**(Записки Луция Домиция Агенобарба, Вечного Певца, Великого артиста, Бывшего Императора и нынешнего Антихриста по версии одного упрямого деда)**
Утика, Северная Африка. Весна 422 года от Р.Х.
Пыль.
Она висела в воздухе неподвижным желтым саваном, забивалась в горло, скрипела на зубах, лезла под веки. Утика, некогда первая, красивая, мощная столица римской Африки, богаче и пышнее самого Карфагена, рассыпалась в прах у нас на глазах. Мы со Спором шли по ее мертвым ночным улицам, и сапоги тонули в рыхлом пепле былого величия.
Триумф смерти и разложения:
- Форум, где Катон планировал диктовать законы миру, превратился в загон для тощих коз. Колонны Септимия Севера валялись, как гнилые бревна, покрытые коркой птичьего помета и пыли. На подиуме, где стояли статуи императоров, нищий пас полудохлого осла.
- Базилика Юлия лишилась мраморной облицовки - растащили на плиты для могил. Сквозь осыпавшуюся штукатурку зиял кирпичный скелет. Внутри, среди обломков скамей, валялись кости - человеческие? Звериные? Кого это теперь волновало. Пыль уже сравняла их с землей.
- Вилла проконсула - шедевр мозаик и фресок - была разграблена до камня. В триклинии горел костер из резных дверей. Вокруг него грелись оборванцы. На месте имплювия (бассейна) рос колючий терновник. Старик в лохмотьях, бывший, видимо, когда-то, ритором, тыкал палкой в голову мраморного Юпитера, замененную гнилой тыквой: "Говоришь, что Утика еще воскреснет! Ха! Лучше проси милостыню, божок!"
- Вот и дожил я до отыквления самого Юпитера. - пробормотал я. - Теперь они с Клавдием на пару будут...
- Библиотека. Сердце города. Теперь - склеп. Свитки сожжены, полки разломаны. На полу, в луче лунного света, пробившегося сквозь дыру в крыше, лежал полуистлевший скелет в сенаторской *toga praetexta*. Его костлявая рука обнимала другой скелет - поменьше, с браслетами берберской работы на запястьях. Любовь? Убийство? Или просто попытка двух потерянных душ согреться в последний миг перед тем, как их засыплет вечной пылью?
Я замер. Лунный луч, пробившийся сквозь дыру в своде, был похож на бледный палец, указующий на эту немую сцену. Пыль висела в нем неподвижно, кружась мельчайшими алмазами. И вдруг... мне *показалось*. Не звук. Шелест. Шепот. Обрывок латинского гекзаметра? Сдавленный стон? Или это скрипели пересохшие связки веков на костях под тяжестью пыли? Мои вампирские чувства, всегда обостренные в местах смерти, напряглись, пытаясь уловить эхо давно угасших эмоций. Подошел ближе, игнорируя предостерегающий взгляд Спора. *Praetexta* на большем скелете истлела почти полностью, но по краю еще угадывалась темная полоса - след пурпура, знак сенаторского достоинства, теперь лишь коричневатая тень на серой ткани смерти. Браслеты на тонких запястьях меньшего скелета - простые, медные, потускневшие от времени, но все еще замкнутые. Знак рабыни? Берберской, судя по узору. Что свело их сюда, в этот склеп знаний, в последние часы Утики? Паника на улицах? Поиск укрытия? Любовь, вспыхнувшая вопреки всему на краю пропасти? Милосердие сенатора к обреченной? Или просто холод и страх, заставившие двух потерянных душ искать тепло друг друга перед вечной тьмой?
Я машинально поправил складку своей собственной дорогой, но покрытой пылью Утики туники. Бессознательный жест? Солидарность с гибнущим величием? Или просто попытка отряхнуться от этого внезапного, леденящего прикосновения к чужому отчаянию, которое казалось таким... знакомым? За столько веков я видел слишком много концов. Но этот... этот был высечен в пыли с особой жестокостью немоты.
- Да упокоятся они с миром... - пробормотал Спор.
Я оторвал взгляд от скелетов. На мгновение в *моих* глазах, прежде чем снова натянулась привычная маска цинизма, мелькнуло нечто большее, чем презрение к упадку. Глубокая, почти физическая боль узнавания. Узнавания себя в этих "потерянных душах", в этом тщетном жесте объятия перед неизбежным прахом. Вечность не защищала от сочувствия. Она лишь делала его острее и горше.
Через секунду всё исчезло. Спор нагнулся.
- Смотри, Луций, - окликнул он меня, его голос прозвучал гулко в гробовой тишине библиотеки, разбивая хрупкое наваждение. Он стоял у входа, подняв что-то с пола. - Даже память о SPQR стирается. Как и все остальное.
Спор поднял с земли обломок плиты с полустертой надписью **SPQR**. Протер пальцем. Пыль тут же покрыла буквы снова.
- Зачем мы здесь, Луций? - его голос звучал глухо, приглушенный пыльным саваном. - Ловить призраков? Или напомнить себе, что даже мрамор превращается в грязь?
- Напоминание, любовь моя, - я махнул рукой, поднимая облако золотистой мути. - Это диагноз. Конец Империи начинался не с падения Рима. Он начинался здесь. С пыли на дорогах ее провинций. С молчания ее столиц. С праха Утики...
Я бросил взгляд на скелеты в библиотеке. Они казались пародией на вечность, которой мы с ним были обречены. "SPQR" в руках Спора выглядел насмешкой. Я выбил табличку у него из рук. Она упала в пыль беззвучно.
