирские инородцы добывают серебро и золото, которое "замечали у них казаки на опоясках, женских нарядах и на домашних приборах". Выяснилось, что инородцы-охотники, находили золото в береговой гальке мелких таёжных речушек, а пастухи-кочевники натыкались на кусочки золотой и серебряной руды возле нор сурков, которые, роя свои подземные жилища, выбрасывали иногда рудоносную породу вместе с землёй. Однако, поскольку специалистов по горному делу долгое время в Сибири не было, разведка металлических руд за Уралом до начала XVIII века практически не велась. В 1700 г. указом Петра I было велено "искать золотые и серебряные руды по целому государству". И вот в 1704 г., после того, как было официально подтверждено наличие месторождения серебряной руды в Забайкалье, грек на русской службе Александр Левандиан построил близ Нерчинска первый сереброплавильный завод. А в 1726 г. рудознатцы уральского промышленника Акинфия Демидова начали плавить серебро на Колыванском заводе, первом на Алтае. Однако добываемые руды имели лишь незначительные примеси золота, поэтому золотодобыча в промышленных масштабах задержалась у нас ещё на целый век. Последнему в немалой степени способствовало ещё и то обстоятельство, что, благодаря хорошо освоенной технике продольных шурфов, необходимую потребность в золоте обеспечивали России уральские месторождения этого драгоценного металла, но в начале XIX века они стали изнашиваться и золотодобыча в стране заметно снизилась. Нужны были новые источники валютного металла.
  Первым идею о поисках месторождений золота в Сибири подал, как считается, екатеринбургский купец Яким Меркурьевич Рязанов (1777-1849), старообрядец по вероисповеданию. Возможно, его сибирские собратья староверы, прятавшиеся от властей по разным потаённым местам, находили какие-то золотые самородки на таёжных речках и сообщали друг другу об этом по своим тайным каналам связи, которые во все времена работали у них не хуже любой почтовой службы. К 1824 г. в силу ряда причин Рязанов совершенно обанкротился и из богатейшего негоцианта Екатеринбурга превратился в рядового городского мещанина. В том же году город посетил с визитом император Александр I, и Рязанов смог добиться у него аудиенции, как почётный гражданин и кавалер золотой медали на аннинской ленте за то, что "уговорил градское общество" пожертвовать для екатеринбургского уездного училища каменный двухэтажный дом. Во время короткой встречи с императором Рязанов смог убедить Александра Павловича в том, что необходимо начать широкомасштабную разведку золотых месторождений в Сибири и даже выпросил у него на эти цели 12 тысяч рублей, по всей видимости, серебряной монетой*, ибо государь, наверное, не стал бы мелочиться бумажными ассигнациями. Итого около 40 миллионов в современном эквиваленте получил Яким Меркурьевич на своё новое предприятие, причём - от самого царя, а это ко многому обязывало.
  *Серебряный рубль приравнивался к 3-4 бумажным рублям.
  Вместе с тем надо отметить, что обещанные деньги, в связи со скорой кончиной Александра I и последовавшими вслед за этим известными внутриполитическими потрясениями, Рязанов смог получить лишь несколько лет спустя и поэтому только в 1829 г. приступил к разведке золота в Сибири и ни где-нибудь, а именно в заповедных старообрядческих местах предгорного Алтая, что косвенным образом подтверждает нашу версию о староверческих корнях сибирской золотой лихорадки. Себе в компаньоны Рязанов взял двух екатеринбургских купцов - Г.Ф. Казанцова и С.И. Баландина; и вот эти трое уральцев во главе поисковой партии летом 1829 г. "в верстах семи от высокой горы Алатаги", пишет Небольсин, открыли "долго неиссякавший источник богатства, знаменитый Кундустуюльский Ключ <...> В благодарение Богу за ниспослание благ земных, господин Рязанов выстроил здесь церковь". Прииск назвали Воскресенским, и вокруг него вскоре образовалось "богатое село" с населением в тысячу человек, большинство из которых составляли приисковые рабочие, поселившиеся здесь на постоянной основе с семьями и собственным хозяйством. "Воскресенский прииск стал столицей томской тайги"*, - так заключил Небольсин начальную часть своей истории о сибирском золоте.
  *В то время и нынешний степной Алтай, а также Горный Алтай с прилегающей к нему Кемеровской областью входили в состав Томской губернии.
  Через одного из раскольников, и это уже не наше предположение, а подтверждённая несколькими источниками версия, открыли ещё одно богатое месторождение золота два купца 1-й гильдии: Федот Иванович Попов (1783-1832) и его родной дядя Андрей Яковлевич Попов (1763-1833). Л.П. Широких, дальняя родственница купцов Поповых* в своей книге "Из глубины веков" утверждает, что этот род вёл свою сибирскую родословную от промысловика и землепроходца Федота Алексеевича Попова (1620-1648), вместе с Семёном Дежнёвым открывшим пролив между Сибирью и Америкой. У главы верхотурской ветви Поповых - Якова Александровича - было несколько сыновей, среди них - Иван, Алексей и Андрей (наш Андрей Яковлевич). Старший - Иван Яковлевич Попов - в свою очередь, имел четверых сыновей: Федота (наш Федот Иванович), Степана, Андрея и Алексея.
  *Лина Петровна Широких (1947 г.р.) - по мужу родственница выдающегося сибирского писателя Н.И. Наумова. Прабабушка её мужа Татьяна Христофоровна Наумова (1852-1910), в девичестве Попова, была дочерью Христофора Алексеевича Попова, являвшегося родным племянником Андрея Яковлевича и двоюродным братом Федота Ивановича Поповых.
  К двадцатым годам XIX века главой этой купеческой фамилии, занимавшейся, по сведениям В.П. Шпалтакова ("Сибирская купеческая фирма Поповых"), крупной оптовой торговлей вином, солью, хлебом, чаем и другими товарами, стал Андрей Яковлевич, который себе в официальные компаньоны взял двоих своих племянников: Федота Ивановича, поселившегося в 20-х годах в Томске и открывшего здесь отделение семейной фирмы, а также - Степана Ивановича, обосновавшегося с той же целью в Семипалатинске*. Андрей Яковлевич в 1826 г. получил официальное разрешение на поиски золота, сначала он искал его в отрогах Урала на территории Тобольской губернии, а потом с разрешения дяди и Федот Иванович начал разведывать золотые месторождения в Алтайских предгорьях Томской губернии, но всё неудачно. Всего за три года поисков, по сведениям Г. Колмогорова ("Торговый дом Поповых. Начало"), на эти цели Поповы потратили 2 миллиона рублей, около полутора миллиардов на наши деньги. Таким образом фирма терпела колоссальные убытки и вполне могла разориться, если бы однажды счастливый случай не свёл Федота Попова с одним беглым каторжником.
  *Чуть позже точно такое же отделение торгового дома Поповых, по сведениям Л.П. Широких, откроют в Усть-Каменогорске ещё два племянника Андрея Яковлевича, дети его брата Алексея - Андрей и Христофор.
  Звали его Егор Лесной, он был, как утверждает Павел Небольсин ("Рассказы о сибирских золотых приисках"), ссыльный в Сибирь "раскольник и человек с закоренелыми предрассудками, прежде работавший на уральских горных заводах". До ссылки в Сибирь этот человек имел отношение к золотодобыче на Урале, а сбежав с каторги и поселившись близ озера Берчикуль в северовосточных предгорьях Алтая, он в поисках средств к существованию начал заниматься поисками золота и здесь. И ему повезло, так что уже вскоре Лесной смог безбедно существовать: содержать не только себя, но и свою сожительницу - "любу", как называет её Небольсин*. Слухи о "золотом зёрнышке" через десятые руки однажды дошли до Федота Попова и он, сначала посылая доверенных лиц на Берчикуль озеро, а потом и сам поехав туда, смог через "любу" умершего уже к тому времени Егора Лесного разузнать о том самом месте, где последний намывал золотой песок. Так в конце 20-х годов в 150 верстах от Томска было открыто ещё одно богатое месторождение желтого металла на реке Берикуль (правый приток реки Кии, протекающей по территории нынешнего Мариинского района Кемеровской области). Уже в 1829 г. на прииске намыли первый пуд золота, а спустя год - уже несколько берикульских месторождений дали, по сведениям Г. Колмогорова ("Торговый дом Поповых. Начало"), больше четырёх пудов драгоценного металла и принесли Поповым первые несколько миллионов рублей прибыли. Сибирская золотая лихорадка стартовала. "Золото начали искать везде", - заключает П.И. Небольсин.
  *К.Н. Евтропов, автор "Истории Троицкого кафедрального собора", при изложении тех же самых событий из этических, по всей видимости, соображений представил эту женщину как дочь Лесного. Последняя версия позже перекочевала и в работы других исследователей и поэтому стала как бы общепринятой на сегодняшний день. Несмотря на это, вариант с "любой", с нашей дочки зрения, является более подходящим для темы золота, более близким к жизненным реалиям, что называется.
  Таким образом 1829 г. стал датой зарождения золотопромышленности в Сибири. Уже через три года были открыты богатые золотоносные россыпи в Минусинском и Ачинском уездах Енисейской губернии, ещё через пять лет началась валовая разработка Бирюсинских месторождений. В 1838 г., констатирует Е.В. Гришина ("Историко-правовые аспекты..."), принимается "Положение о частной золотопромышленности на казённых землях в Сибири", важный закон, дозволявший любому частному лицу ходатайствовать о выдаче свидетельства, дающего право на ведение поисковых работ и формирование поисковой партии. До той поры такого рода лицензии выдавались только привилегированным сословиям: дворянам, так называемым почётным гражданам* и купцам 1-й гильдии. И хотя, согласно "Положению", непосредственное владение золотыми промыслами по-прежнему разрешалось лишь привилегированным сословиям, данный закон привёл к значительному увеличению потока золотоискателей и количество добываемого золота возросло в разы.
  Так что в 40-е годы, как отмечает С.Ф. Хроленок ("Золотопромышленность Сибири"), прииски Западной и Восточной Сибири стали ежегодно выдавать на-гора уже около 16 тон чистого золота, что составило 80% от всей российской золотодобычи. А к началу 50-х годов (ещё немного статистики), по данным Ф.Б. Бакшт и Н.А. Ореховой ("Евреи. Сибирь. Золото"), эти цифры выросли до 21 тонны или до 90% золотодобычи страны, вследствие чего Россия вышла на первое место в мире по добыче валютного металла и удерживала его вплоть до открытия американского Клондайка. Такой стремительный рост добычи золота привёл к формированию совершенно новой и динамично развивавшейся отрасли сибирского хозяйства. Но вместе с тем получаемая сибиряками прибыль, ещё раз подчеркнём, по большому счёту не вкладывалась в развитие региональной экономики, а тратилась, главным образом, на показную роскошь, кутежи и другие сомнительные удовольствия; в лучшем случае деньги шли на благотворительность; средства же производства, увы, оставались, как правило, без финансовых дотаций.
  *В эту категорию входили почётные граждане Российской империи и почётные граждане городов. Первое звание присваивалось Сенатом за особые заслуги перед Отечеством, второе давалось по ходатайству городских дум и символизировало "исключительную форму выражения признательности и благодарности общества за деятельность на пользу города". Такое звание, например, в нашем случае, имел Яким Рязанов, поэтому и сумел получить лицензию на золотодобычу.
  О роскоши и развлечениях случайно разбогатевших на добыче золота выскочек не очень хочется говорить, но чуть ниже мы, что же делать, скажем и об этом несколько слов, теперь же нам необходимо обсудить тему благотворительности. И здесь нам нужно в первую очередь выделить семейство Поповых, представлявшее собой во многом счастливое исключение из общего правила. Выдающийся сибирский областник, этнограф, путешественник и археолог Александр Васильевич Адрианов (1854-1920) в своей известной краеведческой работе "Томская старина" так писал о Поповых: "Эта - фамилия, которая, составляя лучшее украшение Томска, должна быть запечатлена в его летописях как фамилия благодетелей города на вечные времена. Для старого и малого из купеческой среды она навсегда должна остаться символом той общественной роли, какую может и должен выполнить каждый местный представитель капитала, в его заботах о благе и процветании его родного угла. Можно ли воздвигнуть более драгоценный памятник по себе, чем благодарная, тёплая и благоговейная память в потомстве, переходящая из одного столетия в другое, передаваемая от одного поколения другому..."
  И первым в ряду деятелей этого семейства надо отметить, конечно же, Федота Ивановича Попова. А.В. Адрианов подчёркивал, что "душою всех коммерческих начинаний и торговых операций", являлся именно он, в особенности тех дел, которые касались томского отделения компании. Кроме золотого промысла Федот Иванович старался развивать и другие отрасли промышленности, так он устроил вблизи Томска, на купленной им Басандайской заимке кожевенное и салотопенное производства, брал подряды на перевозку по Сибири металлических изделий, товаров горно-рудного производства, доставлял свинец с Нерчинских горных заводов в Центральную Россию, медные деньги из Барнаула - в Екатеринбург и Петербург. По сведениям П.М. Романова ("Русская золотопромышленность"), Федот Попов изучал вопрос о соединении Оби с Печорой, для чего произвёл съёмку местности, где соприкасаются бассейны этих рек и, видимо, мог бы сделать ещё много, но, к несчастью, во время одной из своих золотопоисковых экспедиций провалился под лёд*, заболел тяжелой формой чахотки и в апреле 1832 г. скоропостижно скончался в возрасте 49 лет.
  *Такое довольно часто случалось на быстрых горно-таёжных речках, на тот случай в экспедиционных партиях всегда имелся в наличии неприкосновенный запас спирта. Когда Федот Иванович провалился под лёд, его довольно легко вытащили из полыньи его помощники, но вот бочонок со спиртом спасти не удалось, его роковым образом утащило быстрым течением под лёд...
  Так как ни собственной семьи, ни детей Федот Иванович не имел, то вся собственность покойного и накопленные капиталы перешли по наследству к его родному брату Степану Ивановичу (1786-1852), переехавшему вскоре из уездного Семипалатинска в губернский Томск. В качестве унаследованного оказался, в том числе, и принадлежавший умершему брату пай в успешно развивающейся золотодобывающей компании его дяди Андрея Яковлевича Попова. Последний, однако, сильно хворая в последние годы, в декабре 1833 г. также ушел в мир иной, завещав бо́льшую часть своего огромного состояния - 37,5%, или один миллион рублей, в пользу старшего племянника, того же самого Степана Ивановича Попова*. Двадцать пять процентов завещанного капитала получил Евтифей Васильевич Филимонов, женатый на племяннице Андрея Яковлевича, Татьяне Ивановне Поповой**. А оставшиеся тридцать семь с половиной процентов поровну "распределялись прочим своим родственникам, а также на разные расходы".
  *Андрей Яковлевич также, как и его племянник, не был женат. По всей видимости, оба они являлись ярко выраженными трудоголиками, а такие люди очень часто или не успевают жениться или, в принципе, не желают связывать себя семейными узами. Некоторые из трудоголиков даже прибегали к оскоплению, чему есть немало примеров в истории.
  **Здесь и далее, всё, что касается наследства А.Я. Попова, взято нами из материалов гласного Томской думы второй половины XIX века И. Ефимова ("Записка о Сибирском общественном банке"), а также из статьи Г. Колмогорова ("Торговый дом Поповых в Сибири. Окончание") в Тобольских губернских ведомостях за 1857 г.
  Под "разными расходами", как пояснялось далее в завещании, имелись ввиду "общеполезные и богоугодные дела" и на эти цели выделялось в общей сложности около 500 тысяч рублей - примерно 400 миллионов на наши деньги. И они, в свою очередь, распределялись следующим образом: во-первых, согласно воле год назад умершего племянника, Федота Ивановича Попова, выделялось 80 тысяч рублей "на сооружение церкви при Басандайской заимке"*. Во-вторых, около 200 тысяч определялось на учреждение в г. Верхотурье, родном городе семейства Поповых, общественного банка, а также - на постройку больницы, гостиного двора и дома для начального училища. Далее, 65 тысяч выделялось на учреждение при Томской мужской гимназии, планировавшейся к открытию** "особого горного учебного заведения", с постройкой для него отдельного здания; 25 тысяч рублей из этой суммы предписывалось положить в банк и за счёт ежегодных процентов содержать определённое число пансионариев указанного учебного заведения. И, наконец, оставшийся благотворительный капитал в размере 140 тысяч рублей спонсировался, согласно завещанию Андрея Яковлевича, на организацию в городе Томске Сибирского девичьего института; из них 40 тысяч на постройку здания и 100 тысяч на содержание пансионерок - "дочерей служащих в Сибири горных чиновников и недостаточных сирот почётных граждан***". Таким образом получается, что идея создания института для благородных девиц появилась в Томске даже раньше, чем в Иркутске.
  *Церковь на Басандайке была вскоре построена; в её правый придел перезахоронили прах Федота Ивановича, здесь же 1852 г. был погребён и Степан Иванович. Их дядя Андрей Яковлевич упокоился в Петербурге на кладбище Александро-Невской лавры.
  **Будет открыта лишь пять лет спустя, в 1838 г.
  ***Почётные граждане, как правило, принадлежали к купеческому сословию, а в их среде, по вполне понятным причинам, довольно часто случались банкротства, так что "недостаточные сироты" из их среды были не редкостью. Примечательно, например, что дочь Христофора Алексеевича Попова, двоюродного брата Федота и Степана, - Татьяна (1852 г. рождения; та самая - в будущем жена писателя Наумова, о которой мы уже немного рассказывали), очень рано осиротела и воспитывалась в качестве пансионерки сначала в девичьем приюте, а потом в женской гимназии - в образовательных учреждениях, созданных на средства семейства Поповых.
  В отношении организации девичьего института в завещании имелось пояснение по поводу того, что содержание этого учреждения, в силу некоторой недостаточности средств, желательно было бы дополнить "за счёт ассигнований из казны". Соответствующий запрос Степан Иванович Попов сделал на имя министра финансов России, с надеждой на положительный ответ, однако из Петербурга пришел отказ на предмет дополнительного государственного финансирования, взамен которого, как нам удалось понять из "Записки" И. Ефимова, Поповым предлагалось отказаться от всех других томских проектов в пользу открытия института благородных девиц. Однако это нарушало волю покойного, и поэтому Степан Иванович в ответном письме министру финансов предложил всё оставить как есть, но при этом обязался дополнительно на организацию института выделить из собственных средств 115 тысяч рублей. Ещё до получения богатого наследства Степан Иванович являлся довольно успешным предпринимателем, имел собственное дело в Семипалатинске, занимался торговлей и разведкой руд на территории нынешней североказахстанской степной зоны*, так что его предложение являлось вполне обоснованным с точки зрения гарантированного финансового участия в образовательном проекте своего дядюшки.
  *В.П. Шпалтаков ("Сибирская купеческая фирма Поповых") писал: "Степан Попов составил проект об утверждении русской власти над киргиз-кайсаками и освоении рудных богатств, который передал в 1820 г. генерал-губернатору Сибири М.М. Сперанскому. Последний, переработав и дополнив проект, представил его на рассмотрение правительства Александра I. В результате в 1823 г. была образована Омская область, а с 1824 г. началось создание её внешних округов: Каркаралинского, Кокчетавского, Барнаульского и др., т.е. создание твёрдой русской власти в Киргизских степях Средней орды". Здесь на территории тех самых внешних округов, по данным М. Бессонова, Степан Иванович в 1833 г. начал активную разведку полезных ископаемых, в первую очередь, свинцово-серебряных руд и каменного угля. После открытия которых он построил несколько плавильных заводов, истратив на всё это, по данным Г. Колмогорова ("Торговый дом Поповых в Сибири. Окончание") около трёх миллионов рублей, колоссальные по тем временам деньги.
  Однако данная инициатива, насколько нам позволяют судить материалы И. Ефимова, также не получила одобрения в правительстве, и дело с открытием девичьего института таким образом сильно затягивалось (переписка с министерством финансов длилась в общей сложности около десяти лет). В Петербурге, видимо, посчитали, что для Сибири пока достаточно и одного образовательного учреждения для благородных девиц - иркутского, а, возможно даже, что и решили наложить "секвестр" на остававшиеся в госбанке поповские благотворительные суммы - совсем не лишний капитал для оборота денежных средств империи. В этой ситуации, как нам представляется, для того, чтобы каким-то образом получить доступ к этой части завещанного (зависшего в Петербурге) капитала и всё-таки выполнить последнюю волю дядюшки, его душеприказчик - Степан Иванович Попов обратился к министерству финансов с просьбой использовать те средства на учреждение в Томске общественного банка, и уже на полученные от его деятельности накопления всё-таки организовать в Томске образовательно-воспитательное учреждение для девочек. К данному предложению отнеслись, наконец, благосклонно в Петербурге, и 7 июля 1843 г. Николай I подписал "Положение о Сибирском общественном банке в городе Томске".
  И вот 85700 рублей в тогдашних деньгах - по всей видимости, сумма процентов, накопившаяся за десять лет от оборота значительной части поповского наследства* - были положены в основание уставного капитала для Томского коммерческого банка. Так дело, наконец, сдвинулось с мёртвой точки. В следующем - 1844 г. это кредитное учреждение, получившее название Сибирского общественного банка, заработало и таким образом стало накапливать средства на развитие женского образования. Как отмечает Н.М. Дмитриенко ("Томские купцы"), в том же году на деньги ряда томских купцов, в том числе, Андрея Ивановича** и Андрея Алексеевича Поповых***, вслед за Иркутском был открыт и в Томске приют для девочек-сирот, названный Мариинским****. Сначала приют не имел собственного дома и поэтому вынужден был арендовать необходимые помещения, однако вскоре один из компаньонов (с 1832 г.) братьев Поповых по золотодобыче, И.Д. Асташев, построил для приюта двухэтажное каменное здание и ежегодно отпускал на его содержание от 2300 до 3800 рублей, а попечительницей этого сиропитательного заведения стала его супруга.
  *В некоторых источниках указывается, что сумма в 85700 рублей поступила в Томск в серебряной монете, а это около 300 тысяч ассигнациями. В таком случае получается, что в уставной капитал Томского банка была положена вся предназначенная для Томска часть благотворительного наследства А.Я. Попова, и даже с набежавшими за 10 лет процентами. Вообще, не всё в этой истории с наследством до конца понятно и поэтому требует дальнейшего, более глубокого научного изучения.
  **Авторский коллектив "Истории томских улиц" полагает, что Андрей Иванович Попов, брат Федота и Степана Ивановичей, являлся не просто спонсором, а учредителем приюта. "Его первоначальный взнос в три тысячи рублей был поддержан выделением денег другими состоятельными гражданами".
  ***По сведениям Н.М. Дмитриенко ("Томские купцы"), Андрей Алексеевич -это племянник Федота, Степана и Андрея Ивановичей, сын их родного брата Алексея, а по данным Л.П. Широких ("Из глубины веков"), указанный Андрей Алексеевич - это сын Алексея Яковлевича Попова, родного дядя указанных братьев Поповых. По всей видимости, именно этого Андрея Алексеевича (1789 г.р.) и его брата Христофора Алексеевича (1797 г.р.), сыновей Алексея Яковлевича Попова - А.В. Адрианов ("Томская старина") причислял к членам томской масонской ложи "Восточное светило". У дочери Христофора Алексеевича, Татьяны Поповой-Наумовой, как сообщает тот же Адрианов, "сохранялся, в качестве реликвии, стаканчик из зелёного стекла грубой работы, с масонскими знаками, присвоенными Томской ложе"... В первом издании предыдущей нашей книге "Рассвет над Искером", в очерке "Батеньков в Сибири", я ошибочно указал членами томской масонской ложи Андрея Яковлевича и Христофора Яковлевича Поповых, приношу свои извинения читателям за допущенную неточность. Да и, вправду сказать, не так-то просто, согласитесь, разобраться в семейной генеалогии Поповых, где в нескольких ближайших поколениях три Андрея и два из них Алексеевичи, да ещё, как минимум два Степана и столько же Алексеев и Христофоров...
  ****В честь императрицы Марии Фёдоровны, матери Николая I.
  Однако нам надо вернуться ещё раз к вопросу об открытии в Томске женского учебного заведения и дорассказать в нескольких словах всю ту далеко непростую историю. Для этого вновь обратимся к документам, представленным в работе И. Ефименко. Итак, получив разрешение на учреждение общественного банка, Поповы вместе с тем столкнулись с новыми препятствиями в исполнение воли покойного дядюшки, Андрея Яковлевича по открытию в Томске образовательно-воспитательного учреждения для девиц. В том же "Положении", подписанном государем-императором, ставился ряд условий, а именно: на проценты, полученные от деятельности в Томске кредитного учреждения, предписывалось сначала обеспечить полное содержание в Иркутском девичьем институте 20 пансионерок - "сирот гражданских и горных чиновников", потом 40 таких же пансионерок; и только после этого, т.е. по истечении, как минимум, ещё десяти лет, банку разрешалось "войти с представлением об учреждении в Томске [девичьего] института". Годовых процентов с кредитных операций запрещалось брать более шести, однако (и дальше шли некоторые плюсы для сибиряков) разрешалось "по всем займам без исключения <...> вычитать при ссуде 2% премии, в виде пожертвования в пользу института".
  В добавление к этому декларировалось, что "банк, кроме городской думы, никому и никаким отчётам не подлежит". Практически полная самостоятельность в деятельности поповского банка занесена была, конечно же, в плюсы, однако на поверку оказалось, что как раз в то время, когда, после расчёта по всем дополнительным ассигнованиям, стало, наконец, возможным начать осуществлять отчисления необходимых средств в фонд Томского девичьего института*, к руководству банком пришло следующее, более азартное, так скажем, поколение золотопромышленников в лице родственников Поповых, сыновей Евтифея Филимонова, которые в "соавторстве" со ставшим печально известным в Томске Философом Гороховым своими махинациями с "золотыми" акциями чуть не привели Сибирский общественный банк к полному банкротству. Благо оно не случилось (об этом немного подробнее - чуть ниже).
  *К моменту смерти Степана Ивановича Попова в 1852 г. общий капитал банка, по данным А. Латышева ("Исторические замечания о городе Томске"), почти утроился и составил более 200 тысяч серебром.
  Ещё одним - плюсовым - пунктом "высочайших" особых условий гарантировалось следующее: полученные томским кредитным учреждением прибыли должны были всенепременно пойти на устройство женского образовательного учреждения только в "Томске, а не где-либо в другом месте". Однако во второй половине 50-х годов, сменилось, как известно, то самое - высочайшее руководство в стране, а также и в Сибири; и вот новые начальственные лица данный пункт долгосрочных обязательств центра решили подвергнуть некоторой ревизии. Так, новый генерал-губернатор Западной Сибири А.О. Дюгамель (1861-1866) потребовал в 1863 г. ни много ни мало, как - перечислить бо́льшую часть из накопленного в томском банке "девичьего" капитала в Омск (ставшего с 1839 г. центром Западносибирского генерал-губернаторства), где и открыть женскую гимназию. Томичам же предлагалось вполне удовлетвориться меньшей его частью для открытия точно такого же заведения у себя. Тут - мхатовская пауза, что называется... Полученная новость повергла, конечно, в шок губернское и городское руководство, как, впрочем, и всю местную общественность тоже (банк то "общественный"). И это произошло, забегая немного вперёд, скажем, что как раз накануне раскрытого "сепаратистского" заговора лидеров автономистского движения Сибири Г.Н. Потанина, Н.М. Ядринцева, проживавших на тот момент в Томске. Конечно - это простое совпадение, но совпадение символичное и со смыслом. Не правда ли?..
  Запрос западносибирского генерал-губернатора одобрил Сибирский комитет в Петербурге и постановил "по причине незначительности доходов Сибирского общественного банка" признать "ныне невозможным <...> учреждение в Томске института для девиц", а взамен оного "устроить две женские гимназии в Омске и Томске". В ответ Томская городская дума обратилась к губернатору А.Д. Озерскому с просьбой донести до генерал-губернатора Дюгамеля особое мнение городской общественности по трём следующим пунктам. Во-первых о том, что в расчётах по финансированию двух учебных заведений за основу была взята сумма общей, а не чистой прибыли банка, вследствие чего сумма выплат на открытие омской гимназии в одностороннем порядке руководством банка планируется к сокращению и доведению до той суммы, которая "окажется возможной", и далее предлагалось омскому обществу "по примеру томского" в покрытие недоимки также "принести некоторые жертвы на образование своих детей". Ну и, наконец, последнее требование состояло в том, чтобы "во всяком случае, отчислять прежде всего деньги на содержание томской гимназии, устраиваемой взамен института, который ожидается жителями Томска более 20 лет, а затем уже на гимназию омскую". В случае, если генерал-губернатор будет настаивать на своём, далее декларировалось в особом мнении, то правление банка, конечно же, "подчиниться его воле, как главного начальника края", но тогда оно принуждено будет сложить с себя всякую ответственность "за могущие произойти гибельные последствия для капиталов банка".
  Не вдаваясь в дальнейшие подробности (дабы не утомлять ими читателя), отметим в заключении, что баталия эта на известный манер "бодания телёнка с дубом" длилась ещё довольно долго и закончилась, конечно же, не в пользу томской общественности. Единственное, чего томичам удалось добиться в положительном смысле - это полного уравнивания отпускаемых средств на томскую и омскую женские гимназии, которые открыли свои двери 1 сентября 1863 г. Томская получила название Мариинской*, а омская в знак особой благодарности была названа именем томских почётных граждан Поповых. Первое время обе гимназии за недостатком средств вынуждены были арендовать помещения для своих классов**, однако со временем, когда на эти учебные заведения стали выделяться деньги из городских бюджетов (значительно увеличивших свою доходную часть после реформы 1870 г.), они смогли обзавестись собственными, специально спроектированными для этого зданиями, омская - в 1879 г., а томская - только в 1897 году***... А ведь ещё в 1833 г. (64 года назад!) Томск располагал средствами не только открыть среднее учебное заведение для девочек, но и построить для него собственный каменный корпус. И вот так всё заморочили. Кто виноват - вопрос в России, как известно, риторический...
  *В честь императрицы Марии Александровны, супруги Александра II.
  **Спустя год, Томская женская гимназия надолго обосновалась в двухэтажном каменном особняке купчихи Шабалиной, он был заложен в банк Поповых за долги, да так и завис в нём, а в течение следующих десяти лет его полностью выкупили у бывшей владелицы.
  ***Новое здание по проекту архитектора П.Ф. Федоровского было пристроено к особняку Шабалиной.
  Подводя некоторые итоги, необходимо отметить, что, хотя протест томской общественности с участием первых золотых миллиардеров и оказался мало успешным, однако попытка мирного бунта на "корабле", как ответа на наболевшее, всё-таки имела место, причём совсем незадолго до того, как точно такая же попытка в середине 60-х годов найдёт своё более яркое воплощение в политическом протесте сибирских областников-автономистов. И разве могло такое произойти в Западной Сибири в эпоху, предшествующую деятельности Сперанского в Сибири?.. Наверное, нет, и это на заметку тем критикам, которые находят реформы Михаила Михайловича чисто формальными и от того мало эффективными. Несомненно также, что данный прецедент 1863 г. стал следствием либеральных преобразований правительства Александра II. Ещё надо отметить, что городская общественность Томска была подведена к этому смелому шагу целым рядом внутригородских мероприятий 30-50-х годов, о которых у нас и пойдёт речь в следующем очерке.
  
  
  * * *
  
  Культурно-образовательная "целина". Первым из культурно-образовательных учреждений, появившихся в Томске, стала начальная славяно-русская школа с двухгодичным сроком обучения, открывшаяся в 1746 г. при Алексеевском мужском монастыре по настоянию митрополита Тобольского и Сибирского, выпускника Киевской духовной академии, Антония Нарожницкого*. В ней получали начальное образование, главным образом, люди, готовившие себя к церковной службе, "в надежде священства"; лучшие из учеников для получения среднего образования направлялись по окончании школы в Тобольскую духовную семинарию. Это монастырское мало-мальски организованное низовое училище стало своего рода отправной точкой для будущего превращения Томска в первый университетский город на территории азиатской части России, а Томской губернии - в губернию "замкового камня"** - в центр областнического движения Сибири. Для нужд обучающейся читать и писать аудитории при Алексеевском монастыре одновременно со школой была организована и первая в Томске библиотека, правда её фондом могли пользоваться только священнослужители, преподаватели и ученики монастырской школярни, и, тем не менее, это стало началом библиотечного дела в городе.
  *Об этом более подробно в нашей книге "Рассвет над Искером", очерк "Украинский след".
  **Штатом замкового камня называют в США Пенсильванию, здесь в 1740 г. появился первый американский колледж, а в 1779 г. - первый университет.
  При Екатерине II, в 1786 г., был принят "Устав о народных училищах", предписывавший открыть в каждом губернском центре* четырёхгодичные училища, получивших название "главных", а в уездных центрах - двухгодичные под названием "малые". В то время центром губернии, в которую входил Томск, являлась Колывань (нынешний Бердск), а наиболее развитым в экономическом и культурном отношении городом Средней Сибири был Барнаул, где уже более полувека селились со своими семьями горнозаводские инженеры, мастеровые и прочие образованные люди, работавшие на Колывано-Воскресенских заводах, поэтому именно в Барнауле и решили открыть четырёхгодичное учебное заведение, которое получило название Колыванского главного народного училища. В Томске же в 1789 г. было учреждено лишь начальное, причём одногодичное училище, и тем не менее в городе стало теперь целых два общеобразовательных учреждения: славяно-русская школа и малое народное училище. Несмотря на то, что одно являлась религиозным, а второе светским учебным заведением, программа обучения в них мало чем отличалась, в том смысле, что и там, и там главным предметом обучения считался закон божий или катехизис**. Как писал русский духовный писатель Н.Д. Тельберг "семена просвещения посеяла у нас святая вера православная". Со временем курс обучения увеличился в славяно-русской духовной школе до трёх лет, а в малом народном светском училище - до двух.
  *Точности ради, нужно сказать, что при Екатерине II губернии назывались провинциями.
  **Например, в статье "Исторический ход народного образования в Томской губернии", учебные дисциплины для народных школ перечисляются в следующем порядке: в 1-м классе: азбучная таблица, букварь, правила для учащихся, сокращённый катехизис, краткая священная история и руководство по чистописанию; во 2-м классе: пространный катехизис, книга о должностях человека
  и гражданина, краткая священная история, руководство по чистописанию и 1-я часть арифметики; в 3-м, классе: пространный катехизис, изъяснения Евангелия, 2-я часть арифметики, география всеобщая и российская, общие чертежи географии, земной шар, российская грамматика; в 4-м классе: арифметика, геометрия, механика, гражданская архитектура, физика, латинский и российский языки, история (российская и всеобщая), естественная история.
  С 1804 г. Томск стал губернским центром, а такие города по новым правилам 1803 г. (царствование Александра I) должны были обзавестись классическими мужскими гимназиями с четырёхлетним сроком обучения*, с учебной программой, отдававшей предпочтение изучению уже общеобразовательных предметов, а не закона божьего**, это - как следствие укоренившейся эпохи Просвещения в России. Финансирование данных учебных заведений осуществлялось поровну из государственного и городского бюджетов. Однако в Томске, в отличие от Иркутска (1805) и Тобольска (1811), открытие такого крайне необходимого культурно-образовательного учреждения задержалось, причём задержалось надолго - на целых 35 лет. За этот период двухгодичное малое народное училище было преобразовано в трёхгодичное уездное училище (1811), а духовная школа - в Томское духовное училище (1820). Последнее по-прежнему находилось на территории Алексеевского мужского монастыря и размещалось, как отмечают Е.С. Ляхович и А.С. Ревушкин ("Очерк становления первого Сибирского университета"), в двух добротных каменных зданиях с флигелями, а в его программе появились новые учебные дисциплины, отвечавшие духу времени***. В училище по-прежнему функционировала своя собственная библиотека, включавшая более 5 тысяч названий книг; всё это - и само училище и его библиотека - финансировалось из средств Тобольской епархии, к которой Томская губерния в то время относилась, а также из местных церковных доходов.
  *Однако в гимназии принимали только тех, кто окончил трёхгодичный курс начального образования или в уездном училище, или в частном пансионе, или дома; таким образом полный срок обучения после окончания гимназии составлял семь лет. До реформы 1803 г. полный курс средней школы равнялся всего четырём годам - два года в малом училище, плюс третий и четвёртый класс в главном губернском училище.
  **Как отмечает Н.С. Юрцовский ("Очерки по истории просвещения в Сибири"), по новому положению закон божий даже был сначала полностью исключён из гимназической программы (но был оставлен в полном объёме для приходских и уездных училищ), а вместо него вводились философские и общественные дисциплины. Однако в 1811 г., в период первого охлаждения Александра I к европейским либеральным "ценностям", преподавание основ христианского учения было возвращено в учебную программу вместо философских наук, а в 1828 г. Николай I отменил и преподавание общественных дисциплин, вместо которых вводились дополнительные часы по изучению древних языков и математики.
  ***Всё те же Е.С. Ляхович и А.С. Ревушкин приводят список учебных дисциплин, в числе которых достаточно много уже так называемых светских предметов: география, естественная история, природоведение, арифметика и геометрическое черчение.
   По мнению ряда исследователей, именно вследствие, главным образом, отсутствия в Томске подходящих свободных зданий, а также недостаточного финансирования, проект губернской гимназии так долго не реализовывался. Так, например, А.Н. Жеравина ("Из истории гимназического образования в Томске") пишет: "В 1806 г. директор училищ Томской губернии обратился к попечителю Казанского учебного округа с соответствующим ходатайством. Однако открытие гимназии им сочтено было преждевременным. Причины этого усматривались в отсутствии просторного дома, постройкой которого должно было заняться местное общество. В 1811 г. директор училищ предложил городской думе взять на себя расходы по строительству дома для гимназии, но "за неимением средств" дума отказалась выполнить это предложение. Ещё через пять лет поднимался вопрос об открытии гимназии, но вновь из-за отсутствия помещения для неё и недостатка средств он остался открытым". А К.В. Фадеев ("Архитектура зданий первых гимназий города Томска") добавляет, что средства на постройку нового здания отсутствовали на тот момент не только у местного общества, но и у имперской казны.
  В 1829 г. в Томске открывается ещё одно начальное учебное заведение - Воскресенское приходское училище, не весть что, конечно, но всё-таки. Однако годом ранее начались некоторые существенные подвижки по главному образовательному вопросу, а именно: вышел специальный указ Николая I, в том числе касающийся непосредственно Сибири и предусматривавший открытие в обязательном порядке в каждой из сибирских губерний по одной гимназии*. По сути, данный указ дублировал инициативу Александра I 1803 г., но вместе с тем он содержал предписание в отношении как бы двух конкретных губерний - Томской и Енисейской, не имевших до того момента собственных гимназий, тем самым обязывая последние всенепременно сделать всё необходимое для этого. Однако, даже при таком раскладе, вся эпопея длилась в Томске ещё целых десять лет, а в Красноярске и того дольше. К этому процессу в обязательном порядке подключились и министерство народного просвещения, и министерство финансов, и местные власти, естественно, тоже. Но тем не менее...
  *"Учебные заведения, для образования юношества в государстве Нашем <...> всегда обращали на себя особенное Наше внимание. Желая усилить способы их действия и, вместе с тем, дать <...> единообразия началам, на коих они были основаны, признали Мы нужным <...> иметь в каждой из сибирских губерний по одной гимназии".
  За 10 лет ни в Петербурге, ни в Томске денег*, увы, так и не нашлось на постройку собственного здания для гимназии (и это в то время, когда золотые сибирские миллиарды уже сыпались буквально потоком в государственную казну), поэтому местные власти решили ограничиться наймом свободных и подходящих для учебного процесса помещений. Однако даже в решении и этого, казалось бы, не столь сложного вопроса была проявлена недопустимая халатность. Арендованный в 1838 г. у купчихи Екатерины Хлебниковой каменный двухэтажный дом с флигелем** оказался, мягко говоря, не совсем пригодным для занятий. Плохо проветриваемые помещения, да ещё чадящие зимой печи не обеспечивали необходимых санитарных норм. К тому же на первом этаже дома располагалось питейное заведение, соседство с которым вряд ли способствовало эстетическому и этическому воспитанию гимназистов, да и притом постоянный шум, доносившийся из кабака, сильно мешал получению и усвоению знаний.
  *Сбор средств в Томске осложнялся тем, что во второй половине 30-х годов городской бюджет нёс значительную финансовую нагрузку по строительству для уездного училища собственного трёхэтажного каменного здания. Напомним, что приходские и уездные училища целиком и полностью находились на городском обеспечении.
  **Располагался, по сведениям Г.И. Бурматова ("Что было в Томске?"), на территории тогдашней Уржатки ("крепком берегу"), в нынешнем Пионерском переулке.
  Второй, не менее сложной проблемой для Томской гимназии стал вопрос о наборе преподавательских кадров. Если раньше контингент учителей для училищ Сибири успешно пополнялся, по данным Н.С. Юрцовского, за счёт выпускников Тобольской и Иркутской семинарий, то с начала XIX века "духовные школы стали положительно опустошаться для нужд гражданского управления". Так в 1801 г. издаётся постановление о восполнении недостающего числа канцелярских служащих в Сибири за счёт семинаристов, а в 1825 г. часть выпускников сибирских семинарий стали ежегодно направлять за казённый счёт в Петербург и Москву для обучения в медико-хирургической академии с целью подготовки медицинских работников для нашего края. Таким образом возможности по привлечению семинаристов для преподавания в гимназиях сильно сократились как раз к тридцатым годам, поэтому собственных учительских кадров из числа сибиряков стало сильно не хватать. Оставалось надеяться только на выпускников Казанского университета, с которым у нас были налажены давние культурно-образовательные связи, а также - на университеты других городов России. С этой целью, как указывает А.А. Мисюрев ("Томская губернская гимназия"), в газете "Санкт-Петербургские ведомости", которая выписывалась и читалась по всей России, министерством народного просвещения было "троекратно" напечатано объявление "о приглашении лиц, желающих занять учительские места" в Томской гимназии. Однако эта инициатива, стоившая казне 9 руб. 60 коп. тогдашних денег, оказалась недостаточно успешной.
  В связи с этим министр народного просвещения отдал в 1838 г. прямое распоряжение попечителю Казанского учебного округа подыскать преподавателей из числа студентов, оканчивавших в текущем году местный университет, или же "из чиновников, состоящих на учебной службе в этом округе и известных с хорошей стороны". Желающим были обещаны некоторые существенные льготы - в том числе, так называемые подорожные и подъёмные, плюс к этому увеличение денежного оклада на 25% за каждые пять лет преподавательской деятельности и сокращение до 20 лет срока выслуги до полной пенсии. Томский же губернатор, в свою очередь, поручил директору училищ подготовить всё необходимое для того, чтобы "с ожидаемым прибытием учителей, ни в чём не встретилось никакого затруднения". По неполным архивным данным, приведённым А.А. Мисюревым, как минимум два преподавателя прибыли из Петербурга, один - из Казани, двоих перевели из штата уездного училища, законоучителя (преподавателя закона божьего) с дипломом Тобольской духовной семинарии также нашли в Томске*. Директором гимназии назначили Ивана Григорьевича Новотроицкого, выпускника петербургского педагогического института, долгое время работавшего под началом П.А. Словцова в Иркутской гимназии, а с 1820 г. трудившегося в должности директора училищ Томской и Енисейской губерний.
  К 1 сентября 1840 г., когда число гимназистов увеличилось вдвое, к списку преподавателей из иногородних добавились: ещё один выпускник столичного пединститута, а также студент Дерптского университета, одного из старейших в России; из Мозырского уездного училища для дворян, по данным А.Н. Жеравиной, перевёлся учитель латинского языка, а учителем законоведения и судопроизводства стал выпускник Казанского университета, до этого работавший преподавателем в Тобольской гимназии. В 1841 г. к ним присоединились три выпускника Петербургского университета. Таким образом, в первые три года существования гимназии, как минимум, восемь человек не испугались страшных сибирских морозов (не так страшен чёрт, как его малюют) и прибыли в Томск из Центральной России по "комсомольским путёвкам", поднимать в Сибири культурно-образовательную "целину".
  Теперь, что касается набора учащихся для Томской мужской гимназии, здесь также необходимы некоторые пояснения, весьма важные для понимания особенностей системы образования в николаевской России, которые далеко не лучшим образом сказались на подборе гимназистов в таком отдалённом и глубоко провинциальном городе, как Томск. Школьная реформа 1803 г., для сравнения, провозглашала бессословность всех учебных заведений, в том числе и гимназий, курс обучения в которых могли пройти дети не только дворян, но в исключительных случаях даже и крепостных крестьян. Однако в 1828 г. был принят новый школьный устав, отменивший принцип всесословности в образовании, теперь обучаться в гимназии и, соответственно, в университете, могли лишь дворяне, а также дети гражданских и военных чиновников; мальчикам из мещанских и купеческих семей дозволялось обучаться максимум в уездных училищах, а низшие сословия могли отдавать своих отпрысков только в начальные церковно-приходские школы (при их наличии, конечно) и никуда больше*. Поскольку в Томске на момент открытия гимназии чиновников гражданских и военных было не так много, а дворян ещё меньше, первый набор гимназистов оказался весьма невелик - всего 25 человек, да и тех взяли, главным образом, из выпускных классов уездного училища.
  *Всесословное образование вновь будет официально введено в России при Александре II, в 1864 г. Однако заметные послабления в этом вопросе начались, по всей видимости, сразу же после смерти Николая I в 1855 г., так что купеческих детей также стали принимать в гимназии и даже - в университеты вольно слушателями.
  Несмотря на все интенсивные финишные приготовления 1838 года, открыть новое учебное заведение к 1 сентября всё-таки не успели, так что лишь к декабрю необходимые подготовительные мероприятия были завершены. И вот, отпраздновав Николу Зимнего, день особо почитаемого в России святого - Николая Чудотворца*, в понедельник 10 декабря 1838 г. начались, наконец, занятия в Томской губернской мужской гимназии в составе двух классов. При гимназии сразу же был открыт и пансион на 10 человек для иногородних учащихся. О том, что из себя представляли первые томские гимназисты, сохранились записи одного из преподавателей по фамилии Сергеев, их поместил на страницы своего исторического труда А.А. Мисюрев. Мы также посчитали, что будет небезынтересно познакомиться с этими воспоминаниями почти двухсотлетней давности.
  *В этот день 6(19) декабря, писал А.А. Коринфский ("Зимний Никола"), по преданию, "Никола-угодник спускается с небесных полей на оснеженную землю и шествует по лицу Земли Русской, обходя её - обыденкой (в один день) - из конца в конец. И убегают от него, ещё загодя, все духи тьмы".
  Большинство воспитанников не умело, как подобало гимназистам, держать себя: "ходили не плавно, и урывками, и не в такт, сидели развалясь, кланялись неловко, без всякой пропорции (в движениях), не было и грации. Таково было время, что мало обращали тогда внимания на внешнюю выправку. Ещё более и сильнее, чем зрение, поражали слух наблюдателя живая речь со всеми оттенками провинциализма: выговор на букву "о"; отрывочность и неправильность в сочетании мыслей у воспитанников, [мало] знакомых по училищу с синтаксисом; произвол в слогоударении и другие недостатки местного говора". Однако под "настойчиво дружным и всесторонним влиянием школы, постепенно сглаживались недостатки". Значительно сложнее было бороться со "странным и как бы торговым взглядом на всё в действительной жизни - с отсутствием высших, более или менее, интересов, знакомых в других местах детям гимназического возраста и образования, с недостатком общительности между собою воспитанников, ранее живших особняком". Поэтому "не вдруг, конечно, и не в одинаковой степени, одни - скорее, другие медленнее привыкали к соблюдению дисциплины и к выполнению порядков, раз и навсегда установленных для их же пользы и в пансионе и в классе".
  В то же самое время постоянные за учениками наблюдения "обнаружили, что под суровой внешней оболочкой воспитанников бьётся юное, мягкое и восприимчивое у большинства их сердце ко всему доброму, и что они желают себе уяснить своё новое положение в гимназии, что упомянутый склад [суровой внешней оболочки] зависит не от испорченности натуры, а от прежней обстановки, не отличавшейся, в большинстве случаев, изяществом манер, правильностью речи, развитым вкусом и так далее". Поэтому со временем, под воздействием гимназических правил, положение вещей стало со всей очевидностью меняться к лучшему, так что не только педагоги, но и родители воспитанников начали с удовлетворением отмечать "заметное улучшение своих детей" не только дома, но и в общественных местах; например, в церкви, куда гимназистов организованно выводили по воскресеньям, а также в дни религиозных и государственных праздников. "Гимназисты, построенные в ряды, отправлялись, в сопровождении своего надзирателя, в мундирах в ближайшую церковь, в кафедральный собор к богослужению. Здесь, на левой стороне, становились порядком, впереди дам, а на правой (по обыкновению) - губернатор и все служащие за ним, по чину. Заведённый и благоговейно наблюдаемый в церкви порядок по душе приходился начальнику губернии, что не раз и высказывал он директору. Томское общество смотрело на это же самое, как на нечто новое, доселе небывалое и отрадное, особенно родителям". От себя добавим, что это были, если можно так выразиться, 25 "стойких оловянных солдатиков" (настоящий "Взвод", если по Оливеру Стоуну), готовившихся к битве с безграмотностью и культурной отсталостью Сибири*, и количество их из года в год возрастало.
  *О том, что Сибирь, как и Российская империя в целом, отставали в культурном и образовательном процессе от передовых стран Европы, а также от США и Японии, свидетельствуют, например, данные, приведённые Сергеем Поздиным в статье "Народное образование в Барнаульской волости", по поводу введения обязательного начального образования. Так в Пруссии это произошло в 1717 г., в Австрии в 1774, в Дании в 1814, в Швеции в 1842, в Норвегии в 1848, в США в 1852, в Японии в 1872, в Италии в 1877, в Великобритании в 1880, во Франции 1882 г. "В России, - пишет С. Поздин, - предлагаемый закон об обязательном начальном образовании, обсуждаемый в Государственной Думе с 1908 г. тихо умер к 1912 г." По всей видимости, если бы не Октябрьская социалистическая революция 1917 г., то неизвестно, когда бы вообще в России на это решились. В той России, в которой в приоритете не культурные и образовательные ценности, а строительство дворцов, яхт и будуаров.
  В связи с увеличением более чем в два раза к 1842 г. количества обучающихся в гимназии томские власти вынуждены были арендовать под учебные занятия, как указывает К.В. Фадеев, ещё и верхний этаж с мезонином в доме купца Н.И. Верещагина, располагавшемся по соседству с хлебниковским. А два года спустя, когда было закончено строительство трёхэтажного каменного здания для уездного училища, именно туда решили перевести губернскую гимназию, а в арендованных помещениях купчихи Хлебниковой разместили классы училища. В том трёхэтажном каменном особняке гимназия находилась до 1897 г. Здание сохранилось до наших дней и в виде новоделанной копии располагается сейчас по адресу - пр. Ленина, 129, это на пересечении с переулком Совпартшкольным, до революции носившем название сначала Духовского, а потом - Приюто-Духовского.
  Первое своё название переулок получил от Духовской церкви, построенной одной из первых в Томске, ещё в 1652 г. и перестроенной в 1788 г., она располагалась до 1930 г. в самом основании переулка. А в его окончании, на пересечении с Магистратской улицей (теперь улица Р. Люксембург), находился Мариинский приют для девочек, тот самый, открытый на пожертвования золотопромышленников Поповых, каменное двухэтажное здание для которого построил их компаньон по золотодобыче И.Д. Асташев*. Вследствие этого переулок и стал носить двойное название. Примечательно, кстати, что и приют, и мужская гимназия появились в Приюто-Духовском переулке одновременно - в 1844 г. В 1863 г. на чётной стороне переулка по соседству с Духовской церковью была открыта также знакомая нам уже Мариинская женская гимназия, а шесть лет спустя, в 1869 г., в собственное, только что отстроенное, двухэтажное каменное здание по нечётной стороне переехало ещё и Томское мужское духовное училище. В 1884 г. также на нечётной стороне открылось трёхгодичное Епархиальное женское училище. В развитие темы надо отметить, что и в Мариинском приюте функционировала трёхгодичная начальная школа для девочек. Таким образом, на небольшом пространстве Приюто-Духовского переулка, в длину составлявшем не более полукилометра, расположилось с 1844 по 1884 гг. сразу пять общеобразовательных учебных заведения, так что его вполне можно было переименовать из Приюто-Духовского в Приюто-Образовательный.
  *В 1896 г. на противоположной стороне переулка, в самом его окончании, на пересечении с современной Большой Подгорной улицей на средства А.Е. Кухтерина был открыт ещё один приют - для матерей-рожениц.
  Данная традиция высокой концентрации образовательных учреждений на сравнительно небольшой территории, зародившаяся в Приюто-Духовском переулке, до сих пор поддерживается в Томске, который с конца XIX века и по сию пору является в определённом смысле студенческой Меккой не только Сибири, но и России в целом, с самым большим в процентном отношении количеством учащихся на душу населения. Что очень радует, конечно... поэтому продолжим.
  Не менее важным, чем образовательные учреждения и точно так же во многом определяющим явлением в развитии общества, стали с началом эпохи Просвещения и библиотеки - частные, ведомственные и особенно публичные, т.е. общедоступные. В Сибири первая библиотека была создана в начале XVIII века при Тобольской духовное семинарии, однако она являлась ведомственной и от того недоступной для массового читателя. Первая же попытка организации публичной библиотеки за Уралом относится к 1782 г., когда по личной инициативе иркутского губернатора Ф.Н. Кличка (1778-1782) в здании, построенном на средства местного купечества для общеобразовательного учреждения, была открыта иркутская городская общедоступная библиотека и первый в Сибири краеведческий музей. Узнав о таком благом начинании сибиряков, сама императрица Екатерина II выделила из личных "сбережений" деньги на закупку книг для этой общественной читальни.
  Однако с открытием в 1789 г. главного народного училища библиотека была передана ему и стала таким образом ведомственной, в 1805 г. она перешла по наследству Иркутской мужской гимназии, и, по некоторым сведениям, её фондами могли пользоваться не только преподаватели и учащиеся, но и желающие из числа жителей города. Таким образом, по мнению авторов "Очерков истории книжной культуры Сибири и Дальнего Востока", библиотека Иркутской гимназии некоторое время носила публичный характер. Однако в 1820 г. "из-за слабого контроля за выдачей и возвращением книг директор гимназии П.А. Словцов запретил пользоваться библиотекой всем, кроме преподавателей и учащихся". Других попыток организации общедоступных библиотек в Сибири до начала 30-х годов XIX века не было.
  В Томске, как нам уже известно, свои небольшие книжные собрания имели духовное и уездное училища. Ещё одна довольно большая казённая библиотека на территории Томской губернии, по данным "Очерков истории книжной культуры Сибири и Дальнего Востока", существовала с конца XVIII века в Барнауле при ведомстве Колывано-Воскресенских горных заводов; её фонд насчитывал несколько тысяч томов на русском, немецком, французском, латинском и других языках. Вообще в первой половине XIX в. сеть ведомственных библиотек заметно расширилась, так были созданы библиотеки при "присутственных местах", лазаретах и аптеках, экспедициях и даже при "градской полиции". Однако они носили, как правило, узко специализированный характер, да к тому же были недоступны для большинства горожан.
  Замкнутый, по определению, характер имели и частные библиотеки, которых было не сказать, чтобы много, но с другой стороны, по меркам того времени, - как бы даже и немало. Так в Иркутске богатое личное книжное собрания имел отец Н.А. Полевого, а также "шибко сведущий в науках" купец С.С. Дударовский и некоторые другие представители торгового и чиновничьего сообщества грамотных. В Томске также имелись любители коллекционировать книги, так, по сведениям Н.М. Дмитриенко ("Библиотека томского купца..."), небольшой личной библиотекой располагал купец 3-й гильдии П.Ф. Серебренников, его собрание состояло из 38 названий. "Общее количество томов, - пишет Н.М. Дмитриенко, - определить труднее, хотя в списке и встречаются уточнения - "в 2-х книгах", "в 6-ти книгах" и т.д. Главное место в библиотеке занимали произведения классической древности, романы эпохи Просвещения, выдающиеся произведения мировой литературы конца XVIII - начала XIX века: Гомер, Ф.М. Вольтер, Ж.Ж. Руссо, И.В. Гёте, Л. Стерн, возможно - Ф. Шиллер. Среди русских авторов - М.М. Херасков и Н.М. Карамзин". Сведения о серебренниковском собрании относятся к 1827 г. Из более позднего периода сохранились данные о библиотеках таких известных в истории города личностей, как декабрист Г.С. Батеньков, золотопромышленник и меценат И.Д. Асташев, а также отец и сын Гороховы, об этих людях и о их частных книжных коллекциях мы немного подробнее ещё поговорим чуть ниже.
  Процесс собирания книжных коллекций, как частных, так и для служебного пользования, сдерживался отсутствием в Сибири книжных магазинов, книги до самого конца XIX века в весьма ограниченном количестве продавались лишь в так называемых "продажных лавках" попутно с другими хозяйственными и продовольственными товарами. Авторы "Очерков истории книжной культуры Сибири и Дальнего Востока" сообщают нам имена тех, кто приторговывал таким образом книгой в Сибири, и среди них томские купцы Михаил Мыльников, Пётр Шихов, Матвей Шумилов и Меноил Клемышев. Среди других форм приобретения, носивших, по мнению авторов "Книжной культура Томска", также бессистемный и случайный характер, следует отметить и покупку книг на аукционных распродажах. Так, по данным А.Ф. Володковича ("Личные библиотеки"), томский мещанин Михаил Клестов приобрёл на аукционных торгах в 1809 г. библиотеку купца 3-й гильдии М.И. Храпина. Анализ подобных фактов позволил исследователю сделать вывод о характерном для книжного дела региона первой половины XIX в. явлении - хотя и незначительной, но всё-таки "миграции" книг среди, практически, всех слоёв сибирского общества.
  Свои книгораспространительные функции выполняла и администрация региона, реализуя принцип обязательного, принудительного распространения определенных изданий в нижестоящих инстанциях (городских, волостных управах, полицейских участках). Так всё те же авторы "Очерков истории книжной культуры Сибири и Дальнего Востока" приводят в качестве примера, подтверждающего наличие ещё и почтово-посыльной формы книжной торговли в указанный период, факт коллективной подписки в 1839 г. чиновников Томского губернского управления на петербургские издания: "Военно-энциклопедический лексикон", альманах "100 русских литераторов", журнал "Модные картинки". Свою лепту в распространение книжной продукции внесла и церковь, снабжая население не только религиозной литературой, но и книгами по ведению домашнего и сельского хозяйства. Все эти разрозненные локальные формы книгораспространения и торговли постепенно подготавливали почву для дальнейшего расширения книжного рынка и широкого распространения книжной культуры в Сибири, одной из составляющих которой стали публичные библиотеки, о которых, конечно же, нужно поговорить отдельно.
  Впервые вопрос о публичных библиотеках был поставлен на повестку дня в общегосударственном масштабе в начале 30-х годов председателем Вольного экономического общества России адмиралом Николаем Семёновичем Мордвиновым (1755-1845). К слову сказать, этот весьма заслуженный и очень уважаемый в стране человек вместе с М.М. Сперанским имел какие-то тайные и до сих пор так до конца и не выясненные связи с людьми, вышедшими 14 декабря 1825 г. на Сенатскую площадь*. Являясь, как можно судить на основании выше изложенного, человеком достаточно передовых взглядов, Мордвинов в 1830 г. выступил с инициативой создания на всей территории Российской империи сети публичных общедоступных библиотек. Данное начинание царской администрацией было одобрено и поддержано, но поддержано с оговорками: в государственном финансировании данному проекту, по сложившейся уже печальной традиции, полностью отказали. Все расходы по открытию в каждом губернском городе публичной библиотеки возложили на местное самоуправление. "В губернских городах, - пишут авторы "Очерков истории книжной культуры Сибири и Дальнего Востока", - по циркулярному предписанию 1830 г., местные власти сами должны были изыскать средства на строительство библиотечных зданий, приобретение книг и обеспечение работы библиотек". Со стороны же министерства народного просвещения "самая существенная поддержка выразилась в организации пожертвований - сначала частных лиц, потом различных учреждений и обществ - в пользу создаваемых библиотек, а также бесплатной рассылки книг".
  *Николай I, после того, как ему положили на стол компромат на Сперанского, Мордвинова и некоторых других высокопоставленных чиновников, в связи с событиями 14 декабря, внимательно ознакомился с этими бумагами, после чего бросил их в камин, не дав, таким образом, хода дальнейшему разбирательству по данному поводу...
  В Томске с 1830 по 1832 гг. велись подготовительные мероприятия по устройству публичной библиотеки, а 26 августа 1833 г. она, что называется, распахнула свои двери перед читателями; таким образом наш город опередил в этом отношении даже Иркутск, где публичная библиотека открылась лишь в 1835 г. стараниями директора гимназии С.С. Щукина. Основанием для фондов томской библиотеки, как отмечал один из первых исследователей данного вопроса А.И. Милютин ("Десятилетие Томской городской публичной библиотеки"), "послужили книги, скупленные у разных лиц, оставлявших службу в Сибири, известным золотопромышленником, бывшим в то время городским головой, Филимоновым*. Городское общество уступило для публичной библиотеки помещение (две комнаты в биржевом корпусе) **, меблировало его и ассигновало 200 рублей в год на содержание; частные лица жертвовали книги и деньги. В 1833 г. книг считалось 163; к 1 января 1844 г. было уже 694 названия книг и периодических изданий, в 1617 томах". Попечителем библиотеки стал директор училищ Томской губернии И.Г. Новотроицкий.
  *По всей видимости, это был Евтифей (Евтихей) Васильевич Филимонов (1769-1840 (или 1843)), компаньон Поповых по золотодобыче и их родственник по линии жены.
  **Современное название этого историко-архитектурного памятника - "Гостиный двор", он располагается по адресу: пл. Ленина, 2.
  За пользование книжным абонементом взымалась значительная плата в виде залога, отмечает Н.М. Дмитриенко ("История Томска"), и лишь по большим праздникам, по данным А.И. Милютина, желающим книги выдавались на дом бесплатно. В обычные же дни для тех, кто не в состоянии был внести денежный залог, предоставлялась возможность пользоваться книгами в читальном зале, в котором стоял специальный стол со стульями. "Наибольшее число читателей, - сообщают "Очерки истории книжной культуры Сибири и Дальнего Востока", - было в 1836 г. - 51 человек, в основном - мелкие чиновники, канцелярские служащие, мещане и крестьяне (72,2%). Затем интерес горожан к библиотеке падает, число читателей уменьшается в 1840 и 1841 гг. до 9 и 10 читателей соответственно. Начиная с 1838 г., библиотека лишилась и добровольной материальной поддержки горожан, что подтверждает падение интереса к ней. Это было вызвано прежде всего тем, что библиотека являлась платной, а большинство читателей принадлежало к демократической среде, на которой особенно ощутимо сказался рост цен в результате золотопромышленного бума в Томске, начавшегося с конца 30-х гг."
  В конце 50-х гг. большинство жителей города потеряли интерес к библиотеке, фонды которой плохо пополнялись и не отвечали возросшим читательским запросам, ориентировавшимся уже не на Хераскова и Карамзина, а на Пушкина, Гоголя, Тургенева и других поэтов и писателей эпохи классического реализма. Поэтому из достаточно массовой и авторитетной томская публичная библиотека превратилась в ведомственную узкого профиля, куда изредка захаживали, главным образом, чиновники по служебной надобности, так что для удобства книжный фонд даже перевели в здание городского магистрата, где в 1859 г. случился большой пожар, после которого библиотеку вообще закрыли на несколько лет.
  Возрождение томской публички связано с именем преподавателя мужской гимназии, журналиста и краеведа Дмитрия Львовича Кузнецова (1835-1875?). "Молодой преподаватель словесности Д.Л. Кузнецов, - пишет Н.М. Дмитриенко ("История Томска"), - только что прибывший в Томск по окончании Казанской духовной семинарии, сначала убедил своих коллег сделать коллективную подписку на столичные журналы. Подписка стала ежегодно возобновляться и расширяться, и 1 января 1863 г. при Томской губернской мужской гимназии вновь открылась городская публичная библиотека. В ней хранились книги первой публичной библиотеки, а также выписанные из Петербурга журналы. Приобреталась и новая литература. Вскоре, в 1866 г., в Казани был отпечатан каталог томской библиотеки. Из него видно, что читатели имели широкий выбор книг по богословию, педагогике, истории, географии, философии, просвещению, политическим наукам, а также множество словарей, книг по садоводству, точным наукам и медицине. Отдел словесности включал в себя произведения русских и европейских писателей, в том числе и тех, кто тогда был особенно популярен среди читающей публики. В библиотеке можно было познакомиться с сочинениями Добролюбова, Достоевского, Писемского, Шевченко, Белинского, не говоря о Пушкине, Лермонтове, Толстом и Тургеневе. Выписывалось много журналов и газет: от "Искры" и "Вокруг света" до "Современника" и "Отечественных записок". Библиотекой безвозмездно руководил инициатор её создания - Дмитрий Львович Кузнецов. Вторая по счёту публичная библиотека на короткий срок сосредоточила интересы всех томских читателей. Она никогда не пустовала. Её с усердием посещали, кроме гимназистов, также учащиеся Томской духовной семинарии, молодые приказчики и даже ремесленники".
  Однако в 1865 г. в Томске произошли первые аресты по делу сибирских автономистов, в число которых попал и Д.Л. Кузнецов, его под конвоем (за всё хорошее, что называется) вывезли вместе с малолетним сыном в Омск на гарнизонную гауптвахту, где и содержали несколько лет под стражей до самого вынесения приговора. В отсутствии Дмитрия Львовича библиотека вновь стала приходить в упадок и в 1866 г. была закрыта волевым решением, именно после того как в Томске была выявлена группа "сепаратистов", якобы, собиравшихся по примеру князя Гагарина отторгнуть Сибирь от России. В том же году произошло первое покушение на императора Александра I, совершенное недавним выпускником гимназии (Пензенской), двадцатишестилетним Д.В. Каракозовым. После этого в России начался некоторый откат в сторону реакции, с явными, как всегда, "перегибами на местах", так что в Томске публичная библиотека при мужской гимназии была сразу же закрыта, а многие сомнительные книги из собственной гимназической библиотеки, по всей видимости, тоже отправились прямиком в спецхран. Третье возрождение томской общедоступной библиотеки состоялось лишь семь лет спустя инициативой выдающегося томского и сибирского просветителя Петра Ивановича Макушина (1844-1926), но об этом ещё у нас рассказ впереди.
  Теперь же несколько слов о первом томском театре - также весьма значимом явлении в культурной жизни города. В театр, как известно, не ходят только дебилы; для большинства же остальных людей театр - это почти тот же храм. Томичи в этом смысле приобщились к просмотру театральных постановок по российским меркам достаточно рано - уже в конце 40-х годов, а в 1850 г. они выстроили для столь возвышенных целей даже специальное здание, причём сделали это одними из первых в Сибири, если не самыми первыми; так, например, наш всё тот же неизменный соперник второй половины XIX века - Иркутск обзавёлся собственным театральным помещением на год позже.
   До появления в Томске первого постоянного театра любительские спектакли ставились на сцене Гарнизонных казарм, располагавшихся на территории современного стадиона "Труд" и примыкающего к нему парка культуры и отдыха "Городской Сад". Казармы эти, по словам В.И. Суздальского ("Театр уж полон..."), представляли из себя "мрачные длинные сооружения. Их было четыре - по числу рот местного гарнизонного батальона, а пятое здание являло собою манеж для маршировки солдат. Один из залов манежа по нескольку раз в год превращался в театр". Спектакли ставились или самими военными или кем-то ещё из местных энтузиастов, а также изредка заезжавшими в город гастролирующими актёрскими труппами. Так летом 1848 г. в Гарнизонных казармах дала несколько театральных представлений работавшая в Сибири небольшая группа актёров под руководством крещённого еврея И. Маркевича. Именно эта труппа, кстати, в 1851 г. открыла, по сведениям М.В. Вороновой, первый постоянный театр в Иркутске.
  "К сожалению, - пишет Ю.И. Родченко ("История первого томского театра"), - актёрский состав труппы, а также предложенный томичам репертуар установить не удалось, можно лишь говорить о том, что он был типичным для провинциальных городов той эпохи". Однако П.Г. Маляревский ("Очерк из истории театральной культуры Сибири") утверждает, что в Иркутске для открытия в 1851 г. собственного театрального здания была взята пьеса Н.А. Полевого "Русский человек добро помнит". Так что, возможно, и на томской сцене труппа И. Маркевича ставила спектакли по произведениям того же самого, весьма популярного во второй четверти XIX века драматурга, да к тому же ещё и коренного сибиряка. Данные постановки, продолжает Ю.И. Родченко, "вызвали у томских зрителей большой интерес, поэтому у местных коммерсантов сразу же возникла идея о необходимости создания специализированного театрального здания, которое можно было бы с успехом сдавать в аренду гастролирующим или сезонным труппам".
  Так что уже в том же 1848 г. по инициативе городского головы Николая Евтифеевича Филимонова (1813-1866)* был начат сбор средств на постройку здания для городского театра. Первым в подписной лист внёс свою фамилию сам инициатор общественного начинания, он же сделал и самый крупный взнос в данный проект. Собранных главным образом среди купечества средств на каменное здание не хватило, поэтому решено было построить деревянное на территории тогдашней Загородной рощи, на том месте, где сейчас располагается главный корпус СибГМУ. В 1850 г. театр был построен и в нём сразу же начали давать спектакли. По мнению современника тех событий корреспондента "Томских губернских ведомостей" Олимпиана Гавриловича Павлова (писавшего под псевдонимом "О.П"), томский театр пользовался большим успехом у зрителей, его спектакли посещали не только привилегированные сословия - чиновники и купцы, но и простые городские обыватели и даже жители мусульманской слободы - Заисточья - татары и бухарцы (узбеки), традиционно сторонившиеся русской (христианской) культуры. "Из коих один - раза два, а может быть и более, привозил с собою и жену свою".
  *Старший сын упоминавшегося уже нами Е.В. Филимонова; золотодобытчик, купец 1-й гильдии, потомственный почётный гражданин, первый директор Сибирского (Поповского) общественного банка, с 1840 по 1848 гг. трижды избирался городским головой; полностью разорился в 1855 г. До этого пожертвовал вместе с братом Аполлоном несколько тысяч рублей на строительство Троицкого кафедрального собора в Томске, а в 1843 г. вошёл в первый состав строительного комитета по его постройке. Николай Филимонов жертвовал также и в пользу Алексеевского мужского монастыря, на кладбище которого и был похоронен.
  Несмотря на то, что постоянной труппы у томского театра на первых порах не было и в нём шли постановки в исполнении или местных самодеятельных коллективов или заезжих гастролёров, тем не менее спектакли давались на протяжении почти всего календарного года. Исключение составляли лишь три зимних месяца, когда, как отмечал О.Г. Павлов, в связи с окончанием полевых работ у золотоискателей, театральные труппы со всей Сибири покидали городские пенаты, в том числе и томские, и разъезжались по разного рода захолустным, но людным местам, куда к этому времени выходили из тайги богатые деньгами рабочие и мастеровые и где они, как правило, прогуливали, а, порой и проматывали до последней копейки все свои кровно заработанные длинные рубли, шикуя и покупая для собственного удовольствия всё, что было можно, в том числе, и театральные билеты, по сильно завышенным ради такого случая ценам. С началом весны труппы разъезжались вновь по своим городам, и театральная жизнь в них снова возобновлялась, антрепренёры заключали новые договора на 20, 40, а то и 50 спектаклей, плюс бенефисы; творческие коллективы отрабатывали положенное, после чего перемещались в другой город, а им на смену приезжали новые артисты, ну и т.д.
  Что касается репертуара гастролёров, то, спустя 10 лет после начала первых представлений в Томске, он был уже достаточно разнообразен, а сведения об этом дошли до нас благодаря подробным описаниям всё того же господина "О.П."; в репертуарный план входили водевили, комедии, драмы и даже трагедии - в общем всё то, что полагалось тогда для любого российского театра, в том числе и провинциального. Правда, драмы и особенно классические трагедии, в силу низкой профессиональной подготовки трупп и невысокого культурного уровня зрительской аудитории, не всегда шли с успехом на томской сцене. "Зато, когда играется водевиль или комедия из русского быта, - сообщает О.Г. Павлов, - поются русские песни, или показываются разные удалые подвиги и юмористические приключения русских, о! тогда дело другое - гром рукоплесканий не умолкает. Так что иной раз не знаешь на что и смотреть, на сцену ли, на непритворную ли восторженность большинства публики, затронутой за ретивое".
  Пока театр курировал Филимонов, здание содержалось в весьма исправном состоянии за счёт средств, главным образом, самого Николая Евтифеевича - богатого предпринимателя и золотодобытчика. Вот, например, как описал в 1858 г. внутренние помещения первой томской драмы всё тот же наш уважаемый корреспондент из прошлого, Олимпиан Павлов: "В зале театра, по обеим сторонам боковых стен, устроено по шести лож <...>; всё пространство между ложами обставлено диванами*, в 10 рядов на каждой стороне, между коими посредине свободный проход для публики <...> Все диваны, борты стенок у лож и галерей обиты красным сукном. По средине залы висит большая люстра, а на колоннах лож канделябры, и когда бывает освещение полное, то свету достаточно. Других украшений и драпировки нет, но, говорят, когда и в этом виде было всё ново и чисто, то признавалось очень порядочным; особенно при заботливости и самого виновника заведения об исправном и по возможности лучшем содержании его".
  *Для особого удобства зрителей вместо кресел и стульев в зрительном зале долгое время стояли, как сказано, именно мягкие диваны.
  Однако в 1855 г. Николай Филимонов разорился и здание театра полностью перешло на баланс "градского общества", т.е. городской думы, но она, пишет Ю.И. Родченко, не проявила должным образом заботы о нём. Так что театральные помещения понемногу начали приходить в упадок. Уже, спустя 10 лет, в 1868 г. некто "Х" писал в тех же самых "Томских губернских ведомостях": "Надо признаться, что только отчаянный любитель решится идти в наш театр, где он рискует быть пронизанным холодом, сыростью и сквозным ветром, рискует задохнуться в коридоре от угара, чада и табачного дыма, рискует отсидеть себе ноги, вскарабкавшись на немилосердные табуреты". Так что вот так - вместо мягких диванов, в зрительном зале стояли уже даже не кресла, а простые деревянные табуреты...
  Ещё через 12 лет, несмотря на то, что, благодаря усилиям антрепренёра П.Н. Новикова, в томском театре появилась постоянная труппа (с 1877 г.), само здание приобрело окончательно запущенный вид. Вот как его описывал в 1880 г. приезжий профессор В.М. Флоринский, посетивший один из спектаклей по приглашению городского головы З.М. Цибульского (цитируем по Ю.И. Родченко): "...стоит не то обширный сарай, не то деревянный барак, крытый полусгнившим тёсом, - это, оказывается, городской театр. Безобразнее этой хоромины трудно что-либо представить. Все эти постройки городская дума предполагает в нынешнем, или будущем году продать на слом, как отжившие свой век и более ни на что не годные, как на дрова". И действительно, летом 1882 г. то, что осталось от первого томского театра, было продано с торгов на слом, а труппа перебралась в здание Благородного собрания. Однако, в связи с основанием в Томске университета (1878 г.), город стал претендовать на роль "умственного центра" всей Сибири и ему, что называется, сам Бог велел обзавестись новым домом для театрального "священнодейства". И таковой был построен в 1885 г. усилиями ещё одного богатого томского купца Евграфа Ивановича Королёва (1823-1900) - белокаменный дворец-красавец для новой томской драмы (в обоих смыслах этого слова)* возвели как раз напротив того места, где некогда стоял деревянный его предшественник, ушедший три года назад в небытие.
  *Здание будет сожжено во время революционных событий 1905 г.
  Ну и, наконец, в качестве заключения к этому нашему очерку о томской культурно-просветительской "целине", как, впрочем, и ко всей главе о духовных наследниках декабристов, хотелось бы вновь ненадолго вернуться к хорошо знакомому нам уже теперь Приюто-Духовскому (Образовательному) переулку. Он располагался в так называемом районе Песков, простиравшемся от Старособорной площади (ныне пл. Ленина) до Дальнеключевской улицы. И таким образом получилось, что переулок условно делил Пески как бы на две части. В первой, ближайшей к Старособорной площади, жили, по меткому замечанию Г.Н. Потанина, томские "просолы" - купцы, главным образом, средней руки, занимавшиеся мелкооптовой или розничной торговлей; встречались среди них и богачи-миллионеры, но редко. Именно эти люди, относившиеся по современным понятиям к среднему классу, но отличавшиеся от нынешних обеспеченных и зажиточных людей строго староотеческой, что называется, закваской, жившие ещё по домостроевским обычаям, и построили в своих территориальных владениях на собственные средства сначала деревянную, а потом и каменную Духовскую церковь, давшую первоначальное название переулку.
  Вторую же половину Песков населяли на первых порах люди, как сейчас говорят, малообеспеченные, а по тогдашним понятиям - так всякий сброд. По сведениям А. Латышева ("Исторические замечания..."), первыми здесь в начале XVII века нашли себе пристанище "пионеры" сибирского ссыльнопоселенческого потока, бывшие жители г. Углича, сосланные по приказу тогдашнего первого министра страны (а потом царя) Бориса Годунова сначала в Тобольск, а потом ещё дальше - к нам в Томск. Это были те самые, известные из уроков школьной истории угличане, которые отказались верить в официальную (годуновскую) версию гибели малолетнего сына Ивана Грозного, наследника престола - царевича Дмитрия: "сам себя случайно зарезал"... и выдвинули собственную: царевича убили намеренно, по приказу из Москвы; после чего в городе начался погромный бунт, вскоре, однако подавленный. Зачинщиков казнили, а рядовых участников сослали на вечное поселение в Сибирь.
  После постройки в 1604 г. Томского острога несчастных угличан перевезли из стольного Тобольска в нашу тогдашнюю томскую глухомань и поселили на отшибе*, на Песках, у озера, располагавшегося в районе современного Центрального рынка, здесь они и доживали свой век - расселились, обзавелись хозяйством, народили новые поколения углических бунтарей, кое-кто даже выбился в люди со временем. Так один из них по фамилии Качалов на собственные средства выстроил деревянную Знаменскую церковь, потом перестроенную в каменную, сохранившуюся и поныне действующую. Знаменской эта церковь была названа в честь самой почитаемой в дореволюционной Сибири иконы (сибирского же происхождения) - Абалакской Божией Матери "Знамение", списанной в 1636 г., как полагают исследователи, с древней (вторая четверть XII века) вольноновгородской(!) иконы Знамения Пресвятой Богородицы.
  *Здесь "на отшибе" родился и до сих пор живу (прошу прощения за навязчивую нескромность) и я - теперешний ваш покорный слуга.
  На Песках (на второй - "бунтарской" - половине), в следующем, после Духовского, переулке (теперь имени 1905 г.), в равной удалённости от Духовской и Знаменской церквей, у подошвы Шведской горки (нынешняя Соляная площадь на Воскресенской горе) поселится в 1851 г. купец Михаил Яковлевич Ядринцев с женой Февроньей Васильевной и единственным сыном Николаем, который в 1854 г. поступит на учёбу в Томскую гимназию, а в 1863 г. станет одним из лидеров областнического движения - великим радетелем общесибирской уже культурно-просветительской "целины".
  
  
  
  
  ГЛАВА ПЯТАЯ
  
  ТОМСКИЙ МЕРИДИАН
  
  Говорить правду сильным мира сего
  всегда составляло вернейший
  путь к несчастью.
  Георг Гельбиг. Русские избранники
  
  
  После того, как Томск стал на короткий срок столицей золотой лихорадки и экономическим центром Сибири, городом в котором вращались огромнейшие по тем временам капиталы, он из приюта полуграмотных купцов-просолов и замкнутых в своём домострое мещан-старообрядцев начал превращаться в третий после Тобольска и Иркутска крупный очаг культурно-просветительской деятельности Зауралья. Первые библиотеки, в том числе и общедоступная публичная, собственный профессиональный театр, две гимназии - сначала мужская, а потом и женская, открылись в 30-60-е годы XIX века и сделали Томск привлекательным и достаточно комфортным для проживания людей новой формации, сформировавших свой менталитет под воздействием событий 14 декабря 1825 г., а также первых выдающихся произведений российской публицистики и беллетристики. Среди людей этой новой формации оказались и некоторые толикие изгнанники ("много званых, но мало избранных") мира сего - ссыльные политические "преступники", для которых Томск в тот же период середины XIX века стал местом их вынужденного пристанища - зоной их житейского и творческого сосуществования с нашим умным городом.
  
