Аннотация: Веник, его приключения на грани любви и саморазрушения. В тексте присутствует ненормативная лексика. Строго 18+. Это первая часть.
Запорожье образца 2024 года. Лихорадочный городской ветер разносил едкие выбросы металлургических заводов вдоль страдающих астмой улиц. Стойкий запах серы смешивался с гнетущим гулом воздушной тревоги.
Молодой человек лет тридцати, в коричневой вельветовой рубашке, рваных джинсах и с сумкой через плечо, возвращался с прогулки домой. Лифт во время воздушной тревоги не работал, поэтому пришлось подниматься пешком.
Это была стандартная девятиэтажная постройка, вплотную набитая всевозможными беженцами и переселенцами, приехавшими со всех тупиков Запорожской области. Малогабаритные квартиры сдавались под любые нужды. На первых трех этажах располагались разнообразные передвижные офисы: услуги от ремонта телефонов до покраски ногтей, чуть выше были более неприметные шалманы с неопрятными, двадцатидолларовыми, спивающимися проститутками.
Крайний этаж был в ремонте, ремонт, вот уже как два года, стоял на паузе. Всего одна жилая квартира, в которой и обитал Веник. Жилище стоило недорого, хозяева не задавали лишних вопросов, не являлись без звонка, курить разрешалось прямо в комнате. Условия были идеальны.
Подойдя к двери и после нескольких неудачных попыток он все-таки отыскал в связке нужный ключ. Два глухих оборота и дверь, едва державшаяся на ржавых петлях, провалилась внутрь однокомнатной квартиры.
У окна, на широком длинном подоконнике, стояли: колбы Эрленмейера, склянки Дрекселя, обратный холодильник Аллена, несколько кастрюль, бутылка растворителя, пачка с пищевой содой, перчатки, разнообразные шланги, штативы, электронные весы, сухой спирт, лакмусовые бумажки и еще куча разнообразных мерных стаканчиков и пластиковых бутылочек с черепом и костями на этикетках.
Веник находил странный покой в химии. Там, в колбах, он обретал убежище от бессмысленного шума окружающей жизни. Только возле пробирок и реактивов исчезала вязкая, удушающая тоска. Его притягивало не то, что выходило из варки, а то самое мгновение, когда дикий бардак жизни вдруг оседал в идеальную линию почти осязаемой упорядоченности.
Он относился к химическим правилам с почтением, с уважением. Химические законы были понятными, честными, строгими, неподкупными. Венику это нравилось. Это был единственный порядок в его хаотичном мире, единственные законы, которые он принимал с благодарностью.
Веник так увлекся опытами, что покупал по безбожно завышенным ценам редкие, труднодоступные, запрещенные в гражданском обороте реактивы. Что-то ради коллекции, а что-то применялось в практике.
Химия заменяла ему кино, театр. Он с восторгом наблюдал, как разноцветные соединения вступают в реакцию, как разрываются молекулярные связи, как они бурлят, шипят, сливаются и превращаются во что-то новое, непостижимо прекрасное.
Ему нравился сладкий, пьянящий запах диэтилового эфира, миндальный запах бензальдегида, то, как сияет в ночи белый фосфор.
Как капли уксусного ангидрида стекали по стеклу медленными прозрачными дорожками, переливаясь в свете лампы в тонких изломах, будто кто-то проводил едва уловимую линию на внутренней стороне сосуда. На дне они собирались в маленькие планеты под стеклянным небом колбы, дрожащие в свете лампы. Холодная точность химии внезапно оборачивалась глубокой, безмолвной, почти космической красотой. Запах был резкий, колкий, но в то же время таинственный, тёплый и многообещающий.
Он испытывал оргазмические чувства, наблюдая за синтезом сладких, заветных, запретных, разноцветных и сильнодействующих химических соединений.
По центру комнаты стоял журнальный столик, на нем банка из-под сгущёнки, доверху набитая окурками. Рядом, на полу, будто стреляные гильзы, валялись пустые жестяные банки от Кока-Колы. Вся прочая мебель исчерпывалась двумя ушатанными креслами и обломками дивана.
Веник выглядел уставшим, болезненным, изможденным: зависимость от наркотиков, отсутствие денег, долги за аренду, проблемы в личной жизни. В общем, ничего особенного: все как у всех, или у многих, по крайней мере. Но тонкая душевная организация Веника была на пределе, он не мог больше так жить.
