Внезапно стало почти темно. Свет летнего дня померк, растворившись в удушливом, густом мареве. Воздух стал вязким, им было невозможно дышать - он залеплял глаза, царапал горло, забивал нос и легкие мелкодисперсной взвесью смерти. На трибунах, где еще пять минут назад царило возбужденное смятение, воцарилась паника ослепших и оглохших людей. Крики тонули в кашле, фигуры мелькали в молочной пелене, натыкаясь друг на друга, падая с лестниц, а сверху сыпались и сыпались тонны пыли, песка и пепла.
Молодой парень в кепке с символикой одной из футбольных команд, еще минуту назад ликующий и делавший селфи на фоне трибун, застыл на беговой дорожке, испуганно вглядываясь в затянутое дымом небо. Крупный осколок стекла, несущийся с визгом с большой скоростью, пронзил его горло, как метательный нож. Он не успел даже испугаться - лишь с удивлением посмотрел на алую струю, хлынувшую на яркую майку, и рухнул лицом в гравий...
С неба, сквозь эту адскую завесу, начали падать обломки. Не огромные глыбы, а шквал более мелких, но оттого не менее смертоносных осколков. Кирпичи, куски штукатурки, обрывки проводки, осколки стекла и мебели - всё это сыпалось с высоты, хлопая по земле, по крышам машин, по спинам бегущих в ужасе людей.
На главной лестнице, ведущей с трибун, образовалась давка. Пожилой мужчина в дорогом костюме, тот самый, что минуту назад ссорился с соседом, оступился и упал. По нему, не разбирая дороги, побежали другие. Его крик быстро смолк, а тело превратилось в бесформенную массу, по которой продолжали карабкаться десятки ног, пока сверху не рухнула осветительная мачта, намертво придавив и его, и тех, кто был рядом...
Неподалеку от трибун молодая женщина в разодранном в клочья платье безуспешно пыталась поднять бетонную плиту, под которой виднелась чья-то рука. Ее крики были беззвучны в оглушающем гуле, а движения - бессильны и хаотичны. Спустя мгновение на нее с шипением рухнул оборванный электрический кабель, и ее тело затрепетало в немом конвульсивном танце, прежде чем затихнуть, объятое едким дымком...
Среди этого хаоса, не спеша, словно гуляя по утреннему туману, двигался Раздор. Его всадник, жокей в алой форме, сидел в седле с прежней бесстрастной позой, но его глаза, те самые тлеющие угольки, теперь были широко раскрыты. В них читалось нечто совершенно новое - шок. Глубокая, неподдельная растерянность. Его тонкие губы приоткрылись. Он озирался с почти нескрываемым изумлением. Он никак не ожидал оказаться свидетелем громоподобного, слепого разрушения, которое не разбирало ни своих, ни чужих.
В этот момент один из обломков - зазубренный, покрытый известковой пылью кусок стальной арматуры - со свистом пронесся между ушей Раздора и с невероятной силой вонзился в плечо маленького жокея.
Раздор вздыбился, издав пронзительное, почти человеческое ржание. Но еще более человеческим было выражение лица его всадника. В его широких глазах шок сменился мгновением острой, физической боли и жгучего недоумения. Это была не та боль, что он знал и которой управлял. Это была тупая, жестокая случайность, абсурдный удар судьбы, который он не предусмотрел.
Он не издал ни звука, лишь его пальцы судорожно сомкнулись на торчащем из плоти холодном металле. Из-под его перчатки обильно хлынула густая, темная кровь, контрастируя с алым цветом его формы. Взгляд его метнулся в сторону рухнувшей башни, но там была лишь очередная стена серой пыли, неумолимо катившаяся в сторону ипподрома. В выражении лица маленького жокея на секунду промелькнуло что-то почти похожее на обиду. Это был чужой спектакль, и ему на сцене была отведена роль статиста, получившего увесистую оплеуху от падающей декорации.
Он покачнулся, его тщедушное тело потеряло опору. Словно в замедленной съемке, он съехал с седла и тяжело рухнул на политый его же кровью, засыпанный стеклом и мусором, песок беговой дорожки. Последнее, что он видел перед тем, как сознание покинуло его, - это испуганный глаз своего коня и накрывающее их с головой новое, еще более плотное облако серой, удушающей пыли.