  
  * * *
  
  
  Ученик Сперанского. Единственный сибиряк в среде декабристов - Гавриил Степанович Батеньков, так же, как и многие его товарищи по борьбе, оставил достаточно богатое литературное наследство: поэтическое, публицистическое и даже, что особенно ценно для нас историков, - мемуарное. При этом надо отметить, что Батеньков приступал к "Повести о собственной жизни", как минимум, дважды: сначала на поселении в Томске, а потом, после возвращения из ссылки, - в Калуге. Томские воспоминания, к сожалению, не сохранились, а вот калужские "Записки" до нас дошли и даже были неоднократно опубликованы. Первым это сделал журнал "Русский архив" в 1881 г. Там Гавриил Степанович достаточно много места уделил своему главному учителю по жизни М.М. Сперанскому, которого он, как сам признавался на следствии ("Из показаний Батенькова"), "любил душою". В тех же калужских воспоминаниях наш сибиряк-декабрист, в частности, отмечал, что число учеников Сперанского невелико и что он "не оставил даже школы", ибо "люди ему сопутствовавшие почти все остановились или рассеялись, либо переменили направление на другое, по времени более удобное"... Пророческие слова, из разряда вечного шекспировского выбора - "быть или не быть". И этот свой гамлетовский выбор Батеньков, как нам представляется, сделал - он остался до конца верен идеям своего великого учителя.
  О Гаврииле Степановиче Батенькове (1793-1863) мы довольно подробно в русле интересующей нас проблематики рассказывали уже в нашей книге "Рассвет над Искером" и, дабы не повторяться, изложим теперь лишь основные моменты из того рассказа. Родился этот наш очередной герой в Тобольске в семье офицера младшего командного состава, дворянина по происхождению, что было достаточно редким явлением для Сибири. Как писал И.И. Ореус, Батеньков с детства отличался "глубокой и разумной религиозностью", а также рано проявил интерес к обучению и даже первоначальной грамотой овладел самостоятельно. Когда ему было два с половиной года, через Тобольск из Петербурга в направлении Алеутских островов проследовал его родной дядя, хлопотавший в столице по делам компании Г.И. Шелихова; в подарок племяннику он оставил географическую карту, которая впоследствии стала своего рода букварём и первой книгой для чтения Гавриилу Степановичу. Начальное обучение он проходил в военно-цифирной школе при местном батальоне, потом был переведён в Тобольское главное народное училище, а в 1810 г. поступил на учёбу в одно из элитных военных учебных заведений России - Петербургский 2-й кадетский корпус. В 1808 г. умер отец Батенькова, и заботу о разумном юноше, по всей видимости, взял на себя и помог с поступлением в столичное военное училище тот самый дядя, который ещё в раннем детстве разглядел в племяннике какие-то особенные способности к учению и самообразованию. А ещё была тяга к свободомыслию, поступив в кадетский корпус, Батеньков очень близко сошелся на этой почве со своим однокашником Владимиром Раевским, будущим "первым" декабристом - "с ним проводили мы целые вечера <...> мы развивали друг другу свободные идеи"*.
  *Об этом Гавриил Степанович показал в своих признаниях следственной комиссии от 22 марта 1826 г. (См. М.В. Довнар-Запольский. "Мемуары декабристов").
  В звании прапорщика Батеньков прямо из корпуса был направлен в 1813 г. на театр военных действий младшим артиллерийским офицером. Вскоре он стал участником заграничных походов Русской армии, во время которых, как он сам позже писал, "три раза побывал в руках у смерти". В одном из сражений на территории Силезии двадцатилетний Батеньков получил тяжелую контузию; в декабре 1813 г. за отличие в службе и боевые заслуги Гавриил Степанович был произведён в подпоручики; в январе 1814 г. за храбрость в бою при селении Ла-Ротьер его наградили орденом Святого Владимира 4-й степени с бантом. Эта боевая офицерская награда очень ценилась, так как стояла только на одну ступень ниже ордена Св. Георгия. 30 января 1814 г. в сражении при Монмирале во Франции Батенькова очень тяжело ранили, он получил несколько ударов штыком, когда прикрывал отход своего корпуса. Его подобрали французские офицеры, признав в нём по некоторым отличительным признакам брата-масона, и поместили в госпиталь, в котором он находился около двух недель на излечении, до того момента, пока город не заняли русские войска. Товарищи считали его уже погибшим, однако наш герой чудом спасся и выжил.
  Что касается масонства, то к этому братству Батеньков, по одним сведениям, приобщился во время заграничных походов, по другим, сразу по возвращению в Россию. Однако не одни только гуманистические помыслы франкмасонов интересовали Гавриила Степановича в тот период; его, как и многих других молодых русских офицеров, вдохновляли вольнолюбивые мысли и либеральные идеи выдающихся европейских просветителей. Все без исключения исследователи его жизни и деятельности отмечали в нём также всегдашнюю тягу к самообразованию; ещё учась в старших классах Тобольского народного училища, а потом и в кадетском корпусе, он самостоятельно изучил все три классических языка - латинский, древнегреческий и древнееврейский, а также два европейских - немецкий и французский. Тогда же и потом, находясь уже за границей, он в подлиннике читал сочинения Вольтера, Руссо, Монтескье, был увлечён поэзией, историей, философией новомодного тогда Фридриха Шеллинга, отстаивавшего представления о природе, как о живом организме, а также идею эволюционного бессознательно-духовного творческого начала в системе мироздания и в прогрессивной деятельности как каждого отдельного человека, так и коллектива индивидуумов.
  Вернувшись из заграничных походов на родину, Батеньков почти сразу же, а именно, в мае 1816 г. подал в отставку с военной службы. В том же году он экстерном сдал экзамены за полный курс обучения в институте инженеров путей сообщения; как было сказано в экзаменационном отчёте, он "совершенно выдержал испытание во всех науках, для Инженера путей сообщения нужных". Успешная аттестация позволила ему без всяких проблем зачислиться в Корпус инженеров путей сообщения, но к удивлению многих, только-только определившись на новом месте, Гавриил Степанович попросил направить его на службу в недавно организованный дальний-придальний, десятый - сибирский - округ, мотивируя эту свою просьбу желанием отправиться в Тобольск "на помощь престарелой матери". Так Батеньков вернулся туда, где он родился, где впервые вдохнул вольный воздух необъятных сибирских просторов и где теперь начался именно тот этап в его жизни, в результате которого он и вошел в русскую историю, не только как единственный сибиряк в декабристском движении, но и как один из самых стойких по духу людей, из числа тех, кто так или иначе был причастен к восстанию на Сенатской площади.
  Из Тобольска последовал в 1817 г. перевод в Томск, где Гавриил Степанович отметился рядом инженерных построек, в частности под его руководством было осуществлено благоустройство главного (верхнего) городского ключа с питьевой водой, а также капремонт так называемого Думского моста через реку Ушайку. Здесь в Томске наш герой вошел в состав местной масонской ложи "Восточное светило", "истинно масонской, - как позже отмечал Гавриил Степанович, - ибо кроме добра, ни о чём не помышляли". Однако главным событием в жизни Батенькова в тот период стало знакомство с новым Сибирским генерал-губернатором - М.М. Сперанским, которому он первоначально сделал доклад в Тобольске, как временно исполняющий обязанности начальника Сибирского округа путей сообщения, а потом получил приглашение стать членом команды генерал-губернатора и поучаствовать в реформировании системы управления Сибирью. Это предложение Батеньков, конечно же, с благодарностью принял ("сие меня радовало и пугало") и на шесть лет (с 1819 и по 1825 гг.) стал не только ближайшим помощником М.М. Сперанского в его реформаторской деятельности (сначала в Сибири, а потом в Петербурге), но и преданным учеником этого выдающегося государственного деятеля.
  А главным достижением их, с полной ответственностью сказать, совместной деятельности стал сборник законодательных инициатив под названием "Сибирское уложение". Вот те пакеты предложений, которые были разработаны командой М.М. Сперанского, а затем одобрены Государственным советом:
  1. Учреждение для управления сибирских губерний;
  2. Устав об управлении инородцами;
  3. Устав об управлении киргиз-кайсаков*;
  4. Устав о ссыльных;
  5. Устав об этапах;
  6. Устав о сухопутных сообщениях;
  7. Устав о городовых казаках;
  8. Положение о земских повинностях;
  9. Положение о хлебных запасах;
  10. Положение о долговых обязательствах между крестьянами и
  между инородцами.
  *Современные киргизские и казахские народы.
  Приятно нам сибирякам сознавать, что значительная часть из этих законопроектов была подготовлена нашим земляком, Гавриилом Степановичем Батеньковым. Об этом, в частности, свидетельствует М.А. Корф ("Жизнь графа Сперанского"), относивший на его счёт целых шесть пакетов законодательных предложений. По нашему мнению, по крайней мере, пять, с третьего по седьмой включительно, точно разрабатывались Батеньковым, а потом уже редактировались и дорабатывались Сперанским. В 1826 г. одному из своих корреспондентов Гавриил Степанович сообщал: "Могу похвастаться в особенности уставом о киргизах, доставившим России до 120 тыс. новых подданных и необъятное пространство земель" (Цит. по Г.М. Котляров. Г.С. Батеньков в Сибири). Устав о сухопутных сообщениях сам Бог велел, что называется, готовить капитану-инженеру. Что касается этапируемых ссыльных (уставы о ссыльных и о этапах), то с ними и с их проблемами Батенькову также пришлось часто сталкиваться, во время выполнении строительных работ, на которых каторжане использовались в качестве подневольной рабочей силы*. Для облегчения положения следовавших по этапу заключённых наш законотворец, в частности, предложил устроить в крупных населённых пунктах пересыльные тюрьмы, с отдыхом, баней, нормированным питанием и прочими послаблениями. Задумка с данными нормативными актами являлась, конечно же, следствием широкого распространения в России той поры передовых гуманистических идей, пропагандировавшихся российскими просветителями.
  *О том, что именно он, причём по собственной инициативе, составил Устав о ссыльных, Батеньков рассказывал в своих показаниях следственной комиссии от 31 марта 1826 года. Данные материалы содержатся, например, в книге М.В. Довнар-Запольского "Мемуары декабристов". Там же можно найти и подтверждение об авторстве Устава об управлении киргиз-кайсаками - показания от 22 марта.
  Впрочем, и всё "Сибирское уложение" в целом является, по мнению ряда исследователей, порождением эпохи Просвещения и попыткой решения проблем российских провинций, исходя из передовых идей того времени.
  Затем был роковой декабрь 1825 г. - восстание на Сенатской площади, в котором Гавриил Степанович непосредственного участия не принял, однако в последние месяцы перед мятежом тесно общался с руководителями Северного общества и поэтому, также как и его товарищи декабристы, был арестован и предстал перед судом, председателем которого по злой иронии судьбы стал его горячо любимый учитель...* Возможно именно поэтому приговор в отношении Батенькова носил исключительный, если не сказать эксклюзивный характер - он единственный из осуждённых по делу 14 декабря был приговорён к длительному тюремному заключению и содержался в одиночной камере Петропавловской крепости в течение 20 лет.
  *Ещё до того, как началось следствие по делу Батенькова, Сперанский "просил государя" за него, однако вскоре сам попал под подозрение. Вот как Гавриил Степанович рассказывал об этом в одном из своих писем "неизвестному" (Г.С. Батеньков "Автобиографические рассказы"). "Государь сказал мне следующие слова: "Я не ищу вашего обвинения и изнурять вас не буду; вы мне будете нужны". Вслед за тем потребовали от меня признания, что я член (декабристского общества. - О.П.). Отрицательный ответ принят с гневом и отослали меня в крепость. Тогда же при мне М. М. и просил государя. Далее дело приняло совсем другой вид <...> требовали от меня объяснений об участии Сперанского и уже не верили ничему, что я пишу <...> М. М. имел и друзей, и врагов. На этот раз они согласились, то есть считали всего удобнее послать меня в ссылку. Тогда-то и заронилась искра в пользу мою и в последствие обнаружила благородное чувство <...> Мне нечего было показывать. Я подробнее и больше написал им, нежели было. Меня признали невиноватым и велено было освободить. Лукавый дернул сидевшего возле меня А. Бестужева, с которым мы в продолжении времени и разговаривали через каменную стену, упомянуть меня как-то. Вот и не решились отпустить".
  Такой суровый приговор ряд исследователей объясняет тем обстоятельством, что "ученик" являлся сибиряком, был хорошо знаком не только с томскими и иркутскими масонами, но и, как сотрудник команды Сперанского, имел обширные связи в управленческих структурах Сибири; вследствие этого отправлять Батенькова на каторжные работы в наши края посчитали достаточно рискованным мероприятием*. Так это или нет, трудно однозначно утверждать, однако факт исключительного приговора остаётся фактом - в изоляции от внешнего мира Гавриил Степанович находился дольше всех своих товарищей: к 1846 г., когда Батенькова, наконец, освободили из петропавловских застенков, все декабристы уже отбыли срок каторжных работ и находились на поселении в разных городах и сёлах Сибири, живя, порой, целыми общинами, общаясь и помогая друг другу. Единственным, пожалуй, городским поселением, где не было ссыльных декабристов, являлся Томск, и вот именно сюда в очередной раз абсолютно эксклюзивно, что характерно, и направили досиживать срок Гавриила Степановича. Есть, правда, версия, что он сам выбрал наш город для поселения, однако, в это с трудом верится... Ибо когда это в России так благоволили к государственным преступникам?..
  *Некоторые исследователи (их, правда, совсем немного) считают, что к особым условиям содержания Батенькова "руку приложил" сам Сперанский, что не лишено, с нашей точки зрения, смысла, ибо ученик, во-первых, много знал про учителя, в том числе, и про некоторые его тайны; а, во-вторых, последний в силу своего сложного характера редко когда прощал обиды. Так, в тех же самых ответах следственной комиссии ("Из показаний Батенькова"), Гавриил Степанович дал следующую характеристику своему бывшему патрону: "Сперанский страшен морально, ибо прогневить его значит уже лишиться уважения". В этой связи, кстати, хотелось бы привести ещё и такой факт: во время работы в Сибири Сперанский уже однажды высказывал крайнее недовольство Батеньковым, когда тот одно время сильно увлёкся (как истинный поэт в душе) ухаживанием за женщинами в ущерб своей служебной деятельности, за что Михал Михалыч, разобидевшись, даже собирался навсегда отстранить нашего героя от дел, но на первый раз, что называется, простил.
  С гораздо большей уверенностью можно сказать, что благоволили к Гавриилу Степановичу лишь благодарные потомки, в том числе и из числа томичей, поставивших ему памятник в нашем городе, точно такой же, кстати сказать, как и Г.Н. Потанину. Что совсем даже не случайно, ибо Батеньков под руководством Сперанского первым начал дело по усовершенствованию ("уложению") российского законодательства, касающегося Сибири, а Потанин со своими друзьями-областниками попытался довести это начинание до логического завершения. (Но не случилось, к сожалению.) При этом нужно отметить, что к защите интересов российских провинций Батеньков подвигался, не только работая над законодательными пакетами "Сибирского уложения", но и печатая в начале 20-х годов свои статьи о Сибири в столичном журнале "Сын отечества", а также и в процессе обсуждения с руководителями декабристского "Северного общества" планов по реформированию всей провинциальной системы Российской империи.
  Так на основании показаний Гавриила Степановича следственной комиссии от 22 марта (См. М.В. Довнар-Запольский "Мемуары декабристов") можно сделать вывод о том, что он обсуждал сначала с К.Ф. Рылеевым, а потом и С.П. Трубецким мероприятия временного правительства по учреждению в губерниях "избирательных камер" для выдвижения в высший законодательный орган страны представителей от российских провинций в лице "депутатов от дворянства, купечества, духовенства и поселян (под последними, по всей видимости, подразумевались городские мещане, а также освобождённые от крепостной зависимости крестьяне. - О.П.)". А в неоднократных спорах с теми же самыми выше перечисленными руководителями "Северного общества" (показаниях от 1 февраля ) Батеньков отстаивал приоритет "утверждения гражданского порядка", т.е. гражданских свобод в противовес скороспелому, как он считал, революционному политическому перевороту, и в этом смысле он ратовал, в частности, за выборность "уездных судей, исправников и пр.", т.е. руководящих структур на местах, а при обсуждении вопросов будущей конституции настаивал на том, что необходимо учитывать "местные различия", которые "всего важнее в таком обширном государстве, как Россия". И всё это, ещё раз подчеркнём, в развитии идей М.М. Сперанского по самоуправлению сибирских губерний, а также в предварении планов сибирских автономистов по учреждению законодательных органов в территориальных автономиях будущих объединённых "штатов" России.
  Прибыв во второй раз в Томск, освобождённый из тюремных застенков Батеньков к большому, по всей видимости, своему разочарованию не заметил в городе особых перемен в плане общественного развития и улучшения нравов. Взамен этого он застал Томск и его обывателей в самый разгар той золотой лихорадки, о которой мы уже немного рассказывали чуть выше. Обстоятельства неожиданного освобождения Гавриила Степановича до сих пор так до конца и не ясны. Сперанский уже семь лет как лежал в могиле и поэтому никак не мог поучаствовать в облегчении его судьбы. По одной из версий Батеньков сам написал письмо Николаю I с просьбой пожалеть его -старика. По другой - новый шеф жандармов Алексей Фёдорович Орлов*, который был лично знаком с Батеньковым в период его недолго петербургского фавора, замолвил перед императором словечко**; так что в феврале 1846 г., пробыв в заключении ровно 20 лет, полуслепой и почти разучившийся говорить Гавриил Степанович был освобождён из Петропавловской крепости и в сопровождении жандармского унтер-офицера отбыл в Томск на поселение.
  *Родной брат декабриста М.Ф. Орлова.
  ** Из докладной записки А.Ф. Орлова царю: "Все соучастники в преступлении Батенькова, даже более виновные, вот уже несколько лет освобождены от каторжных работ и находятся на поселении, тогда как он остаётся в заточении и доселе".
  По данным А.И. Дмитриева-Мамонова ("Декабристы в Западной Сибири") "12 февраля 1846 г. граф Орлов уведомил генерала-губернатора Западной Сибири князя П.Д. Горчакова что "Государь Император Высочайше повелеть соизволил содержащегося в С-Петербургской крепости государственного преступника Батенькова отправить в Томск, с учреждением там строгого за ним наблюдения, установленного для лиц этой категории, кроме того Его Императорским Величеством Высочайше повелено отпустить 500 рублей серебром в распоряжение томского губернатора на первоначальное обзаведение Батенькова в новом месте его местопребывания". Одновременно с уведомлением о последовавшей высочайшей воле граф Орлов просил князя Гopчакова сделать распоряжение об отпуске Батенькову в пособие ежегодно по 114 рублей на основании высочайше утвержденного распоряжения комитета министров от 6 февраля 1845 г.". Таким образом по самым грубым подсчётам Гавриил Степанович по прибытии в Томск должен был получить на руки около 900 тысяч на наши деньги или, примерно, две годовых зарплаты учителя - неплохая сумма, согласитесь, даже с учётом той дороговизны, которая свирепствовала в Томске в разгар как раз золотой лихорадки, когда "бешенные" деньги буквально "взяли в полон" наш город.
  14 февраля 1846 г. в шесть часов вечера Гавриила Степановича вывели из крепости, посадили в крытую повозку и повезли в Сибирь, а спустя три недели, 6 (по другим данным 9) марта того же года его доставили в Томск и поместили в гостиницу "Лондон". На следующий день жандармский унтер-офицер отбыл назад в Петербург, оставив нашего героя в распоряжение местных властей. Хозяин единственной на тот момент городской гостиницы англичанин Краулей запросил с Батенькова такую высокую цену за постой, что ему пришлось срочно подыскивать для себя какое-то другое жильё. И здесь ему представился весьма счастливый случай. Зайдя в ближайший трактир перекусить, Гавриил Степанович встретил здесь своего давнего знакомого, местного городского архитектора Деева*. "Каким-то чудом, - писал анонимный автор ("Рассказы о Г.С. Батенькове"), - они узнали друг друга. У Деева уже были запряжены лошади ехать в Россию; но он повёл Батенькова к своему приятелю Лучшеву и сказал сему последнему: "Вы говорили мне, что желали бы найти случай выразить мне свою благодарность; вот я привёл к вам Г.С. Батенькова, поручаю его вам: теперь настало время, когда вы можете доказать на деле ваши слова."". Таким образом Гавриил Степанович поселился в доме семьи Лучшевых, где проживали вместе четыре брата, "три брата ещё учились, - вспоминал позже Батеньков ("Автобиографические рассказы"), - и один служил, а остальной, женатый на племяннице Поповых**, жил в уездном городе Бийске и не с нами". Николаю Ивановичу Лучшеву шел уже шестой десяток, он и являлся главой семьи, занимая со своей женой и детьми большую часть дома; меньшие братья, по всей видимости, были расселены по отдельным комнатам, к самому старшему из них - Александру и подселили Батенькова гостеприимные хозяева.
  *Алексей Петрович Деев (1786-1853) родился в семье солдата, окончил, как и Батеньков, столичный 2-й кадетский корпус, с 1817 г. более тридцати лет служил архитектором в Томске. По его проекту были осуществлены многие постройки, как муниципального, так и частного назначения, среди них сохранившееся до наших дней здание присутственных мест на бывшей Монастырской улице (современная Крылова) и дом золотопромышленника И.Д. Асташева (теперь Областной краеведческий музей). В последние годы своей профессиональной деятельности Деев руководил строительством кафедрального Троицкого собора, но обрушение купола положило конец его карьере, в результате чего он вынужден был покинуть Томск и вскоре умер.
  **Речь идёт о знакомых уже нам золотопромышленниках Степане и Андрее Ивановичах Поповых - основателях Томского коммерческого банка и главных спонсорах Томской женской гимназии. Их племянница - это Ольга Павловна, супруга Эпинета Ивановича Лучшева, когда она овдовеет и переедет в Томск, с ней у Батенькова, судя по некоторым косвенным данным, возникнут взаимные чувства и сложатся близкие отношения.
  О семье Лучшевых известно немного; авторы академического издания "Декабристы в Сибири" (Т.2) сообщают, что это была семья купцов-меценатов "отличавшихся независимостью суждений и поступков". Что касается Александра Лучшева, то к моменту прибытия Батенькова в Томск он являлся учащимся, по всей видимости, Томской гимназии, а позже ставший, по сведениям Н.С. Ларькова ("Полицмейстеры, комиссары, начальники Томской губернии"), горным исправником и женившийся на сестре известного томского полицмейстера Любимова, также коротко знакомого с Гавриилом Степановичем. В 70-80-е годы А.И. Лучшев будет работать в губернском статистическом комитете и опубликует несколько работ краеведческого содержания, в частности, две монографии: "Сибирский календарь" (Казань, 1875 г.) и "Исторические сведения о заселении и географический обзор Томской губернии" (Томск, 1886 г.). Первую из них он сопроводит следующим вводным замечанием: "Сибирь - это колония России (курсив мой. - О.П.), естественно неразделённая с метрополией".
  Александр Иванович Лучшев позже вспоминал ("Декабрист Г.С. Батеньков") о том, что на следующий день после своего приезда в Томск Гавриил Степанович "поместился в нашем доме, и первые два месяца жил в одних комнатах со мной, а вообще прожил у нас все с лишком десять лет пребывания его в Томске. Первые два-три дня обращение и разговор его казались мне несколько странными; немногие другие считали его, как после говорили, помешанным; я же этого не видел. Он любил говорить и говорил всегда книжным языком, с учёными терминами и латинскими фразами, почти исключительно о высоких нравственно-религиозных и философских предметах. О политических и общественных делах и о правительственных лицах он упоминал разве так как-нибудь косвенно; да и впоследствии, привыкши к новой свободной жизни, неохотно высказывал свои мнения или суждения об этих предметах".
  Сам же Гавриил Степанович так говорил о том времени: "Лучшевы взяли меня на полное попечение, видя, что я дик, отвык жить и едва говорю". В семье Лучшевых ссыльный первое время вел привычную ему за последние двадцать лет тихую и уединённую жизнь затворника, но постепенно стал приобщаться к окружающей действительности, начал читать свежие газеты и знакомиться с книжными новинками, а вскоре наладил переписку с друзьями-декабристами: Н.А. Бестужевым, В.И. Штейнгелем, Е.П. Оболенским, И.И. Пущиным, а также со своим фронтовым другом А.А. Елагиным. Однако последний, к крайнему огорчению Батенькова, в том же 1846 г. умер, и доверительная переписка продолжилась с его вдовой А.П. Елагиной*. В январе 1848 г. в письме к ней Гавриил Степанович писал: "Книги читаю охотно; но не имею никакой возможности проследить всё, что было без меня, я стараюсь приводить к общим понятиям, и привыкнуть сливать понятия и соображать читанное, с равным участием и старое и новое. Не легко поставить мысль в гармонию с мыслью целого поколения, при мне не существующего и которое мне довелось видеть только в углу и в отрывке. Но это психически и занимает меня преимущественно".
  *Лучший фронтовой друг Батенькова, Алексей Андреевич Елагин вторым браком был женат на Авдотье Петровне Юшковой, по первому браку Киреевской, матери Ивана и Петра Киреевских - главных теоретиков славянофильства.
  То, что Гавриил Степанович первое время говорил, как отмечал А.И. Лучшев, "почти исключительно о высоких нравственно-религиозных и философских предметах", совсем неудивительно, если учесть, что теми единственными книгами, которые ему разрешалось читать в тюрьме были произведения исключительно духовного содержания, которые хотя и доставляли ему из фондов Публичной библиотеки, но всенепременно подвергали тщательному цензурному контролю. Более того, главной книгой последних лет его пребывания в крепости стала Библия, которую Батеньков не просто штудировал, но в поисках духовных смыслов сверял по разным изданиям на древнееврейском, древнегреческом и латинском, а также на современных европейских языках. Накопившиеся вопросы, мысли и переживания, теперь в новой, более свободной обстановке, конечно же, требовали разрешения или хотя бы обсуждения, ему как воздух нужна была эмоциональная разгрузка для восстановления того психологического равновесия, о котором Гавриил Степанович так ратовал в письме к Елагиной. А для этого нужны были участливые слушатели или хотя бы один, но однозначно достойный. Молодой и ещё мало опытный Александр Лучшев вряд ли подходил для этого, он, в лучшем случае, мог выслушать лишь воспоминания о тяжелых днях заключения, но не более того*. Батенькову необходим был более опытный собеседник, много знающий и думающий, желательно с прочной нравственной закалкой, и такой человек хотя и не сразу, но всё-таки нашелся в Томске.
  *Не вдаваясь в подробности тюремного заключения нашего героя, рассказанные Лучшеву, а потом обнародованные последним в своих статьях, приведём несколько отрывков из достаточно большого стихотворения Батенькова под названием "Одичалый", написанного им в 1827 г. в тюремных застенках. "Здесь взор потухший лишь находит/ Пространство в нескольких шагах/ С железом ржавым на дверях,/ Соломы сгнившей пук обшитый,/ И на увлаженных стенах/ Следы страданий позабытых!/ Живой в гробу,/ Кляну судьбу/ И день несчастного рожденья!/ Страстей борьбу/ И жизнь рабу/ Зачем вдохнула из презренья?/ <...> Пора придёт:/ Не лживый свет/ Блеснёт - всё будет обличенье.../ Нет! не напрасно дан завет,/ Дано святое наставленье,/ Что бог - любовь, и вам любить -/ Единый к благу путь указан.../ И тот, кто вас учил так жить,/ Сам был гоним, сам был наказан.../ <...> Пусть так. Забытый и гонимый, / Я сохраню в груди своей/ Любви запас неистощимый/ Для жизни новой, после сей! / Вкушайте, сильные, покой, / Готовьте новые мученья:/ Вы не удушите тюрьмой/ Надежды сладкой воскресенья! / Бессмертие! В тебе одном/ Одна несчастному отрада:/ Покой - в забвеньи гробовом, / Во уповании - награда".
  
  
  * * *
  
  Отец томского "герцога". "Томск застал я в великой славе и богатстве", - так характеризовал Батеньков наш город при вторичном посещении его. И действительно, то что представляло из себя городское поселение на Томи в начале века, когда в нём первый раз побывал Гавриил Степанович, значительно отличалось от того, что увидел наш сибирский декабрист в середине сороковых годов. Томск в то время, как мы уже отмечали, стал столицей сибирской золотой лихорадки, со всеми плюсами и минусами, присущими этому экономическому, социальному, культурологическому и историческому явлению. А наиболее заметным воплощением пролившегося на Томск золотого дождя стало появление совершенно нового района городской застройки под названием Юрточная гора. То была небольшая возвышенность, располагавшаяся напротив Воскресенской горы, места основания города. Вот что об этой части города (современный район от Главпочтамта до Новособорной площади включительно) пишут авторы "Истории названия Томских улиц": "Юрточная гора - невысокий пологий холм, на котором ещё до основания города жило коренное население Сибири"; жило в юртах, отсюда и название. Последними поселенцами здесь были эуштинские татары, которые постепенно переселились под Юрточную гору в район Заисточья, по которому в период царствования Елизаветы Петровны (середина XVIII века) был проложен Московский тракт, ставший для Заисточья тоже своего рода золотым дном, со складами, лавками, питейными и закусочными заведениями, постоялыми дворами и прочими атрибутами торгово-перевалочной слободы.
  Возвышенное расположение, спасавшее от наводнений, и обилие ключей делали Юрточную гору весьма удобным местом для застройки, поэтому её постепенно в том же XVIII веке начали понемногу заселять томские мещане, однако настоящий строительный бум пришел сюда в период золотой лихорадки. Именно здесь обосновались тогда главные томские финансовые тузы: А.Е. Филимонов, Ф.А. Горохов, И.Д. Асташев и другие. На приобретённые в ходе успешной золотодобычи капиталы они строили себе главным образом каменные особняки на манер столичных петербургских. "На Юрточной горе, - пишет В.Д. Юшковский ("Батеньков в Томске"), - возник целый новый красивый город золотопромышленников". Примерно в то же самое время здесь же была открыта почтово-телеграфная контора, от которой главная улица нового района застройки получила название Большой Почтамтской или просто Большой*, это современный проспект Ленина. Здесь же за два года до второго "пришествия" Батенькова в Томск начато было строительство нового кафедрального Троицкого собора, работами по сооружению которого руководил знакомый нам уже архитектор Александр Деев.
  *Её продолжение по району Песков в 1867 г. получило наименование Миллионной улицы.
   Дом семьи Лучшевых, надо отметить, располагался в непосредственной близости от Юрточной горы, у самого её подножья, поэтому Батеньков мог не только прямо из окна наблюдать предстоявшие взору перспективы на "город золотопромышленников", но и прохаживаться там иногда во время своих ежедневных прогулок, маршрут которых, вполне возможно, что пролегал и по Почтамтской улице, мимо особняков нуворишей. На этом пути почти сразу же открывался его глазам вид на каменный дом родственника и партнёра по бизнесу первых сибирских золотодобытчиков Поповых - Евтифея Васильевича Филимонова*, располагавшийся на пересечении улицы Большой и Монастырского переулка (теперь переулок Плеханова). А в конце следующего квартала находился ещё более роскошный особняк в стиле позднего классицизма или русского ампира**, принадлежавший Ивану Дмитриевичу Асташеву (теперь здание краеведческого музея), также счастливому компаньону семьи Поповых. Ну и, наконец, на противоположной стороне Большой улицы, почти в равной удалённости от асташевской усадьбы и особняка Филимонова, на месте нынешнего Дома офицеров, красовался "Зеркальный дом" Философа Александровича Горохова - самого, пожалуй, известного на тот момент золотопромышленника в городе, прозванного за богатство, роскошь и влияние томским герцогом.
  *Он был женат, напомним, на племяннице основателя золотодобычи в Сибири Андрея Яковлевича Попова, что позволило ему стать компаньоном братьев своей жены - Степана и Андрея Ивановичей Поповых, унаследовавших высоко доходное предприятие своего дяди Андрея Яковлевича.
  **Стиль ампир появился в наполеоновской Франции и призван был отражать имперский дух в архитектуре, само слово ампир - производное от слова империя.
  Надо сказать, что с двумя из этих томских олигархов Батеньков был лично знаком ещё со времён первого своего пребывания в Томске; первым таким давним знакомцем являлся Иван Асташев, который, по версии А.В. Адрианова ("Томская старина"), в молодости входил в состав томской масонской ложи "Восточное светило", одним из лидеров которой в 1818-1819 гг. являлся Гавриил Степанович. Однако увидеться с ним Батенькову в первые месяцы томской ссылки не удалось, в силу отсутствия Асташева в городе, поэтому приятельские отношения с ним возобновятся у нашего ссыльного немного позже. Вторым давним знакомым был Философ Горохов, которого Гавриил Степанович знал ещё совсем молодым человеком, помнил ли Батенькова сам новоиспечённый миллиардер сказать трудно, скорей всего - что нет. Однако с ним был хорошо знаком в своё время и поэтому, вполне, мог помнить его отец олигарха - Александр Михайлович Горохов, коллежский асессор (майор по-военному) и кавалер ордена св. Владимира 4-й степени, а к моменту описываемых событий - уже пенсионер, прослуживший в Сибири на различных должностях более 40 лет.
  Родился Александр Михайлович в 1769 г. в Петербурге "от благородных родителей и рано спознал сиротство", службу свою он начинал по военной части, но потом перешел на гражданские, что называется, рельсы, трудился в Иркутске, потом в Енисейске, а в 1803 г. его назначили на должность исправника в Бийском уездном земском суде. Земский суд в то время - это главный административный орган уезда, занимавшийся надзором за общественным порядком, контролем за состоянием дорог, мостов, хозяйственной деятельностью, податными сборами и прочим, он также рассматривал уголовные дела о незначительных преступлениях и исках. Состоял из председателя - земского исправника и нескольких заседателей.
  В юрисдикцию Бийского земского суда в то время входил весь Горный Алтай, который по роду своих занятий Александр Горохов объездил, как говорится, вдоль и поперёк, одновременно со служебными обязанностями занимаясь на добровольных началах сбором сведений об алтайских инородцах, став, по сути, первым этнографом Горного Алтая. Он описывал природно-климатические условия мест проживания и кочевания автохтонов, в его этнографических заметках имеются конкретные сведения об административном устройстве, управлении и правовом положении алтайцев, о их быте и хозяйственных занятиях, народных играх, развлечениях, музыкальной культуре и шаманских обрядах. В 1840 г. Александр Михайлович даже опубликовал материалы своих исследований - "Краткое этнографическое описание бийских или алтайских калмыков" - в одном из номеров Журнала министерства внутренних дел. У П.И. Небольсина в его работе о сибирских золотых приисках имеется также ссылка и на неизданную рукопись Горохова 1811 г. под названием "Записки и наблюдения с 1804 г. о кумандинских татарах, таутелеутах и калмыках бийского земского исправника Александра Горохова".
  После Бийска Александр Михайлович служил в Нарыме, а в 1815 г. был переведён в Томск на должность городничего. Именно тогда и состоялось его первое знакомство с молодым ещё тогда Батеньковым, сначала как с инженером путей сообщения, а потом и как с членом ревизионной команды генерал-губернатора Сперанского. С этим-то человеком Гавриил Степанович в 1846 г. и возобновил знакомство, начал тесно общаться с ним и настолько, по всей видимости, увлёкся беседами с Александром Михайловичем, что даже перебрался на лето жить в дом к Гороховым. В своём письме к Елагиной он писал: ""Лето я пережил в саду, в беседке. Это среди города при доме Философа Александровича Горохова, почти с детства со мною дружного и владеющего в Енисейской губернии важными золотыми приисками. У него жив ещё отец, 80-летний старец, также лет 30 мне известный, и теперь мой товарищ, по отсутствию хозяев" (Г.С. Батеньков. Сочинения и письма. Т.1).
  К дому Горохова примыкал большой сад с искусственным прудом и многочисленными беседками вокруг него; в одной из них, под названием "Китайская", Батеньков, как считается, и провёл лето 1846 года. Беседка для него стала своего рода летней дачей, а также местом, где они с Александром Михайловичем Гороховым вели задушевные беседы, так необходимые Гавриилу Степановичу после стольких лет духовного одиночества. О чём конкретно разговаривали эти два человека сейчас практически невозможно установить, так как никаких письменных материалов на этот счёт нет (или они пока не опубликованы), однако примерное содержание тех бесед вполне возможно предположить, поскольку для этого имеется целый ряд источников. Во-первых, это письма Батенькова, в которых он делится со своими корреспондентами теми мыслями, которые посещали его в тот период и которые он наверняка излагал в беседах с Гороховым-старшим. Во-вторых, в качестве ещё одного источника мы располагаем рукописными тетрадями, составленными собеседником Гавриила Степановича и дошедшими до нас под названием "Залог, или Нравственное зеркало, указывающее на предметы, которые могут служить руководством в жизни...". Хранятся они в отделе рукописей и книжных памятников Научной библиотеки Томского государственного университета; эти тетради сейчас достаточно хорошо изучены и вошли в научный оборот под названием "Записки Горохова-отца".
  "Записки" относятся к разряду рукописных сборников, достаточно широко распространённых в первой половине XIX века в среде сибирского купечества и чиновничества. В небольшие ученические тетрадки их обладатели скрупулёзно выписывали для памяти сведения из самых разных областей знаний. Однако больше всего эти выписки делались из литературных источников: из философских, публицистических или художественных произведений, знакомились с которыми через получаемые в Сибири газеты и журналы, а также читая отдельные книжные издания популярных в то время авторов. По мере заполнения тетрадок их связывали в книжечки по нескольку штук и сохраняли для повторного прочтения, а также давали всем желающим для ознакомления. Эти то тетрадки и получили в историографии название рукописных сборников.
  Исходя из того, что в материалах Гороховского "Залога" имеются выписки из произведений Г.Р. Державина, П.П. Сумарокова и других русских поэтов конца XVIII начала XIX веков, можно сделать вывод о том, что самая первая тетрадь выписок начала составляться автором именно в тот период - во времена молодости А.М. Горохова, а окончательное оформление сборника набело пришлось, как установлено, на конец 30-х годов. И сделано это было, как полагают исследователи, для своего рода духовного завещания Александра Михайловича своим детям, и, главным образом, для назидания старшего из них - Философа Александровича - томского "герцога". Такой вывод можно сделать, например, на основании отзыва томского первосвященного - Агапита, которому Горохов-старший, по всей видимости, первому дал свои нравоучительные тетради для ознакомления. Просмотрев их, Агапит писал в числе прочего, следующее: "...благонамеренный и усиленный труд попечительнейшего отца о детях нельзя было не прочесть, и притом не без особенного к тому внимания".
  С материалами "Залога", наверняка, познакомился и Батеньков во время своего летнего отдохновения в "Китайской" беседке, и ему, надо полагать очень понравились, точно также, как и епископу Агапиту, многочисленные выписки из Библии, включавшие книги как Ветхого, так и Нового Завета. Выдержки (выжимки) из священного писания составляли, как указывает томская исследовательница В.А. Есипова ("Читательские практики"), особое место среди "залоговых" первоисточников. Созвучные Гороховским размышления о Божьем промысле и силе Божественного провидения содержаться и в письмах Батенькова того периода. Так ещё в одном письме к неизвестному он, придерживаясь, как и двадцать лет назад в преддекабрьских беседах с К.Ф. Рылеевым, эволюционного (по Сперанскому) пути развития, писал: "Само Провидение приметно тушит бурю страстей и, кажется, люди начали понимать, что улучшения не извергаются, а наступают тихим шагом. Нельзя отрицать, что есть в мире и независимый от человека двигатель - нравственная необходимость, имеющая неизмеримую силу в огромных человеческих обществах; но с нею Бог и она в руках Его; а потому и не должна она быть страшилищем, и чем менее мы захочем переломить её по-своему, тем добрее к нам будет" ("Гавриил Степанович Батеньков: биографический очерк").
  По мнению Ф.З. Кануновой ("Вопросы историко-культурной концепции Сибири"), вера в Бога, укоренившаяся в Батенькове в период его пребывания в Петропавловской крепости, после освобождения и возвращения в Сибирь ещё более усилилась*. "Окрепшая в Сибири религиозность, - пишет Канунова, - уходила своими корнями в особую атмосферу края, своеобразие сибирского человека, очень часто остававшегося один на один со стихиями природы; да и сама монументальность, безграничность сибирской природы тоже рождала высокие религиозные чувства". В письмах из Томска Гавриил Степанович сообщал, что часто совершает прогулки на Воскресенскую гору, к месту основания города, к старому и обветшавшему уже от времени Троицкому собору. "Там возвышается голая крутая Воскресенская гора, первое на берегу Томи пристанище покорителей Сибири, где положили они основной камень городу. Там чернеется старый деревянный Собор. Я вышел из дому. Собор покрыт туманом, не видно его. Молиться пришел я - и молился Богу..." (Г.С. Батеньков. Сочинения и письма. Т.1).
  *Фаина Канунова при этом добавляет, что темой освобождения через веру в мировоззрении нашего героя очень интересовался, по воспоминаниям Д.П. Маковицкого, Л.Н. Толстой, который говорил: "Батеньков просидел <...> в одиночном заключении, но через веру он пришел к сознанию, что душа его свободна, и так громко расхохотался над тем, что царь заключил его, что стража прибежала посмотреть, что такое случилось". Толстой на примере Батенькова, продолжает Ф.З. Канунова, хотел в очередной раз доказать, что подлинная свобода - это внутреннее освобождение души, не мыслимое без подлинной религиозной веры. От себя добавим, что великий русский писатель несколько раз порывался написать роман на сибирскую тематику, сначала это был замысел о декабристах, начатый, но не завершенный; некоторое время спустя Лев Николаевич начал работу над произведение о томском старце Фёдоре Кузьмиче, согласно легенде, ушедшим в народ императоре Александре I; и, возможно, что-то такое он замышлял написать и о Батенькове, но увы, к сожалению.
  В сибирских письмах Гавриила Степановича, а также в его философских заметках, как отмечает Ф.З. Канунова, прослеживается явное осуждение рационализма мышления, свойственного "грубому" (выражение Г.С. Батенькова) материализму в науке, игнорирующему религию. В качестве одного из доказательств выше упомянутая исследовательница приводит выдержку из письма к Е.Н. Оболенскому: "Вы правы, науке нашего времени не достаёт благочестия <...> Как ни гляди, а, приписывая всё, даже и красу природы, кругообращению шара, действию центрального огня, возвышению земной коры, электричеству, магнетизму и проч., и проч., ничего изъяснить нельзя. Понадобится непременно воля, paзум и намерение. Вот почему и можно похвалить начинавшееся стремление некоторых литераторов искать прогресс в духе и внутреннею причиною объяснить явления". Под новыми литераторами Батеньков, по мнению Ф.З. Кануновой, имел в виду молодых философов-славянофилов, и прежде всего братьев Ивана и Петра Киреевских, приёмных детей своего фронтового друга А.А. Елагина, которых Гавриил Степанович считал своими "внуками" и духовными наследниками.
  Кроме науки тот же мотив размышлений Батеньков распространял и на законотворчество, а также на систему управления Сибирью. Так ещё один томский исследователь, В.П. Бойко ("Предпринимательская деятельность декабристов") отмечает, что надежды на улучшение жизни в Сибири Гавриил Степанович связывал с новыми законами, в своём проекте "Заметки по административным вопросам" он писал: "Закон есть умный вывод из оснований всей народной жизни, выраженный в нравах и обычаях". Однако умные законодатели, продолжает свой комментарий В.П. Бойко, не могли, по мнению Батенькова, изменить положение, поскольку лишь укрощали зло, в то время как добро возможно творить только из нравственных побуждений. В том же духе выдержаны и рассуждения Батенькова о природе управления, высказанные им в 1855 г. Е.И. Якушкину, сыну декабриста И.Д. Якушкина: "Возьмите, например, наше управление: оно всё основано на обмане, но ежели человек придёт к познанию Бога, тогда обман будет невозможен". В данном тезисе видятся, по мнению В.П. Бойко, мировоззренческие установки Гавриила Степановича в пользу традиционных для России ценностей: стремления к самоусовершенствованию, к нравственному очищению от суетных и греховных помыслов, дел и прочего, что в конечном итоге опять-таки подтверждает приверженность нашего героя к эволюционным, а не к революционным методам преобразований в обществе и государстве.
  Такого рода убеждения, надо отметить, присутствовали в сознании Батенькова ещё в период его первого пребывания в Томске. Так в своих показаниях следственной комиссии от 22 марта 1826 г. (См. М.В. Довнар-Запольский. "Мемуары декабристов") Гавриил Степанович отмечал, что в 1819 г. получил несколько писем от своего товарища по кадетскому корпусу В.Ф. Раевского ("первого" декабриста), в которых последний "приглашал" его на "поприще освобождения России", но Батеньков "отвечал ему советами оставить все опасные предприятия", под словом "опасные" вполне очевидно, что подразумевалась подготовка к вооруженному мятежу.
  И как бы в завершение этих наших рассуждений хотелось бы привести несколько строк из стихотворения Гавриила Степановича 1846 г. под названием "Надежда":
  Всё та же Томь хрящ роет и несёт,
  Струит свои морщины молодые.
  Кайма высот одним широким кругом
  Объемлет город, юный и живой,
  Под чашей вечного.
  <...>
  Всё то же Солнце, звёзды и Луна,
  И непрерывная заря.
  <...>
  Всё то же здесь: но я-то тот же ли?
  Уже полвека грудь мою стеснили,
  Скорбей и бедствий полные. Ещё
  Люблю <...> Хочу
  Служить Творцу, Его исполнить волю.
  И может быть, отечество и царь
  Услышат истину в моём стремленье.
  Я тот же.
  
  Замечательные строки, действительно полные надежд.
  Далее вернёмся к "запискам Горохова-отца". Следующий блок выписок, не менее объёмный по содержанию чем библейский, был сделан Александром Михайловичем из произведений российской художественной литературы. Этот раздел объединялся, по мнению В.А. Есиповой, таким очень важным для Горохова мотивом, как приоритет богатства духовного перед богатством материальным. Так, например, в "Залоге" содержится выдержка из стихотворения Г.Р. Державина "Фелице":
  Почувствовать добра приятство,
  Такое есть души богатство,
  Какого Крез не собирал.
  Далее идёт отсылка к поэтической оде того же автора "К соседу моему", из которой Горохов выписывает целую строфу с такими строчками:
  Сибирски горы серебра
  И дождь златой к тебе лиётся.
  Блажен, кто поутру проснётся
  Так счастливым, как был вчера!
  <...>
  Придут, придут часы те скучны,
  Когда мысли и руки тучны
  Перестанут прибыли считать.
  
  Интересно, что во всех доступных нам изданиях этой оды Державина, последние её строки звучат немного по-иному:
  Придут, придут часы те скучны,
  Когда твои ланиты тучны
  Престанут грации* трепать.
  
  Откуда, спрашивается, взялись в Гороховском "Залоге" "руки тучны", которым, придёт время, нечего уже будет считать, в результате очень часто случающегося финансового краха, когда "дождь златой" уже не "лиётся"? Толи - это выписка из самой первой (недоступной для нас) публикации оды в "СПб. Вестнике" за 1780 г. - известно, что следующее издание этого произведения 1783 г. вышло с некоторыми правками автора; толи Александр Горохов сам внёс коррективы в державинский текст для усиления, так сказать, смысловой нагрузки?.. Кстати, для справки: ода "К соседу моему" была обращена к М.С. Голикову* крупному винному откупщику, жившему в Петербурге в собственном особняке по соседству с домом Г.Р. Державина и с которым у великого поэта периодически случались какие-то разборки. Примечательно, что в 1787 г. Голиков, действительно, полностью разорился, вследствие чего ещё и скоропостижно скончался...
  *Грация - это образ внутренней красоты.
  **Михаил Сергеевич Голиков являлся компаньоном сибирского Колумба Г.И. Шелихова, в частности, субсидировал его первые экспедиции к берегам Северной Америки; от этого предприятия, в том числе, и была получена та прибыль, которую Державин называет "сибирски горы серебра". Николай Алексеевич Полевой, один из предыдущих героев нашего рассказа, был дальним родственником М.С. Голикова - мир тесен.
  И как бы в развитие данной темы в сборник Александра Горохова выписаны ещё и строки из стихотворения "К человеку" Панкратия Сумарокова:
  Игрушка счастья и судьбины,
  С дурным посредственного смесь,
  Кусок одушевлённой глины,
  Оставь свою смешную спесь!
  Почто владыкой ты себя природы ставишь?
  Сегодня гордою пятой
  Ты землю, презирая, давишь,
  Но завтра будешь сам давим землею той.
  
  Имеются в "Залоге" извлечения и из произведений новой плеяды поэтов 20-30-х годов XIX века. Среди тех выдержек обнаруживается ещё один тематический блок. Так Валерия Есипова отмечает: "Отношения родителей и детей - ещё одна очень важная для Горохова тема. Вероятно, в наибольшей степени его волновала судьба сына Философа - скорее всего, именно ему адресованы пассажи о бренности материального богатства. Вряд ли сын очень уж прислушивался к отцу, что вызывало непонимание между ними. В тексте "Залога" содержатся прямые призывы взять в качестве образца его, Александра Горохова, правильную жизнь и спокойную старость". В связи с этим приводится цитата из "Горя от ума" А.С. Грибоедова опять же с собственными коррективами нашего компилятора:
  На сей раз не надо детям образца,
  Когда в глазах пример отца.
  Смотрите на него, не хвастает сложеньем
  Однако был бодр, свеж и дожил до седин,
  Свободен ныне и себе он господин,
  Скромным известен поведеньем.
  *В оригинале у Грибоедова так: "Не надобно иного образца, / Когда в глазах пример отца. / Смотри ты на меня: не хвастаю сложеньем; / Однако бодр и свеж, и дожил до седин, / Свободен, вдов, себе я господин... / Монашеским известен поведеньем!.."
  Вносит свои изменения Александр Михайлович и в цитату из стихотворения В.Л. Пушкина (дяди великого поэта) "К лире" следующего содержания:
  Но к пользе и несчастье
   Даёт нам Бог терпеть;
   Когда пройдёт ненастье,
   Приятней солнце зреть.
  Словом "Бог" он заменяет в "Залоге" менее, как ему кажется, ёмкое по значению существительное "рок", употреблённое в оригинале.
  Правит Горохов даже самого А.С. Пушкина, выписывая в свой сборник стихотворение "Дружба" (1821 г.):
  Что дружба? Лёгкий пыл похмелья,
  Обиды вольный разговор,
  Обмен тщеславия, безделья
  Иль покровительства позор.
  Третью строку в произведении двадцатидвухлетнего поэта наш умудрённый жизненным опытом старец меняет следующим образом - ("Что дружба?") "Обман, тщеславие безделья" - представив дружбу ни как невинный обмен тщеславием, а как трагический обман или, как сказано ещё в одном месте "Залога", как обольстительный обман - "обольщение личиной дружбы".
  Горохов цитирует стихи очень многих русских поэтов первой трети XIX в., В.А. Есипова перечисляет 14 фамилий из ещё не полностью инфицированного списка. В "Записках" Александра Михайловича встречаются также выписки и из произведений зарубежных авторов, начиная с литературы классических (древних) поэтов и драматургов и заканчивая современными европейскими, однако поскольку Горохов, по всей видимости, не владел иностранными языками и пользовался лишь переводами, список иноязычных цитат гораздо меньше, что, надо отметить, никак не отразилось на качестве, т.е. содержательности выдержек. В данном случае количество никоим образом не отразилось на качестве, морально-нравственная концепция в имеющихся цитатах та же самая, что и в русскоязычных выдержках.
  Ну и, наконец, в особый раздел "Залога", довольно объёмный по содержанию, были включены Гороховым-отцом собственные мысли и выводы, явившиеся, по всей видимости, плодом длительных размышлений автора на склоне лет о пережитом. И одним из результатов такого рода раздумий стал торжественный гимн чтению вообще и книге, в частности, которая "представляет истину под приятными формами". "Никакое другое удовольствие в жизни, - далее замечает Александр Михайлович, - не может быть так питательно для всех вкусов, как чтение", это "зеркало, в которое мы смотримся". И если друзья "с переменой счастья", порой, предают, "удаляясь", то книги всегда "остаются с нами и в дни скорбные, они служат к услаждению скучных часов". "Истинно" также, "что чтение книг, служа невинной забавой и для любителей света, отводят от игры, распутства, от клеветы от суетных забот честолюбия". И завершая панегирики чтению и книге, Горохов заключает: "Признаюсь, что я и сам возвышаюсь духом, когда читаю священные книги, любуюсь красотою языка церковного, мало нам доступного. Но люблю и светские сочинения, соединяющие в себе чистую нравственность с прелестью воображения и красотою слога" (Цит. по статье А.В. Есиповой).
  По всей видимости, исходя из последнего заключения, а также на основании того, что значительная часть рукописного сборника Александра Михайловича была заполнена рассуждениями на темы религии и морали, В.П. Бойко ("Первый сибирский олигарх") делает следующий вывод: "С одной стороны, автор записок видится ортодоксом, т.е. безоговорочно верующим человеком, с младенчества пребывающим в вере и не сомневающимся в её благотворности. Сомнения в этом чреваты грехом атеизма: "Всякое недоверчивое исследование о тайнах веры приводит, наконец, к мечтам и запутанным боданиям, которыми распалённое воображение обманывает нас самих и других". Из этого тезиса делается очередное наставление потомкам: "Милые дети, всегда пребывайте в этой нашей вере; она наша высшая мудрость, из неё истекает спокойствие души и, во всяком случае, успокоение сердца". С другой стороны, Горохов озвучивает ещё одно средство, способствующее улучшению людей, которое не в полной мере соответствует догматам церкви и внушено было русскому дворянству, прежде всего Вольтером". Рационализм и просвещение, по мысли автора "Залога", хотя и были восприняты в России на рубеже XIX века, главным образом, как модное увлечение, но со временем достаточно прочно укоренились в сознании передовой части российского общества. И поэтому А.М. Горохов составляет следующую реплику поучений уже не в ортодоксальном, а в чисто вольтеровском духе: "Просвещение и основательные познания есть средство, с которыми человек может иметь все довольства жизни даже среди диких народов. Образованность облагораживает человека, сравнивает все состояния и даже даёт преимущества бедному перед богатым, безродному перед знатным".
  Всё выше перечисленное, наряду с обозначенными фактами потрясающей начитанности нашего героя и его высокой образованности, которые признавал за ним в том числе и его собеседник по "Китайской" беседке, Г.С. Батеньков, свидетельствовало, делает вывод Бойко, "о глубоком внедрении провинциального чиновника в культурные процессы того времени".
  Что же касается дальнейшей истории бесед Г.С. Батенькова с А.М. Гороховым в "Китайской" беседке, то они, к великому сожалению нашего героя, не смогли возобновиться на следующее лето, так как отец томского "герцога" к этому времени, увы, скончался. Батеньков с горечью писал об этом печальном событии в июне 1847 г.: "Похоронил 80-летнего старца, с которым был близок в юности. Он дал добрый пример христианскою кончиною, сохранив до конца умные силы. Я прожил вместе с ним прошедшее лето и любил его слушать, потому что он едва ли не всё перечитал".
  
  
  * * *
  
  
  Зеркальный дом. Зеркальным называли в Томске в 40-50-х гг. XIX века дом золотопромышленника Философа Александровича Горохова (1796-1857) - томского "герцога"*. Название своё данное сооружение получило от зеркальных окон, украшавших фасад здания и отражавших, как в зеркале, в прямом и переносном смысле этого слова, окружавшую их действительность и скрывавших от любопытствующих глаз внутреннее, тайно сущностное содержание дома - как оказалось в последствие, весьма неприглядное - а именно: штаб-квартиру создателей первой, по всей видимости, в истории Сибири финансовой пирамиды. Об этом до поры до времени никто ничего не знал, в том числе и проведший в саду около этого дома лето 1846 г. Батеньков, а также и Александр Горохов - отец основателя пирамиды, составлявший в течение всей сознательной жизни, как мы знаем, нравственные наставления для своих детей и, главным образом, как считают исследователи, для старшего сына, которому он дал столь необычное имя - Философ, рождавшее, по всей видимости, в душе отца надежду на выдающиеся способности своего отпрыска и на его особенную человеческую судьбу.
  *Стоял он, напомним, на месте современного Дома офицеров.
  И, надо отметить, что в этих своих надеждах Горохов-отец вряд ли ошибся, из Философа, действительно, получился весьма неординарный человек, хоть на короткий срок, но вошедший в историю Сибири и Томска, как наиболее яркий представитель нового поколения сибирских предпринимателей. Однако общий итог его жизни и деятельности оказался с большим знаком минус, так что большая часть нравственных наставлений его отца пошла, что называется, ему не в прок (ни в коня корм оказался). "Философ Горохов, - отмечает В.П. Бойко ("Первый сибирский олигарх"), - всегда поступал в своих делах с точностью до наоборот - был болезненно тщеславен, не знал пределов в погоне за богатством и славой, обуян был безумной гордыней, был уверен в своей исключительности, за что и поплатился"... Ну а в качестве своего рода утешительного приза Горохову-старшему за его назидательные радения послужил лишь тот факт, что он, слава Богу, не дожил до страшного дня великого позора своего сына, лёгшего несмываемым пятном на всю их семью.
  А начиналось всё вполне пристойно и даже в духе старо отеческих традиций. Родившись в 1796 г. в Енисейске и получив, по всей видимости, лишь домашнее образование*, Философ Горохов уже в возрасте 13 лет, в 1809 г., поступил на службу в Енисейский уездный суд канцеляристом - сообщает А.В. Адрианов ("Томская старина"). В следующем году его переводят в Нарымский уездный суд, с производством в первый чин, а в 1815-м зачисляют уже в штат Томского губернского правительства, где он вскоре получает должность столоначальника - что-то, видимо, вроде заведующего одним из отделов губернской администрации. Неплохой карьерный рост для двадцатилетнего чиновника; однако надо при этом отметить, что все назначения Горохова-младшего полностью совпадают с картой служебных передвижений его отца - Горохова-старшего, а последнее свидетельствует о несомненной протекции со стороны отца своему надёже-сыну. Дальнейший рост по карьерной лестнице Философа Александровича продолжался не менее успешно и завершился, наконец, назначением его на высокую должность Томского губернского прокурора.
  "Такое назначение молодого, 37 летнего, Горохова, - отмечал А.В. Адрианов, - человека, не получившего никакого - ни общего, ни специального образования, объясняется его личными качествами - умом, энергией, ловкостью и проявленной им работоспособностью. И, действительно, он раскрывает не одну организацию фальшивомонетчиков, быстро обнаруживает виновников одного убийства с хорошо спрятанными концами, выгодно для казны закупает провиант для военных магазинов, оказывает серьёзные услуги сенаторам, командированным в Сибирь для ревизии, строит этапы в Каинском уезде с большой экономией для казны против сметного назначения и так далее". И вот 13 января 1833 г. по предложению министра юстиции Д.В. Дашкова Философ Александрович Горохов занимает высокий пост полковничьего чина*, дальше его могла ждать уже, возможно, какая-то генеральская должность, однако нет, как раз в это время "его идеалом становится золотой телец", - пишет В.П. Бойко.
  *Горохов носил в то время чин коллежского советника, автоматически определявший их высокоблагородие Философа Александровича в личное дворянское достоинство; шагни он на ступеньку выше и получи чин статского советника, Горохов мог бы обеспечить свои детям уже и наследственный дворянский титул. Однако жажда сказочно разбогатеть пересилила даже и эти приоритеты.
  В том же 1833 г. в жизни младшего Горохова произошло ещё одно очень важное событие, весьма приблизившее его, собственно, к тому самому, новому "золотому идеалу" - он женился. Избранницей его стала Олимпиада Евтифеевна Филимонова, дочь компаньона семьи Поповых по промыслу золотодобычи. К моменту свадебного сговора эта фирма добывала уже несколько десятков пудов шлихового (не обращённого в слитки) золота в год, зарабатывая сотни миллионов рублей на наши деньги. Так что женитьба на такой сказочно богатой невесте стала, разумеется, весьма заметным событием в жизни Философа Александровича. Для семьи же Филимоновых близкое родство с губернским прокурором также явилось немаловажным подспорьем в их коммерческих делах, и в результате налицо имело место сращивание самого крупного в городе капитала с мощным административным ресурсом, что именуется в наше время таким ёмким и всем известным определением (по понятиям), как мафия. Этот брак на первых порах оказался весьма счастливым во многих отношениях, результатом его, кроме выше изложенного, стали девять законнорожденных детей, что вполне может являться свидетельством супружеского союза по любви, а не только по расчёту.
  В 1832-33 гг. умерли, как нам известно, главные держатели капиталов фирмы Поповых - Федот Иванович и Андрей Яковлевич, вследствие чего главой компании стали, напомним, два брата Поповы - Степан и Андрей Ивановичи, а также их зять тарский купец первой гильдии Евтифей Васильевич Филимонов, отец Олимпиады (в замужестве) Гороховой. А далее произошло следующее: начался процесс перераспределения паёв - в компанию был внедрён, как указывает В.П. Бойко, ещё и зять Евтифея Филимонова, наш теперешний герой - Философ Горохов, "который вытеснил из компании Степана Попова; сделать это оказалось не так уж и сложно, имея под рукой административно-судебный ресурс", а также принимая во внимание то обстоятельство, что Степан Попов стал на долгое время отлучаться из Томска, выезжая на поиски золота и меди в степи нынешнего Казахстана. Часто отвлекался на разведку полезных ископаемых в районе Семипалатинска и Андрей Попов, которого тоже вскоре, видимо, удалось оттеснить от руководства компанией, а в 1840 г. ушел в мир иной и Евтифей Филимонов. Таким образом к началу 40-х гг. руководящий состав ведущего золото добывающего предприятия Сибири предстал в совершенно ином составе. Главные роли, по данным профессора Бойко, стали играть в нём Ф.А. Горохов, полковник Иван Атопков* и купцы первой гильдии Николай и Аполлон Филимоновы, сыновья Филимонова-старшего.
  *Выяснить, кто такой полковник Атопков, нам, к сожалению, не удалось.
  Надо признать, что дела компании после этого пошли резко вверх, добыча золотого песка возросла до полутора тон в год, что составляло 1/10 всей золотодобычи Сибири. Прибыль доходила до двух миллионов рублей - более одного миллиарда на наши деньги. Такой успех можно объяснить, по всей видимости, по большей части весьма значительной ролью административного ресурса в развитии бизнеса, причём в этом процессе были задействованы не только местные рычаги власти, но и столичные связи, сохранившиеся ещё со времён Андрея Яковлевича Попова, а также вновь приобретённые губернским прокурором Гороховым во время посещения Томска высокой сенатской комиссией. Вот что, например, в 1835 г. сообщал о Томской губернии начальник Сибирского округа корпуса жандармов полковник А.П. Маслов своему шефу А.Х. Бенкендорфу. "Все беспорядки по управлению, которыми отличается особенно сия губерния, прикрываются наружным мнимым благоустройством; главное действующее лицо есть губернский прокурор Горохов, природный сибиряк; влияние его усилилось женитьбою на дочери богатого купца Филимонова; сей последний есть ближайший родственник купцу Попову, известному по связям в столице. Горохов действует решительно, и никто не смеет ему ни в чём противоречить, даже управляющий губернией, человек добрый, кроткий, весьма ограниченный" (Цит. по: Л.М. Дамешек. М.М. Сперанский: Сибирский вариант имперского регионализма). Однако никаких мер в отношении исправления указанных недостатков принято не было, правительство ограничилось лишь назначением нового губернатора.
  Примерно в том же духе сигнализировал в Петербург томский почт-инспектор М.М. Геденштром - ещё одно доверенное лицо графа Бенкендорфа. Непосредственно подчиняясь главноначальствующему над почтовым департаментом А.Н. Голицыну, Геденштром отвечал за перлюстрацию почтовой переписки, поэтому отчитывался через князя Голицына непосредственно перед Александром Христофоровичем Бенкендорфом*. "В описании сибирских неустройств, - констатируют авторы "Сибирского варианта имперского регионализма", - М.М. Геденштром не жалел тёмных красок. Во всех частях управления царит хаос, беспомощность и безответственность. Купечество ненавидит чиновничество, мещанство развратилось, не ощущая над собой прежнего "домашнего наказания", государственные крестьяне "чувствуют теперь менее тягость земского закона - и потому богатые, не боясь уже скорого и неминуемого наказания - своевольничают"". Далее Геденштром констатировал, что сибиряки превосходят своих российских собратьев по умственным и физическим способностям, поэтому здесь просто необходима "строгость и неограниченная власть сибирского начальства", чтобы обуздать их "своеволие и буйство".
  *Матвей Матвеевич Геденштром (1780-1845) являлся весьма колоритной личностью и, точно также как Философ Горохов, пользовался в 1830-е гг. большим негласным влиянием в кругах томского чиновничества. Высланный в Сибирь в 1808 г. за махинации на Рижской таможне, Геденштром несколько лет занимался исследованием побережья Ледовитого океана, потом вновь перешел на чиновничью службу и дослужился, выражаясь современным языком, до главы администрации Нижнеудинского уезда. Однако во время генерал-губернаторства Сперанского опять был отдан под суд за растрату, но скоро прощён и вместе с Батеньковым занимался проектированием Кругобайкальского тракта. В конце 20-х годов Матвей Матвеевич перебрался на жительство в Петербург, пользовался там покровительством Сперанского и опубликовал в столице книгу "Отрывки о Сибири", на которую обратил внимание Бенкендорф, по настоянию которого Геденштрома в 1831 г. и назначили в Томск на должность почт-инспектора. Имея покровителей в лице таких высокопоставленных чинов как граф Бенкендорф, князь Голицын и генерал-губернатор Западной Сибири Горчаков, Матвей Геденштром составлял донесения далеко нелицеприятные для многих чиновников не только в Томске, но и во всей Сибири; за это он снискал себе, что называется, дурную славу, в 1839 г. был отправлен в отставку, проживал в последние годы около Томска на территории современного посёлка Степановка, спился и умер в нищете, не дожив буквально полгода до поселения в Томске старого своего приятеля Батенькова. Впрочем, если бы их встреча и состоялась, то вряд ли бы она была приятной для обоих, поскольку Геденштром в своих донесениях критиковал не только безответственных сибирских администраторов и своевольных богачей, но и в целом те порядки, которые завёл в Сибири Сперанский своим "Уложением".
  Опираясь на известные нам факты, нужно отметить, что никаких решительных мер по обузданию своевольства новых сибирских богачей принято не было. Более того, в отдельных случаях всесильный граф Бенкендорф даже вступался за томских золотых "миллиардеров" (об этом немного подробнее чуть ниже) в их спорах с губернской администрацией. И всё потому, что держателями акций сибирских золотодобывающих компаний являлись многие высокопоставленные столичные чиновники, включая и самого начальника имперского жандармского управления, по всей видимости. Точно также не без покровительства из Петербурга, как нам представляется, компаньон Горохова, Николай Филимонов несколько сроков подряд, с 1840 по 1848 гг., занимал пост томского городского головы (мэра), а с 1844 по 1853 гг. исполнял обязанности первого директора Сибирского коммерческого банка.
  Что же до нашего героя - Философа Горохова, то он в 1838 г. подал в отставку с государственной службы и полностью посвятил себя коммерческим делам. "За десяток следующих лет, - писал А.В. Адрианов, - с 1839 по 1850 гг., Горохов развернулся во всю ширь своей натуры и превратил свою жизнь в такую феерию, воспоминания о которой и до сих пор не угасли среди томичей старожилов". Став в этот период, по всей видимости, главой золотодобывающей компании Поповых-Филимоновых, Философ Александрович не только не утратил былого своего влияния в городе, но даже и приумножил его. Как отмечал всё тот же Адрианов: "Всякое дело, уголовное, гражданское, всякое служебное движение, получение чина, награды и прочее обделывалось через Горохова. Губернатор и чиновники были здесь своими людьми. Чиновники легко бросали свою службу и поступали к золотопромышленникам; даже вице-губернатор Виноградов нашел выгодным для себя поступить так. Всего больше шли на службу к Горохову", получившему в тот период неофициальное звание томского "герцога" и первого "туза" города. Что же касается официальной части его истории, то со временем, зарегистрировав свои немалые капиталы, наш "герцог" вступил в 1847 г. в томские купцы первой гильдии, такое звание давало больше возможностей для приобретения новых - столь нужных - связей в Петербурге.
  Ну а теперь несколько слов, обещанных ранее, по поводу феерической роскоши, в которой жил самый богатый на тот момент золотопромышленник Сибири. При этом надо сразу же оговориться по поводу внешнего вида дома "миллиардера" Горохова - он, как это ни странно, не поражал воображение современников своим великолепием (но разве что - зеркальными без переплётов окнами); это было почти обычное одноэтажное здание, причём деревянное, хотя, возможно, и достаточно обширное по периметру и на мощном каменном фундаменте. О размерах того дома, наверное, как раз и можно судить по этому фундаменту, ставшего, по всей видимости, основанием для нового каменного здания*, построенного в 1900 г. по проекту К.К. Лыгина на месте сгоревшего в 1894 г. гороховского деревянного. Возведено оно было для нужд томского Благородного собрания.
  *Старые фундаменты, как известно, очень часто использовались в доиндустриальную эпоху для строительства новых зданий.
  Настоящая же барская роскошь открывалась лишь за стенами гороховского особняка, где в зимнее время в богато отделанных залах и комнатах гостеприимный хозяин устраивал приёмы для родных, друзей, а также для представителей томского избранного общества. Среди многочисленных внутренних достопримечательностей гороховского дома современники выделяли, в том числе, и так называемую "библиотеку", представлявшую из себя большой застеклённый шкаф, где стройными рядами стояли книги подозрительно одинаковой толщины и высоты и все в великолепных переплётах с золотыми тиснениями на корешках, с обозначением названий "дорогих" фолиантов, таких как "Благонравие и порок", "Тщеславие и скромность" и тому подобной безвкусицы, которую могла придумать, как писал А.В. Адрианов, только "изобретательность необразованного человека. Всё это были, в сущности, образцы картонажных изделий в роде тех, коими пользуется теперь одна фабрика папиросных гильз для упаковки своих фабрикатов". Другими словами, имела место, конечно же, явная фальсификация библиотеки: великолепный внешний дизайн и абсолютно пустое в прямом и переносном смысле содержание; или как бы сказали в наши дни - эпатаж в стиле вызывающей роскоши.
  Однако подлинная феерия, прославившая имя Горохова не только по всей Сибири, но даже и в России, происходила в имении томского "герцога" летом, особенно в дни именин, сначала хозяина, а потом и его супруги, а также в день ежегодного празднования коронации императора Николая I, когда на территорию городских владений Философа Александровича имел доступ практически каждый желающий, прошедший, что называется, фейсконтроль. В такие дни в гороховском имении собирался почти весь город; не переставая играла музыка, в ночное небо пускались фейерверки, вино лилось рекой*. Владениями или по-другому имением Горохова-младшего назывался большой земельный участок, примыкавший к зеркальному дому с внутренней стороны, т.е. со двора. Эта площадь когда-то представляла из себя обрывистый, покрытый глиной спуск, ведший к Заисточной слободе и оканчивавшийся тем самым Истоком - неглубокой протокой когда-то являвшейся рукавом реки Томи, но постепенно обмелевшей. Эту-то заброшенную территорию и решил превратить томский "герцог" в райский сад. Обрывистый береговой уступ был трансформирован в плавно спускающиеся вниз террасы с лестницами, а сам Исток - запружен и преобразован в великолепно обустроенный пруд. А уже вокруг него, собственно, и расположился гороховский Парадиз, обустроенный в 1840 г. и стоивший его хозяину четверть миллиона рублей тогдашними деньгами или что-то около двухсот миллионов нынешними.
  *Г.Н. Потанин, осуждая нескончаемые пирушки Горохова, считал, "что вернее было бы назвать его томским Лукуллом, чем герцогом". Лукулл - римский военноначальник и политический деятель первого века до нашей эры, прославившийся своими не в меру роскошными и дорого стоящими пирами.
  Чтобы не быть голословными в описании достопримечательностей гороховского сада, приведём свидетельство одного из очевидцев всех тех увеселительных прихотей томского богача. Это впечатления воспитанницы Смольного института для благородных девиц, побывавшей на летних каникулах в Томске; они были опубликованы в журнале "Звездочка" за 1846 г. - цитируем по материалам А.В. Адрианова. "В городе есть такой прекрасный сад, на который с особенным удовольствием и даже любопытством мог посмотреть и самый прихотливый из столичных жителей. В летние праздники каждый имеет право гулять в этом саду и любоваться всем, что находится в нём. Радушный хозяин, настоящий гостеприимный русский дворянин, делится своими удовольствиями со всяким. В этом саду, где 5 лет тому назад возвышались глинистые скалы, между которыми пробирался журчащий ручеёк, вероятно, какой-нибудь пересохший рукав Томи, потому что река здесь очень близко, - теперь в красивой раме струится тихий и светлый и стройный пруд; через него на лёгких арках перекинута прозрачная танцевальная зала, а по берегам его с одной стороны красуются пёстрые цветники, примыкающие к богатой оранжерее, где рдеет виноград, созревают фиги и благоухают роскошные тропические цветы; с другой стороны пруда тянутся аллеи из акаций, тенистые куртины и беседки. Тихий вечер 22 августа (день коронования императора Николая и его супруги) много способствовал иллюминации. Мы оставим толпы гуляющих смотреть на фейерверк, или любоваться на красивые гондолы, освещённые китайскими фонарями и тихо скользящие к пруду. Войдём лучше в китайскую беседку. Здесь все вещи неподдельные, а прямо вывезенные из пределов Небесной империи. Вот на стенах висят картины: не ищи в них ни перспективы, ни художественного перелива в тенях; над ними трудилась не гениальная кисть артиста - все эти деревья, плоды, цветы и птицы выделаны из разноцветных камней".
  "Прозрачная танцевальная зала", о которой писала смольнинская институтка, представляла из себя большую и, по всей видимости, достаточно высоко возвышавшуюся над прудом крытую беседку с полностью прозрачными стеклянными стенами; она являлась центральным местом всей этой садово-парковой зоны. Там наш гостеприимный хозяин, главным образом, и задавал роскошные летние пиры для особо избранных. Г.Н. Потанин, в конце 50-х годов побывавший в Томске и заставший ещё некоторые остатки выше описанного великолепия, а также живых свидетелей тех застолий, писал ("На заре золотопромышленности"): "Гости ели с тарелок, которые были сделаны на собственном заводе Горохова, устроенного им около Томска, т.е. ели с местного фарфора. На тарелках были рисунки, изображавшие те самые виды Томска, которые были видны гостям через стеклянные стены павильона*. Вино гости пили из сверхъестественных бокалов. Возле каждого гостя стоял бокал, в который входила целая бутылка шампанского; бокалы стояли подле стульев на полу, а верхние края равнялись с плечами обедавших. Томичи на обедах Горохова пировали как боги варваров". Про "богов варваров" - это, конечно, в точку, в самое что ни на есть яблочко - лучше и не скажешь...
  *Несколько таких тарелок дожили до наших дней и хранятся в областном краеведческом музее как бесценные реликвии местного фарфорового производства.
  Хотя, впрочем, был человек, который вполне мог посоревноваться с Г.Н. Потаниным в точности формулировок. Им являлся Н.М. Ядринцев - золотое перо Сибири второй половины XIX века; будучи ещё томским гимназистом в 50-е годы, он, наверняка, лазил и не раз со своими товарищами в гороховский Парадиз, поэтому знал о нём также не понаслышке, а воочию, что называется, лицезрел его многочисленные достопримечательности. В пору юности этот сад представлялся Ядринцеву, конечно же, несравненной диковинкой в окружающей его невзрачной провинциальной действительности, но с годами, уже в зрелом возрасте, по-новому осмыслив гороховские чудачества, он пришел к совершенно иным выводам. Так в своей статье 1884 г. под названием "Золотопромышленные похороны" он, в частности, писал следующее. Далее большая цитата.
  Звезда сибирской золотопромышленности была для Сибири всегда блестящей, но скоропреходящей, подобно метеору. Появлявшиеся богатства быстро всплывали, удивляли, возбуждали зависть, поднимали бурю страстей и также быстро исчезали. Они тухли вместе с последним фонарём, горевшим при разъезде карет с золотопромышленного бала <...>
  В сороковых годах в городе Томске, получавшем день ото дня более промышленное значение, на одной из больших улиц, на Юрточной горе "сиял чертог" с зеркальными окнами, с причудливым флигельком-беседкой, изукрашенной цветными стёклами; прекрасный подъезд и обширный двор были постоянно заставлены экипажами гостей, толпа делового и бездельного народа кишела около этих подъездов; сзади дома виден был спуск, состоявший из прекрасных террас, изукрашенных зеленью; террасы эти вели к саду, расположенному под горою на лугу, который занимал огромное расстояние (в последствии он был превращён в сад для городских гуляний, доступный для всех жителей города). Этот сад, как и чертог, блистал когда-то чудесами роскоши: висячие мосты, китайские беседки и бельведеры, оранжереи с виноградом и ананасами, пещеры и гроты с искусственными фонтанами, аллеи, крытые цветами и плющом, огромный пруд - всё это придавало ему волшебный вид. Этот чертог и сад принадлежали баловню судьбы, золотопромышленному "герцогу" Горохову, в несколько лет сделавшемуся миллионером. Все улыбалось ему, прииски открывались один богаче другого, в его контору текли капиталы и деньги, к нему все несли сбереженные рубли, упрашивая взять их в виду громадного процента, который он давал. Все от малого до великого преклонялись пред этим счастливцем, всё удовлетворяло его тщеславию <...> По-царски праздновались семейные праздники, которые давал Горохов целому городу. Толпы народа наполняли сад, залы были набиты гостями знакомыми и незнакомыми, в эти дни били фонтаны шампанского и горели резервуары жжёнки около тающих голов сахара, иллюминация, смоляные бочки пылали на прудах, чудовищные фейерверки заливали огнями сад, пруды отражали горящие киоски, под гремевшие хоры музыки в разных местах, в залах, залитых светом, носились блестящие пары, хозяйка и хозяин в брильянтах двигались среди этой многолюдной толпы. Когда поднимались бокалы тостов под арками перекидных зал*, на пруду салютовали настоящие пушки. Народу выкатывались в эти дни бочки вина, в толпу кидались деньги и лакомства. Так ликовал медовые месяца своего счастья баловень золотопромышленности. Конец цитаты.
  *"Томские старожилы помнят ещё эти огромные залы, устроенные на мостах с расписанными живописью окнами, в этих залах были хоры, а по углам зала стояли купидоны с золочеными чашами в руках, куда вливались целые бутылки шампанского" (Прим. Н.М. Ядринцева).
  Как и положено герцогу, Горохов в окружении многочисленной "челяди" (состоявшей из вечных должников и мелких заёмщиков), компании друзей и приятелей, со сворой гончих собак выезжал каждой весной на открытие охотничьего сезона, и там первый кем-либо убитый дупель сразу же ознаменовывался целой дюжиной шампанского в подарок явленному счастливцу. Не менее торжественным обрядом у дома Горохова обставлялись и пасхальные праздники. "После пасхальной заутрени, - отмечал Н.М. Ядринцев, - почётные граждане города во главе с губернатором являлись у подъезда этого "герцога" с поздравлением. Он выходил к ним светлый и величественный". Гостей приглашали в дом, где со всем выше описанным гороховским размахом праздновалось святое Христово воскресение; до 80 самоваров с угощением ставилось в этот день и для разговения простого народа.
  Такое уважение к горожанам, личный авторитет и ещё миллиардные по нынешним меркам доходы привлекали внимание к бизнесу Горохова многих, как принято сейчас говорить, акционеров. В те времена они, кажется, назывались пайщиками, что сути дела в общем-то не меняло - пайщики, точно также, как и современные акционеры, вкладывали свои деньги в развитие того или иного коммерческого предприятия, но только делали это не посредством покупки акций, а просто отдавая хозяину деньги в рост под расписку. С началом золотой лихорадки, начавшей приносить баснословные барыши, в Томске "чуть ли не всё население города, - по замечанию Г.Н. Потанина, - было вовлечено в эту золотую горячку". Однако больше всего пайщиков "набирал Горохов, потому что больше, чем кто-либо, обещал дивидендов". И действительно, по некоторым сведениям, он выдавал расписки, порой, под 50 процентов, годовых. Регулярно выплачивая вкладчикам заработанную ими прибыль, золотодобывающая компания томского "герцога" становилась ещё более привлекательной для добровольных пайщиков, так что деньги текли к Горохову нескончаемым потоком. Полученные средства тратились потом не только на поиск новых месторождений драгоценных металлов, но и на собственные, а также общественные увеселения, вследствие чего доля непроизводственных расходов возростала кратно; при этом Философ Александрович в том диком азарте миллионных денежных оборотов, по всей видимости, мало заботился о сведении дебита с кредитом, рассчитывая на то, что при любом раскладе сверхприбыль от золотодобычи закроет любые финансовые прорехи. Так постепенно фирма Горохова, Атопкова и братьев Филимоновых стала превращаться в огромную финансовую пирамиду, в отличие от египетских, весьма и весьма неустойчивую.
  И вот тогда произошло то, что и должно было произойти - пирамида сначала стала понемногу крениться, потом сильно заваливаться, а в 1855 г. она, наконец, рухнула окончательно. Ещё в 1852 г. появились первые претензии кредиторов к членам компании по поводу невыплаты дивидендов, после чего эти претензии начали расти как снежный ком, а финансовая дыра всё увеличиваться и увеличиваться, достигнув к моменту банкротства компании, по подсчётам В.П. Бойко ("Первый сибирский олигарх"), астрономической по тем временам суммы в 3 249 672 рубля и 54 копейки. Однако даже эта огромная цифра была далеко не полной, "так как часть кредиторов уже и не надеялась хоть что-то получить и отказалась от исков, другие иски поступили позднее составленных реестров. Кроме этого, были какие-то расчёты между самими компаньонами и крупнейшими кредиторами, и долг можно смело определять в 3,5 миллиона рублей". Это что-то около двух миллиардов на наши деньги, сумма немалая, конечно, но с другой стороны она равнялась общей годовой прибыли гороховского предприятия, и если даже взять чистую прибыль по минимуму, т.е. в 30%, то и в этом случае, при правильно спланированной финансовой политике, можно было рассчитаться с долгами в течение четырёх-пяти лет, после чего продолжить некогда весьма и весьма успешную предпринимательскую деятельность.
  Однако этого не случилось, и всему виной, как нам представляется, - те самые "расчёты между самими компаньонами и крупнейшими кредиторами" на которые указывает профессор Бойко. Предчувствуя скорый крах предприятия, эти пайщики (в число которых, надо полагать, входили очень влиятельные люди, в том числе и столичные "шишки") сразу же, не желая дожидаться никаких отсрочек, вывели из гороховской компании не только свои активы, но и вытребовали все положенные им дивиденды, а, возможно, даже и какие-то суммы сверх того (за моральный, так сказать, ущерб). Такого финансового удара выдержать уже было, конечно, просто невозможно. Ко всем тем бедам добавились ещё и проблемы с Сибирским (Томским) общественным банком, который с 1844 г. возглавлял один из компаньонов Горохова - Николай Филимонов. Ревизия 1852 г. насчитала убытков на 140 тысяч (около 100 миллионов на наши деньги), что чуть не привело к закрытию банка, так как вкладчики и среди них опять-таки наиболее крупные начали изымать свои капиталы из этого кредитного учреждения. Крах Сибирского банка мог привести не только к разорению некоторых частных предприятий, но и к закрытию ряда общественных проектов, таких, например, как учреждение Томской и Омской женских гимназий. Допустить такое, конечно же, было ни в коем случае нельзя, поэтому данный вопрос в срочном порядке рассмотрел Сенат и принял ряд мер для спасения банка. В дополнение к этому Николай Филимонов* был отстранён от управления, а вместо него назначен новый директор; в результате дело пошло на лад, и вскоре коммерческая деятельность первого сибирского кредитного учреждения вновь начала приносить необходимую прибыль.
  *По инициативе Николая Евтифеевича Филимонова, напомним, было построено в 1850 г. здание первого в Томске театра, он же сделал и самый большой взнос в подписной лист на этот общественный проект. А его младший брат Аполлон, по сведениям К.Н. Евтропова, внёс один из самых крупных вкладов в размере 4 тысяч рублей на строительство Троицкого кафедрального собора. По тем же сведениям, кстати, Философ Горохов стоял в том списке "на непочётном для него 9-м месте" со взносом всего 1576 рублей и 5 копеек.
  Что же касается золотодобывающей компании Философа Горохова и братьев Филимоновых, то её спасти уже не удалось, да, похоже, никто и не пытался этого сделать, в результате предъявленные вкладчиками финансовые претензии на сумму более трёх миллионов рублей, по большей части, так и остались неоплаченными, что привело к старшным человеческим трагедиям, многие пайщики обеднели, а некоторые даже и полностью разорились до нищеты. Так что Томск из столицы золотой лихорадки превратился в конце 50-х годов в столицу "золотого" кошмара. "Сотни драм разыгрались в одно прекрасное утро, писал Н.М. Ядринцев, - сотни жизней были разбиты, сотни семей пошли по миру. Здесь у подъезда прогоревшего "герцога" рыдали одинаково и несчастная мать, вверившая состояние сирот, невеста, отдавшая приданое, алчный скаред - ростовщик, погнавшийся за процентом, порок и добродетель, женщина и старик. В это время, в момент гибели и несчастий, на развалинах погибшего счастья и жизни, на страшном пожарище богатства, среди воплей нищеты, как похоронная колесница, выдвинулся мрачный призрак "конкурса". Тогда к последней гробнице, где лежал позлащённый труп богатства, протянулись руки кредиторов. Судя по вызову, у Горохова было таких 438 разорённых людей, переживавших несчастье". При этом, по мнению В.П. Бойко, крах гороховской компании отразился не только на жителях Томска, но и повлиял на предпринимательскую деятельность во всей Западной Сибири, спровоцировав достаточно серьёзный экономический кризис.
  В конечном итоге Горохов был объявлен несостоятельным должником, а всё его имущество, включая и принадлежавшие его семье золотые прииски, пошло на продажу для покрытия долгов. Естественно, что вокруг этой распродажи, а также в ходе составления очерёдности выплат гороховских задолженностей, появились возможности для разного рода спекуляций, чем, конечно же, не преминули воспользоваться всякие нечистые на руку администраторы от конкурсной комиссии, всё это Н.М. Ядринцев и назвал "мрачным призраком конкурса". Получая взятки от несчастных вкладчиков за продвижение их дел, администраторы очень быстро наживались, после чего в спешке покидали Томск. На них писались жалобы, заводились уголовные дела, которые постоянно откладывались, что называется, в долгий ящик, вместо проворовавшихся администраторов конкурсная комиссия назначала новых, которые оказывались ничем не лучше прежних, поэтому их тоже снимали, искали других и так далее и так далее, и всё это тянулось более пятидесяти лет, как минимум до 1912 г., когда по подсчётам А.В. Адрианова, архив этого конкурса составил 984 тома* и при передаче данного архива старым судом новому "реформированному", потребовалось двадцать телег для перевозки конкурсных дел. "Вот единственное наследство, которое Горохов оставил потомству, так бессмысленно прожив жизнь, так бесплодно для Сибири растратив свои нажитые в ней капиталы".
  *Эти документы представляют из себя уникальные материалы по бытовой и хозяйственной истории Томска середины XIX века. Научная обработка данных материалов при соответствующем финансировании принесёт, конечно же, очень много новых и интересных открытий. Будем надеется на это.
  Что же касается дальнейшей судьбы самого Философа Александровича, то она после 1855 г. оказалась мало завидной. Потеряв всё, в том числе и свой зеркальный дом с садом, проданные на аукционе за долги, бывший томский "герцог" прожил мучимый подагрой ещё два года, работая, как гласит предание, сторожем своего Парадиза и ютясь в одной из стеклянных беседок, возможно в той самой - китайской, в которой провёл лето 1846 г. Г.С. Батеньков - мученик за идеи буржуазно-демократических преобразований в России, которые должны были, в том числе и таким людям как Горохов-младший, дать более широкие возможности для их жизни и предпринимательской деятельности... И хотя всего того кошмара, который стал происходить после окончательного краха гороховской компании, Батеньков уже не наблюдал, поскольку в 1856 г. покинул Томск, однако описанный нами выше увеселительно-расточительный негатив, который имел место в пору расцвета золотого герцогства, происходил прямо на его глазах и, надо полагать, отнюдь не радовал ученика Сперанского.
  Подводя итог всей этой истории, мы хотели бы отметить, возможно, единственный её положительный результат, заключающийся в том, что гороховский зеркальный дом приобрела для общественных нужд Томская городская дума, устроив в нём помещения для вечерних собраний общества благородных людей, а также для проведения разного рода культурных мероприятий. Так вот здесь в начале 1865 г. произойдёт очень знаменательное событие - в актовом зале Благородного собрания начнут читать свои первые лекции и выступать с докладами молодые сибирские областники С.С. Шашков и Н.М. Ядринцев, а громко аплодировать им будут томские гимназисты во главе со своим преподавателем и одновременно директором городской публичной библиотеки известным нам уже Д.Л. Кузнецовым.
  
