|
|
||
|
Сегодня на столе остался круг от стакана воды - ржавый след, как кольцо клана на чужой руке. Я уставилась на него дольше, чем на текст. Каждая буква в рассказе отзывалась внутри, будто я вытравливала знаки прямо из вен. -- Ну что, панночка, снова решила изобразить пророчицу? -- Нет. Я просто смотрела, как кожа пишет вместо меня. Когда выводила строки про инвентарь тела, воздух вдруг наполнился запахом старой книги, пыли и чернил. Я вспомнила школьную библиотеку, где пахло страхом не вернуть том. Сейчас тот страх вернулся, только том - это я сама. Соня и Вадим вошли в текст, как в осадный лагерь. Она - в латах разведчицы, он - с пером вместо меча. Спорили о том, чьё право на моё тело весомее. А я только фиксировала - потому что если не зафиксировать, сцена распадётся и я вместе с ней. -- Панночка, зачем тебе этот суд? -- Чтобы хоть один взгляд остался свидетелем. Я дописывала финал, и мне казалось, что стены дышат. Таймер обнулялся, а я слышала собственное сердце, как боевой барабан. Исхода не дала. Пусть висит пустота. Пусть выбор будет без решения. Теперь этот текст лежит рядом, и на пальцах остался запах бумаги - сухой, как пепел. Я знаю: рассказ - не выдумка. Это моя кожа, превращённая в хронику. -- Ты нашла покой, грёбаная боряка? -- Нет. Но пока пишу - не исчезаю. *Запись десятая. "Кухонный дозор" Сегодня опять чайник зашипел, будто сигнал тревоги. Вода булькала, как если бы клан собирался на совет и каждый голос рвался наружу. А я стою босиком, и линолеум холодный - точно каменные плиты арсенала. Запах чая с бергамотом прорезал утро, и я снова в двушке: отец курит у окна, мать молчит, а я прячусь в ванной. Тогда пар от кружки казался дымом костра, возле которого можно согреться. Теперь - просто пар, и всё равно он открывает ту же дверь. -- Панночка, поднимай меч. -- Да пошли вы, я ложку держу, не меч. Смех, блядь. Рабыня с чайником вместо артефакта. И всё же - пока пишу, я здесь. Если перестану, то растворюсь вместе с этим паром. *Запись девятая. "Проба стали" Сегодня я решилась. Без денег. Без запроса. Без клиента, который шепчет: -- Побольше воздуха. Поменьше странностей. И без панночки, которая шепчет в ответ: -- Всё будет, только не сегодня. Сегодня - пишу сама. Свой. Расскажу про самурая. Не потому что Япония. А потому что там, где честь - это форма, без памяти не выжить. Рассказ "Кровь между чашей и клинком" Он проснулся до рассвета - не от сна, а от запаха железа, застрявшего между пальцами. Не кровь. Воспоминание о ней. Как если бы кто-то стоял рядом и дышал клинком. Он провёл рукой по щеке - кожа была тёплая, как рис в деревянной чаше у матери. Такой же тяжёлый, липкий. Не хотела отпускать. Он не знал, как зовут его ученика. Он забыл это имя вчера - в момент, когда тот поставил чашу с чаем левее, чем положено. На одну ширину пальца. Этого было достаточно. -- Ты больше не мой. -- Я никогда не был. Рука с мечом двигалась не из воли, а из памяти. Как когда тебе пять. И ты слышишь, как отец кашляет в соседней комнате. Ты не думаешь - ты вскакиваешь. Удар прошёл через воздух, как через бумагу, на которую давно не писали. Мягко. Почти без сопротивления. Когда он мылся, вода пахла шишками, глиной и спертым потом сёмги. Точно как тогда, в доме, где он впервые убил не по приказу. В ту ночь он ел с рук - у женщины, чьё лицо уже не помнил, но помнил вкус соли с её кожи, и как на лбу у неё был след от жёсткой ткани подушки. Он вытерся не полотенцем, а старым кимоно - запах мела в складках. Это было кимоно брата. Он носил его после смерти, не потому что хотел помнить, а потому что