**Карфаген. Лето 423 года.**
После Утики Карфаген казался почти живым. Почти. Запах моря перебивал пыль, а в гавани, хоть и заваленной обломками древних молов, еще ловили рыбу. Мы поселились на холме Бирсы - там, где пунийцы приносили жертвы Ваалу, а Сципион наблюдал, как пылает ненавистный город. Ирония? Да. Но место с видом на море и порт.
Я решил осесть здесь - в Карфагене возвращаться в Рим желания не было...
Я приказал строить. Не скромную виллу - дворец. Прямо на фундаментах дворца легендарной Дидоны. Пусть тени древних пунов служат мне! Денег хватит - я император или где?!
Вечер. Солнце, огромное и кроваво-красное, тонуло в Тунисском заливе, окрашивая руины пунического Карфагена здесь на холме в багрянец. С террасы еще пахло свежим туфом и стружкой, но сквозь запах стройки пробивалось другое - сладковатый душок тления, древний, как сам холм. Я стоял у края, глядя на хаос камней внизу, где когда-то кипела жизнь, а теперь копошились наши рабочие, жалкие муравьи на костях гиганта. И вдруг... почувствовал. Не звук. Не образ. Тяжесть. Густую, липкую, как смола. Отчаяние? Проклятие? Эхо тех самых криков, что слышал Сципион, глядя на этот же холм, пока горел город? Я машинально провел рукой по холодной поверхности новой балюстрады - местный желтый мрамор, выломанный из какого-то храма Ваала. Бессмертная плоть моя, привыкшая к векам, содрогнулась от этого прикосновения к чужой, застывшей в камне агонии. Захотелось спеть. Старую оду, про Трою, про Илион, превращенный в прах... Но голос застрял в горле. Слова казались плоскими, фальшивыми на фоне этого немого укора веков. Ветер с моря подхватил напев и унес, смешав с криками надсмотрщиков и стуком молотков.
- Репетируешь для наших новых... подданных? - раздался голос Спора. Он подошел с кубком теплой крови. - Или для призраков? Последним, думаю, твой репертуар может показаться... устаревшим.
Я взял кубок, почувствовав под пальцами прохладу металла и тепло его руки. Глотнул. Кровь была терпкой, с долгим послевкусием железа. Не лучшая кровь, но сойдет.
- Для всех, любовь моя! - воскликнул я с нарочитой театральностью, отбрасывая мрачные мысли прочь, как надоедливую муху. - И призракам нужны развлечения! Особенно тем, кто застрял под нашим фундаментом. Представь: вечерний концерт на террасе Вечного Певца для благодарных теней Дидонны, Ганнибала и прочих недовольных! Должны же они оценить иронию ситуации?
Спор усмехнулся, его острый взгляд скользнул по моему лицу, выискивая трещину в маске. Он чувствовал. Конечно, чувствовал. Мы оба ощущали тяжесть этого места, эту древнюю кровь, впитанную землей. Но показывать слабость - не в наших правилах. Особенно когда строим новый "Золотой Дом" на старых костях.
- Ценители у тебя специфические, - заметил он сухо. - Главное, чтоб не потребовали немедленную плату.
Я решил назвать мое новое жилье: вилла "Золотой домик". Ну не тянет она на целый Золотой дом... Стройка началась!
- Материалы: Выламывали мрамор из руин римских храмов, кипарис везли из гор Атласа, туф добывали тут же, на Бирсе. Рабочие - галльские дезертиры из армии Бонифация, берберы, чьи предки ненавидели и пунов, и римлян, и рабы-вандалы, взятые на рынке за гроши...
- Архитектура: "Золотой Дом" в миниатюре. Вращающаяся зала (ветер с моря крутил механизм вместо рабов!), купол, обитый позолоченной бронзой (всего 20 локтей - скромно!), термы с мозаиками. Сюжеты? Мои баллады: Горящий Рим (историческая достоверность!), Спор, охотящийся на летучих мышей в Палатинских садах, Гай с цесаркой на голове.
- Фундамент: Когда копали, наткнулись на урны. Детские. С пеплом. Жертвы Ваалу? Или дети, сгоревшие при штурме Сципиона? Спор хотел их выбросить. Я приказал замуровать в основание южной стены. "Пусть держат. Они дольше камней помнят, что такое Вечность".
С террасы нового дворца открывался вид на море и... на Тунисский залив, где крошились остовы старых трирем. Здесь, на холме, я и буду жить. Хоть ненадолго. Управлять? Спасать? Нет. Смотреть. Играть на кифаре. И ждать...
---
Карфаген, холм Бирса. Вилла "Золотой домик". 15 сентября 423 года.**
Весть принес потрепанный ромейский гонец, пахнущий болотом и куриным говном:
- Цезарь... Император Гонорий... скончался. 15 августа.
- От чего? - Спор лениво потянулся. - Его цесарки наконец клюнули в нужное место?
Гонец сглотнул:
- Отек. Водянка. Говорят... - он понизил голос, - ...после того, как узнал, что его любимый петух "Феодосий IV" пал в бою с крысой в императорском курятнике. Рыдал три дня. Потом... раздулся как бурдюк и помер. Вот письмо от регента Геты.
Я вспомнил Медиолан, истеричного мальчишку с курицей в руках, и Стилихона, которого грызла зависть - ещё та "собака". Ирония судьбы. Империя, потерявшая Британию, Испанию, Галлию, погибла из-за петуха.
"Sic transit gloria mundi" - прошептал я.
Но Спор усмехнулся: "Sic transit gloria gallina" (Так проходит слава курицы).
#. #. #.
