|
|
||
Псевдо-продолжение романа Павла Виноградова "Пастух Земли" в рамках неофициального для Си литературного конкурса "Срач и плач по покойнику". Предварительно - для литературной дуэли. | ||
|
Пастух Земли: Питерские Хроники (псевдо-продолжение романа Павла Виноградова "Пастух Земли") Предисловие Он давно пережил собственную память. Века слиплись в один серый день, будто потоки дождя на стекле, за которым уже не разглядеть пейзажа. Когда-то голос системы был для него волей и смыслом, стальным хребтом мироздания. Теперь это стал белый шум, мерцающая стена, где вместо присяги трещали курсы валют и прогнозы гололедицы. Самое стыдное было в том, что этого шума ему не хватало. Как человеку, выросшему в грохоте, не хватает тишины, чтобы услышать собственное сердцебиение. Он ловил себя на этом и морщился. "Кем он был на самом деле - пастухом или тюремщиком?" - он не решался произнести вслух. Молчание и пыль на вещах отвечали за него. Глава 1. Удел Над Петроградской шёл дождь. Ровный, монотонный - и будто фальшивящий на полтона. Он вслушивался, пытаясь поймать, где именно фальшь, как скрипач, забывший свой строй, уставший от чужих концертов. От окна тянуло влажной штукатуркой и унылой добротностью старых стен, пахло временем, которое кончилось. На полке лежал фаянсовый скарабей - подарок, который когда-то пах кожей и маслом для волос, запахом живого тела. Теперь не пах ничем. Скифская бляшка холодила ладонь. Раньше это чувство дарило радость власти над временем, а теперь оставляло лишь вопрос: зачем я всё ещё храню эту окаменевшую слезу истории? Кофе был растворимым и дешевым. Он пил медленно, находя в этом глотке больше правды, чем в древних клятвах. Горькую, чёрную правду настоящего момента. Каждое утро он убеждал себя, что просто живёт - ходит в музей, дышит набережными. На самом деле он проверял витрину мира: не лезут ли швы, не хрустит ли стекло, не проступает ли из-под тонкого слоя краски лик настоящего хаоса. Осознание этой роли всегда причиняло лёгкую тошноту, как у актёра, сыгравшего одну роль так долго, что забыл своё лицо. Шорох начался не в комнате, а в нём самом. Словно кто-то провёл ногтем по внутренней стороне черепа, по самой плёнке сознания. Сначала - дрожь, потом знакомая до оскомины вибрация. Он ненавидел себя за то, что, услышав её, инстинктивно выпрямлялся. Служебный рефлекс переживает убеждения, как сорняк - сад. Шум сложился в сухой голос: "Внимание. Обнаружена активность агента нулевого поколения. Угроза стабильности. Рекомендация... нейтрализация." И тут же постучали. Не грубо - уверенно. Он не вздрогнул, лишь почувствовал, как сомкнулся внутренний периметр, опустилась последняя психическая решётка. Ему захотелось не открывать - пусть уйдут. У этого желания был точный привкус: стыд, смешанный с усталостью, как у старика, стыдящегося собственной немощи. Он открыл сразу. В дверях стоял молодой человек в пальто цвета мокрого асфальта. Слишком правильные плечи, слишком чистая кожа, взгляд с горящим на дне голодом, который никогда не утолится. -- Дедуля... Историю пора вытаскивать из антресолей. Она стоит денег. Споёшь нам свою? Слова резали не наглостью, а узнаваемостью. Он помнил этот тип - лёгкое презрение к прошлому, как к устаревшему интерьеру, который пора бы сдать в утиль. У каждого столетия такие дети, и все они думают, что изобрели смерть первыми. За спиной у парня поднялась камера. Мигнул красный огонёк. И он поймал себя на неожиданной реакции: не гнев, а стыд. Стыд животного в клетке перед зрителями, стыд экспоната, который слишком долго задержался на выставке. Он ненавидел в себе эту привычку - вставать поудобнее, чтобы было лучше видно. Мысль о системе пришла мгновенно: можно выключить. Шагнуть внутрь шума и