  
  
  * * *
  
  
  С Томском связанные судьбы. Период ссыльнопоселенческого пребывания Г.С. Батенькова в Томске совпал с двумя весьма важными внешнеполитическими событиями: с европейскими революциями 1848-1849 гг., а также с Крымской войной 1853-1856 гг., которую из-за её масштабов и значения иногда называют Нулевой мировой войной. И пусть это не покажется излишне самонадеянным, но наш город оказался определённым образом вовлечённым в эти события. Так Томский пехотный полк в 1849 г. в составе ограниченного контингента российских войск участвовал в подавлении венгерского революционного восстания, а в 1854-1855 гг. сражался в рядах защитников Севастополя, после же вынужденного оставления города русскими войсками томичи отражали атаки англо-французского военно-морского десанта под Одессой. За отличия и храбрость, проявленные во время Крымской войны, Томскому полку были пожалованы Георгиевские знамёна. В 1858 г. в Томске была освящена часовня во имя Иверской иконы Божией Матери, её построили в память о героях Крымской войны - воинах Томского пехотного полка на средства купца С.П. Петрова (архитектор К. Еремеев). Эту часовню с тех пор называют "духовными вратами Томска".
  Европейские революционные события также нашли отражение в томской истории. В качестве своего рода искупления за подавление венгерского национально-освободительного движения томичи приняли к себе на иждивение двух человек, ставших живым воплощением революционного движения середины XIX века. Первым был петрашевец Феликс Густавович Толль (1823-1867), сосланный в Томскую губернию в 1850 г. за участие в полулегальной революционной организации, созданной в Петербурге Михаилом Васильевичем Буташевич-Петрашевским. А вторым оказался сам Михаил Александрович Бакунин (1814-1876) - великий европейский революционный деятель с русскими корнями, один из ведущих теоретиков анархо-коммунизма, сосланный в Томск в 1857 г. С разночинцем-социалистом Толлем наш дворянский революционер Батеньков успел до своего отъезда из Томска тесно пообщаться. Феликс Густавович сначала отбывал каторгу на винокуренном заводе в селе Киреевском, находившемся, как он сам писал, в 70 милях от Томска, но в 1855 г. его перевели в Томск, так что в течение целого года Толль и Батеньков встречались и вели беседы в том числе, наверняка, и о судьбах русской революции.
  Однако "центральный спор между Толлем и Батеньковым, - как отмечает Н.В. Жилякова ("Петрашевец Ф. Толль в Томской губернии"), - развернулся по вопросу о религии, в связи с пониманием свободы личности и способах её совершенствования. Они сходились в понимании высокой предназначенности человека и в требовании нравственной свободы личности. Но пути её достижения понимались различно. Г.С. Батеньков был проникнут христианскими идеями нравственного воспитания личности путём внутреннего самоограничения, кротости, духовного восхождения к заповедям Христа. Толль был с ним не совсем согласен. Педагог и просветитель, он страстно отстаивал ещё в кругу петрашевцев свободу человека от религии". Спор между ними продолжился и после того, когда оба они уехали из Томска - на страницах их писем друг к другу, в которых, по мнению Жиляковой, Толль начинает некоторым образом соглашаться с Батеньковым в плане того, что для полного расцвета личности необходима "религия сердца - тёплое, задушевное начало": "религия непосредственная, всосанная с молоком матери из предыдущего поколения, религия, которая была бы сводом всей мудрости и нравственности, выработанной человечеством". Однако "религия сердца", заключает Наталия Жилякова, мыслится Толлем на путях прогресса и раскрепощения человека от всех стесняющих его волю и разум ортодоксальных догматов.
  От себя добавим, что провозглашенная Толлем концепция - это своего рода домашняя религия русской интеллигенции, воплотившаяся, например, в идею "зелёной палочки" у Л.Н. Толстого или получившая яркое литературное воплощение в провозглашенной Иваном Карамазовым сентенции: "Я не Бога не принимаю, я мира, им созданного, мира-то божьего не принимаю и не могу согласиться принять..." Кстати, некоторые специалисты полагают, что атеистические аргументы Толля вполне могли послужить его товарищу, тоже петрашевцу, Ф.М. Достоевскому основой для создания образа Ивана Карамазова. Хочется также отметить, что самому Феликсу Густавовичу сибирский опыт послужил основой для написания ряда литературных произведений, как мемуарного, так и чисто художественного плана, среди них - очерки "Два года в К-м заводе", сборник под названием "Сибирские рассказы", а также отдельный автобиографический рассказ "Портрет", который хотя и является художественным произведением, но в нём вымысел соседствует с фактами личной биографии автора томского периода. "И в этом плане образ ссыльного В., овеянный светлым чувством благодарности и восхищения, приобретает, - как отмечает Н.В. Жилякова, - значение документа томской жизни, духовным и нравственным центром которой в 1850-е годы был декабрист Г.С. Батеньков".
  Что касается упоминавшегося нами в связи с революционными событиями в Европе Михаила Бакунина, то с ним Батенькову, увы, пообщаться не удалось, они разминулись на пространствах томского поселенческого изолятора буквально на какие-то полгода. И хотя Михаил Александрович не очень жаловал дворянских революционеров, и декабристов в частности, однако у него с Батеньковым, наверняка бы, нашлись общие, близкие, темы, ну хотя бы по поводу отсидки в тюремных казематах, в которых Бакунин перед ссылкой в Сибирь провёл долгих восемь лет, ну а Батеньков, напомним, и того больше - целых двадцать... Имелся на повестке дня и ряд других злободневных тем.
  В период драматических событий в Европе 1848-1849 гг. Гавриил Степанович, надо полагать, живо интересовался и новой буржуазно-демократической революцией во Франции и национально-освободительным движением славян в Австрийской империи, а также борьбой немецкого народа за ликвидацию феодально-монархических пережитков и за создание единого германского национального государства (автономно-федеративного). Во всех этих событиях успел, как не удивительно, поучаствовать Михаил Бакунин; за что его сначала выдворили из Франции, потом объявили смертный приговор в Австрийской империи и, наконец, арестовали и держали прикованным на цепи в тюремных застенках Саксонии. При этом кажется не менее удивительным и то обстоятельство, что обо всех тех событиях наш теперешний главный герой, томский ссыльнопоселенец Батеньков, находясь за несколько тысяч миль от Европы, был, похоже, весьма неплохо осведомлён. Удивительно потому, что привычного для нас Интернета в то время не существовало, а единственный новостной источник - российские газеты и журналы выдавали, как всегда, весьма скудную и сильно отфильтрованную информацию. И тем не менее, Батеньков, по всей видимости, многое знал и мог с пользой для себя анализировать события. А невольным помощником ему в этом стал ещё один томский золотопромышленный олигарх - Иван Дмитриевич Асташев (1796-1869).
  Он был одногодок по возрасту томскому "герцогу" Философу Горохову и точно также, как он, в тринадцать лет начал трудовую деятельность, окончив перед этим Нарымское уездное училище. В 1809 г. Иван Асташев поступил на службу в Томское губернское правление, получив через три года первый чиновничий чин, после чего составил себе неплохую служебную карьеру, исполняя обязанности городских и уездных начальников. В конце 20-х годов Асташев вновь оказался по служебному переводу в Томске, где в это время, как мы знаем, как раз разгоралась золотая лихорадка; всегда хваткий по жизни, Иван Дмитриевич, конечно же, не преминул воспользоваться такой возможностью и, практически, сразу свёл знакомство с Федотом Ивановичем Поповым. Уже где-то в самом начале 30-х годов Асташев оставил свою служебную деятельность, на имевшиеся у него собственные средства "пустился на поиски золота и в одно лето убил всю сумму почти без всяких результатов", - писал Г. Колмогоров ("Торговый дом Поповых в Сибири. Начало"). После этого он занял у Поповых 20 тысяч рублей, но и они "были погребены в тайгах и ничего не найдено". Отчаявшись от безысходности своего положения Асташев, как гласит легенда, зашел в сад Федота Попова, "в который выходили окна его кабинета и с лопатой в руках начал рыться в земле. И когда на вопрос Федота Ивановича: "что он делает?" отвечал: "мне осталось только у вас под окнами искать золото." Попов, не говоря ни слова, подал ему в мешке полпуда полуимпериалов. Искатель также, не говоря ни слова, взял деньги, поклонился и ушел". На эти-то "полоумные" деньги Асташев нашел, наконец, золото и разбогател.
  Как отмечал А.В. Адрианов ("Томская старина"), "ни необходимых знаний, ни опыта в горном деле у него не было; но он обладал другого рода талантами, и они его выручили, или, как отмечал Евтропов, "нравственная сторона труда у него отодвигается на задний план, лишь бы цель была достигнута". Из Екатеринбурга приехал в Томск богатый купец Я.М. Рязанов* на поиски золота. Убив почти весь капитал на это дело, он, наконец, наткнулся на богатые россыпи по речке Кондустуюлу, в Мариинской тайге. Пронюхавший об этой находке Асташев тотчас же исхлопотал для себя отвод всей Кондустуюльской площади, а когда обманутый Рязанов возбудил против Асташева уголовный процесс, то он так обставил это дело в Петербурге, пользуясь своими там связями, что Рязанов ничего не мог поделать и бесплодно ведя процесс с 1837 г. по 1842 г., предложил Асташеву войти с ним в компанию".
  *О нём мы рассказывали в очерке "Начало золотой лихорадки".
  Факт действительно больших связей Ивана Дмитриевича в Петербурге, подтверждала в статье 1893 г. "Старые приисковые порядки" газета "Восточное обозрение". По её сведениям, в 1835 г. томский исправник Кусенков распорядился не принимать принудительных мер в отношении рабочих-золотодобытчиков, самовольно прекративших работу и покинувших прииски, после того, как у них вышел конфликт с владельцами по поводу вычетов из их заработной платы. Золоторазработчики сразу же обратились с жалобами на Кусенкова к местным властям, а Асташев - прямо в Петербург. И вскоре, как пишет газета, "генерал-губернатор Западной Сибири, Сулима, получил от графа Бенкендорфа секретную бумагу, что управляющий одного золотопромышленного общества, Асташев, "лишен всякой помощи к удержанию на промыслах нанятых им людей", и что такие беспорядки особенно поощряет Кусенков. Поэтому Бенкендорф просил "обратить начальственное внимание на злоупотребление властью со стороны исправника Кусенкова и других, ему подобных чиновников, и прекратить им возможность к продолжению их незаконных притеснений". При этом он просил Сулиму принять Асташева под своё покровительство. Бенкендорф имел личные свои побуждения к такому ходатайству, потому что, в числе других важных лиц, был пайщиком учреждённого Асташевым золотопромышленного общества, интересы которого были затронуты распоряжением Кусенкова. Сулима поспешил исполнить требование шефа жандармов и тотчас распорядился удалить Кусенкова от должности".
  Что касается дальнейших событий, то захваченный столь дерзким способом Кондустуюльский прииск чрезвычайно обогатил Асташева и более того - окрылил его надеждами на дальнейший рост богатства. "Знакомя со своими делами петербургских чиновников и рисуя перед ними перспективы быстрого обогащения, Асташев, - как констатирует Адрианов, - сумел многих из них втянуть к себе в компанию и на собранные таким способом капиталы расширил приисковые операции. А когда об участии в приисковых делах крупных петербургских сановников узнал император Николай Павлович и пригрозил им ответственностью, то они поспешили сбыть свои паи Асташеву. И он, скупив эти паи за бесценок, сразу стал миллионером", сравнявшись по богатству капитала с Философом Гороховым, а вскоре и превзойдя его.
  Напротив зеркального дома "герцога" Иван Дмитриевич в 1842 г. построил себе двухэтажный каменный особняк в новоимперском стиле, по проекту архитектора А.П. Деева*. На первом этаже асташевского дома, известно, что, располагалась достаточно богатая библиотека, которой часто пользовался с разрешения хозяина сначала Гавриил Степанович Батеньков, а потом и Михаил Александрович Бакунин. Библиотека эта, в отличие от мнимой гороховской, являлась подлинным книжным собранием, в котором имелись произведения не только классиков прежних времён, но и современные литературные новинки и даже газеты и журналы на иностранных языках**. Читая последние и прежде всего французские газеты, Батеньков, хотя и с некоторым опозданием, но всё-таки доподлинно узнавал все европейские новости, в том числе и революционные. "С какой стати мало образованный провинциальный богач выписывал передовую литературу и периодику на иностранных языках?" - спросите вы. Но дело в том, что ещё в молодости Асташев увлёкся просветительскими идеями в ложе "Восточное светило", в которую, ещё раз напомним, входил и Батеньков. Столь давнее и особенное знакомство, собственно, и позволило Гавриилу Степановичу быть частым гостем в асташевском доме, а также стать активным пользователем его библиотеки.
  *В настоящее время в помещениях бывшего асташевского дома располагается Областной краеведческий музей и концертный зал Томской филармонии.
  **После смерти Асташева его сын передал отцовскую библиотеку в мужскую гимназию, откуда она в 1920-х попала в Научную библиотеку ТГУ.
  Читая свежие европейские новости, Батеньков, наверняка, опять воспарял духом, вспоминая времена своей молодости, когда он дышал заговорщическим воздухом Петербурга, когда, являясь доверенным лицом двух влиятельнейших людей империи - сенаторов - Аракчеева и Сперанского и близко общаясь с руководителями Северного общества декабристов - Трубецким и Рылеевым, обсуждая с ними планы предстоящего политического переворота, Гавриил Степанович сам надеялся в скором времени стать одним из министров нового временного правительства и вершить судьбы миллионов людей... Поэтому ему теперь, поглощённому со сознанием дела новыми известиями из Европы, конечно же, было что обсудить с молодым ссыльным революционером Толлем. Статьи из французских газет Гавриил Степанович переводил, кстати, и для Асташева, также интересовавшегося революционными буднями европейских государств, но уже, по всей видимости, с точки зрения опасности революционной "заразы" для российских порядков. Впрочем, и за сохранность личных капиталов опасения у него, наверное, тоже имелись.
  Он, кстати, в отличие от Горохова, не тратил свои "бешенные" деньги на массовые увеселительные мероприятия, но вкладывал их в значимые благотворительные проекты. Так, для открытого несколькими годами ранее на капитал А.И. Попова Мариинского детского приюта, деревянное здание которого вскоре сгорело, Асташев в 1848 г. (совпало с революционными событиями в Европе) выстроил каменный двухэтажный дом и ежегодно стал отпускать на его содержание от 2300 до 3800 рублей. За это он получил орден Св. Анны 2 степени и был назначен почётным попечителем этого приюта. Жертвовал Иван Дмитриевич деньги и на другие благотворительные нужды, в частности, - на Томскую мужскую гимназию, почётным попечителем которой он также стал. Самый крупный взнос в размере 24 тысяч рублей сделал Асташев и на строительство нового Троицкого кафедрального собора*. Всё это, однако, не помешало А.В. Адрианову заподозрить Ивана Дмитриевича в порочной расчётливости. "В жертвах на общественные и общеполезные дела, - писал наш выдающийся сибирский областник, - Асташев не был тороватым. Он очень умеренно жертвовал и только там, где это было ему лично выгодно, удовлетворяло его честолюбие, достигало цели в его тщеславии. В 1862 г. он получил Владимира 3 степени, в 1864 г. чин статского советника, в 1865 г. звание камергера, в 1867 г. чин действительного статского советника, а в 1868 г. Станиславскую звезду (т.е. орден Св. Станислава 1 (высшей) степени. - О.П.). Не мудрено после этого, что у Асташева могла сорваться с языка фраза: "Захочет Асташев - и митру получит", но уже в следующем 1869 г. он умер". Случилось это на 73 году жизни, он пережил своего одногодку Философа Горохова на 12, надо полагать, вполне счастливых лет, если не считать, однако, скоропостижной смерти его жены в этот период.
  *У этого собора была весьма несчастливая судьба. В 1850 г. через шесть лет после начала строительства у недостроенного храма обрушился купол. После этого здание 35 лет из-за недостатка средств на восстановление простояло в полуразрушенном виде, и лишь в 1885 г. строительные работы возобновились, и только в 1900 г. собор был открыт, но при советской власти вновь закрыт и в 1934 г. полностью разрушен. В 1990-е годы томские бизнесмены, скопившие свои капиталы не на развитии собственного сибирского производства, а, в очередной раз, как и их "предки" - Горохов и Асташев - на спекуляции и варварском расхищении природных богатств Сибири, выступили с инициативой восстановления собора, но не состоялось (и слава Богу, а то бы опять мог обвалиться...). В строительной катастрофе 1850 г. обвинили строившего этот собор инженера Деева, однако Батеньков, ставший свидетелем тех событий, дал свою версию произошедшего. В одном из писем он писал (цитируем по книге Г.И. Бурматова. Что бывало в Томске): "Страшное событие произошло 26 июля: упал весь купол собора. Четверо погибли. Купол же, рухнув, не повредил стен. Я был саженей за двести от собора и видел падение. Виноват климат, разлучивший физику с геометрией, как тело с душой". Разлучение "тела с душой", возможно, надо понимать, как намёк на то, что храм строился хотя и на общественные деньги, но всё-таки, главным образом, на вклады обладателей "бешеных" денег - золотопромышленников и винных откупщиков, отсюда, по мнению Батенькова, и его несчастья. Присоединимся и мы к этому мнению.
  А на 14 лет Асташев пережил ещё одного своего сверстника - императора Николая I, который в 1855 г. простудился и умер от воспаления лёгких. Произошло это в самый разгар Крымской (Нулевой мировой) войны, точнее, как раз в тот момент, когда вполне стало очевидным неизбежное поражение России в противостоянии с коалицией европейских государств. Толи Николай Павлович (прозванный в народе Палкиным за его пристрастие к наказанию шпицрутенами) умер от того, что сильно распереживался до неизлечимой простуды, толи ему помогли смертельно заболеть, как это довольно часто бывает с правителями-неудачниками. Николаевская консервация общественно-политических порядков, а значит и экономического развития страны привела к тому, что Россия катастрофически отстала от передовых европейских государств в технологиях, в том числе и военных; русские гладкоствольные ружья сильно уступали в поражающей способности нарезным французским и английским, а парусный флот не шел ни в какое сравнение с механическим паровым, поэтому единственное на что он был годен, так это на затопление в качестве искусственной преграды у входа в Севастопольскую бухту.
  Сибиряки точно также, как и все остальные россияне, с неослабным вниманием следили за ходом Крымской войны, а сосланные декабристы, по их собственным воспоминаниям, не менее всех прониклись, несмотря на былые обиды, глубоким патриотическим чувством. Гавриил Степанович Батеньков тоже оказался в их числе, с группой томских единомышленников он следил за всеми новостями из районов боевых действий. В эту патриотическую группу, наверняка, входил и Феликс Толль, а также, точно известно, что и Михаил Яковлевич Ядринцев - отец нашего выдающегося сибирского областника. Об этом, в частности, сообщает И.И. Ореус в своём историко-биографическом очерке о Батенькове. Всех, конечно же, интересовал в первую очередь вопрос об итогах войны, поэтому в кружке сформировавшихся в Томске патриотов часто рассуждали о возможных последствиях всего случившегося, как для самой России, так и для правящего в стране режима. "Чем бы ни кончилась война, она должна принести нам пользу: переворот у нас и везде неизбежен", - писал Батеньков в одном из писем того периода.
  Перемены нового царствования действительно сулили осуществление тех надежд, с которыми декабристы выходили на Сенатскую площадь; не всех, конечно, однако хотя бы той части, которая касалась построения в России начал гражданского общества - с отменой крепостного права, проведения судебной реформы, а также в плане предоставления городскому и земскому самоуправлению бо́льших прав в решении региональных проблем. Ну и, конечно же, все декабристы очень надеялись на своё скорое освобождение и возвращение в Центральную Россию. И, действительно, новый государь Александр II, в ознаменование своей коронации на всероссийский престол, объявил в августе 1856 г. полную амнистию всем осуждённым по делу 14 декабря. Получив известие об этом, большинство из оставшихся ещё в живых декабристов сразу же засобиралось домой - в Россию; воспользовался предоставленной возможностью и наш Батеньков. Несмотря на то, что он был рождён в Сибири, оставаться у себя на малой родине Гавриил Степанович не пожелал; и хотя он очень любил наш край и отдал ему немало, всё-таки мыслями своими, как констатирует, например, его биограф Н.Н. Бакай, Батеньков был там - в обновляющейся России. 4 октября 1856 г. он навсегда покинул Томск.
  В память и в дар приютившему его городу Гавриил Степанович оставил свою довольно неплохую библиотеку, собранную им, по всей видимости, в последние несколько лет пребывания в Томске. Как отмечает Ф.З. Канунова ("Библиотека Г.С. Батенькова в Томске"), в ней имелись книги по 22 разделам знаний и весьма значительную её часть составляла литература о Сибири. Здесь и первый сибирский журнал "Иртыш, превращающийся в Иппокрену", и "Летопись сибирская", содержащая повествование о взятии сибирских земель русскими, а рядом с "Историей государства Российского" в библиотеке находилась "Сибирская история" Фишера, а в иностранной её части - труды Палласа, совершившего в 1768-1784 гг. по заданию Российской академии наук путешествие по восточным землям России, в том числе и Сибири. По данным той же Кануновой, опирающейся на сведения В.В. Лобанова, значительную часть книг из своей библиотеки Батеньков подарил перед отъездом Томской мужской гимназии, откуда они со временем были переданы в НБ ТГУ.
  Книги Батеньков приобретал на личные средства ("я много издерживаю денег на книги"), которые ему удалось заработать посредством руководства строительными работами, развернувшимися в начале 1850-х гг. в посёлке Степановка* близ Томска, а также давая частные уроки девицам из обеспеченных семей. Женская гимназия в Томске, напомним, откроется лишь в 1863 г., а до этого времени юные представительницы слабого пола или отправлялись на учёбу в Иркутск или получали необходимые знания у образованных людей, не имевших постоянных занятий, т.е. у ссыльных. Гавриил Степанович был как раз одним из таких - "свободных" и наиболее образованных людей в Томске, поэтому, после того, как его в своих домах, стали принимать такие весьма уважаемые в городе люди, как Философ Горохов и Иван Асташев, ему своих чад для воспитания и образования начали доверять и другие богачи Томска. Среди учениц Гавриила Степановича А.В. Адрианов называет, например, девиц Засухиных, Кобылиных, Сосулиных, другие исследователи добавляют к этому списку двух дочерей Ксаверия Квятковского, одна из которых - Антонина - станет одной из героинь нашего дальнейшего рассказа. Своих воспитанниц Батеньков ласково называл невестами, поскольку юные ученицы своей невинной красотой вносили, по всей видимости, дыхание весны и молодости в одинокие будни старого холостяка - в душе, по-прежнему, поэта.
  *Этот посёлок получил своё название от имени ещё одного томского богача, виноторговца и золотопромышленника Степана Сосулина, который приобрёл здесь большой участок земли и развернул на нём широкомасштабное строительство. Ну, во-первых, как и полагается, сначала была построена деревянная церковь; вслед за этим несколько производственных цехов, по меркам того времени - настоящих заводов: мыловаренный, свечной, кожевенный; а среди прочего - оранжереи, оригинальный грот и горки для катания на санях. Ну и в завершении всех строительных работ на самом высоком месте левого берега реки Ушайки, откуда открывался великолепнейший вид на сосновый бор с крутояром, Степан Сосулин распорядился построить для своего летнего семейного отдыха дачный комплекс. Строительством последнего, точно известно, что руководил Батеньков, а, по данным В.П. Бойко ("Предпринимательская деятельность...") - и всеми строительными работами на Степановке, за что Гавриил Степанович получил, по всей видимости, немалое вознаграждение, а также разрешение построить и для себя рядом с дачей Сосулина небольшой летний домик. Для этого он по согласованию с семьёй Лучшевых перевёз на Степановку один из старых флигельков их домашней усадьбы, взамен построив там три новых, в одном из которых он, по всей, видимости, и жил в зимнее время года. (Усадьбу Лучшевых в конце XIX века приобретёт известный томский книготорговец и выдающийся сибирский просветитель П.И. Макушин, который на месте деревянного дома Лучшевых построит для своей семьи и для собственного книжного магазина каменный дом, но три батеньковских флигеля не тронет и долгое время будет сохранять их в память о знаменитом земляке.) Выстроенный на Степановке собственный дом с подсобными помещениями Батеньков назовёт "Соломенным хутором", поскольку крыша и утепление стен там были сделаны из соломенных матов, по технологии, разработанной самим Гавриилом Степановичем. В дальнейшие описания мы вдаваться не будем, на данную тему издано немало работ томских краеведов, к ним мы и отсылаем всех заинтересовавшихся.
  Что касается личной жизни нашего героя в тот период, то о ней известно совсем немного. В силу чрезвычайной скрытности своего характера Гавриил Степанович никогда не распространялся на сей счёт ни в письмах, ни тем более в своих публицистических работах, поэтому судить о его интимных переживаниях мы можем лишь исходя из каких-то полунамёков самого́ "угрюмого жреца", как он сам себя называл, или опираясь на наши собственные смутные полудогадки. По всей видимости, какие-то очень близкие отношения связывали Батенькова с женой Эпинета Лучшева - Ольгой Павловной, да и то - после того как она овдовела и переехала в Томск, в дом братьев своего мужа, на жительство. Известно, что Гавриил Степанович очень заботился о её детях, обучал их грамоте и следил за их воспитанием. После своего переезда в Центральную Россию и поселения в Калуге, где Батеньков приобрёл собственный дом, он пригласил Ольгу Павловну с детьми к себе, устроил обоих её сыновей в местную гимназию, оплачивал их обучение и вообще взял сирот на полное своё обеспечение*. Сама же Ольга Лучшева лишь только после кончины своего обожаемого Гавриила Степановича вновь вышла замуж. Не менее восторженно относилась к Батенькову и жена Николая Лучшева - Анна Михайловна, которая называла Гавриила Степановича не иначе как "святым человеком" и, по легенде, накануне своей смерти распорядилась зашить в шелковую подушку и положить вместе с ней в гроб, якобы, рукописные автобиографические записки Батенькова, не желая, по всей видимости, посвящать нас, недостойных его памяти людей, как она считала, в тайны своего кумира.
  *По прибытии в Центральную Россию Батеньков стал хлопотать, как и большинство других амнистированных декабристов, о возвращении конфискованного у него в 1826 г. имущества, ценность которого, с возросшими процентами, определялась примерно в 20 тысяч рублей, а это немалые по тем временам деньги. В итоге большую ему удалось получить, в том числе и очень дорогой перстень, подаренный самим императором Александром, за участие в составлении "Сибирского уложения" - русские цари, как известно, в таких случаях не мелочились.
  Ну и, наконец, отдельной и особо трогательной историей проходят через последние годы жизни нашего сибирского декабриста его отношения с дочерью князя Волконского - Еленой Сергеевной. Она родилась уже в Сибири, здесь выросла, выучилась и вышла замуж за чиновника администрации генерал-губернатора Восточной Сибири. В 1850 г. Волконская вместе с мужем проездом в Петербург побывала в Томске, привезла Гавриилу Степановичу письма от иркутских сидельцев, познакомилась с ним, и что-то такое пробежало между пятидесяти семилетним Батеньковым и молодой красавицей княгиней. Её несравненная красота, а также изящный и тонкий ум описаны многими, по всей видимости, неравнодушными к её женскому обаянию современниками, поэтому совсем даже неудивительно, что в число её платонических поклонников сразу же попал и Гавриил Степанович. Удивительно другое: что могло привлечь внимание молодой женщины в откровенно состарившемся уже человеке*, и в лучшие годы, прямо скажем, не отличавшемся завидной внешностью? Возможно - его "романтическое" прошлое - двадцатилетнее одиночное заключение в тюремных застенках Петропавловской крепости, известное девушке по рассказам её отца и многочисленных друзей их иркутского дома. Возможно - эта героическая история Батенькова, этого русского графа Монте-Кристо, ассоциировалась в сознании ещё совсем молоденькой Волконской с судьбой главного героя недавно вышедшего и прогремевшего по всей "вселенной" романа Александра Дюма?.. В общем, трудно сказать с полной уверенностью почему, но в душе Елены Сергеевны, по заверениям знавших об этой истории людей (например, её племянника - С.В. Волконского), также возникло ответное тёплое чувство к Батенькову, к этому нашему томскому рыцарю печального образа. "Встреча была коротка, - как написал всем известный поэт, - в ночь её поезд увёз, но в её жизни была" и осталась память о той встрече. Уже, когда Гавриил Степанович жил в Калуге, княгиня Волконская ещё раз (уже в последний) посетила его и подарила ему свой портрет. И вот... как живое свидетельство того удивительного и невероятного романа стала фотография (единственное дошедшее до нас подлинное изображение) Батенькова, где он сидит возле столика для игры в "Пикет"**, на котором - развёрнутый (в вечность) портрет Елены Сергеевны.
  *Интересные воспоминания, в том числе и в отношении внешности Батенькова, оставил известный нам уже сибирский краевед В.И. Вагин, служивший в начале 1850-х годов в Томске и встречавшийся с Гавриилом Степановичем. Он писал (цитируем по статье О. Базалийской "Сибиряк о сибиряке"): "...моя первая встреча с Гавриилом Степановичем Батеньковым. Она произвела на меня невыгодное для него впечатление. Угрюмая наружность, крупные, почти вульгарные черты смуглого, кажется, рябоватого лица <...> Вообще, наружность Батенькова мало говорила в его пользу, он был некрасив и нескладен. Движения его были угловаты, речь медленна, голос глухой. Он был неразговорчив, и разговор его был самый обыкновенный..." Неприятно поразило Вагина ещё и то обстоятельство, что во время игры в шашки, за которыми Всеволод Иванович застал Батенькова, последний вслух, между делом, декларировал стихи Баркова, не самые непристойные, а всего лишь - "Соловья", но тем не менее... Стихи совсем других авторов читали знакомые Вагину иркутские декабристы.
  **Карточная игра, придуманная в начале XVI века, долгое время одна из самых популярных в среде европейской, в том числе, и русской аристократии. Отличительной особенностью "Пикета" являлось то, что в него играли всегда только два человека и очень часто - мужчины со своими возлюбленными, и, действительно, не книжки же читать во время свиданий... Столики для этой игры имелись в XIX веке в каждом, что называется, приличном доме (как, например, в советское время - журнальные столики). Круглый столик для игры в "Пикет" даже вошел в историю русской литературы, за ним уже смертельно больной В.Г. Белинский, привстав на несколько часов из постели, написал своё знаменитое "Письмо к Гоголю" в его "прекрасное далёко".
   О последних годах жизни Гавриила Степановича, сначала в селе Петрищево Курской губернии, в доме у родственников своего рано умершего фронтового друга А.А. Елагина, а потом в Калуге, можно написать ещё целый рассказ и не один, однако узкие рамки нашего повествования, ограниченные определённой тематикой, не позволяют нам этого сделать, поэтому мы ограничимся лишь несколькими последними замечаниями. В Калуге, помимо Батенькова, поселилось ещё несколько декабристов, это бывший князь Е.П. Оболенский и П.Н. Свистунов, с которыми Гавриил Степанович создал некую могучую в рамках отдельно взятого города кучку единомышленников, с ними он живо обсуждал готовившиеся в стране реформы и главную из них - отмену крепостного рабства. Всем известно из школьной программы, что Александр II и члены его реформаторского окружения вполне приветствовали такое обсуждение намечавшихся преобразований на местах, что называется, а также составление наказов (рекомендаций) от региональных дворянских собраний на сей счёт. Так что вполне возможно, что какую-то лепту в обнародованное в феврале 1861 г. законоположение о гражданских свободах для российских крестьян, внёс с великим удовлетворением для себя и наш Гавриил Степанович Батеньков. Именно - с великим, учитывая те жертвы, которые принесли на алтарь свободы декабристы, в том числе и наш земляк - единственный сибиряк в их боевых рядах.
  В своём стихотворении "Не воздвиг памятника" он писал:
  Узнают обо мне в России необъятной
  Лишь те безумцы, чей мне сроден странный дух.
  Ни славой, ни молвой стоустной и превратной
  Не отзовётся вдруг прошелестевший слух.
  О чём сей слух? О том, что в сумрачной Сибири
  Влача свой долгий век, я истину искал,
  Что был я одинок, но счастлив в этом мире
  И в дни душевных гроз стихи свои слагал...
  
  Умер Гавриил Степанович в 1863 г. от воспаления лёгких и был похоронен, согласно его последней воле, в селе Петрищево, рядом с могилой А.А. Елагина. Незадолго до этого печального события в Калуге в 1861 г. побывал совсем молодой ещё тогда студент Петербургского университета Г.Н. Потанин и, по некоторым данным, намеревался встретиться с легендарным сибиряком, однако что-то там тогда не сложилось (они разминулись), к сожалению. И тем не менее преемственность поколений всё-таки состоялась, поскольку уже, спустя совсем немного времени, Потанин и его группа единомышленников выдвинет план новых реформ, с учётом уже, преимущественно, региональных интересов и, в первую очередь, наших - сибирских.
  
  
  * * *
  
  
  Визит "саксонского короля". В начале апреля 1857 г. в сопровождении двух жандармов в Томск был доставлен тогдашний политический арестант N1, "апостол разрушения", как его называли - Михаил Александрович Бакунин (1814-1876), до недавнего времени - узник сначала Петропавловской, а потом Шлиссельбургской крепости, а ещё раньше - активнейший участник европейских революций 1848-1849 гг., избранный вице-президентом революционной Саксонской республики и в шутку прозванный за это в России "саксонским королём". До того, как попасть в Петропавловскую крепость, Бакунин два года просидел в тюрьмах Саксонии и Австрии, так что до своего прибытия на вечное поселение в Сибирь, Михаил Александрович провёл в застенках в общей сложности восемь долгих лет, успев за это время сильно подорвать своё некогда богатырское здоровье, заработав, в частности, массу проблем с сердцем и потеряв практически все зубы. Его старушка мать - Варвара Александровна, урождённая Муравьёва - стоя на коленях перед новым императором Александром II, слёзно вымолила у него разрешение на замену тюремного заключения ссылкой в Сибирь для своего сына. Так с разницей в полгода томский верхний перевоз через Томь пересекли два выдающихся русских революционера - Г.С. Батеньков, при выезде из города, и - М.А. Бакунин, при въезде в него.
  В нашем городе Михаил Александрович, в отличие от своего предшественника, пробудет совсем недолго, всего лишь два года, но и он за этот короткий срок, точно также, как и Гавриил Степанович, оставит по себе долгую и благодарную память: именем Бакунина называется теперь одна из центральных улиц Томска, располагающаяся неподалёку, в прямой, что называется, видимости, от площади Батенькова. Сосланного "саксонского короля" власти снабдили на первое время весьма приличной подорожной суммой в размере 370 рублей серебром, эти деньги Михаил Александрович истратил в первую очередь на прожитьё, сняв квартиру у семейной четы Бардаковых на Магистратской (теперь Розы Люксембург) улице, в двухэтажном деревянном доме, представлявшем собой нечто вроде заезжего гостиничного дома. В отличие опять-таки от Батенькова, Бакунин не имел в Томске никого из ранее знакомых ему людей и лишь привёз с собой рекомендательное письмо от И.И. Пущина*, что в общем-то стало чистой формальностью, поскольку об экс вице-президенте Саксонии все, кто читал тогда газеты, конечно же, знали, и поэтому, несмотря на свой статус политического преступника, лишенного всех прав дворянского состояния, европейская знаменитость - Михаил Александрович Бакунин стал вхож во многие лучшие дома города. Так о своём знакомстве с ним в письмах к Батенькову писал и губернатор А.Д. Озерский и томский "туз" И.Д. Асташев.
  *Пущины являлись близкими семейными друзьями Бакуниных. И.И. Пущин к моменту освобождения М.А. из тюрьмы уже вернулся по амнистии из Сибири и проживал в Петербурге.
  По наследству от Гавриила Степановича в друзья к Бакунину перешел сосланный петрашевец Ф.Г. Толль, с которым Михаил Александрович весьма близко сошелся, но, правда, ненадолго, поскольку Феликс Густавович, получив прощение от государя-императора, уже где-то в начале лета 1857 г. уехал из Томска в Центральную Россию. С Толлем Бакунин, судя по его письмам, не только вёл дискуссии на политические темы, но и проводил воспитательные беседы на предмет чрезмерного увлечения Феликса Густавовича алкоголем. "В Сибири пьют страшно, - писал Михаил Александрович в письме к Герцену, - и пьют без затей простую водку"*. Отвратил Толля Бакунин, по его собственному замечанию, и от "худого общества". Получил "саксонский король" в наследство от Батенькова через Толля ещё и некоторых его учениц, бравших уроки иностранных языков, сначала у Гавриила Степановича, потом у Феликса Густавовича, а уже со второй половины 1857 г. у Михаила Александровича.
  *Цитаты из писем Михаила Александровича здесь и далее в этом очерке взяты нами из четвёртого тома собрания сочинений и писем Бакунина.
  Одной из этих учениц являлась семнадцатилетняя Антонина Квятковская - "туманная полька", как охарактеризовал её в письме к Батенькову оказавшийся на свободе, в том числе, по всей видимости, и от её чар, Феликс Толль. И вот в сердце старого убеждённого холостяка Бакунина, доселе никогда не утруждавшего себя серьёзными романами, разгорелся вдруг незатухающий пожар. Избранницей его рыцарского сердца, как отмечает Н.М. Пирумова, стала девушка, далёкая от каких бы то ни было умственных интересов, обладавшая лишь двумя несомненными достоинствами: приятной наружностью и семнадцатью годами от роду. Давний друг Бакунина, знаменитый лондонский издатель Герцен, когда узнал из письма томского затворника о случившемся, воспринял это всё как неизбежный и вполне закономерный результат элементарной провинциальной скуки. Сам же Михаил Александрович полагал, что его чувства к молодой девушке являются выражением подлинной любви, поэтому, видя такое же ответное чувство и со стороны молодой Квятковской*, Бакунин сделал ей предложение руки и сердца. Однако, в традициях того времени, для вступления в брак необходимо было в обязательном порядке получить официальное согласие родителей, и вот здесь произошла серьёзная заминка. Отец Антонины, Ксаверий Васильевич Квятковский, категорически отказал великовозрастному сорокасемилетнему жениху, да к тому же ещё и ссыльнопоселенцу. Не помогло даже то, что Бакунин лукаво убавил свои года и представился родителям невесты сорокалетним мужчиной, в то время как большая залысина на голове, пустозубый рот и другие признаки выдавали в нём человека гораздо более старшего по возрасту не только самой невесты, но и её достаточно молодых ещё родителей. Да к тому же он был и гол как сокол.
  *"Я полюбил её страстно, - писал Бакунин в письме к друзьям, Герцену и Огарёву, в Лондон, - она меня также полюбила...". Сама же Квятковская, по лондонским воспоминаниям Тучковой-Огарёвой, признавалась: "Мне гораздо более нравился один молодой доктор, и, кажется, я ему тоже нравилась, но я предпочла выйти за Бакунина, потому что он герой и всегда был за Польшу. Хотя я родилась и выросла в Сибири, я люблю своё отечество, ношу траур по нём и никогда его не сниму".
  Успеху сватовства помог счастливый случай - в январе 1858 г. через Томск проезжал возвращавшийся из Петербурга в Иркутск генерал-губернатор Восточной Сибири Н.Н. Муравьёв, родственник по матери Михаила Бакунина. Это был вот только что "испечённый" граф Муравьёв-Амурский, находившийся на тот момент в самом зените своей славы, поскольку сумел без единого выстрела отжать, что называется, у великой Китайской империи реку Амур, от истоков и до самого её устья. Весть о том, что знаменитый граф Амурский является родственником "саксонского короля", естественным образом сразу же облетала весь Томск, и Квятковские узнали об этом одними из первых - таков уж был хитрый план наших брачных заговорщиков: генерал-губернатора Муравьёва и ссыльнопоселенца Бакунина. Вторым актом запланированной операции "женитьба" стало официальное сватовство, для которого по общему согласию выбрали роскошную загородную дачу золотопромышленника Асташева, у него Ксаверий Квятковский служил управляющим на приисках. Там в присутствии самого хозяина, а также некоторых других видных персон города Николай Николаевич Муравьёв представил Бакунина не только как своего ближайшего родственника, но и как человека, для которого он - всесильный теперь граф Амурский - в скором времени сможет выхлопотать разрешение на переезд в Иркутск, где предоставит ему и его, если так случится, молодой супруге все возможности для безбедного существования. Такого рода обнадёживающими заверениями он, собственно, и уговорил Квятковских дать согласие на брак их старшей дочери с великовозрастным политическим ссыльным. Покидая Томск, генерал Муравьёв в довесок ко всем своим благодеяниям оставил Бакунину на свадебные расходы ещё и довольно крупную сумму денег - одну тысячу рублей - и, по некотором сведениям, даже серебром.
  На этом, однако, сложности, связанные со сватовством "саксонского короля", не закончились. Жениху предстояло решить ещё одну непростую задачу - получить согласие своей матери на брак с Антосей Квятковской. Дело в том, что, хотя Квятковские и были дворянами - обедневшими польскими шляхтичами из-под белорусского Могилёва* - однако по вероисповеданию они являлись католиками, что могло сильно не понравиться Варваре Александровне, матери Бакунина. Зная её властный и неуступчивый характер, Михаил Александрович сильно засомневался в успехе дела и поэтому решил использовать самый верный свой аргумент (последний довод королей): в письме к матери он заверил её в том, что, женившись, он, возможно, сможет остепениться и навсегда покончить с прежней своей жизнью революционера-бунтаря. Бакунин писал: "Благословите меня, я хочу жениться!.. Благословите меня без страха: моё желание вступить в брак да служит Вам новым доказательством моего обращения к истинным началам положительной жизни и несомненным залогом моей твёрдой решимости отбросить всё, что в прошедшей моей жизни так сильно тревожило и возмущало Ваше спокойствие..." Такой довод исстрадавшееся сердце матери отвратить, конечно же, не смогло, и Варвара Александровна, хотя и всё прекрасно понимала, дала, хватаясь за соломинку, согласие на официальный брак сына с неизвестной ей сибирской католичкой.
  *В Томске в тот период проживали два брата Квятковских - Ксаверий и Александр. Последний, как свидетельствуют авторы биографического сборника "Поляки в Томске", в начале 40-х годов удачно женился на дочери золотопромышленника, являвшейся, к тому же ещё, и родственницей И.Д. Асташева. В 1853 г. Александр Квятковский вышел по выслуге лет в отставку и сам занялся золотодобычей, построил собственный дом на северном углу пер. Беленца на пересечении с ул. Советской, бывшей Дворянской. Оба его сына Александр и Тимофей стали видными революционерами; А.А. Квятковский был одним из основателей партии "Народная Воля" и членом её исполнительного комитета, готовил два покушения на Александра II, в ноябре 1880 г. - казнён.
  Ожидая письменного ответа от дорогой матушки, Бакунин лето 1858 г. провёл за городом, поселившись с разрешения семьи Лучшевых в "Соломенном хуторе" на Степановке, об этом, в частности, сообщал Николай Лучшев в письме к Батенькову. Здесь в батеньковском "поместье", пока суть да дело и пока не пришлось исполнять данное матери связанное с женитьбой обещание угомониться, Михаил Александрович занялся, ни больше ни меньше, а обдумыванием плана организации народного восстания в Сибири. На эту крамольную идею Бакунина натолкнули откровения часто подвыпившего Толля о том, что в состав кружка (полулегальной организации) Михаила Петрашевского входил сибиряк по фамилии Черносвитов, который как раз и разрабатывал такой план, утверждая, что, если полыхнёт в Сибири, то властям мало не покажется, и, учитывая огромные пространства края, в несколько раз превышающие территорию самой России, царскому правительству придётся направить в Сибирь весьма значительный воинский контингент, что естественным образом ослабит силы самодержавия в центральной части страны, в которой можно будет тогда организовать вполне успешное вооруженное восстание. Именно с позиции начала "перманентного" революционного похода повстанцев на имперский "центр" и оценил Бакунин наш край.
  О том, что в томской ссылке Михаил Александрович действительно вынашивал идею общесибирского восстания, сообщал, например, в своих воспоминаниях участник освободительного движения на Украине середины 1850‑х гг. А.И. Розенталь, приговорённой к пожизненной ссылке в Сибирь. Встретившийся с "саксонским королём" в Томске весной 1857 г. перед своей отправкой на поселение в Красноярск, Розенталь писал (Цит. по книге В.А. Должикова "Бакунин в национально-региональном политическом процессе"): "Здесь был в то время Михаил Бакунин, который, несмотря на свой громадный ум, всё‑таки был помешан на революциях. У него революция не была средством, а целью... Точно так же она понадобилась ему и в Сибири, и это в то время, когда благотворные реформы следовали одна за другой <...> Когда он заговорил со мной об этом, я доказал ему, что это помешательство; он рассердился - и мы разошлись".
  Учитывая опыт пугачёвского бунта, участие в котором принимало, главным образом, население восточной части страны, в том числе и горнозаводские рабочие Урала, а также староверы ("религиозные бунтовщики") пограничных с Россией районов Западной Сибири, Бакунин включил в свой план намечавшегося восстания - в формате главной движущей силы - рабочих Алтайских и Забайкальских рудоплавильных заводов, являвшихся приписными или так называемыми кабинетскими крестьянами. "Это - крепостные, - писал позже Михаил Александрович, - в десять раз более угнетённые и несчастные, чем самые бедные помещичьи крестьяне".
  Узнав ещё в первой половине 1857 г. от Толля о тайных замыслах петрашевцев и, по всей видимости, желая самолично на месте осведомиться о крепостном характере труда на алтайских рудниках и плавильнях, Бакунин через начальника западносибирского жандармского управления подал прошение в Петербург с просьбой разрешить ему по служебной надобности посещать различные места Сибири, однако получил категорический отказ, с припиской, что служебные обязанности он, если пожелает, может исполнять и в Томске, никуда не отлучаясь от назначенного ему места ссылки. Так что поездку на Алтай пришлось отложить и изучать положение тамошнего рабочего класса, главным образом, лишь по публицистической литературе*, хотя и не только по ней. Дело в том, что осенью 1858 г. в Томске в течение нескольких месяцев гостил молодой сотник Сибирского казачьего войска Григорий Потанин, который, побывав летом на золотодобывающих приисках одного своего родственника, много рассказывал Бакунину о тяжелом положении приисковых рабочих, вполне убедив "саксонского короля" в том, что тяжелый крепостной труд действительно имеет место во всей металлодобывающей и металлообрабатывающей промышленности Сибири, являясь настоящей пороховой бочкой для будущего народного восстания.
  *С этой литературой, а также необходимыми материалами для своей теоретической подготовки Бакунин, как лидер мирового анархо-федералистского движения, знакомился, по всей видимости, или в богатом книжном собрании городского особняка Асташева, или в библиотеке Батенькова, которую он, по некоторым данным, выкупил у мужской гимназии, с разрешения самого хозяина, но с условием, что, если "поедете из Сибири, - не увозите [книги], а продайте здесь же".
  Подметив, кстати сказать, в Григорие Потанине, который стал довольно часто захаживать в гости, светлый ум, тягу к знаниям и аскетически упрямый склад характера, Михаил Александрович поддержал молодого офицера в его стремлении оставить военную службу и поступить на учёбу в Петербургский университет. Более того - неисправимый бунтарь в душе - великоросс Бакунин напутствовал русского сибиряка Потанина - будущего идеолога сибирского областнического движения - на организацию в Петербурге земляческого кружка с целью формирования сплочённой группы интеллектуалов, которая могла бы после окончания обучения в столице вернуться на родину и начать здесь борьбу за создание Российской федеративной республики с автономной Сибирью в её составе. Об этом более подробно, как обычно - немного ниже по ходу нашего рассказа; теперь же отметим, что бакунинское напутствие пошло весьма впрок начинающему сибирскому прогрессисту, который все свои последующие годы занимался воплощением в жизнь "крамольных" идей своего духовного отца - вечно мятежного "саксонского короля".
  Для того, чтобы организовать агитационную компанию за предстоящее выступление, Бакунин начал работу над рядом журнальных статей, посвящённых тяжелому крепостному труду алтайских рабочих, а также планам по созданию сибирской автономии в составе общеславянской восточноевропейской конфедерации* - заветной мечты Михаила Александровича. В распространении этих материалов в Сибири Бакунину мог помочь только неподконтрольной российской цензуре лондонский "Колокол" Герцена и Огарёва; с этими диссидентами, своими старыми приятелями Михаил Александрович летом 1858 г. наладил нелегальный контакт, отправив в Англию письмо с оказией. В том послании он, в частности, сообщил и о своём предстоящем семейном счастье с молодой полькой**, чем, конечно же, отнюдь не порадовал своих друзей-оппозиционеров. Кстати, первый номер "Колокола" передал Бакунину во время своего визита в Томск никто иной как генерал-губернатор Восточной Сибири Н.Н. Муравьёв-Амурский - вот как либеральный дух нового царствования подействовал тогда на некоторых российских чиновников и даже на таких высокопоставленных, как граф Амурский. Нелегальный "Колокол", как мы уже отмечали выше, поступал в Россию именно через Сибирь, контрабандой через Кяхту. Таким образом в Сибири журнал Герцена тоже читали, причём знакомились с ним сибиряки одними из первых в России. Бакунин, всё через того же Н.Н. Муравьёва, узнал об этом и потому очень рассчитывал, в том числе, и посредством "Колокола" поднять сибиряков на бунт против монархических порядков.
  *Основой восточнославянской конфедерации, по замыслу Бакунина, должно было стать "русское море" - федеративная российская республика, с входящими в её состав полноправными автономиями, в том числе и сибирской.
  **"Я жив, я здоров, я крепок, я женюсь, я счастлив, я вас люблю и помню и вам, равно как и себе, остаюсь неизменно верен".
   В 1850‑е гг., как известно, углублялись процессы, обусловленные до крайней степени обострившимся кризисом крепостнических отношений в России. В том числе, впервые под вопросом оказалась, как отмечала группа томских исследователей во главе с А.П. Бородавкиным ("Об особенностях развития капитализма в Сибири"), и сибирская субсистема "государственного феодализма", существовавшая у нас на протяжении более чем столетия и представленная "кабинетским землевладением" царской семьи над горнорудными предприятиями Алтая и Забайкалья. К тому же как раз к моменту поселения в Сибири Михаила Бакунина во всех, практически, слоях сибирского общества, как определила выше указанная группа советских исследователей, назрело недовольство грабительской колониальной политикой имперско-самодержавно режима.
  Профессиональный революционер, М.А. Бакунин, конечно же, не мог этого не понимать, просидев в Томске почти два года за книгами и написав потом в Иркутске и Лондоне целый ряд статей на сибирскую тематику, он явился, по сути, зачинателем теории сибирского областничества и заложил первый краеугольный камень* в строительство сибирской территориально-краевой автономии. "Особое значение для генезиса областничества, - пишет А.В. Головинов ("Народнические истоки..."), - имела анархо-федералистская концепция М.А. Бакунина. Именно в духе этой социальной концепции областниками была разработана децентрализованная сбалансированная модель иерархического разделения властных полномочий между метрополией и окраинами государства".
  *Второй краеугольный камень в это строительство положил почти одновременно с Бакуниным Афанасий Прокофьевич Щапов (1830-1876) - уникальный сибирский самородок (подороже золота), русский историк, этнограф, антрополог и публицист, разработавший в конце 1850-х годов историческую концепцию создания древнерусской государственности на основе "самосознания и саморазвития" её областей и предрекавший дальнейшие созидательные перспективы "областному элементу <...> зиждительному, плодотворному элементу нашей будущей цивилизации". Третий камень в фундамент здания автономной Сибири положит выдающийся российский публицист (золотое перо Сибири), писатель и общественный деятель Николай Михайлович Ядринцев (1842-1894). Ну и, наконец, завершит создание теоретической основы для будущей сибирской автономии Григорий Николаевич Потанин (1835-1920) - крупнейший идеолог сибирского областничества; похоронен на томском меридиане.
  "Сибирь освобождается всё более и более от влияния России и в далёком будущем станет, без сомнения, сама госпожой своей судьбы" - пророчески писал в конце 1850-х годов Бакунин. А тех, кто по скудоумию или в силу излишней подозрительности пугал себя и других жупелом сепаратизма, он в агитационной брошюре 1862 г. "Народное дело" наставлял: "Не бойтесь, что через областное самоуправление разорвётся связь провинций между собою, разрушится единство русской земли. Ведь автономия провинций будет только административная, внутренне-законодательная, юридическая, а не политическая", к тому же "ни в одной стране <...> нет в народе такого смысла единства строя, государственной целостности и величия народного, как в России". А в качестве непоколебимой объединяющей силы этого единства ученик Михаила Бакунина Григорий Потанин выставлял "русскую литературу" и "тот духовный багаж, который создан творческим духом русской народности" (Г.Н. Потанин. "Речь на чествовании 80-летия со дня рождения"). Ну и русский язык, наконец. И потом - между Россией и Сибирью нет разделительного Атлантического океана, как между Англией и США, так что сепаратистов, если таковые появятся (а они, конечно же, могут появиться), достаточно легко можно будет подавить силами федерального центра и отправить "из Сибири в Сибирь" на перевоспитание.
  По всей видимости, где-то в конце лета 1858 г., когда на "Соломенном хуторе" стало холодать, Михаил Александрович на ссуженные ему Муравьёвым деньги купил в Томске для себя и своей будущей жены небольшой домик на Ефремовской (ныне Бакунина) улице. Александр Адрианов ("Томская старина") писал: "Дом, который приобрёл Бакунин, находился на Воскресенской горе по Ефремовской улице, на левой руке, если идти от костёла <...> Деревянный, одноэтажный, длинный, низкий, он как бы врос в землю своими низко спущенными большими окнами*. Разделённый внутри на несколько небольших комнат, он, кажется, никогда не освещался солнцем и потому в его низких комнатах стоял постоянный полумрак. Это же было причиной долго не просыхавшей грязи на этой стороне совершенно неустроенной улицы. Тем не менее, хозяин очень хлопотал, как бы получше ухитить (привести в порядок. - О.П.) свой уголок. Противоположная улице сторона усадьбы кончалась высоким и крутым обрывом Воскресенской горы. Этот крутой склон усадьбы Бакунин решил украсить и пригласил для этого садовника, который устроил ему в верхней части цветник, дорожки, а нижнюю часть засадил деревцами". Получилось что-то напоминающее в миниатюре гороховский "Парадиз", этот маленький "рай" должен был стать семейным приютом для молодоженов Бакуниных.
  *Дом этот не сохранился, за ветхостью он вскоре совсем разрушился, и один из его новых хозяев построил на его месте каменный одноэтажный (с полуподвалом) особняк, доживший до наших дней (Бакунина, 14). По иронии судьбы в начале XIX века здесь разместилось городское жандармское управление (видимо, полуподвал уж больно приглянулся).
  Свадьбу сыграли 5 октября того же 1858 г., молодые венчались по православному обряду, при стечении огромного числа людей и первых лиц города, как никак, а женихом был сам "саксонский король", а в качестве посаженного отца присутствовал лично генерал Н.Н. Муравьёв-Амурский. "Свадьба была отпразднована на славу, - продолжает далее А.В. Адрианов. - Бал происходил в доме Бакунина. Залитый светом огней внутри и обставленный плошками на улице вдоль тротуара, дом привлёк внимание толпы, также принимавшей участие в торжестве. Внимательно следя за всем происходящим в освещённом доме, за оживленно двигавшимися фигурами, толпа время от времени оглашала улицу дружными криками "ура". Можно представить себе, как импонировала окружающим, даже с чисто внешней стороны, монументальная фигура статного, красивого и энергичного Бакунина".
  Молодая чета прожила в Томске в течение следующих пяти месяцев, а в марте 1859 г. Бакунины, взяв с собой нескольких своих родственников - сестру и брата, а также родителей Антоси, выехали из Томска в Иркутск. Генерал-губернатор Восточной Сибири сдержал слово и добился перевода своего родственника-ссыльнопоселенца в город на Ангаре; здесь, благодаря опять-таки протекции Муравьёва, Михаил Александрович поступил на службу сначала в Амурскую компанию, а потом перешёл на работу в одно из успешно развивающихся золотопромышленных предприятий.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  ГЛАВА ШЕСТАЯ
  
  АМУРСКИЕ ВОЛНЫ
  
  Сибирь впервые осмыслилась Амуром.
  М.А. Бакунин. Из письма к Герцену
  
  
  
  Документальные исторические источники свидетельствуют о том, что первым русским, побывавшим на реке Амур, стал Василий Данилович Поярков (1597-1668) со товарищи. По заданию якутского воеводы Петра Головина Поярков в 1643 г. во главе партии первопроходцев в количестве 132 человек* отбыл на разведку в землю дауров, проживавших на реке Джее (Зее) и далее - на Шилькар (Амур по даурски), где обитали и другие "многие седячие пахотные хлебные люди". Отряд Пояркова, оснащённый пищалями, пушкой и свинцовыми ядрами к ней, представлял грозную силу, однако в походе пришлось разделиться, так что до Зеи осенью того же года добралось всего 90 человек. Построив зимовье, Поярков потребовал от дауров уплаты дани русскому царю, однако те уже платили "подоходный" налог от торговых сношений с Поднебесной империей и поэтому категорически воспротивились требованию незваных гостей. Местный князь Доптыура Канчулаев начал боевые действия против казаков и всю зиму продержал отряд Пояркова в осаде. Лишь весной, когда к зимовью русских подошла подмога, им удалось одолеть даурских боевиков и двинутся вниз по Зее к Дамуру - "Большой реке" по маньчжурски. В июне 1644 г. казаки, наконец, достигли своей цели - вошли через устье Зеи в Амур, после чего продолжили сплав вниз по течению, атакуемые по пути местными недружелюбно настроенными тунгусо-маньчжурскими племенами. Глубокой осенью у входа в амурский лиман из-за ледостава Поярков вынужден был остаться здесь на зимовку, сопровождавшуюся новыми боевыми столкновениями с инородцами, и лишь следующей весной вышел с остатками своего отряда в Охотское море, поднялся на стругах чуть выше к северу, высадился на берег и сухим путём к лету 1846 г. "с десятью только человеками" вернулся в Якутск.
  Китайцы называли Амур "Хэйхэ" - "Чёрная река", а на поэтический манер - "Хэйлунцзян" - "Река чёрного дракона". В китайской мифологии, надо отметить, в отличие от европейского и российского дорелигиозного сознания, образ дракона несёт в себе однозначно светлое начало, надежду на светлое будущее.
  *Эта цифра и ряд других сведений взяты нами из краеведческой статьи 1832 г. Н.С. Щукина "Выписки из якутского архива".
  
  
  * * *
  
  - Это царь? - спросил кузнец одного из запорожцев.
  - Куда тебе царь! это сам Потёмкин, - отвечал тот.
  Н.В. Гоголь. Ночь перед Рождеством
  