Веника изматывала любовь к девушке. Девушку звали Капля. Девушка-беда, девушка-катастрофа, яркая, как вспышка кометы, но при этом разрушительная, деструктивная, проблемная, наркоманка, шлюха. Из всех возможных вариантов Веник выбрал самый неудачный объект для любви. Но сердцу не прикажешь.
Веник не понимал, как и за что можно любить спокойных и предсказуемых женщин. Предсказуемая женщина была для Веника загaдкой из разряда тех, что не хочется разгадывать.
Для Веника любовь была неуправляемой термоядерной реакцией, постоянно требующей катализатора страсти. Предсказуемые же женщины были как те самые балластные вещества в реакционной смеси: они не мешали процессу, но и не участвовали в нём, лишь замедляли ход и снижали чистоту продукта на выходе.
С ними, конечно, отношения стабильные, ровные, спокойные, но до исступления пресные, постные, что в какой-то момент и повеситься от беспросветной тоски можно. Это всё равно что пить дистиллированную воду: чистую, стерильную, но безвкусную. Медленная смерть при комнатной температуре.
Его тянуло к тем, с кем можно было создать либо чистейший кристалл жизнеспасительного лекарства, либо терпкую, взрывную, ядовитую смесь, но только не этот бесцветный и безвкусный раствор, в котором не выпадало ни грамма осадка настоящей жизни.
Женщины, по его ощущениям, это всегда сгустки токсичного яда. Сначала они одурманивают, озаряют, захватывают рассудок, открывают какие-то новые, странно сияющие грани сознания. А потом одним своим фактом существования начинают отравлять жизнь. У всех женщин есть свои побочные эффекты. И чем крепче яд в женщине, тем ярче любовь к ней и тем сильнее от неё побочки.
И, возможно, именно потому он считал: лишь разрушительная женщина способна дать то, что называют любовью, короткий момент подлинности перед неизбежным падением в пустоту.
Веник и Капля познакомились в наркологическом реабилитационном центре. Веник пробыл там около двух месяцев, лечился от метадоновой зависимости, затем приехала Капля, вернее, её привезли родители.
Она была безупречна собой, каждым своим движением, каждым жестом она излучала лёгкость и изящество. Элегантная, сорокакилограммовая, мефедроновая наркоманка ростом с черенок от лопаты, с пленительной, едва уловимой насмешливой улыбкой, чарующим магнетическим голосом и лавандовыми волосами.
Её глаза сияли неестественным блеском, во взгляде читалось возбуждение, коварство и сардонический восторг. От неё пахло дорогими конфетами - запах, сводящий с ума и моментально лишающий рассудка, казалось, так пахнут ангелы.
С того момента, как приехала Капля, в тихом и спокойном реабилитационном центре ЧП стали происходить ежечасно. Она требовала для себя: роль главного пациента Икс, отдельную палату, свободные перекуры, собственный режим сна.
Как-то раз в столовой, во время трапезы, она обратилась к консультанту с вопросом:
- Знаешь ли ты, почему все органы осязания сгруппированы на одном маленьком участке тела, рядом со ртом? Глаза, нос, язык - всё здесь, в одном месте, всё удобно расположено! Зачем так сделала эволюция?
Консультант:
- Хм... зачем же?
Капля:
- А затем, убогий, чтобы ты перед тем как что-то сожрать, мог обнюхать, рассмотреть и получить всю необходимую информацию до того, чтобы принять правильное решение - съедобное это или нет!
Как можно сознательно и добровольно есть то, что дурно пахнет, дурно выглядит и, я просто знаю, дурное на вкус! Это же издевательство над собой! Я эту хуйню есть не буду. демонстративно бросила тарелку на пол.
Каждый приём пищи превращался в моральное унижение повара отборным и колким матерным словарным запасом Капли. В знак протеста она бойкотировала терапевтические группы, посылала консультантов на хуй и однажды назвала, одного из них "злобным пидором", с чем было трудно поспорить.
Веник, заметив, что двенадцатишаговая программа ей явно не по душе, предложил побег из ребцентра.
Он украл на кухне столовую ложку, вскрыл пластиковое окно и сбежал вместе с Каплей. Они отправились к ней домой. Так он и очутился в Запорожье.
Любовь между ними вспыхнула моментально. Это была подлинная, высокооктановая любовь, ослепительно яркая, как горящий магний. Они дополняли друг друга с филигранной точностью двух половинок одной таблетки.