наложить тишину. Лифт встанет, камера ослепнет, мальчик забудет. Он представил это и едва не сделал - так это было легко. В коридоре моргнул свет. Где-то внизу коротко выругались. Этого хватило, чтобы отпрянуть. Цена напомнила о себе буднично и зло, как счет за электричество. Он медленно поставил кружку на полку, рядом со скарабеем. И почувствовал, как поднимается старое, опасное желание - не воевать, а объяснить. Всегда ему казалось, что можно объяснить, договориться, что есть общий смысл, который поймут все. -- Пойдём, - сказал он. Это не было согласием или подчинением. Просто выбором. Последним актом воли. Если уж платить, то за то, что выбираешь сам, а не за сработавший рефлекс. На лестнице пахло мокрой шерстью и проводкой, запахом города, который медленно разлагается заживо. Молодой говорил быстро, уверенно, повторял чужие слова, как свои. Он слушал и пытался отыскать в этом потоке то единственное, ради чего стоило прожить так долго. Не власть - ответственность. Не победа - предел. И вдруг понял, как это звучит: высокомерно. Он усмехнулся сам себе. Хороший признак - самоирония всегда приходила раньше ошибок, как боль перед раной. Внизу снова дёрнулось электричество. Женский голос буркнул: "Ну вот, накануне работы..." - и стих. И вместе со старым стыдом в нём впервые поднялось что-то ещё - простая злость на собственную привычку быть механизмом. Он удержал её, как худую, нервную лошадь за повод: не чтобы сорваться, а чтобы не сойти с пути. Он не шёл на войну. Он шёл на работу. На ту, где выбирают меньшее из разрушений. Его удел - не героизм, а бесконечный труд: подбирать осколки и заклеивать скотчем трещины в реальности, пока кто-то другой учится жить по-настоящему. Когда он это признал, стало легче дышать. Дождь снаружи вдруг попал в ритм. Не мимо. Ровно. На полтона ниже, под стать его новому настроению. Глава 2. Совет старейшин Такси было чужим, как отторгнутый орган, к которому он не чувствовал ни отвращения, ни связи. Ему казалось абсурдным, что для существа, советовавшего царям и направлявшего цивилизации, высшим советом теперь был он сам, разбросанный по городу в лице своих "детей". Холодный ком абсурда застрял у него в горле - каждый из них нёс свой, куда более приземлённый, замысел. Бхулак чувствовал себя старым пастухом, бредущим на поклон к повзрослевшим и чужим детям, чтобы выпросить у них крупицу былого смысла. Петербург за окном плыл, меняя кожу: от обшарпанной Петроградки - к стерильному блеску деловых набережных, туда, где ждал один из его сыновей. Тот, что носил в себе не кровь, а систему, вживлённую в плоть вместо души. Кабинет Олитеса был выстроен по канонам новой тишины: стекло, бетон, свет без теней. Панорамное окно открывалось на свинцовую гладь Невы, по которой ползли баржи - тяжёлые, как мысли, которые Бхулак гнал от себя, словно назойливых мух. Всё здесь, от лакированного стола до холодного сияния потолков, было умышленно лишено тепла. Не пахло ни прахом храмов, ни потом - только стерильным воздухом и тихим гулом серверов, словно в гигантском склепе для ещё живых. Пространство алгоритмов. На столе стояла небольшая фигурка быка - ассирийский амулет, его дар трёхсотлетней давности. Теперь она служила пресс-папье. Рога были стёрты чужими пальцами до гладких, безликих пеньков. -- Отец, - сказал Олитес, не отрываясь от планшета. - Ты опоздал. И по времени, и по эпохе. Твои часы отстают на целую вечность. Бхулак молча приблизился. В этом человеке не осталось ничего от того общего пепла древних алтарей, из которого они когда-то лепили будущее наций, как из сырой глины. Только кожа, схожая генетика и система, в которую тот врос, как в новый, стальной скелет. -- Данила нарушает равновесие, - продолжил Олитес. - Не потому, что