  
  Сибирский проконсул*. Предвидя предстоящий вооруженный конфликт с ведущими капиталистическими державами Европы того времени - Англией и Францией - за экономическое и политическое влияние на Ближнем Востоке**, российское правительство решило укрепить дальневосточные рубежи своей империи на случай вторжения в наши территориальные воды Охотского и Берингова морей военных кораблей предполагаемого противника. Все эти районы находились под непосредственным управлением генерал-губернатора Восточной Сибири и представляли из себя огромные и малонаселённые пространства, один только объезд которых для контроля за ходом оборонных мероприятий составлял целую экспедиционную эпопею, сопряженную с поистине героическими усилиями. И для такого рода деятельности необходим был, конечно же, особенный человек: не старый заслуженный генерал пенсионного возраста, как в былые времена, а молодой, энергичный, но одновременно с этим и проверенный, опытный администратор. И таковой как раз нашелся, им оказался тридцативосьмилетний тульский губернатор Николай Николаевич Муравьёв (1809-1881).
  *Проконсул - государственная назначаемая должность в Древнем Риме периодов республики и империи, а также в Византии - обладал всей полнотой власти на подконтрольной ему территории.
  **В обширные планы российского правительства, как отмечал, например, авторитетнейший М.Н. Покровский ("Дипломатия и войны..."), входило не только овладение персидским, но и турецким рынком, планировалось даже отобрать у турок порт Трапезунд, через который поступала значительная часть английских товаров для южного побережья Чёрного моря.
  Николай Николаевич являлся представителем довольно известного и весьма разветвлённого дворянского рода Муравьёвых. В 1827 г. он с отличием окончил элитный Пажеский корпус и в период обучения удостоился высокой по тем временам чести - стать камер-пажом великой княгини Елены Павловны, жены Михаила Павловича, младшего брата Николая I. Молодым поручиком Муравьёв в 1828-1831 гг. участвовал в турецком и польском походах русской армии, потом воевал с горцами на Кавказе, а в 1846 г. по протекции, по всей видимости, своей покровительницы всё той же Елены Павловны в звании уже к тому времени генерал-майора был назначен тульским губернатором. Здесь, в Туле, как отмечал В.П. Сукачев ("Иркутск"), Николай Николаевич Муравьёв стал первым из российских губернаторов, который поднял вопрос об освобождении крепостных. По его внушению, девять тульских помещиков подписали составленный им адрес на имя государя об освобождении крестьян, что свидетельствовало о либеральных взглядах и о явной политической смелости будущего графа Амурского. Во время одной из своих поездок на лечение в Европу Муравьёв познакомился с француженкой Катрин де Ришемон, представительницей также древнего дворянского рода, но только из Лотарингии, и в январе 1847 г. незадолго до своего назначения в Сибирь обвенчался с ней по православному обряду. Молодая женщина, принявшая имя Екатерины Николаевны, станет в дальнейшем верной спутницей своего мужа во всех его дальневосточных путешествиях и делах.
  При личной встрече с Муравьёвым в сентябре 1847 г. император Николай I, наделяя своего избранника особыми полномочиями по выше обозначенным уже нами мероприятиям, так же "упомянул", как отмечал Иван Барсуков ("Граф Н.Н. Муравьёв-Амурский"), и о развитии в Сибири золотой промышленности и, в частности, "о некоторых беспорядках по этой части, о кяхтинской торговле, об отношениях наших к Китаю", и в заключение своих рассуждений император, якобы, прибавил следующие знаменательные слова: "Что же касается до русской реки Амур, то об этом речь впереди"... И добавил по французски: "Для смышлёного слушателя не нужно много слов".
  Русской рекой Амур в то время ещё не являлся, в эпоху средневековья дань с местных племенных союзов по большей части брали воинственные маньчжуры, проживавшие на правом берегу реки. После завоевания маньчжурами Китая в 1644 г. власть над левобережьем перешла по наследству к их Цинской империи. Русские, появившиеся в этих местах вследствие ознакомительной экспедиции Василия Пояркова, оставили по себе к тому же и далеко не лучшую память у местного населения. Так появившийся здесь в 1649 г. Ерофей Павлович Хабаров (1603-1671) с отрядом в 70 человек, точно так же, как и Поярков, насаждал среди автохтонов левобережья, по мнению П.А. Словцова ("Историческое обозрение Сибири"), "один лишь дух ясака и грабежа", учинив "всеобщий переполох по Амуру", во время которого Хабаров в 1650 г. захватил даурское поселение под названием Албазин, располагавшийся чуть ниже по течению от места слияния Шилки и Аргуни.
  Именно здесь в 1651 г. наши казаки построили первую русскую крепость на Амуре, которую в 1659 г. после двухгодичной, по сведениям Г.И. Радде ("Путешествие")*, осады штурмом взяли и сожгли войска цинского Китая, применив на завершающем этапе операции орудия с пороховым боем. Учитывая последнее обстоятельство, новая крепость, возведённая сибиряками в 1670 г. на месте разрушенной, была построена уже с укреплёнными артиллерийскими бастионами. В июне 1685 г. Албазинская крепость вновь была осаждена маньчжуро-китайскими войсками, общей численностью, по данным В.И. Трухина ("Албазинский острог"), около пяти тысяч воинов при 250 пушках разного калибра. Русских защитников крепости было не более семисот человек при пяти орудиях, но даже, несмотря на такое большое численное и военно-техническое превосходство противника, они в течение нескольких месяцев оказывали сопротивление цинской армии и лишь, когда закончились боеприпасы, сдали крепость врагу. Бо́льшая часть русских с разрешения победителей ушла в Нерчинск.
  *Густав Иванович Радде (1831-1903) - немец, уроженец Данцига, принявший российское гражданство, в 1855-1859 гг. совершил научное путешествие по Восточной Сибири и по возвращении в Петербург опубликовал материалы своей исследовательской поездки сначала в "Записках императорского русского географического общества" (1861 г.), а потом ещё и в сборнике "Путешествие по Амуру и Восточной Сибири" (1868 г.).
  Двадцать пять человек из числа защитников крепости вместе с албазинским священником, как сообщает Д. Романов ("Присоединение Амура к России), китайцы увели, видимо, в качестве заложников в Пекин, где они остались "навечно", проживали на территории отдельного русского подворья замкнутым сообществом, сохраняя в своей среде, что примечательно, не только родной язык и отеческие традиции, но и непоколебимую приверженность православной вере*. Албазин был срыт, и Россия, не имевшая на востоке достаточных воинских сил для продолжения борьбы за левый берег Амура, вынуждена была подписать с Китаем унизительный (неравноправный - если выражаться более корректно) Нерчинский договор 1689 г., который, впрочем, в тех неблагоприятных для нас военно-политических обстоятельствах был признан в последствии весьма благоприятным. И хотя отныне русским запрещалось селиться на левом берегу Амура, который таким образом целиком теперь оставался в территориальной собственности Цинской империи, западная часть границы между двумя государствами прошла всё-таки не по Шилке, как требовали китайцы, а по Аргуни, реке протекающей на сотню миль южнее.
  *Такая стойкость настолько восхитила очередного китайского императора, что он внял просьбам русских пленников и разрешил в начале XVIII века приехать в Пекин нескольким православным священникам для отправления христианских обрядов. Так в столице Китая появилось подворье русской духовной миссии, едва ли не единственной иностранной (за исключением вездесущих иезуитов) во всём тогдашнем Китае, проводившем, как известно, в течение нескольких веков политику закрытых дверей. Эта русская духовная, а со временем ещё и культурная миссия просуществовала в Пекине более двух веков и послужила основой для длительных добрососедских отношений между двумя великими евразийскими державами.
  Именно такую ограниченную на юге Аргунью и далее Становым хребтом (горная гряда к северу от Амура) территорию получил в своё управление Николай Николаевич Муравьёв - новый генерал-губернатор Восточной Сибири. Сдав дела по Тульской губернии, он в конце сентября 1847 г. прибыл в Петербург, где в течение четырёх месяцев изучал литературу и документы по Восточной Сибири, знакомился с отчётами своих предшественников, встречался с министрами, а также с людьми, хорошо знавшими проблемы нашей далёкой сибирской окраины. Всё это легло в основание его размышлений и планов по обустройству вверенной ему территории и принятию мер, касающихся укрепления обороноспособности восточных берегов Российской империи. По мере реализации тех планов одной из задач, которую пришлось решать Муравьёву, стало изучение амурского лимана на предмет размещения в нём опорных пунктов береговой охраны. Он знал, что ещё в 1846 г. поручику Гаврилову, состоявшему на службе под прикрытием в Российско-Американской компании, было поручено негласно изучить морские проходы к устью Большой реки, а также исследовать сам амурский лиман на предмет использования его для стоянки небольшой корабельной флотилии. Результаты, представленные Гавриловым в Петербург, оказались, однако, малоутешительными - сплошные, якобы, мели, обнаруженные экспедицией в устье Амура не позволяли, по мнению Гаврилова, использовать эту реку в качестве судоходного канала.
  Познакомившись с такого рода отчётом, будущий граф Амурский не стал придавать ему особого значения, рассчитывая собственными силами ещё раз исследовать лиман и найти возможность для дальнейшего освоения великой азиатской реки, становившейся для него своего рода идеей фикс - главным призванием и назначением, как он уже тогда понимал, всей своей жизни. И здесь одним из его единомышленников в тот период стал капитан Геннадий Иванович Невельской (1813-1876), с которым Николай Николаевич познакомился и близко сошелся в Петербурге накануне своего отбытия в Сибирь, к месту службы. Невельской, как указывает И.П. Барсуков, и сам интересовался вопросами освоения Амура и поэтому с большим вниманием отнёсся к предложению генерал-губернатора о новом, более тщательном исследовании амурского лимана, для того, чтобы овладеть устьем реки и тем самым открыть для России свободный речной проход к Тихому океану.
  Для осуществления данных планов к тому же представился тогда и весьма удобный случай: дело в том, что Геннадий Невельской должен был в ближайшие год-два на достраивавшемся в Гельсингфорсе транспорте "Байкал" отправиться в Петропавловск-Камчатский с грузом продовольствия и военного снаряжения для тамошнего порта. Принимая во внимание так удачно складывающиеся обстоятельства и взвесив все за и против, Муравьёв с Невельским условились о том, чтобы, не ставя в известность вышестоящее начальство (дабы не дразнить петербургских "гусей"), на свой страх и риск ещё раз обследовать амурский лиман, а если удастся, то и организовать здесь под прикрытием торговой фактории Русско-Американской компании (чтобы не дразнить ещё и "гусей" иностранных) небольшое укреплённое поселение - новый Албазин. Все организационные мероприятия должен был взять на себя Муравьёв, Невельскому же поручалось после выполнения официальной миссии в Петропавловске сразу же отправиться в обратный путь и, под предлогом - типа, случайно заблудился, проследовать к устью Амура. Действовать нужно было очень осторожно и аккуратно, поскольку в случае возникновения международного конфликта и обострения отношений с Китаем, а также Великобританией, активно закреплявшей своё влияние в дальневосточном регионе, не сносить бы обоим нашим героям головы. В этом случае даже император Николай I, давший негласный карт-бланш Муравьёву для российского реванша на Амуре, не смог бы их защитить - принимая во внимание волчьи законы придворного закулисья, крупное политическое поражение всегда смертельно опасно для любого, даже самого могущественного правителя*.
  *Неожиданно скоропостижная смерть русского императора Николая I в 1855 г. после позорного поражения России в Крымской войне и на пять лет позже - китайского богдыхана Сяньфэна после проигранных Китаем двух опиумных войн - яркое тому подтверждение.
  Однако обошлось, и всё закончилось в общем-то благополучно; видимо, Николай Николаевич родился под очень счастливой звездой. В это время Великобритания и цинский Китай столкнулись друг с другом в так называемых Опиумных войнах и им было пока не до амурских авантюр восточносибирского генерал-губернатора. Предвидя такой расклад, в придворных кругах образовалась довольно мощная группировка, готовая поддерживать Муравьёва в его начинаниях. Это прежде всего два великих князя - Александр Николаевич (сын императора и официальный наследник престола) и Константин Николаевич (второй сын царя) с 1855 г. военно-морской министр; поддержку амурскому проекту долгое время (до своей отставки в 1852 г.) оказывал министр внутренних дел Л.А. Перовский, а также выдающийся дипломат контр-адмирал и генерал-адъютант Е.В. Путятин, ну и, конечно, по-прежнему слепо покровительствовала своему всегдашнему любимчику великая княгиня Елена Павловна. Вместе с тем у амурского проекта Муравьёва были и яростные противники и среди них два влиятельнейших представителя исполнительной власти, практические возможности которых, порой, превышали даже власть великих князей, это были - министр иностранных дел К.В. Нессельроде и министр финансов Е.Ф. Канкрин. Первый опасался большого вооруженного конфликта на Дальнем Востоке, который потом придётся с большим трудом замирять, а второго пугало, в случае конфликта с Китаем, угасание кяхтинской торговли, приносившей из года в год огромные прибыли российской казне.
  Отдельной строкой здесь нужно сказать о сменившем Нессельроде на посту министра иностранных дел А.М. Горчакове; этот, бесспорно выдающийся государственный деятель эпохи новоалександровских либеральных реформ, при обсуждении амурского вопроса всегда высказывался как непримиримый противник активной политики России на Дальнем Востоке. В частности, как констатирует И.П. Барсуков в своей книге, Горчаков видел большую опасность для России в налаживании торговли через Амур с англичанами и особенно с американцами, мотивируя (в письме, например, к военному министру Чернышеву) свои опасения тем, что в Сибири со временем могут найтись люди, "которые примут на себя лёгкий труд внушить народу", что сибирякам "за своё золото" выгоднее и удобнее получать товары из Америки, нежели из России, и что "в случае нужды они поддержат эту сделку оружием". В ответ на такого рода опасения, апеллируя к здравому смыслу по поводу политической близорукости своих оппонентов, Н.Н. Муравьёв, хотя и сам, порой, подмечал за сибиряками склонность к сепаратизму, никакой опасности в торговле с США не видел, напротив - уже с первых лет своего пребывания на посту генерал-губернатора он стал привечать американцев, рассчитывая на то, что они не только смогут оказать помощь в экономическом развитии региона, но и станут потенциальными союзниками в возможном внешнеполитическом конфликте с Англией и Францией, а также Китаем.
  В сердцах сокрушаясь на коллективное противодействие в решении амурского вопроса со стороны министра финансов и других своих оппонентов при дворе, Николай Николаевич следующим образом охарактеризовал суть происходящего: "Жаль мне будет Восточной Сибири, - писал он своему брату Валериану Николаевичу, - жаль великой её будущности, которая уничтожается петербургскими интригами, потомство проклянёт их <...> Жаль мне государя, которого так дерзко обманывают, как я вижу по делам. Возрождение Сибири довершило бы славу его великого царствования, но приближенным его это не нужно, им нужны деньги, деньги, деньги".
  С такими вот примерно настроениями и с осознанием сложного расклада собственных полномочий по освоению Амура и прибыл новый генерал-губернатор Восточной Сибири в Иркутск в начале 1848 г. Что из себя в это время представлял наш край мы уже писали, однако кое что хотелось бы ещё раз отрезюмировать. Происходившее в 30-40-е годы поступательное развитие культуры и образования у нас совпало с так называемой золотой лихорадкой, результаты которой с точки зрения эффективности использования полученной сверхприбыли по большей части оцениваются специалистами (особенно сибирскими автономистами) как негативные, но вместе с тем последствия золотодобычи в промышленных масштабах имели и некоторое прогрессивное значение. В том смысле, что финансовый смерч, смерч бешеных денег, пронёсшийся над просторами Сибири, в меру своих возможностей потряс патриархально-феодальные устои нашего края и подтолкнул его к восприятию уже начальных либерально-буржуазных порядков, как в экономике и промышленности, так и в области социальных отношений тоже.
  Так В.Д. Скарятин, современник и очевидец тех событий, в своей книге "Заметки золотопромышленника" (Ч.1) отмечал, что до золотой лихорадки главным и подавляющим все остальные занятия населения являлось земледелие, и это приводило к тому, что внутренний рынок был переполнен сельхозпродуктами, причём продуктами настолько дешевыми, что на гривенник (десять копеек) семье городского жителя можно было запастись продовольствием на целую неделю. И в то же самое время на сибирском рынке имел место огромный дефицит денежных знаков, которые, собственно, и не нужны были особо при преобладающем среди большей части населения натуральном хозяйстве, так что обладатель купюры даже в двадцать пять рублей считался в народной среде редкостным богачом. Более того, опираясь на данные, приведённые в известной нам уже монографии 1835 г. А.П. Степанова "Енисейская губерния", Скарятин приводит, например, ещё такие показательные факты: ежегодный налог в тысячу рублей для губернского города Красноярска "казался очень обременительным", и по недостатку городских доходов средства муниципальной полиции являлись настолько ничтожными, что воровство и даже убийства "случались чуть не каждый день, а губернский город Красноярск поджигали восемь раз в один год". В связи с этим Скарятин достаточно скептически оценивал те усилия по культурному развитию горожан, которые предпринимала команда губернатора Степанова (об этом мы подробно рассказывали в очерке "Красноярск рулит") с целью развития в людях просвещённого самосознания и чувства собственного достоинства.
  Совсем другой, более положительный и масштабный, результат, наряду со всеми своими недостатками, привнесла в Сибирь, по мнению Скарятина, золотая лихорадка, благодаря которой большое количество людей смогло выйти из полностью бесправного состояния и перейти в разряд богатых и от того относительно свободных и независимых членов общества. Золотой бум допустил этих, пускай, мало образованных и мало культурных людей к благам цивилизации, дал возможность им почувствовать вкус к достойной жизни, так что даже простые рабочие, возвращавшиеся с приисков и оседавшие в ближайших посёлках для траты заработанных денег, требовали себе в кабаках шампанского, "как у господ", и с удовольствием посещали спектакли заезжих по случаю гастролёров, платя когда-то равнявшиеся сокровищу двадцатипятирублёвки за билеты на театральное представление с участием какого-нибудь уже изрядно осипшего итальянского тенора. Вслед за театральными гастролёрами потянулись в Сибирь и евреи - верные спутники увеличивающейся то там, то здесь денежной массы; и, действительно, то, что раньше, во времена губернатора Степанова, с трудом собирали для городского бюджета и налогов, теперь какой-нибудь счастливый обладатель золотоносного участка тратил на одно только французское вино для своих именин. Слухи о золотых россыпях на сибирских таёжных речушках привлекали в наши края и многочисленных искателей счастья, жаждавших скорой наживы, поэтому за весьма короткий срок население сибирских городов, по статистическим данным всё того же В.Д. Скарятина, увеличилось в среднем вдвое, а "клондайки" 50-60-х гг. - Минусинск и Канск - выросли в этом отношении даже в три-четыре раза.
  В среде новой сибирской буржуазии укреплялись местнические патриотические чувства, приводившие не всех, конечно, но часть из них на путь благотворительности и меценатства. Так в Красноярске, по сведениям выше упомянутого автора, на средства, собранные золотопромышленниками по подписке, были устроены: детский приют, городской публичный сад и кафедральный собор, а один из меценатов передал в дар местной мужской гимназии свой каменный дом. Ну и, наконец, без пожертвований, сделанных сибирскими золотопромышленниками, не смогло бы по большей части состояться предпринятое при Муравьёве заселение и освоение Амура, - заключает наш соавтор Скарятин (сам, кстати, составивший себе немалый капитал на сибирской золотодобыче).
  В этой связи надо отметить, что, являясь потенциальным спонсор предстоящего покорения Амура, сибирская буржуазия, имевшая давние коррупционные связи - хорошо отработанные и устоявшиеся - с местными чиновничьими структурами*, представляла для нового генерал-губернатора с его далеко идущими планами по освоению приамурского региона значительную силу, которую необходимо было, во-первых, взять под жесткий контроль, а, во-вторых, направить на службу государству, а не только личным и местнопатриотическим интересам. Об этом, в частности, свидетельствует ещё один очевидец тех событий Б.В. Струве ("Воспоминания о Сибири") и приводит в качестве доказательства выдержку из письма Муравьёва к Николаю I (1849 г.): "Я нашел здесь весь народ под влиянием и в руках, так сказать, богатых торговцев, промышленников и откупщиков, и всех чиновников правительственных, почти без исключения, на содержании и в услугах тех же богатых людей. Я строго и твёрдо принялся действовать против этого направления <...> сначала один, потом с помощью нескольких сотрудников, прибывших сюда за мною на службу".
  *Назначению Н.Н. Муравьёва, как констатирует, например, В.Ф. Верёвкин, предшествовала сенатская ревизия, обнаружившая множество злоупотреблений со стороны чиновничьей элиты, традиционно наживавшейся на коррупционных сделках с участием представителей торгового и золотопромышленного капитала.
  И далее Николай Николаевич добавляет: "Я опасаюсь сосредоточения богатств в немногих руках при настоящем учреждении о золотопромышленности; богатый же класс этот и более образованный, по происхождению своему и по отдалённости от центра империи, вовсе не имеет чувств той преданности к государю и отечеству, которые внутри империи всасываются с молоком, - он ко всему равнодушен, кроме своих выгод, и, за немногими только исключениями, нет почти и надежды возбудить в них те высокие чувства, которыми гордится и славится всякий русский. А между тем они не только не лишены свойственного русским смысла и предприимчивости, но и превосходят в этом жителей внутренних губерний". Поэтому в первое время свою основную энергию генерал-губернатор Муравьев направил на борьбу с откупщиками, золотопромышленниками и богатейшими в Сибири кяхтинскими купцами, а также с подкупленными ими чиновниками, - констатирует А.В. Дулов ("Муравьёв Амурский").
  Вследствие этого в отношении "подкупленных ими чиновников" намечалась серьёзная чистка кадров и усиление служебной дисциплины. Как сообщает ещё один современник описываемых событий, А.М. Падерин ("Записки сибиряка"), новый генерал-губернатор очень требовательно и даже в какой-то мере предвзято относился к чиновничьим кадрам, доставшимся ему от прежних времён, и первыми, что примечательно, в списках на "проскрипции" оказались "чиновники-туземцы", сибиряки то есть. "Это была необыкновенно деятельная, энергичная, честнейшая личность, но слишком предубеждённая против сибиряков, - писал Падерин, - и, особенно, против чиновников-туземцев. Это он не стеснился высказать на первом же официальном приёме". А как констатировал П.А. Кропоткин (не заставший уже в Сибири Муравьёва, но служивший здесь с 1862 по 1867 гг. при его приемнике и пользовавшийся, что называется, проверенными слухами), Николаю Николаевичу "удалось отделаться почти от всех старых чиновников, смотревших на Сибирь как на край, где можно грабить безнаказанно", оставшихся же он начал заставлять работать с полной самоотдачей, сам являясь в этом смысле примером для многих. Прекрасно знавший все реалии тогдашней чиновничьей жизни В.И. Вагин писал ("Сороковые годы") о сравнительно малой обременённости службой чиновников при прежнем генерал-губернаторе Руперте: "По утрам <...> час или два проводили в разговорах <...> Занятия оканчивались в час, редко позже, вечерние занятия были редки". При Муравьеве такая практика сразу же ушла в небытие. "Деятельность его, - отмечал тот же В.И. Вагин ("К биографии графа Н.Н. Муравьева-Амурского"), - была необычайна. С 6 часов утра уже начинались занятия, и к этому времени должен был явиться дежурный чиновник". Так, ни с разговоров и городских сплетен стал начинаться теперь рабочий день госслужащих, а с отчётности о проделанной работе за каждый прошедший день.
  Зная о том, что ему предстоит заниматься чистками чиновничьего аппарата, Муравьёв в первый же год привёз с собой в Иркутск молодых сотрудников из Петербурга, среди которых преобладала, что примечательно, "молодежь знатных фамилий", большинство из них только что окончили лучшие столичные учебные заведения: Александровский (бывший Царскосельский) лицей, университет, высшие военные училища. По мнению П.А. Кропоткина, многие из вновь прибывших имели такие же благие намерения, как и сам генерал-губернатор. В последующие годы, возвращаясь из Петербурга, куда Муравьёв периодически ездил с отчётом, он каждый раз привозил с собой очередную партию "призывников", агитируя их новыми делами, которые, предполагалось, что войдут яркой страницей в историю родного отечества. На такой призыв трудно было ответить отказом, особенно после того, как Россия потерпела поражение в Крымской войне, и уязвлённое чувство собственного достоинства великороссов требовало возмещения новыми громкими победами над нескончаемыми врагами нашей Родины.
  И многим из тех "призывников" Сибирь вполне пришлась по душе, так, например, молодой "птенец" муравьёвского "гнезда" Фёдор Анненков в письме 1857 г. сообщал: "Сибирь, право, лучше Петербурга, здесь человек самостоятельнее и по мере возможности может быть полезным. Иркутск теперь наводнён новыми людьми" (Цит. по: В.А. Должиков. Исторический опыт формирования в России административной меритократии). Особенно выделялись среди них выпускники Александровского лицея, учреждённого когда-то по инициативе М.М. Сперанского, для того чтобы воспитать первое в России непоротое поколение молодёжи - в лицее принципиально не применялись телесные наказания. Одновременно с этим данное учебное заведение давало прекрасную подготовку "преимущественно по части внутреннего государственного управления", так что помимо широкого набора гуманитарных дисциплин лицеисты изучали политэкономию, статистику и правоведческие науки. Именно наличию базовой правовой подготовки у кандидатов на должности чиновников, как отмечает в той же статье В.А. Должиков, придавал большое значение Н.Н. Муравьёв при назначении своих выдвиженцев на должности. "Не без оснований он полагал, что грамотные юристы помогут ему справиться с бюрократическим произволом и махровой коррупцией в крае". Для того, чтобы подпитывать энтузиазм столичной молодёжи, Николай Николаевич заботился не только об увеличении штатов в управленческих структурах Восточной Сибири, но и постоянно ходатайствовал перед центром, как отмечает Н.П. Матханова ("Генерал-губернаторы Восточной Сибири"), и об увеличении жалованья чиновникам; данные ходатайства, надо так понимать, что несли в себе ещё и антикоррупционную составляющую.
  В группе молодых призывников-энтузиастов оказалось несколько человек из числа детей декабристов - в частности, в личные адъютанты Муравьёва уже в 1849 г. был зачислен сын Сергея Волконского, Михаил; он с отличием окончил Иркутскую гимназию и сразу же был принят в штат генерал-губернаторской свиты. Младший Волконский выполнял самые ответственные поручения, неотлучно следуя везде за своим весьма деятельным и крайне непоседливым начальником*. Среди других отпрысков и родственников славных представителей декабристского движения, привлечённых Муравьёвым к службе в Восточной Сибири, В.А. Должиков ("Феномен графа Н.Н. Муравьева-Амурского") называет Е.И. Ледантю, В.М. Муравьева, Н.Д. Свербеева, В.И. Якушкина. При этом подбор кадров оказался настолько удачным, что, по замечанию уже упоминавшегося нами П.А. Кропоткина, новая муравьёвская администрация "была гораздо более просвещённой" и "гораздо лучше, чем администрация любой губернии в Европейской России", так как "состояла из людей, гораздо более развитых и более заботившихся о благе края, чем остальные власти в России".
  *Именно Михаила Волконского в августе 1856 г. отправит Муравьёв из Москвы с известием в Иркутск о полной амнистии декабристам и о разрешении им вернуться в Россию.
  Ну и, конечно, отдельной строкой в деле привлечения Муравьёвым нужных людей для управления регионом проходит тема сотрудничества с политическими ссыльными - декабристами и петрашевцами. Что касается первых, то они, в ознаменование 25-летнего юбилея царствования Николая I (1851 г.), были переведены из разряда ссыльно-поселенцев в статус обычных жителей, но без права выезда из Сибири; воспользовавшись этой монаршей милостью, многие из декабристов перебрались на жительство из поселенческих деревень в сибирские города, в том числе и в Иркутск, так что в начале 50-х годов здесь образовалась довольно значительная декабристская диаспора во главе с её "тузами" - князьями С.Г. Волконским и С.П. Трубецким. Генерал-губернатор Муравьёв с первых же лет своего пребывания в столице Восточной Сибири свёл знакомство с этими и другими семействами "государственных преступников", бывая у них дома вместе со своей супругой и вполне по-дружески общаясь с ними. Такое поведение высшего должностного лица сразу же вызвало оторопь в среде старой чиновничьей гвардии и в мыслях, что называется, не допускавшей подобного рода вольностей. В Петербург сразу же последовал донос, составленный гражданским губернатором Пятницким, однако, к удивлению многих, никаких мер в отношении Муравьёва не было принято, напротив - в отставку отправили самого Пятницкого, так что визиты и дальнейшее сотрудничество с декабристами продолжилось.
  При этом в сферу интересов генерал-губернатора вошли не только члены иркутской декабристской диаспоры, но и другие видные её представители, расселившиеся по всему пространству околоиркутских, а также прибайкальских территорий. И среди последних Н.Н. Муравьёв в первую очередь выделял давних наших знакомых - Д.И. Завалишина, М.А. Бестужева и В.Ф. Раевского. Особенно Завалишин оказывал на первых порах большую помощь генерал-губернатору в его делах и, в частности, по организации Забайкальского казачьего войска, которое в качестве главной действующей силы предполагалось использовать для освоения и колонизации Амура. В Западной Сибири сибирский "проконсул" так же часто навещал проживавших там декабристов: М.И. Муравьева-Апостола, И.И. Пущина, И.Д. Якушкина. А проезжая мимо Томска, по сведениям В.А. Должикова ("Политический альянс М.А. Бакунина и Муравьева-Амурского"), генерал-губернатор обязательно встречался там с Г.С. Батеньковым. Об этом сохранился донос некоего Н. Петрова в тайную полицию, он сообщал о регулярных свиданиях Муравьёва с этим "государственным преступником", происходивших на квартире или в загородном доме их общего знакомого, томского золотопромышленника И.Д. Асташева. "В одно время я спросил этого преступника, - писал осведомитель, - по какому знакомству он бывает у генерала?", на что Батеньков будто бы отвечал: "Господин Муравьёв - близкий есть к ним (преступникам) человек; они его оставили во время бунта 1825 г. тринадцатилетним в Пажеском корпусе и что посредством его они надеются быть прощёнными и освобождёнными из Сибири".
  Николай Николаевич, действительно, очень много хлопотал перед царём и за декабристов, и за своего родственника М.А. Бакунина, а также и за сосланных в 1850 г. в Сибирь на каторжные работы петрашевцев. О сотрудничестве с последними восточносибирского генерал-губернатора, в свою очередь, тоже сохранилось немало исторических свидетельств. Каторжные работы в Восточной Сибири отбывали: М.В. Буташевич-Петрашевский - бессрочно, Н.А. Момбелли* и Н.П. Григорьев - 15 лет, Ф.Н. Львов - 12 лет, Н.А. Спешнев - 10 лет. Распределение они получили следующее: на Нерчинские рудники - Петрашевский и Спешнев**, остальные трое - на Александровский рудоплавильный завод, всё это на территории Забайкалья, т.е. в Восточной Сибири.
  *Николай Александрович Момбелли (1823-1902) в сороковые годы служил в Петербурге младшим офицером в лейб-гвардии Московском полку, увлекался чтением публицистики и сам пробовал писать статьи на злобу дня, однако в условиях жесткой николаевской цензуры его статьи не печатали, и тогда он в сентябре 1846 г. начал устраивать у себя на квартире еженедельные литературные вечера, где в основном он сам, а также все желающие читали свои произведения на вольные темы. При этом статьи Момбелли, "несмотря на их невинные названия, - писал В.И. Семевский ("М.В. Буташевич-Петрашевский. Биографический очерк"), - заключали в себе очень много радикальных мнений по поводу современных событий. Так, в чтении "Основание Рима и царствование Ромула", автор упоминал о чрезмерных внешних займах России, говорил об ужасном хлебе, которым питаются крестьяне и которым следовало бы, по мнению Момбелли, покормить "чадолюбивого императора", высказывал мнение, что римский сенат "имел более основания поднести Ромулу прозвание мудрого, чем русский сенат императору Николаю: первый заботился об общем благе граждан, второй же об уничтожении блага подданных и об увеличении своего собственного: искусство увеличить только своё личное благосостояние в ущерб общему в царе никак не может назваться мудростью." Тут же автор делал краткую характеристику общественного (предреволюционного. - О.П.) движения в различных государствах Европы". Чем-то такая критика, согласитесь, напоминает высказывания основателя ФБК в современной России Алексея Навального (увы, ныне уже покойного).
  **Нерчинские рудники считались наиболее суровым местом каторги, поэтому именно сюда и отправили руководителя оппозиционной политической организации - Михаила Петрашевского, а также единственного коммуниста среди петрашевцев, коим являлся Николай Спешнев. Следственная комиссия, писал В.И. Семевский ("Буташевич-Петрашевский. Биографический очерк"), из показаний Спешнева 2 июня 1849 г., заключила, что он "возвратился в Россию, проникнутый коммунистическими идеями и мечтами о способах в том же духе произвести переворот и в нашем общественном быте". Ахиллесовой пятой коммунистической идеологии, как известно, является абсолютное, т.е. полное отвержение и забвение любого религиозного культа. Такое, конечно, было категорически неприемлемо для ортодоксального христианского государства, каким являлась Российская империя времён Николая I. Поэтому именно коммунист Спешнев, председатель Петрашевский и обидчик лично самого императора Момбелли первыми из петрашевцев были поставлены к расстрельным столбам при имитации смертной казни на Семёновском плацу в декабре 1849 г.
  Примечательно, что начало пребывания петрашевцев на каторге совпало с началом службы Муравьёва на посту генерал-губернатора, и как констатируют исследователи, например А.В. Дулов ("Петрашевцы в Восточной Сибири"), ни один из них каторжных работ не выполнял, практически, ни одного дня*, все они получили возможность хотя и безвыездного, но всё-таки достаточно свободного проживания в местах их приписки, где они находили себе сами, или для них подыскивала (даже) администрация, возможность для заработка. Четверо из выше перечисленных давали частные уроки или работали воспитателями в состоятельных семьях, а пятому - Львову "по приказанию начальства", используя его знания в области химии, поручили заняться улучшением процесса обогащения добываемого рудного серебра. "Помимо занятий химией, - пишет А.В. Дулов, - Ф.Н. Львову удалось довольно легко организовать настоящую общеобразовательную школу. На Шилкинском заводе, например, её посещали от 8 до 10 мальчиков - детей чиновников, простых рабочих и даже ссыльнокаторжных".
  *Весьма показательно в этом смысле сравнить условия их каторжного существования с содержанием Ф.М. Достоевского, тоже петрашевца, осуждённого на 8 лет и отбывавшего наказание в западносибирском генерал-губернаторстве. Ему пришлось четыре года без всяких поблажек провести в кандалах на подневольных работах, а потом весь оставшийся срок при ограниченной свободе нести воинскую службу сначала рядовым, а потом унтер-офицером (сержантом) в Семипалатинском пехотном батальоне.
  В 1856 г., когда, в связи с коронацией нового императора Александра II, петрашевцы получили освобождение от "каторжных работ" и были переведены на поселение, Н.Н. Муравьёв сразу же поселил троих из них: Петрашевского, Спешнева и Львова в Иркутске и даже первое время, пока они не найдут жильё, разрешил им пожить в своей генерал-губернаторской резиденции. После этого каждому из них предложили хорошо оплачиваемую служебную должность в Иркутске. Львов, с учётом его опять же знаний по химии, был назначен канцеляристом четвёртого разряда в Главное управление Восточной Сибири, а потом помощником столоначальника соляного стола; здесь по долгу службы он занимался изучением минеральных запасов Байкальского и других районов. "Также востребованными, оказались знания, организаторские способности и Н.А. Спешнева, - пишет А.В. Дулов. - Благодаря хлопотам и протекции Н.Н. Муравьёва, уже в декабре 1856 г. он был зачислен в Забайкальское областное правление канцеляристом четвёртого разряда и перебрался на некоторое время в Читу". В марте 1857 г. вернувшегося в Иркутск Спешнева назначили начальником газетного стола Иркутского губернского правления, а потом редактором первого периодического органа губернии, газеты "Иркутские губернские ведомости" и ещё - смотрителем губернской типографии. В начале 1859 г. он, получив звание коллежского регистратора, стал правителем путевой канцелярии Н.Н. Муравьева-Амурского и сопровождал его в поездках по Китаю и Японии.
  Несколько иначе сложилась жизнь в Иркутске у М.В. Буташевич-Петрашевского, у него был чрезвычайно неуживчивый характер, и за это его многие недолюбливали в Иркутске, постепенно Михаил Васильевич испортил свои отношения и с Муравьёвым. В.И. Семевский ("М.В. Буташевич-Петрашевский в Сибири") приводит мнение Львова на сей счёт, утверждавшего, что Петрашевский считал нужным "эксплуатировать либерализм и прогрессизм Муравьёва, которыми он желает блистать, и что хотя у него недостаёт основательности знаний и пр., но есть и хорошие качества. Вследствие таких видов он и ударился в некоторого рода хитрость и <...> иногда льстил ему для того, чтобы подсластить горькие пилюли, которые ему подносил <...> С другой стороны, Петрашевский не мог вытерпеть, чтобы не рассказать про то, как Муравьёв опростоволосился в том или другом случае <...> Все это доходило до Муравьёва, и он уже не скрывал от других, что Петрашевский ему не нравится, хотя и не переставал его принимать". Видимо по этой причине никаких интересных предложений по службе Петрашевский от генерал-губернатора не получил, с трудом нашел работу стряпчего и вёл мелкие частные адвокатские дела. Некоторое время вместе со своими товарищами Михаил Васильевич участвовал в издании газеты "Иркутские губернские ведомости".
  Часть исследователей полагают, что столь благополучную судьбу декабристов и особенно петрашевцев в Восточной Сибири определил хронический дефицит хорошо образованных управленческих кадров. Отчасти это так, но с другой стороны складывается впечатление, что "либерализм и прогрессизм" Н.Н. Муравьёва действительно имел место: в условиях жесточайше консервативных порядков эпохи Николая I, на территории, подконтрольной будущему графу Амурскому, был создан в определённом смысле некий "оазис" либерализма; возможно даже, позволим себе это предположить, что неофициальное разрешение на такого рода "офшор" (точно такое же, как и на захват левобережья Амура) генерал-губернатор получил от само́й верховной петербургской власти. Именно тот факт, что там, в столице, конечно же, хорошо знали о всех "проделках" Муравьёва и в отношении подбора кадров из непоротого поколения, и в отношении декабристов, а также петрашевцев и до времени не предпринимали никаких репрессивных мер, наводит на мысль о намеренном попустительстве по поводу островка "свободы" на территории далёкой сибирской окраины, а, возможно, даже, что речь шла и о некоем социальном эксперименте, затеянном властями в преддверии назревающих либеральных реформ в России. С тем расчётом, чтобы получить как бы прививку от "эпидемии" революционного бунта, который, если даже и разразится там у Муравьёва, то будет происходить так далеко, что даже и не опасно, однако позволит выработать иммунитет - методы борьбы с ним. Это, конечно, лишь наши предположения, основанные не на документальных свидетельствах, а лишь на косвенных данных, и тем не менее, подозрения на такого рода социальный эксперимент закрадываются в сознание. И вот на этой созвучной нашим предыдущим материалам ноте, нам бы и хотелось завершить данный очерк, предваряющий основные события по освоению Амура.
  
  
  * * *
  
  
  Покорение Амура. Выполняя распоряжение Николая I об укреплении военного порта в Петропавловске-Камчатском, Муравьёв уже летом 1848 г. предпринял объездную экспедицию в Якутию, на побережье Охотского моря и на Камчатку - из всех восточносибирских генерал-губернаторов он сделал это первым, до него из высоких сибирских начальников на такую "экскурсию" никто не отваживался. Проинспектировав дальние кордоны своих владений, Николай Николаевич, в конце года вернулся в Иркутск и здесь его ожидало письмо от капитана Невельского, который, как отмечал Барсуков, хотя и не отказывал Муравьёву в обещанном обследовании Амурского лимана, но вместе с тем открытым текстом давал понять, что без соответствующего предписания своего начальства "сам собою" он всё-таки "действовать не посмеет". Устье Амура - это была та точка опоры, с которой, по мыслям Николая Николаевича, и должно было начинаться освоение реки Чёрного дракона и прежде всего потому, что в протоколах Нерчинского договора Амурский лиман никак не разграничивался, а значит мог стать предметом торга для составления нового дипломатического соглашения на более выгодных для России условиях. И вообще, если уж на то пошло, то после слияния Уссури и Амура, неизвестно какая в итоге получалась река, возможно, даже и не Амур (по Нерчинскому договору целиком китайский), - так, по всей видимости, рассуждал Муравьёв, готовясь к предстоящей дипломатической схватке с китайцами.
  На случай вооруженного конфликта с южным соседом необходимо было во что бы то ни стало не только обследовать нижнее течение реки, но и установить здесь, по возможности, форпост в качестве пограничного пункта юго-восточных владений Российской империи. Экспедиция Невельского могла бы стать прологом тех мероприятий, поэтому Муравьёв пошел навстречу просьбе последнего и отправил письмо его непосредственному руководителю, начальнику главного морского штаба, князю А.С. Меньшикову, в ответ на его запрос относительно возможности переноса Охотского порта несколько южнее. В своём послании Николай Николаевич рекомендовал морскому ведомству предварительно "подробнее осмотреть и описать юговосточный берег Сибири, от Тунгурского залива до устья Амура". В связи с чем он попросил Меньшикова дать распоряжение Невельскому, после сдачи груза в Петропавловске, отправиться "к описи означенных берегов". Начальник главного морского штаба, надо отдать ему должное, внял просьбе генерал-губернатора и, проконсультировавшись, в свою очередь, со своими руководителями, отдал соответственное приказание Невельскому, предписав последнему, кроме всего прочего, "по приходе в сибирские порта" поступить "в полное распоряжение Н.Н. Муравьёва". Это "проконсулу", собственно, и было нужно - все дальнейшие "ордонансы" в отношении лимана, а также ответственность за них он брал теперь лично на себя.
  Таковая разнарядка последовала, естественно, не без согласования с императором, подтверждением чему послужило уже официальное на этот раз высочайшее повеление о "привидении в подвижное состояние" 4-х батальонов пехотной дивизии, расположенной в Восточной Сибири и о "передвижении их в Забайкальский край". И вот с такой весомой моральной и материальной поддержкой морская разведывательная операция капитана Невельского в конце лета 1849 г. была осуществлена в устье реки Амур. Кстати сказать, эта экспедиция установила, кроме всего прочего, что Сахалин, считавшийся до той поры полуостровом, на самом деле является островом; последнее обстоятельство, выдвинуло на повестку дня дополнительно ещё и улаживание территориальных споров с Японией - задача, лёгшая чуть позже также на плечи генерал-губернатора Восточной Сибири. Однако вернёмся к Амурскому вопросу.
  В начале 1850 г. капитан Невельской возвратился в Петербург и представил там детально разработанные проекты Муравьёва по освоению устья Амура, а также - подробные карты своих морских экспедиций, опровергавших прежнее отрицательное мнение о речных амурских глубинах и доказывавших возможность судоходства по нижнему течению этой реки. После изучения данных материалов было принято решение учредить специальную Амурскую экспедицию, как "торговое" предприятие Российско-Американской компании, во главе с Невельским и под общим руководством генерал-губернатора Восточной Сибири. Тем же решением предписывалось основать в заливе Счастья, чуть севернее Амурского лимана поселение "для разведывания края", однако "не касаясь [пока] не под каким предлогом устья Амура". Что же касается письменных проектов сибирского "проконсула", то их суть состояла в следующем: полагая, что начинавшаяся активность России в нижнем течении Амура обязательно вызовет противодействие со стороны не только Китая, но и "хозяйки морей" Великобритании, Муравьёв настаивал на том, чтобы немедленно занять устье Амура и для этого предлагал направить в этот район несколько военных судов - фрегатов, а также образовать Забайкальское казачье войско в составе конных и пеших батальонов, обеспечить их снаряжением и вооружением. И далее: для доставки вновь созданных подразделений на Амур выделить средства на строительство непосредственно в Восточной Сибири двух судов на паровом(!) ходу, а колёсные движители для них изготовить на Уральских заводах.
  Летом 1850 г. новая экспедиция Невельского основала зимовье Петровское в заливе Счастья - в точном соответствии с полученным предписанием. Но... не удержался Геннадий Иванович от великого соблазна: на свой страх и риск он всё-таки сплавился на вельботе туда, куда велено не было - через устье Амура поднялся на 100 вёрст выше по течению "для ознакомления с жителями и для дальнейшего исследования самой реки" и, не обнаружив там никаких цинских гарнизонов, кроме нескольких пограничных стел династии Мин (уже не царствовавшей), Невельской на обратном пути в 25 верстах от устья "6 августа (в день Преображения Господня)*, - как писал Д. Романов ("Присоединение Амура к России"), - впервые поднял на свободных берегах Амура русский военный флаг, - при криках "ура" бывших с ним матросов". Оставив здесь постоянный пост из пяти гребцов со своего вельбота, Геннадий Иванович назвал это поселение (не без умысла, конечно) Николаевским** - теперь город Николаевск-на-Амуре. Так совершилось первое занятие нашими русскими военными устья этой великой азиатской реки.
  *В официальной историографии фигурирует дата 1(13) августа.
  **Однозначно, что в честь императора Николая I. Однако, надо так полагать, что и Николай Николаевич Муравьёв также имелся ввиду при наименовании этого населённого пункта, иначе не сносить бы городу, появившемуся впоследствии здесь, своего названия при советской власти, как не повезло в этом смысле, например, Новониколаевску (теперь Новосибирску), неудачно названному в честь ещё одного Николая, печально известного императора Николая II.
  Об этом доложил императору генерал-губернатор Восточной Сибири, прибывший в конце 1850 г. в Петербург с отчётом. Данное сенсационное известие сразу же распространилось в придворных кругах, вызвав настоящий переполох и очередной категорический протест со стороны некоторых высокопоставленных чиновников. Особенно усердствовали - военный министр граф Чернышев и министр иностранных дел Нессельроде: не осмелившись настаивать на ликвидации форпоста, названного именем императора, они потребовали, как вспоминал сам Невельской, немедленно отстранить своевольного командора от должности и разжаловать в матросы. Однако за своего подчинённого вступился сибирский "проконсул", он заявил, что действия капитана были согласованы с ним лично и осуществлялись с его полного одобрения. Позицию генерал-губернатора поддержали А.С. Меньшиков и Л.А. Перовский (министр внутренних дел); таким образом сложился как бы паритет сил - окончательное слово оставалось теперь за государем. И тот, взвесив, что называется, все за и против, встал на сторону Муравьёва и Невельского, назвал поступок морского офицера "молодецким, благородным и патриотическим", да вдобавок наградил его орденом Владимира 4-й степени, а потом во время аудиенции произнёс фразу, сразу же ставшую крылатой: "Где раз поднят русский флаг, он уже спускаться не должен!"
  Государев протеже - Н.Н. Муравьёв - также не остался без награды, 6 декабря - в день Николы зимнего - последовал указ: "В ознаменование особенного Нашего к вам благоволения за неутомимую деятельность и полезные советы при исполнении важных и многосложных обязанностей ваших, по управлению обширным краем Восточной Сибири, Всемилостивейше жалуем вас кавалером ордена св. Анны первой степени, желая вознаградить сим отлично-усердную вашу службу, постоянно обращающую на вас Монаршее внимание Наше". Читая эти строки наградного листа, вкрадывается совершенно отчётливая мысль - что это ни какой-то типовой стандарт, а персональный эксклюзив, так сказать, для сугубо уполномоченного лица, обличённого исключительным доверием монаршей особы. Работа генерал-губернатора по основанию великого дела покорения Амура была оценена, судя по награде, довольно высоко, но это было ещё не всё: как признание прежних заслуг, а также, видимо, в качестве своего рода аванса на дальнейшие свершения, 31 декабря 1850 г. Николай Николаевич Муравьёв получил орден св. Георгия четвёртой степени.
  В начале 1851 г. Николай I, по данным И. Барсукова, приказал отправить к устью Амура крейсер, а иностранным судам предписывалось объявлять, что без разрешения России и Китая "никакие распоряжения в тех местах не могут быть допускаемы". Китайское правительство уведомили об этом решении специальной нотой. Тогда же по распоряжению августейшего монарха в Восточную Сибирь отправилась специальная научная экспедиция во главе с полковником Ахте, имевшая целью подробное топографическое освидетельствование границ, определённых Нерчинским договором. В 1853 г. все работы были успешно завершены, и государь, ознакомившись весной того же года с картами, составленными в ходе проведённых работ, как сообщает всё тот же И. Барсуков, "изволил сказать о том пространстве Приамурья, которое лежит от реки Буреи к морю, "Итак - это наше!" и, обратившись к военному министру, добавил: "Так и снестись об этом с китайцами"".
  Такой чрезвычайно смелый демарш со стороны российского правительства необходимо было, конечно же, подкрепить усилением воинского контингента на территории Восточной Сибири, однако в это время к западным рубежам империи уже приближалась Крымская война, так что переброска дополнительных войск на Восток оказалась совершенно невозможной. Поэтому в данной ситуации воспользовались старым проверенным методом, а именно: изыскать резервы на месте; к тому же и готовый план по такого рода изысканию уже имелся. Дело в том, что ещё в 1849 г., развивая свои идеи по освоению Амура, Муравьёв предложил, как мы уже знаем, сформировать в Восточной Сибири в добавление к существующему уже Сибирскому казачьему войску ещё и Забайкальское. Понимая, что переселение нескольких тысяч казаков в район Читы и Нерчинска вряд ли удастся осуществить в необходимо короткие сроки, Николай Николаевич нашел, как обычно бывало у него в тот период, во многом весьма оригинальный способ создания в Забайкалье достаточно мощной группировки войск.
  По сути, план был довольно прост: сформировать на основе имеющихся в Забайкалье людских "резервов" несколько конных и пеших казачьих эскадронов и батальонов, общей численностью до 20 тысяч человек. В состав конных подразделений предполагалось включить, во-первых, все уже существующие пограничные казачьи войсковые единицы, а, во-вторых, инородческие - главным образом, тунгусские и бурятские полки - организованные ещё во времена нерчинского деления территорий*. В пешие же батальоны, по мысли Муравьёва, должно было быть зачислено всё взрослое мужское население из состава так называемых приписных крестьян. Мы уже говорили в очерке о М.А. Бакунине об этих единственных в своём роде в Сибири крепостных, приписанных к алтайским и забайкальским рудоплавильным заводам. Положение данных слоёв сибирского населения являло собой картину настолько удручающую, что такой опытный революционер, как выше обозначенный вице-президент Саксонской республики, сразу же занёс их в первые ряды списка потенциальных сторонников сибирского народного бунта.
  *Согласно историческим свидетельствам, китайские послы привели с собой в Нерчинск в 1689 г. довольно внушительный воинский контингент, дабы морально сломить непокорный дух московитов, но те тоже оказались не лыком шиты, что называется, и мобилизовали для острастки своих заносчивых оппонентов 500 человек бурят, которые, однако, вместо того, чтобы запугивать китайцев, чуть не отложились на их сторону. Всё это привело к тому, что русским дипломатам пришлось срочно форсировать переговорный процесс и соглашаться, практически, на все китайские условия. В результате сибиряки с тех пор не то что рыбки половить не могли, но даже приближаться к Амуру не имели никакого права без разрешения китайских властей.
  И действительно, приписанные к заводам крестьяне работали в одной "упряжке" с каторжными, т.е., практически, в тех же самых сверх тяжелых условиях, что и разного рода преступники. При полностью ненормированном рабочем дне, вернее - нормированном сверх всякой нормы, и при самой нищенской заработной плате, они должны были ещё и платить ежегодный оброк, ну как бы - подоходный налог, но налог не в пользу государства, а в широкий карман своих хозяев - владельцев-крепостников, которым они на "законном" как бы основании принадлежали, а именно: царской семье. При всей существовавшей тогда системе управления заводскими крестьянами, писал в 1891 г. И.П. Барсуков, "не могло быть и мысли о какой бы то ни было основе для развития гражданственности в среде этих людей, о сохранении неприкосновенности даже тех прав, которые даны им были тогдашними законами". Тяжелое их положение усугублялось ещё и тем, что раз в два года с каждой тысячи приписных мужского пола пять человек подпадали под рекрутскую повинность, отбывали которую в течении 35 лет (обязательный тогда для солдат срок службы) тут же на заводах и даже, порой, на каторжных рудниках. При этом всем каторжникам, отмахавшим кайлом в течение 20 лет, предоставлялась возможность перейти на поселение и стать, практически, свободными крестьянами. Забритому же в "солдаты" приписному нужно было отработать положенные 35 лет, прежде чем вернуться к семье на вольные хлеба - редко кто дотягивал до "дембеля".
  И вот этим-то несчастным и задумал генерал-губернатор Восточной Сибири дать вольную, переведя в разряд особого военного сословия, в казаки. Последние, как известно, крепостными не являлись, более того - даже податей не платили, но вместо этого должны были практически всю жизнь находиться на военной службе (или в действующих на фронте частях или в тылу). Мы уже упоминали о том, что, ещё находясь в должности Тульского губернатора, Муравьёв подбил девятерых местных помещиков подписать составленный им на имя государя адрес об освобождении крестьян в России. Возможно, и в случае с нерчинскими приписными крестьянами Николай Николаевич руководствовался прежними своими либеральными побуждениями; однако, на поверку выходило, что в большей степени он заботился тогда прежде всего о нуждах государства и о своём амурском проекте, поскольку мобилизованные таким образом нерчинские мужики могли составить до двенадцати пеших батальонов по тысяче человек в каждом, а это была весьма внушительная воинская сила. Поэтому представленный в 1849 г. проект по переводу забайкальских приписных крестьян в казачье сословие практически сразу же был утверждён Николаем I, несмотря даже на то, что он, по сути, отнимал часть доходов у самого себя и у своей семьи. Но не обеднели, конечно.
  Таким образом получалось, что сибирякам пришлось самим защищать себя от внешней угрозы, да ещё к тому же и на собственные финансовые средства - поговорим и об этом. Так человек сравнительно нейтральный в той ситуации, но достаточно сведущий - М.А. Бакунин в письме к Герцену от 7 ноября 1860 г. писал о том, что с 1854 по 1859 гг. на заселение левобережья Амура, на продовольственное и хозяйственное обеспечение новых поселений, на постройку барж и пароходов и на их дальнейшее содержание, на все еже летние сплавы, а также на военные экспедиции, "не исключая даже защиты наших берегов на Тихом океане против англичан и французов", истрачено было 540 тысяч серебром, "взятых не у министра финансов, а из экономических сумм управления Восточной Сибири", это что-то около двух-трёх миллиардов на наши деньги. "Само собой разумеется, - писал сибирский краевед В.П. Сукачёв ("Иркутск"), - что совершить экспедиции исключительно на такие скудные средства было немыслимо. Всё недостающие дало население натурой, и этого недостающего было очень много". Плюс к этому один миллион рублей тогдашними деньгами, по сведениям участника тех событий Б.В. Струве, пожертвовал на нужды первого сплава по Амуру известный нам уже иркутский золотопромышленник Е.А. Кузнецов, а второй сплав, по сведениям Е.В. Игумнова ("Высшая сибирская администрация"), снарядил на свои средства купец С.Ф. Соловьёв. Именно их и ещё ряд других иркутских толстосумов включил Муравьёв в список обязательных визитов вежливости для своих ближайших помощников, прибывавших на службу в Иркутск - сообщает Н.П. Матханова ("Корсаков в Иркутске").
  Николай Николаевич пытался привлечь к освоению Амура и средства винных откупщиков, они являлись людьми очень богатыми, что делало их субъектами повышенного внимания со стороны "проконсула", однако они имели прочные связи в Петербурге, так что дело по привлечению их средств к амурскому проекту оказалось мероприятием довольно сложным. Особенно выделялся в этом плане Д.Е. Бенардаки, "державший", по словам Бакунина, "откуп всей Восточной Сибири". В январе 1850 г. в письме к министру внутренних дел Л.А. Перовскому Муравьёв писал, что "власть Бенардаки больше моей, он имеет даже власть или влияние на меня лично, а я на него не имею <...> он ворочает [ещё и] капиталами военного министерства <...> и едва ли мне предстоит надежда успевать в личных объяснениях [с ним] о делах Восточной Сибири". Имелись в виду "дела" прежде всего амурские, конечно, в "объяснениях" по которым генерал-губернатор, по всей видимости, вряд ли преуспел; нам, по крайней мере, найти данных о спонсорских вспомоществованиях Бенардаки на амурские экспедиции найти не удалось. Зато хорошо известен факт из всё того же, например, письма Бакунина к Герцену, что этот винный откупщик, после того, как на Амуре вновь появились русские поселения, сразу же попытался охватить данные территории собственным бизнесом - "мастерство" не пропьёшь.
  Ещё одну надежду в плане финансовой поддержки своих проектов Муравьёв связывал с доходами от кяхтинских российско-китайских коммерческих операций. По распоряжению генерал-губернатора его адъютант и одновременно племянник В.М. Муравьёв посетил этот пограничный пункт, познакомился на месте с ходом торговли и, главное, - с цифрами доходной её части. Результаты оказались мало утешительными, прибыль от кяхтинского товарообмена в конце 40-х годов резко сократилась. И тому имелось несколько причин, а именно: основная тогдашняя наша экспортная статья, торговля сибирскими мехами, снизилась, по данным Г.В. Круссера ("Сибирские областники"), до 30% от общего объёма, на смену пушнине в качестве главного сбытового товара пришла текстильная продукция московских мануфактуристов и первых шуйских фабрикантов*. Однако и их на китайском рынке стали сильно теснить более дешевые и качественные английские фабричные ткани, ввозимые через открытый порт Кантон, более того - туда же начал поступать в больших количествах и экспортируемый китайцами чай, соответственно сократились его поставки в Кяхту, со 150 до 50 тон в год - по данным И.П. Барсукова. Таким образом объём торговых операций заметно снизился, зато стала процветать контрабандная торговля золотом, доходы от который, конечно же, никоим образом не пополняли государственной казны, однако на это закрывали глаза, поскольку от контрабанды кормился ряд влиятельных столичных персон, по-современному - олигархов.
  *К этому всё тот же Г.В. Круссер приводит в качестве дополнительного следующий комментарий: "Что мог противопоставить сибирский капитал московским и прочим фабрикантам? Не имея фабричной промышленности, эксплуатируя туземца и крестьянина, сибирский торговый капитал должен был сжимать свои аппетиты и видеть, как его некогда монопольно-хищническое положение занимает промышленный капитал, успешно распространяющий свои изделия далеко за пределы Сибири. В этом то процессе вытеснения сибирского купца, в этой то точке пересечения интересов "сибиряка" и "москвича" и появилось требование - "Сибирь для сибиряков". Если в сороковые годы в Сибири мы имеем оппозицию - и вполне понятную - к московскому купцу и фабриканту, правда ещё не оформленную, не обоснованную суммой всевозможных доказательств, то в 1865 г. мы встречаемся с оформившейся программой сибирской буржуазии, достаточно мощной для того, чтобы противопоставить свои капиталы представителям зауральской (центральнороссийской. - О.П.) торговли и промышленности и самим взяться за промышленное освоение громадного и перспективного рынка".
  Видя такое положение вещей, Николай Николаевич Муравьёв составил очередной свой пакет предложений в Петербург, на этот раз по оживлению кяхтинской торговли. Среди тех мер были: отмена существовавшей с 1800 г. практики торговли по фиксированным ценам и разрешение купцам самим устанавливать ценники на свои товары в зависимости от конъюнктуры рынка; предлагалось также ликвидировать существовавшую в Кяхте монополию части сибирских и московских купцов и разрешить торговать там всем, кто пожелает, увеличив тем самым налоговые сборы. Однако министерство финансов под давлением московского купечества не одобрило предложенных мер, московские торгово-промышленники, как сообщает всё тот же И.П. Барсуков, поддержав освобождение цен, выступили категорически против ликвидации своей монополии на кяхтинский товарообмен с китайцами*. Единственное предложение, которое Муравьёву удалось провести - это учреждение в Кяхте должности градоначальника, военного чиновника, обличённого особыми полномочиями в плане контроля за российско-китайскими коммерческими операциями и, в первую очередь, для борьбы с контрабандой. На эту должность Николай Николаевич подобрал и специального отобранного для этих целей человека из своих "птенцов" - А.И. Деспот-Зеновича (1828-1894), сыгравшего заметную роль не только в оздоровлении торговых, но и дипломатических отношений с Поднебесной империей.
  *Правила кяхтинской торговли всё-таки были со временем изменены, но произошло это лишь в 1862 г. - в период кардинальных экономических реформ в стране; Муравьёв, таким образом, своими предложениями как бы предвосхитил те преобразования.
  Ни и, наконец, последним мероприятием, в чреде осуществлённых Николаем Николаевичем при подготовке непосредственного освоения амурских территорий, явилось учреждение в 1851 г. в Иркутске Сибирского отделения русского географического общества, тогда оно называлось императорским (СОИРГО). Первое заседание, которым открылись действия Сибирского отдела, состоялось 17 ноября 1851 г. в резиденции генерал-губернатора Восточной Сибири*. Были приглашены все находившиеся тогда в городе действительные члены Императорского Русского географического общества, на этом заседании большинством голосов избрали и первого правителя дел - члена Главного управления Восточной Сибири, доктора медицины Юлия Ивановича Штубендорфа (1811-1878). Как пишет М.В. Кузнецова ("Начало..."), деятельность Сибирского отделения уже в первые годы его существования отметилась значительной работой в области этнографии, палеоэтнологии, истории, краеведения, ботаники и зоологии Сибири. При Муравьёве состоялось несколько научных экспедиций в том числе в неисследованные ещё области левобережья Амура**, одним из результатов которых явилось открытие месторождений золота и других полезных ископаемых, что в немалой степени поспособствовало утверждению планов по освоению спорных с Китаем территорий.
  *В Иркутске резиденцией генерал-губернатора являлся купленный казной в 1840 г. у семьи купцов Сибиряковых особняк в стиле классицизма, расположенный на берегу Ангары и ставший впоследствии известным как "Белый дом". К слову сказать, именно Сибиряковы в начале XIX века одними из первых в Сибири начали борьбу с имперской администрацией за свои права.
  **Под непосредственным наблюдением Н.Н. Муравьева, отмечает Е.В. Игумнов ("Высшая сибирская администрация"), проходила организация Вилюйской (1854-1855 гг.), Амурской (1855-1856 гг.) и Уссурийской (1859-1860 гг.) экспедиций, руководил которыми сибирский краевед и путешественник Ричард Карлович Маак (1825-1886). Они явились крупнейшими научными мероприятиями СОИРГО в 1850-е годы.
  При непосредственном участии членов СОИРГО в 1852 г. в Иркутске появилась, как отмечают авторы сборника "Очерки истории книжной культуры", собственная библиотека и первый книжный магазин в городе, для которых было закуплено книг на общую сумму более 500 рублей в тогдашних ценах. Кроме того, передовая часть сибирской интеллигенции жертвовала создаваемой при Отделении библиотеке научные и научно-популярные издания из личных собраний, отмечая при этом, что книги, которые не понадобятся отделу, можно будет продать. Таким образом вскоре при Сибирском отделе РГО началась и торговля книгами, что послужило толчком к дальнейшему развитию всей книжной торговли в Восточной Сибири. Проявил заботу Муравьёв и о среднем образовании в Иркутске. По данным М.В. Кузнецой ("Гимназическое образование"), в 1850-е годы, судя по письмам губернатора в министерство народного просвещения, предполагалось введение в Иркутской мужской гимназии изучения китайского и маньчжурского языков, но, как всегда за "недостатком средств", данное начинание так и осталось в зародыше. В середине 50-х годов генерал-губернатор подал в то же министерство новое ходатайство: "в связи с открытием по Амуру торговых сношений с американцами" ввести в гимназии курс английского языка вместо немецкого, в 1857 г. данная просьба была удовлетворена. И вообще, по мнению выше указанной исследовательницы, Иркутская гимназия получила тенденцию к развитию наряду с гуманитарным ещё и так называемого реального (практического) образования - в ней вместо древнегреческого и латинского языков можно было по желанию изучать судопроизводство и законоведение.
  К 1856 г., как отмечал Г.Ф. Кунгуров, относится и одна из наиболее решительных попыток открыть, наконец, сибирский университет. Только что вступивший на престол Александр II раздавал далеко идущие обещания, в том числе и в области развития образования, поэтому, практически, сразу же новый министр народного просвещения А.С. Норов обратился с предложением открыть в Иркутске высшее учебное заведение. Однако генерал-губернатор Муравьев не нашел необходимым на тот момент иметь у себя университет. По всей видимости, огромные организационные хлопоты испугали "проконсула", занятого в то время совсем другими делами. Таким образом, амурский проект задержал, к сожалению, на целых тридцать лет и открытие высшей школы для сибиряков.
  Это, кстати, был уже второй запрос от министерства народного просвещения в бытность Муравьёва на посту восточносибирского генерал-губернатора по поводу развития образования в регионе; первый относился ещё ко временам прежнего царствования, а точнее к 1853 г. В своём ответе на "почтеннейшее отношение" министерства Николай Николаевич в частности писал тогда: "Что касается до существующих постановлений об учебных заведениях ведомства министерства народного просвещения в Восточной Сибири, то я полагаю преждевременным делать по ним какие-либо существенные изменения и особливо в тех видах, чтобы заведения эти образовали для Сибири чиновников из тамошних уроженцев; ибо по пятилетнему изучению местных условий я совершенно убедился в необходимости, чтобы управление тамошнее состояло не из сибирских же уроженцев, которые, имея родственные и другие там связи и получив первоначальное там воспитание, неминуемо получают то пагубное направление, которым отличается сословие местных купцов и чиновников. Гораздо полезнее присутственные места в Сибири наполнить благонамеренными людьми, рождёнными и получившими надлежащее образование во внутренних губерниях России, а если даже и из сибирских уроженцев, то во всяком случае таких, которые с юных лет удалены были для воспитания с места их родины, и тем избавить от заразы, сильно распространившейся в Сибирском крае. В этих же самых убеждениях я нахожу пока излишним увеличивать число губернских гимназий и уездных училищ в Восточной Сибири <...> По вопросу, не будет ли возможно, сверх Казанского университета, воспитывать сибирских уроженцев ещё и в других заведениях, особливо специальных для приготовления на службу в Сибирь, то на основаниях, выше изложенных, я не могу признать это удобным, а полагал бы более полезным назначение на службу в Сибирь из воспитавшихся в столичных высших учебных заведениях уроженцев внутренних российских губерний, которыми, впрочем, уже ныне замещены многие должности в Восточной Сибири" (Цит. по А.И. Герцен. Граф Муравьёв-Амурский и его поклонники).
  Такое негативное отношение к местным сибирским кадрам сыграет впоследствии злую "шутку" с "проконсулом", его деятельность по освоению Амура, действительно - выдающаяся деятельность, весьма сильно омрачится одним громким инцидентом в Иркутске (о котором мы, конечно же, расскажем), существенно повлиявшем на дальнейшую служебную карьеру Н.Н. Муравьёва, а активнейшими участниками того негативно политического случая станут именно местные уроженцы, обойдённые в симпатиях со стороны генерал-губернатора. Вместе с тем надо отметить, что человек, подписавший вместе с Муравьёвым выше приведённый документ и, по всей видимости, составивший его - Д.В. Молчанов, вскоре после этого попадёт под следствие по обвинению в получении очень крупной взятки (от богатого сибиряка, кстати), долго будет потом мотаться по судам, после чего сильно заболеет и умрёт в 1857 в полупомешанном психическом состоянии. А ещё один большой любимчик Муравьёва, также из приезжих - Ф.А. Беклемишев, будет обвинён в предумышленном убийстве(!) и только благодаря заступничеству "проконсула" избежит сурового наказания.
  В один год с основанием СОИРГО (1851) было создано и новое территориальное образование Восточной Сибири - Забайкальская область, а также преступлено, согласно высочайшему указу и в соответствии с проектом Муравьёва, к формированию Забайкальского казачьего войска. После завершения торжеств по случаю открытия первого сибирского научно-исследовательского, по сути, института, Николай Николаевич сразу же отбыл в Забайкалье, планируя решить на месте все организационные дела по созданию передового рубежа для наступления русских на Амур - теперь именно так и нужно было это называть. Прибыв на место, генерал-губернатор первым делом объявил, как писал Б.В. Струве, об освобождении от крепостной зависимости горнозаводских крестьян, а заодно и проинспектировал станицы, предназначенные для "вхождения в Забайкальские казачьи войска в новом их составе".
  Столицей новой области была определена Чита, до того момента небольшое сельское поселение, бывший волостной центр Иркутского уезда, располагавшийся на Нерчинском тракте. Третью часть его населения составляла расквартированная здесь казачья сотня. В Забайкалье имелись более крупные и более экономически и культурно развитые населённые пункты, такие, например, как Верхнеудинск, Сретенск, ну и, наконец, Нерчинск, с его двумя, как мы уже знаем, начальными учебными заведениями и довольно внушительным штатом горных инженеров. Однако выбор Муравьёва-Амурского пал почему-то на Читу. Многие исследователи объясняют этот факт тем, что в городе проживал тогда на поселении "последний" декабрист Д.И. Завалишин.
  К Дмитрию Иринарховичу сибирский "проконсул" проникся на первых порах очень большим уважением, нашел в нём горячего сторонника своих планов по освоению Амура и внял его убеждениям, что именно Читу необходимо сделать административным центром Забайкалья. Завалишин поселился в селе, тогда ещё называвшемся Читинское, в 1839 г., сразу же по окончании срока каторжных работ; в том же году он женился на дочери главы местной волостной администрации и, пользуясь возможностями, предоставленными новыми родственными связями, стал довольно активно участвовать в общественной жизни села. Так, по данным Н.С. Козловой (директора музея декабристов в Чите), им были открыты две школы - отдельно для казачьих и отдельно для детей из мещанских и крестьянских семей, созданы предпосылки для развития медицинского обслуживания населения, для этого из Центральной России он выписывал соответствующую литературу, наиболее необходимые лекарства и устроил огород лекарственных трав. В целях развития сельхозпроизводства Завалишин на положенных ему как поселенцу пятнадцати десятинах выращивал английскую и чилийскую малину, французскую чёрную смородину и другие ягодные культуры. На его огороде, кроме овощей, в целях популяризации, росли виргинский табак, арбузы и другие экспериментальные, невиданные до сей поры в этих местах растительные культуры продовольственного назначения.
  Много внимания ссыльный декабрист уделял и планам по экономическому развитию и административному управлению Забайкалья, ими он, в частности, поделился с членами двух сенаторских комиссий 1844 и 1845 гг. Об этом хорошо был осведомлён Н.Н. Муравьёв, внимательно штудировавший при своём назначении на должность те сенатские материалы, поэтому уже в 1849 г. при первом посещении Забайкалья он специально заехал в Читу и здесь с большим удовлетворением и пользой для себя долго беседовал с ссыльным декабристом. Надо отметить, что Дмитрий Иринархович Завалишин слыл за одного из самых образованных людей в среде участников движения 14 декабря, плюс к этому он очень много занимался изучением Забайкалья и, главное, являлся одним из первых пропагандистов идеи освоения Амура. Понятно, что такой человек оказался настоящей находкой для нашего "проконсула", испытывавшего, как мы уже отмечали, острую потребность в хорошо образованных и деловых помощниках.
  Назначить Завалишина на какую-то административную должность Муравьёв, конечно же, не мог, но определить его в своего рода "серые кардиналы" при военном губернаторе Забайкалья Н.И. Запольском ему представилось вполне возможным, поэтому он так и сделал. По воспоминаниям современников ни одно важное решение не принималось без согласования с Дмитрием Ириенарховичем, и от того его авторитет стал настолько значителен, что, например, М.А. Бакунин в письме к Герцену от 1 декабря 1860 г. отмечал (с некоторым преувеличением, по всей видимости, но всё-таки), что Завалишин "заставил дрожать перед собою всех жителей Читы от чиновников до последнего казака". Это своё административное значение Дмитрий Иринархович сохранил и при новом военном губернаторе М.С. Корсакове, так что его номинальное пребывание у власти в Забайкалье сохранялось довольно долго, по крайней мере в течение целых семи лет, с 1851 по 1858 гг. Данное обстоятельство, надо полагать, имело в итоге однозначно положительный результат, и Чита в этот период, как отмечал ещё один декабрист М.А. Бестужев, стала подлинным центром по организации движения по освоению Амура - "теперь вся правительственная деятельность сосредоточена в Чите". Отсюда шло непосредственное управление грандиозным по своим масштабам амурским проектом, на который, кстати, наложились в тот момент дополнительные сложности и трудности, связанные с начавшей в 1853 г. так называемой Крымской - Нулевой мировой - войной.
  Так в 1854 г. угрожающе явственно обозначилась проблема по захвату союзным флотом Англии и Франции морского порта и военной крепости Петропавловска-Камчатского. С целью защиты этого важного форпоста на востоке России, Н.Н. Муравьёв был вынужден форсировать события и срочно заняться переброской дополнительных воинских сил для обороны Петропавловска-Камчатского, а также российского форта Росс в американской Калифорнии, угроза захвата которого также существовала. В плане реализации данных целей дорога по Амуру была самым коротким и верным путём, это для всех тогда стало более чем очевидным, вследствие чего все прежние многочисленные препятствия для организации амурских экспедиций отпали сами собой, и уже в январе 1854 г. генерал-губернатор Восточной Сибири получил высочайшее разрешение на первый амурский сплав, а также на самостоятельное ведение переговоров с китайской стороной, минуя российское министерство иностранных дел и прочие связанные с ним государственные структуры. Также Н.Н. Муравьёву было предоставлено право единолично принимать решения по важнейшим военно-политическим делам на вверенной ему территории, даже не сносясь за неимением времени с Петербургом. Таким образом Николай Николаевич уже полностью и безраздельно вступил в свои неограниченные проконсульские права и начал восхождение к великой славе - своей и России.
  Сознавая какие большие дела предстоят в ближайшие годы, вся передовая часть административных, торгово-купеческих и производственно-инженерных кругов, а также военных собралась весной 1854 г. на Шилкинском заводе*, откуда в начале мая должен был начаться первый широкомасштабный сплав к устью Амура. По такому случаю после прибытия Муравьёва, намеревавшегося лично возглавить экспедицию, на территории посёлка близ Шилкинского завода были организованы торжественные мероприятия, достаточно подробно описанные, например, И.П. Барсуковым. В начале торжеств местный благочинный преподнёс в дар экспедиции "древнюю св. икону Знамения Божьей Матери, вынесенную, по преданию, выходцами из уступленного китайцам Албазина"; также генерал-губернатором были "приняты денежные и другие пожертвования в пользу Амурской экспедиции от купечества иркутского и других лиц"; а на средства, собранные по подписке "офицерами, чиновниками и служащими на заводах", устроили "праздник с иллюминацией, фейерверками и русским хлебосольством". Венцом всего торжества стал роскошный ужин, главным блюдом которого была фаршированная белуга, символично выловленная по такому случаю непосредственно в водах Амура.
  *Располагался на реке Шилка, по Нерчинскому договору территории по обеим берегам этой реки принадлежали России.
  Утром 14 мая сплав начался и длинная вереница транспортных судов в составе барж, барок и просто сколоченных из брёвен плотов, всего около 70 единиц по данным В.Ф. Верёвкина, двинулась вниз по течению Шилки. Во главе "эскадры" шел на собственных парах плоскодонный пароход "Аргунь", изготовленный силами самих сибиряков на Шилкинском заводе, это был первенец судостроительной индустрии Приамурья*; на его борту находился генерал-губернатор со свитой, а также духовой оркестр, оглашавший по большей части девственные ещё пока берега великой реки звуками русских военных маршев. 18 мая флотилия достигла места слияния Аргуни с Шилкой, т.е. непосредственно Амура - реки Чёрного дракона, по обеим берегам которой располагались китайские земли, так что, по-сути, это было вторжение на чужую территорию, прикрытое необходимостью переброски войск для защиты Петропавловска-Камчатского, а также форта Росс.
  *При ходовых испытаниях с "Аргунью" случился небольшой казус. По приказу Муравьева пароход должен был спуститься вниз по Шилке на две версты, а потом подняться обратно. Войска выстроились по берегам Шилки в парадной форме, с ружьями и пушками, чтобы по возвращении парохода встречать его пушечными и ружейными залпами с берегов. Но торжество не задалось: пароходику не хватило сил подняться против течения, и его пришлось тащить назад на завод при помощи бечевы. Этот первый опыт не пропал даром для сибиряков, пишет В.Ф. Верёвкин, позже в Сретенске стали строить более мощные и надёжные пароходы, а в наше время на судостроительных заводах Комсомольска-на-Амуре изготовляют, как известно, даже и крупные морские суда.
  Об этом собственно и была уведомлена китайская сторона официальной дипломатической депешей, составленной в штабе Н.Н. Муравьёва, однако никакого ответа - ни разрешительного, ни запретительного - от Пекинского правительства не последовало. Запретить русским сплавляться к устью Амура китайцы не могли, поскольку в это время они готовились к широкомасштабному вооруженному противостоянию с Англией и Францией и на конфликт с Россией у них просто не было сил. А официально разрешить русской "эскадре" проследовать по Амуру также казалось невозможным, поскольку этим бы Цинское правительство как бы признавало свою капитуляцию перед Россией по Амурскому вопросу. Так что вот и решили в Пекине ограничиться "грозным" молчанием и пока не предпринимать никаких ответных мер на дерзкую акцию сибирского "проконсула".
  Цели первого сплава были сугубо военными, и хотя в ходе его Муравьёв, по некоторым данным, основал сразу целых пять поселений на Амуре, однако вряд ли они являлись гражданскими клерухиями, наверняка их основывали, в первую очередь, как военные посты на чужой, формально, территории. Баржи и плоты перевозили не только воинские контингенты, но и амуницию, боеприпасы и даже артиллерию. Всего по данным И.П. Барсукова, около 800 военнослужащих предназначались для усиления гарнизона Петропавловска-Камчатского и 200 для охраны форта Росс в Калифорнии, плюс к этому часть солдат и офицеров предназначалась для организации крепостей и в устье Амура. Таким образом получается, что первая Амурская экспедиция достигла довольно внушительных размеров, поэтому китайцы с большим опасением следили за продвижением русской флотилии и успокоились только тогда, когда она проследовала ниже устья Уссури по направлению к побережью Тихого океана. Результаты той экспедиции оказались более чем впечатляющими: Петропавловск-Камчатский удалось в 1854 г. отстоять от атак англо-французской эскадры и военно-морского десанта, а в устье Амура появились дополнительно к форпостам Невельского ещё несколько дополнительных военных поселений.
  В 1855 г. военная составляющая новой (второй) амурской экспедиции также являлась преобладающей, и хотя в тот год было перевезено для поселения 50 семей колонистов, т.е. около 500 человек*, всё-таки основная задача второму сплаву ставилась опять-таки военная: оборона устья Амура от предполагавшейся в том году атаки английского и французского военных флотов на российские посты в этом районе. Поэтому к побережью Тихого океана перебрасывались дополнительные воинские подразделения, в том числе и части только что созданного Забайкальского казачьего войска. Плюс к этому, по распоряжению Н.Н. Муравьёва, в устье Амура прибыли солдаты и офицеры Петропавловского порта Камчатки, полностью эвакуированного также по приказу генерал-губернатора Восточной Сибири. В силу большого сосредоточения войск в районе предполагавшегося наступления противника, сюда доставили и большой запас продовольствия. Две вражеские эскадры, прибывшие в Татарский пролив летом 1855 г., получив сведения об усиленном составе воинского контингента русских в Амурском лимане, не рискнули атаковать наши части и несолоно хлебавши удалились восвояси, что называется. Таким образом достаточно рискованный план Муравьёва, связанный с выводом войск из Петропавловска-Камчатского, полностью себя оправдал, и военная компания России на Тихоокеанском побережье, по меньшей мере, не была проиграна, как это случилось, к сожалению, в то же самое время в Крыму.
  *Крестьянская семья в десять человек в те (счастливые в этом отношении) времена являлась среднестатистическим показателем.
  Страшной катастрофой, однако, закончилась зима 1855-1856 гг. Завезённого продовольствия оказалось недостаточно, в войсках начался голод, в этих условиях генерал-губернатор принял решение перебросить часть воинского контингента выше по Амуру, в надежде найти для них пропитание в колониях русских поселенцев, но эта затея оказалась мало успешной, так что во время перехода погибло от голода и болезней более 200 человек. Последнее обстоятельство впервые значительно пошатнуло авторитет Муравьёва, главным образом, в среде простых жителей Забайкалья, потерявших многих своих родственников, друзей или знакомых. Тогда же в кругах местной, в том числе и ссыльной интеллигенции, начали задумываться над тем, правильно ли вообще организован "проконсулом" процесс по освоению Амура, не слишком ли он форсирует события и стоит ли стольких уже жертв только что начатая компания? Жертв не только людских, но и материальных; уже тогда в тех же рядах образованных людей стали поговаривать об разграблении не только Забайкалья, но и других районов Восточной Сибири на потребу "варварского", как стали считать, освоения амурских территорий.
  В силу столь трагически сложившихся обстоятельств 1856 г. сплав летом того года организован не был, но зато в следующем 1857 г. состоялась весьма и весьма многочисленная в плане переселения гражданских лиц экспедиция, по некоторым данным более двух тысяч человек удалось перевести тогда к местам поселений, вместе с их домашним скотом, сельхозинвентарём и другим скарбом. Переселение прошло довольно успешно и окрылённый вновь достигнутым положительным результатом всё ещё всесильный восточносибирский генерал-губернатор составил проект заселения Амура колонистами, причём не только сибиряками, как в предыдущие годы, но и жителями всей необъятной на тот момент Российской империи.
  Проект этот, поданный на рассмотрение сенатских комиссий, получил множество негативных отзывов, поскольку содержал в себе несколько довольно смелых предложений. А именно: Н.Н. Муравьёв полагал, что для колонизации Приамурского края можно и даже нужно привлекать не только политических и уголовных преступников и лично свободных граждан России, как это делалось ранее, но и несвободных по своему социальному положению крепостных крестьян, освобождая их при этом не только от их рабского состояния, но и снабжая необходимыми денежными средствами для переселения, а также инвентарём, скотом, а главное землёй - и всё это опять за счёт государства, т.е. бесплатно. Более того, генерал-губернатор предлагал освободить поселившихся на новых землях на целых 20 лет от всяких налогов, повинностей и прочих государственных тягот и податей, совершенно резонно полагая, что применяемые льготы сторицей окупятся, после того как колонисты закрепятся на высокоурожайных целинных землях поймы Амура и будут в условиях нарождающейся в России рыночной экономики приносить большую прибыль государственной казне, тем более, что под боком у них - вечно перенаселённый Китай с его традиционно недоедающим народом. Проект сибирского "проконсула" также предполагал объявление на территории вновь присоединённого края полную религиозную свободу, полагая таким образом переселить на Амур самую трудоспособную часть российского крестьянства - непьющих и даже некурящих староверов-раскольников. Каким-то образом узнав о такого рода планах Муравьёва, также непьющие поволжские сектанты менониты сразу же отправили в Иркутск своих представителей, чтобы там на месте обговорить с администрацией возможности и условия для своего переезда в благодатный Приамурский край.
  Со временем сектанты, а также старообрядцы довольно хорошо прижились в Приамурье. Так, например, Е.Г. Молчанова, опираясь на данные своих коллег Ю.В. Аргудяевой и Е.В. Буянова, пишет: "Лучше и быстрее всех остальных приспособились к природным условиям юга Дальнего Востока старообрядцы и представители другой религиозной группы - молокане. Несмотря на замкнутость, они отличались практичностью, трезвостью и трудолюбием. По использованию сельскохозяйственной техники в земледелии старообрядцы стояли на втором месте после молокан. Они стали одними из основных покупателей сельскохозяйственных машин в Амурской и Приморской областях".
  Что касается предложений Н.Н. Муравьёва по освоению Приамурья и Приморья, то они - увы, увы и увы - в очередной раз были подвергнуты жесткой критике и отвергнуты. Более приемлемым для господ сенаторов показался проект другого Муравьёва по прозвищу "вешатель"*, занимавшего пост министра государственных имуществ. Его предложение, утверждённое Сенатом, состояло в следующем: принудительно, а значит и без всяких поощрительных льгот, переселять на Амур за казённый счёт государственных крестьян с семьями, а также штрафных солдат "с женами и без оных" и никакой религиозной свободы, конечно**. Вот и всё. Единственное, пожалуй, что удалось провести нашему Николаю Николаевичу Амурскому из своих задумок - так это избавить присоединённый край от питейных заведений, а соответственно и от всевластия винных откупщиков. Так упоминавшегося нами уже главного спаивателя сибирского населения и богатейшего водкоторговца края Бенардаки генерал-губернатор в буквальном смысле слова вытурил с Амура, как только тот попытался обосноваться на его берегах со своими питейными заведениями. В ходе этого противостояния с всесильным откупщиком петрашевец Спешнев по просьбе Муравьёва подготовил целый цикл статей антиалкогольной направленности для местной, а потом и столичной печати**. В результате Бенардаки присмирел и больше не совался на Амур, по крайней мере пока сибирский "проконсул" находился у власти. И хотя переселенцы пить не перестали и плавали за рисовой водкой на правый берег к маньчжурам, всё-таки какая-то подвижка в ограничении огульного пития, издревле изуверски практиковавшегося, как известно, в среде российского населения, была сделана. Так что - очередная благодарная осанна нашему амурскому герою покорителю.
  *Имеется ввиду Муравьёв Михаил Николаевич, который за жестокое подавление в 1863 г. очередного восстания в подконтрольной России части Польши был прозван в либеральных кругах "вешателем". При этом и сам Михаил Николаевич, не стесняясь, говорил, что он не из числа тех Муравьёвых, которых вешали (имея ввиду своего дальнего родственника, казнённого декабриста С.И. Муравьёва-Апостола), а из породы Муравьёвых, которые вешают и будут вешать врагов во благо России.
  **"Бенардаки, - писал М.А. Бакунин в письме к Герцену, - держащий откуп всей Восточной Сибири, попытался было распространить его и на Амур, но обжегся и как громом был поражен печатным словом Муравьёва".
  В последующие годы, а именно: в 1858 и 1859 гг. было проведено ещё два организованных сплава по Амуру, а в дальнейшем колонизация проходила уже по большей части самостоятельным и уже вполне автономным образом, в том числе и по собственной, частной инициативе переселенцев - так левый берег Амура постепенно превращался в очередную российскую земледельческую колонию на Востоке. Оставалось только официально договориться об этом с китайцами.
  
  
  
  * * *
  
  
  Внешние сношения. Венцом деятельности Н.Н. Муравьёва по освоению Амура, да, пожалуй, и всей его работы на посту генерал-губернатора Восточной Сибири стало подписание в мае 1858 г. знаменитого, вошедшего в учебники истории, Айгунского договора с Китаем. Заселение и колонизация правого берега, начиная с 1854 г., шли всё нарастающими год от года темпами. Уже с 1855 г., по данным М.А. Бакунина, из Николаевска в район одного из пяти основанных в предыдущем году поселений под названием Благовещенск стал совершать регулярные рейсы пароход, по всей видимости, тот самый, что шел во главе первого амурского сплава. В 1859 г. уже целых шесть пароходов, изготовленных в Сретенске и на Шилкинском заводе, доставляли грузы и переселенцев вниз по течению реки. А в 1860 г. на этот раз вверх по течению отправились из Николаевска изготовленные там четыре колёсных транспорта, один из них вошел в реку Уссури и отправился на исследование её правого берега, а три остальных благополучно дошли до Сретенска. Так началась регулярная летняя навигация в обе стороны по реке Амур, не прекращающаяся и до сей поры.
  Одновременно с этим с 1854 г. штаб Муравьёва осуществлял предварительные консультации с китайской стороной по вопросу разграничения границ по Амуру. В 1856 г. в помощь генерал-губернатору и его команде российским правительством был командирован посланником в Пекин вице-адмирал Евфимий Васильевич Путятин (1803-1883) - опытный дипломат, в 1852-1855 гг. возглавлявший миссию по установлению дипломатических и торговых отношений с Японией, удостоенный за это графского титула*; потом исполнявший обязанности военного атташе (главы русской военной разведки) в Англии и Франции. В это время, как мы уже отмечали, Китай переживал далеко не самый лучший период своей истории - проигранная англичанам так называемая Первая опиумная война (1840-1842) и последовавшее за ней очередное крупное крестьянское восстание, больше известное как восстание тайпинов (1850-1864), сильно подорвали экономику страны и привели к ослаблению её внутренней и внешней политики.
  *Путятин, от лица Российской империи, дал согласие не претендовать на четыре южных, ближайших к Японии, острова Курильской гряды.
  В 1856 г. Англия, Франция и подержавшие их притязания США начали Вторую опиумную войну. Российское правительство сильно опасалось, что Китай с его устаревшим вооружением, гладкоствольными аркебузами образца начала XVI века, не сможет противостоять армиям ведущих европейских держав, массово укомплектованных нарезными капсюльными винтовками системы Энфилда. Поднебесная империя в результате военного поражения могла стать второй Индией - колонией, полностью подконтрольной Англии и Франции. Такой расклад Россию, конечно же, не устраивал, поэтому Е.В. Путятин предложил пекинскому правительству срочную и безвозмездную помощь современным нарезным оружием и военными советниками, имевшими опыт оборонительной Крымской войны. Единственное, что попросил взамен Путятин от китайской стороны, - согласиться на некоторые уступки по Амурскому вопросу. Однако Пекинское правительство, как это очень часто бывает на Востоке, не спешило с ответом, надеясь, по всей видимости, собственными силами (огромным численным превосходством своей армии) победить вторгшихся на её территорию западных "варваров". Но не смогли, и уже в 1857 г. европейцы нанесли ряд тяжелых поражений китайским войскам сначала на тихоокеанском побережье, а потом начали успешное наступление на столицу государства.
  В этих условиях император Сяньфэн решил принять предложенную ему военную помощь со стороны России и поэтому согласился на переговоры по разграничению амурских территорий. Делегацию китайской стороны возглавил военный губернатор Маньчжурии князь И-Шань, на встречу с которым 10 мая 1858 г. в сопровождении двух военных катеров отправилась на правый берег Амура российская депутация во главе с генерал-губернатором Восточной Сибири Н.Н. Муравьёвым. Переговоры велись в населённом пункте под названием Айхунь, современный китайский город Хэйхэ, чуть ниже по течению российского Благовещенска. Целых пять дней, по данным В.С. Гуревича, велись трудные переговоры и лишь 16 мая решено было подписать договор на полностью российских условиях. Согласно этому трактату, по-русски озвученному как Айгунский, всё левобережье рек Аргунь и Амур (от начала и до самого устья) перешло под юрисдикцию Российской империи, к Цинской империи отходило правобережье Аргуни и Амура, вплоть до устья Уссури, территория же от реки Уссури и всё правобережное Приамурье до Тихого океана объявлялось во временном совместном владении обоих государств. По рекам Амуру, Сунгари и Уссури могли отныне "плавать только суда дайцинского (китайского. - О.П.) и российского государств; всех же прочих иностранных государств судам по сим рекам плавать не должно". Со стороны России договор подписали: генерал-губернатор Восточной Сибири, генерал-лейтенант Николай Николаевич Муравьёв и статский советник Петр Николаевич Перовский*, представлявший МИД. От Китая документ заверили: генерал-губернатор Маньчжурии, амурский главнокомандующий князь И-Шань и помощник дивизионного начальника Дзираминга**.
  *Дядя знаменитой революционерки-цареубийцы Софьи Львовны Перовской.
  **Согласно документально неподтверждённым данным текст российско-китайского договора был составлен сибиряком Рафаилом Александровичем Черносвитовым (1810-1868), бывшим петрашевцем, а на тот момент крупным сибирским золотопромышленником, одним из спонсоров амурского проекта, другом и единомышленником Муравьёва. Другие апокрифы утверждают, что 16 мая после подписания Айгунского договора, во время праздничной прогулки по Амуру на русском пароходе с обильным угощением, князь И-Шань, якобы, в крепком подпитии подписал подготовленную русскими карту раздела территорий, на которой в некоторых местах граница была прочерчена не по центру Аргуни и Амура, а чуть южнее с захватом в пользу России ряда крупных речных островов; на реке Уссури в пользу России был точно таким же образом отчерчен печально известный остров Даманский (по-китайски - Чжэньбао дао - дословно Драгоценный остров). Последний в 1991 г. при президенте СССР М.С. Горбачёве передали под юрисдикцию Китая, а в 2005 г. при президенте России В.В. Путине Китай вернул себе половину острова Большой (верховья реки Аргунь в Читинской области) и два участка островов Тарабаров и Большой Уссурийский в районе слияния рек Амур и Уссури.
  В ознаменование подписания Айгунского договора и в целом за успешную деятельность по освоению Амура 26 августа 1858 г. Н.Н. Муравьёву был высочайше пожалован титул графа Амурского. В том же августе благодарный Иркутск встречал своего героя-губернатора, овеянного теперь вечной славой победителя, воздвигнув по такому торжественному случаю, согласно древнеримскому обычаю, триумфальную арку*, украшенную зеленью и флагами и располагавшуюся, по данным С.И. Медведева, "при спуске с Крестовой горы в начале Заморской улицы у городского шлагбаума". Сибирский областник С.С. Шашков, семнадцатилетним молодым человеком ставший очевидцем тех празднеств, рассказывал о грандиозной всеобщей пьянке, завершившей торжества ("Из путевых впечатлений"): "... на площади давалось даровое угощение народа, состоявшее из нескольких сороковых (так в тексте. - О.П.) бочек водки. Невозможно описать той жадности, с какою бросались иркутские обыватели на это угощение. К бочкам были приставлены виночерпии, которые должны были ковшами напоять поочерёдно жаждущие души; но лишь только открыты были бочки, толпа живо оттеснила этих виночерпиев и начала сама распоряжаться драгоценною влагою. Около бочек настала страшная суматоха: обыватели толкались, обыватели ругались, обыватели дрались; каждому хотелось поскорее приступить к бочке. Тут были и солдаты, и нищие, кучера, и стряпки, и дьячки и даже довольное число кокард. Ковш был только один при каждой бочке, но этим обыватели не затруднились: они черпали водку принесённою из дому посудой, черпали фуражками, шапками, пригоршнями..." Уходящая натура, как говорят художники.
  *Триумфальные арки устанавливались в древнем Риме в честь победоносного завершения военной кампании и предназначались для торжественного марша воинов-победителей.
  Согласно прежней договорённости и после подписания Айгунского договора на российских условиях, в начале 1859 г. из Петербурга в Пекин отбыла группа военных советников во главе с генералом Н.П. Игнатьевым, а вслед за ними к Кяхте с Ижевского завода протянулись обозы с 10 тысячами нарезных капсульных штуцеров, а из Петербурга вокруг Африки к китайским берегам отправились грузовые суда с 50-ю пушками на борту. В это время англичане предприняли очередную попытку атаковать форты Дагу*, которые прикрывали город Тяньцзинь, от которого открывалась прямая стокилометровая дорога на Пекин, однако их многочисленные атаки китайцам удалось отбить. Англичане потерпели временное поражение, это чрезвычайно окрылило правительство императора Сяньфэна, и он тут же отдал распоряжение не только отказаться от русской военной помощи, но и аннулировать Айгунское соглашение, так что в Пекин был пропущен лишь один генерал Игнатьев в качестве русского военного атташе. В 1860 г. уже объединённые силы Англии и Франции начали новую атаку на Дагу, в сентябре форты пали, а уже в октябре того же года союзники вошли в Пекин. Вторая опиумная война опять окончилась победой европейцев, в результате Китай был полностью открыт для иностранной торговли и европейского культурно-политического влияния.
  *Представляли из себя группу прибрежных крепостей, построенных против западных "варваров" в эпоху династии Мин (XIV-XVII вв. н.э.), в период первого появления европейцев у китайских берегов.
   Плодами того военного поражения Поднебесной империи воспользовалась и Россия, в ноябре 1860 г. Н.П. Игнатьев подписал с китайской стороной так называемый Пекинский договор, который подтверждал, во-первых, все статьи Айгунского трактата; во-вторых, передавал в полное и безраздельное владение России Уссурийский край, современное Приморье*; и, в третьих, Китай окончательно отказался от всех своих притязаний на территории нынешних среднеазиатских государств Узбекистана, Киргизии и Казахстана, признав тем самым первенство нашей страны на политическое влияние здесь. Кое-что в результате всех тех событий получила и Сибирь: 10 тысяч новейших нарезных штуцеров, так и не переданных Китаю, надо полагать, были распределены по сибирским гарнизонам, плюс к этому 500 тысяч рублей серебром, предназначенных для империи Цин, также не ушли далее Иркутска и, возможно, были потрачены, в том числе, и на финансовую помощь Приамурью, а также Забайкалью, сильно пострадавшему в экономическом плане от амурских экспедиций.
  *В 1861 г. был основан Владивосток, честь основания которого принадлежит сибиряку (уроженцу Минусинска), первому гражданскому поселенцу, а потом и первому главе самоуправления, старосте поселения - купцу Якову Лазаревичу Семёнову (1831-1913).
  В заключении темы ещё несколько слов о дипломатических мероприятиях, проведённых в этот период графом Амурским. Уже с 1856 г. начались активные контакты на русском Дальнем Востоке с торговыми и политическими представителями Соединённых Штатов Америки. В этом году, как отмечает В.Д. Агеев, предприниматель и политик из Сан-Франциско П. Коллинз совершил вояж из Петербурга в Иркутск с целью развития российско-американской торгового и промышленного сотрудничества на Амуре. И далее читаем у Агеева: "Коллинз предложил проект строительства железной дороги, которая свяжет Иркутск с Амуром. Амур, писал Коллинз, "должен стать исключительно важной артерией, по которой пойдёт огромная торговля и откроет Сибирь для мировой коммерции". Благодаря дороге, Иркутск станет "великим городом, которым он по справедливости должен стать, центром и столицей не только Восточной Сибири, но и Северной Азии..."". Данное предложение чрезвычайно заинтересовало Н.Н. Муравьёва, давно уже обсуждавшего с упоминавшимся уже нами сибирским предпринимателем Р.А. Черносвитовым проект железной дороги от Екатеринбурга до Иркутска*. С американскими предложениями от Муравьёва ездил в Петербург один из его ближайших молодых помощников - Ф.А. Беклемишев.
  *Черносвитов, по данным Т.С. Комаровой ("Рафаил Черносвитов"), в частности, предлагал поселить вдоль предполагавшейся линии железной дороги освобождённых от крепостной зависимости крестьян, и их усилиями, при наименьшей, таким образом, затрате сил и средств, укладывать рельсовый путь. Утопичная, конечно, идея, но зато каков масштаб предпринимательского мышления у сибиряка!
  Данная инициатива сразу же встревожила иркутских купцов, понимавших, что американцы за помощь в строительстве дороги потребуют для своих предпринимателей значительных торговых преференций. В результате теперь и с их стороны, вслед за интеллигенцией, стали высказываться недовольства в адрес Муравьёва, а "американский" посланник Беклемишев был подвергнут вскоре и настоящей обструкции в Иркутске - вот так вот, но об этом более подробнее чуть ниже. Русское правительство, однако, категорически отклонило план Коллинза, полагая, что не целесообразно связывать Восточную Сибирь через Амур с американской торговлей, ослабляя тем самым её коммерческие контакты с Центральной Россией. В Петербурге многих смущала почти наследственная способность американских англо-саксов к предпринимательской деятельности и особенно к самоуправлению, что негативно могло повлиять на всё более и более крепнущее самосознание сибиряков в плане "возможного отложения Сибири от России с помощью американцев" - пишет Н.В. Жилякова (""Томские губернские ведомости" в системе СМИ").
  Торговые отношения с американцами, однако, прерваны не были, и уже с конца 50-х годов, суда купцов из США стали курсировать по Амуру, так, по сообщению Бакунина в письме к Герцену от 7 ноября 1860 г., в 1859 г. частный пароход американца Дефриса "в первый раз явился на Шилке". А.И. Герцена, кстати, также вдохновляли перспективы широкого торгового и промышленного сотрудничества России с США на Амуре. Так в "Былом и думах" он писал: "Русское правительство не умеет сообщить тот жизненный толчок, который увлёк бы Сибирь с американской быстротой вперёд. Увидим, что будет, когда устья Амура откроются для судоходства и Америка встретится с Сибирью возле Китая. Я давно говорил, что Тихий океан - Средиземное море будущего. В этом будущем роль Сибири (курсив мой. - О.П.), страны между Океаном, южной Азией и Россией, чрезвычайно важна".
  Однако - как нежелательный результат - после сближения с американцами большой "зуб" на сибирского "проконсула" вырос ещё и в Петербурге, при этом ему припомнили дружбу с декабристами и петрашевцами (на что раньше закрывали глаза), а также сближение со своим дальним родственником революционным "саксонским королём" М.А. Бакуниным и прочие "грехи", и в результате начался период гонений на амурского героя, а вскоре последовала и отставка, формальным поводом к которой послужил провал (относительный провал, надо отметить) переговоров Муравьёва в Японии. Летом 1859 г. Николай Николаевич по поручению императора Александра II посетил страну Восходящего солнца с дружественным визитом. Главным пунктом его переговоров в Эдо был сахалинский вопрос, японцы претендовали в то время не только на Курильские острова, но и на добрую половину Сахалина: на южную его часть до 50-й параллели; Россия же считала остров полностью своим и предлагала провести границу между двумя государствами по центру пролива Лаперуза (почти точно также, как по Амуру). Для большей убедительности Муравьёв привёл с собой целую военную эскадру с несколькими уже паровыми судами, в том числе - и винтовым, закованным в металл флагманом. Пытаясь таким образом оказать давление на японское правительство, Николай Николаевич несколько перегнул, что называется, палку, не сумел проявить столь необходимой на Востоке тонкости, мягкости и изворотливости, находясь ещё, по всей видимости, под впечатлением айгунских встреч с согласными практически на всё китайскими представителями.
  Однако в Японии в то время была совсем иная, чем в Китае, - более благоприятная политическая ситуация, так что правительство Эдо, категорически отказало России в лице Муравьёва в каких-либо уступках по территориальному вопросу, одобрив, в основном, лишь пролонгацию достигнутых ранее вице-адмиралом Путятиным торговых соглашений. Впоследствии, в результате нескольких раундов многолетних и трудных переговоров, Япония всё-таки признала остров Сахалин полностью российской территорией в обмен на передачу ей всех островов Курильской гряды, но это случилось лишь шестнадцать лет спустя; в 1859 же году Н.Н. Муравьёву пришлось возвращаться в Иркутск, а потом и в Петербург, практически, ни с чем. Это было первое весьма чувствительное поражение сибирского "проконсула", подвергшегося к тому же как раз в это время и публичной травле со стороны своих ещё совсем недавних друзей и товарищей - декабристов и петрашевцев. Тучи начали сгущаться.
  