Весть о смерти Гонория висела в воздухе карфагенской виллы, как трупный запах, который не выветрить. Не печаль. Скорее... абсурдное послевкусие. Империя, трещавшая по швам десятилетиями, наконец получила финал, достойный ее последнего акта - фарс с петухом в главной роли. Это требовало увековечения. Не эпитафии. Баллады!
Я расхаживал по солнечной террасе, перебирая струны кифары, выискивая нужный мотив. Сначала попробовал трагический - минор, медленные пассажи. Звучало... напыщенно. Как надгробная речь Сената Цезарю-птицеводу.
- Опять про птиц? - раздался ворчливый голос со стороны спальни, где Спор нежился во тьме. - Найди новую тему, Луций. А то скоро и воронье начнешь воспевать. Или летучих мышей. Хотя последние хотя бы полезны. И вкусны.
- Это не "про птиц", мой невежественный друг! - воскликнул я, щипнув струну резче. - Это символ! Туповатый петух на троне полумира! Поэзия чистейшего, неразбавленного абсурда! Весь Рим, вся его гибель - в судьбе одной цесарки по имени Феодосий Четвертый! Это гениально!
Я перешел на похабный мотивчик, частушечный. Спор фыркнул. Слишком просто. Нужна золотая середина. Язвительность, обернутая в простодушную мелодию. Как сам Гонорий. И вот... родилось! Легкий, почти плясовой ритм, под который так удобно скалить зубы истории.
"Так и правил он не зная бед,
Пока Римский мир сошёл на нет.
Но в веках один остался слух:
"Лучший римский птицевод - лопух!"
- Вот! - Я торжествующе ударил по струнам, заставив их звенеть. - Идеально! Глубина мысли, обернутая в простоту частушки! Величие падения в четыре строки! Весь смысл нашей эпохи!
Спор приподнялся на локте из саркофага, закатив глаза так, что стали видны только белки. Но в уголке его рта дрогнуло. Не улыбка. Скорее... судорога презрительного одобрения.
- Остроумно. Для таверны портовых пьяниц. Или курятника. Надеюсь, эта шедевральная строфа не станет твоим вечным наследием? А то потомки решат, что Нерон только птиц и разводил.
- Пусть решают! - парировал я, уже диктуя строчки молодому рабу-писцу, дрожавшему от старания (и, вероятно, страха). - Запиши дословно! "Лучший римский птицевод - лопух!" Это войдет в историю! Разойдется по всем тавернам от Массилии до Равенны! Станет народной мудростью! Вечность начинается с хорошей шутки, друг мой! Особенно если шутка - правда.
Я предвкушал, как эта строфа полетит по свету, как заразительный смех над тщетой имперского величия. Гонорий, несчастный дурачок, наконец-то сделал что-то по-настоящему значимое - стал поводом для отличной баллады. Вечность оценит.
---
Карфаген, холм Бирса. Вилла "Золотой домик", 427 год.
Беда пришла не от готов - что было странно. Ее принес Бонифаций, комит Африки, храбрый солдат и циничный честолюбец. Его гонец явился в Карфаген весной 427 года:
- Комит Бонифаций приветствует Луция Домиция! Он просит... нет, требует признать его власть в Африке. Галла Плацидия в Равенне - баба! Валентиниан - сопляк! Рим сгнил. Африка должна быть свободной! Он даст вам землю, золото...
- Что-о-о он мне даст? Какое такое золото? - я поднялся и согнул пальцами свою бронзовую трость. - Может он мне ещё власть предложит?!!
- Ну он же объявил..
- Что он сделал? - перебил я. - Вести из Италии вечно идут с опозданием.
- Объявил себя Августом Африки! - гонец выпрямился. - Когда Плацидия прислала войска сместить его, он... - гонец усмехнулся, - ...пригласил вандалов Гейзериха из Испании! Пусть, мол, эти дикари разберутся с легионами императрицы. А потом... потом мы с ними разберемся!
Я прогнал гонца Бонифация:
- Скажи своему господину: я уже хоронил Рим. Помню запах. И вижу - вонь нового трупа уже тянет из его "свободной Африки". Пусть зовет своих вандалов. Скоро он будет целовать им сапоги. Или гнить в той же пыли, что и Утика.
Тот убрался, воняя страхом и потом. Я еще несколько минут метался по залу, изливая Спору потоки сарказма по поводу идиотизма, амбиций и предстоящего вандальского пиршества на костях Африки.
- Воображает себя Августом! Комит водопроводов, который крыс давил! Да он... он...! - Я искал достойное сравнение, но Спор молчал. Он сидел в глубоком кресле у стены, вынув свой короткий римский pugio. Не точил его. Протирал. Медленно, тщательно, куском промасленной кожи. Каждую зазубрину на лезвии, каждый завиток на рукояти. Сосредоточенно, почти нежно. Лунный свет из высокого окна падал на клинок, выхватывая холодные блики в его невидящих глазах.
Я замолчал, наблюдая. Знакомый ритуал, но сегодня в нем была какая-то... зловещая завершенность.
- Что, мой верный страж? - спросил я, стараясь вернуть легкий тон. - Готовишь лезвие для комита? Или для Гейзериха? Может, сразу для обоих? Экономия сил?
Спор поднял взгляд. Его глаза, обычно насмешливые, были темными и абсолютно спокойными. Холодными, как сталь в его руках.
- Точил для других, Луций, - произнес он тихо, голосом без эмоций. - Для тех, кто не ждал. Кто думал, что закон и клятва - просто слова на ветер. Бонифаций... он ждет. Он прекрасно знает цену своему предательству. Он выбрал эту цену заплатить. Полной мерой.
