Барбаросса ненавидел упрямых и смелых гасконцев, как только может их ненавидеть пограничник и глава тайной полиции. Но мужество всегда вызывало в нём уважение. И тем не менее - мальчишка должен был заговорить.
И никак иначе.
- Самозванец Эдмонд! - прервал граф тяжёлую тишину. - Тебя будут пытать до тех пор, пока ты не признаешь участие ныне покойного Шарля Дартаньяна и герцога де Дебре, а также Арамиса, генерала ордена иезуитов, в заговоре против Франции и её порядков. В первый день, сейчас, пытки не искалечат тебя. Завтра пытки продолжатся, но ты лишишься многого. Очень многого, - Эдмонда стоял с закрытыми глазами, по его лицу тёк пот. - Если ты и тогда не признаешься, то в третий день будут пущены в ход пытки смертельные.
В раскрывшихся глазах мальчишки отразился настоящий ужас, Эдмонда покачнулся, еле устояв на ногах, переставил их, словно хотел подойти к столу. И - не подошёл. Юного гасконца трясло мелкой дрожью, но он продолжал молчать.
Ему очень захотелось позвать сестру Эльвиру. Зачем, для чего? Он и сам не знал, но было так страшно, что хотелось увидеть хоть одного человека, который видел в нем сейчас не только объект для муки.
- Не думай, что мне приятно это приказывать, - искренне сказал граф. - Но ты упорствуешь. Начинайте.
Он махнул рукой...
...Обнажённый, беспомощный, накрепко прикрученный к лавке, Эдмонд старался не терять самообладания, ужас сковывал мышцы, холодил тело. Он стиснул зубы, видя, что палач подходит к нему с роговой воронкой, но тот умело нажал за челюстями - и через миг в горло полилась вода. Мальчишка задёргался в ремнях, вынуждено заглатывая воду. Скоро начала болеть грудина, живот дико резало, словно он лопался, заныло горло, закружилась голова. Мальчишка дёргался все слабее. Но Эдмонд не плакал - и молчал. Вода все лилась и лилась в горло - и пытка казалось нескончаемой.
-Эдмонд, может, довольно уже? - донёсся до него какой-то зыбкий, плывущий голос графа. - Ты обмочился. Перестань, - это было сказано уже палачу.
К этому времени мальчишка уже потерял способность хоть что-то соображать. Захлёбываясь льющейся в горло водой, он даже не заметил в своём полубезумном состоянии, что вода перестала вливаться в горло, а воронку убрали. Джеймс кашлянул, и палач ловко повернул на шарнирах станок. Вместе с хлынувшей на пол водой у мальчишки вырвался длинный, почти нечеловеческий стон, а потом - потом граф Барбаросса услышал его слова:
- Я хотел власти... я хотел стать графом и вступить наследство... я хотел убить вас как можно больше, проклятые псы... о господи боже, мама, мамочка...
- Растяни его, - приказал граф палачу. - Эдмонд, мы и сегодня ещё не закончили, но подумай о завтрашнем дне. На послезавтрашний рассвет ты будешь смотреть одним глазом. А пальцы? А уши? А то, что делает тебя мужчиной?
- Я хотел власти, я хотел корону... - простонал мальчик. - Будь ты проклят, иезуитский падальщик...
Когда палач подтащил его к скамье с блоками, Эдмонд взвизгнул тонко:
- НЕТ!
Но потом - молчал.
Молчал почти всё время.
Когда его растягивали на блоках... Вывернули и руки, и ноги, и чуть не лопнули напруженные жилы. Затем стали наносить удары кнутом. Били и по спине и животу. И превратив спину в кровавое месиво сыпнули соли и перца. Боль была такая дикая что Эдмон вскрикнул и потерял сознание. Палачи укололи иглами в шею и привели в себя.
В заключение босые подошвы смазали оливковым маслом, и поднесли к пяткам мальчишки жаровню. И стали жарить нервные окончания.