  
  
  
  
  ГЛАВА СЕДЬМАЯ
  
  ВОЛНЫ ОБЩЕСТВЕННОГО ДВИЖЕНИЯ
  
  И невозможное возможно,
  Дорога долгая легка...
  А. Блок. Россия
  
  
  События, о которых мы хотим далее рассказать, явились отголоском, своего рода эхом достославной амурской эпопеи, о ней во всеуслышание говорили, писали, судили и размышляли на протяжении 50-х годов XIX века не только по всей России, но и далеко за её пределами. Деятельность Н.Н. Муравьёва-Амурского по овладению левобережьем Амура и островом Сахалин сравнивали с трудами светлейшего князя Г.А. Потёмкина-Таврического по освоению Новороссии, а некоторые даже и с достижениями Петра Великого, вслед за которым сибирский "проконсул" "прорубил" ещё одно окно - в практически безбрежный в прямом и переносном смысле Тихоокеанский регион.
  Все три великих сибирских реки несут свои воды в "мертвые" северные моря, исходя из этого, возможности Сибири, как перспективного торгово-промышленного района, оценивались специалистами (и неспециалистами тоже), мягко говоря, не очень высоко. Так, например, по воспоминаниям А.Е. Врангеля, русского дипломата, участвовавшего в подготовке Айгунского договора, умнейший Ф.М. Достоевский "горячо доказывал" (цитируем по книге А.Д. Агеева), "что у Сибири нет будущности, так как все её реки впадают в Ледовитый океан и другого выхода в море нет"; М.А. Бакунин также, по словам Врангеля, "развивал мне эту мысль". Присоединение же Амура, хотя и далеко не первоклассной, но всё же судоходной водной артерии, текущей в тёплый океан, многое изменило в этом плане. Амур стал дорогой для распространения в Сибири широкой торговой и предпринимательской деятельности, что сразу же повысило рейтинг всего восточного Зауралья не только во внутренней, но и во внешней экономической деятельности.
  Вследствие всего этого неимоверно возросла популярность восточносибирского генерал-губернатора, причём не только в Сибири, но и во всей России. На фоне проигранной Крымской войны, поражение в которой многие списали на неэффективное правление династии Романовых, наполовину уже онемеченных своими бесконечными браками на германских принцессах, политический рейтинг Н.Н. Муравьёва-Амурского в национал-патриотической среде рос просто как на дрожжах. И этим обстоятельством, конечно же, просто не могли не обеспокоиться генералы секретных ведомств, находящиеся на службе у той самой - скомпрометировавшей себя - династии. Так что, уже сразу после подписания победного для России Айгунского договора с великой Китайской империей, Третье (жандармское) отделение "личной Его Императорского Величества" канцелярии начало компанию по дискредитации славного имени и славных дел генерал-губернатора Восточной Сибири.
  В той компании всё выглядело, с одной стороны, достаточно обыденно и просто - не в первой, как говорится, но с другой стороны всё настолько тогда переплелось с новыми экономическими, политическими и социальными условиями, что неподготовленному человеку и даже специалисту разобраться теперь довольно сложно во всём этом. Ибо на ту компанию наложились перипетии шедшей параллельно с этим весьма сложной политической борьбы, связанной с именем сибирского "проконсула", во время которой по одну сторону баррикад оказались революционеры-демократы (точнее - один из них, но какой(!) - М.А. Бакунин) и монархисты, а противостояли им точно такие же революционные демократы в союзе с приверженцами того же самого (оскоромившегося) абсолютизма - это, во-первых. А во-вторых, полем боя (почти как у выше упомянутого Фёдора Михайловича Достоевского - между Богом и Дьяволом - сердце человека) стала наша Сибирь с её особенностями и тонкостями цивилизационного развития, а также возросшими (уже далеко не детскими) претензиями на самостоятельность.
  Для того, чтобы помочь читателям разобраться вместе с нами в тех сложных и не менее интересных, чем амурские мероприятия, событиях, мы и затеяли написать ещё одну главу нашего исследования, прежде чем перейти непосредственно к освещению деятельности сибирских областников-автономистов.
  
  
  * * *
  
  
  Сибирские ведомости. Первая печатная газета под названием "Ведомости"* появилась в России, как известно, при Петре Великом, её печатали сначала в Москве, а потом перевели издание в Петербург. В 1756 г. выход "Ведомостей" возобновился в Москве и таким образом долгое время в России существовали и читались по всей стране в основном лишь эти две многотиражные газеты. Положение вещей резко изменилось в 1838 г., когда указом императора Николая I предписывалось в каждом губернском городе начать издание местных губернских ведомостей. Данный проект имел две основных цели: во-первых, для облегчения работы переписчиков многочисленных распоряжений как центральных органов власти, так и местных, в "ведомостях" предусматривался информационный официальный отдел, в котором те самые распоряжения тиражировались для ознакомления с ними чиновников, а также всего населения губернии. Во-вторых, в добавление к официальному отделу в каждом выпуске "ведомостей" предусматривался и так называемый неофициальный отдел, в нём разрешалось публиковать разного рода сочинения местных авторов на вольную, что называется, тему, а также, что особенно важно - краеведческие материалы, призванные пробуждать чувства областного патриотизма для укрепления патриотизма обще отеческого, а за ним, по возможности, и российского имперского сознания.
  *Слово "веды" в переводе с санскрита - древнего языка ариев - означает священное знание, учение. В древнерусском обиходном употреблении оно приобрело значение - знать, иметь о чём-либо сведения.
  Это чрезвычайно благое без сомнения начинание Центра не подкреплено было, однако, финансовым обеспечением, и местным властям рекомендовалось изыскивать собственные средства для издания "ведомостей" и прежде всего для приобретения весьма и весьма дорогостоящего в те времена типографского оборудования, а также для организации всего в целом производственного процесса. Единственным же материальным вспомоществованием, которое российское правительство предусматривало осуществить для реализации этого своего проекта, стало учреждение оплачиваемой из государственного бюджета должности начальника газетного стола (если на современный лад - что-то вроде начальника губернского отдела печати и пропаганды). Вот, пожалуй, и всё. Финансовые трудности, в условиях жестко централизованной системы управления, всегда присущие областной бюджетной политике, вынуждали губернские власти, в том числе и сибирские, повременить с изданием "ведомостей". Человеком, в значительной степени поспособствовавшем организации издания губернских ведомостей Сибири, ряд исследователей, например, Н.Н. Морозова ("Губернские ведомости Тобольска и Томска"), называют генерал-адъютанта Н.Н. Анненкова (1799-1865), совершившего в 1850-1851 гг. инспекционную поездку по Западной Сибири. Государственный инспектор, в частности, констатировал, что реформы М.М. Сперанского недостаточно эффективны и что в Сибири не установилось ещё "прочное устройство, вполне соответствующее местным и политическим обстоятельствам края". В результате указом императора была возобновлена деятельность Сибирского комитета, прерванная в 1838 г., а также намечены необходимые меры для начала издания губернских ведомостей в нашем регионе.
  Разразившаяся вскоре Крымская война несколько нарушила данные планы, однако сразу же по её окончании, с 1857 г., во всех четырёх сибирских губерниях стали выходить собственные еженедельные "ведомости", составившие поистине целую эпоху в культурно-образовательном процессе и ставшие (наряду с губернскими гимназиями и публичными библиотеками), ещё одной точкой опоры для устроения и укрепления самосознания сибиряков. Наиболее подготовленными для этого оказались Тобольск и Иркутск, именно в этих городах первыми вышли губернские ведомости, соответственно - 27 апреля и 16 мая. Губернские Красноярск и Томск совсем ненамного, но всё ж таки отстали на несколько месяцев (2 июля и 15 августа) от первых двух*. Если же определять единоличного лидера, то ими стали на начальном этапе, по общему признанию, "Иркутские губернские ведомости" (далее ИГВ), что явилось следствием сразу нескольких причин.
  *В Красноярске началу издания местных "ведомостей" ни мог не поспособствовать опыт, приобретённый красноярцами во время губернаторства здесь А.П. Степанова, ознаменованный изданием известного нам "Енисейского альманаха". Томичи же в этом плане никакого опыта не имели, поэтому, по всей видимости, и больше всех запоздали с выходом первого номера "ведомостей" в 1857 г., однако восемь лет спустя, в 1865 г., томская губернская газета выйдет в лидеры среди всех сибирских, благодаря деятельности первых наших автономистов.
  Во-первых, хотя Тобольску и принадлежала пальма первенства в издании первого сибирского журнала ("Иртыш, превращающийся в Ипокрену" - 1789 г.), однако именно Иркутск стал первым сибирским городом, где в 1827 г., как мы знаем, заезжий чиновник Матвей Александров и местный купец Семён Дударовский с компанией собирались начать издание частной газеты "Ангарский вестник". Во-вторых, здесь же в Иркутске, а потом и в Забайкалье, как мы выяснили выше, в 30-40-е годы XIX века выходило сразу несколько периодических рукописных газет и журналов. Ну и, наконец, в-третьих, во время начала издания "Иркутских ведомостей" генерал-губернатором и одновременно шеф-редактором газеты* являлся такой наделённый особыми полномочиями администратор, как Н.Н. Муравьёв. Всё это вкупе обеспечило "Губернским ведомостям" Иркутска лидирующее положение по качеству публикуемых материалов не только среди сибирских газет, но в определённом смысле и в ряду российских провинциальных изданий вообще.
  *В связи с очень частыми разъездами Н.Н. Муравьёва по делам службы, то на Амур, то в Петербург, он не мог непосредственно осуществлять контроль над "Иркутскими ведомостями" и поэтому ограничивался, как правило, общими указаниями, касающимися издательской политики газеты.
  Уже с самых первых номеров неофициальный отдел ИГВ в ряде своих статей взял, как отмечают исследователи, резкий и обличительный тон. Авторы публикаций разоблачали произвол чиновников, своекорыстное отступления от буквы закона, разного рода лихоимство, казнокрадство и взяточничество, самодурство сельских администраторов, алчность и дикость купцов и т.д. и т. п. Такого не было ни в одной из сибирских "ведомостей", и этот феномен объяснялся двумя основными причинами. Первая состояла в том, что на такого рода критические статьи давал добро сам генерал-губернатор, видевший в этом средство борьбы с заплесневелыми сибирскими, старорежимными, как мы сейчас бы сказали, порядками*. Известный сибирский краевед и областник П.М. Головачёв, характеризуя деятельность сибирского "проконсула" на этом поприще, писал в конце XIX века в газете "Сибирь": "...возникшие в 1857 г. "Иркутские губернские ведомости" сразу же представили собой явление, небывалое не только в Сибири, но и в России. Граф Муравьев-Амурский, поняв главное зло сибирской жизни - произвол, опирающийся на безгласность, дал газете полную свободу в обличении всех правонарушений и злоупотреблений"**.
  *Эти допетровские - кормленческие - порядки, как считал Муравьёв, реформы его недавнего предшественника Сперанского нисколько не улучшили, а во многом даже и ухудшили. Николай Николаевич в этом отношении больше симпатизировал печально известному своим мздоимством иркутскому губернатору Трёскину, считая его человеком "дела", с практической точки зрения гораздо больше сделавшего для развития Восточной Сибири, чем реформатор и "бумага марака" Сперанский. Такая двойственность - с одной стороны осуждение взяточничества и беззакония, а с другой симпатии к грешившему всем этим человеку "дела" Трёскину - разведёт со временем Муравьёва с петрашевцами и декабристами, а потом и окончательно рассорит их. При этом, надо отдать должное Муравьёву, сам он взяток никогда не брал; если б что-то было такое, то, наверняка, хотя бы какой-нибудь "дым" просочился в историческую литературу, но - нет, даже ни полу намёка на это.
  **Цит. по: История сибирской печати XVIII - нач. XX вв.
  Что касается второй причины, определившей первенство ИГВ не только среди сибирских "ведомостей", но и многих российских изданий, то она состояла в том, что у руководства газеты с 1857 по 1860 гг. находились ссыльные петрашевцы, поселившееся после амнистии 1856 г. в Иркутске - то были лучшие и передовые умы России, поэтому их вклад в становление печатного дела и развитие гласности в Восточной Сибири трудно недооценить. Таким образом и Муравьёв и петрашевцы, по мнению, например, А.В. Дулова ("Петрашевцы в Восточной Сибири"), пытались "сделать газету в какой-то степени действенным органом", призванным стать подлинным четвёртым органом власти в рамках той перестройки, которую затеял тогда в стране Александр II (Освободитель). Последнее обстоятельство, кстати, также поспособствовало тому, что ИГВ не прикрыли вездесущие цензоры и газета с 1857 по 1860 г. стала настоящим рупором перемен в нашем регионе.
  Начальником газетного стола, а также смотрителем Иркутской губернской типографии стал в марте 1857 г. по распоряжению Муравьёва петрашевец Н.А. Спешнев. Он же занял и должность главного редактора ИГВ. Напомним, что Николай Александрович являлся единственным коммунистом по мировоззрению среди петрашевцев-социалистов. Такое смелое назначение объясняется, возможно, тем, что будущий редактор сначала прошел необходимую проверку на административной службе в Забайкалье и зарекомендовал себя с самой лучшей стороны. Возможно также, что Спешнев, как человек радикальных политических взглядов, как и Бакунин, пользовался личной симпатией у генерал-губернатора, который сам являлся личностью далеко не ординарной, любил риск, эксперименты и вообще дела и поступки на грани фола, что называется - всё в духе тех персонажей, что описаны в произведениях другого петрашевца и некогда близкого друга Николая Спешнева - Ф.М. Достоевского.
  Что касается других петрашевцев, то ещё, как минимум, трое из них - сам Петрашевский, а также Львов и Черносвитов приняли активное участие на первых порах как в редактировании газеты, так и в подготовке материалов для её номеров. "Иркутские ведомости", а потом и газета "Амур" (1860-1861) стали для них той отдушиной, через которую они могли хотя бы частично донести, наконец, до людей истинные свои взгляды, не раз оболганные и перевёрнутые с ног на голову за те десять почти лет, что прошли с момента их ареста и осуждения. Так, например, Ф.Н. Львов, по сведениям того же А.В. Дулова, выдвинул в некоторых своих статьях на страницах иркутских газет собственную систему содержания арестантов, навеянную идеями утопического социализма*. В ней преступник рассматривался с гуманистических позиций и на первое место выдвигалась задача перевоспитания осуждённых, при этом принудительный труд для них в тех же воспитательных целях должен был быть отменён, по мнению Львова, и заменён трудом по желанию. А в качестве стимула для такого желания узаконивалось правило, согласно которому срок добровольных работ должен был заканчиваться тогда, когда осуждённый заработает необходимую сумму для перехода на поселение, приобретение жилья, инвентаря и другого движимого и недвижимого имущества.
  *К сожалению, у меня не оказалось достаточно времени для того, чтобы выискивать эти материалы в ИГВ и "Амуре", поэтому я сошлюсь на две статьи Ф.Н. Львова под названием "Выдержки из воспоминаний ссыльно-каторжного", опубликованные в тот же период в столичном некрасовском "Современнике" - незадолго, кстати, до его временного закрытия.
  Очень большое внимание во всей той своей пенитенциарной системе Львов уделил институту наставничества, на плечи которого и ложилась главная и самая трудная задача - перевоспитание правонарушителей. И здесь наш теоретик замахивался на "святая святых" - на монастыри, считая, что они уже выполнили свою изначальную великую функцию "по очищению и обновлению общества от грязной, безнравственной, чувственной жизни древнего мира". Однако в настоящий момент "плодов высокой христианской любви к Богу" монахов и монахинь уже почти не видно, поэтому теперь "нам не нужно множество обителей для успокоения, не нужны нам кротовые подземные работы. Нам нужны явные нравственные деятели для обновления общества <...> нужно приняться за дело исправления преступников, сперва в тюрьмах, а потом при устройстве новых общин" для вышедших на поселение осужденных*.
  *В наставники Львов призывал не только монахов и монахинь, но и вообще всех людей доброй воли, светских, так сказать, подвижников. Последние, кстати, вскоре появились; так, созданные именно такими людьми городские коммуны-общежития, описывал в своём романе "Не́куда" (1864) классик русской литературы XIX века Н.С. Лесков. Явный негатив, сквозивший в описании главных действующих лиц, навёл представителей тогдашней передовой общественности, в том числе и главного нигилиста той поры, критика Д.И. Писарева, на мысль, что Лесков получил спецзаказ от Третьего отделения, явно опасавшегося распространения социалистических и коммунистических идей в обществе. В том числе и за этот свой роман Николай Семёнович попал при советской власти в нежелательные авторы, точно также, как и Достоевский, - за очернительство революционеров в романе "Бесы".
  Таковы были идеи утопического социалиста Ф.Н. Львова. Нужно ли было уделять им столько внимания в нашей работе и имеют ли они вообще какое-либо отношение к Сибири? Имеют, и самое прямое - ответим мы. Наш край, как известно, извечно страдал от переселения к нам уголовных преступников, которые не самым лучшим образом влияли на общее состояние культуры, хозяйства и быта сибиряков. Уже первые наши литераторы, о которых мы рассказывали выше, уделяли данной проблеме большое внимание, не находя выхода из этого положения и уповая лишь на то, что Сибирь с её суровым мужским климатом и соответствующим ему отношением к жизни перевоспитает, а если нет, то перемелет незваных пришельцев. Теперь же сотрудник "Иркутских ведомостей" предлагал, хотя и утопическое, но всё-таки хоть какое-то практическое (и не во всём, кстати, такое уж утопическое) решение данной проблемы. Это, я думаю, нужно приветствовать, или хотя бы не отвергать и не замалчивать, что мы, собственно, и сделали.
  Из 42 статей в ИГВ, написанных петрашевцами, Фёдор Львов являлся автором почти половины из них, Михаил Буташевич-Петрашевский опубликовал одиннадцать, среди них такие, отмеченные комментаторами, как "По поводу речи А.В. Белоголового", "О врачебной помощи бедным". Однако самой известной его работой стала публикация под названием "Несколько мыслей о Сибири". Это была, по мнению В.В. Шевцова ("Н.А. Спешнев - редактор"), первая серьёзная заявка на разработку сибирского вопроса в неофициальной части "Иркутских губернских ведомостей" в 1857 году (No 9 от 11 июля). Упомянутый Вячеслав Вениаминович Шевцов сделал весьма обстоятельный разбор данной статьи, поэтому я посчитал не лишним привести полную цитату из его исследовательской работы. Он пишет:
  "Начав с пространных рассуждений о государстве как живом организме, составные части которого должны быть развиты в одинаковой степени, автор ставил вопрос: "Какое значение имеет Сибирь для России? Или Русский в Сибири - для России? и вместе с тем для всего человечества?" Ответ давался в простых стадиальных цивилизационных сопоставлениях, выдержанных в духе воззрений П.Я. Чаадаева и славянофилов: если Россия среди стран романо-германского мира играла роль младшего брата, то в кругу народов Азии ей принадлежало старшинство, и она по отношению к ним должна быть тем, чем Европа являлась для России, иными словами, выполнять культуртрегерскую функцию. Место Сибири в этом теоретическом построении заключалось в усилении России как в возможном столкновении с Западом, так и в обеспечении своего влияния на страны Востока: "Сибирь по положению своему призвана добыть нам диплом на звание народа истинно европейского!" Такая задача для "русского в Сибири или Сибиряка" могла решаться "мыслящей частью населения этой страны", препятствиями же к этому были слабое развитие образования, административно-бюрократические методы управления, неразвитость общественной жизни.
  Это, скорее, резонёрские размышления законоведа по поводу несовершенства существующего общественного порядка и возможностей его переустройства, причудливо сочетавшие в себе демократические призывы к "сибирскому люду" призадуматься по этому поводу и признать высказанные автором взгляды как "справедливые", объявление всех народов равноправными участниками "одного свободного братства" при "бесспорном" превосходстве России над народами Азии "в смысле нравственном и общественном". Важно другое - впервые на страницах одной из первых сибирской газет сибирские губернии трактовались не как рядовые провинциальные, а как образующие некоторую общность, "страну", отличную от российских губерний. "Сибиряк", или "русский в Сибири", рассматривался в отдельности от "европейского русского". Не утверждалась необходимость обретения Сибирью самостоятельности, но утверждалось, что в историческом пути России она призвана выполнить особую миссию, поэтому правительству и местному обществу необходимо уделять особое внимание её развитию, переустраивать "административную практику" управления на рациональных законных началах, пробуждать самосознание местных жителей".
  Лучше, наверное, и не скажешь. Спасибо автору за интересные мысли и хороший текст!
  Довольно значительный объём среди публикаций неофициального отдела ИГВ (и это нужно, конечно же, с чувством глубокого удовлетворения отметить) занимали материалы коренных сибиряков, таких как М.В. Загоскин, С.С. Щукин, М.П. Шестунов, П.И. Пежемский и других, чуть позже к ним присоединились молодые краеведы, впоследствии ставшие лидерами областнического движения - С.С. Шашков и Н.С. Щукин-младший, а в 1861 г. из Каинска Томской губернии перевёлся на службу в Иркутск видный сибирский краевед В.И. Вагин и сразу же подключился к общественной и публицистической деятельности. Михаила Васильевича Загоскина (1830-1904) мы не случайно поставили первым в этом списке, поскольку именно он в середине XIX века являлся признанным лидером иркутских сибиряков-публицистов, и о нём просто необходимо сказать несколько отдельных слов. Родился Михаил Васильевич в семье священника, в небольшом селе Узколугское, теперь Узкий Луг Черемховского района Иркутской области. Когда Михаилу исполнилось восемь лет, его определили в Иркутское духовное училище, потом одарённого ребенка перевели в Иркутскую семинарию, а оттуда опять в числе лучших направили в Казанскую духовную академию, где он и завершил своё образование.
  Казанская духовная академия в то время была весьма своеобразным учебным заведением. Будущие служители религиозного культа, пренебрегая строжайшими запретах, читали Белинского и Гоголя, передовых западных философов в подлиннике (хорошее знание языков позволяло это делать), журналы - "Отечественные записки", "Современник" и даже "Колокол". Ночами в общежитии шли долгие светские диспуты, так что некоторые из учащихся после окончания академии отказывались от духовной карьеры. В их числе оказался и молодой Михаил Загоскин. Как признавался он сам впоследствии, огромное влияние на него в то время оказали идеи декабристов, "Колокол" А.И. Герцена, а также учение педагога Н.Д. Ушинского, видимо поэтому Михаил Васильевич и избрал для себя путь преподавателя и публициста. По возвращении в 1856 г. в Иркутск он давал уроки истории в младших классах Духовной семинарии, где попутно издавал рукописный журнал "Козуля", потом его перевели на должность инспектора классов Иркутского военного училища. В "Иркутских губернских ведомостях" Загоскин сотрудничал с первых дней издания газеты, сначала в качестве члена редколлегии, а в 1859 г., в связи с отъездом Спешнева вместе с Муравьёвым в Японию, Михаила Васильевича назначили начальником губернского газетного стола и, соответственно, главным редактором ИГВ, а в 1860 г. его утвердили на ту же должность в частной газете "Амур". В том же году он начал работу над автобиографическим романом "Магистр", вышедшим в Петербурге в 1876 г.
  Перу Михаила Загоскина в этот период принадлежит целый ряд статей краеведческого, а также общественно-публицистического характера. В нескольких номерах ИГВ печатались его очерки под общим названием "Заметки о быте поселян Иркутского уезда", а также большая исследовательская работа, не потерявшая, по мнению комментаторов, ценности и в наши дни - "Первый опыт статистического исследования земледелия в Иркутской губернии". В публикации "О суде крестьян между собою" Михаил Васильевич, по мнению исследователя данного вопроса А.В. Гимельштейна ("Начало газетного дела в Восточной Сибири"), раскрывает подлинную сущность так называемого крестьянского самоуправления в Восточной Сибири. Выросший в обстановке сельского быта и знавший его не понаслышке, Загоскин на основании ещё и внимательных своих наблюдений конца 50-х годов с сожалением констатировал, что "нынешний суд крестьян не только не выполняет своего назначения: обличать и наказывать несправедливость, защищать правоту и содействовать благолепию сельской общины, - совершенно напротив: этот суд унижает крестьян нравственно, представляя черное белым, извращая их понятия о справедливости и разоряя их, обирая безжалостно и правых, и виноватых" (ИГВ. 1858. No31).
  "Глубоко и всесторонне изображая крестьянскую жизнь, М.В. Загоскин, - пишет А.В. Гимельштейн, - в отдельных случаях проявлял поразительную прозорливость, наблюдательность, знание законов развития общества, которое было присуще далеко не всем сибирским журналистам. Он сумел подметить, что в сибирской деревне, несмотря на существование общины, идёт бурный процесс классовой дифференциации, с которым надо считаться".
  То был процесс разложения старых феодально-административных порядков в деревне и зарождения в ней первых буржуазно-демократических отношений, со всеми присущими этому переходному периоду негативами, издержками и противоречиями, на которые Загоскин, как честный публицист, воспитанный на статьях Чернышевского, Добролюбова и Герцена, конечно же, не мог закрывать глаза. В той же статье он писал: "Сообразно историческим законам, повторяющимся у всех народов, есть в каждом селе враждующие партии - партия аристократов, кулаков, богатых мужиков, т.е. мироедов, которым за вино и за горло достаются лучшие покосы и лучшие земли, - и партия голытьбы, многочисленная, но ничего не значащая по причине бедности".
  Тут, старый патриархальный постулат нравственного закона - "бедность не порок" - в ценностях нового времени и александровской перестройки уже как бы не современен и поэтому не работает, при этом симпатии Михаила Васильевича, с нашей точки зрения, явно ни на стороне мироедов, которых он изображает горлопанами, а на стороне простого народа, полностью бесправного пока именно по причине своей извечной бедности. Дальнейшее развитие данных мыслей народника Загоскина не могло быть публикуемо по соображениям цензуры, но оно, однако, вполне очевидно, конечно. Как только Михаил Васильевич несколькими годами позже перейдёт эту цензурную красную линию, он сразу же подвергнется гонениям со стороны властей. Через год в статье "Сельские сцены" данную тему продолжит и разовьёт на страницах ИГВ и "первый" декабрист В.Ф. Раевский, тем самым поддержит не только своего "заочного" ученика, но и в целом острополемическое общественно-публицистическое направление деятельности первой редакции "Иркутских губернских ведомостей"*.
  *Такая редакционная политика, кстати сказать, никоим образом, по всей видимости, не шла вразрез со взглядами на крестьянский вопрос шеф-редактора ИГВ Н.Н. Муравьёва, который, как мы уже знаем, был горячим сторонником освобождения крестьян; известен также факт "раскулачивания" генерал-губернатором известных в Забайкалье мироедов Кандинских (предков всемирно известного художника XX века), которые держали в долговой зависимости тысячи крестьян (и не только их). Муравьёв поступил по-большевистски: своим волевым решением "проконсула" отменил большую часть долгов, чем едва не разорил Кандинских. Генерал-губернатора тогда не смогли умилостивить ни вспомоществования Кандинских на первую амурскую экспедицию, ни поэтические вирши от семьи забайкальских кулаков-миллионеров в честь первого сплава.
  Уроженец уездного города Киренска (теперь районный центр Иркутской области) Пётр Ильич Пежемский (1809-1861) держал небольшую лавку на мелочном базаре Иркутска, где проживал с 1834 г. В течение 40-50-х гг. Пётр Ильич, по данным "Иркипедии", избирался на различные ответственные должности: в 1843-м - судьёй словесного суда, в 1853-м был депутатом иркутского купечества в думской квартирной комиссии, в 1856 г. - гласным в Думе, городским нотариусом. В Иркутске Пежемского хорошо знали, как краеведа, летописца, художника и коллекционера. В течение многих лет он собирал разные вещи, старинные рукописи и свитки по истории Сибири. Он являлся корреспондентом ряда изданий. Многие годы Пётр Ильич вёл записи событий города Иркутска, собирал материалы и факты из газет, различного рода официальных и неофициальных бумаг. Главной работой Пежемского, которой он посвятил ни один десяток лет своей жизни, является сочинение, названное автором "Панорама Иркутской губернии, заключающая в себе историческое описание завоевания Сибири Ермаком". Эта, по сути, очередная сибирская летопись содержала изложение событий истории Сибири и города Иркутска более чем за два века и кончалась февралём 1807 г. В 1850 г. данные материалы были опубликованы в "Современнике", а с 1858 по 1861 гг. печатались в "Иркутских губернских ведомостях"*.
  *Полная редакция "Иркутской летописи" П.И. Пежемского, дополненная данными В.А. Кротова, с предисловием, добавлениями и примечаниями видного сибирского областника-автономиста И.И. Серебренникова, вышла в Иркутске в 1911 г.
  Ну и, наконец, ещё одним иркутским общественным деятелем и краеведом, о котором хотелось бы упомянуть в связи с публикациями ИГВ в рассматриваемый период, являлся Михаил Прокопьевич Шестунов (1825-1883) - купец, общественный деятель, литератор и журналист, один из зачинателей библиотечного дела в Иркутске, в 70-е гг. гласный городской думы. По данным "Иркипедии", Михаил Прокопьевич родился в Иркутске в семье купца, окончил местную гимназию, изучив коммерческую бухгалтерию, служил бухгалтером в разных торговых конторах. В 1858 г. Шестунов открыл в Иркутске общедоступную публичную библиотеку, которая стала вскоре местом собраний городской интеллигенции, обсуждавшей буржуазно-демократические преобразования в стране. По своим политическим взглядам был близок к петрашевцам, с которыми часто общался и даже дружил. В исследовательских работах я, к сожалению, нашел упоминание лишь об одной статье Михаила Прокофьевича в ИГВ, она называлась "Мысли об устройстве в Иркутске публичной библиотеки" (No29 за 1857 г.). По всей видимости, статей Шестунова в газете было немного. Из чего можно сделать вывод, что основное внимание, помимо своей профессиональной деятельности, Михаил Прокофьевич уделял руководимой им публичной библиотеке.
  Что касается других авторов "Иркутских ведомостей" того периода, то здесь исследователи отмечают ещё и целый ряд фамилий не уроженцев Сибири, прибывших в наш край на службу и отдавших ему не только свой профессиональный труд, но и свои прогрессивные творческие усилия. Среди них несколько человек из числа преподавателей мужской гимназии и духовной семинарии, это - П.И. Полынцев, Н.П. Косыгин и И.О. Катаев. Последний являлся, пожалуй, самым известным на тот период в Иркутске педагогом, публиковавшим в ИГВ, главным образом, статьи по педагогике и отстаивавшим принципы демократизации образовательного процесса. Своими сатирическими фельетонами на злобу дня отметился на страницах "Иркутских ведомостей" Илларион Сергеевич Сельский - чиновник Главного управления Восточной Сибири, правитель дел Восточносибирского отделения РГО, историк-любитель и литератор. В исследовательских работах встречаются ещё несколько фамилий иркутских чиновников, публиковавших свои статьи на страницах ИГВ, это - А.П. Юрьев, В.П. Калинин и Д.А. Макаров.
  Ну и, подводя итог, заключить этот, конечно же, далеко неполный обзор газетных публикаций ИГВ нам бы хотелось цитатой из ставшей классической работы Н.М. Ядринцева "Начало печати в Сибири". В ней он, в частности, писал: "Во всё время своего существования до возникновения частной литературной деятельности в Сибири и учёных обществ, губернские ведомости были единственным прибежищем пишущих образованных людей Сибири". Мы полностью солидарны с этой оценкой нашего виднейшего публициста по поводу роли сибирских ведомостей в развитии печатного дела у нас в регионе.
  Далее же нам обязательно необходимо рассказать о той полемике, которая разгорелась в конце 50-х гг. XIX века (на этот раз, по большей части, в центральной печати) по поводу присоединения левобережья Амура к России.
  
  
  * * *
  
  
  Страсти по Амуру. Вполне очевидно, что такой очень важный вопрос, как присоединение и освоение Амура, не мог не найти отражения в прессе. Об этом писали не только сибирские газеты, но и российские, а также зарубежные периодические издания. Понятно, что у них, порой, были совершенно противоположные взгляды на данную проблему - отечественные газеты и журналы, как правило, в большинстве своём публиковали, что называется, победные реляции и радужные панегирики, в иностранной же периодике, в том числе и в лондонском "Колоколе" Герцена всё происходящее на реке "Чёрного дракона" оценивалось далеко не так замечательно. При этом и наши и зарубежные издания очень часто пользовались в своих публикациях непроверенными, весьма сомнительными, а, подчас, и совершенно неверными данными, что, по мнению ряда тогдашних комментаторов, конечно же, мало способствовало делу. Так знакомый нам уже Д.И. Завалишин в своей нашумевшей публикации 1858 г. "По поводу статей об Амуре" отмечал, что трудно найти другой такой край, о котором "было бы столько разноречивых известий".
  Что касается "Иркутских губернских ведомостей", то они, конечно же, не отставали от остальных и тоже публиковали на эту тему разного рода материалы, причём не только собственные, но и "грешили" разнообразием - перепечатывали публикации из российских периодических изданий. Всё это "разнообразие", однако, страдало одним общим недугом: ничего критического в отношении освоения Амура ИГВ себе не позволяли. Таково, по всей видимости, было условие, поставленное генерал-губернатором Муравьёвым редакции газеты в обмен на относительную свободу в выражении собственного мнения, в том числе и критического, по ряду других вопросов. Более того, редколлегия "Иркутских ведомостей" даже позволяла себе на первых порах выпады против критиков освоения Амура, а значит и деятельности Н.Н. Муравьёва. Так М.В. Буташевич-Петрашевский в статье "По поводу речи А.В. Белоголового" в несколько завуалированной форме, но всё-таки некоторым образом "высек" известного в Иркутске предпринимателя, посмевшего высказать недовольство в отношении слишком жесткого контроля со стороны губернской администрации за деятельностью торговой "Амурской компании", иркутскую контору которой Андрей Васильевич Белоголовый в то время возглавлял. Как социалист, Петрашевский, по понятным причинам, сильно недолюбливал купцов-толстосумов, так что, по всей видимости, с чистой совестью ошельмовал Андрея Белоголового, честно выполнив при этом и условия негласного договора редакции ИГВ с сибирским "проконсулом". При этом разоблачению со стороны публициста подвергся не только Белоголовый, но и остальная купеческая братия; критикуя чрезмерное корыстолюбие устроителей "Амурской компании", автор статьи утверждал, что они пекутся главным образом о своих барышах, и гораздо меньше заботятся о развитии присоединённого к России края.
  После подписания в мае 1858 г. Айгунского договора и августовских торжеств по этому поводу, "Иркутские губернские ведомости" в ознаменование большой общей победы получили от благодарного генерал-губернатора новый карт-бланш на свою публицистическую деятельность по разоблачению извечного в России "бездорожья, разгильдяйства и бюрократизма". Так в No38 от 18 сентября того же года Н.А. Спешнев, предваряя неофициальную часть выпуска, продекларировал от лица редакции, "что столбцы её газеты [отныне] всегда открыты для желающих воспользоваться <...> "гласностью". В Иркутске не опасаются этой гласности, а напротив - вызывают её". Такое предложение означало улучшение содержания газеты посредством привлечения критических заметок, присылаемых в редакцию, что называется, с мест - это был, согласитесь, смелый шаг, тем более в условиях Сибири, где всего полтора года назад ещё совсем не знали собственного печатного слова, и всё это во многом благодаря поддержке газеты со стороны главного начальника края - считает вместе с нами В.В. Шевцов ("Н.А. Спешнев - редактор"). "Небывалый успех русской дипломатии (на Амуре. - О.П.) в условиях недавно проигранной большой европейской войны делал фигуру его виновника более значимой и предоставлял ему больше прав и возможностей в том числе и в отношении содержания подведомственной газеты".
  Вместе с тем, однако, не похоже, что инициатива по расширению рамок гласности в ИГВ исходила от самого сибирского "проконсула", вряд ли новая большая порция выносимого "сора из избы" была в интересах Н.Н. Муравьёва, ставшего вскоре, как мы знаем, его сиятельством графом Амурским. Поэтому мы полагаем, что в данном случае он лишь благосклонно уступил настояниям редакции газеты, у которой, конечно же, были свои особые интересы в плане развития публицистической деятельности, и эти интересы, надо отметить, не всегда совпадали с официальным мнением, что называется. Так, например, Ф.Н. Львов, как можно судить на основании упомянутых уже нами статей в "Современнике", отстаивал принципы вольной колонизации Приамурья, при минимальной поддержке со стороны государства, а попутно и с исключением всякой сдерживающей административной опеки, пропагандируя, таким образом, американский принцип освоения новых земель, когда правительство обеспечивало лишь защиту фермерам от "злобных индейцев", после чего брало за это с поселенцев соответствующий налог*. Нельзя сказать, что в статьях Львова содержалась открытая критика государственной политики, скорее здесь имело место особое мнение очевидца происходивших событий, и тем не менее, элемент, так сказать, распатронивания присутствовал и он был направлен именно в адрес центральной власти, утвердившей, как мы знаем, вариант принудительного, но не свободного, переселения на вновь приобретённые земли левобережья Амура.
  *Причём налоги платились не с доходов, а с движимого и недвижимого имущества, охраняемого государством. Такая практика, например, до сих пор сохраняется в Техасе, когда-то самом свободном, а теперь самом консервативном штате США, что, впрочем, если вдуматься, одно другому не противоречит, поскольку хорошо всем известный идеальный принцип осознанной свободы вполне консервативен по сути своей, предполагая сознательное самоограничение человека от пагубных излишеств цивилизационного развития.
  Относительно же критики самого генерал-губернатора, то она, по умолчанию, что называется, не могла присутствовать в ИГВ - газете, финансируемой из губернского бюджета Н.Н. Муравьёвым. Поэтому такая критика впервые появляется только в "независимых" рукописных журналах, выпускаемых ограниченным тиражом в середине 50-х годов в Иркутске. Мы уже упоминали о "Козуле", издаваемой Загоскиным; ещё исследователи отмечают как минимум два иркутских рукописных журнала того периода, а именно: "Заушаковский вестник" и "Мещанин". "Сохранились сведения, - отмечал советский историк Л.С. Любимов ("История сибирской печати"), - что "Мещанин" выпускался кем-то из представителей демократического лагеря и был целиком направлен против генерал-губернатора Муравьёва и его окружения. Сатирические выпады "Мещанина" говорят об определённой общественно-политической зрелости его издателей и прекрасном журналистском мастерстве. Очерки журнала разоблачали генерал-губернатора Муравьёва, разъясняли, что под маской либерала скрывается подлинный помещик-крепостник, считающий губернию своей вотчиной". И хотя на (советски) ангажированный подтекст автора выше приведённой цитаты нужно делать обязательную сноску, замечание о замашках вотчинника мы вполне можем принять (в чём вряд ли ошибёмся) за чистую монету.
  Кто являлся спонсорами проекта издания рукописных журналов до сих пор не выяснено, так как документов на этот счёт пока никаких нет, да и вряд ли они когда-нибудь найдутся. Поэтому мы можем лишь предполагать, что необходимые средства могли выделить иркутские купцы, недовольные, как мы уже отмечали, излишней опекой своего бизнеса со стороны губернской администрации, а также постоянными финансовыми поборами, которыми грешил сибирский "проконсул" во благо общегосударственных интересов. В отношении последнего утверждения у нас есть, на сей раз, прямые доказательства - это дело некоего Занадворного, одного из двух счастливых наследников капиталов богатейшего толстосума Иркутска и благотворителя амурского проекта, известного нам уже Е.А. Кузнецова. Женившись на племяннице последнего, Занадворнов, как гласит предание, в последние дни жизни смертельно больного Кузнецова каким-то образом сумел присвоить себе бо́льшую часть его состояния. И всё бы, конечно, ничего, но Занадворнов вдруг решил про себя, что-де хватит уже спонсировать бездонный, по его мнению, амурский проект и отказал Муравьёву в очередном транше, причём сделал это, как свидетельствуют источники, в грубой даже форме.
  Как писал В.П. Сукачёв ("Иркутск"), в ответ Занадворнов получил сразу два уголовных дела, организованных против него генерал-губернатором. Первое - по поводу незаконного присвоения капиталов Кузнецова, а второе было возбуждено по обвинению в том, что несговорчивый наследник, ехавший по делам на золотоносный прииск, пустил "пал" и сжёг огромное пространство тайги, лишив тем самым окрестных тунгусов мест их звероловного промысла. Следствие по обоим делам вёл чиновник Дмитрий Молчанов, упоминавшийся нами уже как муж красавицы Елены Волконской, дочери сосланного декабриста. Далее читаем опять у Сукачёва:
  "Сильно уповая на силу своего богатства, Занадворов не стеснялся, где был случай, бранить Муравьёва и на одном из больших обедов распространялся о том, что Муравьёв преследует мелкое взяточничество, а между тем его приближённые берут взятки уже не мелкие, а крупные, и в доказательство этого заявил, что Молчанов взял с него 20.000 (что-то около 15 миллионов на наши деньги. - О.П.), что теперь назначен другой следователь, Бибиков, который требует, чтобы он, Занадворов ехал в непроездное время в тайгу, на место пожарища, вероятно с целью получить столько же. Узнав об этом, Муравьёв в полном собрании Совета потребовал от Занадворова, чтобы тот подтвердил им сказанное, и когда Занадворов не только от слов своих не отказался, но в присутствии самого Молчанова подтвердил, что он действительно дал ему 20.000 руб. Муравьёв, не обратив на последнее обстоятельство никакого внимания, обратился к Молчанову и, как рассказывают, спросил его ни как начальник, а как дворянин дворянина, действительно ли это так. Молчанов отклонил возведённые на него обвинения, причём он, как говорят, усердно просил Муравьёва никакого дела по этому поводу не возбуждать, но Муравьёв поступил иначе. Немедленно, прямо из заседания совета Занадворов был отправлен в тюрьму.
  Знакомые его, люди более или менее значительные, в том числе даже некоторые члены Совета Главного управления, стали было его там посещать. Узнав об этом, Муравьёв назначил у себя общий приём и на приёме объявил, что сочтёт своим личным врагом всякого, кто будет поддерживать отношения с Занадворовым. После такого заявления Занадворов был всеми покинут. Жена его подала жалобу в Сенат. Указом Сената Занадворова предписано было освободить. Муравьёв указа не исполнил, ссылаясь на необходимость упрочения авторитета власти, и спросил высочайшее повеление задержать Занадворова в тюрьме до окончания производившегося дела. Сенат, когда на рассмотрение его через много лет перешло всё производство, оправдал Занадворова". Таков яркий пример оппозиции в отношении деятельности сибирского "проконсула" со стороны иркутского купечества.
  Что же касается представителей иркутского демократического лагеря из числа интеллигенции, на которых указывал в своей работе Л.С. Любимов как на оппозиционеров губернаторской власти, то они группировались в тот период не только вокруг местных рукописных и печатных изданий, но и под крышей частной общедоступной библиотеки Михаила Прокопьевича Шестунова. При этом о том, что у Шестунова собираются фрондёры знали не только жандармы из Третьего отделения через своих везде сущих осведомителей, но и сам генерал-губернатор тоже. В одном из своих писем Завалишину Шестунов сообщал ("Сборник старинных бумаг"), что его библиотека постоянно находится под надзором полиции, а в следующем письме (от 8 августа 1860 г.) писал: "Перед отъездом своим за Байкал, Муравьёв в общем собрании, у себя дома, сказал советникам Главного управления и прочим, чтобы они сами и их подчинённые не смели посещать мою библиотеку, это сборище разбойников, которых надобно повесить, и потом прибавил, что Шестунов, прежде чем продаст свою библиотеку, посидит в остроге, что на все эти действия он имеет право в данной ему государем инструкции". Ведь вот до чего дошло.
  История публичных, т.е. общедоступных библиотек Иркутска началась, напомним, ещё в конце XVIII века, когда таковая, причём первая в Сибири, была открыта стараниями иркутского губернатора Ф.Н. Кличка (1778-1782) в здании, построенном на средства местного купечества для общеобразовательного учреждения, однако спустя некоторое время библиотека была передана Главному народному училищу, потом Иркутской мужской гимназии и поэтому перестала быть общедоступной. Лишь в 1835 г. усилиями хорошо известного нам уже С.С. Щукина была вновь открыта городская публичная библиотека, просуществовавшая, однако, совсем недолго. В 1840 г. купец М.А. Болдаков основал в Иркутске первую частную общедоступную читальню, функционировавшую более десяти лет. По сведениям А.К. Чернигова ("Иркутские повествования"), в ней насчитывалось 4572 книги на русском языке и 256 штук на иностранном. Первое время библиотека имела вполне достаточное количество читателей, но высокая абонентская плата сильно уменьшала из года в год количество её пользователей. Вследствие нерентабельности своего коммерческого предприятия Болдаков в 1851 г. вынужден был в конце концов отказаться от содержания библиотеки и продал её купцу С.С. Попову, который попытался улучшить её работу. Однако дороговизна подписки вновь ограничила доступ к ней читателей, и она, просуществовав полтора года, также полностью прекратила свою деятельность. Часть книг владелец продал, а остальное передал во владение библиотеке Иркутского отделения Российского географического общества.
  Однако цепочка - связь времён - и на этот раз не прервалась, и дальше начинается история непосредственно уже библиотеки Шестунова, а вместе с ней и очередной (кто внимательно следит на нашими исследовательскими домыслами) виток политического "криминала" в Иркутске. По сведениям А.К. Чернигова, ещё в 1857 г., когда в город пришла гласность, купец Михаил Прокофьевич Шестунов попытался открыть общедоступную библиотеку на основе своей личной, а также - части книг, купленных у Попова. Он обратился к иркутскому обществу с призывом открыть в городе библиотеку, но на его призыв, как сообщает Ф.М. Полищук, откликнулись одиночки. Средств по общественной подписке таким образом не хватило. Однако в начале следующего года, взяв себе в компаньоны ещё одного иркутского купца С.Д. Протопопова, Шестунову всё-таки удалось открыть публичный книжный абонемент и читальный зал при нём сначала у себя на собственной квартире "большой и удобной", а потом, 30 июня 1858 г., в доме Титова на Большой (центральной) улице города, с этого же времени библиотека перешла в полное распоряжение М.П. Шестунова. Ну а с осени того же года начинают разворачиваться те события, которые превратят читальный зал шестуновской библиотеки сначала в дискуссионный, а потом и в оппозиционный политический клуб.
  На тот момент, по данным "Иркипедии" ("Частная публичная библиотека Шестунова"), шестуновское собрание насчитывало, как минимум, 1000 названий книг по основным разделам знаний, журналы и 18 наименований периодических изданий*, а также большое собрание отечественной и зарубежной беллетристики. "Необходимо также отметить, - писала Ф.М. Полищук, - что книговыдача по разделу "Sibirica" в библиотеке М.П. Шестунова также являлась определяющей, и в этом большая заслуга владельца, заинтересованного в комплектовании фонда литературой краеведческого содержания. Об этом свидетельствует обращение М.П. Шестунова в октябре 1859 г. ко всем издателям и редакторам казённых и частных русских периодических изданий с просьбой: в случае появления каких-либо статей о Восточной Сибири высылать их в библиотеку в виде отдельных оттисков в количестве от 5 до 10 экземпляров, в зависимости от их ценности. М.П. Шестунов обещал издателям высылать за эти статьи деньги. Просьба М.П. Шестунова была основана на том, что часто на страницах периодики того времени публиковались статьи о Восточной Сибири по разным отраслям знаний, имеющие несомненный интерес и большую ценность для исследователей края".
  *Есть другие данные относительно количества книг и журналов, например, в книге Ф.М. Полищук, но они незначительно отличаются от приведённых "Иркипедией".
  Что же касается собрания отечественной и зарубежной беллетристики, то, как выяснила И.Б. Маркова ("Круг чтения сибирских чиновников"), на основании сохранившихся читательских формуляров, последнее включало в себя самые свежие новинки художественной литературы, а с журналами, в частности с "Современником" в Иркутск приходили статьи Н.А. Добролюбова, Н.Г. Чернышевского и других публицистов, питавших пытливые умы передовой части горожан. Не случайно поэтому, что библиотека Шестунова стала, по словам М.К. Азадовского ("Сибирские страницы"), "вместе с тем и клубом, и центром демократических, оппозиционных элементов в Иркутске". А известный общественный деятель Сибири Владимир Платонович Сукачёв (1849-1920), десятилетним мальчишкой заставший те события, позже писал ("Иркутск"), что библиотека "... скоро сделалась местом, куда сходились почитать и "отвести душу" все, кто требовал от жизни большего, чем карты, пьянство и разгул. Людей, нуждающихся в печатном слове и в обмене мыслей в то время в Иркутске, набиралось если не очень много, то во всяком случае достаточно для составления порядочного по численности и сплочённого по убеждениям кружка. В состав его входили сотрудники обеих иркутских газет*, несколько местных педагогов, более развитая часть купеческой молодёжи и несколько приехавших на службу в Восточную Сибирь университетских молодых людей, которым Муравьёв мест, соответствующих их образованию, не давал. Понятно, что кружок этот никогда не мог сойтись с лицами, окружавшими Муравьёва". Здесь "первоприсутствующим был, конечно, Петрашевский, тип агитатора", - писал современник и очевидец тех событий Б.А. Милютин** ("Генерал-губернаторство Н.Н. Муравьёва") и продолжал: "На совести этого человека лежало совращение с пути нескольких юношей, приехавших одновременно со мной <...> брошенная на произвол судьбы молодёжь ухватилась, как за якорь спасения, за библиотеку. Тут их ждал и учитель".
  *Имеются ввиду сотрудники "Иркутских губернских ведомостей" и открывшейся в 1860 г. частной газеты "Амур".
  **Борис Алексеевич Милютин (1831-1886), родной брат военного министра Д.А. Милютина, с 1851 по 1875 гг. служил в Иркутске, упоминался уже нами в очерке "Воздушный тарантас", повествующий о деятельности в Сибири прогрессиста М.А. Александрова; напомним, что дневник путешествия последнего по Сибири именно Борис Милютин первым опубликовал в 1875 г.
  Ну и, наконец, будущий классик сибирского областничества Серафим Серафимович Шашков (1841-1882), тогда ещё семнадцатилетний ученик Иркутской духовной семинарии, проходил в читальном зале библиотеки Шестунова первые уроки общественной и политической грамотности. Позже в своей "Автобиографии" ("Восточное обозрение", 1882, No32) он писал: "В открывавшейся тогда публичной библиотеке собирался интеллигентный кружок, в котором обсуждались всякие общественные вопросы и будировали против местного начальства, которое злилось на библиотеку и называло её якобинским клубом. Я был подписчиком и нередко, читая в библиотеке газеты, подслушивал интересные для меня беседы, ведшиеся в соседней комнате между членами кружка".
  Беседы беседами, но ничего не предвещало, казалось, беды для генерал-губернатора, кружковщина и диспуты являлись практически нормой для того времени - страна жила в условиях экономической и общественно-политической перестройки, затеянной Александром II. И всё-таки она - т.е. "беда" - стряслась. Произошло это осенью 1858 года. В ноябрьском номере столичного журнала "Морской сборник", официальном органе Морского министерства, вышла статья Д.И. Завалишина под названием "По поводу статей об Амуре", наделавшая так много шума в прессе и в комментариях исследователей, что даже заняла довольно прочное место в российской истории и особенно в сибирских анналах. В числе комментаторов особенно постарались в этом плане советские историки, выдвинувшие Завалишина в разряд чуть ли не главного народного заступника от притязаний "царского сатрапа" Муравьёва, угнетавшего население Забайкалья при освоении Амура. Дыма без огня, конечно, не бывает, однако, по большей части, всё это были явно ангажированные измышления, навязанные исследователям советской поры всем известными требованиями идеологической цензуры. На самом деле, если прочитать не комментарии, а саму эту статью (есть в Интернете), то вполне очевидным становится то обстоятельство, что никаких прямых выпадов ни против политики Муравьёва, а тем более против него самого в той публикации Завалишина не содержится. Так что даже некоторый завуалированный намёк на амурские потёмкинские деревни - это лишь критика в адрес недобросовестных авторов хвалебных статей, приводивших в своих публицистических сочинениях явно завышенные, по мнению Завалишина, оценки состояния дел на Амуре. Впрочем, признаём, что за этой критикой, действительно, можно было при желании разглядеть очень многое, причём не только в отношении Н.Н. Муравьёва, но даже и в отношении всего царского режима в целом - ибо восточносибирский генерал-губернатор вряд ли был лично виновен в тех завзятых панегириках, что печатались в столичной прессе.
  Немногим больше нелицеприятных фактов (но не выпадов) по поводу освоения Амура содержится и в следующей его статье в Морском сборнике (No5 за 1859 г.) и лишь в третьей публикации (No6 за 1859 г.) в заключительной её части Завалишин позволяет себе намного смелее и впрямую обрисовать некоторые негативы по освоению Амура. А двадцать три года спустя в двух номерах (10 и 12) ядринцевского "Восточного обозрения" в статье под названием "Природа и человек в деле колонизации" Дмитрий Иринархович добавляет ко всему предыдущему ещё одну довольно изрядную ложку дёгтя, однако и здесь он ни разу не упоминает имени Муравьёва, выведя его под псевдонимом "начальник края". В той последней статье, надо отметить, Завалишин большое внимание уделяет проблеме "Сибири, как колонии", в том же (1882) году обозначенной Н.М. Ядринцевым в качестве главного вопроса движения сибирских автономистов. Посему мы посчитали не лишним привести ту часть публикации Дмитрия Иринарховича в этой нашей книге, в разделе "Приложения". В окончании добавим, что лишь в своих "Записках декабриста", вышедших сначала в Германии в 1904 г., а вторым изданием в России в 1906 г., Завалишин, рассказывая о деятельности сибирского "проконсула", расставляет, наконец, все точки над i: "Если бы дело шло только собственно о Муравьёве, то он в глазах моих оказался таким нравственным ничтожеством, что я для борьбы собственно с ним не сделал бы движения и мизинцем. Нет, цель моя, которую я всегда открыто и определённо высказывал, это борьба против того всеобщего зла, которое творит Муравьёвых, делает возможным их дела и губит Россию".
  Однако вернёмся к первой стье Завалишина в "Морском сборнике". "С некоторого времени, - писал Дмитрий Иринархович, - начали появляться статьи о действиях и деятельности на Амуре, в некоторых не знаешь, чему более удивляться: совершенному ли незнанию и непониманию дела, о котором берутся писать, или (в противном случае) отъявленно дурной цели. Впрочем, надо сказать, что все эти статьи производили, по крайней мере здесь (в Сибири. - О.П.) очень мало впечатления; с одной стороны, потому, что причины и цель их были для сведущих людей очень ясны; а с другой, зная поползновения многих наших журналов и газет, печатать всё сообщаемое, без всякой проверки и разбора, лишь было чем наполнить страницы". И далее Завалишин подвергает критическому разбору, с фактами, что называется, на руках, две конкретных статьи: первая из них - это "О пути по Амуру в 1857 году" Н. Назимова в том же "Морском сборнике"; вторая статья анонимного автора, подписанная литерою "С"*, вышла в "Библиотеке для чтения" и была перепечатана, что показалось Завалишину "забавным", в "Иркутских губернских ведомостях". С особенным рвением читинский сиделец критикует весьма предвзятые, с его точки зрения, неточности сведений, приведённые Назимовым, грешившим против истины, в первую очередь, тем, что автор статьи сам участвовал в сплаве 1857 г. и делал таким образом в своих публикациях, по мнению Завалишина, ставку на очевидную для себя ложь, а не на неточные статистические сведения, использованные в статье публициста "С".
  *Это был, как утверждают некоторые исследователи, знакомый нам уже по статьям о сибирской золотопромышленности В.Д. Скарятин.
  Дабы не утруждать читателя разбором подробностей многостраничной журнальной полемики, приведём один лишь пример для ясности. В своей статье Назимов утверждал, что в 1857 г. началось "правильное летнее сообщение по Амуру", приведя в доказательство тот факт, что пароход "Лена" 31 мая, выйдя из Мариинского поста (в 320 верстах от Николаевска), прибыл в начале июля к Стрелке (видимо к месту слияния Шилки и Аргуни. - О.П.), а к 18 августа добрался до Шилкинского завода, преодолев по данным Назимова, расстояние в 3000 вёрст, до Стрелки, за 30 дней. Взяв за основу это сообщение, Завалишин именно с него и начинает свой детальный разбор неточностей, сопряженных, с его точки зрения, с преднамеренной ложью. Во-первых, он считает, что выражение "правильное сообщение" - это от лукового, ибо последнее должно подразумевать под собой "периодическое отправление и возвращение" судов из пункта А в пункт В и обратно, что не имело места в летнюю навигацию 1857 г., поскольку "Лена" осталась на Шилкинском заводе на зимовку. Далее Дмитрий Иринархович настаивал на том, что расстояние в 3000 вёрст хорошо известный ему пароход "Лена", в силу постоянных проблем с топливом, механизмами и речными мелями, никак не мог преодолеть за 30 дней, к тому же между Мариинским постом и Стрелкой всего две тысячи вёрст, а не три, как у Назимова. Ну и так далее и тому подобное. Что это - крючкотворство или, действительно, попытка поиска истины - судить самим читателям.
  От статьи анонима "С" в журнале "Библиотека для чтения", "забавно" перепечатанной в ИГВ, Завалишин вообще камня на камне не оставляет. Посредственный в силу своих поверхностных суждений публицист, пользующийся не только непроверенными, но и возмутительно ложными фактами, являлся для Дмитрия Иринарховича лгуном по умолчанию и к нему он явно не проявляет никакого снисхождения. Так на заявление последнего, что начавшаяся торговля по Амуру с иностранными государствами уже понизила цены на товары не только в Восточной Сибири, но даже и на Ирбитской ярмарке, Завалишин просто отвечает тем, что в уничижительной форме предлагает автору сделать элементарное - приехать в Сибирь и походить по рынкам. В доказательство же явных измышлений анонима "С" Дмитрий Иринархович приводит реальные цены в Забайкалье, на порядок отличающиеся о тех заниженных, что навыдумывал автор статьи в "Библиотеке для чтения".
  "Соблюдая справедливость и беспристрастие, - подводил итог Завалишин, - мы обязаны сказать, что если виноваты сообщающие неверные известия, то виноваты и передающие оные без всякой критической поверки. Суету мертвящую выдаем за плодотворную деятельность, эффекты за сущность дела, из-за количества произведённого как-нибудь искажаем качественность действия; механическую перестановку выдаем за органическое развитие; истощаем самый капитал, чтоб выказать огромность временно приносимых процентов. Но нарушение законов науки никогда не совершается безнаказанно - результатом подобных действий всегда бывает то, что для будущего приготовляется ещё более труда и затруднения, нежели если бы вовсе ничего не было. Истощив понапрасну средства и потеряв время, мы принуждены бываем часто снова, и притом ещё в менее благоприятных обстоятельствах, с меньшими средствами, в кратчайший срок не только все делать вновь, но ещё и исправлять вредные последствия прежде сделанного". Сказано, не в бровь, а в глаз, что называется, более того - актуально и по сей день, к сожалению. Именно вынесенный таким образом приговор новым потёмкинским деревням, вызвал ту реакцию в обществе, о которой предварительно мы уже несколько слов сказали в начале.
  Ну и, наконец, на последних четырёх страницах завалишинской статьи излагался материал, который многими, по всей видимости, как раз и был интерпретирован как завуалированная критика экономической политики Н.Н. Муравьёва по освоению Амура. Для краткости и ясности приведём опять-таки лишь один наглядный пример: размышления автора по поводу реквизиций (другими словами поборов), осуществляемых государством в отношении народа. Такая практика существовала испокон веков в России, однако в новоалександровскую эпоху она стала подвергаться официальному порицанию. В этой связи Завалишин приводит слова министра внутренних дел России "о невыгодности для казны и крайнем отягощении народа от всяких реквизиций". И далее Дмитрий Иринархович разбирает на известных ему примерах из практики факты действительно пагубного влияния "раскладок, нарядов" и прочего принудительного отягощения на экономику. Так, например, Завалишин констатирует, что по мере того, как распоряжения по исполнению реквизиций "спускаются в нижние инстанции, зло на каждой ступени усиливается в невоображаемой прогрессии". Или - "заставите вы продавать по насильственной цене, будьте уверены, что вся тягость раскладки падёт на тех, кто менее всех в состоянии её вынести". Это во-первых.
  Во-вторых, отмечает наш читинский публицист, "там, где делается всё без расчёта, там не может быть никакой экономии труда - отчётливого, разумного, искусного, и полезного его приложения". И далее: "Экономическая наука говорит нам, что средства не падают с неба, а извлекаются всегда из данной страны; плодотворно, если извлекаются разумно; истощительно, а, следовательно, чрезвычайно дорого, если насильственно и неразумно. Что нельзя сделать, например, продажу хлеба дешевою, не расстраивая хлебопашество". Ну и так далее, всё в том же духе. Никакого прямого выпада ни против генерал-губернатора, ни против его экономической политики вроде бы нет. Однако из неофициальных так сказать источников многим было известно, что Николай Николаевич ради дела прибегал как раз к многочисленным реквизициям на подведомственной ему территории и вёл политику по освоению Амура в большей степени ни по экономической науке, пропагандируемой знатоками, подобными Завалишину, а по наитию и грубому расчёту на глазок, уповая, как издревле делали наши предки, на Божью волю, или, на крайний случай, - на чисто русский "авось" (авось пронесёт). Да и о насильственной закупке у крестьян хлеба по заниженным ценам тоже многие знали, но, как опять-таки водится у нас, поворчав, молчали* (молчанье - золото). Добавим к этому, что описанная Завалишиным практика характерна была не только для Восточной Сибири, но и для России в целом (к сожалению, и до сих пор).
  *"В том-то наша и беда, что у нас много военной храбрости, но решительно недостаёт необходимой, в дополнение к ней, гражданской доблести - высокого мужества пред сильными, благородной откровенности перед старшими. Мы признаёмся в частной беседе в одном, а в публичных возгласах говорим другое. Мы любим рассказывать и знаем очень много сплетен, а очень мало дела, а если знаем его, то молчим, и когда надо бы сказать, то говорим только одно: знать не знаем и ведать не ведаем" (Д. Завалишин. Ответ господину Романову).
  И всё-таки многие, повторюсь, восприняли статью Дмитрия Иринарховича, особенно её заключительную часть, как откровенную критику в адрес сибирского "проконсула", от десятилетней кипучей деятельности которого эти многие стали уже понемногу уставать к тому времени. В том же духе одним из первых на публикацию Завалишина отозвался декабрист М.А. Бестужев, так же проживавший в это время в Забайкалье*. В одном из своих писем к Дмитрию Иринарховичу он писал: "Прочитав статью твою в "Морском сборнике", я увидел, что ты попал не в бровь, а прямо в глаз ложной системе покупать на медные гроши великие предприятия! Этой статьёй ты разоблачил обаяние, доселе окружавшее действие на Амуре, что, кажется, почувствовал и сам Муравьёв". Кратко, но абсолютно всё точно сказано, так что нам, пожалуй, и добавить-то по данному поводу больше нечего. Ну и - аминь, как говорится!
  *После амнистии 1856 г. большинство ссыльных декабристов вернулись в Россию, и лишь немногие из них по собственному желанию остались в Сибири, среди них - Д.И. Завалишин, В.Ф. Раевский и М.А. Бестужев. Каждый из них в той или иной степени участвовал в амурском проекте и поэтому воспринимал всё по живому, что называется.
  Теперь непосредственно о той реакции, которую произвели статьи Завалишина не только на сибирское, но и на всё российское общество в целом. Пожалуй, наиболее точно, очень кратко опять же, но вместе с тем и довольно ёмко выразился по данному поводу новый шеф жандармов князь В.А. Долгоруков, констатировавший, что в последнее время "никому не удавалось наделать такого шума и произвести такое впечатление". Более того, материалы тех статей до сих обсуждаются в научных публикациях, что говорит само за себя. В них, кстати, особенно в последнее время ставятся, порой, совершенно иные акценты, нежели, допустим, в советской историографии; вскрывается, к примеру, тот факт, что по мнению М.А. Бакунина (письмо к Герцену от 1 декабря 1860 г.), Завалишин писал свои статьи по заказу Третьего отделения и ещё до этого строчил доносы жандармам на генерал-губернатора Восточной Сибири. Доказательств этому в работах современных сибирских краеведов не приводится (в архивы российской политической полиции нас - сибиряков - до сих пор не пускают), однако ряд косвенных доказательств (точнее намёков) у адептов версии сотрудничества Завалишина (невольного, на наш взгляд, сотрудничества) с жандармами всё-таки имеется.
  И главное из этих косвенных свидетельств состояло в том, что Н.Н. Муравьёв с середины 50-х годов числился в жандармском управлении как "красный генерал", что не однократно констатировал сам шеф жандармов, князь Долгоруков. Его предшественник, граф Бенкендорф, зная о том всестороннем покровительстве, которое оказывал восточносибирскому наместнику Николай I, закрывал глаза на то, что Муравьёв в открытую общался и даже сотрудничал с декабристами и петрашевцами, поэтому материалы на сей счёт не шли в дело, а оседали до времени невостребованными в архивах Третьего отделения. При новом царе, Александре Втором, восточносибирский генерал-губернатор уже не входил в число первых фаворитов, поэтому к нему во второй половине 50-х годов стали относиться в Петербурге немного строже, да к тому же и огромная популярность графа Амурского в России стала внушать престолу, как мы уже отмечали, некоторые опасения. Более того в Петербург в конце 50-х годов начали поступать доносы о том, что, как свидетельствует П.А. Кропоткин* ("Записки революционера"): "В его (Муравьёва. О.П.) собственном кабинет молодые люди вместе с сосланным Бакуниным, обсуждали возможность создания Сибирских Соединённых Штатов"**, и это уже был явный перебор, что называется. Так что, вполне возможно, что против Н.Н. Муравьёва созрел в придворных кругах настоящий политический заговор, следствием которого и могли стать продвинутые в центральной печати не без помощи всесильного секретного ведомства статьи бывшего государственного преступника Завалишина, так или иначе, но всё-таки ставшие запалом для начала антимуравьёвской компании.
  *Будущий главный идеолог русского анархизма князь Пётр Алексеевич Кропоткин после окончания элитного Пажеского корпуса добровольно избрал для себя военную службу в Сибири, которую проходил с 1862 по 1867 гг., занимаясь во время своих служебных командировок на Амур ещё и научными исследованиями.
  **Такая информация содержится в первых двух русскоязычных изданиях "Записок" 1902 (с.160) и 1906 (с.142) гг., то же самое можно найти и в советском издании 1920 г. (Кропоткин П.А. Записки революционера. Пг.; М., 1920. С. 130). Однако в последующих отечественных публикациях эта информация начинает исчезать, трудно, правда, сказать с какого года, но вот, например, в перестроечном(!) издании 1988 г. (Кропоткин П.А. Записки революционера. М.: Московский рабочий) вместо этой фразы на с.184 поставлено многоточие. Отчего бы это?..
  Наиболее интересные события той компании происходили непосредственно у нас в Сибири и главным образом - в Иркутске, причём проходили они как бы в два этапа, а наиболее активным участником которых стал ещё один, с точки зрения Бакунина, якобы тайный осведомитель жандармского управления - ссыльнопоселенец М.В. Буташевич-Петрашевский*. Так на первом этапе антимуравьёвской компании, при активнейшем участии последнего, проходили чтения и шумные обсуждения статей Завалишина в читальном зале библиотеки Шестунова. О тех мероприятиях, в числе других, сохранились описания и самого Завалишина, не присутствовавшего, правда, ни на одном из библиотечных диспутов, но хорошо, видимо, знавшего о них из рассказов своих друзей и знакомых. В своих "Записках" он отмечал, что "Морской сборник" был весьма редким для Сибири изданием. "Так во всём Иркутске он нашелся только в одной частной библиотеке и читальне. За то эта читальня целую неделю была буквально осаждена толпою. Распорядились так, что один кто-нибудь должен был читать мою статью вслух, а другие слушали, и когда чтение было окончено, то просили слушавших очистить читальню, чтоб дать место другим. Так продолжалось несколько дней с раннего утра до позднего вечера".
  *В своём письме к Герцену от 1 декабря 1860 г. Бакунин писал: "К тому же Петрашевский умел обеспечить за собою ещё другую поддержку. Он сделался корреспондентом 3-го Отделения, столы которого, говорят, завалены доносами Петрашевского и Завалишина".
  Самый настоящий бум в этом смысле пришелся, по замечанию В.П. Сукачёва, на лето 1859 г. К этому времени, во-первых, в Иркутск поступили все три номера "Морского сборника" со статьями Завалишина, который с каждой новой публикацией, как мы выяснили, становился всё смелее и смелее в своей критике. Вслед за этим ещё одно столичное издание - "Вестник промышленности" - в одном из своих осенних, кажется, номеров также напечатал очередную заметку Дмитрия Иринарховича под названием "Амур". Она "произвела такой восторг в Иркутске, что число требований на "Вестник промышленности", - писал Сукачёв, - с первой же почтой увеличилось до огромных размеров, тогда как до этого времени только один экземпляр, и то случайно, получался в библиотеке для чтения. Произошло то же, что было летом с "Морским сборником". С утра до ночи библиотека вмещала в себя читающих, многие нарочно для этого подписались в библиотеке. Чтобы удовлетворить желающих, надо было читать вслух. Библиотека обратилась к редакции с просьбой присылать статьи отдельно по несколько экземпляров". Некоторое время спустя, видя какой популярностью пользуется у населения публицистика Завалишина, его статьи стали перепечатывать и другие периодические издания, причём довольно известные, такие, например, как "Военный сборник" и "Русский инвалид".
  Ещё одним клубом по интересам, в котором собирались, так скажем, люди с критическим складом ума и где также горячо обсуждались статьи Завалишина, являлся салон Е.П. Ротчевой-Гагариной*. После того, как в 1856 г. из Иркутска уехала М.Н. Волконская, в доме которой каждую неделю устраивались по обычаю столичных аристократов приёмы для избранного круга людей, именно салон смотрительницы (директора) Сиропитательного дома, Ротчевой стал центром притяжения для того близкого к декабристам немногочисленного общества, что раньше посещало дом Волконских, поэтому собрания на квартире Елены Павловны также прозвали аристократическими. О том, что под надзором полиции находится не только общедоступная библиотека, но и квартира Ротчевой в Сиропитательном доме, "как сборище аристократов", сообщал в уже упомянутом нами письме к Завалишину Шестунов. Заметно радикальнее, чем аристократический салон Ротчевой-Гагариной, по мнению В.П. Шахерова ("Три жизни"), было "Общество зелёных полей", организованное купцами, учениками декабристов, братьями Николаем и Андреем Белоголовыми, сыновьями А.В. Белоголового, того самого, которого подвергал газетной обструкции Петрашевский. "В состав его входили также писатель и общественный деятель М.В. Загоскин, учителя И.О. Катаев, П.И. Полынцев, Н.П. Косыгин, купец И.И. Пиленков и другие. Близко к кружку стояли учителя А.А. Никонов, Н.И. Попов, Ф.К. Геек, чиновники В.Г. Лапин, Я.П. Шишмарев, купец С.С. Попов".
  *Елена Павловна Ротчева (1805-1880), в девичестве княжна Гагарина, принадлежала к прямым потомкам М.П. Гагарина - первого губернатора и первого "сепаратиста" Сибири, казнённого Петром I. Отец её, тайный советник и сенатор, состоял в знакомстве со многими влиятельными людьми России, в круг которых после замужества должна была влиться и молодая княжна Елена Гагарина. Однако она не захотела подчиниться воле родителей и тайно венчалась с молодым, подающим надежды литератором незнатного происхождения - А.Г. Ротчевым, который, кстати, долгое время активно сотрудничал в самом передовом журнале того времени - "Московский телеграф" сибиряка Н.А. Полевого. В 30-е годы Елена Павловна вместе с мужем проживала в Калифорнии в форте Росс, потом, в начале 40-х, после развода, поселилась сначала в Петербурге, а затем в 1855 г. переехала с детьми в Иркутске, выхлопотав себе через родственников высокооплачиваемую должность смотрительницы Сиропитательного дома Е.М. Медведниковой.
  И вот, ведомый всеми этими своими оппозиционными силами Иркутск летом и осенью 1859 г. погрузился в период очередной своей гражданской смуты - в очередной виток противостояния сибиряков с местными колониальными властями*. Кроме статьей Завалишина пороху в огонь добавило ещё одно громкое происшествие под названием "Дуэль", о ней мы подробно расскажем в следующем очерке. Н.Н. Муравьёва-Амурского не было в это время в Иркутске, он сразу же после Пасхи выехал по делам на восток, сначала в Японию, потом задержался на Амуре и в Кяхте, так что лишь ближе к новогодним праздникам вернутся в город. Сам он, конечно, был обо всём осведомлён, но ничего, казалось, не мог предпринять напрямую. Вместо него в Иркутске вынужден был управляться с ситуацией гражданский губернатор К.К. Венцель, а в Чите, где также наблюдался некоторый читательский ажиотаж - губернатор Забайкалья М.С. Корсаков; и тот, и другой, надо отдать им должное, в общем-то довольно успешно справились с ситуацией, полностью взяв её под свой административный контроль. О мерах Венцеля мы поговорим чуть ниже; что же касается Корсакова, то он сначала попытался арестовать Завалишина - так, на всякий случай, однако читинский полицмейстер, отказался выполнять приказ, потребовав от Корсакова письменного распоряжения на случай возможных публичных разборок в условиях наступившей гласности. Тогда под предлогом поправления здоровья читинского возмутителя спокойствия попытались переселить в "курортные" места Минусинского края, т.е. отправить в ссылку, но и этого в тот момент сделать не удалось**, однако страху на излишне ретивых, с точки зрения властей, его почитателей в Забайкалье всё-таки, видимо, напустили.
  *О предыдущих выражениях такого рода гражданского недовольства можно посмотреть, например, нашу книжку "Рассвет над Искером".
  **Это была уже, как минимум, вторая попытка отправить Завалишина подальше от амурских дел. В первый раз, судя по воспоминаниям Дмитрия Иринарховича, Муравьёв пытался это сделать ещё в 1855 г. "Получив официальное о том сообщение, - писал Завалишин, - я немедленно написал князю Орлову (шефу жандармов. - О.П.), что я не могу принять подобного распоряжения иначе, как за недоразумение или за наказание; что так как я сам лучший судья в том, что полезно для моего здоровья, то не признаю необходимости перемещения, и потому ни сам о том не просил и не уполномочивал никого просить за себя. Если же это наказание, то если то правда, что в русском царстве никто без суда не наказывается, то я требую суда в полной уверенности, что чем подробнее будет исследование моих действий, тем явнее будет моё торжество, так как по суду несомненно будет доказано, что я по своим действиям заслуживаю напротив не наказания, а высшей награды, хотя её никогда не искал, да и не прошу".
   Когда же сам сибирский "проконсул" в январе 1860 г. вернулся в Иркутск, он, по словам Бакунина, никаких крайних мер предпринимать не стал, а лишь "прекратил знакомство" с главными смутьянами - Петрашевским и Львовым, уволив последнего ещё и с должности в Главном управлении и в довершении пригрозил обоим высылкой из Иркутска, если они не угомонятся. "Что же тут жестокого и тиранического и можно ли было поступить мягче?" - вполне резонно вопрошал М.А. Бакунин, добавив, что, по законам того времени, Петрашевского и Львова, как ссыльно поселенцев, генерал-губернатор мог приказать высечь, а потом отправить в ссылку в те места, где долго не живут. Взамен этого, несмотря на причинённые ему обиды, Муравьёв подтвердил своё обещание, данное чуть раньше группе сибирских культуртрегеров во главе с М.В. Загоскиным (в число которых, кстати, входил и Петрашевский) - начать издание частной, т.е. по сути независимой газеты под названием "Амур"*, которая стала выходить с января 1860 г., ознаменовав собой новый этап в развитии сибирской областнической публицистики, о чём мы также со временем расскажем. А теперь - обещанная история об иркутской дуэли, нашумевшей в российской и даже зарубежной печати (в "Колоколе" Герцена) не меньше, чем статьи Д.И. Завалишина.
  *В письме к В. Арефьеву, по воспоминаниям последнего ("М.В. Буташевич-Петрашевский в Сибири"), Загоскин писал: "Меня, как будущего редактора "Амура", он (Муравьёв. - О.П.) позвал особо, накричал, как подобает николаевскому генералу, но затем смирился и просил только в новой газете "не марать Амура", т.е. его амурских распоряжений".
  