Я нахмурился. Эта мрачная уверенность была необычна даже для него.
- И кто же взыщет эту цену, оракул мой? Легионы Плацидии, которых он так ловко натравил на вандалов? Или сами вандалы, когда наиграются?
Спор вложил кинжал в ножны. Твердый, металлический щелчок прозвучал в тишине зала как приговор.
- Вандалы взыщут свое. Голодом, мечом, огнем. Но прежде... прежде его настигнет его собственный кодекс. Кодекс наемника, который забыл, что наемник - всего лишь инструмент. А инструмент, решивший стать господином... - Он усмехнулся, обнажив на мгновение длинные клыки. - ...ломается. И его выбрасывают. Как в той... когорте. Помнишь историю, что я рассказывал? Предатель думал купить себе власть серебром императорского шпиона. Купил. Ровно на три дня. Потом нашли его в канаве. Не просто мертвого. Обезглавленного. И с серебряными монетами, расплавленными, во рту. Закон пустыни, Луций. Закон стали. Дурак, играющий в императоры... его финал - смерть в пыли. Как ты и сказал. Просто... предсказуемо.
Я смотрел на него, на этого вечного спутника в моем бессмертном странствии, убийцу с циничной усмешкой и памятью, длиннее, чем у многих империй. Он видел мир иначе. Не через призму философии или искусства, а через прицел кинжала и кодекс выживания. Его прогноз был страшнее любого моего сарказма. Потому что он знал.
- Предсказуемо, - согласился я, чувствуя внезапную усталость. - Как смена времен года. Как запах крови на рассвете. Надеюсь, хоть смерть его будет зрелищной. Для баллады.
- Уверен, - кивнул Спор, и в его глазах снова мелькнул знакомый огонек циничного любопытства. - Вандалы знают толк в зрелищах. И в смерти. Почти как мы.
Я откинулся в кресло, вдруг ощутив всю тяжесть вечности, как мокрый плащ. Предсказуемость предательств, глупости, падений... Она выматывала сильнее, чем солнечный луч. Спор почувствовал это раньше, чем я успел вздохнуть. Он подошел беззвучно, как тень, которой был четыреста лет. Его пальцы, холодные и твердые, как отполированная кость, коснулись моего виска, отвели непослушную прядь волос, зацепившуюся за ресницу. Простой жест. Но в нем была память всех наших рассветов и закатов, всех битв и бегств, всех дворцов и развалин.
- Устал, старик? - спросил он тихо, его голос потерял привычную едкую нотку, став низким, почти бархатистым, каким он звучал только для меня в темноте наших спален.
- От предсказуемости, - ответил я, закрывая глаза, ощущая под пальцами знакомые шрамы на его запястье - след от римского дротика под Эдессой, двести лет назад. - Иногда кажется, что мы ходим по кругу. Те же ошибки. Та же пыль. Только имена меняются. Бонифаций... Разве он не второй Стилихон? Или десятый какой-нибудь узурпатор из кризиса столетней давности, помнишь того, с козлиной бородкой?
Спор слабо усмехнулся, его пальцы скользнули вниз, к моему плечу, разминая застывшие мышцы с силой, которую не ожидаешь от его стройного тела. Сила вампира. Сила того, кто знает тебя до последней мысли, до последнего вздоха.
- Помню. Тот еще был фрукт. Но у того хоть борода была смешная. Этот Бонифаций... просто банален. - Он надавил чуть сильнее на уплотнение под лопаткой - старую рану от германского копья, полученную еще при жизни. Боль, острая и знакомая, пронзила меня, но за ней пришло облегчение. Он всегда знал, где копятся напряжение и боль, физическая или душевная. - А пыль... пыль разная, Луций. В Утике она пахла тленом библиотек. В Гиппоне... будет пахнуть святостью и страхом. А в Риме... - он наклонился, его губы почти коснулись моего уха, - ...в Риме она всегда пахла кровью и властью. И орхидеями. Особенно орхидеями.
Я рассмеялся, открыв глаза. Его лицо было рядом - бледное, с острыми скулами и вечно насмешливыми, но сейчас невероятно теплыми глазами. Глазами человека, который видел меня не императором, не артистом, не антихристом, а просто Луцием. Уставшим, циничным, вечным, но *своим*.
- Орхидеи... - повторил я. - Обязательно. Когда-нибудь. Может, после вандалов? Или готов? Или кто там ещё явится? Главное - вместе.
- Куда ты, туда и я, - он отступил на шаг, его обычная маска легкой насмешки уже вернулась на место, но в глазах оставалось обещание. Твердое, как скала. - Кто же еще будет вытаскивать тебя из таких вот... меланхолических провалов? И перевязывать твои вечные раны? Хотя... - он показал на едва заметный надрез на моей руке, оставленный неловким рабочим на стройке днем. Капля засохшей, темной, почти черной крови. - ...с такими темпами мне скоро понадобится своя лавка хирурга. Или ты специально даешь им повод тебя поцарапать? Чтобы я не скучал?
Я встал, поймал его руку, поднес к губам. Не для поцелуя. Чтобы почувствовать под кожей пульс его древней, мощной, нечеловеческой жизни. Такой же, как моя. Нашей общей вечности.
- Без царапин жизнь скучна, мой лекарь, - сказал я, выпуская его руку. - А с тобой... она не бывает скучной никогда. Четыреста лет - и ни дня покоя. Но ни на один день... я не пожалел.
В его глазах промелькнуло что-то неуловимое - вспышка той самой нежности, которую он так тщательно прятал от мира. И от меня - большую часть времени. Но я-то знал. Я всегда знал.
