|
|
||
|
Под кожей Она проснулась от того, что под кожей шевельнулась дрожь. Не сон - остаток чужого взгляда, впившегося так глубоко, что тело решило хранить его отдельно. Простыня была холодная, будто чужие плечи только что встали. Ладонь скользнула по бедру - и под пальцами оказался след, будто кожа удержала память о "чужом". Ни одного синяка, ни одной царапины, но память тела требовала доказательств. Она могла бы описать всё как фантазию, но мышцы отзывались иначе: в них жило то, что не стереть. Ей вспоминался запах - влажное мыло, дешёвое, серое, то самое, которым она когда-то пыталась смыть поцелуй подростка за гаражами. Она тогда не знала слова "насилие", но знала, что что-то проникло в неё без согласия. И с тех пор запах мыла всегда был рядом с возбуждением. Сейчас, взрослая, она не касалась себя. Тело само шептало: "вспомни". Соски были жёсткими, как будто их трогали. Между ног поднималась пульсация - не от желания, а от долговой памяти. Она ощущала её как приказ: ты должна помнить через дрожь. Сев за стол, написала три строчки: "Моё тело знает чужие "голоса". Я храню их не ушами, а кожей". Чернила расплылись, буквы съехали - именно так и хотелось: чтобы текст дышал не аккуратностью, а телом, как пот. Она хотела только одного: чтобы хоть однажды её возбуждение не приходило вместе с воспоминанием. Чтобы оно было её. Но знала - оно снова будет вызываться запахом железа, тряпкой, прикосновением, которого больше нет. И поэтому писала: не для стиля, не для читателя. Писала, чтобы хоть в буквах оставалась её кожа, а не чужая. Она написала фразу: "Я храню их кожей" - и услышала, как дверь щёлкнула. На пороге появилась Соня. Волосы мокрые, видно - только что мылась в её же ванной. Она шагнула внутрь и встала у окна, как дозорный на башне. -- Ты опять про своё? - спросила она. -- А про чьё ещё? Соня скользнула взглядом по тетради. -- Ты не пишешь. Ты режешь себя словами, как клинком. Хотела возразить, но в коридоре раздался кашель. Вадим вошёл без стука, держа в руках распечатку её старого текста, исчерканного правкой. Встал в дверях, как судья клана. -- Думаешь, это литература? - сказал он. -- Думаю, это я. -- Нет. Это боль, которую ты раздаёшь, как хлеб. Соня усмехнулась: -- А мы всё равно едим. Кухня превратилась в зал совета. Чайник зашипел - не бытовой звук, а рог перед схваткой. Запах бергамота прорезал воздух, и она вспомнила двушку: отец курит у окна, мать молчит. Тогда корка хлеба треснула, как сучья в костре, и ей показалось - это знак клановой битвы, только в семье. -- Панночка, выбери, - сказал Вадим. -- Ты или она? - спросила Соня. Она сжала тетрадь, бумага стала влажной, будто вбирала её пот. Тело отзывалось быстрее, чем мысль: сердце билось в бёдрах, дыхание горчило железом. -- Я не выбираю, - сказала она. - Когда вы спорите, моё тело решает за меня. -- Тогда оно выберет насмерть, - усмехнулся Вадим. -- Или вымоет память до дыр, - добавила Соня. Она подняла глаза и заметила в зеркале кухонного шкафа четвёртый силуэт. Тень стояла позади, неподвижная, как разведчик в дозоре. -- Панночка, кто это? - прошептала Соня. Она резко обернулась. Там никого не было. Только - тишина, в которой всё решалось без неё. Соня подошла ближе, дотронулась до её плеча - и это прикосновение отозвалось сильнее, чем любой удар. Будто кожа вспыхнула сама, вспомнив чужие руки из тех лет, когда "нет" было невозможно сказать вслух. -- Видишь, - сказала Соня, - твоё тело уже выбрало. -- Не верь ему, - отозвался Вадим. - Тело - самый лживый свидетель. Оно хранит и боль, и желание в одной складке. Разберись в словах, а не в коже. Она молчала. Кухня дрожала от пара, чайник кипел как осадный котёл. Всё было похоже на клановую сцену - суд, где панночка должна назвать сторону. Но прошлое прорывалось так же, как запахи: хлеб и табак, мыло и железо. Каждый из них требовал решения. -- Панночка, выбери, - снова сказал Вадим. -- Скажи, - настаивала