  
  * * *
  
  
  Дуэлянты. Итак, мы выяснили, что статьи Д.И. Завалишина явились одним из выражений того общественного недовольства внутренней политикой генерал-губернатора Н.Н. Муравьёва, которое имело место в конце 50-х годов XIX века среди населения Восточной Сибири и особенно в среде передовой её части - местной интеллигенции. Последняя в свойственной нам интеллигентам манере постоянно подспудно роптала, обсуждая и осуждая на своих собраниях методы правления сибирского "проконсула", а проще говоря - наместника центральной власти в восточносибирском регионе. Им представлялось, что муравьёвские практики экономической и социальной политики недалеко ушли от примитивных дедовских методов кнута и пряника и не только не вписываются в установки "Сибирского уложения" Сперанского, но и более того - не соответствуют требованиям новоалександровских либеральных реформ. Это была как бы первая, основная, тенденция зревшего всё сильнее день ото дня недовольства, объединявшего всё оппозиционное восточносибирское сообщество. В Иркутске такие люди собирались, как мы выяснили, главным образом, в библиотеке Шестунова, а также в аристократическом салоне госпожи Ротчевой. На роль неформального лидера этой объединённой группировки претендовал ссыльный петербуржец М.В. Буташевич-Петрашевский.
  Вместе с тем, необходимо отметить, что второй, не основной, но, тем не менее, весьма немаловажной для нас тенденцией в оппозиционных настроениях являлись устремления местной сибирской, доморощенной, что называется, интеллигенции к выражению собственных - областнических - претензий к управленческим структурам, состоявшим во времена Муравьёва, впрочем, как и во все предыдущие периоды, по преимуществу из приезжих временщиков, чуждых, как считалось, подлинным интересам Сибири. Такие люди группировались, как нам представляется, вокруг "Общества зелёных полей", братьев Андрея и Николая Белоголовых. Зелёный цвет - это цвет сибирского областничества, цвет сибирской природы; да и в целом зелёный - это олицетворение стремления регионов России к саморазвитию и самоопределению; известно, что в период Гражданской войны в дополнение к красному и белому именно зелёный стал весомым дополнением в политической палитре идейной борьбы по поводу дальнейшего политического развития нашей страны*.
  *К сожалению, зелёных, как белые, так и красные безоговорочно и единогласно причисли тогда (причисляют и до сих пор) к сепаратистам, что имеет, конечно, под собой определённого рода основания, однако не настолько существенные, на наш взгляд, чтобы раз и навсегда закрыть этот вопрос для обсуждения. Замалчивание же данной проблемы может привести на определённом этапе к пробуждению и усилению тех тёмных сил (с опорой на непросвещённое сознание масс), которые действительно являются сепаратистскими и несут подлинную, а не надуманную, угрозу единству России.
  Сам Николай Белоголовый в своих "Воспоминаниях" так писал по этому поводу: "Туземное общество всегда относилось недружелюбно к приближенным Муравьёва, далеко не умевшим держать себя с должным тактом и смотревшим на туземцев с явным и высокомерным пренебрежением, а на свою службу в Сибири как на временный этап своей служебной карьеры. Отношения между этими двумя партиями, туземной и "навозно́й", как её тогда называли в Сибири, были и прежде - как покорённых к победителям, а с пробуждением общественного сознания, с восшествием на престол Александра II, стали делаться ещё более натянутыми - тем более, что к этому времени и между туземцами появилось много людей с университетским образованием".
  Своему предшественнику вторят и некоторые современные сибирские краеведы, ну, например, - томский профессор Н.В. Серебренников ("Сибирское общественное движение"), охарактеризовавший события, о которых мы собираемся рассказать, как ярко выраженное возмущение "на "наезжих" чиновников", которые навязывали свои уставы и вели себя как хозяева. "На то были давние причины: купечество было очень недовольно препятствиями, чинимыми развитию сибирской торговли и промышленности, а местная интеллигенция не могла удовлетворяться тем загоном, который ей определили "навозные" из России; в униженном положении находились и казаки, тянувшие крестьянскую и воинскую лямки, и не имеющие нужной протекции сибиряки-армейцы".
  Поддержал в своё время нас сибиряков даже и классик марксизма Фридрих Энгельс, писавший в далёком Лондоне о том, что "всё это дело настолько пропитано было личными интригами и мошенническими махинациями, что всё население было им возмущено и обвиняло высших чиновников в том, что они сознательно убили павшую во время дуэли жертву". Цитируем по четвёртому тому собрания сочинений М.А. Бакунина. Последний, кстати, что поразительно, в уже ни раз приводившемся нами письме к Герцену от 1 декабря 1860 г. называл участников иркутской оппозиции "шайкой, занимающейся демократической пропагандой", а окружение наместника напротив - "верными и неподкупными исполнителями воли генерал-губернатора", которые "равно как и сам Муравьёв, навлекли на себя гнев и негодование всех приверженцев старого порядка, а таких людей в Иркутске, равно как и в целой России, - легион".
  Михаил Бакунин, поселившийся в марте 1859 г. в Иркутске и воочию, что называется, наблюдавший все происходившие там события, тем своим заявлением поверг многих своих единомышленников и почитателей буквально в шок. Как, приверженец демократических преобразований и враг тиранов всей Европы встал на сторону сибирского автократора и презрел таким образом своих товарищей по борьбе - сосланных в Сибирь революционеров - декабристов и петрашевцев? Да, к сожалению, так всё и было, и в оправдание Михаила Александровича некоторые исследователи приводят то обстоятельство, что Бакунин хотел таким образом замылить, что называется, глаза властям, для того чтобы поскорее освободиться из сибирской ссылки и, извинившись перед соратниками, вновь включиться в революционную борьбу*. Так что, опираясь на такого рода вывод, мнение Бакунина, собственно говоря, можно, наверное, и не учитывать, а лишь принять к сведению, как позицию одной из сторон в той дуэльной схватке.
  *В конце лета 1861 г. уже при новом генерал-губернаторе М.С. Корсакове Бакунин совершит дерзкий побег из Сибири и через Японию и Америку прибудет вскоре в Западную Европу.
  Что же касается других действующих лиц разворачивающегося перед нами исторического почти "романа", а именно: оставшихся в Сибири декабристов, то они (по крайней мере, точно, что трое - М.А. Бестужев, В.Ф. Раевский и Д.И. Завалишин) в новых для них обстоятельствах, все как один, оказались на стороне антимуравьёвской оппозиции. И в качестве своего рода доказательства, а также для более ясного понимания нашего дальнейшего рассказа приведём мнение Раевского и Завалишина об одном из первых любимчиков и выдвиженцев графа Амурского - главном дуэлянте - Фёдоре Андреевиче Беклемишеве. Он был из партии тех самых молодых "птенцов", что собирал Муравьёв по петербургским вузам для службы в Сибири. Карьера Беклемишева складывалась весьма успешно, прибыв в 1851 г. в наши края, он сначала занял должность чиновника особых поручений при областном управлении Забайкалья, ставшего, как мы успели уже понять, форпостом по освоению Амура, и где деловые и расторопные чиновники сразу же попадали в поле зрения "проконсула", а со временем зачислялись им в число первых своих любимцев или, как тогда говорили, фаворитов.
  Таковым, собственно, и стал ко времени описываемых нами событий Фёдор Беклемишев. Начинал он свою деятельность в Забайкалье, как указывает "Иркипедия" ("Беклемишев"), в качестве следователя, занимался делами о разного рода хищениях и злоупотреблениях, распутывал ссоры и споры между волостными крестьянскими управами, а также степными думами инородцев. Через два года, получив майорский чин коллежского асессора, Беклемишев стал выполнять ещё более ответственные поручения, в частности, осуществлял закупки хлеба у населения для амурских сплавов. Именно об этих закупках по заниженным ценам, разорявшим забайкальских крестьян, писал в своих журнальных статьях Завалишин, косвенно продемонстрировав тем самым своё негативное отношение к делам муравьёвского фаворита. Безукоризненное, по всей видимости, выполнение того рода поручений было замечено генерал-губернатором, поэтому он вскоре назначил Беклемишева верхнеудинским исправником, т.е. главой уездной исполнительной власти. И здесь последний, по замечанию всё того же Завалишина ("Записки декабриста"), проявил ещё большее рвение в плане заготовки продовольствия для амурских экспедиций, осуществлял "тайные закупки, реквизиции и наряды; у людей брали всё за бесценок или даже и даром, принуждая их к этому розгами и тем же средствами заставляли расписаться и в получении денег, которых не получали". Видя такое старание, Муравьёв взял Беклемишева под своё особое покровительство и даже оградил его от следственного дела по поводу хищения бюджетных средств, которое пытался начать против него губернатор Забайкалья Запольский. Там же в "Записках" Завалишин приводит данные Н.С. Щукина-старшего о том, что, получив от Муравьёва карт-бланш на самоуправство в Верхнеудинском уезде, Беклемишев доходил, порой, и до безнаказанного "насилования девиц между семейскими крестьянами из староверов". Николай Щукин, по утверждению Завалишина, даже написал статью по этому поводу, однако нигде не смог её опубликовать.
  Столкнулся с беклемишевскими рвениями на поприще закупок и В.Ф. Раевский; он, как отмечал С.Ф. Коваль, сам занимаясь хлебопашеством, в конце 40-х годов стал брать подряды от казны на покупку хлеба у крестьян для государственных нужд и неплохо зарабатывал на этом, обеспечивая материальные потребности своей многочисленной семьи. Но после того, как начались при Муравьёве принудительные, по сути, реквизиции сельхоз продовольствия, доходы от подрядов Раевского резко снизились и его экономическое положение на некоторое время сильно пошатнулось. В связи с этим он писал: "Вместо покупки хлеба в казну начался безбожный насильственный налог. Крестьянам выдавались произвольно цены на хлеб, не окупавшие труда. Я должен был бросить и хлебопашество, и торговлю хлебом"*. Так получилось, что основные свои хлебные закупки Владимир Федосеевич осуществлял как раз в Верхнеудинском уезде; полагая, что "безбожный насильственный налог" это по большей части личная инициатива исправника Беклемишева, он пытался неоднократно жаловаться на него Муравьёву, но никаких положительных решений по поводу своих обращений он так и не получил. Такое пренебрежение к свои просьбам рассорило его, точно также, как и Завалишина, с генерал-губернатором, так что Раевский разорвал с последним все прежние свои доверительные отношения и даже демонстративно перестал бывать в Иркутске, где имел, как мы знаем, собственный дом.
  *Вследствие этого Раевский вынужден был переключиться на виноторговлю - ещё более прибыльный бизнес.
  Что же касается Беклемишева, то он уже в декабре 1855 г. в возрасте двадцати шести лет получил подполковничий чин коллежского советника, в 1857 г. ездил в Петербург со специальным поручением от Муравьёва - ходатайствовать о предложении американцев по поводу строительства железной дороги от побережья Тихого океана до Байкала. Вернувшись в Сибирь, он в 1858 г. был назначен Муравьёвым начальником одного из отделов в Главном управлении Восточной Сибири и, поселившись в Иркутске, стал, что называется, неформальным лидером городской группировки "навозных" муравьёвских чиновников, прозванных недоброжелателями за их вызывающе показной образ жизни и светский лоск "золотой" молодёжью.
  Далее события развивались следующим образом. В апреле того же 1858 г. в Иркутск прибыл из Петербурга проездом со специальной дипломатической миссией в Пекин коллежский асессор двадцатишестилетний Михаил Сергеевич Неклюдов - человек "молодой, образованный, хорошей и богатой фамилии", - как характеризовал его В.Ф. Раевский. Знавший его М.И. Венюков*, как констатирует "Иркипедия" ("Иркутская дуэль"), напротив, утверждал, что это "был хлыщ из самых ничтожных, да ещё важничавший своим родством и связями". Чуть мягче и сдержаннее, но также в несколько недоброжелательном духе писала о нём В.П. Быкова**: "Кроме прекрасного происхождения, он имел и очень привлекательную внешность, но не отличался богатым внутренним содержанием. Целью его приезда сюда были чины и карьера. Молодой, красивый, богатый, он нравился женщинам, но держал себя гордо и даже надменно; всё это не расположило к нему молодёжь".
  *Михаил Иванович Венюков (1832-1901) - русский путешественник, по поручению Н.Н. Муравьёва в 1858-1860 гг. совершил ряд исследовательских экспедиций по Амуру, Уссури и Забайкалью.
  **Быкова Варвара Петровна (1820-1886), воспитательница и учительница петербургского Смольного, а затем девичьего института в Иркутске, автор воспоминаний "Записки старой смолянки".
  Под последней имелась ввиду молодёжь "золотая"; не получив у неё должного расположения для себя, Михаил Неклюдов толи вынужденно, толи по каким-то другим (возможно, даже по неким идейным) соображениям примкнул к кружку иркутских оппозиционеров, сведя короткое знакомство, как можно судить по некоторым источникам, с петрашевцем Фёдором Львовым, а, возможно, даже и с самим Михаилом Петрашевским. О причинах нерасположенности компании муравьёвских выдвиженцев во главе с Беклемишевым к Неклюдову последний сам рассказал однажды в беседе со Львовым*, описав случившееся следующим образом: "Вы, может быть, знаете, что Беклемишев всякими средствами старался повредить моей репутации. Злоба его против меня началась с того, что, играя у меня в карты, золотая молодёжь стала уговаривать меня играть с ними. Не будучи охотником до карт, я хотел отшутиться и вынес им старые свои панталоны ("О-ля-ля!" - говорят в таких случаях французы. - О.П.), которые предлагал для розыгрыша, за неимением лишних денег. Эта шутка им не понравилась. С тех пор наши отношения сделались очень холодны, особливо с Беклемишевым". Ещё одним поводом к ссоре стало, по всей видимости, как отмечают некоторые исследователи, соперничество Беклемишева и Неклюдова в интрижке с одной замужней женщиной, отдавшей предпочтение более молодому и свежему Неклюдову**. В ответ Беклемишев "распустил слух, наводивший несправедливое подозрение на связь мою с одной дамой, что едва не было причиною серьёзной ссоры с её мужем". Однако вскоре Неклюдов отбыл в Пекин.
  *Ту беседу Ф.Н. Львов пересказал в своём неопубликованном письме в редакцию "Колокола" ("Протест против выступления Бакунина").
  **Ну чем не начало для настоящего романа.
   Дальнейшее своё продолжение вся эта история получила весной 1859 г. здесь же в Иркутске на обратном пути Неклюдова из Пекина в Петербург*. Если верить материалам анонимной статьи "Убийство Неклюдова в Иркутске", помещённой в герценовском "Колоколе"**, то последний прибыл в Иркутск в пятницу на масленичной неделе, т.е. где-то в двадцатых числах февраля месяца. Явившись для доклада к генерал-губернатору, наш герой в конце аудиенции коснулся темы распространяемых про него слухов и, в частности, по поводу, якобы, того, что он не платил прогонных на своём пути из Пекина, и что теперь-де возмещать убытки китайской стороне придётся из государственных средств. Неклюдов попросил Муравьёва разобраться в этом деле, на что тот ответил, что нисколько не верит тем слухам, а если бы верил, то давно бы учредил следствие. На вечер того же дня был намечен бал в Благородном собрании, и Николай Николаевич пригласил Неклюдова принять в нём участие. Последний, конечно же, с благодарностью принял это приглашение, но явившись в положенный час к началу праздничного мероприятия, не был туда допущен главным распорядителем бала, коим являлся Фёдор Беклемишев. Предлогом к отказу послужило отсутствие у нежданного гостя письменного приглашения. Видимо, не желая возобновлять недавний конфликт, Неклюдов не стал ввязываться в ссору и удалился.
   *Сразу оговоримся, что по поводу всего случившегося опубликовано очень много разного рода работ, часть из которых написана на основе явно непроверенных данных, противоречащих, порой, друг другу и приводящих к некоторой, увы, путанице; в связи с этим мы выбрали для основной канвы нашего рассказа, в первую очередь, имеющиеся под руками первоисточники, и поэтому наша версия, несомненно, будет в чём-то отличаться от изложения той иркутской истории у ряда других авторов.
  **Автором этой анонимной статьи являлся руководитель иркутского почвеннического общества "Зелёных полей", ученик декабриста А.В. Поджио, Н.А. Белоголовый, его статья выведена в нашем списке использованной литературы как: Б.А. Убийство Неклюдова в Иркутске.
   Пожаловавшись некоторое время спустя губернатору на действия его подчинённого, наш герой не получил, однако, никакой защиты со стороны последнего, а лишь услышал из его уст благожелательный совет - уехать поскорей из города. Однако по какой-то причине Неклюдов не воспользовался вполне благоразумной рекомендацией и не покинул Иркутск - возможно, по причине опять-таки той самой прежней своей амурной истории, требовавшей дальнейшего продолжения, столь желанного для нетерпеливого сердца молодого влюбленного, что, по всей видимости, и вызвало у Беклемишева ещё большее раздражение. На шестой неделе великого поста, как отмечает наш аноним (Белоголовый), в честь проезда через Иркутск забайкальского губернатора Корсакова, был "сочинён обед по подписке, подписался и Неклюдов, но Беклемишев, бывший одним из распорядителей обеда, вычеркнул фамилию Неклюдова из списка подписчиков". Последний и на этот раз "сдержал себя, снёс и это оскорбление, надеясь, что кротость его обезоружит противников", но он ошибся. Отторгнутый таким образом окончательно от общества "золотой" молодёжи, Неклюдов, как нам представляется, именно тогда и сблизился с некоторыми представителями иркутской оппозицией и вместо карт выбрал игру в бильярд с людьми из окружения Петрашевского, Львова и Шестнунова.
  Ну и, наконец, заключительный акт завязки всей той иркутской драмы произошел 12 апреля, в день Светлого Христова Воскресения. После заутренней пасхальной службы, по заведённой традиции, в генерал-губернаторском доме собрались все сливки иркутского общества "для поздравления генерал-губернатора" - писал Н.А. Белоголовый. "Приехал и Неклюдов; при входе его в залу, уже тесно наполненную публикой, Беклемишев громко произнёс, обращаясь к окружающим: "Как и этот вор и мерзавец смеет показываться в обществе порядочных людей?" Неклюдов был слишком далеко, чтобы слышать эти слова, но их слышали все близ стоящие и в числе их нашелся кто-то, кто и передал их впоследствии Неклюдову. На этот раз, как видно, чаша уже переполнилась". Узнав после бала из обозначенного выше источника о нанесённом ему оскорблении, Неклюдов бросился для объяснений к Беклемишеву, но тот уехал на Байкал провожать Муравьёва в его очередную длительную командировку на Амур. Вернувшись во второй половине дня 13 апреля в Иркутск муравьёвский фаворит не смог избежать, что вполне естественно, встречи с разгневанным до крайности Неклюдовым. Последний явился к нему в дом, вторгся в передние комнаты, что называется, без доклада, да ещё и в верхней одежде и даже не снял шапки, продемонстрировав тем самым верх неучтивости.
  По поводу произошедшей далее сцены есть множество самых разных описаний как у современников, так и у последующих комментаторов, сходящихся в одном: сцена была весьма бурной. Вот как её описывал сам Беклемишев в показаниях сенатской следственной комиссии ("Дело о поединке"). Неклюдов "часу в пятом дня, вбежав в переднюю квартиры и не снимая шапки, закричал "Вас то мне, милостивый государь, и нужно видеть; извольте со мной объясниться!"" На что Беклемишев ответил, далее констатирует протокол допроса, "что объясняться с ним не хочет и просил Неклюдова оставить его в покое; в это время Неклюдов несколько раз толкнул его". Затем завязалась небольшая потасовка, во время которой, по свидетельству нашего анонима (Белоголового), более физически развитый Неклюдов "сгрёб под себя тщедушного Беклемишева и помял его порядочно", а в конце стычки даже "дал ему три оплеухи" - последнее констатировал сам Неклюдов вечером того же дня на квартире у Львова, рассказывая о случившемся*. На шум, однако, вскоре сбежались слуги Беклемишева, попытались оградить хозяина от его обидчика, нанеся тому несколько незначительных ран на груди и лице, после чего обезвреженного силой Неклюдова кучер Беклемишева доставил в полицейское управление. Узнав о произошедшем, иркутский полицмейстер Сухотин тут же примчался к Беклемишеву - видимо, для получения дальнейших указаний от высокопоставленного генерал-губернаторского чиновника в отношении дальнейшего делопроизводства, но тот "просил уведомить Неклюдова, что не желает заводить с ним дела судом", а по сему попросил Сухотина освободить своего обидчика из-под стражи. Просьба была исполнена, и освобождённый Неклюдов уже через час вернулся на свою квартиру.
  *См. уже упоминавшуюся нами статью Ф.Н. Львова "Протест против выступления Бакунина" и примечание к ней, сделанные Б.Г. Кубаловым.
   А в это же самое время Беклемишев, не желая надолго откладывать сатисфакцию и взяв себе в секунданты ближайшего своего приятеля, Ф.А. Анненкова*, поручил последнему срочно связаться с Неклюдовым, известить его о вызове на дуэль, а также сообщить ему, что она должна состояться завтра в половине шестого утра за Иерусалимским кладбищем на расстоянии десяти шагов друг от друга, до первой крови. Уведомлённый об этом Неклюдов сразу же поехал к Петрашевскому - посоветоваться как поступить, но не застал того дома, тогда он направился на квартиру Львова и подробно рассказал тому обо всём случившемся. Фёдор Николаевич внимательно выслушал своего младшего по возрасту приятеля и, хотя он и не одобрял дуэлей, но всё-таки, по всей видимости, не стал отговаривать Неклюдова от поединка, поскольку, как отмечал один из комментаторов, "счёл нужным в пользах Неклюдова" принять вызов, "потому что мог предполагать, что происшествие тотчас же разнесётся по городу, что и действительно случилось, - и начальство разведёт противников". И если так оно и было на самом деле, то Львов наполовину оказался прав: начальство в тот же день обо всём подробно узнало, но вот только разводить противников, а тем более мирить их оно почему-то не стало**.
  *Никакого близко родственного отношения к декабристу И.А. Анненкову он не имел.
  **Один из очевидцев тех событий и достаточно осведомлённый о них, Б.А. Милютин, в своих воспоминаниях ("Генерал-губернаторство...") одну из причин невмешательства властей видел в том, что главноначальствующий в то время в Иркутске К.К. Венцель имел "рыцарский характер" и поэтому сам был сторонником дуэлей. В Третье отделение даже, якобы, поступил однажды донос от одного из офицеров, который подал жалобу Венцелю о личном оскорблении себя со стороны одного из сослуживцев, но тот очень холодно на неё отреагировал, высказавшись очень резко и дав понять, что жалобе он предпочитает дуэль. Вследствие этого офицер и составил донос жандармам, пожаловавшись, что "Венцель обуян зловредным духом дуэлизма".
  Таким образом по совету, по всей видимости, старшего товарища (хотя Львов впоследствии полностью отрицал это) Неклюдов решил драться, но долго не мог найти секунданта. Нужен был обязательно дворянин и желательно не из беклемишевской "золотой" компании; в далеко провинциальном Иркутске таковых нашлось совсем немного, да и тех немногих убедить пойти в соучастники уголовно наказуемого деяния (дуэли были законодательно запрещены) ради чести мало знакомого человека оказалось задачей весьма непростой. И всё-таки Неклюдову "повезло", подпоручик Буякович согласился быть его секундантом*, но и он потом отказался, после того как назначенная на утро 14 апреля дуэль не состоялась из-за разногласия сторон по поводу условий дуэли. Неклюдов, получив пожелание Беклемишева драться с десяти шагов, не согласился на это и предложил увеличить расстояние до двадцати шагов** и стреляться не до первой крови (т.е. сходиться, если потребуется, несколько раз), а произвести лишь по одному выстрелу поочерёдно, согласно выпавшему жребию. Из ненарезного оружия, практиковавшегося на дуэлях того времени, попасть с двадцати шагов в человека, было довольно сложно, тем самым дуэль по замыслу Неклюдова могла закончиться без жертв. Но Беклемишев отверг такое предложение и по-прежнему настаивал на десяти шагах, причём с одновременной стрельбой по команде одного из секундантов.
  *Сначала Неклюдов обратился к единственному своему приятелю-дворянину в Иркутске - поручику В.Р. Панасевичу, адъютанту начальника артиллерии Восточной Сибири, то тот, сославшись на семейные обстоятельства, отказался, порекомендовав подпоручика Буяковича, своего сослуживца. Позже Панасевич подробно рассказал о происходивших событиях в одиннадцати письмах, адресованных родной сестре Неклюдова - М.С. Казнаковой (супруге генерал-губернатора Западной Сибири). Эти письма, а также и другие материалы о дуэли, составленные на основе воспоминаний очевидцев и собранные сестрой Неклюдова, хранятся в Российском государственном архиве в Петербурге в личном фонде Казнаковых, они до сих пор не опубликованы и ждут своего добросовестного исследователя.
  **На двадцати шагал стрелялся, например, А.С. Пушкин с Дантесом.
  Переговоры таким образом зашли в тупик, и тогда через третьих лиц (или сами эти третьи лица) Неклюдову посоветовали просто (но как это непросто) публично извиниться перед Беклемишевым, но тот отказался, стал скрываться от долго пытавшегося связаться с ним Анненкова. Пошли слухи, что Неклюдов решил сбежать, поэтому земский исправник Д.Н. Гурьев, тоже один из ближайших приятелей Беклемишева, дал распоряжение почт-содержателю Яковлеву выделить Неклюдову, если тот подаст заявку, "сломанную телегу и дурных лошадей", а ямщику велеть вынуть из заднего колеса чеку и ехать как можно тише, для того, видимо, чтобы Гурьев со товарищи мог догнать беглеца и вернуть с позором в Иркутск. Однако этого делать не пришлось, Неклюдов скрывался весь день 14 апреля совсем, видимо, не потому, что струсил и планировал побег*, а потому, что не мог найти ещё одного секунданта вместо отказавшегося Буяковича. Узнав об этом, Неклюдову решили помочь, 15-го числа к нему явился надворный советник Мефодий Молчанов** и предложил свои услуги в качестве секунданта. Неклюдов с готовностью и даже благодарностью, как отмечал в своих показаниях Молчанов, согласился на такой вариант, несмотря даже на то, что новый секундант был из компании "золотой" молодёжи, и с ним Неклюдов имел до этого только, что называется, шапочное знакомство, но, видимо, у него в тот момент просто не оставалось другого выбора. Дуэль назначили на семь часов утра 16 апреля, на окраине Иркутске, около заимки (дачи) генерала Какуева***, на условиях Беклемишева, т.е. в десяти шага и обязательно до крови (до лёгкого, тяжелого или смертельного ранения). Неклюдову крайне не повезло - он получил смертельное ранение.
  *Тем не менее разрешение на выезд из города от губернатора Венцеля, по версии, например, "Иркипедии" ("Дуэль"), Михаил Неклюдов всё-таки получил.
  **Это не тот Молчанов, что проходил по делу Занадворнова, обвинённый в получении взятки, того звали Дмитрий Васильевич и он являлся мужем Елены Сергеевны Волконской, известной нам уже дочери декабриста. Что же касается Мефодия Мироновича Молчанова, тридцати двух лет от роду к моменту дуэли, то он лишь в конце 1858 г. прибыл на службу в Сибирь (по рекомендации родного брата Н.Н. Муравьёва) и сразу же был назначен товарищем (заместителем) председателя губернского суда.
  ***Как уточняет "Иркипедия" ("Дуэль"), это в районе современного парка Сукачёва и памятника-танка.
  Его противник Беклемишев не имел даже и царапины...
  Смертельно раненого, но ещё живого Неклюдова привезли на дрожках Беклемишева домой, где он, не приходя в сознание, спустя несколько минут, скончался на руках успевшего осмотреть его доктора. Удовлетворённый же содеянным соперник его дошел пешком с места дуэли до улицы Большой, там взял извозчика, доехал до своей квартиры, отдохнул, пришел в себя, а потом остаток дня, как отмечали очевидцы*, пировал с компанией друзей, нисколько не скрываясь, прямо на балконе своего дома, выходившего на главную улицу города, по которой гуляли по случаю пасхальных праздников многочисленные толпы иркутян, ещё не знавших о произошедшей трагедии, но запечатлевших в своей памяти развесёлую компанию муравьёвских выдвиженцев из числа "неприкасаемых".
  *Одним из очевидцев был уже упоминавшийся нами Б.А. Милютин, тоже член команды Н.Н. Муравьёва, но не входивший, по всей видимости, в число друзей Беклемишева. Борис Алексеевич по личной инициативе перевёлся на службу в Восточную Сибирь и, являясь родным братом военного министра Российской империи Д.А. Милютина, мог позволить себе "суждение иметь" - в своих воспоминаниях он назвал поведение беклемишевской компании в тот день "бестактным".
  Вместе с тем, если верить Бакунину (на основании всё того же письма к Герцену от 1 декабря 1860 г.), Петрашевский начал свою агитацию против Беклемишева уже спустя каких-то полчаса после дуэли, обвиняя последнего в прямом убийстве несчастного Неклюдова. Основанием для такого обвинения послужили результаты медицинского осмотра тела погибшего, на сюртуке которого было обнаружено входное отверстие от пули (в районе правой груди), но не было выходного. На таком близком расстоянии, в десять шагов, пуля должна была пролететь навылет, и это навело на подозрение, что в Неклюдова кто-то мог выстрелить с гораздо большего расстояния, например, из кустов. В добавок к этому на нижней рубахе убиенного оказалось не одно, а два входных отверстия, что ещё больше распалило воображение Петрашевского, и он, как отмечал всё тот же Михаил Бакунин, стал трубить на всех иркутских перекрёстках о преднамеренном убийстве, совершенном шайкой разбойников во главе с Беклемишевым.
  В городе начались первые волнения, сначала в среде противомуравьёвской оппозиционной интеллигенции, а на следующий день недовольства охватили и простых иркутских обывателей, у которых также имелись многочисленные претензии к "золотой" - "навозной" - молодёжи, и они также жаждали для себя какой-то, пускай самой минимальной - хотя бы моральной, но всё-таки сатисфакции. Это дыхание вдруг стихийно нарастающего недовольства масс сразу же уловили революционеры, что называется, со стажем - М.В. Петрашевский и Ф.Н. Львов. Так и не сумевшие сагитировать народ на протест в Петербурге в 1848-1849 гг., они получили теперь вполне реальную возможность сделать это в Иркутске и, конечно же, воспользовались представившемся случаем, тем более, что всевластного Муравьёва не было на тот момент в городе, он уже был далеко за Байкалом, как всегда до предела занятый своими амурскими проектами. Поэтому: "Или сейчас, или уже никогда (Господи, ну хотя бы один раз!)" - именно так, по-видимому, в запальчивости распаляли себя главные иркутские оппозиционеры.
  На субботу 18-го апреля назначили похороны Неклюдова.
  Распространившиеся уже в день дуэли слухи, подогреваемые оппозицией, о том, что имел место нечестный поединок, сильно растревожили иркутское общество. Оно волновалось всё более и более по мере того, как эти слухи распространялись по городу, обрастая при каждом пересказе новыми, всё более и более невероятными и страшными подробностями. А основания для тех кривотолков имелись достаточно серьёзные. Во-первых - секундантом у Неклюдова был человек из компании Беклемишева; во-вторых - на месте дуэли не оказалось врача, как это полагалось по правилам*; в-третьих - застрявшая почему-то в теле пуля; ну и, наконец - два пулевых отверстия на рубашке Неклюдова, что могло свидетельствовать о том, что в него или кто-то выстрелил ещё и из кустов, или пистолет Беклемишева был заряжен не одной, а сразу двумя пулями**.
  *Впрочем, уже приводившаяся нами в пример дуэль Пушкина и Дантеса тоже проходила без участия врача, т.е. это правило, по всей видимости, не было уж столь обязательным. К тому же иркутские дуэлянты, как выяснило следствие, доктора всё-таки нашли, однако того отвлекли служебные дела и он не смог присутствовать непосредственно на поединке, однако всё-таки пытался оказать раненому Неклюдову первую помощь на его квартире.
  **Впоследствии следствие объяснило этот показавшийся весьма странным факт тем, что, в том месте куда попала пуля, рубашка Неклюдова просто сложилась в два слоя. Отсутствие же выходного отверстия объяснили так: поскольку Неклюдов стоял не во фронт, а боком, кинетическая энергия пули гасилась в теле гораздо дольше и сильнее.
  Получив сведения о том, что в Иркутске становится неспокойно, главноначальствующие лица города также сильно забеспокоились и перед ними встал вопрос: что делать в данной ситуации, принять ли срочные меры к немедленному подавлению нарастающей волны народного недовольства или всё-таки дать людям возможность излить свой гнев, спустив, таким образом, весь накопившийся негатив, что называется, на тормозах. Остановились на втором варианте, и поэтому, когда к губернатору Венцелю обратился Петрашевский с просьбой распечатать в государственной типографии объявления о дате и времени похорон Неклюдова (для массового распространения), ему в этом не стали отказывать. Мотивы такого попустительства со стороны властей мы уже в общих чертах объяснили. А вот то, чего хотел главный организатор народного протеста Петрашевский, помогает нам понять А.В. Дулов ("Петрашевцы в Восточной Сибири"): "Петрашевский добивался создания мощного общественного мнения, которое потребовало бы от администрации всех рангов полного подчинения принципам социализма, которые Петрашевский скрывал под понятием "естественное право". Создание этого движения Петрашевский считал целесообразным начать с небольших инцидентов, чтобы массы, добившиеся успехов в небольшом масштабе, поняли, что общественное мнение представляет собой огромную силу (курсив мой. - О.П.), что оно может подчинить требованиям "естественного права"* и губернских чиновников, и само правительство". Вот так - ни больше и ни меньше. Что ж, вполне возможно.
  *О нормах "естественного права", т.е. социального равноправия для сибиряков Петрашевский напишет в январе 1860 г. в передовой статье первого номера независимой иркутской газеты "Амур".
  На следующий день после дуэли, т.е. 17 апреля, агитация противомуравьёвской оппозиции, подкреплённая отпечатанными объявлениями, начала разворачиваться в полномасштабное пропагандийское действо, руководили которым, помимо Петрашевского и Львова, ещё и члены "Общества зелёных полей" во главе с родным братом Н.А. Белоголового (отсутствовавшего на тот момент в Иркутске), Андреем Андреевичем, а также молодым иркутским купцом Н.Н. Пестеревым*. Агитаторы сновали по всему Иркутску, распространяя объявления о похоронах между прохожими, сопровождая эти свои акции ещё и изустной агитацией. Не остались безучастными к данному мероприятию и завсегдатаи шестуновской библиотеки - из её окон, выходивших на главную улицу города, выбрасывались прямо под ноги прохожим всё те же объявления о похоронах, с призывом к населению принять в них участие. В тот же день, как свидетельствуют некоторые источники, во многих местах города появились также и тайно расклеенные на столбах листовки с разоблачением деятельности клики муравьёвских приспешников, дошедших в своих злодеяниях до последней черты, до преднамеренного убийства ни в чём неповинного человека; жителям Иркутска предлагалось ответить на это общенародной демонстрацией своего недовольства, приняв участие в похоронах Неклюдова.
  *Николай Николаевич Пестерев (1832-1874) впоследствии станет довольно известным общественным деятелем, будет активно сотрудничать с Герценом, а потом поселится в Петербурге и явится одним из членов сибирского землячества в столице Российской империи.
  18 апреля в колонне, сопровождавшей похоронную процессию, насчитали по разным данным от двух до десяти тысяч человек, причём последняя цифра - из вполне достоверного источника, из письма начальника штаба войск Восточной Сибири Б.К. Кукеля губернатору Забайкалья М.С. Корсакову*. Во время траурного шествия от квартиры Неклюдова до Иерусалимского кладбища из рядов демонстрантов раздавались возгласы "убийцы", сам начальник местного жандармского управления в той обстановке массового народного возмущения вынужден был нести гроб с телом покойного. Ну и, наконец, иркутский архиерей, вопреки всем церковным правилам, категорически запрещавшим отпевать убитых на дуэли (которых приравнивали к самоубийцам), отдал распоряжение всё-таки совершить погребальный обряд в кладбищенской церкви. Завершением же всех тех траурно-протестных мероприятий стала речь Петрашевского у могилы Неклюдова**, в которой он открытым текстом обвинил муравьёвскую "золотую" молодёжь в совершенных ими многочисленных безнаказанных правонарушениях, приведших, в конечном итоге, при явном попустительстве властей, к убийству человека, посмевшего высказать своё недовольство методами управления в Восточной Сибири***. В последнем утверждении содержался хотя и закамуфлированный, но всё-таки выпад против и самого Н.Н. Муравьёва.
  *См., например, комментарии Б.Г. Кубалова к статье Львова в "Колоколе" (Львов Ф.Н. Протест против выступления Бакунина об "иркутской дуэли". С.229).
  **Эту общепринятую версию опровергает в своей "Автобиографии" (ВО. 1882, No32) С.С. Шашков. Являясь свидетелем тех событий, он утверждал, что Петрашевский, действительно, готовился сказать речь на похоронах, однако власти, узнав об этом, "куда-то заперли" его в тот день.
  ***Согласно расходившимся ещё до дуэли толкам, Неклюдов по дороге из Пекина, во время своего пребывания в Кяхте, якобы, выказывал неудовольствие от порядков, установившихся в крае.
  Ровно через неделю после дуэли, 23 апреля, в семнадцатом номере "Губернских ведомостей" вышла статья Ф.Н. Львова, осудившая дуэли и тем самым ещё раз напомнившая жителям Иркутска о недавно случившейся по вине "золотой" молодёжи трагедии. А в следующем номере ИГВ была опубликована та самая, известная нам уже, статья В.Ф. Раевского о бесправном положении сибирских, сиречь восточносибирских, крестьян, - и всё это, так сказать, в одну копилку, в вдогонку недавно прошедшим массовым протестным мероприятиям в Иркутске.
  По делу о дуэли, как о преступно совершенном деянии, согласно закона, было учреждено следствие. При этом, использовав то обстоятельство, что подозрение о преднамеренном убийстве Неклюдова оставалось лишь предположением, всех основных участников совершенного преступления оставили на свободе, и они даже продолжали исполнять свои служебные обязанности, за исключением Беклемишева, которому, во избежание дальнейших пересудов и неудовольствий, порекомендовали взять отпуск по здоровью, что он и сделал. Руководителем следственной бригады по распоряжению Н.Н. Муравьёва был назначен член Совета Главного управления П.Н. Успенский, чиновник "без лести" преданный власти, одни относили его к породе убеждённых государственников, другие считали его благонамеренье следствием присущего ему от рождения малодушия*.
  *Например, В.Ф. Раевский так писал об Успенском: "Это человек, правда, не совсем дурной и даже слывущий за благонамеренного, но вялый и трусливый до крайности, человек, у которого на переднем плане его служебной деятельности стоит золотое правило - жить всегда в ладу и избегать столкновений с высшими властями и, главное, избегать всяких волнений духа". Этот самый Успенский в 1841 г. арестовывал М.С. Лунина перед отправкой последнего "из Сибири в Сибирь", на Акатуйские рудники, при этом он послал солдат, но сам не стал заходить в квартиру Лунина, опасаясь, что тот его застрелит, на что декабрист, якобы, сказал: "Таких людей не убивают, а бьют".
  Успенский, как констатировал в своей анонимной статье Николай Белоголовый, сразу же повёл дело в угоду Муравьёву, поэтому следствие вскоре признало все обвинения в преднамеренном убийстве, связанные со странностями входного отверстия от пули и отсутствием выходного, ложными и уже готово было закрыть дело, но тут вмешался по-прежнему неугомонный М.В. Петрашевский, который, по словам Бакунина, "бушевал в Иркутске всё лето и осень". Михаил Васильевич, как бывший юрист, т.е. человек, хорошо знающий законы, через окружной суд, к которому должно было перейти дело, составил официальный запрос властям на предмет того, что они не провели положенного по процедуре вскрытия трупа Неклюдова, похоронив тем самым, возможно, самое главное доказательство преднамеренного убийства - вторую пулю в теле пострадавшего. После этого по Иркутску вновь стали распространяться нежелательные для властей слухи и в очередной раз будоражить народ, так что губернатор Венцель, во избежание новых эксцессов, отдал распоряжение следственной комиссии произвести эксгумацию тела Неклюдова с последующим его анатомированием. Вскрытие могилы в августе 1859 г. было произведено, однако никаких прямых доказательств убийства, т.е. второй пули, в теле не нашли*.
  *Впоследствии тело Неклюдова было перевезено его родственниками (при содействии несостоявшегося секунданта Панасевича) в родовое имение семьи и там погребено, наконец, для вечного успокоения.
  На этом следствие благополучно завершилось, и дело по обвинению Беклемишева, Анненкова, Молчанова и Гурьева* в организации и проведении дуэли было передано в окружной суд. Все вроде бы успокоились, один только Петрашевский решил, что сдаваться ни в коем случае нельзя - он каким-то образом отыскал новых свидетелей дуэли - двух сторожей винных складов, располагавшихся неподалёку от места поединка. Последние, приглашенные на заседание окружного суда, показали, что они в то утро 16 апреля, находясь при исполнении своих обязанностей, оба слышали выстрел в районе Какуевской заимки, настаивая на том, что выстрел был именно один, а не два. Ещё раньше кучер Беклемишева, доставивший хозяина на место дуэли, также утверждал, что выстрел был только один, в то время как участники поединка удостоверяли, что Неклюдов тоже успел выстрелить в противника, но промахнулся. Следствие поэтому не придало значения словам кучера, посчитав его показания за ошибку слуха, принявшего два одновременных выстрела за один.
  *Последний, как мы помним, чинил препятствия к отъезду Неклюдова из Иркутска, а также занимался поисками доктора для оказания первой помощи на месте дуэли.
  Однако окружной суд, состоявший, как можно предположить, или из коренных сибиряков, или из прочно осевших здесь приезжих, а не муравьёвских временщиков, но, главное, находившихся под влиянием недавно прошедших протестных мероприятий, которым члены суда, возможно, даже и сочувствовали, отнеслись с большим вниманием к показаниям новых свидетелей и, более того, построили на них своё обвинительное заключение, которое оказалось настолько неожиданным, что в буквальном смысле потрясло не только промуравьёвскую сторону, но даже и представителей оппозиции, никак не ожидавших столь смелого решения. Все участники и лица, способствующие иркутской дуэли, были признаны виновными в преднамеренном убийстве и приговорены к каторжным работам - Ф.А. Беклемишев, Ф.А. Анненков и Д.Н. Гурьев на 20 лет, М.М. Молчанов на 15. Весть об этом сразу облетела весь Иркутск, население которого, конечно же, в большинстве своём чрезвычайно обрадовалось такому решению суда, однако радость оказалась недолгой. Уже на следующий день стало известно, что осуждённые убийцы опять-таки не арестованы, что они не находятся не только что в тюрьме, но даже и не под домашним арестом. "Как же так, - задались многие вполне резонным вопросом, - убийцы и на свободе?"
  А ответ оказался "ужасно прост" - решение окружного суда опротестовала более высокая инстанция - Иркутский губернский суд, а, по сути, - губернская администрация. Вследствие этого арест Беклемишева, а равно с ним и других участниками дуэли был приостановлен до окончательного решения по этому делу губернского суда; помощником председателя последнего, кстати сказать, являлся Мефодий Молчанов, тот самый, который участвовал в поединке в качестве секунданта несчастного Неклюдова, т.е. один из обвиняемых должен был принять решение по собственному же делу. Нонсенс, и тем не менее всё это имело место быть и вызывало дополнительную вполне закономерную негативную реакцию. Для того, чтобы в очередной раз успокоить иркутян, по городу, теперь уже самими властями, был пущен слух, что неожиданно появившиеся свидетели - сторожа винных складов - это лжесвидетели, найденные и подкупленные подручными Владимира Раевского, занимавшегося последние годы, как многим было известно, подрядами именно в винном производстве, да к тому же имевшего давние личные счёты с Беклемишевым. Вдогонку к этому в народ запустили разговоры о том, что, де, Петрашевский, тайно запугивая окружной суд своим связями в очень влиятельных структурах, оказывал сильное психологическое воздействие на судей*. Именно вследствие этого, видимо, и родились тогда странные подозрения о сотрудничестве Петрашевского с жандармским управлением.
  *Чуть позже в своей статье в "Колоколе" (номер от 15 июня 1861 г.) Фёдор Львов писал: "Муравьёву и его proteges хочется непременно открыть, что судьи писали свой приговор под диктовку Петрашевского или, по крайней мере, что они были в это время под его и Львова с К№ влиянием. Разумеется, открыть этого нельзя, потому что между ними не было никаких сношений. Но если бы это даже и действительно было, то что ж из этого? Оно доказало бы только нравственную силу Петрашевского и К№, которая сильнее генерал-губернаторского деспотизма, простиравшегося до угрозы расстрелять и повесить Петрашевского с его друзьями и всех, кто с ними имеет сношение".
  Всё это так или иначе возымело действие в том смысле, что поднять жителей Иркутска на очередной акт протеста Петрашевскому со товарищи, как они не старались, на этот раз, увы, не удалось. И тогда было решено попытаться связаться с "Колоколом" Герцена, самым авторитетным оппозиционным изданием того времени, для того чтобы разместить в нём материалы об иркутской дуэли и тем самым привлечь внимание всей российской общественности к муравьёвским перегибам на местах. Ключиком к заветному герценовскому ларцу мог стать близкий друг лондонского сидельца - М.А. Бакунин, но тот, вернувшийся к осени 1859 г. из поездки по коммерческим делам откупщика Бернадаки, категорически отказал иркутской оппозиции в посредничестве с Герценом, в открытую объявив, что полностью на стороне Муравьёва и поэтому не желает принимать участия в авантюрах полупомешанного Петрашевского*.
  *Петрашевский, действительно, чем-то напоминал в то время не совсем адекватного человека, в любой компании всегда очень шумно и вызывающе себя вёл, дефилировал по Иркутску на глазах у всех с длиннющими как у монаха и развивающимися по ветру волосами, с всклокоченной и давно нечёсаной бородой-бородищей, ну и тому подобное.
  Это был, конечно, удар, ведь на Бакунина, по его возвращении в Иркутск, так надеялась местная демократическая оппозиция, но, однако, не случилось. Что ж, бывает. Пришлось для связи с Герценом воспользоваться собственными, скромными, что называется, возможностями. Палочкой-выручалочкой стал тогда Николай Андреевич Белоголовый, тот самый, который возглавлял в середине 50-х годов "Общество зелёных полей" в Иркутске; окончив медицинский факультет Петербургского университета, он несколько лет проработал в родном городе, а в то время, о котором мы сейчас говорим, находился в Париже, беря уроки лекарского мастерства у тамошних профессоров. И вот, рассчитывая на то, что из Парижа Белоголовый сможет найти более короткие пути в Лондон, к нему с оказией его друзьями из Иркутска были посланы материалы обо всём происходившем в последние месяцы в столице Восточной Сибири. Составив, как считают исследователи, на основании полученных сведений собственную статью, Николай Белоголовый* отправил её Герцену, и она уже 15 ноября того же, 1859 г., была опубликована (в целях конспирации - без указания фамилии автора) на страницах специального приложения к газете "Колокол" под громким названием "Под суд!". Сама же статья Белоголового имела не менее броское заглавие: "Убийство Неклюдова в Иркутске", в ней подробно излагались все негативные обстоятельства иркутской дуэли, а также выставлялись напоказ для публичного обсуждения некоторые мероприятия иркутской администрации в попытках сокрытия нежелательных для них фактов. Например, вот такой: полицмейстер Сухотин, человек возглавлявший иркутскую полицию, вместо того, чтобы воспрепятствовать дуэли, тайком наблюдал за ней через подзорную трубу с церковной колокольни**.
  *Некоторые исследователи, однако, считают, что автором той статьи был В.Ф. Раевский.
  **Данный факт после публикации Герцена сразу же взяла, что называется, на вооружение российская демократическая оппозиция, начались скандальные пересуды в печати. Как так, начальник полиции, имеющий под своей командой целый взвод городовых, ничего не сделал для того, чтобы приструнить распоясавшуюся молодёжь?.. Дошло даже до того, что весьма популярный в то время столичный сатирический журнал "Искра" опубликовал карикатуру на Сухотина. Одним из издателей "Искры" и автором того самого сатирического рисунка был, кстати, Н.А. Степанов (сын бывшего енисейского губернатора А.П. Степанова), начинавший свой творческий путь ещё в Красноярске в организованном по инициативе отца кружке "Литературная беседа", о котором мы уже рассказывали в этой нашей книге.
  Статья Белоголового, дошедшая спустя несколько месяцев до Иркутска, вызвала в местном обществе не меньший эффект, чем публицистические материалы Завалишина по амурскому вопросу. Статью тайно читали и обсуждали не только в библиотеке Шестунова, но и в кабинетах иркутской администрации, однако это никоим образом не повлияло на решение губернского суда в отношении дела Беклемишева и его подельников; большинством голосов - два против одного - приговор окружного суда в пункте о преднамеренном убийстве был признан неправомерным и отменён. Пересмотрев дело, Губернский суд уменьшил срок каторги Беклемишеву до 10 лет, а Гурьеву - до 3-х, Анненкову было определено наказание в виде заключения в крепости на 5 лет, остальным - ещё меньше.
  Надо отметить, что человеком, не согласившимся со своими коллегами и поддержавшим тем самым более строгий приговор окружного суда, оказался Фёдор Фёдорович Ольдекоп. Он с 1842 г. после окончания столичного Главного педагогического института по собственному желанию выбрал службу в Сибири, сначала работал преподавателем в Иркутской мужской гимназии, а в 1852 г. был приглашен Муравьёвым на должность столоначальника (начальника отдела) в Главное управление Восточной Сибири, с 1854 г. исполнял должность советника Иркутского губернского суда. Ольдекоп таким образом являлся доверенным лицом генерал-губернатора, пользовался его всеобъемлющим покровительством и прочее, однако, по какой-то причине, так до сих пор до конца и не выясненной, возможно, что из самых честных побуждений решил выступить против государственно-административной машины, прекрасно понимая, что, наверняка, ставит крест на своей служебной карьере*. Для подкрепления своего особого мнения Ольдекоп, как полагает А.В. Шободаев ("Новые источники"), даже составил специальную "Записку о неправильностях следствия по делу о дуэли М.С. Неклюдова, производимого в Иркутске статским советником Успенским"; она, кстати, хранится в том же фонде Казнаковых в РГА.
  *Бакунин характеризовал Ольдекопа как "друга и союзника Петрашевского", а историк Семевский даже предположил, что Ольдекоп посещал в 1848 г. в Петербурге "пятницы" Петрашевского и даже, якобы, был привлечён к следствию, но оправдан за неимением к нему претензий со стороны жандармского управления. Последнее, однако, вряд ли имело место, поскольку Фёдор Фёдорович с 1842 г. проживал в Сибири, а если бы он действительно находился под следствием по политической статье, его в обязательном порядке отставили бы от преподавания в гимназии, не говоря уже о дальнейших его служебных назначениях.
  Теперь, поскольку возникло такое явное разногласие в двух судебных инстанциях - окружном и губернском судах - окончательное решение по данному вопросу должен был принять высший судебный орган страны - Сенат Российской империи. Посему рассмотрение дела передавалось в Петербург и таким образом местная администрация теряла над ним всяческий контроль. Вот почему вернувшийся в Иркутск в начале января 1860 г. Н.Н. Муравьёв при личной встрече с Беклемишевым горестно посетовал: "Ну, брат, заварил ты такую кашу, что, пожалуй, и мне не расхлебать". После чего, уладив наскоро дела с местной оппозицией, генерал-губернатор срочно в том же январе месяце отбыл в Петербург с отчётом, попутно намереваясь каким-то образом уладить разгоравшийся дуэльный скандал, который после статьи в "Колоколе", стал в известном смысле самым настоящим общественным достоянием; о произошедшем в Иркутске судили и рядили, а равно с этим и склоняли губернскую администрацию на разные, что называется, лады в российской печати.
  Решать же окончательно разного рода вопросы с местной оппозицией Муравьёв предоставил своему дальнему родственнику М.С. Корсакову, только что утверждённому (после отставки "проштрафившегося" Венцеля*) в должности иркутского гражданского губернатора. Весь 1860 г. Корсаков, провёл, по его собственным словам, "в осадном положении", чувствуя, что "каждый приём должен быть готовым к какой-нибудь энергической мере"**. Первым в проскрипционном списке оказался Ф.Н. Львов. Как отмечает В.П. Полонский ("Крепостные и сибирские годы"), Корсаков вызвал Львова и объявил ему от имени графа Муравьёва, что он не может далее оставаться на службе в Главном управлении Восточной Сибири, так как в статье о дуэли в апрельском номере ИГВ "обнаружил понятия о чести", не согласные со взглядами графа. Спустя некоторое время, так и не найдя себе занятия в Иркутске, Фёдор Николаевич с женой отбыл по приглашению В.Ф. Раевского (хорошо знакомого ему по салону Ротчевой) в село Олонки, поселился в его доме и вместе с ним подготовил две статьи для "Колокола" об иркутской дуэли.
  *Генерал-лейтенант К.К. Венцель в декабре 1859 г. был переведён на службу в Петербург с повышением в члены Сената.
  **Цит. по: Матханова Н.П. Генерал-губернаторы Восточной Сибири.
  Вслед за отставкой Львова последовали репрессивные меры в отношении М.П. Шестунова, библиотека которого была закрыта, а его самого в административном порядке выслали за Байкал. Под "колпак" полиции попал также и аристократический салон Е.П. Ротчевой и в первую очередь сама его хозяйка, на которую, по данным В.П. Шахерова ("Три жизни"), оказывалось сильное давление с целью выяснения её роли в подготовке статьи Белоголового для "Колокола" и, конкретно, - в переправке материалов о дуэли во Францию. Ситуация усугублялась участием её сына Константина в похоронах Неклюдова, принимался во внимание также и тот факт, что дочь Ротчевой, Елена, была замужем за опальным теперь Львовым. Ротчевой, как отмечает Шахеров, пришлось приложить немало усилий, чтобы опровергнуть обвинения как в адрес своего салона, так и в отношении самой себя, а также доказать благонадежность своего сына. В обращении к М.С. Корсакову она объясняла свою активную оборонительную позицию тем, что если не будет "оправдана теперь, то, пожалуй, выдумают и ещё что-нибудь".
  Последним попал под "гильотину" репрессий М.В. Буташевич-Петрашевский. "Во всё время пребывания Муравьёва в Иркутске, - писал Бакунин, - Петрашевского не было слышно, он присмирел". Генерал-губернатор "уезжая в Петербург, просил генерала Корсакова, которому передал на время управление Восточною Сибирью, оставить Петрашевского в покое, пока он сам не нарушит покоя. Но едва лишь только лев скрылся, как Петрашевский, ставший было овечкой, вновь обратился в дикого волка; едва прошла неделя по отъезде Муравьёва, как он ворвался (в качестве частного поверенного. - О.П.) со старыми угрозами в два присутственные места, требуя в одном неправильно денег, в другом - объяснения причин удаления его товарища Львова из Главного управления, и наконец подал в губернский суд ябеднически пасквильную просьбу по золотопромышленному делу, по которому он действовал как доверенный: в этой просьбе требовал он отвода помощника председателя губернского суда Молчанова, якобы причастного в смертоубийстве (в то время как губернский суд решением своим признал уже правильность дуэли) <...> сумел письменно официально приплесть всю беклемяшевскую историю, перебрать и перебранить Беклемишева с товарищами и в сотый раз повторить нелепую, гнусную, им же самим сознательно созданную клевету. Генерал Корсаков пригласил к себе Петрашевского, желая в последний раз попробовать над ним меры кротости и убеждения; он старался его урезонить, но Петрашевский, не слушая ничего, стал грозить ему "Колоколом". Тогда, скрепя сердце, наместник генерал-губернатора в исполнение воли Муравьёва сослал Петрашевского в Минусинский округ". Там в Енисейской губернии, в селе Вельское, спустя шесть лет, мучимый вшами, клопами и надзором полиции, Михаил Васильевич скончался от кровоизлияния в мозг.
  В апреле 1860 г. были отстранены от должностей все судьи окружного суда, сами теперь ставшие подследственными - их дальнейшую судьбу, также как и участников дуэли, должен был решить Сенат. Его судебная комиссия заседала в июне месяце того же года; она определила, что поединок между Неклюдовым и Беклемишевым происходил по законам дворянской чести и без явных нарушений дуэльного кодекса, вместе с тем комиссия признала всех четырёх участников дуэли виновными и назначила им наказание: Беклемишеву 3 года тюремного заключения, Молчанову 6 месяцев, Анненкову и Гурьеву по 9 месяцев тюрьмы. Впрочем, и эти весьма незначительные сроки не без участия графа Муравьёва-Амурского вскоре были уменьшены, последних троих вообще освободили от наказания, а Беклемишев получил год заключения, реально отсидев всего лишь полгода, после чего уехал из Иркутска в Центральную Россию для продолжения служебной карьеры. По данным Н.П. Матхановой ("Генерал-губернаторы Восточной Сибири"), исправник Гурьев был переведён на Амур, где по прошению уволен от должности, также по собственному желанию уволился со службы и полицмейстер Сухотин.
  Что же касается членов иркутско-верхоленского окружного суда, то в их действиях, а также в действиях члена губернского суда Ольдекопа комиссия нашла "неправосудие", их дело передали для дальнейшего рассмотрения в Иркутск, где они, по приказу Муравьёва были тут же арестованы и в течение всего судебного над ними процесса просидели в остроге. Помощником председателя суда вместо Молчанова генерал-губернатор назначил Милютина, того самого, который имел, как мы знаем, независимое суждение по делу о дуэли, однако, заняв высокую административную должность, он мгновенно забыл об этом и сделал всё так, как ему велел Муравьёв - в интересах поддержания авторитета государственной власти признал окружных судей виновными в вынесении неправомерного решения. Той же самой оценке подверглись и действия Ольдекопа, всех их ожидало по меньшей мере пожизненное отлучение от профессии, однако у них нашлись заступники. Петербургские родственники Ольдекопа, а также сестра Неклюдова, Мария Сергеевна, обратились к Александру II с просьбой ещё раз разобраться в иркутских событиях. Муж Марии Сергеевны, Н.Г. Казнаков имел очень большие связи в Петербурге, до своего назначения западносибирским генерал-губернатором он являлся воспитателем наследника престола цесаревича Николая Александровича (умершего в 1865 г.) и состоял в дружеских отношениях с другими великими князьями. Просьба поэтому без затруднений достигла высочайшего адресата, однако удовлетворена была лишь наполовину и даже менее того - пересмотра дела Неклюдова не состоялось, разрешили лишь гроб с его телом перевести на родину, а Ольдекопа по распоряжению министра юстиции восстановили в правах и назначили прокурором в Казань. Образцов, член окружного суда, был освобождён и дело о нём прекращено, его коллега, по некоторым данным, не вынес оскорбления чести и покончил с собой.
  Так закончился второй иркутский бунт - совсем даже не "бессмысленный" и не "беспощадный", то была вполне достойная уважения акция общественного возмущения ("железное болеро" пошла плясать губерния) против несправедливостей, чинимых представителями коронной имперской власти, а также - в интересах защиты прав сибирского населения. И это было только начало.
  
  
  * * *
  
  
  Послесловие. В защиту Н.Н. Муравьёва хочется сказать, что, несмотря на обвинение его в деспотизме, который "простирался", по мнению Ф.Н. Львова, "до угрозы расстрелять и повесить Петрашевского с его друзьями и всех, кто с ними имеет сношение", Николай Николаевич всё-таки так никого и не расстрелял и не повесил, а ограничился гораздо меньшими наказаниями в отношении иркутской непримиримой оппозиции в лице Петрашевского, Львова и Шестунова; остальной же части оппозиционно настроенной общественности в лице интеллигенции и купечества он, напротив, даже пошел навстречу, разрешив им издавать в январе трудного для иркутян 1860 г. независимую газету "Амур".
  Всё эти события, однако, не прошли даром для самого графа Муравьёва-Амурского, он в 1861 г. был отправлен в отставку и больше, несмотря на неоднократные просьбы с его стороны, никогда не занимал никаких должностей, исполняя до самой своей смерти в 1881 г. чисто формальные обязанности члена Государственного совета, оставшись при этом в благодарной памяти потомков как покоритель Амура и как человек, вслед Петру Великому прорубившему ещё одно светоносное для России окно, на этот раз в бескрайние просторы Дальневосточной Азии: мамочка - Европа и папочка - Китай.
  
  
  
  
  
  ГЛАВА ВОСЬМАЯ
  
  ПОЛЮС ПРИТЯЖЕНИЯ
  
  Когда прорезываются зубы, бывает зуд и раздражение
  в дёснах, точно то же терпит и душа, когда начинают расти
  крылья: она клокочет, испытывает раздражение и зуд,
  рождая крылья.
  Платон. Федр
  
  
  
  В тот год, когда во всю гремели иркутские баталии, в Петербурге в среде местного студенчества была создана сибирская земляческая группа, поставившая перед собой вполне конкретные цели по культурному, экономическому и даже политическому преобразованию своей малой родины - Сибири. Лидерами этой группы молодых патриотов вскоре стали вольнослушатель Петербургского университета Григорий Потанин и начинающий публицист Николай Ядринцев. Спустя шесть лет, в начале 1865 г. оба они волею судеб оказались в Томске, где ими, а также некоторыми их единомышленниками, сгруппировавшимися вокруг газеты "Томские губернские ведомости", было организовано первое сообщество сибирских областников. Собственно, именно с этого времени и началось то самое знаменитое движение, которое вошло в историю России под названием - сибирский автономизм, абсолютно неверно представляемый некоторыми как сепаратизм. Вспоминая то время, Г.Н. Потанин писал: "Злонамеренность нашу мы проявляли только в газете, злонамеренность, как она квалифицировалась в то отдалённое время <...> Было, например, преступным употреблять в печати выражение "наша Сибирь", нельзя было писать "мы сибиряки", преступно было выделять себя из общего отечества; нельзя было любить Сибирь, можно любить только всю Россию. "Если позволить вам любить Сибирь, - говорили нам, - то, пожалуй, вы полюбите её больше, чем Россию". А, ведь, мы мечтали об основании журнала со специальной целью развивать любовь к Сибири". И далее: "Мы никакой <...> систематической пропагандой в окружающем обществе не занимались, но при случае мнения свои высказывали вполне откровенно и с некоторым задором, что вполне понятно в виду нашей тогдашней молодости. Так как в окружающей среде мы единомышленников не встречали, то и смотрели на себя, как на носителей мысли, ранее никем не высказанной, как на провозвестников новой жизни в Сибири. Часто мы не умели удержаться от самомнения. Я как-то писал Ядринцеву, что сибирской литературы ещё нет, она вся в будущем, а пока она только заключается в его письмах ко мне. Однажды, беседуя о Сибири со своим начальником по канцелярии Разумновым, я ему выпалил:
  - Когда Бог пришел к мысли, что Сибирь в будущем должна отделиться, он вызвал меня к существованию..."
  
  
  * * *
  
  
  Вызов к существованию. В нашей книге "Рассвет над Искером" в очерке "Вольная типография" есть упоминание о сержанте Тобольского канонирского полка Иване Львовиче Трунине, который в 1790 г. опубликовал в Тобольске поэтическую оду, посвящённую первому литературному журналу Сибири "Иртыш, превращающийся в Иппокрену". Там, в частности, хочется ещё раз напомнить, были такие строки:
  Цвети, Сибирь, и украшайся
  Наук начальных сих плодом;
  На степень славы возвышайся:
  Нет малого сомненья в том,
  Что ты струями Иппокрены
  Премноги узришь перемены,
  Возвысишь до небес свой рок,
  В науках узришь совершенства.
  Цвети, Сибирь, пока блаженства
  Сей на тебя лиется ток!
  
  Автором этих замечательных поэтических строк являлся близкий родственник* человека, о котором мы хотим подробно рассказать дальше в нашем повествовании - о будущем патриархе (отце-основателе) сибирского областнического движения - Григории Николаевиче Потанине (1835-1920).
  *Родной брат деда Потанина по материнской линии.
  О своих родственниках много рассказывал сам Потанин в "Воспоминаниях" ("Сибирская жизнь", 1915 - NoNo248, 268, 279), а также в своих "Автобиографических беседах" с М.Х. Свентицкой; той же теме посвящены и работы целого ряда комментаторов, однако наиболее точные и полные данные содержатся в статье томского исследователя В.Г. Волкова ("Предки и родственное окружение Г.Н. Потанина"). Так по поводу дальнейшей судьбы Ивана Львовича Трунина он пишет: "В 1797 г. И.Л. Трунин был переведён в Омский полевой артиллерийский батальон. Находясь на службе в Омской крепости, посылал сочинения в московский журнал "Новости русской литературы на 1802 год". Здесь опубликованы его стихи, письмо "Руины" с критикой языковой практики Н.М. Карамзина за употребление без надобности иностранных слов, путевые очерки "Путешествие по Сибири г-на Трунина". В 1817 г. в чине полковника лейб-гвардии 1-й артиллерийской бригады был членом Экономического комитета Военных поселений. В 1820 г. - в чине генерал-майора гвардейской артиллерии. Согласно воспоминаниям Г.Н. Потанина, занимал в Санкт-Петербурге должность дежурного генерала", видимо, - при императоре. В общем, было Григорию Николаевичу с кого брать пример и кем гордиться, особенно в молодости; впрочем, и не только этим человеком - поэтом, краеведом и гвардейским генералом - но и другими своими родственниками.
  Роду сибирских Труниных, к которому по матери принадлежал Потанин, положил начало, как отмечает В.Г. Волков, Лев Тимофеевич Трунин, выходец из экономических крестьян* Центральной России, после призыва по рекрутскому набору оказавшийся в середине XVIII века на воинской службе в Сибири. И хотя выше звания рядового он не поднялся, зато его три сына - Иван, Николай и Филипп - все стали офицерами: Иван - генералом, Николай - поручиком, а Филипп - дед Г.Н. Потанина - штабс-капитаном. Старший дядя Григория Николаевича по матери - Виктор Филиппович окончил столичный кадетский корпус, потом - институт путей сообщения, был женат на дочери рязанского помещика Ляпунова, потомка знаменитого рода, прославившегося в период Смутного времени. Григорий Филиппович, ещё один дядька нашего героя, окончил омское казачье училище и дослужился в Сибири до звания штабс-капитана.
  *Экономические крестьяне являлись лично свободными и поэтому несли лишь государственные повинности и платили оброки (налоги) не натуральными продуктами, как большинство крепостных, а деньгами, вырученными от продажи своей сельхозпродукции.
  Варвара Филипповна - мать Потанина - была четвёртым ребёнком в многодетной семье Филиппа и Матрёны Труниных; она в 1834 г. в возрасте двадцати лет вышла замуж за Николая Ильича Потанина, 22 сентября (4 октября по новому стилю) 1835 г. у них родился сын, которого они назвали Григорием. Долгое время датой рождения Г.Н. Потанина считалось 21 сентября, этой датировки, кстати, придерживался и сам Григорий Николаевич, однако в 1916 г., благодаря стараниям краеведа, скрывшего своё авторство под псевдонимом А.С. и священника А.Б. Герасимова ("Из истории Ямышевского посёлка"), была найдена и опубликована выписка из метрической книги ямышевской церкви за 1835 г., в которой крестили новорождённого Григория Потанина. Согласно записи, в сентябре "двадцать второго числа у Баян-Аульского округа отрядного начальника Есаула Николая Ильина Потанина и законной жены его Варвары Филипповой родился сын Григорий".
  По отцовской линии, как указывает Владимир Волков, Потанин был потомком Потанки (Потапа) Андреевича Хромого, он упоминается в документах Российского государственного архива древних актов, как тарский пеший казак, служивший в 1635-1642 гг. под началом атамана Власа Калашникова. Четверо сыновей Потанки значатся в тех же актах уже под фамилией Потанины, в том числе и прямой предок Григория Николаевича - Пётр Потапович Потанин, служивший в сибирских частях в качестве стрельца. У последнего был сын Иван, а у того - Андрей, потом - вновь Иван; все трое также являлись рядовыми стрельцами или пешими казаками. И только сын Ивана, Илья - дед Григория Николаевича - дослужился, наконец, до офицера, командира казачьей сотни. "Мой дед был неграмотный, очень богатый казак сибирского войска. У него было десять тысяч лошадей и огромное стадо овец". Действительно - очень богатый; трудно его состояние перевести в нынешний эквивалент, однако, если учесть, что лошадь тогда стоила от ста рублей и выше (теми деньгами), можно, видимо, смело оценить движимое имущество деда Потанина, как минимум в несколько сот миллионов наших рублей, плюс к тому ещё и бараны и даже, по некоторым данным, коровы. Всё это копытное богатство паслось в теперешних казахских степях. Когда Илья Иванович умер, три его сына, в числе которых был и отец нашего героя, стали делить наследство. "Коров и баранов, отмечал В.А. Обручев ("Григорий Николаевич Потанин"), пригнали в Островное и заняли ими обширный двор Ильи и два соседних, а табуны лошадей даже не пригоняли, а делили в степи".
  Таким образом, можно сделать вывод о том, что Григорий Николаевич Потанин являлся коренным сибиряком в четвёртом поколении по материнской линии, и - в восьмом по отцовской. Оба его деда были офицерами - ротными командирами, что по тем временам, когда всех офицеров по всей Сибири насчитывалось не более 30-40 человек, представляется более чем убедительным с точки зрения статусного положения нашего героя уже при рождении. К тому же все его ближайшие родственники являлись достаточно обеспеченными людьми, а отец и его два брата - даже богачами миллионерами. Теперь о месте рождения будущего нашего сибирского "патриарха".
  Родился Григорий Николаевич в станице Ямышевской, располагавшейся неподалёку от современного города Павлодара, чуть выше по течению Иртыша и некогда являвшейся весьма грозной крепостью на Иртышской пограничной со степью линии. Как писал, опираясь на материалы краеведа А.С. и священника А.Б. Герасимова, академик Обручев, "Ямышево является одним из первых русских поселений на Иртыше; вблизи его находится богатое хорошей солью озеро; сюда уже с начала XVII века ездили русские из Тобольского края за солью. Это послужило поводом для организации в Ямышеве ярмарки; для торговли с кочевниками на ярмарку из разных мест стали приезжать торговые люди. В 1714 г. сибирский наместник князь Гагарин обратился к правительству с предложением завладеть Иртышом, чтобы иметь свободный доступ к золотым россыпям у Эркети (Яркенда). Петр I написал на его донесении: "Построить город у Ямышева озера и итти далее до г. Эркети и оным искать овладеть". На основании приказа Петра в 1715 г. из Тобольска был отправлен отряд в 3000 человек под командой полковника Бухгольца на 32 дощаниках и 27 лодках. В октябре отряд дошел до Ямышева и построил здесь крепость (острог). Но весной следующего года джунгарские калмыки осадили крепость, и отряд вынужден был отступить. Все постройки были уничтожены. В том же году новая экспедиция восстановила крепость, укрепила её и оставила сильный гарнизон. В следующем году были основаны крепости Семипалатинск и Усть-Каменогорск; Ямышево вошло в цепь укреплений по Иртышу".
  Станица Ямышевская, однако, стала лишь местом рождения Григория Потанина, в то время как его отец и мать проживали в посёлке Пресновск, по месту службы Николая Ильича. Поэтому правильнее, видимо, будет говорить - Г.Н. Потанин из Пресновска. Это точно также, как и с Иисусом Христом, отец и мать которого проживали в Назарете (Иисус из Назарета), а родился Спаситель, как известно, в городе Вифлееме. Так вот, в конце лета 1835 г., когда Варвара Филипповна находилась на последних месяцах беременности, Николай Ильич Потанин привёз супругу к её родителям в Ямышевскую, да здесь и оставил под их присмотром разрешиться от бремени. Роды прошли вполне удачно, поэтому уже зимой, как только младенец немного окреп, отец повёз жену и новорождённого сына назад в Пресновск, но по дороге случилось происшествие, едва крайне негативно не отразившееся в какой-то степени на всей дальнейшей истории Сибири - маленький Гриша чуть-чуть не замёрз в степи. Вот как описывал тот эпизод своей жизни сам Григорий Николаевич ("Воспоминания". Сибирская жизнь, 1915, No248)*. "Это было зимой; он (отец. - О.П.) с женой ехал в кошевке; полугодовой ребёнок был привязан к подушке. Дорогой ямщик остановил лошадей, разбудил спящего отца (была ночь) и сказал, что ему показалось, будто что-то с воза упало. Подушки с ребёнком не оказалось. Испуганные родители бросились назад по дороге и нашли на порядочном расстоянии от кошевы подушку с путешественником, лежащим на ней, носом кверху и продолжающим спокойно спать. Это было начало моих путешествий". Начало не только путешествий, добавим мы, но и некая знаменательная во спасении точка отсчёта для беспокойной и трудной жизни сибирского подвижника и радетеля за интересы сибиряков.
  *Далее на "Воспоминания" Г.Н. Потанина мы будем ссылаться без указания (по умолчанию) газеты "Сибирская жизнь", обозначая лишь год и номер этого издания. В разделе "Приложения" (No4) этой нашей книги помещён полный список номеров "СЖ" с "Воспоминаниями", с кратким изложением содержания каждой газетной статьи данного цикла.
  Однако, прежде чем начать рассказ об этой выдающейся без преувеличения жизни, необходимо несколько слов сказать об отце Григория Николаевича, о его также нелёгкой судьбе, в достаточной степени повлиявшей на формирующееся сознание первых детских лет нашего героя. "Мой отец, - писал Потанин в "Воспоминаниях" (1915, No248), - был выдающимся офицером в сибирском казачьем войске <...> Для тогдашнего времени карьеру моего отца можно было назвать блестящей". Николай Ильич (1803 г. рождения) вместе со своим старшим братом Дмитрием (1796 г. рождения) окончил Омское казачье училище, став одним из первых его выпускников.
  Об Омском казачьем училище нам, пожалуй, тоже необходимо сказать несколько отдельных слов, поскольку оно сыграет весьма заметную роль в судьбе нашего героя. Как сообщает "Краткий исторический очерк Первого Сибирского кадетского корпуса", Омское казачье училище было открыто 1 мая 1813 г. усилиями командира Отдельного сибирского корпуса генерал-лейтенанта Григория Ивановича Глазенапа (1751-1819) и штабс-капитана гвардии Семёна Богдановича Броневского (1786-1858), поставленного Глазенапом во главе Сибирского казачьего войска. Первое время училище не имело государственного финансирования, так как было открыто по инициативе самих сибиряков и содержалось поэтому за счёт средств, главным образом, казачьего войска, а также добровольных пожертвований по подписному листу и ещё - с обложенного специальным налогом "рыбного промысла на озере Потанино(!) (Тугус-Айгыр-Яркуль) и на других озёрах". Уже осенью того же 1813 г. училище обзавелось собственным деревянным зданием для проживания и обучения учащихся, при этом две трети из них находились на полном обеспечении за войсковой счёт и лишь одна треть - дети зажиточных казаков - обучались на собственные средства. Трёхгодичная образовательная программа включала в себя, кроме начальных предметов - чистописания и счёта, а также основного предмета обучения - православного закона Божьего, ещё и специальные учебные дисциплины, такие как арифметика, алгебра, геометрия, география и топография и даже изучение иностранных языков - немецкого и французского, преподававшихся пленными офицерами наполеоновской армии. К 1815 г. количество учащихся увеличилось уже с 30 до 186 человек. А спустя десять лет, весной 1825 г. император Александр I подписал высочайший указ "О взятии казачьего училища Сибирского линейного войска на казённое содержание".
  К дальнейшей истории развития казачьего училища мы ещё вернёмся, теперь же продолжим рассказ об отце Потанина. В 1816 г., в возрасте тринадцати лет, он, по данным В.Г. Волкова, был зачислен на службу во 2-й казачий полк, в котором Николай Ильич к 1828 г. дослужился до звания хорунжего. А в сентябре 1829-го по личному распоряжению командующего войсками Западной Сибири генерала Вельяминова молодому офицеру было дано поручение, "требовавшее особенных способностей": он должен был, имея под командой 14 казаков, сопроводить из Семипалатинска в Коканд посольство Кокандского ханства, возвращавшееся из Петербурга на родину. По пути Николай Потанин вёл маршрутную съёмку, занося подробные топографические данные на карту, а также записывал свои путевые впечатления в дневник путешествия, который он, литературно обработав, опубликовал в 1831 г. в двух номерах столичного "Военного журнала"*, а в 1857 г. эта статья была напечатана в "Вестнике Императорского Русского географического общества"**. Таким образом, можно констатировать, что Николай Ильич Потанин стал, по всей видимости, первым публицистом из числа сибирских казаков.
  *Эти статьи вышли в номерах 4 (С.102-139) и 5 (С.43-70) под общим названием "Записка Сибирского линейного казачьего войска хорунжего Потанина, препровождавшего коканских посланников, бывших у Российского Двора в 1830 году".
  **Статья называется "Записки о Коканском ханстве хорунжего Потанина (1830)", это No18 "Вестника" за 1857 г. (С.255-290). В библиографических справочниках данная статья приписывается почему-то Г.Н. Потанину, что абсолютно неверно, а также ошибочно указывается, что она была напечатана в "Вестнике" Иркутского отделения РГО.
  Откупавшееся от притязаний Российской империи на свои сопредельные территории Кокандское ханство вскоре отправило в дар русскому царю традиционную восточную диковинку - индийского слона. Этот караван с подарками из Коканда в Омск вновь поручили охранять Николаю Ильичу Потанину, по пути он опять заносил топографические отметки местности в свой путевой дневник, который потом сдал в войсковой штаб, выполнив таким образом, как надо полагать, очередное задание российских разведслужб. После этого карьера молодого офицера казачьих войск пошла резко вверх. За обе эти (а также ещё одну дополнительную)* успешные экспедиции отец Потанина получил сначала чин сотника, а потом и зауряд сотника**. В 1825 г. началось крупное вооруженное выступление казахов, восставших против российского владычества в нынешних североказахских степях; продолжалось оно в общей сложности двадцать один год и проходило под руководством трёх братьев из султанской*** семьи Касымовых. Одним из отрядов восставших командовал Сержан Касымов. За успешные действия 1832 г. против этой повстанческой группы Николай Потанин получил внеочередное звание есаула (капитана), а в 1833 г. (по другим данным - годом позже) был назначен отрядным начальником Баян-Аульского округа.
  *Во время третьей своей экспедиции Николай Потанин сопровождал того же самого индийского слона, но только теперь из Омска в Коканд, так как император Николай I отказался принять этот дар и велел отправить несчастного слона назад в тёплые края.
  **Зауряд, согласно Википедии, - юридический термин Российской империи, означавший, что лицо, которое отправляло должность или исполняло обязанности, пользовалось правами и преимуществами, которыми сопровождалась должность или обязанность, но которыми по общим правилам это лицо не могло бы пользоваться. В нашем случае звание зауряд сотника означало, по всей видимости, то, что Н.И. Потанин, был назначен командиром первой сотни эскадрона, т.е. получил должность, на которую обычно назначались лица, окончившие высшие военные училища.
  ***Все казахские султаны, по замечанию Г.Н. Потанина, считали себя потомками Чингиз-хана и поэтому были очень заносчивы не только по отношению к русским, но и к своему собственному народу, считая себя монголами белой кости, а казахов и киргизов - тюрками кости чёрной. В 1822 г. в ходе осуществления реформ М.М. Сперанского ханская власть на территории современного Казахстана была ликвидирована, остались лишь султаны - правители областей, что, собственно, и стало одной из причин восстания братьев Касымовых, боровшихся за восстановление ханской власти, как символа национальной независимости, а также (являясь внуками Аблай-хана) и за собственные права на эту власть.
  "Когда в Киргизской степи* стали вводить новое административное устройство, по проекту Сперанского, - писал Г.Н. Потанин ("Воспоминания", 1915, No248), - когда эта степь была разделена на несколько округов и во главе каждого округа был поставлен русский чиновник, то мой отец был назначен начальником одного из таких округов - Баян-Аульского". "По степному положению Сперанского, - продолжает далее Потанин, - в каждом округе для управления народом был учреждён приказ, составленный из двух русских чиновников. Один из них, старший, был настоящим правителем округа, но председателем приказа, или, как называли его киргизы, "дивана", был киргиз, который избирался населением округа. Это была уступка национальному духу киргиз. <...> С образованием Баян-Аульского округа в центре был поставлен военный отряд". Командиром этого отряда назначили есаула Николая Потанина, он же стал таким образом и фактическим главой округа, по территории, видимо, равнявшегося целой области нынешнего Казахстана. Это был пик военной и административной карьеры отца Г.Н. Потанина. В зените славы, что называется, проезжая к новому месту назначения через Ямышевский посёлок тридцатиоднолетний богач есаул сосватал там и взял в жены дочь артиллерийского штабс-капитана и одновременно племянницу гвардейского генерала - Варвару Филипповну Трунину. Через год (в 1835-м) у молодой четы родился первенец - сын Григорий. Счастье, как видим, буквально, валило валом.
  *Упоминаемая Потаниным "Киргизская" степь - это территория современного Казахстана, а этническое наименование "киргиз", приводимое во многих работах Григория Николаевича, а также других учёных и публицистов дореволюционного периода нужно читать как "казах". Такое смешение понятий произошло вследствие ряда причин, объяснение которых выходит за рамками нашего исследования, и поэтому я оставляю всё это за скобками. Единственное, что необходимо отметить - собственно киргизы селились не на всей территории современных Казахских степей, а лишь в южной их части, в тех местах, где они сейчас и проживают, случилось это после разгрома китайцами в середине XVIII века Джунгарского ханства (последней кочевой империи). В те районы, кстати, откочевали примерно в то же самое время и воинственные енисейские кыргызы, долгое время препятствовавшие освоению русскими Восточной Сибири.
  Однако, как это часто бывает, "не долго длилося оно", вскоре одна беда за другой посыпались, как из "рога изобилия" - открывай ворота, что называется. А началось всё с того, что отец Потанина однажды выступил в защиту одного провинившегося (действительно провинившегося) казака и ввязался в спор с пехотным офицером; произошел конфликт, который зашел так далеко, что два офицера вступили в рукопашный поединок, причём подрались они, практически, на глазах у своих подчинённых, в продолжении чего возникла потасовка уже между рядовыми казаками (сибиряками) и пехотинцами (россиянами). В общем происшествие случилось довольно громкое, о нём, конечно же, узнал генерал-губернатор Западной Сибири П.Д. Горчаков, только что назначенный на свою должность; он о многочисленных заслугах Николая Потанина ничего не знал, да, и получилось так, что не пожелал узнать, поскольку недолюбливал казаков, как сословие, за их свободолюбивый нрав и за их извечную склонность к самостоятельности и непокорности. Провинившегося казачьего дебошира, по всей видимости, даже без предварительного разбирательства (как? поднял руку на российского офицера!), по приказу Горчакова отстранили от всех занимаемых должностей, после чего разжаловали в рядовые. Страшный и окончательный для Николая Ильича приговор, но он, однако, не захотел сдаваться; начались многочисленные и многолетние судебные тяжбы, на которые отец Потанина истратил всё своё богатое наследство, доставшееся ему от миллионера отца, так что семья теперь уже бывшего есаула и отрядного начальника Баян-Аульского округа стала почти нищей*. А вскоре, когда маленькому Грише Потанину не исполнилось ещё и четырёх лет, умерла его мать, не выдержавшая, по всей видимости, тяжелого психологического стресса от свалившихся на семью несчастий на фоне обострившейся родильной горячки, а спустя два месяца вслед за матерью ушел в мир иной и новорождённый младенец, брат Евгений. Больше у нашего Григория Николаевича ни родных братьев, ни родных сестёр уже не было, остались только кузины, двоюродные сёстры по-нашему.
  *Эти усилия и материальные затраты в конечном итоге оказались не напрасными, в царствование нового императора Александра II Николай Ильич Потанин "был особо представлен и получил чин хорунжего в отставке".
  Одна из них, дочь сестры отца, проживавшей в одном доме с братом, взялась поначалу за его воспитание и заменила на первых порах мать маленькому Грише. Однако, она через некоторое время вышла замуж и уехала вместе с мужем из Пресновска. И тогда отец решил отдать сына для проживания в семью своего старшего брата Дмитрия, богатого казака, владевшего унаследованным от отца многотысячным табуном лошадей и женатого (как всё-таки тесен мир) на сестре хорошо нам известного томского "герцога" Философа Горохова - одного из самых богатых золотопромышленников Сибири. Проживал Дмитрий Потанин в станице Семиярской, он очень заботливо отнёсся к своему племяннику, обучал и воспитывал его наравне со своей единственной дочерью. По воспоминаниям Григория Николаевича (1915, No268), дядя хотел дать ему хорошее столичное образование - видимо в одном из петербургских кадетских корпусов, но через два года дядя Дмитрий скоропостижно скончался и нашему герою пришлось вернуться к отцу, назад в Пресновск.
  "В это время Пресновск, - вспоминал Потанин, - был штаб-квартирой полка и бригады. Бригадным командиром был полковник Эллизен, а полковым командиром войсковой старшина Симонов, который очень дружил с моим отцом. Эллизен любил заниматься огородом и цветоводством; он много выписывал огородных семян, при доме, в котором жил, развёл огромный огород, а все площадки, которые примыкали к дому, были заняты цветниками. Он пристроил моего отца к своему огороду <...> Когда отец привёз меня из Семиярска, Эллизен предложил ему поместить меня в детскую вместе с его детьми". Таким образом полковник взял в свой дом к тому времени уже семилетнего Гришу Потанина, как в интернат, для того чтобы учить его вместе со своим детьми - сыном и двумя дочерьми. В течение, практически, всей недели мальчик находился на полном обеспечении в семье полковника и лишь на воскресенье его отпускали домой - к отцу, тётке и бабушке. Для обучения всей своей детской команды Эллизен пригласил учителя из числа грамотных казаков, который обучал детей русскому языку, арифметике и географии. Кроме школьных были и внеклассные, так сказать, занятия: жена Эллизена выписывала ежемесячный детский журнал "Звездочка", и, когда с почтой приходила новая книжка, для детей устраивался своего рода духовный праздник - полковница, как Гриша называл жену Эллизена, собирала детей вокруг своей кровати, на которой любила проводить послеобеденное время и поручала кому-нибудь из детей читать вслух рассказы из журнала, которые остальные дети внимательно слушали.
  Полковница, съездив как-то погостить в Омск, привезла оттуда большую партию новых книг и потом собирала у себя небольшое общество, состоявшее из офицерских жен, и читала их им; дети также присутствовала на этих чтениях. Позже Григорий Николаевич, вспоминая отрывочно о тех часах культурного досуга, понял, что среди привезённых книг были, в том числе, и сочинения Н.В. Гоголя, однако в то время они не произвели на него большого впечатления, что и понятно - не для детского ума были пока те взрослые и мудрые книжки. Гораздо больше впечатлений, причём, можно сказать, что сокрушительно положительных оставил в душе и уме восьмилетнего Потанина знаменитый роман Даниэля Дефо "Робинзон Крузо", привезённый, по всей видимости, в той же партии книг из Омска и однажды случайно обнаруженный юным чтецом одиноко лежащим на столе. Первые же страницы этой книги захватили его. В доме по случаю какого-то праздника были многочисленные гости, но в девичьей, где горела свеча, было пусто и тихо, как в читальном зале библиотеки. Гриша забрался туда с книгой и не мог оторваться от неё до тех пор, пока не кончился ужин и его не обнаружила горничная, прогнавшая его спать. С тех пор, т.е. именно после прочтения "Робинзона", одной из самых потрясающих книг мировой литературы*, Григорий Николаевич Потанин, по его собственному признанию, и стал мечтать о путешествиях в неизведанное.
  *Большинство из нас, особенно мальчишек, конечно же, читали в детстве эту замечательную книгу. По странному совпадению самое первое моё собственное впечатление от прочитанного также относится к этому произведению Даниэля Дефо. Удивительно, но при моей чрезвычайно дырявой памяти, я до сих пор отчётливо помню: мне что-то около пяти лет, мы плывём на небольшом судне по реке (что может сравниться с речным путешествием(!), наверное - только морское), я лежу в кровати, и мама, тогда молодая и очень красивая, сидит рядом и читает мне на ночь историю про Робинзона Крузо. Чудно как хорошо! Кто знает, возможно, с того в чём-то таинственного и почти сакрального летнего вечера с чтением начался и мой путь ("My Way")?.. Робинзон Крузо, кстати, по вероисповеданию принадлежал, если кто не знает, к английским протестантам, отвергавшим (в сухом остатке) причастие, исповедь и прочую, как они считали, католическую церковную "мишуру" и во главу угла ставили чистую веру во спасение, основанную на Евангелии и честном труде (по преимуществу - на земле) для построения Царства Божия на Земле. Последнее, собственно, следуя протестантским традициям, и воплотил в какой-то степени на своём необитаемом острове легендарный Робинзон Крузо. Вернувшись домой, он, по всей видимости, страшно скучал потом по своему корректирующему сознание "Солярису"... (В последнем сравнении, я, возможно, не совсем корректен, поскольку лемовский "Солярис" - это, конечно, чисто католическая - исповедальная вещь).
  В отцовский дом Гришу отпускали только в субботу вечером на всё воскресенье, и тогда, соскучившаяся по племяннику тётка Маланья Ильинична до отвала потчевала его вкусными сибирскими шаньгами, блинами, оладьями и прочими вкусностями. В отцовском доме Гришу учёными занятиями особо не нагружали, но о его духовном развитии заботились. Бабушка Степанида, например, часто посвящала внука в "предания старины глубокой", в частности рассказывала ("Воспоминания", 1915, No279) о времени восстания Емельяна Пугачёва, во время которого ей было 12 лет, она помнила, как деревни и казачьи селения волновались, ожидая Пугачёва; рассказывала она и об армейских российских полках, которые до 1812 г. стояли в Сибири и оставили по себе тяжелую память насилиями над местным населением. Один из полков назывался Ширванским, по имени кавказского города Ширвань, но сибирские крестьяне по-своему переделали это название в "уши-рванские" и распространили эту кличку на все армейские (колониальные. - О.П.) полки... В воскресенье вечером Гришу уводили опять в "интернат" Эллизена.
  В нём юный школяр провёл три очень полезных для него года. Позже, вспоминая то время, он говорил, что своей любовью к науке и литературе во многом обязан влиянию жены Эллизена, которую считал своей духовной матерью. В 1846 г., когда приютившая его семья переехала на жительство в Петербург, отец повёз Гришу в Омск, где отдал на обучение в войсковое казачье училище, которое некогда окончил сам, однако к тому времени училище уже получило более высокий статус и было преобразовано в Сибирский кадетский корпус. На этом детство нашего героя закончилось. Вызов к большой жизни состоялся.
  