- Льстец, - буркнул он, поворачиваясь к выходу. - Ладно, Цезарь, пойдем. Пора подумать, как нам спасать наши бессмертные шкуры от этих новых Аларихов. А потом... потом я перевяжу эту царапину. Пока ты не истек чернилами своих драгоценных вен. И не испачкал новый хитон. Он тебе к лицу.
#. #. #.
Глупость? Измена? Расчет? Бонифаций, защищая свою власть, впустил волка в овчарню. Гейзерих с его голодными ордами переплыл Гибралтар не как наемник, а как завоеватель. Бонифаций, поняв ужас своей ошибки, попытался прогнать вандалов силами оставшихся верными легионов. Но было поздно. Вандалы рвались на восток, к хлебным житницам Бизацены. К Гиппону. К Карфагену. К моему дворцу на Бирсе.
Ветер с моря принес соленую свежесть. Но сквозь нее все равно пробивался сладковатый запах тления. И пыли. Всегда пыли. Я взял кифару. На ум пришла баллада, написанная мною на смерть Гонория:
Тридцать лет на троне Гонорий просидел,
Но дела империи - не его удел.
Вместо битв, указов - кур кормил,
Цезарь-куроведом, куроводом был!
Тридцать лет на троне славно восседал,
Но законы птичьи лишь он издавал.
"Всё в сенате порешайте!
Кур кормить мне не мешайте!!
---
Гиппон-Царский, Северная Африка. Середина августа 430 года от Р.Х.
Пыль. Вечная, проникающая всюду африканская пыль. Она забивалась в складки моего плаща, лезла в нос, скрипела на зубах. После Карфагена, где я пытался - и, кажется, безуспешно - играть в губернатора этой трещащей по швам провинции, Гиппон казался скорлупой, которую вот-вот раздавят сапоги вандалов Гейзериха. Город был обречен. Это витало в воздухе, гуще пыли. Витало в глазах солдат на стенах - тусклых, как потухшие угли. Витало в криках женщин у колодцев, где вода уже отдавала тиной страха. Витало даже в криках чаек над бухтой - их голоса звучали как насмешка.
Спор, закутанный в легкий плащ местного покроя, морщил нос:
- Зачем мы здесь, Луций? Карфаген хоть порт. А здесь... - Он махнул рукой в сторону городских стен, за которыми маячили дозорные вышки вандалов. - ...здесь скоро будет только воронье да кости. И этот запах...
- Какой запах? - поинтересовался я, принюхиваясь. Пыль, море, пот, страх - обычный букет умирающего города.
- Запах святости, - фыркнул Спор. - Или маразма. Чувствуешь? Ладан, потные подмышки и... упрямство. Очень старомодное упрямство.
Он был прав. Мы шли к дому епископа Августина. К тому самому Августину, который в своем толстом, как подушка для курульного кресла, труде "О Граде Божьем" умудрился назвать меня, Луция Домиция Агенобарба, он же император Нерон, антихристом. Представьте! Я, величайший артист своего времени (и, пожалуй, всех последующих), покровитель искусств, строитель храмов Солнца... ну, ладно, может, и не самый великий пожарный, но всё-таки!.. И вот - антихрист! По версии какого-то нумидийского ритора, ставшего епископом! Это было смешно. До слез. И невероятно заманчиво. Я должен был с ним поговорить. Узнать: на каком основании? Может, он что-то знает, чего не знаю я сам? Может, в моем бессмертии есть некий... апокалиптический смысл?
Солнце палило нещадно. Я шел в широкополой белой шляпе, едва спасавшей от ослепляющих лучей в глаза. Спор же был укутан так, что напоминал мумию. Но на все просьбы остаться дома до ночи ответил упрямым отказом. Теперь топал сзади и шипел, всякий раз, когда обжигающий луч добирался до его тела. Хорошо, что защитный крем, что дал дядюшка, помогал и помогал отлично!
Дом Аврелия Августина был невелик и убог даже по меркам осажденного города. Никакого патрицианского величия. Простые беленые стены, цистерна для воды во внутреннем дворике, затянутая тиной, как глаз катаракты. Нас встретил юноша-диакон, худой и бледный, с глазами, слишком большими для его изможденного лица. Он узнал меня - или, скорее, почувствовал. В его взгляде мелькнул ужас, быстро смененный фанатичной решимостью.
- Доминус... Епископ - он слаб. Очень слаб. Он молится.
- Скажи ему, что пришел император Нерон, - улыбнулся я, демонстрируя клыки лишь на мгновение, ровно столько, чтобы юноша побледнел еще больше. - Антихрист, по его версии. Принес поговорить. И... кое-что перекусить.
Я протянул ему небольшой сверток - лепешки из скудных запасов зерна, что нам удалось привезти из Карфагена, и несколько сушеных фиников. Диакон схватил сверток так, словно это была змея, но не выпустил.
Комната Августина была полутемной. Жара стояла невыносимая, но окно было прикрыто ставней, пропуская лишь узкие полосы пыльного света. Воздух был густ от запахов: ладана, воска горевшей масляной лампадки, пота, лекарственных трав и... старости. Глубокой, всёпоглощающей старости. На простой кровати, заваленный подушками, сидел старик. Очень старый. Кожа, похожая на пергамент, обтягивала кости лица. Глаза, однако, горели. Не огнем, как у фанатиков, а каким-то внутренним, неугасимым светом. Он смотрел на меня умным, пронзительным, немного ироничным взглядом. Не с ужасом диакона, а с... любопытством? С усталой усмешкой?