не знал, где лежит своё. В зеркале он увидел не лицо, а линию шрама, которой не было. Рука коснулась - и шрам проступил. Он не знал, когда он появился. Может, в ту ночь, а может, сейчас. -- Ты хочешь умереть? -- Я хочу вернуть день, когда был жив. Он вышел из дома босиком - камни втапливались в подушечки пальцев, как если бы земля проверяла, кто идёт. Они знали. Он не ученик. И не мастер. Он - тот, кто запомнил не то, что надо. Я, Рада Белоярская, писала это, пока не стерлась грань между кожей и бумагой. Запах крови из носа - я его помню. След подушки - он был у меня, когда я просыпалась после допроса в редакции. Вкус соли - я лизала кожу после секса, не потому что хотела, а чтобы не забыть. -- Панночка, это уже не фэнтези. -- Я знаю. Это - я. Только с мечом. Сегодня я не редактирую. Сегодня я ношу текст, как кимоно брата. Чтобы помнить, откуда этот шрам. *Запись восьмая. "О чём писать боярку" Сижу над тетрадкой, как над допросом. Не меня спрашивают - я себя. Панночка, мать её, снова в кольце: срок поджимает, заказчик молчит, текст дохлый, как хищник без добычи. -- Что ты, дура, опять пишешь? -- Боярку. -- А кому она теперь, блядь, нужна? Я вижу перед собой пустой экран и две версии себя: одна - рабыня рынка, знающая все ходы; другая - баба с уставшими глазами, у которой вся магия - это чай с бергамотом и память о том, как отец курил у окна в старой двушке. -- Враги напали, кланы объединились, героиня проснулась с даром. Ты сама-то веришь в это говно? -- Нет. -- А пишешь? -- Да. Я знаю, как выстроить интригу. Как вставить "вызов", "осколок артефакта", "жестокого учителя". Я могу с закрытыми глазами отыграть драму клана. Только вся эта драматургия - как парик, надетый на голую голову: сидит, но не греет. -- Почему ты всё ещё пишешь это? -- Потому что у меня нет другого способа. Я беру старый отрывок - тот, где магиня смотрит в зеркало. И вдруг вижу себя. Не героиню. Себя. Утро. Зубная паста. Халат в пятнах. И голос: -- Панночка, подними перо. -- Я его не роняла. Боярка для меня - не жанр. Это клетка, в которой можно выцарапать путь. Я ставлю клановую сцену - и за ней слышу запах подъезда. Враг нападает - а я вспоминаю, как мать кричала на кухне. Маг открывает портал - и я снова у двери, не зная, войти или уйти. -- Может, ты пишешь не боярку? -- А что? -- Хронику выживания. Псевдофэнтези, где каждая сцена - твоя ночь без сна. Где каждая интрига - способ не сойти с ума. Снаружи это история о героине, которую никто не спасёт. Внутри - это я, которая пишет, чтобы не исчезнуть. -- Панночка, ты снова забыла, кто ты? -- Нет. Я вспомнила: я та, кто пишет. Даже когда не верит. -- И что ты сделаешь? -- Построю клан. Состоящий из запахов, боли, стыда и кофе без сахара. Сегодня я не напишу ни слова в текст. Но построю сцену внутри себя. Где героиня отказывается от дара, чтобы вернуть имя. Где клан рушится, но она остаётся. Не потому что сильная. Потому что живая. Записываю это - и понимаю: боярка пишется не по правилам. Она пишется изнутри. Как вспышка - когда память встречает форму. -- Панночка, пора начинать. -- Уже пишу. Но на этот раз - себе. *Запись седьмая."