  
  * * *
  
  
  Омский кадетский - путёвка в жизнь. Взятое в марте 1825 г. на гособеспечение, Омское войсковое казачье училище было переименовано в Училище Сибирского линейного казачьего войска. При этом, в результате улучшившегося и увеличившегося финансирования, появились штатные преподавательские должности, на которые стали приглашать уже специальных педагогов вместо трудившихся по совместительству казачьих урядников и офицеров. Курс обучения при этом увеличился с трёх до семи лет: три нижних (начальных) класса, два средних и два верхних. В училище принимались на первых порах, по-прежнему, только дети сибирских казаков (любого звания) с семилетнего возраста; однако с 1833 г. при училище было сформировано отдельное учебное подразделение для обучения детей офицеров регулярных войск и гражданских чиновников, получившее название роты, казачье же учебное отделение стало называться эскадроном. Учебная программа роты и эскадрона была, практически, одинаковой за некоторыми исключениями, так с 1834 г. дворянские воспитанники стали изучать в качестве иностранного французский язык (потом немецкий), а ученики из казачьего сословия - татарский.
  Новый этап в развитии Омского казачьего училища был связан с 1846 г., 5 января его преобразовали в Сибирский кадетский корпус. Курс обучения теперь составлял восемь лет, за счёт чего увеличивалось и количество учебных дисциплин, общеобразовательных и специальных; также в очередной раз улучшился и качественный состав преподавателей, в первую очередь по общеобразовательным дисциплинам. "В апреле 1847 г., - отмечают авторы "Краткого исторического очерка Первого Сибирского кадетского корпуса", - прибыл в корпус вновь назначенный на должность инспектора классов капитан дворянского полка И.В. Ждан-Пушкин, который проявил в особенности много полезной организаторской деятельности во вновь формирующемся корпусе. В 1848 г. он представил проект преобразования учебной части, который с небольшими изменениями и был утверждён". В корпус теперь принимались дети с 9-11 лет, обладающие уже начальными знаниями, за счёт чего курс низшей школы уменьшался до двух лет, но зато увеличивался дальнейший срок обучения. Таким образом кадет, успешно (с отличием или близко к этому) окончивший полный курс подготовки и достигший к тому времени семнадцатилетнего возраста, отправлялся в войска уже в офицерском звании (прапорщика или хорунжего) с полным багажом необходимых для службы знаний.
  Примерно к тому же периоду относится и разрешение принимать для обучения в корпусе детей киргиз-кайсакских султанов*, а также военных и гражданских чиновников - степняков по происхождению; последние воспитывались и учились в составе казачьего подразделения, проходили те же самые науки, что и остальные кадеты, за исключением специальных военных дисциплин на старшем курсе. Однако и это ограничение, как констатирует ещё один источник по истории Сибирского кадетского корпуса ("Исторический очерк"), в 1859 г. было отменено.
  *Ранее дети степной знати могли обучаться в виде исключения лишь в так называемой Азиатской школе, существовавшей в Омске с 1789 г., имевшей ограниченное число учеников и готовившей переводчиков с восточных языков. Эту школу, по сведениям П.А. Золотова, окончил в своё время отец выдающегося казахского учёного и путешественника Чокана Валиханова, султан Чингис Валиханов.
  Случился и ряд других преобразований. "До 1846 г., - писал Г.Н. Потанин ("Биографические сведения о Чокане Валиханове"), - это была казачья бурса; часть учителей, особенно в низших классах, были урядники; обращение с воспитанниками было грубое; обедали воспитанники с оловянных тарелок деревянными ложками; в классах всё было основано на долблении "от сих и до сих"; за неуспехи и шалости сильно пороли. Преобразование началось с того, что из Петербурга были присланы офицеры-воспитатели; старая посуда заменена фаянсовой, ложки даны серебряные, пищу значительно улучшили, воспитанникам стали говорить "вы"". К этим своим замечаниям Григорий Николаевич в статье "Отрывок из истории провинциального кадетского корпуса" добавил ещё ряд наблюдений, свидетельствующих о переменах в сторону европеизации: "Первое, что было уничтожено, это "ты", которое говорили начальники воспитанникам, и "ваше благородие" которое говорили воспитанники начальникам; в первом случае стали говорит "вы", а в последнем "господин поручик" и т.п." За тем уничтожили семинарский обычай, чтобы один воспитанник читал утром в столовой зале молитву и оканчивал её обращением ко всем: "ночевали здорово?" на которое все отвечали: "здорово ночевали!" <...> Наконец даже стали преследовать некоторые слова, и бывшие в употреблении татарские слова заменили немецкими". Однако самая главная реформа, как отмечал тот же автор, "была произведена в классах; молодой артиллерийский капитан Ждан-Пушкин, служивший в строю на Кавказе, был назначен инспектором классов. Он внёс новый дух в заведение".
  Иван Викентьевич Ждан-Пушкин (1813-1872) сам окончил кадетский корпус - элитный - Первый Петербургский; с 1831 по 1847 гг. он участвовал в боевых действиях против горцев Кавказа. По "Воспоминаниям" М.Д. Францевой, Иван Викентьевич, как замечательный и высокообразованный офицер был лично известен начальнику учебных заведений Российской империи Я.И. Ростовцеву, который, собственно, и стал инициатором назначения Ждан-Пушкина руководителем учебного процесса в только что реформированный Сибирский кадетский корпус. Ему дано было право в случае необходимости обращаться по всем организационным вопросам напрямую в Петербург, минуя директора этого учебного заведения полковника Г.Е. Шрама. Как отмечал Потанин, Иван Викентьевич, действительно, являлся человеком высоко и разносторонне образованным; он свободно владел тремя европейскими языками: французским, немецким и английским; много читал не только отечественную, но и зарубежную литературу, поэтому был хорошо знаком с историей всей европейской беллетристики и особенно английской, а также и с исторической наукой вообще. "Случалось, что иной предмет останется без преподавателя - Ждан-Пушкин брал преподавание на себя. Так он по временам читал нам алгебру, всеобщую историю и артиллерию, и каждый предмет он читал лучше учителя. Но главным образом его благородный и открытый характер оставлял глубокий след в умах его питомцев; кадеты старались подражать ему". По всей видимости, новый инспектор классов являлся, что называется, человеком передовых взглядов; так, по данным всё той же Францевой, Иван Викентьевич принимал живое участие в судьбе сосланных в Омск петрашевцев, в частности - Дурова и Достоевского*.
  *Мария Дмитриевна Францева в 30-50-х годах XIX века проживала в Тобольске и являлась воспитанницей жены декабриста Фонвизина, Натальи Дмитриевны, которая в свою очередь была родственницей супруги генерал-губернатора Западной Сибири П.Д. Горчакова. Жены декабристов (находившихся на поселении в Тобольске), в том числе и Фонфизина, радушно встретили следовавших по этапу на каторгу петрашевцев. А после того, как двоих из них - Достоевского и Дурова определили в омскую каторжную тюрьму, они через супругу Горчакова всячески пытались облегчить участь осуждённых (особенно писателя Достоевского) - освободить их от тяжелых работ, на длительное время помещать в лазарет и т.п. Но так как женщины-благодетельницы находились в Тобольске, омским посредником в этих "тайных" операциях являлся Ждан-Пушкин. Данная схема вполне успешно работала до той поры, пока в семейной жизни генерал-губернатора не произошел разлад: Горчаков сильно увлёкся женой директора кадетского корпуса полковника Шрама, отдалил от себя не только собственную жену, но и всех её родственников и знакомых. После этого прежний благотворительный канал для омских политических заключённых полностью и навсегда закрылся.
  "Первым его делом было сформировать новый состав учителей", - писал Потанин ("Биографические сведения о Чокане Валиханове"). Из старых преподавателей он оставил только троих, соответствовавших с его точки зрения современным требованиям организации учебного процесса. Первым был преподаватель русского языка и словесности Николай Фёдорович Костылецкий, он являлся выходцем из сибирских казаков (сын урядника), окончил Омское казачье училище и восточный факультет Казанского университета, мечтал посвятить свою жизнь науке, но вынужден был вернуться в Сибирь и определиться на преподавательскую должность, поскольку, по всей видимости, обучался в университете по целевому направлению. Сначала он тяготился своей педагогической деятельностью, но потом смирился и даже полюбил свою профессию, в свободное от работы время занимаясь ориенталистикой. "Для кадет Костылецкий имел большое значение; он отличался независимым характером и был очень остроумен, пошлость он преследовал язвительными насмешками; он был поклонник идей Белинского и почитатель таланта Гоголя; в своей истории словесности он руководствовался статьями Белинского". Таким образом, как интерпретирует это утверждение А.В. Адрианов ("К столетию казачьего училища), Костылецкий знакомил своих учеников с произведениями Пушкина, Гоголя, Лермонтова и других "по Белинскому", за что получил замечание от инспектировавшего училище корпусного генерала.
  Ещё одним из старых учителей, оставленных на преподавательской должности в кадетском корпусе, являлся учитель географии Евгений Иванович Старков. Это был уникальный человек, можно сказать, самородок, не имевший высшего образования, но сумевший посредством склонности к чтению и великолепной памяти достичь довольно высоких высот в своей профессии. Примечательно, что Старков, также, как и Костылецкий, являлся выходцем из сибирских казаков, успешно закончивший в своё время омское училище и оставленный здесь для преподавания. По просьбе Ждан-Пушкина он подготовил спецкурс по географии казахских степей и с успехом читал его кадетам старших классов, через год-два отправлявшимся именно в те места для несения воинской службы.
  В числе новых педагогов, приглашенных Ждан-Пушкиным для преподавания, Г.Н. Потанин отмечает в первую очередь учителя истории Гонсевского, только что окончившего Казанский университет, но до того обучавшегося в Виленском и отчисленного за участие в студенческих волнениях. Его Григорий Николаевич выделяет как самого начитанного из кадетских преподавателей - "он продолжал следить за своей наукой, выписывал много книг и по-видимому готовился к более серьёзной профессии, чем преподавание в провинциальном учебном заведении". Чуть позже Гонсевский, действительно, уехал из Сибири в Центральную Россию. "Лекции его имели для нас большое значение. В кадетских корпусах историю по программе позволялось доводить только до 1815 г. (до победоносных походов российской армии в Европу в ходе наполеоновских войн. - О.П.), но Гонсевский, конечно с разрешения Ждан-Пушкина, довёл её до 1830 г.* Особенно подробно он прочёл нам историю великой французской революции, выставив её культурные заслуги для европейского общества, сочувственно изобразив главных её деятелей".
  *Таким образом, возможно, Гонсевский коротко рассказал, вернее сказать - упомянул в своих рассказах и о выступлении декабристов; однако, рассказ, по всей видимости, был (по понятным причинам) настолько коротким и малозначительным, что, спустя 70 лет, Потанин в своих "Воспоминаниях" (1916, No24), сославшись на недостаточную память, неуверенно констатировал: "Слышали ли мы тогда что-либо о декабристах, я теперь сказать не решаюсь"...
  На должность преподавателя главного предмета "в табеле о рангах" того времени - Закона Божьего Ждан-Пушкин пригласил из Тобольска ученика П.А. Словцова, Александра Ивановича Сулоцкого (1812-1874) - выпускника Петербургской духовной академии, рукоположенного в священники в 1848 г. "Сулоцкий сделал свои уроки занимательными, оживляя их интересными рассказами, иллюстрируя их примерами, которые он брал отовсюду, из Священной истории, из обыденной жизни и из природы. Для нас они были важны; мы видели, что человек убеждённый говорил нам о том, что земные цели должны быть подчинены высшим идеалам. Другие все учителя обогащали наш ум только знаниями; три учителя: о. Сулоцкий, Н.Ф. Костылецкий, г. Гонсевский воспитывали в нас убеждения (курсив мой. - О.П.)", - писал Потанин. Надо при этом ещё отметить и тот факт, что А.И. Сулоцкий, как ученик Словцова, ярко проявил себя и на краеведческом поприще Сибири, написав и опубликовав (сначала под псевдонимом Ф. Петухов) целый ряд статей по истории православных епархий в Сибири и по распространению в ней христианства, а также по этнографии русского и автохтонного населения. В 1868 г. он стал одним из членов-учредителей Общества исследователей Западной Сибири, а в 1877 г. Западносибирского отдела Русского географического общества.
  Преподавателем естественной истории (ботаники, зоологии и вообще природоведения) у Потанина и его сокурсников, как утверждает А.В. Адрианов, был И.Я. Словцов (однофамилец П.А. Словцова), также уроженец Сибири, известный учёный-краевед, автор целого ряда статей по истории Сибири, впоследствии ставший директором тюменского реального училища и основателем прекрасного музея при нём. Преподавание естественной истории (в том числе и Сибири), ставшей любимым предметом Потанина, точно также, как и уроки Сулоцкого, надо полагать, не только сблизили Григория Николаевича с сибирским краеведением, но и дали ему своего рода путёвку для главного дела его жизни - для борьбы за "естественные" права сибиряков. В "Воспоминаниях", в статье, озаглавленной "Колония и метрополия" (1913, No56), Потанин так описывал те свои первые прозрения в этом направлении.
  "Училище было разделено на две части, на роту и эскадрон. В роту были выделены дети чиновников и пехотных офицеров, в эскадрон - казачьи дети <...> Роту поместили в бель-этаже, а казаков в нижнем этаже. Одели нас в разные формы и дали нам разное оружие <...> По мере того, как мы росли и развивались, мы, казаки, всё более и более начинали чувствовать своё обособление от бель-этажа. Мы были демократия; половина эскадрона были дети казачьих офицеров, которые родились ещё в то время, когда их отцы были простыми казаками или урядниками <...> Рота была привилегированной частью корпуса; ротные смотрели на себя, как на дворян <...> Другая черта обособления бель-этажа от нижнего этажа заключалась в том, что рота состояла из детей уроженцев разных губерний; тут много было таких, которые до поступления в корпус жили в Европейской России; напротив, эскадрон состоял исключительно из казаков; это были уроженцы казачьих станиц, протянувшихся линией от Петропавловска до Бийска. Таким образом, все эскадронные кадеты были сибиряки. Вот где были скрыты семена культурного сибирского сепаратизма (курсив мой. - О.П.) <...> Чувствуя себя другой расой, сортом пониже, чем ротные, видя в последних как бы представителей высшей культуры, мы, казаки, конечно, не могли примириться с нашим неравноправным положением. Мы старались найти в себе какие-нибудь другие достоинства, которые уровняли бы нас с обитателями бель-этажа".
  И далее Потанин описывает воспитание тех же самых "убеждений" ещё и на уроках словесности. "В средокрестную неделю великого поста, во время которой уроки в классах прекращались, учитель русского языка Костылецкий читал нам отрывки из Гоголя <...> На казаков сильное действие произвела повесть "Тарас Бульба"; мы увидели нечто общее между нами и героями Гоголя и почувствовали себя сродни тем республиканцам, которые избирали Кирдягу кошевым атаманом <...> Потом некоторые из нас стали интересоваться историей Малороссии и южно-русского казачества, после чего в нашей детской среде появились исторические имена: Наливайко, Сагайдачный, Дорошенко и другие. В этой истории наша сословная обида нашла себе утешение <...> повесть Гоголя и романтическая история Малороссии поднимали нас в наших глазах, так как герои Малороссии были тоже казаки, и между ними и нами было что-то общее".
  Продолжая данную тему, Потанин пишет о том, что по окончании кадетского корпуса и по выходу на службу в сибирские части воспитанники "бель-этажа", т.е. дети выходцев из Центральной России, став офицерами и прозываясь армейцами, также получали весьма значительные преференции по сравнению с казачьими командирами и начальниками, последние в своём кругу высказывали откровенное недовольство таким положением вещей. Об этом кадетам "нижнего этажа" сообщал их товарищ по фамилии Пирожков (любимой фразой которого были знаменитые слова умирающего от страшных пыток молодого украинского патриота Остапа, сына Тараса Бульбы: "Слышишь ли, батьку?"), он был старше всех по возрасту и общался на последних курсах с молодыми казачьими офицерами Омска. Рассказы Пирожкова добавляли огня в пылкие сердца юных сибирских патриотов, так что "ненависть против армейцев дошла до того, что мы стали мечтать о том, чтобы по выходе из корпуса начать против армейцев партизанскую войну".
  И ещё одно важное отличие отмечает в этом смысле Потанин: "Бель-этаж это была Европа, нижний этаж - Азия. В бель-этаже учили танцам, а казаков в те же часы - верховой езде; в бель-этаже учили немецкому языку, в нижнем этаже в те же часы - татарскому. Если в корпус отдавали киргизских мальчиков, то их помещали в казачью среду". Европа и Азия, Восток и Запад также прошли своего рода водоразделом (и не только географическим, конечно) по судьбе Г.Н. Потанина. В связи с этим необходимо отметить следующее: несмотря на явное отчуждение, существовавшее между "ротными" - выходцами из европейской России, и "эскадронными" (к которым Григорий Николаевич относил и себя) - представителями азиатской части Российской империи, никто никогда не делал попыток отрицать прогрессивное влияние ротных командиров и европеизированных преподавателей на воспитанников Сибирского кадетского корпуса, и казаков в том числе. При этом Потанин отмечал ("Биографические сведения о Чокане Валиханове), что европейское влияние распространялось не только через воспитателей и преподавателей, но и через бельэтажных кадетов: "Литературные идеи в корпус вливались через роту, потому что ротные кадеты происходили из семей более интеллигентных".
  Позже в "Воспоминаниях" (1816, No24) Григорий Николаевич как бы подытожил те свои выводы: "Корпус получал свой свет из роты". Именно так, но при этом, однако, необходимо отметить, что после окончания кадетского корпуса, всё более и более приобщаясь по жизни к идеям европейского просвещения, Потанин тем не менее никогда не порывал, что называется, со своими азиатскими корнями. И это важно*. А насколько изначально глубоки были эти корни мы можем судить, например, из потанинского ("Сибирские казаки") описания ментальности прииртышского казачества, к которым принадлежали предки Григория Николаевича, да и он сам долгое время.
  "Как на левом, так и на правом берегу Иртыша, к линии примыкают киргизские кочевья, так что здешние казаки окружены киргизами и находятся под их исключительным влиянием. Почти всё население говорит киргизским языком, нередко предпочитая его, легкости ради, родному языку. Для многих это - колыбельный язык, потому что няньками и стряпками здесь бывают киргизки. Не только простые казачки, но и казачки-барышни болтают здесь по-киргизски. Киргизский язык услышишь повсюду: в тихой беседе о сенокосных пайках, которую ведут между собой казаки, сидящие на завалине; в разговоре ямщиков, хлопочущих на станции около экипажа проезжающего
  чиновника; иногда даже в суде, потому что между здешними казаками встречаются лица, которые обстоятельнее рассказывают дело на киргизском, чем на русском языке. Рассказывают анекдоты о станичных начальниках, которые в своих рапортах сбиваются с русского языка и оканчивают доклад на киргизском <...> Киргизские привычки простираются и на одежду и пищу казаков. Подобно кочевнику, иртышский казак любит носить широкие плисовые шаровары, халат из бухарской парчи или саранджи и лисью шапку, называемую по-киргизски "борьк". Иртышский казак - страстный охотник до киргизских национальных блюд. Он ест наравне с киргизом конину и казы (колбасы из конского мяса) и не уступает ему в способности выпить турсук кумыса. Есть старые казаки, которые колят собственных лошадей на еду. Кроме этих внешних черт, иртышские казаки заимствуют от киргизов многие
  предрассудки, понятия и убеждения. Казак, как киргиз, считает за стыд сесть на коня без нагайки, надеть холщовые шаровары и проч. Вероятно, слабое развитие хлебопашества и нелюбовь к этому промыслу также объясняются отчасти влиянием киргизов, неспособных к земледельческому труду. Наиболее заметно усвоение киргизских привычек в Ямышевской станице. Рассказывают, что здесь значительное число казаков происходит из крещёных киргизов". Из станицы Ямышевской, напомним, была родом мать Потанина, здесь же родился и он сам.
  *По "Воспоминаниям" Потанина (1916, No18), бабушка Степанида (та самая, что просвещала маленького Гришу рассказами о сибирской старине), провожая внука в Омск, "положила свою костлявую руку на мою голову и произнесла: "Да будет над тобой моё материнское благословение, от востока и до запада (курсив мой. - О.П.), от земли до неба, отныне и до веку. Аминь". Затем она меня перекрестила".
  По всей видимости, эти азиатские корни стали отправной точкой и для будущих исследовательских экспедиций Григория Николаевича в Монголию и Китай, а также и для его научной теории о происхождении многих европейских сказочных мотивов из азиатской мифологии, и как итог - его размышления о специфике исторического развития России, как единого и неразрывного евроазиатского культурно-политического территориального образования*. Да и областническая теория, созданная усилиями в том числе и Потанина, есть ни что иное, на наш взгляд, как своего рода благодарная дань уважения тем самым азиатским корням, обильно питавшим, как это не странно звучит, идеи сибирского парламентаризма и либерализма.
  *Эти размышления, кстати, в дальнейшем нашли своё классическое воплощение во всем теперь известной доктрине евразийства.
  Не случаен поэтому по большому - судьбоносному - счёту и выбор юным Потаниным себе в лучшие кадетские друзья азиата (потомка Чингиз-хана) - Чокана Валиханова. Чокан Чингисович Валиханов (1835-1865) был правнуком Аблай-хана, с 1771 по 1778 гг. являвшегося верховным правителем всего Казахского ханства*; а родными дядьями Чокана (внуками Аблая) были те самые братья Касымовы**, что стояли во главе антироссийского вооруженного сопротивления, в подавлении которого участвовал отец Потанина. Чокан Валиханов являлся представителем старшей ветви (ветви Валиевичей) среди потомков Аблай-хана; его отец, Чингис, считался принцем (если на европейский манер) или цесаревичем (если по-русски), т.е. - наследником казахского престола; однако, после того, как Аблай распоряжением Екатерины II был понижен в статусе до султана, а в ходе реформ Сперанского ликвидирована была и вообще ханская власть на территории Казахстана, Валиевичи стали как бы лишь великими князьями (если опять же на русский манер), а остальные казахские султаны - просто князьями.
  *В период своего правления Аблай-хан вёл успешные войны сначала с джунгарами, а потом с киргизами. С Российской империей он установил дружеские отношения и пользовался покровительством со стороны Российского правительства, однако негласная поддержка крестьянско-казачьего восстания под руководством Емельяна Пугачёва подорвала авторитет Аблай-хана и в 1778 г. его политический статус был понижен - распоряжением Екатериной II его утвердили ханом лишь одного из трёх казахских жузов - Среднего, контролировавшего территорию нынешнего Северного Казахстана.
  **У Аблай-хана было тридцать сыновей и сорок дочерей от пятнадцати жён. Братья Касымовы являлись сыновьями младшего сына Аблая - Касыма и поэтому не могли претендовать на верховную власть, которая в 1781 г. после смерти хана перешла к его старшему сыну - Вали, деду Чокана Валиханова. Валиевичи, в отличие от Касымовичей, никогда не противились (по крайней мере, вооруженным путём) российскому влиянию в Северном Казахстане, поддерживая таким образом политику мирного сосуществования с великой северной империей.
  Вся эта, возможно, несколько затянувшаяся преамбула говорит о том, какого высокого ранга школяр поступил осенью 1847 г. на обучение в Сибирский кадетский корпус. Отношение к такому высокородному по происхождению ученику, конечно же, было особое, и, хотя его поместили не в роту, а в эскадрон - находиться и обучаться с детьми казаков, а не дворян - данное обстоятельство мало что поменяло в обозначенном смысле*. Во-первых, Чокану многое прощалось, а, во-вторых, ему разрешалось посещать дополнительные занятия на дому у кадетских преподавателей. Так как Валиханов очень плохо на первых порах владел русским языком и почти не умел писать на нём**, то он особенно часто посещал квартиру преподавателя словесности Костылецкого - человека, как мы знаем из воспоминаний Потанина, передовых взглядов. Посещал юный сын казахского султана и квартиры других преподавателей, получая там не только необходимые, но какие-то даже дополнительные знания (Ждан-Пушкин, например, давал ему во время обучения в старших классах читать некрасовский "Современник"), которыми делился потом в устных беседах со своими товарищами, первым из которых был кадет Григорий Потанин.
  *Юный Потанин, кстати, тоже имел некоторый "авторитет", поскольку пользовался покровительством начальника кадетского корпуса полковника Шрама, который являлся однокашником отца Потанина по Омскому казачьему училищу. Приехав в Омск и устроив сына в кадетский корпус, Николай Ильич Потанин в течение нескольких дней гостил в доме у Шрама, сюда же в это время приходил и Гриша Потанин, трудно привыкавший к новой казарменной обстановке (без тёткиных шанег).
  **До кадетского корпуса Чокан в течение пяти лет с 1842 по 1847 гг. обучался в казахской школе.
  По воскресеньям, когда воспитанников училища отпускали в увольнение, перед казахским "принцем" открывались двери лучших домов Омска, где Чокана привечали как самого желанного гостя, сначала в качестве дорогой азиатской диковинки, а потом, спустя годы, оценив его выдающиеся, как отмечали многие, интеллектуальные способности, стали вовлекать его и в светские беседы на злободневные общественно-политические темы, содержанием которых Валиханов опять-таки делился потом со своими также с годами повзрослевшими товарищами. Последние даже образовали в связи с этим своего рода дискуссионный кружек, участниками которого, по замечанию Потанина, стал он сам, Чокан Валиханов, некто А.Д. Лаптев, а также, по всей видимости, и некоторые другие юноши из числа начинающих самостоятельно мыслить кадетов. Последние, происходившие, как правило, из разряда книгочеев, испытывали острую нехватку в интересующей их литературе и особенно в беллетристике.
  Как отмечал Потанин, кадетская библиотека, весьма недостаточная в плане комплектации, была к тому же ещё и за семью печатями, что называется, так как командир эскадрона, заведовавший в том числе и библиотекой, считал чтение не очень полезным занятием и поэтому ограничивал своим подопечным доступ к книгам. И тогда вновь палочкой-выручалочкой для своих товарищей становился Чокан Валиханов; его, как вспоминал Григорий Николаевич, местное начальство основательно готовило в исследователи Азии, а попутно и как "русского агента в Китае и Туркестане" (1913, No17), поэтому для него не делали никаких ограничений в пользовании как кадетской библиотекой, так и другими книжными собраниями Омска, в том числе и частными. Много читая сам, Чокан попутно снабжал литературой и своих товарищей. Григорий Потанин, благодаря этому, познакомился не только с произведениями, отражавшими новые европейские достижения приоритетно интересующей его науки - естествознания, но и с новинками беллетристики, в том числе и зарубежной. "Как бы невольно, он для своих товарищей, в том числе и для меня, был "окном в Европу"" - писал будущий патриарх сибирского областническо-демократического движения в своих "Биографических сведениях о Чокане Валиханове".
  Отдельно необходимо сказать и о тесном личном общении потомка Чингиз-хана и праправнука первых дружинников Ермака. Они часто разговаривали друг с другом, делясь мыслями и рассказами о своём детстве, о своих родственниках и знакомых. В этом смысле истории Чокана были намного богаче по содержанию и интереснее потанинских, память казаха, ещё окончательно не замутнённая научными знаниями, сохраняла множество дедовских преданий, былин, сказок и прочего*. Григорию Потанину они настолько нравились своей информативностью, восточной экзотикой и поэтикой, что он со свойственной ему скрупулёзностью начал тщательно заносить их в "толстую тетрадь", на полях которой обладавший явным талантом художника Чокан делал рисунки, красочно дополнявшие его рассказы. Надо полагать, что эти первые заметки и зарисовки послужили основой для будущих фольклорных исследований и изысканий Григория Николаевича.
  *Ещё из рассказов отца Потанин знал эту характерную черту казахов - хранить предания старины глубокой посредством устных рассказов, которыми они делились друг с другом при встречах, а также, собираясь каждый вечер у своих костров и до поздней ночи слушая под кумыс песни акынов. После этого они шли отдыхать и спали до самого полудня. Сибирские казаки, зная такой распорядок дня казахов, часто нападали на них под утро, на рассвете, когда те, подуставшие от ночного бдения, крепко спали.
  В 1852 г. в возрасте 17 лет Григорий Николаевич Потанин окончил Омский кадетский корпус, который он позже отмечал как лучшее среднее учебное заведение тогдашней Сибири, и в звании хорунжего определился на службу в 8-й казачий полк, расквартированный в Семипалатинске. Его другу, Чокану Валиханову ещё целый год предстояло сидеть за школьной партой; друзья расстались почти на целых пять лет, каждый из них пошел своей дорогой, но, правда, в одном направлении.
  
  
  
  * * *
  
  
  
  "С казачьего седла на университетскую скамью". Начало военной службы молодого хорунжего Григория Потанина совпало с периодом захвата и освоения Российской империей территории так называемого Семиречья - это географический район, примыкающий к современным (для ясности понимания) городам Алма-Ата и Бишкек, а также к озеру Иссык-Куль. Далее на юг распространяться российскому влиянию уже было невозможно, так как там располагались земли китайской империи Цин, по-прежнему великой и влиятельной державы, даже несмотря на то, что она в результате проигранной Великобритании так называемой Первой опиумной войны (1840-1842) вступила в длительный период чрезвычайного ослабления государственного управления, деградации экономики и глубокого социального кризиса. Воспользовавшись этим, российское правительство сразу же предприняло решительные шаги по овладению Семиречьем и на перспективу - по дальнейшему покорению всей Средней Азии. Движение в том стратегическом направлении началось с основания казачьего форпоста под названием Капал (на одноимённой речке), ставшего вскоре станицей, а с 1854 г. городом.
  В 1850-51 гг. сводные отряды под командованием сначала капитана Гутковского, а потом подполковника Калашникова осуществили ряд успешных боевых операций против Кокандского ханства, также претендовавшего на территорию Семиречья. В результате достигнутых побед не только Коканд, но и империя Цин признали превосходство российских претензий на Семиречье*, что по умолчанию подтвердил подписанный с Китаем в 1851 г. так называемый Кульджинский торговый трактат**, открывавший для русских товаров беспошлинную торговлю в китайских пограничных городах Кульджа и Чугучак. Ну и, наконец, как интересующий нас результат всей этой истории - для контроля над торговыми операциями на территории Семиречья в 1854 г. был основан ещё один казачий форпост под названием Верный, ставший, спустя несколько лет, городом Алма-Ата. В состав экспедиции, основавшей Верный, в качестве одного из отрядных командиров вошел и Григорий Николаевич Потанин.
  *Сто лет назад, к примеру, прадеда Чокана Валиханова Аблая утверждали на казахском ханском престоле не только в Петербурге, но и в Пекине, теперь же, т.е. к 1851 г., все казахские и киргизские земли полностью вышли из-под влияния Поднебесной империи. Далее началась так называемая Большая игра Российской и Британской империй за преобладание над Средней Азией.
  **Примечательно, кстати, что Кульджинский трактат от китайской стороны подписал тот же самый сановник по фамилии И-Шань, который, спустя семь лет, подпишет с Россией известный нам уже Айгунский договор по разделу берегов Амура.
  Служба в Семиречье стала для него своего рода прологом к тому семилетнему периоду жизни (1852-1859), который Григорий Николаевич в своих "Воспоминаниях" (1913, No17) определил предельно кратко и точно: "С казачьего седла на университетскую скамью". Уже весной 1853 г. Потанина "назначили в поход". Он писал: "Две казачьи сотни были отправлены из Семипалатинска в киргизскую степь, в Капал, селение, основанное при подножии Джунгарского Алатау. Отсюда они с присоединением роты солдат должны были двинуться дальше на юг, за реку Илю, чтобы при подошве Тянь-Шаня положить основание новому русскому поселению, нынешнему Верному. Я был назначен в состав этого отряда. Я провёл в Заилийском крае полтора года". В эти полтора года вместилось много событий, связанных со служебной деятельностью молодого офицера Сибирского казачьего войска: основание поселений, боевые операции против немирных казахов и киргизов, а также трудная зимовка 1853-54 гг. у самого подножья Тянь-Шаня. Однако, как Григорий Николаевич позже признавался в "Автобиографических беседах": "Казак я был плохой, шашку и нагайку ненавидел всей душой и, конечно, ни разу не пустил их в дело. Жизнь вёл замкнутую, по-прежнему отдыхал душой на чтении, изучал местную этнографию, со страстью ботанизировал и продолжал мечтать о путешествиях, хотя и сознавал всю несбыточность этих мечтаний".
  Судя по тексту "Воспоминаний" (1916, NoNo40,63), в котором воспроизводятся, порой, самые мельчайшие детали окружающего ландшафта, Потанин во время пребывания в Заилийском крае делал подробные записи увиденного и изученного им (по возможности) ботанического и зоологического материала. В 1856 г. в этих же местах побывает впоследствии знаменитый русский путешественник Пётр Петрович Семёнов (1827-1914), больше известный как Семёнов-Тян-Шанский и ему будут рассказывать о "странном" молодом офицере по фамилии Потанин, который в свободное от службы время занимался совсем ни тем, чем все остальные: с увлечением рассматривал разного рода растения, жучков, паучков, что-то постоянно записывал и зарисовывал в свою походную тетрадь. Петр Петрович взял эти сведения на заметку, шестым чувством заподозрив в поведенческих симптомах пока ещё незнакомого ему сибирского казака потенциал будущего учёного.
  При командире сводного экспедиционного отряда полковнике Перемышльском служил в это время переводчиком с восточных языков некто Бардашов, через которого Григорий Николаевич получал для прочтения номера журнала "Современник", выписывавшегося Перемышльским. Однако после того, как суровая зима прервала связь заилийцев с большой землёй и поступление свежей периодики прекратилось, Потанин с Бардашовым в сотрудничестве с примкнувшим к ним пехотным офицером по фамилии Серковский решили издавать свой собственный полковой рукописный журнал, выпуск которого по какой-то производственной причине ограничился лишь одним номером. "В нём были отделы: изящная словесность, наука и смесь. В изящной словесности было помещено начало романа Серковского и две главы моего небольшого рассказа. В отделе "Наука" моя статья "Бегство калмыков с Волги в Монголию в 1770 году" и статья Бардашова "Военное оружие у киргиз". В "Смеси": мой юмористический рассказ <...> В ту же "Смесь" Бардашов дал описание охоты киргиз на тигра. Кроме того, Бардашов, увлёкшись желанием ослабить сухой тон журнала и позабавить читателя, изобразил в комическом виде мои хождения по горам за растениями. К этой статейке была присоединена карикатура; он представил меня с корнекопкой в руке и почему-то с чернильницей и воткнутым в неё пером за плечами". Таким образом можно констатировать, что на территории первого казачьего поселения в Заилийском крае, названного Верным, а впоследствии Алма-Атой было положено в каком-то смысле начало периодической печати нынешней республики Казахстан.
  В конце лета 1854 г. Потанин вернулся в Капал и здесь встретился с двумя своими омскими приятелями - Любимовым и Лаптевым, в общении с которыми "составился кружок бывших кадет". Этот капальский период, продолжавшийся до декабря того же года, отмечен продолжением чтения свежих номеров журнала "Современник", знакомство с литературными новинками, в том числе с первыми произведениями Л.Н. Толстого и И.С. Тургенева, а также с публицистикой, среди которой особое место в круге чтения Григория Николаевича заняли статьи по этнографии и истории русской общины К.Д. Кавелина. В декабре по поручению начальника капальского гарнизона Потанин в сопровождении двух казаков отправился в китайскую Кульджу со специальным заданием - доставить несколько слитков серебра в качестве жалованья и материального обеспечения русского консульства в этом городе.
  Это была первая в жизни Григория Потанина загранкомандировка, причём на территорию не только великой державы, но и страны с древнейшим культурным наследием. Именно о таком путешествии (а это, действительно, было путешествие, причём - по новым, прежде неведомым ещё местам) мечтал он когда-то вместе с Чоканом Валихановым, однако к большому сожалению для Потанина ничего особенного ему во время нахождения в самой Кульдже увидеть не удалось, поскольку единственное, что разрешили китайские власти, это проехаться по улицам город, и не более того. Однако, вместе с тем, здесь, на территории русского консульства Григорию Николаевичу представилась возможность познакомиться с большой подборкой журналов "Вестника Русского географического общества", имевшихся в распоряжении консула Захарова. Почти ежедневные беседы с последним также оказались весьма полезными для научно-познавательного развития молодого Потанина. "Иван Ильич Захаров был первый учёный, с которым меня столкнула жизнь", - отмечал в "Воспоминаниях" (1916, No76) Григорий Николаевич. Захаров являлся крупным специалистом в области изучения восточноазиатских языков, впоследствии он станет заведующим кафедрой маньчжурского языка в Петербургском университете, издаст маньчжурский словарь и опубликует несколько научных статей о Китае. Из бесед с Захаровым, помимо прочего, Потанин вынес одно очень важное для себя определение, сформулированное его собеседником: "Сибирь пока только беззаботно белкует и соболюет, но придёт время, она скажет своё слово" (Г.Н. Потанин. Омский кружок).
  Командировка, однако, вскоре закончилась, а по возвращении в Капал Потанин был затребован командиром полка в Семипалатинск и назначен там на весьма ответственную должность полкового казначея. Семипалатинский период ничем положительным не отмечен в судьбе нашего героя, разве что кратковременной встречей с Ф.М. Достоевским*, в остальном же, как отмечал сам Григорий Николаевич, в Семипалатинске под негативным влиянием командира полка "началась моя деморализация" (1916, No83), выразившаяся в весьма жестком отношении к подчинённым, вплоть до наказания их розгами, о чём Потанин потом сильно сожалел. Чем это было вызвано сказать трудно, возможно имел место некоторый нервный срыв от осознания безысходности своего положения: мечтавшему о научной деятельности талантливому молодому человеку воинская службы оказалась явно не по нутру, однако долг обязывал его служить ещё не менее двадцати лет, прежде чем выйти в отставку. Таковы были реалии. Более того, нервный срыв привёл ещё и к ссоре Потанина с полковым командиром, результатом которой стала отправка (ссылка) его на так называемую Бийскую линию, в 9-й казачий полк, расквартированный в предгорьях Алтая. В том, что это действительно была ссылка сомневаться не приходится (в любом случае это стало явным понижением по службе), поскольку как бы там ни было, но Семипалатинск являлся хотя и небольшим, но всё-таки городом, Потанину же теперь предстояло поселиться в одной из захолустных деревушек Алтая, оторванной на сотни долгих вёрст от всякой цивилизации.
  *Фёдор Михайлович Достоевский по окончании срока пребывания в омской каторжной тюрьме в начале 1854 г. около месяца провёл в Омске, а потом был отправлен в Семипалатинск, рядовым пехотного батальона. Здесь вскоре и произошла его кратковременная и единственная встреча с Потаниным, который описывает её так: "В Семипалатинске я встретился с Достоевским. Но только на одну минуту; я входил в дверь, а он выходил. Я остановился по одну сторону дверей, чтобы дать ему дорогу, он, оставаясь по другую сторону, предлагал мне первому перешагнуть порог. Произошло препирательство. Наконец, он, улыбаясь, сказал: "Десять тысяч китайских церемоний"", после чего они разошлись и больше не встречались. Гораздо дольше, надо отметить, с Фёдором Михайловичем успел пообщаться Alter ego Потанина - Чокан Валиханов, с которым Достоевский, кстати, очень подружился. Первая их встреча произошла в Омске в 1854 г., потом они виделись и подолгу общались сначала в Семипалатинске, а потом в Петербурге, куда Валиханова в 1860 г. перевели на службу в Генеральный штаб.
  А в это время в Семипалатинске ещё в течение нескольких следующих лет находился Ф.М. Достоевский, которому начальство разрешило в виде исключения жить не в казарме, а на отдельной квартире. Летом 1855 г. его здесь навестил вернувшийся из инспекционной поездки в Семиречье Чокан Валиханов, служивший адъютантом генерал-губернатора Западной Сибири Г.Х. Гасфорда. Осенью следующего 1856 г. в Семипалатинске вновь состоялась встреча Валиханова с Достоевским, тогда же к их беседам присоединился и давний друг Фёдора Михайловича по Петербургу Пётр Петрович Семёнов (тот самый, в будущем Тян-Шанский). В конце 1858 г. здесь же в Семипалатинске опять после своей очередной командировки на юг оказался Чокан Валиханов*, так что дружеское общение с Достоевским вновь продолжилось. В этой компании трёх выдающихся людей, встречавшихся в течении нескольких лет в Семипалатинске, смеем предположить, явно не хватало нашего Григория Николаевича; сколько он мог получить полезного от того общения можно, увы, опять-таки только предполагать. Что ж, иногда, видимо, нужно сильно упасть (причём не один раз, как в случае с нашим героем), для того, чтобы потом высоко подняться.
  *Эта третья командировка была совершена Валихановым уже не по распоряжению генерал-губернатора, а по заданию русского Генерального штаба. Геннадий Литвинцев ("Россия и Степь") пишет: "15 июля 1857 г. в Омск пришло донесение из Кульджи о мятеже против цинского господства. Мятеж был жестоко подавлен. В связи с этим Россия посчитала необходимым вмешаться в ход событий: под предлогом защиты местных мусульман создать в Кашгарии отдельное ханство под своим покровительством. Но прежде чем предпринимать какие-то действия, требовалось тщательно изучить обстановку в этом регионе. Но как это сделать, если Кашгария (Восточный или Китайский Туркестан) наглухо закрыта для посещения европейцами? Известно было, что географ Адольф Шлагинтвейт, проникший в Кашгарию годом раньше, поплатился за это головой. Решили послать туда с торговым караваном опытного и надёжного человека с азиатской внешностью. С подачи Г.Х. Гасфорда и П.П. Семёнова выбор пал на поручика Ч. Валиханова. Ему было тогда всего 22 года. В июне 1858 г. с караваном семипалатинского купца Мусабая Тохтабаева выехал в степь молодой купец Алимбай, одетый в восточную одежду и с обритой по местному обычаю головой. При входе в Кашгар караван по приказу цинских властей был подвергнут тщательному обыску. Дорогу украшали выставленные в особенных клетках головы недавно казнённых бунтарей. Но местные торговцы приняли "купца Алимбая" очень радушно, устраивали для него различные увеселения и даже по местному обычаю временно женили. Всё это благоприятствовало ознакомлению с жизнью города и страны. За проведённые здесь полгода Чокан (разумеется, это он обратился в купца-мусульманина) сумел всесторонне изучить Кашгар, его политическое и экономическое устройство, собрать материалы по истории и этнографии народов, населявших эти края с давних времён. Однако оставаться далее в Кашгаре стало опасно. Поэтому пришлось сворачивать экспедицию и отправляться с караваном обратно". За успешное проведение этой разведывательной операции Чокан Валиханов по личному распоряжению императора Александра II был награждён орденом Святого Владимира, повышен в звании до штаб-ротмистра и в 1860 г. переведён на службу в Генеральный штаб.
  Казаки Бийской линии, к которым волею судьбы попал в 1855 г. Потанин в значительной степени по своему образу жизни отличались от казаков прииртышских. Эту разницу Григорий Николаевич, если вкратце, охарактеризовал следующим образом ("Сибирские казаки").
  "Бийская линия, проходящая в Алтай, представляет совершенно противоположный характер сравнительно с Иртышской. На Иртыше казаки исключительно подвергаются киргизскому влиянию; казаки же Бийской линии исключительно подлежат влиянию крестьянской жизни, потому что крестьянские селения лежат здесь по обе стороны линии. Здесь опять, как на Горькой линии (система казачьих поселений между реками Тобол и Ишим. - О.П.), отдельные отрасли сельского хозяйства производятся равномерно. Станицы расположены в глубоких плодородных долинах Алтая, и жители занимаются земледелием, скотоводством и пчеловодством, а в прежнее время занимались также звероловством и ходили на соболиный промысел. В образе жизни их ещё более крестьянского, чем у горьколинейцев. Казак Бийской линии в рабочую пору носит холщовые шаровары и бродни с холщовыми голенищами, чего ни за что не позволит себе иртышский казак. Старый казак не погнушается также надеть на себя и крестьянскую шляпу. За холщовые голенища и холщовые шаровары иртышане зовут казаков Бийской линии "холщовыми голяшками" и "халхой". Презрительное отношение к "халхасцам", т.е. к северным монголам, казаки переняли от киргизов. В пище разница между бийским и иртышским казаком сказывается, между прочим, в том, что бийский казак менее привык к чаю. Он, как земледелец, нуждается в более солидной пище; вместо того, чтоб садиться, подобно иртышскому казаку, два раза в день за чайный стол, биец имеет, кроме обеда и ужина, ещё завтрак и "наужин", состоящие из таких же блюд, как обед и ужин".
  Бийские казаки, можно сделать таким образом вывод, являлись по сути обычными сибирскими крестьянами, которых привлекли к воинской службе и организовали их линию расселения от Семипалатинска до Бийска на манер всем известных аракчеевских военных поселений. В том же очерке "Сибирские казаки" Потанин писал: "В период времени с 1808 г. (когда была дана войску первая организация) до 1861 г., войско представляло военные поселения по образцу аракчеевских. Военное начальство стремилось создать войско, которое само бы себя кормило, одевало, обувало и вооружало". Пожив некоторое время сначала в станице Антоньевской, а потом перебравшись в станицу Чарышскую и поселившись в семье пожилого казака Петра Марковича Иванова*, Потанин приобвыкнув к новой обстановке, весьма отчётливо, видимо, осознал, что он попал в ту среду общежития, которая мало в чём поменялась со времён первых русских переселенцев в Сибирь, и что у него поэтому есть уникальная возможность зафиксировать народные традиции, характер хозяйствования, культуру быта и прочее, т.е. ту уходящую натуру, которая весьма скоро по большей части безвозвратно растворится в нововведениях цивилизационного развития**.
  *Иванов был рядовой казак, но говорил сотнику Потанину "ты", Григорий же Николаевич из уважения к возрасту и авторитету Иванова обращался к нему на "вы".
  **О древности традиций, сохранившихся в среде Бийского казачества, свидетельствует хотя бы, например, такой факт, описанный Потаниным. Состарившийся казак, проживавший, как правило, вместе с одним из своих сыновей и неспособный уже к тяжелым полевым и другим хозяйственным работам, определялся чаще всего в пасечники, а когда и здесь оказывался непригодным, его выгоняли из дома, и он уходил доживать свой век к одной из дочерей.
  Вспомнив статьи Кавелина, читанные им в Капале, а также ряд других материалов по этнографии, с которыми он успел познакомится в Кульдже на страницах "Вестника Русского географического общества", Григорий Николаевич решил также в свою очередь подготовить для печати несколько публикаций на этнографическую тематику, взяв за основу свои собственные наблюдения над бытом бийских казаков, а также рассказы старика Иванова об алтайской жизни. Так появились, по всей видимости, в той же видавшей виды походной тетради заметки о пашне и покосах алтайских военных поселенцев, об их рыбном и лесном промыслах, о бортничестве и пчеловодстве, а также об охоте, в том числе и зимней, на соболей ловушками (куемками) на алтайских "белках". А предварялось всё это географическими и историческими сведениями, а также ландшафтными зарисовками местности.
  Как итог - после оформления собранного материала получились целых две достаточно объёмных статьи (130 печатных страниц), которые Г.Н. Потанин опубликовал, спустя несколько лет, в двух номерах (No9 и No12) столичного журнала "Русское слово" за 1859 г. под названием "Полгода на Алтае"*. На самом деле Потанин провёл в предгорьях Алтая почти целый год (с конца 1855-го по конец 1856 г.)**, который стал для Григория Николаевича, пожалуй, самым плодотворным в период, определённый им самим, как время между "казачьим седлом и университетской скамьёй".
  *Эти две статьи есть в свободном доступе в Интернете, так что с ними можно самостоятельно и подробно ознакомиться; а краткая аннотация материалов тех краеведческих заметок о Сибири и сибиряках содержится в статье А.М. Малолетко "Григорий Иванович Потанин - исследователь Центральной Азии".
  **Полгода, с мая по ноябрь 1856 г., Григорий Николаевич провёл в станице Чарышской, которую и описал в своих двух очерках.
  Следующим важным этапом на пути Потанина к университетской скамье вновь стал Омск, куда он был переведён в конце 1856 г. стараниями, кстати, в том числе и племянника Петра Марковича Иванова, исполнявшего должность командира казачьей бригады, поспособствовавшего через адъютанта атамана Сибирского казачьего войска новому назначению нашего героя. На второй омский период пришлось время политического созревания Григория Николаевича, в "Воспоминаниях" (1913, No62) он так писал об этом: "...до возвращения в Омск я только наблюдал сибирское общество, знакомился с жизнью, приглядывался к народной массе, и никаких сибирских дум в моём уме не формировалось. Словом, до возвращения в Омск я, по выражению [консула] Захарова, только "белковал" и "соболевал"".
  Омск, основанный в 1716 г. полковником Бухгольцем, долгое время оставался обычной боевой крепостью, противостоявшей сначала джунгарам, а потом киргиз-кайсакам. Однако в начале XIX века он стал как бы военной столицей Западной Сибири, здесь находилась, в частности, резиденция командира Отдельного Сибирского корпуса и атамана Сибирского казачьего войска, а также располагался военный архив. В 1839 г. по инициативе П.Д. Горчакова в Омск из Тобольска был перенесён административный центр Западной Сибири, сюда переехали все управленческие структуры и сам генерал-губернатор.
  В Омске в 1857 г. произошли новые встречи: с Чоканом Валихановым, а также с другими старыми кадетскими приятелями. Чокан по-прежнему мечтал о путешествиях в неизведанные части свой родной Азии и этими своими мечтами возродил у своего друга новый порыв к научной деятельности. Вновь начались многочасовые совместные беседы, "разговоры подолгу" о предстоящих путешествиях и о том, что для осуществления последних необходимо в первую очередь окончить университет. Но здесь, однако, таилось первое серьёзное и почти неразрешимое препятствие: для того, чтобы стать студентом, Потанину нужно было уволиться с военной службы, что являлось задачей очень сложной и практически невыполнимой. Чокану же, как вольному казаху, помех в этом плане никаких не вменялось. Последние два обстоятельства сильно задели самолюбие Григория Николаевича, и он, сокрушаясь по данному поводу, нашел необходимым отметить в "Воспоминаниях" (1913, No17): "Как же я мог угнаться за соблазнительными мечтами Чокана? Его мечта была свободна, а я в своих планах был ограничен. Не странно-ли: я по происхождению принадлежал к державному племени, а Чокан был киргиз, инородец, член некультурной расы. Я был не правоспособен, а он был свободный гражданин"...
  Среди своих старых товарищей по кадетскому корпусу, встреченных им в Омске, Потанин отмечал известного нам уже Пирожкова - некогда лидера кадетского братства, а также некоего Чукреева и "присоединившегося к ним только что вышедшего из корпуса молодого офицера Ф.Н. Усова", все они входили в казачий кружок, с членами которого, как отмечал Григорий Николаевич, он встречался даже чаще, чем с Валихановым, окунувшись в среду "патриотических веяний" ("Воспоминания". 1913, No62): "все хотели служить, в той или другой форме, Сибири" ("Автобиографические беседы"). Беседы со старыми товарищами долгими зимними вечерами под чай с шаньгами пришлись на период окончания крымской катастрофы и на начало нового царствования, когда в "воздухе повеяло новым духом", а "журналы заговорили смелее", так что каждый номер "Современника", "Отечественных записок" и ещё либерального в то время "Русского Вестника", доходивших до Омска, производили "переворот в наших взглядах".
  "В это время, - писал Потанин ("Автобиографические беседы"), - мне попались две статьи, которые оказали на меня сильное впечатление: статья Березина в "Отечественных Записках" о колониях и статья Пензына о ссылке и ссыльных колониях - в "Современнике". Эти статьи взволновали мои местные инстинкты. Из статьи Березина я узнал, что колонии бывают торговые и земледельческие, и что история последних обыкновенно оканчивается отделением от метрополии". Об этом законе, как отмечает М.Г. Сесюнина, Потанин знал и раньше, но, по его признанию, "не подозревал, что Сибирь колония...". "Сибирь - колония земледельческая, - вспоминал о своих размышлениях Григорий Николаевич, - и у меня впервые зародилась мысль, что и она должна разделить судьбу ей подобных, т.е. отделиться от метрополии. Из статьи Пензына я узнал о протестах западноевропейских штрафных колоний против ссылки в них преступников из метрополии и стал думать о подобном же протесте со стороны Сибири, - тоже штрафной колонии". И, как итог, в своих "Воспоминаниях" (1913, No62) Потанин резюмировал: "Само собой разумеется, что сибирский патриот не может не применить этих слов к своей родине. Так постепенно выяснялись для меня задачи деятельности сибирского публициста".
  Знаменательно также, что к тому же самому времени относится и первое знакомство молодого Потанина с трудами "своего" - доморощенного - "патриота-литератора", Петра Андреевича Словцова, в "отдельных местах" книг которого "сквозит его привязанность к Сибири". Именно его, как верно отмечает М.Г. Сесюнина, Григорий Николаевич считал первым сибирским патриотом, "будившим в сибиряках стремление знать и любить свою родину". Прочитав "Историческое обозрение Сибири", Потанин вслед за Петром Андреевичем утвердился во мнении, что Сибирь как страна - золотое дно, а как часть государства - безгласная область. Не мог Потанин оставить без внимания, как считает та же Сесюнина, и рассуждения Словцова в "Письмах о Сибири" о больших возможностях нашего края, которые не воплощаются в жизнь из-за отсутствия необходимого для развития экономики капитала и предприимчивых людей, а также от недостаточного просвещения в Сибири.
  Что касается чисто либеральных политических идей, получивших новое своё распространение в описываемое время, то они доходили до Григория Николаевича не только через периодику, но и изустно, что называется, посредством давней ещё с кадетских времён "палочки-выручалочки" - через Чокана Валиханова, который уже со старших своих ученических лет, как мы уже отмечали, был вхож в высшие аристократические круги Омска и, в частности, посещал салон Е.И. Капустиной, занимавшей в городе точно такое же видное положение, как, например, известный нам уже из предыдущих материалов либеральный салон Е.П. Ротчевой-Гагариной в Иркутске. Екатерина Ивановна Капустина, в девичестве Менделеева, была родной сестрой нашего знаменитого земляка - химика Д.И. Менделеева, у их отца в Тобольске, как отмечал Потанин, была самая большая в Сибири частная библиотека, "это был просвещённый дом". В омской же гостиной Капустиных "собирался цвет местной интеллигенции: молодые офицеры Генерального штаба, чиновники Главного управления, окончившие высшую школу", а также молодые друзья сына Капустина от первого брака, Семёна Яковлевича, ставшего впоследствии видным столичным публицистом. Салон Капустиной посещали также деятели культуры и искусства и даже ссыльные, например, петрашевец С.Ф. Дуров, осевший в Омске после освобождения из каторжной тюрьмы. "Этот дом, - писал позже Потанин ("Биографические сведения"), - имел большое влияние на образование общественного мнения в Омске. Я не был приглашен к Капустиным, но всё-таки дыхание их дома чувствовал на себе, тем более что между ним и мной связующим звеном являлся Чокан".
  Идеи, привносимые последним в по-прежнему (несмотря на все журнальные веяния) по преимуществу патриархально-монархический мир казачьего офицера Потанина, были, казалось, настолько радикальными, что долгое время получали в уме и сердце Григория Николаевича полное и категорическое отторжение. Так Чокан познакомил нашего героя с поэзией и политической идеологией Генриха Гейне (немецкого литератора с еврейскими корнями) - "барабанным боем революции" 1848 г. Рассказывая об этом, Потанин вспоминал (1917, No118): "Чокан часто приезжал ко мне спорить, пытался приучить меня критически относиться к прошлому царствованию, но я упорствовал". Выйдя из кадетского корпуса абсолютным монархистом, Григорий Николаевич, "благоговел перед императором Николаем I", а когда узнал о его смерти, с искренним выражением скорби плакал. И вдруг из уст своего лучшего друга он услышал много негативного о бывшем верховном правителе России, но не хотел этому верить, "Чокан немало вечеров употребил, немало крови потратил на то, чтобы обратить меня в свою веру".
  Точку в этой борьбе и спорах поставил петрашевец Сергей Фёдорович Дуров. Потанин дважды описал (как бы продублировал) в своих "Воспоминаниях" (1913, No62;1917, No118) встречу и беседу с этим человеком, посвятив данной теме ещё и целую отдельную статью, которую так и озаглавил: "Встреча с Дуровым". "Я упорствовал, пока не познакомился с Дуровым", - таково было первое резюме всего лишь единственной, что примечательно, беседы, состоявшейся в Омске между бывшим политическим "преступником" и будущим. "Со мной совершился переворот. Я ушел от Дурова тем, до чего меня хотел довести мой друг Чокан. Мои взгляды совершенно перевернулись, не только на Николая, но и вообще на монархизм", - таков второй, заключительный вывод, сделанный Потаниным после той встречи. Вскоре Дурову разрешили покинуть Омск, и он навсегда уехал из Сибири.
  На смену ему, однако, тем же следом в город прибыл ещё один социалист по политическим взглядам - друг Н.Г. Чернышевского, Василий Петрович Лободовский. Он поступил на должность преподавателя в Сибирский кадетский корпус, довольно долго прожил в Омске, и с ним уже несколько прозревший в политическом отношении Потанин встречался и беседовал намного чаще и дольше, чем с Дуровым. Под влиянием Лободовского Григорий Николаевич познакомился с публицистическими произведениями Чернышевского, которые "зародили в моей душе большие симпатии к этому писателю". И далее в "Воспоминаниях" (1917, No118) он признавался: "Я жил приятной надеждой увидеть и услышать его, так как Лободовский обещал дать мне рекомендательное письмо. Меня тянуло к нему, как к центру какой-то другой жизни - высшего порядка". Встреча с Чернышевским у Потанина состоялась через несколько лет в Петербурге, но она, к большому сожалению для Григория Николаевича, закончилась, можно сказать, ничем. Николая Гавриловича не заинтересовали идеи Потанина о сибирском областничестве, так что их возможное сотрудничество оборвалось даже, по сути, и не начавшись. А потом Чернышевского вскоре арестовали и сослали в далёкую сибирскую глухомань, где он, возможно, уже с бо́льшим интересом вспоминал встречу с молодым сибирским прогрессистом, собиравшимся бороться, в том числе, и с практикой отсылки осуждённых из Центральной России в Сибирь.
  Всё это имело место, однако, несколькими годами позже. Теперь же, возвращаясь к рассказу о втором омском периоде жизни нашего героя, нельзя не упомянуть о первых его печатных публикациях, состоявшихся в газете "Тобольские губернские ведомости" за 1857 г. Первая, которую Потанин подписал псевдонимом "К", основывалась на рассказах офицера-топографа по фамилии Копейкин, с которым Григорий Николаевич также познакомился в Омске и часто общался с ним, с большим интересом слушая его увлекательные истории о путешествиях по сибирским глухоманям. Один из таких рассказов об экспедиции в комариное царство знаменитых Васюганских болот Потанин и оформил в статью для неофициальной части ТГВ. Основой для следующей публикации послужили рассказы его отца о конвоировании известного нам уже индийского слона из Коканда в Омск и обратно. Другие несколько статей стали результатом наблюдений и записок самого Григория Николаевича о животном и растительном мире окружавшей его природы. Как вспоминал Потанин (1916, No104), в нём тогда "начал формироваться натуралист", он "любил составлять гербарии и читать книги по естественной истории", так что выбор будущей специальности для обучения в университете стал для него вполне очевиден - только отделение естественных наук: изучение ботаники, зоологии, химии, а также географии, особенно необходимой для планировавшихся им совместно с казахским "принцем" Чоканом Валихановым путешествий.
  Дело оставалось, что называется, за "малым" - поступить в университет, но для этого нужно было решить практически неразрешимую задачу: добиться официальной отставки от воинской службы. Впрочем, это препятствие, казавшееся столь непреодолимым, удалось устранить на удивление быстро и довольно легко. Если вкратце, то "хождение по мукам" в омских бюрократических коридорах происходило следующим образом. Переведённый с Бийской линии Потанин был определён на работу в канцелярию Сибирского казачьего войска, где ему поручили разбор военных архивов, в которых содержались материалы по истории двухсотлетних отношений российских властей со Степью. Григорию Николаевичу вменялось в обязанность делать необходимые для отчётов выписки из архива, что он с присущей ему добросовестностью и делал, при этом многое выписывая и для самого себя, рассчитывая, по всей видимости, на то, что в случае, если ему всё-таки не удастся уволиться со службы, то он возьмётся за написание истории сибирского казачьего войска. Эти свои выписки он уносил домой для составления научных обобщений и с ними во время своего пребывания в Омске познакомился путешественник П.П. Семёнов, которому Потанин был представлен Чоканом Валихановым. Уже наслышанный о "странном" офицере Семёнов весьма заинтересовался и выписками Григория Николаевича из архива, и собранными им гербариями, а также другими первыми научными изысканиями молодого и пытливого на ум казака.
  Сам Пётр Петрович так вспоминал о той встрече ("Путешествие в Тянь-Шань в 1856-1857 годах"). "Во время краткого моего пребывания в Омске я успел познакомиться, хотя ещё довольно поверхностно, с лучшими деятелями города. Но особенное внимание моё обратили на себя двое талантливых молодых офицеров, незадолго перед тем окончивших курс в Омском кадетском корпусе, которые сами искали случая познакомиться со мной. Один из них, родом казак, поразил меня не только своей любознательностью и трудолюбием, но и необыкновенной, совершенно идеальной душевной чистотой и честностью своих стойких убеждений; это был прославившийся впоследствии как путешественник и исследователь Сибири и Центральной Азии Григорий Николаевич Потанин <...> С разрешения высшего начальства он занялся разборкой омских архивов и извлекал оттуда драгоценные для истории Сибири и сибирских казачьих войск данные. Само собой разумеется, что я не только заинтересовался судьбой молодого офицера, но, при дальнейшем с ним знакомстве, старался развить в нём любовь к природе и естествознанию, что впоследствии и привлекло выдающегося молодого человека в университет и выработало из него замечательного путешественника, этнографа и натуралиста".
  Разглядев таким образом в молодом Потанине теперь уже в полной мере будущего учёного, знаменитый путешественник пообещал, используя свои столичные связи, помочь Григорию Николаевичу с поступлением в Петербургский университет. Надеясь на чудо, обещанное Семёновым-Тян-Шанским (ожидание которого для молодого и нетерпеливого хорунжего затянулось, казалось, на целую вечность), наш герой не выдержал, однако, затянувшейся паузы и как-то на одной из вечеринок в сердцах посетовал на то, что офицеры других (не казачьих) родов войск достаточно легко могут выйти в отставку по поводу и без повода, а вот ему, казаку, самозабвенно мечтающему об университетской скамье, сделать это, практически, невозможно. Услышав такое заявление, один из офицеров в звании полковника посочувствовал искреннему, как он посчитал, и, что характерно, редкому в среде казаков желанию молодого своего сослуживца стать студентом и решил (всё-таки мир ни без добрых людей) поспособствовать ему в получении официальной отставки.
  Проще всего это можно было сделать через войскового доктора, путём выявления какой-нибудь неизлечимой болезни, не совместимой с дальнейшим прохождением службы. Таковой, например, могла стать грыжа, на ней и решили остановиться. Этот план с фиктивной грыжей, исходя из явно честных и чистых побуждений претендента, решено было согласовать с начальством, причём самым высоким: с атаманом Сибирского казачьего войска и даже с генерал-губернатором Западной Сибири. К счастью для Потанина и тот и другой, являясь назначенцами нового царствования, оказались людьми с достаточно прогрессивными взглядами и, узнав о благородных намерениях молодого казачьего офицера, дали полное своё согласие на его увольнение со службы в целях получения им высшего образования. После этого приём у полкового доктора превратился в чистую формальность, тот без всяких замешательств подписал медицинское заключение, добавив, однако, при этом, чтобы мнимый больной твёрдо запомнил, что у него именно грыжа и что болит у него с левой стороны. Вот и всё.
  И вот она свобода! В начале 1858 г., получив официальную отставку от воинской службы, теперь уже полностью гражданский человек Григорий Николаевич Потанин начал свой путь в науку, а потом и в политику.
  Продолжение следует...
  
  Томск. 2022-2024
  
  
  
  
  
  ПРИЛОЖЕНИЯ
  
  ПРИЛОЖЕНИЕ No1
  
  Статьи сибирских корреспондентов журнала "Московский телеграф"
  
  Статьи П.А. Словцова
  Письма из Сибири. Первый цикл.
  1826. Ч.11. No17. С.6-27;
   1827. Ч.15. No11. С.181-215;
   1827. Ч.15. No12. С.285-309.
  Письма из Сибири. Второй цикл.
  1828. Ч.20. No7. С.265-298;
  1828. Ч.21. No10. С.145-177;
  1828. Ч.22. No13. С.3-28;
  1829. Ч.25. No2. С.145-174;
  1829. Ч.26. No5. С.3-23.
  Тобольск в разных отношениях.
  1831. Ч.40. No13. С.3-32;
  1831. Ч.40. No14. С.145-181.
  Повторение о Серике.
   1827. Ч.13. No3 С.209-212.
  Письмо к брату И.В. Словцову в Стерлитамак.
  1830. Ч.31. No3. С.289-313;
  1830. Ч.32. No5. С.3-24.
  Из писем брату по Вятской губернии.
  1830. Ч.36. No21. С.26-35.
  О положении древнего Фарсиса.
   1833. Ч.50. No8. С.595-597.
  Статьи Н.С. Щукина
  Письма с берегов Лены.
  1829. Ч.27. No12. С.518-522;
  1829. Ч.28. No14. С.226-230;
  1829. Ч.28. No15. С.352-357;
  1829. Ч.29. No20. С.536-545.
  Выписки из архива о завоевании Амура.
  1832. Ч.43. No2. С.266-274;
  1832. Ч.43. No3. С.420-433.
  Статьи других авторов
  Пестов И.С. Енисейск.
  1831. Ч.38. No6. С.259-267.
  Б.а. Письмо из Тобольска.
  1831. Ч.38. No6. С.292-294.
  Забела Я.Е. О земледелии Камчатки.
   1832. Ч.47. No19. С.410-423;
   1833. Ч.50. No5. С.36-48.
  
  ПРИЛОЖЕНИЕ No2
  
  А.К. КУЗЬМИН. "МИНУСИНСКИЙ КРАЙ"
  ("ЕНИСЕЙСКИЙ АЛЬМАНАХ" 1828 Г.)
  
  Я видел мощный Енисей,
  Где он стрелой летит из края
  Родной Монголии своей,
  Хребет Саянский рассекая.
  Там рвёт он камни и древа,
  Крушит, грозой в Россию мчится;
  Притёк - и вдруг, на рукава
  Делясь, покойнее стремится.
  Я видел древних письмена
  На диких скалах Енисея.
  Таинственная старина,
  Потомков поздних не жалея,
  Проводит хитрые черты,
  Для их гадательной мечты.
  И ты не можешь быть нам вестник,
  И ты, сам Енисей - река,
  Давно минувшему ровесник -
  Чья непонятная рука
  Чертила нам сии загадки,
  От едкой древности остатки.
  Я видел древний ряд могил;
  Им взор конца не находил
  Сии огромные курганы,
  Рассеянные по полям
  (У коих камни по углам
  Стоят как грозны великаны)
  Невольно клонят робкий ум
  К принятью самых мрачных дум.
  Для грусти там живая пища,
  К мечтам в былое тьма причин. -
  Идёшь в безмолвии, один,
  Среди всемирного кладбища;
  Кругом высокая трава
  От солнца блекнет и желтеет;
  Всё пусто; степь; в дали едва
  Приметить можно, как рябеет
  Озёр солёных синева,
  За коими на небосклоне
  Теряяся, встречает взор
  Одни верхи пустынных гор -
  Средь лета в снеговой короне.
  Я видел светлый Абакан
  С его летучими волнами:
  Какая из Сибирских стран
  Обильна столько красотами? -
  В тени акаций молодых,
  В прохладе тополей ветвистых,
  Он льёт струи в лугах душистых,
  Среди ирисов голубых.
  Там простодушные татары*,
  Природы дикия сыны,
  Любуются, как от жары
  Их удалы́е табуны
  Несутся резвыми толпами,
  Чтоб освежить себя волнами.
  За ними в след гряда песку,
  Трясётся степь под их ногами;
  И вот примчались, и в реку
  Табун бросается с размаха.
  Сребрится пеной Абакан
  И дичь, по близости тех стран,
  С вод подымается от страха.
  Я видел юрты дикарей,
  Разбросанныя по долинам.
  Как сопки посреди степей,
  Оне крутятся вечным дымом;
  Вблизи журчит в ручье вода;
  Дворы татар - большое поле,
  На коем в праздности и воле
  Пасутся тучныя стада.
  Я видел, как на Джитагане
  Проворно бегала рука
  Седого старца, Башлыка,
  Когда в своём улусном стане
  Из струн он звуки извлекал,
  Склоняя взор к холмам могильным,
  И гласом диким, заунывным,
  Седую древность воспевал....
  _____________________
  *Имеются ввиду хакасы.
  
  
  ПРИЛОЖЕНИЕ No3
  
  Д.И. ЗАВАЛИШИН. "ПРИРОДА И ЧЕЛОВЕК В ДЕЛЕ КОЛОНИЗАЦИИ"
  ("ВОСТОЧНОЕ ОБОЗРЕНИЕ" 1882 г.)
  
  Теперь покажем образец распорядительности и распоряжений. Главная операция в колонизации Амура состояла в снаряжении и отправлении караванов или сплавав с продовольствием. Казалось бы, что тут-то и будет приложено всё старание, знание и искусство, порядок и благовременность; но на деле выходило, однако, вот что: так как за сплав давались награды, то и посылались фавориты, и при том такие, которым, по выражению покойного Савича, ни за что уже другое дать награды было нельзя. За спорами и интригами, кому получить место, начальник, назначаемый для сплава, приезжал всегда почти поздно, не редко, когда всё уже замерзало. Начинали рубить и пилить мёрзлый лес, оттаивать землю около пней, чтобы добыть корни на кокоры*; строили с поспешностью; от всего этого весною от тепла и ветра, баржи рассыхались, и будучи нагружаемы, а иногда и при самом спуске, тонули; их надо было разгружать или откачивать воду; между тем весенняя вода стекала; отправленный караван садился везде на мель; всё прибрежное население отрывалось от работ, принималось стаскивать с мели, разгружать, снова загружать, перегружать, и затем на самом уже Амуре, иногда частью, а иногда и весь караван погибал, с миллионным грузом, собранным таким насилием, и после такого труда и хлопот целому населению. И всё это повторялось каждый год!
  Таким распорядителям вполне соответствовали и колонисты, назначенные заселить и развить край. Кроме других преступлений, очень много было под судом не один раз за многократные и многолетние побеги! Люди совершенно уже неспособные ни к какому труду, а тем паче к труду усиленному и добровольному, какой требуется для деятельной колонизации. Понятно, что чем больше будут посылать подобных людей, тем хуже будет для колонии; они будут служить не содействием, а препятствием развитию края. Затем, не менее очевидно и то, что чем обширнее и деятельнее будет вмешательство невежественных распорядителей, тем также дело будет хуже. А между тем, несмотря на постоянно повторяющийся опыт, несмотря на наглядные доказательства того, что без труда и разумного распоряжения оным не может выйти никакой пользы для колонизации, никто ни вверху, ни внизу, не хотел обратить на то внимания, и таково было ослепление, что и не замечали того противоречия, в которое сами впадали. Чем более восхваляли свойства страны, тем грознее и безвыходнее возникал вопрос, тем строже требовался отчёт, почему же при таких благоприятных природных условиях пропало без пользы слишком тридцать лет времени, тысячи человеческих жизней, и десятки миллионов расходов, а население края оказалось таково, что ещё и порядочному исправнику** нечего тут делать.
  Таковы-то последствия незнания и непризнания коренных условий развития и благосостояния населения всякой страны, труда человека, и непременно труда разумного и нравственного. Неужели же и после этого будут повторяться те же ошибки и будет считаться главным условием успеха переселение только возможно большей массы людей?
  Сибири довольно долго ещё предстоит быть в отношении к России колонией (курсив мой. - О.П.), и в ней имеется ещё обширное поле для развития не только сельскохо-зяйственных, но и промышленных заведений. К сожалению, надо сказать, что относительно ремесленной, промышленной и фабричной деятельности, Сибирь пошла даже вспять. В последнее время развилась только золотопромышленность и соединённое с ней винокурение, которые и подавили развитие других промыслов; привозное, дорогое стало заменять местное и дешевое. Перед открытием золотых промыслов, в Енисейске выделывали отличные сошники, имелись собственные изделия из дерева, а железное ведро с Урала стало заменять там ныне деревянное, даже ложки деревянные стали привозить из России. В эпоху первого моего знакомства с Сибирью, делались розыскания не одних только дорогих металлов и драгоценных камней; открыты были жерновный, точильный и брусчатый камень, алебастр, разноцветные глины, служившие краскою; начали основываться суконные фабрики, стеклянные, фаянсовые, кожевенные, юфтивые, сафьянные, даже свеклосахарные заводы; ремесленный дом в Иркутске, Петровский завод и даже частные заведения начали подготовлять собственных ремесленников, и это был правильный, естественный ход развития края. Когда звероловство и выгоды торговли пушным товаром стали уменьшаться, вследствие конкуренции, то образующиеся капиталы стали искать более выгодного помещения и потому стали направляться к промышленным и фабричным предприятиям. Когда я прибыл в Читу в 1839 г., то не только не было своего стекла в Забайкальском крае (Шилкинская стеклянная казённая фабрика не удовлетворяла и казённой потребности и делала очень дурное стекло), но со стеклом с Урала приезжали и стекольщики, и даже столяры, делать оконные рамы и вставлять стёкла; уже в 1842 г. основан был в Верхнеудинске хороший стеклянный завод, и я был первым покупщиком оконного стекла для строимого мною дома. Тогда же, и там же, устроили и крупчатую мельницу, а то и крупчатую муку привозили из России. Недалеко от Иркутска устроен был другой казённый железный завод, а на Байкале устроено было и пароходство, которое с тех пор ни на шаг не подвинулось; частное же судостроение на Байкале настолько уже усовершенствовалось, что нашли возможным упразднить казённое адмиралтейство в Иркутске; даже в Охотске и Ситке*** производилась постройка морских судов, и снабжение всех мест было обеспечено. Нет сомнения, что промышленность, развиваясь таким образом постепенно, нашла бы в Сибири много собственных материалов и основала бы много разных собственных производств, которые избавили бы её от привоза из России многих предметов (не редко и плохого качества), особенно же тяжелых и громоздких, как затрудняющих перевозку, так и подверженных неизбежно порче при провозе на таком громадном расстоянии и по дурным дорогам. Я сам видел, что при раскупорке иных ящиков с фаянсовою и стеклянною посудою не оказывалось ни одной вещи целою. Укупорка страшно возвышала цену, продолжительность дороги и повреждение укупорки портили вещи; балыки привозили, например, заржавелые, масло прованское прогорклое; и вот из превосходной своей осетрины начали приготовлять свои свежие балыки, усовершенствовать посолку омулей, делая иные сорта их подходящими к сельдям, основывали-было маслобойни для приготовления масла из кедровых орехов, а в домашнем быту стали приготовлять отличное масло для салата из косточек дикого персика или абрикоса, собираемых целыми бочками. Начали делать свечи, неуступающие казанским; приготовлять обувь из хорошо выделанной кожи и из сафьяна и пр., и пр., но вдруг золотопромышленность, и затем, нерациональное ведение амурского предприятия всё затормозило; первая отвлекла капиталы и рабочих; второе расстроило сельское хозяйство и отвлекло людей от производительного труда на бесплодную суету.
  Чтобы колонизация Сибири и развитие её могло идти правильно и плодотворно, она нуждается прежде всего в таких администраторах, которые были бы хорошими хозяевами для неё, и в оздоровлении населения. Надо, чтобы администратор умел устранять все препятствия разумному труду, а не только не ставить их ещё и самому и отвлекать его на пустые дела, гоняясь ради своей выгоды и тщеславия за эффективными и эфемерными предприятиями, которые могут показаться заманчивыми только людям совершенно незнакомым с местными условиями и потребностями. Если разумному труду не будут ставить препятствий, то даже и без поощрения, собственная выгода заставит людей отыскивать материалы для разного производства и развить выгодный промысел соответственно местным условиям. На реках Ингоде и Шилке, из прибрежных жителей, образовались например искусные плотовщики; Сгибнев в своих статьях о первом плаваньи по Амуру благодарит меня за тех, которых я дал Казакевичу, при исследовании им упомянутых рек, и затем эти же самые выбранные мною плотовщики доставили, с выгодою и себе и казне, на плотах, от самой Читы до Николаевска на устье Амура, артиллерийские снаряды; а те, которые называли плоты мужичьим способом сплава, топили с полным грузом сотни барж, строимых ими с различными мудрованиями. Но если администратор не хозяин, не понимает и не ценит разумный труд, то и лучший переселенец ничего не сделает, как и было это в том хаотическом состоянии, в каком в последнее время находились управления Сибири. Кроме того, если население не будет оздоровлено удалением испорченных элементов, то хороший переселенец и тут ничего не сделает; к гнилому брожению примешивай что хочешь, всё будет обращаться в гниль. Всё это было предвидено и предсказано мною с самого начала и оправдалось на опыте, когда признали же наконец необходимость выселить с Амура и Уссури испорченное население, и с такими же расходами, с какими селили его.
  *Кокора - комлевая часть ствола дерева хвойных пород, расположенная по отношению в стволу под углом близким к 90 градусам. Кокора применялась в строительстве, в том числе и в судостроении, когда был необходим изгиб, близкий к прямому углу, а также высокая прочность конструкции.
  **Глава районной исполнительной власти.
  ***Город на Аляске, столица Русской Америки до 1867 г. (до продажи Аляски Соединённым Штатам Америки за 7.2 миллиона долларов), до того, как стать американским, назывался Ново-Архангельск.
  