- Так вот ты какой, - его голос был тихим, хриплым, но твердым. - Антихрист. Я представлял тебя... выше. И с рогами, пожалуй. Или хотя бы в пурпуре. А ты в панамке...
- Пурпур вышел из моды, владыка, - отозвался я, подходя ближе. Спор остался у двери, прислонившись к косяку, его тень сливалась с сумраком. - Да и рога - это больше к фавнам. Я предпочитаю кифару. Признаться, был немало удивлен, узнав о своем новом статусе. Из поджигателя Рима - сразу в антихристы? Карьерный рост, не спорю, но... на каком основании?
Аврелий Августин слабо кашлянул. Диакон метнулся было к нему с водой, но старик отмахнулся.
- Основания? О, их множество, дитя мое... хоть ты и старше меня, судя по всему, на добрых три века. - В его глазах мелькнул знакомый мне огонек полемиста. - Во-первых, жестокость. Бессмысленная, изощренная. Убийство матери... жены... наставника...
- Сенека сам поспешил вскрыть вены! От трусости... ему совершенно ничего не грозило! А Агриппина... Ты просто не в курсе: её зарезал пасынок! Её любовник. Это была взаимная любовь, владыка. Очень глубокая и очень... токсичная... А Светоний всё наврал!
- Во-вторых, - продолжал Августин, будто не слыша, - твоя претензия на божественность. Пение перед статуями себя, обожествление...
- Артистическое тщеславие! Не более! Каждый артист немножко бог на сцене. Вы же не называете антихристом каждого актера в мимах? К тому же пел я не перед своими статуями, а перед Аполлоном.
- В-третьих, - старик поднял тонкий, дрожащий палец, - сказано: антихрист будет "противящийся и превозносящийся выше всего, называемого Богом или святынею". Ты сжег Рим...
- Не сжигал! - взвился я. - Сколько можно? Это был несчастный случай! К тому же, по Светонию! А он, между прочим, сплетник! Меня даже в Риме не было..
- ...и гнал христиан, предавая их лютым казням, - закончил Августин. - Признай, Луций Домиций, образ подходящий. Жестокий, тщеславный, гонитель Церкви... и, судя по всему, бессмертный? Или... неумирающий? Что само по себе подозрительно.
- Подозрительно? Это научный факт! - поправил я. - Результат... ну, скажем так, нетривиального духовного опыта. И при чем тут антихрист? Я вот, например, считаю себя довольно неплохим парнем. Спас мир пару раз. В том числе и от полнейшего Апокалипсиса. Помогаю дядюшке... ну, по мере сил. И вот, принес вам хлеба. Хорош антихрист, а?
Я указал на сверток в руках диакона. Юноша сжал его так, что костяшки побелели. Августин посмотрел на хлеб, потом на меня. В его взгляде не было голода, только глубокая, бездонная усталость и... что-то еще. Сожаление? Укоризна?
- Хлеб от антихриста? - Он тихо рассмеялся, и смех обернулся новым приступом кашля. - Искушение, Луций Домиций. Очень изощренное. Предложить хлеб умирающему, чтобы он преклонился перед силами тьмы? "Не хлебом единым..." - помнишь?
- Помню, владыка, - вздохнул я. - Но и без хлеба тоже довольно сложно. Особенно в семьдесят пять лет, в осажденном городе. Примите это просто как... жест вежливости. От одного исторического персонажа к другому.
- От одного падшего ангела к другому? - улыбнулся он едва заметно.
- О, вы льстите мне! Падший ангел... звучит куда поэтичнее, чем "бывший император-неудачник". Но я всего лишь человек, владыка. Очень старый, очень уставший человек, который пытается понять правила этой странной игры под названием "вечность". И ваше определение меня... задело. И заинтриговало. Почему именно я? Почему не Калигула? Не Гелиогабал? Они куда более подходят под ваше описание!
Августин откинулся на подушки, закрыв глаза. Казалось, он заснул. Но через мгновение он заговорил снова, его голос был тише, задумчивее:
- Калигула? Безумец. Явленное безумие. Гелиогабал? Развратник. Явленный порок. Ты же... сложнее, Луций. В тебе была искра. Искра таланта, искра... чего-то большего. Божественная искра. Искра, которую ты сам же и затоптал в грязи тщеславия, жестокости, страха. Ты мог быть светом. Стал... чем? Вечным скитальцем? Наглядным примером того, как душа, наделенная даром, может низвергнуться во тьму, если отвернется от истинного Света? Ты - символ павшего Рима во всей его двойственности: величия и низости, красоты и уродства. Антихрист - не обязательно рогатое чудище. Иногда... это просто человек, который слишком долго играл в богов и забыл, что он - пыль. Как мы все.
Тишина повисла в комнате, нарушаемая лишь потрескиванием фитиля в лампе и тяжелым дыханием старика. Его слова, произнесенные тихо, ударили с неожиданной силой. Не как обвинение, а как... диагноз. Точный и беспощадный.
- Пыль... - протянул я, глядя на крупинки, танцующие в луче света. - Да, владыка. Пыль. Рим стал пылью. Империя... трещит по швам. Ваш Град Божий... он где? За этими стенами? Среди вандалов? Или только в ваших книгах?
- Град Божий не от мира сего, - прошептал Августин, не открывая глаз. - Он строится в сердцах верующих. Среди гонений, среди войн, среди... осад. Даже здесь. Даже сейчас. Пока есть вера, пока есть любовь... Град стоит. А Рим... Рим был лишь Градом Земным. Блестящим. Трагичным. Обреченным. Как и все творения рук человеческих. Великим, но эфемерным... Как и ты, Луций Домиций. Вечный скиталец среди руин.