бунтарь. А потому что не ведает механизма. Он хочет управлять миром, как стартапом. Сжечь библиотеку, чтобы согреть чашку кофе. -- А ты? - тихо спросил Бхулак. - Ты ведаешь сей механизм? Олитес поднял глаза. В зрачках его отражалась диаграмма, мигающая красными предупреждениями, как сигналы тревоги с тонущего корабля. -- Я - часть механизма, - ответил он. - А ты - ошибка в системе, отец. Но пока ты полезен, система тебя терпит. Как терпит сбойный, но пока нужный код. Он протянул планшет. На экране - схемы связей Данилы, списки, метки слежки. Паутина, в которой Бхулаку предстояло стать мухой. -- Вот твои инструменты. Вот твоя "поддержка". Но помни: ты не старейшина. Ты - актив. Устаревающий. Не решишь проблему - сам станешь решением, строкой в отчётности о списании. Бхулак кивнул, не чувствуя гнева. Лишь ту же пустоту, что и среди руин Кархемиша, где он хоронил армии. Теперь же хоронил родство, присыпая его пеплом безразличия. Он коснулся фигурки быка - и не узнал её под чужими пальцами. Она стала просто куском камня, молчаливым свидетелем его окончательного одиночества. На выходе ветер швырнул ему в лицо колкую изморось, но Бхулак не дрогнул. Мысли его остались там, в стеклянной клетке, среди графиков и цифр. Он чувствовал, как внутри него расступается пустота, оставленная холодом расчёта, - пустота, в которую теперь должен был войти другой облик власти. Плотный, пахнущий дорогим парфюмом и ночными сделками, сладковато-трупный запах нового времени. Такси подкатило беззвучно. Внутри пахло кожей и отчуждением. Как в лакированном гробу. Переезд от кабинета Олитеса к ресторану Зуру-Шалика был похож на переход из мёртвого свитка в кричащую рекламу. Там - порядок и тишина. Здесь - плоть и свет, кричащие друг на друга. Машина везла его сквозь неоновые вспышки улиц, и Питер на мгновение стал декорацией к дешёвому апокалипсису. Город выл - не от боли, от возбуждения. От голода, который нельзя утолить. Зуру-Шалик обнял его так, как обнимают, демонстрируя превосходство. Как хозяин обнимает старую, но пока полезную собаку. -- Папаша! - воскликнул он, хлопая по спине. - Глянь-ка на себя! Прямо как со старых фресок. Где твой посох? Где овцы? Или ты их уже всех проиграл в карты истории? Смех его был агрессией. Он не был дураком - он был хищником. Бриллианты в манжетах сверкали, как когти, готовые впиться в глотку. -- Данила, конечно, перегибает. Знаешь, у нас тендер, - Зуру налил виски, не спрашивая. - Миллиарды. Порты, дороги. А тут - этот мальчик с идеями. Мешает деньгам течь по правильным трубам. Он наклонился ближе, будто открывая тайну: -- Есть один тип. Лезет не в свои ворота. Его бы... подвинуть. А ты, папаша, вроде как шептать умеешь? Заговаривать души? Или только поёшь? Старые песни о главном? Бхулак смотрел на него и видел отголоски давно угасших генов. Жесты предка, что когда-то держал клинок в колеснице. Только теперь клинок стал контрактом, а цели -- мелкими, как монеты в руках нищего. -- Я не палач, - тихо сказал Бхулак. -- Конечно, нет! - засмеялся Зуру-Шалик. - Ты - инвестор. Стартап духовности. А я - операционщик. Ты дашь мне влияние, я - безопасность. Кровь на руках пахнет дешевле, чем деньги в кармане. Всё просто. Он потянулся к телефону, показал снимок: старинная икона, где лик святого кем-то заменён на логотип строительной корпорации. Мем. Он засмеялся. Смех был похож на лязг металла. В этот момент где-то в зале звонко щёлкнул лёд в стакане. Звук обычный, но в нём читалось всё: равнодушие, богатство, уверенность в безнаказанности. Он отрезал их разговор от реальности, как нож, перерезающий горло. Бхулак понял: Зуру-Шалик не шутит. Он не предлагал сделку - он называл цену, как на рынке рабов. -- Вот он, - сын показал другую