Они не строили планов, не думали о будущем, имело значение только сегодня, только здесь и сейчас. Жили одним днём, будто бы жизнь продлится ровно до тех пор, пока в пачке не закончатся сигареты, а в пакетике порошок. Завтрашний день казался слишком теоретическим, а вчерашний уже было трудно вспомнить.
Как-то раз, гуляя на крыше многоэтажки, они любовались вечерними видами, город казался прекрасным. Темнота скрывала его заплёванные улицы, обоссаные дворы и деформированные дороги, он красиво светился фарами проезжающих по проспекту автомобилей. Танцуя под модный шлягер в свете звёздного неба, нюхая порошок и наблюдая за тем, как эффектно прожектора подсвечивают в ночном небе дроны, как стреляют, сбивают, озаряя тёмное небо вспышками зарева, там, тогда, во время пикирования шахеда, Веник загадал желание - быть всегда вместе. Дрон заземлился в районе заводов, оставив после себя громкий, раскатистый грохот.
Так же случилось и с их отношениями, продлившись недолго, недели две, максимум две с половиной. Любовь с лязгом криков, скандалов и взаимных претензий стала сбавлять обороты. Наступило томительное похмелье, тошнотворное, как после перееденных эклеров или перепитой кока-колы. Это было неотвратимо: такой исход нельзя было предотвратить, как нельзя предотвратить, например, распад урана.
Веник тогда изрёк стихами:
Однажды как-то на одном приходе
Ко мне пришла любовь иль что-то вроде.
Когда мы нюхали с тобой мефедрон,
Я был влюблён в тебя, тогда я был влюблён.
Закончился в пакете мефедрон,
И та весна, и тот прекрасный сон,
Когда я был в твои глаза влюблён.
Теперь и в них тоска, тоска, тоска во всём.
Капля ушла к другому, а потом к третьему, затем к четвертому и так далее. Но в промежутках между всеми своими переходами она возвращалась к Венику. Они сходились каждый раз на два-три дня, в порыве страсти сливались воедино в буквальном смысле слова, но каждый раз расставались с каким-то очередным громким скандалом.
Сейчас Капля и вовсе неизвестно где, уже пару месяцев не звонит и не пишет, растворилась в многочисленных притонах Кичкаса. Оставив за собой облако пыли из утраченных иллюзий и горы напомаженных окурков.
Возвращаться в свой родной город он не стал. Запорожье, впрочем, как и все периферийные города в нашей богом забытой Гардарике, был таким же убогим и с такими же траурными домами, похожими на надгробия. Веник чувствовал себя как дома, Кичкас казался таким родным и близким, и, по большому счёту, он уже сам не помнил, откуда точно приехал.
Каплю было сложно забыть, так же сложно, как, например, пережитую авиакатастрофу. Она являлась в флешбэках, проникала в сны, возвращалась вспышками в памяти, волнующими и тревожными, как внезапно появившийся свидетель по давно забытому делу.
С ней было сложно ужиться, она капризная, сварливая, истеричная, но и без неё было плохо. В её отсутствие мир терял плотность, реальность растекалась тусклой и вязкой субстанцией неумолимой серой тоски.
Веник находился в лихорадочном состоянии: любовь и ненависть попеременно накрывали его волнами, сменяли друг друга приступами, как жар и озноб.
Он искал её вкус на губах других женщин. Заводил одноразовых подружек, навязчивых сожительниц, ушлых соупотребительниц, но все они оказывались лишь заместительной терапией, дешёвым контрафактом, чем-то вроде низкокалорийного соевого молока после густых, жирных сливок.
Ему казалось, что большинство женщин безнадёжно похожи друг на друга: одинаковыми позами в сексе, шаблонными фразами в общении и набором однотипных, удобных для бытового использования улыбок.
Они отличались только количеством потребляемых ресурсов, годом выпуска и степенью износа. Приемлемый вариант, чтобы погонять пару вечеров, пока не надоест слушать заносчивый гул изощренного попрошайничества и не начнёшь замечать подёргивания на поворотах. Обворожительные, красивые, сладкие, но при этом банальные, быстро надоедающие и взаимозаменяемые.
Так он думал про всех женщин, про всех, кроме Капли. Она казалась ему чем-то вроде атипичного проявления женской природы, экспериментальным образцом с нестабильно работающей прошивкой.