Раздор, почувствовав внезапную легкость и запах крови хозяина, замер в нерешительности. Он фыркнул, тычась мордой в бесчувственное тело, но не получив ответа, отпрянул. Его угольные глаза, в которых отражался весь происходивший вокруг хаос, на мгновение вспыхнули алым. Он прошелся вокруг своего всадникa беспокойным шагом, заслоняя того от падающих сверху осколков своим крупом, словно верный страж. Но новый, особенно сильный грохот обрушения заставил его вздрогнуть. Конь взметнул голову, издал короткое, тревожное ржание и, ухватив фигурку в алом зубами за куртку, потащил бесчувственное тело к выходу с ипподрома...
---
...Центральная городская клиническая больница превратилась в филиал ада. Сирены "скорых" выли не умолкая, сливаясь в один протяжный стон. Ко входу, забрызганные грязью и кровью, беспрерывно подъезжали машины скорой помощи, откуда врачи и санитары выносили на носилках окровавленные, запыленные тела. Воздух был густым от пыли, хлорки и запаха смерти. Везде - стоны, крики, приглушенный плач и отрывистые команды врачей. В углу приемного покоя, отгороженная ширмой, лежала груда тел, накрытая с одного краю простынями, из-под которых на серый кафель медленно выползала алая лужа. Санитары, лица которых были пусты и неподвижны, подходили к этой груде, как к штабелю дров, безжалостно пополняя ее. Оттуда же доносился навязчивый, монотонный звук - тиканье наручных часов на запястье одного из мертвецов...
В уголке, рядом с грудой мертвецов, на отодвинутых в сторону носилках, сидела маленькая девочка в разодранном розовом платьице. Она сжимала в руке оторванную лапу плюшевого мишки и беззвучно плакала, глядя пустыми глазами на тело своей матери, которое только что положили под ту самую простыню. Никто не подходил к девочке - всем было не до нее...
Именно здесь, в этом хаосе, доктор Эрих Мор нашел свое истинное призвание. Он не суетился, не кричал. Он просто был одновременно везде. И везде от него были толк и польза. Его высокий стан в белом, теперь уже безнадежно испачканном халате, появлялся то у приемного покоя, где он молниеносно сортировал поступающих - "зеленая ветка", "желтая", "красная", "черный зал" - то у операционных, где его бархатный баритон, тихий, но слышимый сквозь любой гам, отдавал точные и безжалостно верные распоряжения.
- Гемостат! Плевральную дренажную систему сюда! Группу крови определять немедленно, у нас нет времени на ошибки! - его голос был холоден и ясен, как скальпель. И эта ледяная уверенность, странным образом, успокаивала и организовывала хаос, заставляя даже самых растерянных интернов действовать с выверенной точностью.
Среди десятков носилок, стоявших прямо в фойe ЦКБ, были и те, что доставили с ипподрома. На одних из них лежал маленький человек в порванной алой форме, с зияющей рваной раной на плече, из которой торчал кусок арматурного прута. Его привезли без сознания, как и многих других. Лицо раненого представляло собой маску из грязи и запекшейся крови.
Но когда санитары, спеша за следующими пострадавшими, на мгновение оставили его каталку в сторонке, жокей внезапно приоткрыл глаза. Тлеющие угольки больше не сверкали. Они потухли, превратившись в пепел, которого и так было много тут в фойе. Раненый сел на носилках, с видимым усилием, поморщился, а затем провел ладонью по торчащему штырю. Он оглянулся, убедился, что никому до него, в этом хаосе, дела нет, схватился поплотнее за арматурину, резко выдохнул и одним движением выдернул прут из плеча. Его крик потонул в хаосе звуков, а окровавленная железяка звякнула о плитки пола. Из раны хлынула кровь, которая, впрочем, тут же прекратилась. Коротышка стянул грязную перчатку и осторожно провел по ране пальцами. Она выглядела... затянувшейся. Свежей, но явно не нанесённой сегодня.
Он сполз с носилок, пошатываясь, и направился к эпицентру суеты - к доктору Мору.