Спор тихо закашлял у двери:
- Луций... Пора. Чувствую, скоро начнется штурм у восточных ворот. Или это у меня в животе урчит. Не пойму. Но запахло жареным. В прямом смысле.
- Владыка, - я встал. - Хлеб... пожалуйста. Это просто хлеб. От человека к человеку.
Августин медленно открыл глаза. Его взгляд был ясным и бесконечно далеким, будто он видел уже не эту душную комнату, а что-то за ее пределами.
- Нет, дитя мое. Не просто хлеб. Символ. Приняв его от тебя, я как бы признаю... что ты не антихрист. А я не могу этого сделать. Потому что в твоем бессмертии, в твоем вечном скитании по руинам империй... есть знак. Знак упорства зла. Знак того, что борьба не окончена. Оставь хлеб. Может, мой диакон... он молод. Ему еще жить. Мне же... - он слабо улыбнулся, - ...мне пора домой. К истинному Свету. Где, надеюсь, не будет ни Неронов, ни осад, ни... антихристов. Только мир. И хлеб небесный.
- Надеюсь, там есть и кифара, владыка, - сказал я, кланяясь. - Без музыки даже в раю будет скучновато.
- Музыка сфер, Луций Домиций, - прошептал он, закрывая глаза снова. - Музыка сфер... она куда совершеннее твоих баллад. Прощай... антихрист. Иди. Ищи свой путь. Но помни о Граде... который не рушится.
Мы вышли в ослепительное африканское солнце. Диакон стоял на пороге, сжимая в руках сверток с лепешками. Его лицо было искажено борьбой между голодом и запретом.
- Возьми, - сказал я ему. - И скажи своему владыке... что антихрист оставляет хлеб не как искушение. А как... дань уважения упрямому старику. Который, несмотря ни на что, сумел меня озадачить. И даже... немного задеть.
Мы вышли на пыльную улицу, но не сразу пошли прочь. Где-то на востоке, за глинобитными стенами, гул нарастал, сливаясь в тревожный гул осиного гнезда. Крики, уже не отдельные, а сплошной вой; резкий, короткий звон железа о железо; глухой топот бегущих ног. И запах. Резкий, едкий. Горелое дерево, шерсть, а под ним - сладковатый, манящий и отвратительный душок горелого мяса. "Жареное", как точно заметил Спор.
- Послушаем финал? - предложил я без особого энтузиазма, указывая на полуразрушенный портик у небольшого заброшенного храма Меркурия. Оттуда открывался вид в сторону восточных ворот, вернее, на дым, клубами поднимавшийся именно оттуда.
Мы заняли позицию, как зрители в последнем ряду амфитеатра перед кровавым спектаклем. Спор плотнее закутался в плащ, его вампирский нюх явно корчился от вони. Я же наблюдал. Не героическую битву. Грязную, отчаянную, безнадежную мясорубку. Защитники на стенах - жалкие тени легионеров, их движения замедленные страхом и голодом. Вандалы - темная, яростная волна, бьющая в слабеющие ворота и карабкающаяся по лестницам. Вспышки огня - где-то загорелась баррикада, осветив на мгновение перекошенные лица атакующих. Крики уже не имели слов - только животный ужас, ярость, боль.
- Смотри, Спор, - произнес я с деланным театральным вздохом. - Заключительный акт трагедии "Падение Града Земного". Декорации, признаюсь, убогие. Костюмы - лохмотья. Но актеры... вандальские статисты весьма экспрессивны. Видно, роль "бича Божьего" им по душе.
Спор хмыкнул, его острый взгляд оценивал не драму, а тактику (вернее, ее отсутствие).
- Дерутся как пьяные медведи. Сила есть - ума не надо. А эти... - он кивнул на защитников, - ...держатся только на страхе перед тем, что ждет их, если ворота падут. Страх - плохой союзник. Он парализует.
В этот момент я заметил движение ниже, у подножия стены, в стороне от основного штурма. Группа горожан - женщины, дети, старик - пытались пролезть через скрытый пролом, пробитый, видимо, отчаянием еще до осады. Они метались, толкались, неся узелки - жалкие пожитки. И тут - темные тени всадников, отрезавшие им путь. Короткие крики. Мгновенная, беспощадная резня под стенами обреченного города. Потоптали... Как муравьев.
Я закрыл глаза. Всего на мгновение. Но этого хватило, чтобы увиденное впечаталось в вечную память. Не сострадание к конкретным жертвам. Омерзение. Омерзение перед механизмом, перед банальностью этого насилия, разворачивающегося на фоне только что услышанных слов о Граде Божьем и Граде Земном. Вечная песня, один и тот же припев.
- Балладу... надо будет переписать, - пробормотал я, открывая глаза. Дым стлался по улицам Гиппона. - Добавить больше... реализма. Крови. Криков. Вот этого вот... запаха.
- Успеется, - буркнул Спор, уже поворачиваясь к улочке, ведущей вниз, к менее шумной части города. - Если хочешь послушать реализм - оставайся. Но мне этот спектакль надоел. Еще при Алларихе насмотрелся. И после...
Я бросил последний взгляд на клубы дыма, на всполохи огня у ворот. Гул битвы нарастал.
- Пойдем, - согласился я, чувствуя внезапную, знакомую горечь вечного свидетеля. - Этот спектакль я видел слишком много раз. Финал всегда предсказуем. И всегда пахнет... пылью. И кровью.
Мы пошли прочь от дома. Где-то вдали, у восточных ворот, к крикам и лязгу оружия добавился тревожный звон колокола. Началось.