Между кожей и словом" Сегодня я проснулась оттого, что в паху что-то пульсировало. Не от снов. От воспоминания, которое прибилось к телу, как тёплая тряпка после дождя. Было не жарко, но влажно. Простыня липла, как чужое прикосновение. Я подумала: кто разбудил меня телом, которое не трогали уже сто лет? -- Ну что, панночка, снова сама себе любовник? -- Да. И лучше всех. Тело помнит быстрее, чем разум. Под грудью - пот, на шее - след от подушки. А между ног - тревожная ласка, как будто кто-то шептал без языка. Я не трогала себя. Просто лежала. И во мне отзывался не Вадим, не "Немой", даже не фантомный герой боярки. Это было... раньше. Запах... мыла. Того, что было в доме у бабушки. Кусок, который пах не чистотой, а запретом. Я тогда спряталась в ванной, потому что он поцеловал меня за гаражами. Мне было пятнадцать. И я не знала, как сказать "да" или "нет", поэтому убежала. А потом мыла себя этим куском, как будто можно отмыть не прикосновение, а то, что внутри пульсирует, даже если ты одна. Сейчас - то же. Пульсация между ног, запах пыли, и в голове реплика: -- Не бойся, я просто посмотрю. -- Тогда не смотри в меня, смотри на. Эта сцена всплывает, как патруль из прошлого. Мальчик с руками, пахнущими пеплом. И мои бёдра, которые запомнили. Не по любви - по факту. Всё, что было, осталось на коже. Вчера я писала сцену для боярки: как маг подчиняет тело героини. Там был долгий взгляд, почти без касания. Клиент сказал: "Сделай это вкусно". А мне было противно. Я писала, будто вырезала из себя мягкие места. И только сейчас понимаю - я тогда снова была в той ванне, с мылом и страхом. Пишу это - и чувствую: возбуждение есть, но оно чужое. Словно память трахает меня по расписанию. Не я решаю, когда это случается. Панночка, мать её, - с рукой в письме, но не в себе. -- А что ты хочешь? -- Чтобы хоть один текст оставил мне клитор в покое. Потому что даже возбуждение стало функцией. Оно работает, когда надо. Как сюжет. А я хочу, чтобы хоть раз - было просто. Без сцены. Без роли. Без того, чтобы потом отмываться. Я пью воду. Вкус железа. Она прохладная, как поцелуй, который случился не в теле, а в ожидании. Тот, кто был рядом, оставил мне не руки, а воспоминание между ног. Я не знаю, звал ли он меня по имени. Но тело помнит. Сегодня - не будет мастурбации. Будет текст. Потому что иначе это снова станет фэнтези. А я - не жанр. Я - панночка, у которой клитор просит перемирия. Пишу, чтобы он знал: я всё помню. Даже если тогда я убежала. Даже если потом я писала сцену под заказ. Даже если теперь - никто не трогает. Я всё равно вспоминаю, как это было: между кожей и словом. *Запись шестая. "Рука, отданная в наймы" С утра - чужой файл. Глава 14. История не моя, стиль не мой, героиня - говорящая кукла. Но голос в ухе шепчет: -- Сделай, как ты умеешь. Ты же умеешь. Запах клавиш вернул меня в тот осенний день, когда я впервые писала на заказ. Комната пахла сыростью и чернилами, отец курил в коридоре, чтобы не мешать. Я была в спортивках, с волосами, собранными в кучу. Писала сцену, где женщина умирает - красиво, без истерик. -- Только без грязи, ладно? Клиент просил. -- А если грязь - правда? -- Тогда она должна звучать как поэзия. Я так и сделала. Потом долго вытирала руки, будто текст остался на пальцах. Теперь - то же. Открываю новый документ. Надо вставить сцену секса: "эмоционально, с нежностью, но не пошло". Словно меня просят нарисовать воду, но не мочить бумагу. -- Ты же писала такое раньше. -- Раньше у меня было имя. Сейчас - тариф. Пальцы работают отдельно от меня. Они бегут по строчкам, как гонцы между башнями. А внутри - тихо. Почти как тогда, когда я стояла под дождём и впервые почувствовала: мой текст вызывает возбуждение у других, а у меня - только отвращение. Запах чая с бергамотом бьёт в голову. Это тот чай, что был в том доме, где я написала самую "успешную" главу. После неё клиент дал премию. А я неделю не могла умыться - будто кожа отказывалась принадлежать телу, написавшему такое. -- Вставь строчку про то, как он её "раздевает