Тот как раз отдавал распоряжение о развертывании дополнительной реанимации в коридоре. Увидев приближающегося жокея, Мор на мгновение замолчал. Его белесые, пустые глаза сузились.
Жокей остановился перед ним, его лицо на секунду исказила гримаса боли, но в глазах читалось нечто иное - радость узнавания.
- Приветствую вас, коллега, - хрипло произнес жокей, едва держась на ногах. Он оперся о пустую каталку и постарался придать себе хоть какой-то внушительный вид.
Мор медленно, будто разглядывая интересный биологический образец, окинул его взглядом, задержавшись на плече.
- Взрывом отметило? Рана выглядит на удивление... зажившей, для полученной час назад, - заметил Мор без единого слова приветствия. - Вам повезло. Или нет.... Я вообще не понимаю, почему Вас ранило!
- Законы метафизики, увы, даже для нас не всегда становятся рекомендацией, - усмехнулся жокей, и в его глазах на миг вновь вспыхнули те самые угольки, но теперь в них плясали не искорки, а отсветы далеких пожарищ. - Особенно когда в тщательно выстроенную стратегию кто-то вносит такую... тактическую глупость. Взрыв - это не война, доктор. Это судорога. Война - это процесс. Это искусство. А это... - он с отвращением мотнул головой в сторону, откуда доносился гул сирен, - это просто акт вандализма на пороге храма Ареса. Бессмысленный и беспощадный. Мой бег был лишь первым залпом симфонии, а они взяли и разбили оркестр дубиной.
Это... варварство. Не наш метод.
- А у метафизики есть законы?
- А почему бы им и не быть, доктор... - жокей криво улыбнулся. - Я вижу, вы нашли себе... занятие по душе. Бурная деятельность.
- Функция следует за формой. А Форма данного города требует хирургического вмешательства. Но почему Вас, мой добрый друг, постигла такая досадная помеха? Ваш бег был прерван. Да ещё в самом начале..
- Временная неувязка, - отмахнулся жокей, потирая плечо. - Скоро всё наверстаем. Ибо я уже предчувствую, как приближается... ЧЕРНЫЙ. А ему всё это безобразие должно прийтись не по вкусу. Начнутся жалобы и скандалы, абьюз и газлайтинг... А нам это надо? Мне уж точно нет.. Придется наводить порядок. И обязательно узнать: чьих рук эта работа!
Мор кивнул, его взгляд стал отстраненным.
- Да. Скоро. Но пока мы все тут совершенно вслепую бродим, перебирая варианты. ЕГО нигде нет. Никто не может найти. Простое, казалось бы, дело - отыскать одного-единственного козла в стаде овец, да еще и черного! Так нет же... фигушки.. как сквозь землю провалился..
- Он не хочет... Он ускользает, - согласился жокей, и в его голосе прозвучала неподдельная досада. - Но не навсегда. Такие... неожиданности, как сегодня, обязательно выманят его на свет. Рано или поздно.
Они помолчали, глядя на текущий мимо них поток страдания и смерти, будто два пастуха, наблюдающих, как их огромное стадо овец медленно, но верно движется на бойню.
- Вам требуется дальнейшее лечение, "коллега", - наконец нарушил молчание Мор, указывая взглядом на перевязочную. - Не стоит привлекать лишнего внимания таким... быстрым выздоровлением.
Жокей кивнул и, пошатываясь, направился к толпе легко раненых.
Доктор Мор, обходя заполненные до отказа коридоры, машинально отдернул очередную ширму. Его белесые глаза, привыкшие за ночь к виду смерти, на мгновение расширились.
В углу, прислонившись спиной к изрядному холму из трупов, кое-как прикрытому простынями, сидела маленькая девочка в розовом платьице. К груди она прижимала оторванную лапу плюшевого медведя. Девочка уже не плакала. Просто сидела в полной тишине, уставившись в пустоту, и в этой тишине было больше ужаса, чем во всех криках и стонах, оглашавших больницу.
Жокей, стоявший неподалеку и наблюдавший за работой Мора, подошел ближе. Его обычно насмешливое лицо стало странно неподвижным.