фотографию. - Малой Даниле мозги пудрит. Умеет делать вид, что у него нет хозяев. А бесхозные -- опасны. Как бродячие псы/ Бхулак поднялся. Его кости затрещали, будто протестуя против необходимости этого движения. -- Я когда-то пел над гробами царей. А теперь мне предлагают спеть для асфальта. Ты не сын, Зуру. Ты - лот на аукционе, где распродают обломки мира. -- Лишь бы ставки были, - крикнул ему вслед Зуру, но Бхулак уже не слышал. Слова застревали в липком воздухе, как мухи в паутине. Он вышел в ночь, пахнущую бензином и холодной водой. Петербург шумел, плевался огнями, смеялся ему в след. В кармане пальто тяжело лежал телефон с контактом 'подрядчика'. Того, кого просил устранить Зуру. Телефон отдавал в пальцы холодом приговора. Сомкнув пальцы, Бхулак ощутил, как аппарат налился жаром, словно артефакт, проснувшийся от долгого сна. Он не был пастырем. Он был клинком. Затупившимся, забытым в ножнах, но всё ещё способным на боль. И впервые за вечность не ведал, куда направить лезвие - вовне или в своё собственное сердце. Глава 3. Песнь тишины Фотография была размытым пятном, выхваченным глазом камеры наблюдения: юноша в капюшоне, что-то выкрикивающий в микрофон. За его спиной - смазанные граффити, вывеска антикафе, нечитаемый логотип. Именно этого мальчика Зуру-Шалик велел "подвинуть". Бхулак не давал обещаний. Он просто взял снимок и ушёл, и бумага обожгла пальцы холодом чужого приговора. Место нашлось легко. Старый технопарк за Лесным проспектом, где когда-то ковали титановые души для подводных крепостей, а теперь монтировали видеоблоги. Цокольный этаж. На двери - табличка "Медиа-квартира". Внутри - тёплый, липкий свет, пахло перегоревшим кофе и озоном, стоял гул голосов и системных блоков - цифровой муравейник, сплетённый из проводов и амбиций. Он вошёл, и никто не обратил внимания. Он был для них тенью, случайным пятном на картинке, шумом в матрице. Серверная ютилась на втором ярусе, рядом с кухней, откуда тянуло затхлостью испарённой жидкости. Лампы дневного света гудели, как разъярённый улей, опьянённый собственным жужжанием. Молодые люди в наушниках жили в иной реальности, мире цифрового трафика, где не было места ни тишине, ни прошлому. Он увидел его сразу. Тот сидел, сгорбившись над двумя мониторами, в чёрном капюшоне. На руке - пластырь с сенсором, на запястье - чётки из искусственной кости, дешёвый трэш, симулякр веры, выдававший желание быть не таким, как все. Бхулак подошёл. Встал сбоку. Не произнёс ни слова. Просто смотрел, пытаясь нащупать в этом лице хоть одну струну, способную отозваться на древний лад. Юноша почувствовал тяжесть взгляда, обернулся. -- Что? - бросил он сухо, без тени страха. - Вы кто? -- Неважно, - тихо ответил Бхулак. - Я пришёл попросить тишины. -- В зале? - тот фыркнул. - Тут нет тишины. Тут uptime. Понимаете? Время работы. Бхулак медленно кивнул. Сделал шаг назад. Закрыл глаза. Он не пел. Он совершил движение внутрь себя - туда, где песок пустыни налипал на кожу, где над умершими пели песни, а ритм был древнее любых слов. Это не было заклинание. Это был сдвиг, едва уловимая вибрация, пульс времени, заставлявший когда-то замирать сердца и склоняться армии. Тихий, как шорох песка, подползающий под порог. В помещении что-то изменилось. Звук не исчез, но отступил, стал фоновым шумом, чужим и неважным, словно эхо из другого измерения. Один из мониторов мигнул синим. В углу у кого-то зависла презентация на полуслове, застыв в немом удивлении. Парень почувствовал это. Плечи его дёрнулись. Он резко выпрямился, будто поймал баг в коде собственного бытия, нахмурился, потер переносицу. -- У вас там какая-то электромагнитная штука? Или что? Это что, угроза? Бхулак открыл глаза. Внутри была пустота. Бездонная, как