словами". -- Она не раздевается. Она рассыпается. -- Ну сделай это красиво. -- Красиво я оставлю себе. После отправки файла - ком в горле. Не от чая. От вкуса бумаги, которую уже не жуёшь - глотаешь, чтобы выжить. Я пишу свой дневник, как заклинание. Не ради стиля. Ради правды. Потому что там я - не подрядчик. Там я - голос без расценки. -- Ты же мастер. -- Нет. Я рабыня, которая знает, где выход. И потому пишет. Дед когда-то говорил: "Писать - как копать землю. Не твою - копать труднее". А я уже не чувствую, чья она. Только знаю - копать надо. После сдачи файла опять пила чай. Горло першило, будто на него легла пыль из чужой истории. Я не умывалась весь день - чтобы не смыть себя, пока не запишу. Мой дневник - единственное, что не редактируют. Единственное, где я не клиентка и не подрядчик. Где можно написать: -- Я не хочу больше. -- Но надо. У нас же договор. Пишу, потому что это - мой тайный разрыв договора. Он не имеет юридической силы, но имеет вкус. Вкус бумаги, которую можно прожевать, когда всё остальное отравлено. *Запись пятая. "Неприсутствие" С утра воздух как будто раскололся на щели. Входишь в комнату - и не попадаешь. В чайнике кипит не вода, а тревога. Я не отвечаю Вадиму. Он пишет второе сообщение. Потом - третье. Смотрю на экран, как на вражеский пергамент. Там не вопрос - там вызов. -- Ты где? -- Здесь. -- Не похоже. -- Потому что я не в этом мире. Запах пыли над батареей - тот же, что был в комнате после смерти деда. Тогда мы все ходили на цыпочках, боясь шуметь возле двери. А я, десятилетняя, воровала дыхание, чтобы не потревожить мёртвого клана. Теперь я снова в этом коридоре. Только вместо деда - я сама. Никто не умер, но все ушли. Соня звонила. Я не взяла. -- Ну как ты? -- В порядке. -- Ты не в порядке. У тебя голос пустой. -- Голос остался снаружи. Я внутри. Когда писатель исчезает - остаётся его хроника. Я пишу не потому что могу, а потому что иначе клан рассыплется. А клан - это не герои. Это те, кто знает, как я дышу, когда вру. Я вышла на улицу вечером, как в дозор. Пальто нараспашку. Серые дома смотрели, как дозорные башни. В супермаркете я узнала взгляд: кассирша была когда-то моей соседкой. Мы были девочками и прятались под лестницей, играя в "осаду". -- Это ты? -- Не знаю. -- Узнала. Просто не ожидала увидеть в живых. Я расплатилась и ушла, держа сумку как оружие. Панночка в изгнании. Но хоть сегодня - живая. Пишу, потому что иначе потеряю голос. А если голос уйдёт - имя сотрётся. А если имя сотрётся - никто не призовёт клан. -- Ты вернёшься? - Да. Пока пишу - да. *Запись четвёртая. "У стены" Рука дрожит, когда завязываю волосы. Гребень цепляется, будто что-то знает. Точнее, кто-то. Прядь за прядью - как будто отсчитываю чьи-то имена. На кухне тишина, только стук трубы. Дыхание дома. Я стою у стены, лицом к кафелю, как будто жду выстрела. -- Почему ты не оборачиваешься? -- Потому что если повернусь - всё снова начнётся. Тело вспоминает быстрее, чем я. Подошвы пятен не помнят, но пятна помнят подошвы. Стена холодная - как та, к которой меня прижимали в коридоре у школы. -- Ты не скажешь маме? -- Нет. В холодильнике - только три яйца, лук и баночка горчицы. Как в убежище после рейда. Всё, что осталось от клана после нападения. -- Я же говорила - не трогай меня. -- Я не трогаю, я просто рядом. Рядом. Это слово всегда было ловушкой. Рядом - значит, потом исчезнет. -- Ты же не виновата. -- А кто тогда? Я? Я ведь молчала. -- Ты была ребёнком. -- И что? Дети не чувствуют спиной, что происходит за дверью? Чайник вскипает, и этот звук - будто сигнал. Отходим от