Именно он, а не Мор, внезапно сделал первый шаг. Он медленно, чтобы не испугать, присел перед девочкой на корточки. Его собственная рана дернулась, он крякнул, но не подал вида.
- Эй, цыпа... - хриплый голос коротышки сорвался. Он неумело, почти по-деревенски, протянул руку и коснулся ее волос.
Девочка вздрогнула и подняла на него опухшие глаза. Ее не испугали ни его испачканная, рваная форма, ни покрытое коркой грязи и засохшей крови, простое, чуть лукавое лицо. Ни даже глаза-угольки. Она увидела в этих его глазах что-то знакомое - такую же боль и потерю.
- Мама... - прошептала она, и это одно слово прозвучало как приговор.
Жокей сглотнул.
- Ну... скорее, папа. - неумело попытался пошутить он. Внезапно, сам не понимая, зачем он это делает, коротышка вдруг обнял ее, грубо и неловко, подхватил на руки и посадил себе на колени, приземлившись прямо на окровавленный пол. Она снова стала всхлипывать, крепко прижавшись к нему всем своим крохотным телом..Он не знал слов утешения. Он вообще не умел утешать! Не его это была функция.. вот БЛЕДНЫЙ - тот мог заболтать кого угодно. Коротышка в рваной алой форме просто сидел, раскачивая девочку из стороны в сторону, как могли бы качать несуществующие качели, а его пальцы сжимали ту самую оторванную медвежью лапку.
- Ничего... ничего... - бормотал он, глядя поверх ее головы на зловещий холм под простыней. Его взгляд потемнел, в нем вспыхнула не просто досада, а настоящая, холодная, профессиональная ярость. - Их не должно было тут быть. Это не поле боя. Это... бойня. Бессмысленная.
"Война очищает, - стучало в его висках. - Война делит на правых и виноватых, на сильных и слабых. Война - это испытание. А это... это просто издёвка! Они не погибли за идею, они не пали в сражении. Их просто стерли. Как уничтожают бракованный товар. Это не мой метод".
- А ведь даже ничего еще не было решено. Ничего! Это против правил. И слишком... слишком жестоко.
Он произнес это не для девочки, а словно бросал вызов невидимому противнику, тому, кто устроил эту бойню. Мор, стоявший рядом, молча кивнул, его лицо оставалось маской, но в его пустых глазах что-то шевельнулось - понимание? Согласие?
Тихие всхлипывания девочки постепенно стихли. Она обхватила его шею тонкими ручками и уткнулась носом ему в шею, найдя в этом странном, раненом человечке единственную опору в рухнувшем мире.
Через несколько минут жокей медленно поднялся, бережно держа ее на руках. Он больше не пошатывался. Его рана, казалось, совсем не беспокоила его.
- Пойдем, цыпа, - тихо сказал он. - Найдем тебе... молока. Или чаю. И мишку нового. Ладно?
Она посмотрела на него своими огромными, все еще влажными синими глазами и тихо спросила:
- А как тебя звать?
Коротышка на миг задумался, будто перебирая в памяти давно не использованные имена.
- Меня зовут Алик... - сказал он наконец, и в его голосе впервые зазвучали металлические нотки, скрежет далекой брони. - Алик Герр.
И пусть это было лишь очень слабым эхом его истинного Имени, того, что заставляло трепетать народы, но даже в нем все еще звучала власть. Власть того, кто не сеет, не жнет, не охотится, а ВОЮЕТ..
Поставив ребёнка на пол, он бросил последний взгляд на Мора, короткий, полный какого-то вызова и нового, мрачного решения, а потом, не дожидаясь ответа, пошел прочь, держа девочку за руку. Она, совсем крошечная, шла рядом, не оглядываясь на страшный угол за ширмой. Две одинокие фигуры - одна в алом, другая в розовом - растворились в больничном коридоре, унося с собой из этого ада крупицу тепла..
"Что же ты творишь, старый дурак? - пронеслось в голове того, кто назвал себя Алик. - Ты - Всадник. Твоё дело - ВОЙНА, а не подбирать выпавших из гнезда птенцов. БЛЕДНЫЙ будет ржать до колик, если узнает".