колодец, в который камень был брошен давно и не долетел до дна до сих пор. Не от усталости, а от отсутствия ответа. Ничто не дрогнуло, не отозвалось, не вздохнуло в такт. Юноша уже отвернулся, щёлкнул мышью, возвращая мир в привычное, отлаженное русло. -- Идите своей дорогой, дед. Бхулак не ответил. Он лишь смотрел, как нарастает привычный гул, как бесследно тает та тишина, что он попытался родить. Песня Пробуждения, от которой некогда сходили с ума толпы и трепетала земля, упала в пустоту - беззвучно, не оставив и следа, как семя, брошенное в бетон. Он развернулся и пошёл к выходу. За его спиной снова заиграла музыка - какая-то электронная аранжировка, превратившая древний плач по Иерусалиму в бит для ночных клубов, в танцевальный ритм на костях истории. На улице моросил осенний дождь. Бхулак шёл, не ощущая холода, пока сырость не сменилась знакомым запахом подъезда - влажного камня, пыли и старости, его единственной настоящей родины. Дверь в его квартиру, как всегда, заедала. Её нужно было приподнять, дёрнуть на себя и толкнуть плечом. Замок он не менял десятилетия. И смысла не было - никто не приходил сюда без спроса, ведь в его мире не осталось желанных гостей. Он поставил пакет на табурет у стены. Вынул из кармана скифскую бляшку, ещё хранившую отблеск забытых костров, положил обратно в картонную коробку из-под "Беломора", рядом с пачкой старых квитанций. Куртку повесил молча, как вешают платье после похорон. Свет включать не стал - сумерек из окна было достаточно, чтобы видеть своё отражение в потёмках. В кухне пахло остывшей сыростью и чём-то приторным. Сахар отмок, слипся в комки, похожие на окаменевший мёд. Он налил воду в чайник, ткнул кнопку. Тот затрещал, запинаясь, будто собираясь разлететься на части, не в силах вынести тяжести простейшей задачи. Сквозь мутное стекло он следил, как мерцает огонёк нагрева - одинокий маяк в море его бессилия. В голове была тишина. Полная, всепоглощающая, звенящая своей оглушительной пустотой. Песнь не сработала. Он сел за стол. В ушах стоял лёгкий звон - словно тлела антенна давно забытой связи, улавливая лишь помехи от былых миров. Потом - короткий, сухой щелчок, будто переключили канал на несуществующую частоту. "...уровень осадков в северо-западной части... акции транспортной группы обвалились на три пункта... обнаружен внутренний сбой протокола..." "Поводырь". Вернулся. Но не с речью или приказом. С обрывками, с сором, с цифровым лепетом умалишённого бога. '...доступ к управляющей сети ограничен... код доступа устарел... категория: музейный экспонат...' Он смотрел на чёрный экран старого телевизора, где смутно угадывалось его собственное отражение - бледная маска в рамке из тьмы. "...ноль. ноль. ноль. пастух - недействителен...' Он отключил звук - одним тихим движением мысли, похожим на последний вздох. Осталось лишь эхо. И чайник, который так и не закипел, затихнув на середине пути, - немой свидетель его окончательной, бесповоротной остановки. Глава 4. Кровь и щебень Удар пришёл не по нему. В этом и был расчёт. Бить по бессмертному - бессмысленно. Но можно ударить по тому, что он столетиями вплетал в ДНК этого города, по тем немногим нитям, что ещё связывали его с жизнью. Данила бил по наследию. Первым пришёл запах. Не обычный, городской, а едкий, с привкусом пластика и расплавленного метала. Он донёсся до Бхулака ещё на набережной, за несколько кварталов до цели, и холодная тяжесть, точно речной булыжник, опустилась на дно его желудка, ещё до того как он увидел дым. Мастерская Аказази была теперь обугленным склепом. Гаражные ворота выломаны, стёкла окон почернели и осыпались от жара. Внутри, под рёбрами обвалившейся кровли, лежало то, что осталось от дел рук его потомка - чёрная, хрупкая