  
  
  
  ПРИЛОЖЕНИЕ No4
  
  Г.Н. ПОТАНИН. "ВОСПОМИНАНИЯ".
  "СИБИРСКАЯ ЖИЗНЬ" 1913-1917 гг.
  (ИЗ ФОНДОВ НАУЧНОЙ БИБЛИОТЕКИ ТОМСКОГО ГОСУДАРСТВЕННОГО УНИВЕРСИТЕТА)
  URL: https://lib.tsu.ru/mminfo/000349025/
  
  
  1913 - No17 (обучение Потанина в Омском кадетском корпусе, знакомство с Валихановым, отношения с ним во время учёбы и первых годов службы, мечты обоих о поступлении в университет, начало службы, отставка от службы), No23 (поездка в Томск и на прииск своего родственника барона Гильзена, возвращение в Томск, знакомство с Бакуниным), No28 (Потанин в Петербурге, поступление в университет), No56 (обучение в Омском кадетском корпусе), No62 (служба в Сибирском казачьем войске, назначение в Омск, омское общество, знакомство с петрашевцем Дуровым), No68 (Потанин в Омске и Томске в 1858-59 гг., первые знакомства в Петербурге), No93 (петербургское сибирское землячество, Н.С. Щукин в Томске), No98 (история семьи Ядринцевых, встреча Потанина и Ядринцева в Петербурге, деятельность сибирского землячества), No103 (деятельность сибирского землячества в Петербурге), No109 (начала областнических размышлений у Н.М. Ядринцева, А.П. Щапова и Г.Н. Потанина), No114 (продолжение темы размышлений, отъезд Потанина из Петербурга в Омск), No242 (деятельность Потанина в Омске, казачий съезд), No248 (продолжение деятельности в Омске в связи с казачьими проблемами), No257 (Потанин собирается на службу в Томск, первым однако туда перебрался Ядринцев, встреча его с Пичугиным).
  1914 - No 4 (номер не сохранился), No9 (переезд Потанина из Омска в Томск, статьи Ядринцева на областническую тематику в "Томских губернских ведомостях"), No15 (встреча Потанина со свои однокашником по кадетскому корпусу и единомышленником Г.Н. Колосовым, лекции по истории Сибири С.С. Шашкова в Томске), No23 (материалы Потанина и Ядринцева для ТГВ, сбор средств в пользу сибирских студентов, статьи М.Н. Каткова против сепаратизма окраин, история Пичугина, общественное движение в Томске, арест Потанина и Ядринцева), No45 (под арестом в Омске), No51 (следствие по делу сибирских сепаратистов), No63 (научные занятия Потанина с товарищами во время следствия), No68 (жизнь в омском остроге), No76 (характеристика Н.М. Ядринцева и С.С. Шашкова того периода, вынесение приговора по делу "об отделении Сибири от России"), No103 (Потанин о своём пребывании в каторжной тюрьме Свеаборга), No109 (о том же), No114 (о том же), No126 (о том же), No144 (освобождение Потанина из тюрьмы), No150 (следование к месту ссылки через Петербург, встреча с И.В. Омулевским, прославившемся в то время своим романом о Сибири), No156 (этапирование Потанина в Никольск), No163 (первое время в Никольске), No170 (быт в Никольске), No200 (перевод Потанина в Тотьму), No211 (сотрудничество Потанина с "Камско-Волжской газетой", развитие областнической публицистики, газета "Амур", публицистическая деятельность Н.М. Ядринцева, М.В. Загоскина, В.И. Вагина), No222 (К.В. Лаврский и его "Камско-Волжская газета"), No233 (закрытие газеты, женитьба Потанина на А.В. Лаврской), No240 (реабилитация Потанина, история газеты "Сибирь"), No246 (продолжение рассказа об истории газеты "Сибирь", начало компании за открытие сибирского университета), No252 (В.М. Флоринский и Н.М. Ядринцев в деле открытия Томского университета, Ядринцев становится лидером сибирской публицистики, Потанин о самоуправлении российских областей как способе выхода провинций из культурного, экономического и политического застоя), No257 (Н.М. Ядринцев на службе в Омске, его отношения с генерал-губернатором Н.Г. Казнаковым, предприниматель А.Н. Балакшин, разрешение на издание газеты "Восточное обозрение", спонсоры проекта), No268 (Н.М. Ядринцев в Петербурге, издание газеты "ВО", сибирские вечера у Ядринцева), No280 (характеристика трёх российский областников - сибиряка Ядринцева, малоросса Шевченко и уральца Железнова).
  1915 - No 4 (происки генерал-губернатора Д.Г. Анучина против "Восточного обозрения", ужесточение цензуры в отношении газеты), No14 (финансовый кризис "ВО", переезд Н.М. Ядринцева в Иркутск), No27 ("ВО" в Иркутске, спонсор В.П. Сукачёв, сложные отношения Ядринцева с иркутским публицистическим сообществом), No31 (борьба Ядринцева с иркутскими централистами, смерть жены Николая Михайловича), No36 (возвращение Потанина из экспедиции в Монголию, творческий и духовный кризис Ядринцева, сложности с изданием "ВО", участие Потанина в судьбе друга), No42 (устроение дел "ВО", отбытие Ядринцева в экспедиционную поездку в Монголию и возвращение, переезд в Петербург), No248 (Потанин рассказывает о своих родителях и родственниках и о своём детстве), No268 (продолжение рассказа о детстве), No279 (завершение рассказа о детстве).
  1916 - No18 (обучение Потанина в Омском кадетском корпусе), No24 (преподаватели корпуса, выход на службу по окончании кадетского корпуса), No40 (описание первых служебных путешествий Потанина), No63 (продолжение описания путешествий, чтение молодым Потаниным передовой прогрессивной беллетристики), No76 (путешествие Потанина в Кульджу), No83 (перевод на Бийскую линию, этнографические заметки), No104 (перевод в Омск, знакомства с новыми людьми, в том числе с Лобадовским - другом Чернышевского, первые статьи Потанина в "Тобольских губернских ведомостях").
  1917 - No 118 (продолжение рассказа о новых омских впечатлениях 1857 г.; политические беседы с Валихановым и Дуровым, перемена взглядов на период правления Николая I; знакомство через Лобадовского с идеями Н.Г. Чернышевского, чтение первых произведений Чернышевского), No123 (Потанин описывает свою поездку во время обучения в Петербурге на летних каникулах в рязанском поместье своего дяди по матери, где впервые увидел крепостных крестьян, жена дяди из знаменитого рода Ляпуновых), No127 (Потанин гостит в рязанском имении, спор с дядей реакционером об отмене крепостного права, описание бесправного крепостного; студенческая жизнь в Петербурге на Васильевском острове по соседству с Н.М. Ядринцевым и Н.И. Наумовым, скромное питание, покупка книг), No128 (летнее студенческое путешествие Потанина в Калугу), No132 (студенческое путешествие к уральским казакам и изучение казачьей общины, описание реформ в Уральском казачьем войске), No133 (возвращение Потанина в Петербург и публикация статьи о казаках, сравнение русских с сибиряками - ушедшие за Урал русские люди теряли уклад коллективизма и превращались в индивидуалистов - в этом Потанин видел отличие сибиряков не только от уральцев, но и от донских казаков и украинцев), No138 (Потанин рассказывает об уральских областниках), No146 (отсутствует лист с материалами "Воспоминаний"), No150 (описание одного из путешествий Потанина в Монголию и Китай), No152 (рассказ о некоем Лесевиче и о его выступлении в защиту прав регионов), No158 (опять о Лесевиче, украинофилах, а также о Н.К. Михайловском, с которыми Потанин встречался в Петербурге после трехгодичного путешествия по Азии), No161 (Лесевич первым высказал идею, что факты из жизни Христа имеют корни ни в палестинской действительности, а в народном фольклоре, эту идею Потанин потом развил в ряде своих научных работ), No192 (Потанин вкратце касается польского вопроса, в частности о наделении польских крестьян землёй, что способствовало их отходу от национального восстания), No197 (Потанин рассказывает о подготовке к своей новой экспедиции во Внутреннюю Азию).
  
  
  
  СПИСОК ИСПОЛЬЗОВАННОЙ ЛИТЕРАТУРЫ
  Абрамов Н.А. П.А. Словцов: Биографический очерк // Тобол. губ. ведомости. 1858. No 34.
  Агеев А.Д. Сибирь и американский Запад: движение фронтиров. Москва : Аспект Пресс. 2005. 330 с.
  Адрианов А.В. К столетию казачьего училища // Сибирская жизнь. 1913. No87.
  Адрианов А.В. Томская старина // Город Томск. Томск: Сибирское товарищество печатного дела. 1912. С. 101-183.
  Азадовскйй М.К. Забытый сибирский поэт // Азадовский М.К. Очерки литературы и культуры Сибири. Иркутск. 1947. С.138-152.
  Азадовский М.К. Затерянные и утраченные произведения декабристов // Литературное наследство. Т. 59. Кн. 1. М. 1954. С.601-777.
  Азадовский М.К. Раннее культурное и литературное движение в Сибири // Сибирские огни. 1940. No 3. С.143-155.
  Азадовский М.К. Сибирская литература. К истории постановки вопроса // Сибирский литературно-краеведческий сборник. Иркутск.1928. No1. С.1-22.
  Азадовский М.К. Сибирские страницы: Статьи, рецензии, письма. Иркутск: Восточно-Сибирское книжное издательство. 1988. 335 с.
  Азадовский М.К. Странички краеведческой деятельности декабристов в Сибири // URL:https://wysotsky.com/0009/105.htm#05 (дата обращения: 11.08.2023).
  Айзикова И.А. Образ сибирского писателя в литературной критике и публицистике Г.Н. Потанина и Н.М. Ядринцева // Вестник Томского государственного университета. Филология. 2017. No 49. С.83-97.
  Александр Степанов /Сообщ. М.А. Александров, с прим. П.А. Степанова // Русск. Стар. 1888 г. Т. 58. No 6. С. 699-700.
  Александров М. Воздушный тарантас или воспоминания о поездках по восточной Сибири // Сборник историко-статистических сведений о Сибири и сопредельных ей странах. [В 2 томах]. Т. 1. СПБ. 1875. С.1.
  Александров М. Иркутск. Лето 1827-го года // Сборник историко-статистических сведений о Сибири и сопредельных ей странах. [В 2 томах]. Т. 1. СПБ. 1875. С.2-44.
  Александров М. Пустынная обитель // Библиотека для чтения. 1843. No56. С.13-14.
  Анисимов К.В. Между Тобольском и Санкт-Петербургом: из истории эстетического самоопределения ранней сибирской литературы // Вестник Томского государственного ун-та. 2008. Филология. No3(4). С.64-72.
  Анисимов К.В. Проблемы поэтики литературы Сибири XIX-начала XX веков: особенности становления и развития региональной литературной традиции. Томск: Издательство Томского университета. 2005. 304 с.
  Арефьев В. М.В. Буташевич-Петрашевский в Сибири // Русская старина. 1902. Том CIX. Вып. 1-3. С.177-186 // URL:https://runivers.ru/bookreader/ book579050/?ysclid=m01yiia5o1685215537#page/183/mode/1up (дата обращения: 20.08.2024).
  А.С. и Герасимов А.Б. Из истории Ямышевкого посёлка - родины Г.Н. Потанина // Записки Западно-Сибирского отдела Императорского Русского географического общества. Т. 38.: Посвящается Григорию Николаевичу Потанину по случаю 80-летия его жизни. Омск. 1916. С.281-284 // URL: http://books.omsklib.ru/Knigi/NEW/Zapiski_ZSOIRGO_Kn38/index.html?ysclid=m29z52t9h939280375 (дата обращения: 15.10.2024).
  Б.а. Убийство Неклюдова в Иркутске // Сибирь и русское правительство. Веймар. 1879. С.138-171 // URL:https://elib.tomsk.ru/purl/1-6117/ (дата обращения: 29.08.2024).
  Базалийская О. Сибиряк о сибиряке // Земля иркутская. 1996. No6. С.69-73.
  Бакай Н.Н. Сибирь и декабрист Г.С. Батеньков : [доклад, сделанный 27 декабря 1925 г. на объединенном заседании научных работников Совета краевого музея и Общества изучения Томского края]. Томск. 1927. 13 с.
  Бакланов А.Ю. Просветительская деятельность И.Д. Якушкина в Тюменском крае // URL: https://infourok.ru/nauchnaya-statya-prosvetitelskaya-deyatelnost-idyakushkina-2911339.html?ysclid=llpzhe1rjy446660377 (дата обращения: 25.08.2023).
  Бакунин М.А. Письмо А.И. Герцену. 7 ноября 1860 г. // Бакунин М.А. Собрание сочинений и писем. 1828-1876. Т. 4: В тюрьмах и ссылке. 1849-1861. М.1935. Письмо No610 // URL: http://az.lib.ru/b/bakunin_m_a/text_0040.shtml (дата обращения: 10.10.2023).
  Бакунин М.А. Собрание сочинений и писем. 1828-1876. Т. 4: В тюрьмах и ссылке. 1849-1861. М.1935. Письмо No610 // URL: http://az.lib.ru/b/bakunin_m_a/text_0040.shtml (дата обращения: 10.10.2023).
  Бакшт Ф.Б., Н.А. Орехова. Евреи. Сибирь. Золото // Сибирская старина. Краеведческий альманах. Томск. 2003. No 21. С.11-14.
  Бакунин М.А. Народное дело Романов, Пугачёв или Пестель? М.1917. 46 с. // URL: https://rusneb.ru/catalog/000199_000009_009123211/?ysclid=
  lu81j9zos158733541 (дата обращения: 26.03.2024).
  Бакунин М.А. Собрание сочинений и писем 1828-1876. Т.4: В тюрьмах и ссылке. 1849-1861. 1935. 624 с.
  Балакшина О.Н. Воспоминания о декабристах в Сибири // URL:https://wysotsky.com/0009/104.htm#24 (дата обращения: 24.08.2023).
  Барсуков И.П. Граф Н.Н. Муравьёв-Амурский по его письмам, официальным документам, рассказам современников и печатным источникам. М.1891.
  Баснин Василий Николаевич. О нём // URL:http://irkipedia.ru/ content/basnin_vasiliy_nikolaevich?ysclid=lnsc4ja63q303357865 (дата обращения: 16.10.2023).
  Батеньков Г.С. Автобиографические рассказы в письмах // Воспоминания и рассказы деятелей тайных обществ 1820-х годов. Т.2. М.1933. С.120-141.
  Батеньков Г.С. Сочинения и письма. Т. 1: Письма (1813-1856). Иркутск. 1989. 528 с.
  Беклемишев, Фёдор Андреевич // Иркипедия. Портал Иркутской области: знания и новости // URL: http://irkipedia.ru/content/beklemishev_fyodor_
  Andreevich (дата обращения: 22.08.2024).
  Белинский В.Г. Н.А. Полевой. СПб. 1846. 45 с.
  Белоголовый Н.А. Воспоминания и другие статьи. Москва. 1897. 654 с. // URL:https://rusneb.ru/catalog/000199_000009_003640678/?ysclid=m038okzeib399083267 (дата обращения: 21.08.2024).
  Бердников Л.П. Вся красноярская власть. Очерки истории местного управления и самоуправления (1822-1916). Факты, события, люди. Красноярск. 1995. 320 с.
  Бернштейн Д. Полевой Николай Алексеевич//Литературная энциклопедия в 11 томах (1929-1939). Т.9. М.1935 // URL:http://www.historycenter.ru/info/
  literenc1929-1939/le9-0432.htm?ysclid=lcr6aq706i674845867 (дата обращения: 11.01.2023).
  Беспалова Л. Г. Тюменский край и писатели XVII-XIX веков Екатеринбург: Сред.-Урал. кн. изд-во. 1998. 460 с.
  Бессонов Михаил. Попова Татьяна Христофоровна // URL: https://karpinskmuseum.ru/popova-tatyana-khristoforovna/ (дата обращения: 08.11.2023).
  Бестужев М.А. Путевые письма родным и Н. Н. Муравьеву // Естественнонаучное наследие декабристов. Г. С. Батеньков, Н. А. Бестужев, М. А. Бестужев, К. П. Торсон. М. 1995. Т. 24. С. 193-262.
  Бибиков Г.Н. А.Х. Бенкендорф и политика императора Николая I. М.: Три квадрата. 2009. 424 с.
  Блинов А.В. Деятельность П.А. Словцова на посту визитатора сибирских учебных заведений // URL: https://cyberleninka.ru/article/n/deyatelnost-p-a-slovtsova-na-postu-vizitatora-sibirskih-uchebnyh-zavedeniy?ysclid=lfw3g3qfus 145383792 (дата обращения: 31.03.2023).
  Богданова А.А. Сибирский романист И.Т. Калашников // Ученые записки Новосибирского государственного педагогического института. Вып. 7. Сер. историко-филологическая. Новосибирск. 1948. С. 87-120.
  Богданова М. К истории создания "Енисейского Альманаха на 1828 год" и "Красноярской литературной беседы" 1829 года (по неопубликованным материалам) // "Енисей". 1958. No 21. С. 231-242).
  Бойко В.П. Г.С. Батеньков и П.Ф. Дунцов-Выгодовский - два типа поведения декабристов в повседневности (по эпистолярным источникам) // Человек - текст - эпоха. Томск. 2006. С. 206-226.
  Бойко В.П. Первый сибирский олигарх: предпринимательство и образ жизни чиновника и золотопромышленника Ф.А. Горохова // Человек - текст - эпоха. Томск. 2011. С. 249-285.
  Бойко В.П. Предпринимательская деятельность декабристов в сибирской ссылке: теоретический и практический аспекты // Вестник Томского государственного университета. История. 2009. No 3(7). С.113-121.
  Борисёнок Ю.А., Олейников Д.И. Михаил Александрович Бакунин // Вопросы истории. 1994. No 3. С. 55-76 // URL:http://istorja.ru/articles.html/
  russia/borisyonok-yu-a-oleynikov-d-i-mihail-aleksandrovich-bakunin-r299/ (дата обращения: 27.03.2024).
  Бородавкин А.П., Рабинович Г.Х., Сухотина Л.Г. Об особенностях развития капитализма в Сибири (1861 - сер. 90‑х годов XIX в.) // Вопросы истории Сибири. Томск. 1965. Вып. 2. С. 5-18.
  Боцяновский В. Полевой Николай Алексеевич // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона // URL: https://runivers.ru/lib/authors/author140257 (дата обращения: 08.12.2022).
  Булышева С.Ю. Наследие декабристов в Ялуторовске // URL: https:// cyberleninka.ru/article/n/nasledie-dekabristov-v-yalutorovske?ysclid= llpyg19io6199984727 (дата обращения: 25.08.2023).
  Бурмакина Н.А. Губернатор А. Степанов - честность, преданность Отечеству // Красноярская газета. 2004. No 39 от 25 мая.
  Бурматов Г.И. Что бывало в Томске? Томск: Красное знамя. 2009. 349 с.
  Быков А.А., Быкова Т.А. Роль сибирского купечества в призрении детей во второй половине XIX - начале XX вв. // Сибирское купечество: истоки, деятельность, наследие. Томск: Издательство ТГАСУ. 2019. С.128-139.
  Быконя Г.Ф., Федорова В.И., Бердников Л.П. Красноярск в дореволюционном прошлом (XVII-XIX в.). Красноярск : Изд-во Краснояр. гос. ун-та. 1990. 309 с.
  Вагин В.И. Исторические сведения о деятельности графа М.М. Сперанского в Сибири. Т.2. СПб. 1872. 752 с.
  Вагин В.И. К биографии графа Н. Н. Муравьева-Амурского // Граф Н. Н. Муравьёв-Амурский в воспоминаниях современников. Сер. История Сибири. Первоисточники / изд. подг. Н. П. Матхановой. Новосибирск. 1998. Вып. 8. С. 265-280.
  Вагин В.И. Сороковые годы в Иркутске // URL: http://decabristy-online.ru/doc/dok2-pravilnye-memuary/irkutsk-v-40-h-godah/?ysclid= lm791gbu1r947217371 (дата обращения: 13.09.2023).
  Васильева С.А. Просветительская деятельность декабристов в сибирской ссылке // URL: https://cyberleninka.ru/article/n/prosvetitelskaya- deyatelnost-dekabristov-v-sibirskoy-ssylke (дата обращения: 25.08.2023).
  Верёвкин В.Ф. Муравьёв Н.Н. - Граф Амурский // URL:https:// cyberleninka. ru/article/n/muraviev-n-n-graf-amurskiy (дата обращения: 22.04.2024).
  Виноградский В.Н. Записки // Русская Старина. 1916. IX. С. 441-474 // URL: https://runivers.ru/bookreader/book585263/#page/457/mode/1up (дата обращения: 19.09.2023).
  Власова В.М. Декабрист Батеньков // Сибирская старина: краеведческий альманах. 2017. No 30. С.2-5.
  Волков В.Г. Предки и родственное окружение Г.Н. Потанина // Труды Томского областного краеведческого музея им. М.Б. Шатилова: материалы Международной научно-практической конференции "Шатиловские чтения-2012": Сборник. 2013. Т.18. С.329-336 // URL: https://www.elib.tomsk.ru/ page/23932/ (дата обращения: 13.10.2024).
  Волконский С.В. О декабристах // URL: https://www.yumpu.com/ru/
  document/read/38006128/-1921 (дата обращения: 13.03.2024).
  Володкович А.Ф. Личные библиотеки и круг чтения сословных "низов" Сибири. (Первая половина XIX в.) // Книжное дело в Сибири (конец XVIII - начало XX в.). Новосибирск. 1991. С.28-49.
  Воронова М.В. История театра и театрального искусства Восточной Сибири: Региональные особенности // Вестник СПбГУ. Сер. 2. 2012. Вып. 4. С.189-194.
  Воспоминания Полины Анненковой. Красноярск: Красноярское книжное изд-во. 1977. 328 с.
  Вступление в масонскую ложу в 1815 году/Сообщ. П.А. Степанов // Русская старина. 1870. Т. 1. С. 221-227.
  Гавриил Степанович Батеньков: биографический очерк // Русская старина. 1889. Т.LXII-LXIII. No 8 (август). С.301-362.
  Герцен А.И. Былое и думы. М. 1969. (Библиотека всемирной литературы). Т. 73. 924 с.
  Герцен А.И. Граф Муравьёв-Амурский и его поклонники // Герцен А.И. Собрание сочинений в 30 томах. Т.15. М.1958. С.157-161.
  Гимельштейн А.В. Начало газетного дела в Восточной Сибири // Известия Иркутского гос.ун-та. Серия "История". 2011. No1. С.59-70 // URL: https://cyberleninka.ru/article/n/nachalo-gazetnogo-dela-v-vostochnoy-sibiri (дата обращения 23.07. 2024).
  Головачев П.М. Декабристы: 86 портретов. Москва. 1906. 496 с.
  Головачев П.М. Первый литературный шаг в Красноярске // Енисейские губернские ведомости. 1891. No 3.
  Головинов А.В. Народнические истоки философии сибирской свободы Н.М. Ядринцева и Г.Н. Потанина // Изв. Алтайского государственного университета. Сер. История. Политология. 2009. Вып. 4/3. С. 291-294.
  Голодников К. К биографии П.А. Словцова // Сборнике газеты Сибирь. Т.1. 1876. С.423-431.
  Гольдфарб С.И. Весь Иркутск: Рассказы из истории города. Иркутск. 1992. 308 с.
  Город Томск в 1912 г. Томск. 1912. 348 с.
  Горохов А. М. Краткое этнографическое описание бийских или алтайских калмыков // Журнал Министерства внутренних дел. 1840. No 38. Т. 2. С. 201-228.
  Горшенин А.В. Беседы о русской литературе Сибири. Новосибирск. 2020. 394 с.
  Григорьев А.А. Воспоминания. Л. 1980. 455 с.
  Григорьев А.А. Методология истории в трудах сибирских историков в первой половине XIX века // URL: https://cyberleninka.ru/article/n/ metodologiya-istorii-v-trudah-sibirskih-istorikov-v-pervoy-polovine-xix-veka?ysclid=lgrdvmt7x7635895213 (дата обращения: 22.04.2023).
  Гришина Е.В. Историко-правовые аспекты развития золотодобывающей промышленности в Сибири в период с XIX до начала XX века // URL: https://izvuz_gn.pnzgu.ru/files/izvuz_gn.pnzgu.ru/02418.pdf?ysclid=lp174w1f3h855339440 (дата обращения: 17.11.2023).
  Громова Т.Ю. Творчество К.А. Полевого в контексте русской литературы первой половины XIX века. Астрахань. 2004. 184 c.
  Гуревич А. Первый сибирский альманах //"Енисей". 1951. No 8. С.157-164.
  Гуревич В.С. Айгунский договор - памятная дата Еврейской автономной области // URL: https://cyberleninka.ru/article/n/aygunskiy-dogovor-pamyatnaya-data-evreyskoy-avtonomnoy-oblasti?ysclid=lyb37b86qe884619021 (дата обращения: 07.07.2024).
  Гусакова О.Я. Н.А. Полевой в "моих литературных и нравственных скитальчествах" А.А. Григорьева // URL:https://cyberleninka.ru/article/n/n-a-polevoy-v-moih-literaturnyh-i-nravstvennyh-skitalchestvah-a-a-grigorieva-1862-1864 (дата обращения: 13.01.2023).
  Дамешек Л.М. М.М. Сперанский: Сибирский вариант имперского регионализма / Дамешек И.Л., Перцева Т.А., Ремнев А.В. Иркутск. 2003. 263 с.
  Дворцова Н.П. П. П. Сумароков и Н. М. Карамзин: два взгляда на Сибирь // URL: https://cyberleninka.ru/article/n/p-p-sumarokov-i-n-m-karamzin-dva-vzglyada-na-sibir?ysclid=lcyda04re105270018 (дата обращения: 16.01.2023).
  Декабристы в Сибири. Т.2. Дум высокое стремленье. Иркутск. 1975. 335 с.
  Дело об иркутской дуэли // Иркипедия. Портал Иркутской области: знания и новости // URL: http://irkipedia.ru/content/delo_ob_irkutskoydueli? ysclid=m0ulfcesa758889092 (дата обращения: 09.09.2024).
  Дело о поединке между коллежским советником Фёдором Беклемишевым и коллежским асессором Неклюдовым // Любавский А. Русские уголовные процессы. Т.2. СПб. 1867. С.64-108 // URL:https://viewer.rusneb.ru/ru/000199_
  000009_003840288?page=1&rotate=0&theme=white (дата обращения: 29.08.2024).
  Дмитриев-Мамонов А.И. Декабристы в Западной Сибири. СПб. 1905. 262 с.
  Дмитриенко Н.М. Библиотека томского купца П.Ф. Серебренникова // Четвертые Макушинские чтения (6-7 мая 1997 г., г. Омск). Новосибирск. 1997. С. 51-53.
  Дмитриенко Н.М. История Томска: книга для старшеклассников и студентов. Томск: Издательство Томского государственного университета, 2016. 206 с.
  Дмитриенко Н.М. Первый томский краевед и журналист // Сибирская старина: Краеведческий альманах. Томск: Изд-во Том. ун-та. 2005. No24. С. 47-48.
  Дмитриенко Н.М. Томские купцы. Биографический словарь. Томск: Изд-во ТГУ. 2014. 335 с.
  Довнар-Запольский М.В. Мемуары декабристов: (Записки, письма, показания, проекты конституций, извлеч. из следств. дела). Вып. 1. Киев. 1906. 348 с.
  Должиков В.А. Исторический опыт формирования в России административной меритократии: антикоррупционная реформа Н. Н. Муравьева-амурского (1848-1860 гг. ) // URL: https://cyberleninka.ru/article /n/istoricheskiy-opyt-formirovaniya-v-rossii-administrativnoy-meritokratii-antikorruptsionnaya-reforma-n-n-muravieva-amurskogo-1848-1860 (дата обращения: 23.04.2024).
  Должиков В.А. М.А. Бакунин в национально-региональном политическом процессе эпохи "Оттепели" (рубеж 1850-1860-х гг.). Барнаул. 2018. 456 с.
  Должиков В.А. М.А. Бакунин и Г.Н. Потанин: у истоков сибирского демократического регионализма (областничества) // URL:http://new.hist.asu.ru /biblio/borod2/34-175.html (дата обращения: 25.03. 2024).
  Должиков В.А. Неизвестные публицистические статьи М.А. Бакунина об Алтае 50-60-х гг. XIX века // URL: http://new.hist.asu.ru/biblio/borod1/147-153.html (дата обращения: 27.03.2024).
  Должиков В.А. Политический альянс М.А. Бакунина и Муравьёва-Амурского (к историографии проблемы) // Вопросы политической истории и политологии: сборник научных статей. Барнаул: Изд-во АлтГУ. 1994. С.46-57.
  Должиков В.А. Феномен графа Н.Н. Муравьева-Амурского в контексте многовариантного национально-регионального политического процесса в России эпохи "оттепели" (рубеж 1850-1860-х годов) // Российский политический процесс в региональном измерении: история, теория, практика: сборник материалов Всероссийской научно-практической конференции. Барнаул: Изд-во АлтГУ. 2009. 31-45.
  Дружинин А.В. Александр Петрович Степанов, автор "Постоялого двора" // Дружинин А.В. Собрание сочинений. СПб. 1865. Т. 5. С.714-756.
  Дулов А.В. Историография города Иркутска // URL: http://www.baikal.ru /ru/irkutsk/about/es03.html/ (дата обращения: 19.09.2021).
  Дулов А.В. Муравьёв-Амурский Николай Николаевич // Приангарье: годы, события, люди. Вып.42. Иркутск. 2008. С.103-107.
  Дулов А.В. Петрашевцы в Восточной Сибири // URL:https://cyberleninka.ru /article/n/petrashevtsy-v-vostochnoy-sibiri?ysclid=lv92aesbfq46759095 (дата обращения: 25.04.2024).
  Дуэль // URL:http://irkipedia.ru/content/irkutskaya_duel (дата обращения: 30.08.2024).
  Евтропов К.Н. История Троицкого кафедрального собора в Томске. Томск. 1904. 423 с.
  Енисейский альманах на 1828 год Ивана Петрова /Рец. // Московский телеграф.1828. Ч.19. Кн. 3. С.431-433.
  Енисейский альманах на 1828 год / Сост. И. Петров. Красноярск: Поликор. 2008. 112 с.
  Ершов П.П. Конёк-Горбунок // URL: https://www.culture.ru/poems/42188/ konyok-gorbunok?ysclid= ljvd7jfb6e891299243 (дата обращения: 02.07.2023).
  Ершов П.П. Тимковскому // URL: https://lit-ra.su/petr-ershov/timkovskomu (дата обращения: 09.07.2023).
  Есипова В.А. Читательские практики и рецепция текста: томский чиновник XIX в. А.М. Горохов и его наставления детям // URL: https://cyberleninka.ru/ article/ n/chitatelskie-praktiki-i-retseptsiya-teksta-tomskiy-chinovnik-xix-v-a-m-gorohov-i-ego-nastavlenie-detyam?ysclid= lske5oo7il234825704 (дата обращения: 13.02.2024).
  Ефимов И. Записка о Сибирском общественном банке в городе Томске. Томск. 1881 // URL: https://www.elib.tomsk.ru/purl/1-9769/?ysclid= lp5b1ehfa064677580 (дата обращения: 19.11.2023).
  Жеравина А.Н. Из истории гимназического образования в Томске // Вестник ТГУ. 2003. No 276 (март): Серия История. С. 195-204.
  Жеребцов Б.И. Зарождение сибирского областничества // Старая Сибирь в воспоминаниях современников. Иркутск. 1939. С.23-28.
  Жеребцов Б.И. О сибирской литературной традиции // Сибирский литературно-краеведческий сборник. Иркутск.1928. No1. С.23-50.
  Жеребцов Б.И. Сибирский литературный календарь. Иркутск. 1940. 168 с.
  Жилякова Н.В. Петрашевец Ф. Толль в Томской губернии // Русские писатели в Томске. Томск. 1996. С.59-74.
  Жилякова Н.В. "Томские губернские ведомости" в системе СМИ дореволюционного Томска //150 лет периодической печати в Сибири: Материалы региональной научной конференции, посвященной 150-летию издания в Сибири "Губернских ведомостей" (Томск, 19-20 апреля 2007 г.). Томск: Изд-во "ТМЛ-Пресс". 2007. С.18-24.
  Забела Я.Е. Замечания о земледелии в Камчатке // Московский телеграф. 1832. Ч.47. No19. С.410-423; 1833. Ч.50. No5. С.36-48.
  Завалишин Д.И. Записки декабриста. СПБ. 1910. 464 с. // URL: https:// www.prlib.ru/item/333485?ysclid=lzkt0b4jzk551941741 (дата обращения: 08.08.2024).
  Завалишин Д.И. Ответ господину Назимову по поводу статей об Амуре // Морской сборник. 1859. No6. Раздел Смесь. С.101-119.
  Завалишин Д.И. Ответ господину Романову на его возражения на статью под заглавием "По поводу статей об Амуре" // Морской сборник. 1859. No5. Раздел Смесь. С.1-20.
  Завалишин Д.И. По поводу статей об Амуре // Морской сборник. 1858. No11. Раздел Смесь. С.34-48.
  Завалишин Д.И. Природа и человек в деле колонизации // Восточное обозрение. 1882. NoNo10,12.
  Записки Г.С. Батенькова. Данные. Повесть собственной жизни // Русский архив. 1881. Ч.3-4 с.251-276.
  Записки Н.В. Басаргина. Петроград: Изд-во "Огни". 1917. 294 с.
  Записки об Енисейской губернии Восточной Сибири, 1831 года / составленные статским советником И. Пестовым. М.1833. 298 с.
  Зензинов М.А. О нём // URL: http://encycl.chita.ru/encycl/person/?id=1833 (дата обращения: 03.10.2023).
  Зернов В.А. Опальный историк, или путь к радуге // Словцов П.А. История Сибири. От Ермака до Екатерины. М.: Вече. 2012. С.3-44.
  Золотов П.А. Краткий исторический очерк бывшей Омской Азиатской школы (1789-1870) // Антология Омского краеведения. Т.3. Омск в публикациях XVIII - начала XX вв. Омск. 2020. С.157-162.
  Игумнов Е.В. Высшая сибирская администрация и организация изучения Сибири во второй половине XIX века // Научный диалог. 2017. No 6. С. 205-219.
  Из подлинных записок А.К. Кузьмина // Атеней. 1858. Ч. I, II // URL: https://bibra.ru/composition/iz-podlinnyh-zapisok-a-k-kuzmina (дата обращения: 14.02.2023).
  Из показаний Батенькова. Характеристика графа А.А. Аракчеева и М.М. Сперанского // Русская старина. 1889. Т.LXII-LXIII. No 8 (август). С.359-362.
  Иркутская дуэль // Иркипедия. Портал Иркутской области: знания и новости // URL: http://irkipedia.ru/content/irkutskaya_duel (дата обращения: 22.08.2024).
  Иркутская летопись (летописи П.И. Пежемского и В.А. Кротова) // Труды Восточно-Сибирского отдела Императорского Русского географического общества. No 5. Иркутск. 1911. С.3-418.
  Иркутский сиропитательный дом Елизаветы Медведниковой и учреждённый при нём банк. Иркутск. 1888. 275 с.
  Исторический очерк Сибирского кадетского корпуса (1826-1876). Омск.1884.125 с.
  Исторический ход народного образования в Томской губернии // Памятная книжка Томской губернии на 1885 год. Томск. 1885. С.111-156.
  История названий томских улиц / [авт. кол.: Г. Н. Старикова (отв. ред.) и др. ]. Томск: Издательский дом "Д-Принт". 2004. 401 с.
  История сибирской печати XVIII - нач. XX вв.: Хрестоматия: В 5-ти кн. Глава четвертая (1888-1904 гг.) / сост. Л.С. Любимов. Иркутск: Иркут. ун-т. 2004 г. 122 с.
  Казаков Е.Э. Исследовательская и педагогическая деятельность ссыльных Сибири в XIX веке // URL: https://cyberleninka.ru/article/n/ issledovatelskaya-i-pedagogicheskaya-deyatelnost-ssylnyh-sibiri-v-xix-veke (дата обращения: 24.08.2023).
  Калашников И.Т. Дочь купца Жолобова. Романы, повесть. Иркутск. 1985. 637 с.
  Канунова Ф.З. Вопросы историко-культурной концепции Сибири у Г.С. Батенькова // Американские исследования в Сибири. Вып.2. Американский и
  сибирский фронтир: Материалы междунар. науч. конф. Томск. 1997. С.198-207.
  Канунова Ф.З. Библиотека Г.С. Батенькова в Томске // Вестник Томского государственного университета. 2006. No 291 (июнь): Серия "Филология". С. 77-80.
  Канунова Ф.З. Томск в литературной судьбе Г.С. Батенькова // Русские писатели в Томске. Томск. 1996. С.39-58.
  Карамзин Н.М. Марфа Посадница, или покорение Новгорода // Карамзин Н. М. Избранные произведения: В 2 т. М.; Л.: Худож. лит. 1964. Т.1. С.680-728.
  Карпов А.А. Вступительная статья // Полевой Н.А. Избранные произведения и письма. Л. 1986. С.3-26.
  Кирилов П.И. Очерки Сибири. СПБ. 1839. 41 с. // URL: http://elib.shpl.ru /ru/nodes/63264-kirilov-p-i-ocherk-sibiri-spb-1839#mode/inspect/page/6/zoom/6
  (дата обращения: 28.09.2023).
  Книжная культура Томска (XIX - начало XX в.). Томск: Изд-во Том. ун-та. 2014. 416 с.
  Коваль С.Ф. Владимир Федосеевич Раевский // Земля Иркутская. 1996. No6. С.26-41.
  Козлов И.И. Иркутск литературный. От летописей к современности // URL:http://irkipedia.ru/content/irkutsk_literaturnyy_ot_letopisey_k_sovremennosti_kozlov_i_irkutsk_beg_vremeni/ (дата обращения: 13.05.2023).
  Козлова Н.С. Д.И. Завалишин //URL: https://admin.msuchita.ru/%D0%B4. %D0%B8.-%D0%B7%D0%B0%D0%B2%D0% B0%D0%BB%D0%B8%
  D1%88%D0%B8%D0%BD-13.06.1804-05.02.1892 (дата обращения: 29.06. 2024).
  Козьмин Н.Н. Очерки прошлого и настоящего Сибири. СПБ. 1910. 266 с.
  Козьмин Н.Н. Туземная интеллигенция Сибири. Иркутск. 1923. 20 с.
  Колмогоров Г. Торговый дом Поповых в Сибири. Начало // Тобольские губернские ведомости. 1857. No 25 // URL:https://www.prlib.ru/item/373061?
  ysclid=lp6k1f9x7m946034773 (дата обращения: 20.11.2023).
  Колмогоров Г. Торговый дом Поповых в Сибири. Окончание // Тобольские губернские ведомости. 1857. No 26 // URL: https://www.prlib.ru/item/ 373064?ysclid=lp7sbfo84u868069374 (дата обращения: 21.11.2023).
  Комарова Т.С. Поэма М.А. Бутакова "Панорама" // URL: https://www. kkkm.ru/o-muzee/stati-i-publikacii/rubrika-byloe/poema-m-butakova-panorama (дата обращения 18.02.2023).
  Комарова Т.С. Рафаил Черносвитов: судьба "учёного мужа" // URL: https://www.kkkm.ru/o-muzee/stati-i-publikacii/rubrika-byloe/rafail-chernosvitov-sudba-uchenago-muzha?ysclid=ly9my8gb3916738391 (дата обращения 08.07.2024).
  Константинов М.В., Константинова Т.А. История Читы: в преддверии города // URL:https://cyberleninka.ru/article/n/istoriya-chity-v-preddverii-goroda?ysclid=lw4n2xgcac957428828 (дата обращения: 02.07.2024).
  Коринфский А. А. Зимний Никола // Народная Русь: Круглый год сказаний, поверий, обычаев и пословиц русского народа. М.1901. С. 521-527.
  Корф М.А. Жизнь графа Сперанского. СПб. 1861. Т.2. 388 с.
  Костецкая Е.В. Литературная биография П.П. Ершова в материалах "Тобольских губернских ведомостей"// URL: https://cyberleninka.ru/article/n/
  literaturnaya-biografiya-p-p-ershova-v-materialah-tobolskih-gubernskih-vedomostey (дата обращения: 03.07.2023).
  Котляров Г.М. Г.С. Батеньков в Сибири в 1817-1819 гг.// Воспоминания и рассказы деятелей тайных обществ 1820-х годов: [в 2 т.]. Т.2. М. 1933. С.145-164.
  Кочеткова Н.Д. Словцов Пётр Андреевич // URL:https://view.officeapps. live.com/op/view.aspx?src=http%3A%2F%2Flib.pushkinskijdom.ru%2FLinkClick.aspx%3Ffileticket%3DKMnvyxE8R3Q%3D%26tabid%3D10377%26ysclid%3Dlgol026dia130642912&wdOrigin=BROWSELINK (дата обращения: 20.04.2023).
  Кравченко В.Н. Ни разу счастием я не был упоён... Ставрополь: ЮРКИТ. 2001. 144 с.
  Краткий исторический очерк Первого Сибирского кадетского корпуса (1813-1913). М.1915. 449 с. // URL:https://viewer.rusneb.ru/ru/000199_000009
  004208007?page=79&rotate=0&theme=white (дата обращения: 16.10.2024).
  Кропоткин П.А. Записки революционера. Лондон: Фонд вольной русской прессы. 1902. 477 с. // URL: https://rusneb.ru/catalog/005304_000088_81/
  ?ysclid=lzupqw6gi4916639848 (дата обращения: 15.08.2024).
  Круссер Г.В. Сибирские областники. [От 1864 г. до эпохи Колчака]. Новосибирск.1931. 97 с.
  Крылова Е.В. Взгляд "изнутри" на Сибирь писателя-сибиряка Н.А. Полевого в романтической повести "Сохатый" // URL: http: //www.rusnauka.com/28_NPM_2013/Philologia/1_145457.doc.htm (дата обращения: 11.05. 2023).
  Кубалов Б.Г. Декабристы в Восточной Сибири. Иркутск.1925. 217 с.
  Кудрявцев Ф.А., Вендрих Г.А. Иркутск. Очерки по истории города. Иркутск.1977. 440 с.
  Кузнецова М.В. Вклад купечества в развитие женского образования дореформенного Иркутска // Извести Иркут. гос. ун-та. Серия "История". 2016. Т. 18. С. 23-28.
  Кузнецова М.В. Гимназическое образование в г. Иркутске в первой половине XIX века // URL: https://cyberleninka.ru/article/n/gimnazicheskoe-obrazovanie-v-g-irkutske-v-pervoy-polovine-xix-veka (дата обращения: 11.05.2024).
  Кузнецова М.В. К вопросу об истории женского образования в Иркутске. Девичий институт - первое среднее учебное заведение для девочек в Восточной Сибири // URL: https://cyberleninka.ru/article/n/k-voprosu-ob-istorii-zhenskogo-obrazovaniya-v-irkutske-devichiy-institut-pervoe-srednee-uchebnoe-zavedenie-dlya-devochek-v-vostochnoy?ysclid=lntuycmqo8190068461 (дата обращения 17.10.2023).
  Кузнецова М.В. Начало деятельности Сибирского отделения Русского географического общества // Краеведческие записки. Вып.8. Иркутск. 2001. С.27-31.
  Кунгуров Г.Ф. Сибирь и литература. Иркутск. 1975. 232 с.
  Кюхельбекер В.К. Орлову. Стихи // Русская старина. 1891. Т. 72. С.67.
  Ларьков Н.С. Полицмейстеры, комиссары, начальники: Руководители правоохранительных органов Томской губернии, округа и области в XIX-XX вв. Томск. 1999. 180 с.
  Латышев А. Исторические замечания о городе Томске. Ч.2 // Сын Отечества.1852. Кн. 6. С.1-20.
  Литвинцев Г. Россия и Степь. Достоевский и Валиханов // URL: https://godliteratury.ru/articles/2021/05/27/rossiia-i-step-dostoevskij-i-valihanov?ysclid=m3pih7dki2403542349 (дата обращения: 22.11. 2024).
  Лопухин А.П. Толковая Библия // URL:https://bible-teka.com/lopuhin-bible/ (дата обращения 14.04.2023).
  Лотман Ю.М. Колумб русской истории // Карамзин Н.М. История государства Российского. Репринтное воспроизведение издания 1842-1844 гг.: в 3 кн., с прил. Кн. 4. Приложение. М. 1988. С. 3-16.
  Лучшев А.И. Декабрист Г.С. Батеньков // Сибирский вестник. 1886. No25. 27 марта. То же самое: Русский архив. 1886. No6 с.269-280.
  Львов Ф.Н. Выдержки из воспоминаний ссыльнокаторжного // Современник. 1861. Т.89. No9; 1862. Т.91. No 1.
  Львов Ф.Н. Протест против выступления Бакунина об "иркутской дуэли" // Литературное наследство. Т.63. М.1956. С.228-240.
  Любимов Л.С. История сибирской печати. Иркутск.1982. 76 с.
  Ляхович Е.С., Ревушкин А.С. Очерк становления первого Сибирского университета - центра науки, образования, культуры. Томск. 1983. 98 с.
  Макарова Е.А. Литературно-художественные сборники Сибири конца XVIII - первой трети XX в. в аспекте формирования регионального книгоиздания. Томск: Издательский Дом Томского государственного университета. 2020. 236 с.
  Макарчева Е.Б. Участие православного духовенства в развитии светского образования и формировании социокультурной среды дореволюционного Сибирского города // URL: https://cyberleninka.ru/article/n/uchastie-pravoslavnogo-duhovenstva-v-razvitii-svetskogo-obrazovaniya-i-formirovanii-sotsiokulturnoy-sredy-dorevolyutsionnogo (дата обращения: 24.08.2023).
  Малолетко А.М. Григорий Иванович Потанин - исследователь Центральной Азии // География и природопользование Сибири. Барнаул. 2015. Вып. 20. С.120-135.
  Маляревский П.Г. Очерк из истории театральной культуры Сибири. Иркутск: Иркутское книжное издательство. 1957. 284 с.
  Манассеин В.С. Возникновение и развитие идеи учреждения сибирского университета в связи с историей просвещения в Сибири в первой четверти XIX столетия. Иркутск. 1924. 30 с.
  Мандрика Ю.Л. Цензура поэтики и поэтика цензуры: коллекция сведений о сибирской частной печати конца XIX-начала XX в. в жанре patchword. Ч.1. Тюмень: Мандр и Ка. 2013. 300 с.
  Маркова И.Б. Круг чтения сибирских чиновников в первой половине XIX века // Русская книга в дореволюционной Сибири: книгописная деятельность и круг чтения сибиряков. Новосибирск. 1984. С.56-67.
  Матханова Н.П. Генерал-губернаторы Восточной Сибири середины XIX века: В.Я. Руперт, Н.Н. Муравьёв-Амурский, М.С. Корсаков. Новосибирск: Издательство СО РАН. 1998. 428 с.
  Матханова Н.П. Деятельность генерал-губернаторов Восточной Сибири: закон и практика // URL: https://cyberleninka.ru/article/n/deyatelnost-general-gubernatorov-vostochnoy-sibiri-zakon-i-praktika (дата обращения: 22.04.2024).
  Матханова Н.П. М.С. Корсаков в Иркутске: коммуникативные практики // Известия Иркут. гос. ун-та. Серия "История". 2016. Т.16. С.57-66.
  Матханова Н.П. Один из лучших учителей. Иркутский преподаватель истории И.О. Катаев // Земля Иркутская. 2006. No 31. С. 75 // URL: http://irkipedia.ru/content/odin_iz_luchshih_uchiteley_irkutskiy_prepodavatel_istorii_io_kataev?ysclid=lywi9gadj367060418 (дата обращения: 22.07.2024).
  Матханова Н.П. Чиновники-интеллектуалы в Сибири XIX в. // Известия Иркут. гос. ун-та. Серия "История". 2018. Т.25. С.21-35.
  Матханова Н.П. Александрова А.А. Первые дамы. Сибирская провинция // Наука из первых рук. 2007. No 3 (15). С. 102-113.
  Мауль В.Я. Хозяйственная и просветительская деятельность декабристов в Сибири // Вестник ТГУ. 2009. No4(8). С.92-96.
  Медведев С.И. Иркутск в почтовых открытках1899-1917 гг. М. 1996. 646 с.
  Мешков Ю.А. П.П. Ершов // URL:https://refdb.ru/look/1196873-p7.html (дата обращения: 02.07.2023).
  Милютин А.И. Десятилетие Томской городской публичной библиотеки. Томск. 1909. 14 с.
  Милютин Б.А. Генерал-губернаторство Н.Н. Муравьёва в Сибири. Отрывок из воспоминаний // Исторический вестник. 1888. Т.34. No10. С.683-723.
  Минин Н. Царь-Девица // Прозаические сочинения учеников иркутской гимназии. СПБ. 1836. С.255-259.
  Мисюрев А.А. Томская губернская гимназия в первое пятидесятилетие её существования (1838-1888). Томск. 1894. 85 с.
  Михеева Р.Г. Дмитрий Павлович Давыдов. Биографичекий очерк // URL:
  http://irkipedia.ru/content/davydov_d_p_biograficheskiy_ocherk?ysclid=ln5vtw2t2z164016506 (дата обращения: 02.10.2023).
  Молчанова Е.Г. Деятельность торговых фирм по снабжению крестьян юга Дальнего Востока России сельскохозяйственной техникой в конце XIX-начале XX веков // URL: https://cyberleninka.ru/article/n/deyatelnost-torgovyh-firm-po-snabzheniyu-krestyan-yuga-dalnego-vostoka-rossii-selskohozyaystvennoy-tehnikoy-v-kontse-xix-nachale-xx (дата обращения: 13.07.2024).
  Мордвинов А.А. О нём // URL: http://encycl.chita.ru/encycl/person/?id=6300 (дата обращения: 03.10.2023).
  Морозова Н.Н. "Губернские ведомости" Тобольска и Томска: опыт сотрудничества власти и прессы (1857-1865) // 150 лет периодической печати в Сибири: Материалы региональной научной конференции, посвященной 150-летию издания в Сибири "Губернских ведомостей" (Томск, 19-20 апреля 2007 г.). Томск: Изд-во "ТМЛ-Пресс". 2007. С.36-38.
  Музыкальная культура Красноярска, [1628-1920]. Красноярск: [б. и.]. 2009. 455 с.
  Небольсин П.И. Рассказы о сибирских золотых приисках // Отечественные записки. 1847. NoNo5-10.
  Нерчинское горное училище. О нём // Энциклопедия Забайкалья // URL:
  http://encycl.chita.ru/encycl/person/?id=5034 (дата обращения: 25.09.2023).
  Никиенко О.Г. Историк Сибири Г.И. Спасский // Пушкинский Томск : краеведческо-библиографический сборник. Томск. 1999. С.29-31.
  Ноздрин Г.А. Культурная жизнь города Каинска в XIX - начале ХХ в. // URL: http://new.hist.asu.ru/biblio/gorsib2_1/160-177.html (дата обращения: 03.10.2023).
  Обозрение российских журналов в 1827 году // Московский вестник. 1828. Ч.8. No5. С.61-105.
  Обручев В.А. Григорий Николаевич Потанин. Жизнь и деятельность. М.-Л.1947. 316 с.
  Ореус И.И. Гавриил Степанович Батеньков. Историко-биографический очерк // Русская старина. 1889. Т.LXII-LXII. No 8 (август). С.301-358.
  Очерки истории книжной культуры Сибири и Дальнего Востока. Т. 1. Конец XVIII - середина 90-х годов ХIХ века. Новосибирск. 2000. 316 с.
  Павлов О.Г. (под псевдонимом О.П.). Театр в городе Томске // Томские губернские ведомости. 1858. No 22 (6 июня).
  Падерин А.М. Записки сибиряка // Исторический вестник. 1898. Т.73. No9. С.925-937.
  Паршин В.П. Поездка в Забайкальский край. Ч.1. М. 1844. 143 с. // URL:
  https://viewer.rusneb.ru/ru/000199_000009_003824934?page=1&rotate=0&theme=white (дата обращения: 20.09.2023).
  Паршин В.П. Поездка в Забайкальский край. Ч.2. М. 1844. 208 с. // URL:
  https://viewer.rsl.ru/ru/rsl01003824933?page=1&rotate=0&theme=white (дата обращения: 23.09.2023).
  Пахомов Н. Всё начиналось в Курске // URL:https://proza.ru/2016/09/14/815 (дата обращения 19.06.2022).
  Пежемский, Пётр Ильич // Иркипедия. Портал Иркутской области: знания и новости // URL: http://irkipedia.ru/content/pezhemskiy_pyotr_ilich?ysclid= lyy0be5op8614228864 (дата обращения: 23.07.2024).
  Перцева Т.А. Влияние декабристов на формирование культурных традиций в Иркутске: причины, природа, последствия // URL: https: //cyberleninka.ru/article/n/vliyanie-dekabristov-na-formirovanie-kulturnyh-traditsiy-v-irkutske-prichiny-priroda-posledstviya (дата обращения: 24.08.2023).
  Першин-Караксарский П.И. Воспоминания о декабристах // URL: https://wysotsky.com/0009/104.htm (дата обращения: 08.08.2023).
  Пестов И.С. Енисейск // Московский телеграф. 1831. Ч.38. No6. С.259-267.
  Пестов И.С. Записки об Енисейской губернии Восточной Сибири, 1831 года. М.1833. 297 с.
  Петрашевский М.В. По поводу речи А.В. Белоголового // Иркутские губернские ведомости. 1858. NoNo 39, 40.
  Петряев Е.Д. Страницы литературной летописи Сибири // Сибирские огни. 1966. No 10. С.182-185.
  Пирумова Н.М. Бакунин. М.: Молодая гвардия. 1979. 397 с.
  Плеханова И.И. Русская литература Сибири. Часть I. Дореволюционный период. Иркутск: Иркутский университет. 2006. 120 с.
  Позднин С. Народное образование в Барнаульской волости // URL: https: //museum.top-culture.ru/narodnoe-obrazovanie-v-barnaulskoj-volosti/?ysclid =lpyy45jh2l854539070 (Дата обращения: 10.12.2023).
  Покровский М.Н. Дипломатия и войны царской России в XIX столетии. М.1923. 392 с.
  Полевой К.А. Записки Ксенофонта Алексеевича Полевого. Спб.1888. 607 с.
  Полевой Н.А. Вести из Москвы//Московский телеграф. 1830. Ч.33. No11. С.394-400.
  Полевой Н.А. Исторической обозрение Сибири. Сочинение П.А. Словцова. (Рец.) // Сын отечества. 1839. Т.9. С.48-50.
  Полевой Н.А. История Малой России. Сочинение Бантыш-Каменского. Рецензия // Московский телеграф. 1830. Ч.33. No12. С.477-478.
  Полевой Н.А. Новая теория баланса торговли, сочинение Н. Демидова. Рец. // Московский телеграф. 1826. Ч.10. No14. С.127-142.
  Полевой Н.А. Обозрение русской литературы в 1824 году // Московский телеграф. 1825. Ч.1. No3. С.248-262.
  Полевой Н.А. Паровой дилижанс // Московский телеграф. 1826. Ч.8. No5. С.93-94.
  Полевой Н.А. Письмо издателя к NN // Московский телеграф. 1825. Ч.1. No1. С.3-17.
  Полевой Н.А. Повесть о Симеоне суздальском князе // Полевой Н.А. Избранная историческая проза. М.: Правда. 1990. С.219-282.
  Полевой Н.А. Речь о купеческом звании, и особенно в России, читанная на торжественном акте после открытых испытаний в Московской практической коммерческой академии 10 июля 1832 года. М. 1832. 24 с. // URL: https://viewer.rsl.ru/ru/rsl01003558581?page=1&rotate=0&theme=white (дата обращения: 08.12.2022).
  Полевой Н.А. Рука всевышнего отечество спасла, драма. Соч. Н.К. Рец. // Московский телеграф. 1834. Ч.55. No3. С.498-506.
  Полевой Н.А. Сохатый//Денница. 1830. С.272-2(3)49 // URL: https://vk.com/doc9852034_442422789?hash=7A7U31WRaa7ktIbPHsiMjX6HiaMGPt113oj19EZTEnc&dl=y6OLH5Ru4QRe2kKdkDrgHmKW56L67QPF1za3rjMxbqg (дата обращения:10.05.2023).
  Полищук Ф.М. История библиотечного дела в дореволюционном Иркутске (конец ХVIII века - февраль 1917 г.). Иркутск. 1983. 168 с.
  Полонский В.П. Крепостные и сибирские годы Михаила Бакунина // URL: http://www.ruthenia.ru/sovlit/j/59.html (дата обращения:10.09.2024).
  Поляки в Томске (XIX-XX вв.): биографии / Автор-составитель В.А. Ханевич. Томск: Издательство Томского государственного педагогического университета. 2012. 686 с.
  Пономарёв В.В. Связанные невидимой нитью... // URL: http://sibmus.info/texts/ponomar/kraspet.htm (дата обращения: 08.12.2022).
  Порхунов Г.А. Декабристы в Сибири: жизнь и деятельность // URL:
  https://cyberleninka.ru/article/n/dekabristy-v-sibiri-zhizn-i-deyatelnost (дата обращения: 16.08.2023).
  Постнов Ю.С. Романтическая проза Сибири // Проблемы литературы Сибири XVII-XX вв. (Материалы к "Истории русской литературы Сибири"). Новосибирск. 1974. С. 55-77.
  Постнов Ю.С. Русская литература Сибири первой половины XIX в. Новосибирск: Наука. 1970. 404 с.
  Потанин Г.Н. Автобиографические беседы (Записаны с его слов в 1905 г. в Москве М.Х Свентицкой) // Северная Азия. 1927. No5-6. С.123-132.
  Потанин Г.Н. Биографические сведения о Чокане Валиханове // Записки русского географического общества. 1904. т.29. С.IV-XXXIV // URL: https://www.prlib.ru/item/333554?ysclid=m2jzpcux31657005233 (дата обращения: 22.10.2024).
  Потанин Г.Н. Воспоминания // Сибирская жизнь. 1913, 1914, 1915, 1916, 1917* // URL:https://sun.tsu.ru/mminfo/000349025/index.html (дата обращения: 14.10.2024).
  *Более подробно см. в разделе "Приложения": Г.Н. Потанин. Воспоминания.
  Потанин Г.Н. Встреча с Дуровым // На славном посту. Литературный сборник, посвящённый Н.К. Михайловскому. СПб.1906. С.255-265.
  Потанин Г.Н. Города Сибири // Сибирь, её современное состояние и нужды: сборник статей. СПб. 1908. С.234-259.
  Потанин Г.Н. Крымские письма сибиряка//Сибирь. 1876. NoNo15,16,17,18,21,22,23.
  Потанин Г.Н. На заре золотопромышленности в Томской тайге // Сибирская жизнь: Иллюстрированное приложение к газете. 1903. No 249 (16 ноября). С.1-3.
  Потанин Г.Н. Областническая тенденция в Сибири. Томск. 1907. 64 с.
  Потанин Г.Н. Омский кружок // Валиханов Ч.Ч. Собрание соч. в 5-ти томах. Т.4. Алма-Ата.1968. С.649-652.
  Потанин Г.Н. Отрывок из истории провинциального кадетского корпуса // Русское слово. 1859. No10. Раздел "Смесь". С.7-28 // URL: https://viewer. rusneb.ru/ru/005664_000048_RuPRLIB18002382?page=1&rotate=0&theme=white (дата обращения: 25.10.2024).
  Потанин Г.Н. Полгода на Алтае // Русское слово. 1869. No9. С.61-134; No12. С.245-302 // URL: https://commons.wikimedia.org/wiki/File:Russkoe_ slovo_1859_09.pdf; https://commons.wikimedia.org/wiki/File:Russkoe_slovo_
  1859_12.pdf (дата обращения: 22.11.2024).
  Потанин Г.Н. Речь на чествовании 80-летия со дня рождения (Томск, 21 сент. 1915 г.) // Литературное наследство Сибири. Новосибирск, 1986. Т. 7. С. 256-258.
  Потанин Г.Н. Сибирские казаки // Живописная Россия. Отечество наше
  в его земельном, историческом, племенном, экономическом и бытовом значении. Т. 11: Западная Сибирь. СПб.; М. 1884. С.107-116.
  Предварительный правила народного просвещения. СПб.1803. 11 с.
  Прозаические сочинения учеников иркутской гимназии, писанные под руководством старшего учителя российской словесности Ивана Поликсеньева. СПб. 1836. 312с. // URL:https://vk.com/doc15132108_
  645276974?hash=UHfBvc99vpxNFRQHMlKO0WciUPuzDuOXBm1WBhn Vcx8&dl=EeVApW7V8fDxd6joBMICcHwZuS87f4hUyx1p0bzXxID (дата обращения: 14.09.2023).
  Пыжиков А.В. Грани русского раскола. М.: Концептуал. 2016. 536 с.
  Радде Г.И. Путешествие по югу Восточной Сибири // Путешествие по Амуру и Восточной Сибири. М.1868. С.103-151.
  Раевский В.Ф. Сельские сцены. Предисловие // Иркутские губернские ведомости. 1859. No18. Неофициальная часть. С.5-7.
  Распутин В.Г. Сибирь, Сибирь... Иркутск. 2006. 576 с.
  Рассказы о Г.С. Батенькове // Русский архив. 1881. Т.3. Кн.2. С.436-441.
  Розен А.Е. Записки барона Андрея Евгениевича Розена.Ч.2 // Отечественные записки. 1876. Т. 226. Отд. 1. С. 5-26.
  Романов Д. Присоединение Амура к России // Русское слово. 1859. No4. С.179-200 // URL: https://upload.wikimedia.org/wikipedia/commons/5 /59/ Russkoe_slovo_1859_04.pdf (дата обращения: 03.05.2024).
  Романов П.М. Русская золотопромышленность и ее условия // Вестник Европы. 1880. Т. 2. Март. С.354-391.
  Савченкова Т.П. Мемуары Константина Волицкого как источник сведений о культуре Западной Сибири 1830-х годов и биографии П.П. Ершова // URL: https://cyberleninka.ru/article/n/memuary-konstantina-volitskogo-kak-istochnik-svedeniy-o-kulture-zapadnoy-sibiri-1830-h-gg-i-biografii-p-p-ershova (дата обращения: 03.07.2023).
  Савченкова Т.П. Неизвестный известный Ершов или четыре этюда об авторе знаменитой сказки // Studi Slavistici V (2008). С.101-127// URL: https://www.researchgate.net/publication/307821179_Neizvestnyj_izvestnyj_Ersov_ili_Cetyre_etuda_ob_avtore_znamenitoj_skazki (дата обращения: 30.05.2023).
  Савченкова Т.П. Пётр Павлович Ершов (1815-1869): Архивные находки и библиографические разыскания. Ишим: ИГПИ имени П.П. Ершова. 2011. 344 с.
  Савченкова Т.П. П.П. Ершов. Летопись жизни и творчества (1815-1869): к 200-летию со дня рождения. Ишим: ИГПИ имени П.П. Ершова. 2014. 607 с.
  Сафронов Ф.Г. Матвей Александров и его поэма "Якут Манчара" // Полярная звезда. 1979. No 1. С. 77-79.
  Сборник старинных бумаг, хранящихся в музее П.И. Щукина. Ч.10. М.1902. 521 с. // URL: https://rusneb.ru/catalog/000199_000009_003943986/
  ?ysclid=lzuuz2uxy4221033 (дата обращения: 15.08.2024).
  Семевский В.И. М.В. Буташевич-Петрашевский. Биографический очерк // Голос минувшего. 1913. N 8. С.51-86.
  Семевский В.И. М.В. Буташевич-Петрашевский в Сибири // Голос минувшего. 1915. N 3. С.18-57.
  Семевский В.И. Петрашевцы А.П. Беклемишев и К.И. Тимковский // Вестник Европы. 1916. No11. с.57-103.
  Семёнов С.М. Декабристы в Ялуторовске // URL: https://wysotsky. com/0009/104.htm#26 (дата обращения: 24.08.2023).
  Семёнов-Тян-Шанский П.П. Путешествие в Тянь-Шань в 1856-1857 годах // URL: http://az.lib.ru/s/semenowtjanshanskij_p_p/text_0020.shtml (дата обращения: 03.12.2024).
  Сергеев М.Д. Иркутск // URL: http://irkipedia.ru/content/irkutsk_sergeev_ m_irkutsk_beg_vremeni/ (дата обращения 03.05.2024).
  Серебренников Н.В. Литературная история Сибири // URL: http://vital.lib.tsu.ru/vital/access/manager/Repository/vtls:000367620 (дата обращения: 04.07.2023).
  Серебренников Н.В. Сибирское общественное движение // Сибиреведение. Книга для учителя / Под ред. А.П. Казаркина. Томск: Изд-во Том ун-та. 2008. С.203-217.
  Сесюнина М.Г. Г.Н. Потанин и Н.М. Ядринцев - идеологи сибирского областничества: (К вопросу о классовой сущности сибирского областничества второй половины XIX в.). Томск: Изд-во Том. ун-та. 1974. 137 с.
  Сиропитательный дом Елизаветы Медведниковой // Календарь знаменательных и памятных дат Иркутской области 2013. Иркутск. 2013. С.34-36.
  Скарятин В.Д. Заметки золотопромышленника. СПБ.1862. 166 с.
  Словцов П.А. История Сибири. От Ермака до Екатерины II. М.: Вече. 2012. 512 с.
  Словцов П.А. Письма из Сибири // Азиатский вестник. 1825. Кн.2 (июль-декабрь). С.42-68; 183-192; 243-255; 365-370.
  Словцов П.А. Письма из Сибири /О поездке 1814 г. из Тобольска в Кяхту // Московский телеграф. 1828. Ч.20. No7. С.265-298; 1828. Ч.21. No10. С.145-177; 1828. Ч.22. No13. С.3-28;1829. Ч.25. No2. С.145-174; 1829. Ч.26. No5. С.3-23.
   Словцов П.А. Письма из Сибири /О поездке 1826 г. из Иркутска в Тобольск // Московский телеграф. 1826. Ч.11. No17. С.6-27.
   Словцов П.А. Письма из Сибири /О поездке 1826 г. из Тобольска в Берёзов//Московский телеграф. 1827. Ч.15. No12. С.285-309.
   Словцов П.А. Письма из Сибири 1826 года. М.1828. 112 с.
   Словцов П.А. Письмо к брату И.В. Словцову в Стерлитамак // Московский телеграф. МТ. 1830. Ч.31. No3. С.289-313.
   Словцов П.А. Прогулки вокруг Тобольска в 1830 году. М.1834. 196 с.
   Словцов П.А. Тобольск в разных отношениях // Московский телеграф. 1831. Ч.40. No13. С.3-32.
  Созонович А.П. Заметки по поводу статьи К.М. Голодникова "Государственные и политические преступники в Ялуторовске и Кургане" // URL: https://wysotsky.com/0009/104.htm#25 (дата обращения: 24.08.2023).
  Соллогуб В.А. Тарантас, путевые впечатления // URL: http://az.lib.ru/s/
  Sollogub w_a/text_0040.shtml?ysclid=lft77kmhof361476603 (дата обращения: 29.03.2023).
  Спасский Г.И. Поправка и дополнение биографического известия о Словцове // "Москвитянин". 1844. Ч. 6. No 11. С. 220-226.
  Ставрин С. Н.А. Полевой и "Московский телеграф" // Дело. 1875. No5. С.105-141.
  Старая Сибирь в воспоминаниях современников/ Б. И. Жеребцов. Иркутск. 1939. 206 с.
  Старые приисковые порядки // Восточное обозрение. 1893. 16 февраля. С.1-3.
  Стеклов Ю.М. Михаил Александрович Бакунин: его жизнь и деятельность: 1814-1876: в 3 т. М.1926. Т. 1: 1814-1861. 564 с. // URL: https://www.prlib.ru/item /427515 (дата обращения: 10.09.2024).
  Степанов Александр Петрович // URL: https://bibra.ru/subject/stepanov-a/#top (дата обращения: 12.02.2023).
  Степанов А.П. Енисейская губерния. СПБ. 1835. Ч.1-2. 455 с.
  Степанов А.П. Путешествие в китайский город Маймай-Чень // Степанов А.П. Повести и путешествие в Маймай-Чень. Ч.2. СПБ.1838. С.79-171.
  Степанов А.П. Чистота нрава // Степанов А.П. Повести и путешествие в Маймай-Чень. Ч.2. СПБ.1838. С.1-78
  Степанов Н.Н. П.А. Словцов (у истоков сибирского областничества). Л. 1935. 44 с.
  Страничка из истории воспитания в России конца прошлого века. Из воспоминаний А.П. Степанова // Русская школа. 1891. No1. С.9-27.
  Струве Б.В. Воспоминания о Сибири: 1848-1854 гг. СПБ. 1889. 180 с.
  Стуков К.К. О нём // Энциклопедия Забайкалья // URL: http://encycl.chita.ru/encycl/person/?id=3244 (дата обращения: 26.09.2023).
  Суздальский В.И. Театр уж полон... Из истории Томского драматического. Томск. 1995. 127 с.
  Сукачев В.П. Иркутск. Его место и значение в истории и культурном развитии Восточной Сибири. М. 1891. 282 с.
  Таскин А. Н. О нём // Энциклопедия Забайкалья // URL: http://encycl. chita.ru/encycl/person/?id=3254 (дата обращения: 25.09.2023).
  Тобольская проза Ершова // URL: https://vuzlit.com/526718/tobolskaya_
  proza_pp_ershova?ysclid=li2h51c35z373316028 (дата обращения: 01.07.2023).
  Толстова Г. Вступительная статья // Енисейский Альманах на 1828 год / Сост. И. Петров. Красноярск: Поликор. 2008. С.3-9.
  Томск от А до Я: Краткая энциклопедия города / Под ред. д-ра ист. наук Н.М. Дмитриенко. Томск: Изд-во НТЛ. 2004. 440 с.
  Трошев Ж.П. Словом и примером. Красноярск: Красноярское книжное издательство. 1975. 232 с.
  Трухин В.И., Багрин Е.А. Албазинский острог в 1665/1666-1689 гг.: фортификация и защитники - опыт исторической реконструкции // URL: https://reenactor.ru/ARH/PDF/Tryxin_Bagrin.pdf?ysclid=lv0jk4guxv478219731 (дата обращения: 15.04.2024).
  Тучкова-Огарёва Н.А. Воспоминания. Л.1929. 571 с.
  Утков В.Г. Гражданин Тобольска. Свердловск: Средне-Уральское кн.
  изд-во.1979. 144 с.
  Францева М.Д. Воспоминания (фрагмент) // Антология Омского краеведения. Т. 3: Омск в публикациях XVIII - начала XX вв. Омск. 2020. С.554-557.
  Фельде О.В. Первый лексикограф Енисейской губернии // URL: https://chitai.kraslib.ru/polzd.html?id_aut=10&ysclid=lf0xufe12s845350879 (дата обращения: 09.03.2023).
  "Х". Желать ли в Томске театра? // Томские губернские ведомости. 1868. No 17 (3 мая).
  Хомук Н.В. Роман И.Т. Калашникова "Дочь купца Жолобова" и сибирское барокко // Вестник Томского государственного университета. 2014. No388. С.35-41.
  Хомук Н.В. Роман "Камчадалка" И.Т. Калашникова и сибирское барокко // Сибирский филологический журнал. 2015. No 4. С.58-76.
  Хроленок С.Ф. Золотопромышленность Сибири (1832-1917): историко-экономический очерк. Иркутск. 1990. 212 с.
  Хронологический перечень важнейших данных из истории Сибири: 1032-1882 гг. / сост. И. В. Щеглов ; под ред. В. И. Вагина. Иркутск: Издание Восточно-Сибирского отдела Императорского Русского географического общества, 1883. 778 с.
  Частная публичная библиотека Шестунова // Иркипедия. Портал Иркутской области: знания и новости // URL: http://irkipedia.ru/content/ chastnaya_publichnaya_biblioteka_shestunova?ysclid=lz7vc7dlkn882589138 (дата обращения: 30.07.2024).
  Черепанов и материалы по Забайкалью (Кяхта) // URL:http://archive. predistoria.org/index.php?name=Forums&file=viewtopic&t=1291 (дата обращения: 28.09.2023).
  Черепанов С.И. Отрывки из воспоминаний сибирского казака // Древняя и новая Россия. 1876. NoNo6-10.
  Черепанов С.И. О нём // URL:https://view.officeapps.live.com/op/view. aspx?src=https%3A%2F%2Fsiberia.gabbe.ru%2Fdata%2Fdocuments%2F19.Neotyskannoe-bogatstvo.docx&wdOrigin=BROWSELINK (дата обращения: 28.09.2023).
  Чернигов А.К. Иркутские повествования. 1661-1917 гг. В двух томах. Иркутск. Оттиск. 2003 г. Т.2. 440 с.
  Чернышова Н.К. Деятельность красноярского кружка по изучению края. "Енисейская губерния" А. П. Степанова (20-30-е гг. XIX в.) // Региональные проблемы истории книги в Сибири и на Дальнем Востоке. Новосибирск.1985. С. 3-18.
  Чернышова Н.К. Деятельность "Красноярской литературной беседы" по подготовке второго выпуска "Енисейского альманаха" (1829-1831 гг.) // Книга в Сибири (конец XVIII - нач. XX вв.). Новосибирск. 1989. С. 60-74.
  Черных П.Я. Несколько сибирских диалектизмов в "Коньке-Горбунке" П.П. Ершова // Сибирская живая старина. Вып.2. Иркутск.1924. С.87-97.
  Чернышова Н.К. Общественно-политические взгляды А. П. Степанова // Ссылка и общественно-политическая жизнь в Сибири (XVIII - начало XX в.). Новосибирск.1978. С. 252-281.
  Чуковская Л.К. Декабристы исследователи Сибири. М.1951. 136 с.
  Шатрова Г.П. Декабристы и Сибирь. Томск: Издательство Томского университета. 1962. 176 с.
  Шахеров В.П. Три жизни "Принцессы Елены". Личность Е.П. Ротчевой в контексте российской и американской истории // URL: https://cyberleninka.ru/ article/n/tri-zhizni-printsessy-eleny-lichnost-e-p-rotchevoy-v-kontekste-rossiyskoy -i-amerikanskoy-istorii?ysclid=lzthrhm0wq259265221 (дата обращения: 14.08.2024).
  Шашков С.С. Автобиография // Восточное обозрение. 1882. NoNo 27, 28, 30, 32. // URL: http://irkipedia.ru/content/ avtobiografiya_shashkov_ ss_1882?ysclid= lmimk08x64154232676 (дата обращения: 14.09.2023).
  Шашков С.С. Из путевых впечатлений // Сибирская живая старина. Иркутск. 1928. Вып.7. С.115-121.
   Шашков С.С. Н.А. Полевой и "Московский телеграф" // Дело. 1875. No5. С.105-141. - Подпись: С. Ставрин.
  Шашков С.С. Предание о Царь-Девице // Иркутские губернские ведомости. 1858. No18.
  Шевцов В.В. Н.А. Спешнев - редактор неофициальной части "Иркутских губернских ведомостей" // URL: https://cyberleninka.ru/article/n/n-a-speshnev-redaktor-neofitsialnoy-chasti-irkutskih-gubernskih-vedomostey-v-1857-1859-gg?ysclid=lywfd9q6j9393959492 (дата обращения: 22.07.2024).
  Шевцова О.Н. Местная история: образы и сюжеты в трудах историков первой половины XIX века (В.Д. Сухоруков, П.А. Словцов) // Новое прошлое. 2016. No1. С.148-158.
  Шестунов, Михаил Прокопьевич // Иркипедия. Портал Иркутской области: знания и новости // URL: http://irkipedia.ru/content/shestunov_mihail_
  prokopevich?ysclid=lywn20mz85222619135 (дата обращения: 23.07.2024).
  Шиловский М.В. Областничество и регионализм: эволюция взглядов сибирского общества на пути инкорпорации Сибири в общероссийское пространство // URL: http://kraeved.lib.tomsk.ru/page/12/ (дата обращения: 04.08.2023).
  Шиловский М.В. Сибирские областники в общественно-политическом движении в конце 50-х - 60-х годах XIX века. Новосибирск: Издательство Новосибирского ун-та. 1989. 146 с.
  Широких Л.П. Из глубины веков // URL:https://proza.ru/2013/10/29/1145? ysclid=lo6vqsotof601213232 (дата обращения: 27.10.2023).
  Шободаев А.В. Новые источники по делу о дуэли М.С. Неклюдова с Ф.А. Беклемишевым 16 апреля1859 года в Иркутске и её последствия // Во власти истории: Евгений Шободоев: сборник статей и публикаций / сост. А.В. Шободоева. Иркутск: Оттиск. 2009. С.24-26.
  Шпалтаков В.П. Сибирская купеческая фирма Поповых в первой половине XIX века // Из истории буржуазии в России. Томск: Изд-во ТГУ. 1982. С. 17-32.
   Щёголев П.Е. Первый декабрист Владимир Раевский. СПБ. 1905. 81 с.
   Щукин Н.С. Выписки из якутского архива о завоевании русскими реки Амура // Московский телеграф. 1832. Ч.43. No2. С.266-274; Ч.43. No3. С. 420-433.
   Щукин Н.С. Письма с берегов Лены // Московский телеграф. 1829. Ч.27. No12. С.518-522; Ч.28. No14. С.226-230; Ч.28. No15. С.352-357; Ч.29. No20. С.536-545.
   Щукин Н.С. Поездка в Якутск. СПБ. 1844. 315 с.
  Энциклопедия Забайкалья: Читинская область: В 4 т. Новосибирск: Наука. 2000-2006.
   Юрцовский Н.С. Очерки по истории просвещения в Сибири. Новониколаевск. 1923. 254 с.
  Юшковский В.Д. Батеньков в Томске. Томск. 2004. 337 с.
  Юшковский В.Д. "Литература мысли" и "литература чувства" (к вопросу о формировании взглядов Г.С. Батенькова) // Известия Томского политехнического университета. 2006. Т. 309. No 2. С. 246-250.
  Юшковский В.Д. Областничество и декабризм: к вопросу об идейно-духовной преемственности // Областническая тенденция в русской философской и общественной мысли: К 150-летию сибирского областничества / Отв. ред. А.В. Малинов. СПб.: Изд. Дом С.-Петерб. гос. ун-та. 2010. 186 с. С.172-183.
  Ядринцев Н.М. Золотопромышленные похороны, или гороховский конкурс в Томске. (Сибирский эпос) // Восточное обозрение. 1884. No16. С.12-15.
  Ядринцев Н.М. Начало печати в Сибири // Литературный сборник: Собрание научных и литературных статей о Сибири и Азиатском Востоке. Издание редакции "Восточного обозрения". СПб.1885. С.352-406.
   Ядринцев Н.М. Народное-областное начало в русской жизни и истории // Восточное Обозрение. 1884. NoNo 9,10,13.
  Ядринцев Н.М. Студенческие и литературные воспоминания сибиряка // Восточное обозрение. 1884. No 26. С. 12-15; No 33. С. 12-14; No 34. С. 9-11.
  Ядринцев Н.М. (под псевдонимом Сибиряк). Судьба сибирской поэзии // Литературный сборник: Собрание научных и литературных статей о Сибири и Азиатском Востоке. Издание редакции "Восточного обозрения". СПб. 1885. С. 407-424.
  Ян А.И. Александр Степанович Попов о Г.С. Батенькове // Русская старина. 1887. No6. С.642
  Яновский Н.Н. Александров Матвей Алексеевич // Русские писатели 1800-1917. Биографический словарь. М.1989. Т. 1. С. 45-46.
  Янушкевич А.С. "Ермаков сюжет" в русской литературе 1820-1830-х годов // Мотивы и сюжеты русской литературы. Томск. 1997. С. 40-48.
  Янушкевич А.С. Колумб, Франклин и американская демократия в пространстве русской культур // Американские исследования Сибири : Материалы Всероссийской научной конференции "Американский и сибирский фронтир", 6-8 февраля 2001 г. Томск: Изд-во Том. ун-та. 2001. Вып. 5. С.179-193.
  Яранцев В.Н. Чудный храм. Сибирская литература в пушкинский период // Сибирские огни. 2012. No1. С.166-177.
  Ярославцов А.К. П.П. Ершов, автор сказки "Конек-Горбунок". СПб. 1872. 200 с.
  
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"