Он взглянул на маленькую ладошку, доверчиво лежавшую в его руке. Она была теплой и мягкой. И он, вестник Конца, вдруг с неожиданной ясностью осознал, что эта хрупкая ручка держит теперь не оторванную лапу мишки, а часть его самого, Алика Герра. Это было неудобно, глупо и совершенно против всех правил. Но отступать было уже некуда...
---
...Кабинет Гольдбаха сотрясся от отдаленного гула, как от далекого грома. Стекло в окнах задрожало. Рудольф Францевич, беседовавший с мэром, резко обернулся к окну.
Вдалеке, в районе ипподрома, поднимался к небу гигантский столб огня и черного дыма...
- Что это? - голос губернатора был тих и почти испуган. Его лицо побледнело.
Мэр Моисей Игоревич Финсон, тучный, вечно потеющий человек с лицом, напоминающим растерянного бульдога, и с неизменным платочком в руке, которым он утирал лысину, подскочил из кресла и бросился к окну.
И в эту самую минуту раздался второй, более глухой и тяжелый удар, а по улицам понеслись тяжелые клубы пыли, пепла и песка, мгновенно сделавшие окно слепым.
Мэр отшатнулся и посмотрел на Гольдбаха ошалелыми глазами, в которых плясала паника. Его платочек бессильно повис в руке.
- Рудольф Францевич, кажется нас бомбят!
- Не говорите ерунды, Моисей Игоревич! - губернатор начал подниматься из-за стола, отбрасывая тень на бледное, перепуганное лицо мэра.
В эту минуту в кабинет ворвался бледный, как полотно, адъютант. За его спиной бледной зарёванной тенью маячила Эллочка.
- Рудольф Францевич! Теракт! Башня УВД... ее... нет. Взорвана и обрушилась. Там... там шло совещание... все верхние чины МВД, госбезопасности и полиции присутствовали..
Гольдбах не проронил ни слова. Его побледневшее лицо стало маской из желтого воска. В глазах, обычно холодных и расчетливых, плескалась настоящая, животная паника. Его ум, привыкший просчитывать ходы и интриги, отказывался воспринимать масштаб катастрофы. Это было за гранью любых расчетов, за гранью любого понимания. Кто? Зачем? Уничтожить целое здание УВД посреди бела дня? Он резко подошел к вешалке, накинул пиджак.
- Машину... - его голос сорвался на хрип, он откашлялся, пытаясь взять себя в руки. - Немедленно! Всех... всех глав оперативных служб - на место теракта. Город... - он замялся, не в силах сразу подобрать нужную формулировку, - переводится в режим повышенной готовности.
Он выбежал из кабинета, чуть не сбив с ног отшатнувшуюся Эллочку, с ужасом прочитавшую в его глазах не гнев, которого она ожидала, а всепоглощающий ужас и полную потерянность. Губернатор не видел врага, не объявлял войну. Он видел лишь хаос, в котором рухнул один из столпов его власти, и не имел ни малейшего понятия, что делать дальше.
В коридоре его уже ждала усиленная охрана. Молодой офицер с автоматом на груди, с идеально-каменным лицом, взял под козырек.
- Вашу машину подали к черному ходу, Рудольф Францевич. Бронежилет и шлем уже внутри. Маршрут проложен через спальные районы, вероятность повторной атаки ниже.
Гольдбах лишь кивнул, с трудом переводя дыхание. Он чувствовал себя не правителем, а подсадной уткой, которую везут на убой.
Мысль, пульсирующая в висках, была проста и ужасна: "Они могли бы взять мэрию. Здание законодательного собрания. Но они выбрали УВД. Они уничтожили не символ, а кулак. Силу. Они не боятся меня. Они показывают, что моя сила - пыль. И следующей мишенью буду я".
---
...В особняке на тихой улочке Саша и Виктор одновременно вздрогнули. Чашки на столе в гостиной задребезжали.
- Что это? - Виктор вскочил с кресла.
Саша уже был у окна, откинув тяжелую портьеру. Его вампирское зрение без труда пробило расстояние и увидело на горизонте над деревьями зловещее черное облако, поднимавшееся над районом ипподрома.