плоть расплавленного гения, пахнущая тлением невысказанных идей. Хруст под ногами был похож на тихий хохот забвения. Аказази стоял поодаль, прислонившись к чёрной 'Волге', и курил. Руки его были в ожогах, лицо - пустое, как выгоревшее поле. -- Всё, - сказал он тихо, не глядя на Бхулака. - Предупредить не успели. Просто пришли ночью. Залили бензином и... Нету больше ничего, отец. Он не называл его так от сыновней любви. Это было слово-знак, признание общей крови, что теперь пахла пеплом и молчанием. Бхулак не отвечал. Он смотрел на эту смерть таланта, на эту наглядную демонстрацию новой морали: что нельзя купить или подчинить - можно стереть в порошок. Второй удар пришёл через телефон. Тихий, женский голос Лоты, врача, в чьих жилах текла его кровь, смешанная с долгом и страхом. -- Они пришли ко мне, - она говорила шёпотом, словно боялась, что её услышат даже в трубку. - С документами. С видео... про Орфея. Говорят, если он не прекратит свою практику ('шарлатанство', называют они это), меня лишат лицензии. За халатность. За покрывательство. У него же нет диплома, отец! У него - дар! А они... они называют это незаконным врачеванием. Орфей был другим его "сыном", целителем, который лечил наложением рук и шёпотом. Его клиника -- две комнаты в старом доме - была последним приютом для тех, кого отвергла официальная медицина. Теперь и её приговаривали к забвению. Лота рыдала, тихо, безнадёжно. Он слышал, как её воля, её стержень, ломаются с тихим хрустом, похожим на треск сухого дерева. Шантаж был точен и безжалостен. Бхулак шёл по городу, и город стал для него картой поражений. Он заглянул в глаза Лоты, увидел в них не просто испуг, а стыд - стыд за собственную слабость, за готовность сдаться, чтобы выжить. Он прошёл мимо клиники Орфея - на дверях уже висело объявление о закрытии 'по техническим причинам'. Он вернулся к обугленным руинам мастерской Аказази и стоял там, пока дождь не размыл пепел в чёрную, бесформенную грязь. Он чувствовал себя тем самым пастухом из древней притчи, что засмотрелся на одну-единственную звезду, а очнулся - у ног его уже стыли тела всего стада. Он веками собирал этих людей, берег их таланты, вплетал их в бессмертный узор истории, а теперь наблюдал, как какой-то мальчишка с трофейным сознанием рушит это всё одним махом. Не из ненависти. Из равнодушного, хищного прагматизма. Он стоял под дождём, и бессмертие его наконец обрело вкус - горький, как пепел на губах, и солёный, как дождь, смешанный с прахом сожжённых идей. Это была не сила. Это была уязвимость. Жить вечно - значит вечно помнить каждую потерю. Любить что-то - значит давать миру заложника, которого в любой момент могут убить у тебя на глазах. Он поднял руку, поймал каплю дождя на ладонь. Она смешалась с чёрной пылью, прилипшей к коже, и стала похожа на слезу, выплаканную самой землёй по тому, что на ней творят. Где-то внутри, в той пустоте, что раньше была голосом системы, щёлкнуло: "...рекомендация: невмешательство. Приоритет: сохранение актива. Угроза: высокая..." Он мысленно заставил её замолчать. Эти слова ничего не стоили. Они были лишь эхом из пустого колодца, в который капля за каплей уходили последние смыслы. Он повернулся и пошёл прочь от пепла. Он должен был увидеть всё. Запомнить каждый угол, каждую трещину, каждого испуганного "ребёнка". Это была его новая работа. Не пасти. Не защищать. А быть свидетелем. Архивариусом собственного поражения. Дождь усиливался, смывая копоть с тротуара, но внутри Бхулака она уже навсегда осела чёрным, непроглядным налётом. Он нёс её с собой - молчание. Тяжёлое, густое, как смоль, молчание, замешанное на крови и щебне его распавшегося мира. ...продолжение следует по заявкам читателей и тех, кто общается с духами. |
|