стены. Уцелели. Сегодня - да. Сегодня я могу не писать боевую сцену, потому что она уже была. Я в ней - не героиня, а та, кто осталась. Память - это не воспоминание, это место. И я живу в нём, каждый раз возвращаясь к этой стене, где всё началось и всё остановилось. Пишу, потому что стена молчит, а мне надо, чтобы кто-то слышал. Хоть бы и я сама. *Запись третья. "Союзницы в отражении" Зеркало поймало меня раньше, чем я включила свет. Всё ещё стою там - полуобнажённая, без лица. Только силуэт и глаза, в которых не утро, а то, что всегда. В отражении - не я, а разведчица после провала. Волосы растрёпаны, кожа бледная, взгляд чужой. Я знаю эту маску. Она надевается после клановых допросов - когда ты выжил, но уже без имени. Чищу зубы, и холод ментола возвращает во вторую квартиру. Там, где стены были серые, как нынешний халат, а отец курил в туалете, чтобы не мешать матери. Я тогда тоже вставала рано, когда было темно. Умывалась на цыпочках, чтобы не разбудить ни их, ни себя. Вода казалась чужой - холодной, как предатель. Но я всё равно мылась. Потому что иначе оставалась бы с той ночью на коже. Сегодня тоже моюсь - будто смываю кого-то. Не ту, что пишет боярку, не ту, что тащит пакеты. Ту, которая каждое утро просыпается в теле, которое ей досталось. На кухне - тишина, как перед судом. Чайник греется, будто копит заклинание. Я стою босиком - на полу холод, как в арсенале перед вторжением. Халат развёрнут, как порванный плащ. За него не дают честь. Запах зубной пасты - мятный, едкий - проваливает меня в тот подъезд, где отец жил после развода. Там я мылась по утрам, чувствуя, как холод воды пробивает защиту. Я тогда тоже воевала - с желанием остаться ребёнком. Смывала с себя слабость, пока пальцы не немели. Никакой магии. Только выносливость. Теперь та же сцена. Только клан другой - и имя давно стёрто. Меня зовут, но не по имени - по роли. Пиши. Рабыня. Хронистка. Я записываю. Не потому что кто-то ждёт. А потому что, если не напишу - распадусь на утренние осколки. Запах, холод, стекло. Единственные союзники, что не покинули после последней осады. Я стою перед зеркалом. Смотрю в лицо. Говорю: ты вернёшь себе клан. Но сначала - запиши. *Запись вторая."Нулевой День" Сегодня утро похоже на засаду: табурет поджидал меня у холодильника, и я врезалась мизинцем, как будто это был вражеский дозор. Панночка, мать её, - героиня клановой хроники, поверженная деревянным врагом на собственной кухне. Но именно эта нелепая боль стала вратами: треск кости отозвался в памяти, и я снова в двенадцать лет, на лестнице нашего серого подъезда, где пахло холодом и кошачьей мочой. Тогда падение было не падением - это был провал в пустоту, в бездонный тоннель, и мне казалось, что весь мир смотрит на меня сверху, а помочь никто не может. И вот мне тридцать семь. Нулевой День. Передо мной снова коридор клана, только стены его облупленные, а факелы - лампочки с перегоревшими спиралями. Я слышу издевательский приказ: "Пиши, рабыня, кланы ждут!" - и понимаю, что да, я рабыня, но здесь, в дневнике, могу хотя бы сказать это вслух. Память прорывается в самую ткань боярочной сцены: запах хлеба - и вот я у костра в деревне, корка трещит как сучья, а рядом отец с папиросой. Тогда казалось, что за дымом открывается новый мир. Теперь мир открывается только в тексте. И я пишу: даже если враг мой табурет, даже если мой клан - это носки на батарее. Записываю, потому что каждый мой день начинается с нуля, и если я не превращу его, вместе с текстами, написанными для и от имён "других", в хронику - он исчезнет. *Запись первая. "Решение панночки" |
|