- Взрыв. Очень мощный, - без эмоций констатировал он.
И тут же донесся второй, более страшный, низкочастотный грохот, от которого задрожали стены. Столб дыма и пыли на горизонте стал еще больше, превратившись в гигантский гриб.
- Неужели началось... - прошептал Виктор.
Они выскочили на улицу. Воздух, еще несколько минут назад чистый и прохладный, теперь был густым и едким. С неба начала сыпаться мелкая серая взвесь, неся с собой запах гари и пыли. Вскоре дышать стало трудно, горло першило.
На улице творилось невообразимое. Люди выбегали из домов, кто-то в панике крестился, кто-то плакал, прижимая к себе детей. По мостовой с ревом неслись машины, в основном - "скорые" и полицейские, все в сторону ипподрома. Нарастал гул сирен, сливавшийся в один сплошной, пронзительный вой.
Из распахнутой двери магазина через дорогу повалил черный дым - кто-то, воспользовавшись паникой, устроил погром. Двое подростков с дикими глазами выбежали оттуда, сжимая в руках бутылки с алкоголем и пачку сигарет. Они смеялись истерическим, надрывным смехом, пока один из них не споткнулся о треснувшую плитку и не упал, разбив лицо, а второй, не видя этого, продолжал бежать дальше...
- Это... это конец света? - растерянно спросила какая-то женщина, стоя на крыльце своего дома и прижимая к груди кота.
Виктор, уже бегущий к своему "Бьюику", который он сегодня, на нервной почве, бросил прямо в переулке, на секунду притормозил, обернувшись. Этот простой и, отчасти, дурацкий вопрос на мгновение пронзил его мозг острее любой боли. "Конец Света!!! Неужели Конец Света?!" Волосы Шатанина зашевелились от ужаса.. Но выглядеть сейчас паникером было нельзя.
- Конец света? - фыркнул он, стараясь, чтобы голос не дрожал. - Да не-е-ет! Это, наверное... новые городские власти дороги ремонтируют. Динамитным способом. Для ускорения прокладки и пресечения протечки... Так что расслабьтесь, гражданочка и идите чайку попейте с этим... э... полосатым. Всё будет в аля-улю! В полном ажуре, как говорится..
Он криво улыбнулся, помахал ей рукой и рванулся к машине. Его шутка прозвучала идиотски и неубедительно, но хотя бы заставила женщину на секунду вытаращить глаза на него, а не на апокалипсис на горизонте. "Хреновый из тебя успокаиватель, Шатанин, - с горечью подумал он, всовывая ключ в замок зажигания. - и прекращай думать про Апокалипсис, имбецил!"
В этот момент в его кармане зазвонил телефон. Обычная, приевшаяся за годы, мелодия показалась резким, тревожным звонком. Виктор рывком поднес трубку к уху.
- Да... - Он слушал несколько секунд, и его лицо вытянулось. Глаза стали пустыми. - Понял. Выезжаю.
Он бросил на Сашу, всё это время следовавшего за ним молчаливой тенью, короткий взгляд, полный чего-то тяжелого и невысказанного.
- Мне нужно туда. Это Орлов. Теракт. Взорвана и рухнула башня УВД. Все тридцать этажей. Полный пиздец.
Саша согласно кивнул, его вампирское лицо было невозмутимо, но в глазах вспыхнули острые, холодные искры. Он без лишних слов обошел машину и сел на пассажирское сиденье.
- Я с тобой. В такой хаос лучше не соваться в одиночку.
Виктор лишь кивнул, вдавил педаль газа в пол, и бордовый "Бьюик" с ревом сорвался с места, рассекая нарастающее, как волна, облако пыли и направляясь к эпицентру катастрофы.
- Шура, - голос Виктора прозвучал приглушенно, будто сквозь вату. - Это же... Это даже не заявка на войну. Это уже сама война. И мы в окопе.