- Ну что? - спросил Спор, плотнее закутываясь в плащ. - Удовлетворил любопытство, антихрист? Узнал, почему ты - исчадие ада?
- Узнал, - ответил я, глядя на клубы пыли, поднятые над городом. - Оказывается, я - символ. Символ павшего Рима. Вечный памятник человеческой глупости и тщеславию. Довольно лестно, если вдуматься.
- И хлеб он не взял, - констатировал Спор. - Упрямый дед.
- Упрямый, - согласился я. - Но... последовательный. Если уж объявил кого-то антихристом, так до конца. Уважаю. Жаль только...
- Что?
- Что он так и не услышал моей новой баллады о падении Рима. Я специально для него пару строчек добавил. Про "Град Земной" и "Град из пыли". Довольно метко, считаю.
- Может, споешь ее вандалам? - предложил Спор. - Когда ворвутся? Говорят, Гейзерих ценит искусство. Может, пощадит за хороший куплет?
- Попробуем, - вздохнул я. - Но сначала... надо выбраться из этого ада. Карфаген ждет. Или Александрия. Или... куда ветер дует. Как всегда.
За спиной, в маленьком домике с закрытыми ставнями, умирал Блаженный Августин. Умирал от голода и времени. Умирал, отвергнув хлеб от антихриста. Умирал, веря в свой нерушимый Град Божий. А я... я шел по пыльным улицам умирающего Гиппона, еще один вечный скиталец среди руин, символ падшего Града Земного, несущий в себе странную, горькую дань уважения к святому, который назвал меня именем их нового Зла.
Ирония? Да. Но в этой истории одна ирония сменяет другую. Как волны у берега Гиппонской бухты. Как мы, бессмертные, меняем эпохи. Как Рим сменила пыль.
**P.S.** Через две недели пришло известие: Августин умер 28 августа. Говорят, последними его словами были цитаты из Псалтири. Я уверен, он до последнего верил в свой Град. А я? Я пою баллады в Карфагене. Вандалы, кстати, оказались весьма восприимчивой публикой. Особенно про "антихриста с хлебом". Гейзерих хохотал до слез. Сидел он не на троне - трон еще не успели смастерить из обломков римских базилик - а на простом походном стуле в большом шатре, поставленном посреди карфагенского форума. Вокруг - его ярлы, вожди поменьше, пахнущие потом, кровью, победоносной спесью и дешевым вином. Я стоял перед ними с кифарой, сохраняя маску артистического достоинства, но клыки были наготове под деснами. Играть шута перед варваром... унизительно. Но и не играть - смертельно опасно. Особенно когда тебя знают как "бывшего императора" и "антихриста". Особенно когда этот варвар - Гейзерих. Не карикатурный дикарь с дубиной, а хладнокровный, как африканская ночь, змея с глазами, видящими насквозь. Он хохотал не глупо, а *оценивающе*. Он ловил каждую язвительную нотку в балладе, каждый саркастический поворот сюжета про "упрямого деда" и "славу курицы". Он понимал иронию. Чуял цинизм. Чувствовал *знание*, стоящее за шуткой. И это делало его вдвойне опасным.
- Ха! - вытер слезу вождь вандалов, когда последняя строчка отзвучала. Его смех стих, но в глазах остался холодный, хищный блеск. - Ты поешь о конце *их* мира, Певчик. О пыли их богов и глупости их цезарей. Забавно. Но наш мир... он только начинается. - Он отхлебнул вина из грубого кубка. - Спой-ка лучше о том, как вандал Рим берет. О море, что принесло нас сюда. О стали, что открывает сундуки и города. Что-то... бодрое. Для победителей.
Я поймал его взгляд. Это был не просто заказ. Это была проверка. Готов ли "антихрист", "вечный певец" служить новой силе? Спеть осанну новым хозяевам? Я сделал глубокий, театральный поклон, улыбнувшись во весь рот, демонстрируя лишь намек на клык - не угрозу, а знак принадлежности к иному, древнему порядку вещей.
- Как насчет баллады о Море и Мече, о король? - предложил я, перебирая струны, нащупывая бравурный, захватывающий ритм. - О дороге, что ведет в Рим... через горы трофеев и реки золота? О буре, что сокрушает старые дубы, но несет новые семена? О... завоевателях, чья слава будет петься дольше, чем стоят камни их городов?
Гейзерих замер, его пронзительный взгляд впился в меня, оценивая не только слова, но и скрытый смысл, дар убеждения, саму суть бессмертного лицедея перед ним. Потом уголок его рта дрогнул в подобии улыбки. Он кивнул.
- Спой. Но чтоб весело. У нас сегодня праздник. Праздник... нового начала.
И я запел. О море, о мече, о золоте Рима. Весело, бодро, залихватски. Они ревели от восторга, стучали кубками, подпевали нестройным хором. Гейзерих слушал, слегка покачивая головой в такт, его лицо было непроницаемо. Я понимал. Мое "помилование", моя роль придворного шута-летописца, куплена не любовью к искусству. Я был полезен. Интересен. Живой символ падения старого мира, поющий осанну новому. Так же, как был символом разложения для Августина. Ирония? Да. Но в этом была и свобода. Пока я пел, пока моя ирония развлекала короля вандалов, моя вечность была в безопасности. Песня - тоже оружие. Особенно для тех, кому не светит умереть. Гейзерих снова хохотал до слез. Говорит, хороший сюжет для саги. Может, и правда сочиню? Назвать: "Антихрист и Святой: Хлеб наш насущный". Вечная история, ничего не скажешь. Орхидеи, конечно, не зацвели. Но в Карфагене как-то попривычнее. И пыль другая. Морская.