Соня. Было ясно: любое слово обернётся ловушкой. Одно движение губ - и пленницей станет та, кто сама придумала этот клан. Но молчание отдаёт власть четвёртому, тени, всё ещё стоящей в зеркале. Она вдохнула, чувствуя, как горечь железа разливается во рту. И подняла глаза. -- Я... Слова застряли. И именно в этот миг свет мигнул второй раз, как знак. Губы приоткрылись, слово сорвалось и утонуло внутрь. Свет ударил, но не глазами - кожей: будто кто-то сорвал с неё верхний слой и вывернул наизнанку. Кухня исчезла не как комната, а как старая оболочка, сброшенная с тела. Всё мигнуло, и вместо привычного воздуха всплыл новый интерфейс - тёплый, липкий, как дыхание на шее. Взгляд оторвался от Сони и Вадима, а тело - нет. Оно пульсировало, как будто внизу экрана вспыхнул новый квест: [Активировано: выбор судьбы. Время на решение - 00:59]. Сон? Да. Но сон был прописан, как глава боярки: стены превратились в каменные бастионы, чайник - в боевой рог, а окно стало порталом в зал совета клана. Соня стояла в латах разведчицы, её волосы текли как дым. Вадим - в плаще судьи, с пером вместо меча. Их голоса были уже не репликами, а системными подсказками: -- Выбор класса: писец крови или хранитель молчания. -- Выбор влияет на статы: +10 к памяти или +10 к забыванию. Она посмотрела на свои руки: кожа дышала знаками. Буквы выступали из вен, медленно разгораясь, как если бы их выводили горячим пером. Жар был не только болью - в нём пряталась нежность, будто кто-то гладил её изнутри. Каждая строка тянулась к поверхности, и кожа отвечала дрожью, как от поцелуя, слишком долгого, чтобы быть безопасным. -- Панночка, мать её, - пробормотала она. - У меня теперь HUD на коже? -- Это твой интерфейс, - сказала Соня. - Каждая буква урон. Но и защита. -- Лови, - Вадим кинул ей листок, и он врезался в ладонь, как клинок. - У тебя артефакт: письмо из плоти. Сила: фиксировать реальность. Цена: боль. Пальцы дрогнули - меню всплыло не на экране, а под кожей. Твоё тело = инвентарь. Запах мыла - холодный, как чужой палец на губах, минус доверие. Вкус железа - терпкий, как поцелуй, оставляющий след внутри, плюс выносливость. Шрам на бедре - не рубец, а память о прикосновении, которое не исчезло, пассивка: память не стирается. Соня шагнула ближе: -- Выбирай клан, панночка. Тех, кто будет биться рядом, или останешься одна. Вадим усмехнулся: -- В одиночку не выйдешь. Тебя сотрут в логе как баг. Она ощутила, что тело снова дрожит - не от страха, а как будто мышцы сами хотят прописать строку кода. Но строка не выходила. Внизу экрана мигал таймер: 00:10. Взгляд поднялся - и в зеркале дрогнула ещё одна тень. Четвёртый шагнул ближе. Имени у него не было, только дыхание на её шее, холодное и липкое. В интерфейсе значилось пустое поле - [???] - но кожа знала больше: она отозвалась мурашками, будто узнала того, кого нельзя назвать. -- Панночка, кто это? - прошептала Соня. И в этот момент таймер обнулился. Свет дрогнул - и кухня встала на место. Всё возвращалось на места... Пар из чайника. Запах бергамота. Соня у окна с мокрыми волосами. Вадим в дверях с помятой распечаткой. Всё вернулось на свои места. Только кожа горела и зеркало не отпустило. Соня шагнула ближе, коснулась её плеча: -- Что с тобой было, панночка? "Что?" - губы дрогнули, но дальше тишина. Соня ждала, Вадим смотрел. Внутри всё пульсировало, будто вопрос резал её изнутри, как клинок, не дающий крови, но оставляющий след. Что же было под кожей? Запах мыла. Вкус железа. Шрам, который не исчез. Вспышка жара, похожая на поцелуй, и дрожь, которая жила дольше любого касания. Всё это в ней, и всё это - не её. Она хотела сказать, но каждое слово в мыслях распадалось на буквы и скользило обратно в тело. Соня шагнула ближе: -- Ответь. Вадим прижал к груди исписанную распечатку, будто приговор. В зеркале четвёртый наклонился вперёд. И она поняла: ответа нет. Есть только кожа, которая хранит больше, чем можно произнести. |
|