Саша, глядя в лобовое стекло на заволакивающий мир серый пепел, ответил с непривычной для него мягкостью:
- Нет, Виктор. Война - это когда есть две стороны. Одной из сторон, видимо, являемся мы. Вторая же - пока даже не удостоила нас вниманием. А все это... похоже на санитарную обработку. Сегодня они просто выкосили верхушку нашего муравейника. Муравейник не может объявить войну бульдозеру. Он может лишь суетиться в гневе на разрушенном холмике. И по этой суете можно судить о его размерах. И ещё: муравейник не мстит. Он либо гибнет, либо перестраивается. Давай посмотрим, на что способен наш...
Возле Черного Бульвара они встали в страшную пробку. Через пятнадцать минут нервы Виктора не выдержали, и он погнал машину по аллее. Дело сдвинулось с мертвой точки. Но бульвар вскоре закончился.
Пока "Бьюик" пробивался сквозь пробки из машин скорой помощи и пожарных расчетов, Шатанин на секунду поймал в боковом зеркале странное отражение. На крыше одного из дальних зданий, окутанная серебристой дымкой, стояла одинокая темная фигура. Не двигалась, не суетилась. Просто наблюдала. За спиной фигуры угадывались большие белые крылья. Но прежде чем старший инспектор успел что-то понять, поворот улицы скрыл здание из виду.
"Крылья? - мозг Виктора, перегруженный адреналином и кортизолом, попытался отрицать очевидное. - Показалось. Напряжение. Пыль.. ИХ не может здесь быть! Меня никто пока не нашел..". Но призрачный отголосок боли в висках, тот самый, что он чувствовал возле лимузина, на секунду дрогнул и затих, будто источник его вдруг отдалился на невероятно далёкое расстояние или... наоборот, на секунду соизволил обратить на него свой взор. Нет, не показалось. Кто-то действительно наблюдал. И этот кто-то был не на их стороне...
---
Бронированный лимузин, пробиваясь сквозь хаос, с трудом приблизился к тому, что раньше называлось бы периметром катастрофы. Теперь это была граница между миром живых и гигантской братской могилой. Машина Гольдбаха уткнулась в завал из искореженного металла и бетона, дальше путь был только пешком.
Рудольф Францевич вышел из машины, и на него обрушились крики, лай собак-спасателей, рокот техники и едкий, непередаваемый запах - смесь гари, пыли и смерти. Он стоял, не в силах пошевелиться, глядя на груду обломков, возвышавшуюся до небес. Здесь был не просто разрушенный небоскреб. Здесь была уничтожена его власть, его система, его иллюзия контроля.
И тут его взгляд упал на одинокую фигуру пожарного. Тот стоял на коленях у подножия завала, у того места, где еще утром был парадный вход в башню, где крутились двери и кипела жизнь. Его мощная спина в прожженном теплоотражающем костюме содрогалась от беззвучных, но оттого еще более страшных рыданий. В своих огромных, заскорузлых от копоти и крови руках он с нежностью, невероятной для таких лап, держал один-единственный предмет.
Женскую туфлю-лодочку.
Абсолютно целую. Изумительно изящную. На высоком, тонком каблуке. Цвета спелой, почти черной вишни. Она лежала на его ладони, словно хрустальная, сверкая глянцем в отсветах прожекторов, диковинный, неземной артефакт, занесенный сюда из другой, уничтоженной реальности.
Он что-то шептал ей, наклоняясь низко-низко, может быть, извинялся. Что он мог ей пообещать? Что он обязательно спасет её хозяйку? Что он её найдет?
Больше ничего от владелицы туфельки найти не удалось. Ни сумочки, ни обручального кольца, ни пряди волос. Только эта туфелька. Символ утраченной элегантности, обычной женской жизни, которая была здесь, в этой башне, и которую так грубо, так окончательно стерли в порошок.
Гольдбах не отрываясь смотрел на эту блестящую хрупкую лодочку в руках плачущего пожарного и в нем что-то надломилось. Не политик, не губернатор, а просто человек. Он понял, что эта туфелька - и есть главный отчет о произошедшем. Не километры исписанных бумаг, не списки погибших, не доклады спецслужб. Все это - пыль. А это - нет. Это - итог.
Он отвернулся, не в силах больше смотреть. И впервые за долгие годы почувствовал, как по его щеке, смешиваясь с серой пылью, медленно и горячо катится слеза.